Код произведения: 14475
Автор: Платова Виктория
Наименование: В тихом омуте...
Виктория ПЛАТОВА
В ТИХОМ ОМУТЕ...
ONLINE БИБЛИОТЕКА
http://www.bestlibrary.ru
Анонс
Могла ли подумать незаметная, тихая выпускница ВГИКа, которую даже
друзья звали Мышью, что ее порносценарии, написанные ради "куска хлеба",
вдруг обретут кошмарную реальность? Все в ее жизни становится с ног на
голову - один за другим гибнут близкие ей люди, Мышь вынуждена
скрываться.., Но кольцо вокруг нее медленно, но верно сжимается. Выход
только один - исчезнуть, залечь на дно и измениться. И вот серенькая Мышь
"умирает", а вместо нее рождается восхитительная, пленительная, сводящая с
ума всех Ева. Рождается, чтобы мстить...
Все события и герои этого романа вымышлены, любое сходство с
существующими людьми случайно.
ЧАСТЬ I
...Первым погиб Иван.
Первым из нас троих.
Это была безобидная, легкая, мальчишеская смерть на пятом курсе
ВГИКа, перед госэкзаменом по сценарному мастерству.
Пьяный Иван вывалился из общежитского окна на шестнадцатом этаже,
забубенный сценарист, грузин на свою лучшую четверть, ленивый красавчик,
единственный, кто любил меня...
Нет, мы никогда не спали вместе, но все пять лет были соавторами.
"Ты моя лучшая половина, - говорил Иван, роскошный, всегда чужой
любовник, переспавший с каждой второй мало-мальски приличной самочкой во
ВГИКе. - Ты моя лучшая половина. Мышь. Твое циничное тельце и мой циничный
умишко составляют совершенный самодостаточный организм..."
Он всегда называл меня Мышью, и я сильно подозревала, что это -
производное от "серой мыши". Мое настоящее лицо, как же иначе. Но,
находясь под защитой Ивана, я могла не беспокоиться о красоте
приговоренных к пишущей машинке и потому вечно стриженных ногтей; я могла
не беспокоиться о своей дальнейшей судьбе - мне оставалось только
интерпретировать его удивительные истории.
Байки, сюжеты и сюжетики просто распирали Ивана - он был всего лишь
на пять лет старше меня, но, казалось, прожил несколько жизней; это только
со мной, унылой пай-девочкой, ничего такого не случалось, даже банального
перелома ноги.
В фантазиях Ивана его родной пыльный Мариуполь представал Чикаго
тридцатых годов: там пили водку, курили анашу и кололись, там привозили
какую-то диковинную контрабанду, там стреляли в ментов и друг в друга, там
были стертые в кровь от поцелуев губы, там были двойные и тройные
самоубийства и обязательное колесо обозрения в песках на берегу умирающего
моря. "А, главное, кетчупа побольше, - говорил Иван о кровавых финалах, -
а для полного кайфу заезжего пидора-интеллигента, профессора-орнитолога
замочим".
Он правил мои рукописи (к пятому курсу он перестал делать это, к
пятому я была почти он), дописывая шариковой ручкой им же изобретенные
маты, невозможно смешные, вызывавшие почти судорожную зависть курса.
Его бабы меня ненавидели. У меня. Серой Мыши, было исключительное
право стирать его джинсы. "Ли Купер" на болтах.
Все остальные меня не замечали. Я была всего лишь второй строкой во
всех его умопомрачительных сценариях. Но я ни о чем не жалела. Я не
пожалела ни о чем ни на секунду.
Я смотрела на мир его глазами - вернее, мужскими глазами на мужской
мир. Я знала, какие сигареты лучше курить и какие зажигалки лучше
покупать, я знала, как оттягивать кожицу на члене, когда занимаешься
онанизмом, - поступательно-возвратными движениями; я знала, как уложить в
постель любую женщину, - мой взгляд на секс был сугубо мужским взглядом,
циничным и зависимым от удовольствий одновременно.
...В конце третьего курса Иван приволок Нимотси.
Вообще-то, Нимотси звали Игорь Истомин. "Нимотси" окрестил его Иван -
Истомин наоборот. Но кличка удивительно шла Нимотси, тщедушному
белобрысому типу с глазами больной птицы.
- Гений режиссуры, - отрекомендовал его Иван, - будет наш сценарий
снимать, "Умереть молодым" который.
...Умереть молодым.
У Ивана получилось. Он сильно удивился бы этой своей нелепой смерти -
выпасть из окна, на котором устроился покурить, ха-ха, - если бы был
трезв. Но он не был трезв, и сердце его остановилось между шестым и пятым
этажами.
- Предал нас, сукин сын, - сказал Нимотси. И уехал в морг вместе с
голым мертвым телом Ивана, небрежно брошенным на носилки.
Нимотси вернулся через два часа и нашел меня там, где и должен был
найти. Но я этого уже не помнила. Я не помнила, как с ведром и тряпкой
ползала по асфальту и смывала потемневшую кровь Ивана - чтобы собаки ее не
вылизали. "Ты понимаешь?.. Если так все оставить, то придут дворняги и
вылижут всю его кровь... Его кровь, понимаешь? Его..."
Нимотси надавал мне по щекам, чтобы привести в чувство - вполне
по-мужски. Иван никогда не бил меня.
- Поедем, - мягко сказал Нимотси. - Он ждет.
- Никто. Никто не ждет.
- Он. Иван.
Сердце мое остановилось, в груди стало так невыносимо больно, что
захотелось разом избавиться от этой боли. Я ударилась головой о плиты,
которые еще помнили кровь Ивана.
Нимотси поднял меня и крепко сжал.
- Прощальная ночь... Прощальная ночь, слышишь? Ты, я и он. И больше
никого. Он ждет...
...Никогда до этого я не была в морге - может быть, поэтому не
испугалась: ни небрежной, полустертой таблички на металлических дверях, ни
стен, выкрашенных грубой охрой, ни тусклых аварийных лампочек в сетках.
Я не испугалась, просто у меня не было сил, я присела на корточки у
самой двери, хотя в двух шагах стояли три спаренных деревянных стула - как
в дешевеньком кинотеатре.
- Я сейчас, - сказал Нимотси, уверенно двинулся по коридору и
уверенно толкнул одну из дверей - третью от входа. Спустя минуту он
появился с маленьким лысым человеком в грязном халате. Вдвоем они пошли в
глубь коридора - долго, очень долго, - который раз за сегодняшнюю ночь я
попыталась спрятаться за закрытыми веками.
Сейчас мне это удалось, бедной сиротке. Я слышала скрежет открываемой
двери - зашли и вышли, - невнятные голоса; скрип колес каталки, режущий по
сердцу звук проворачиваемого в замке ключа.
- Спасибо, отец, - голос Нимотси звучал теперь явственнее, - спасибо,
что понял... Дай Бог тебе...
Мимо проплыл тяжелый формалиновый запах - маленький лысый человек
коснулся моего лица полой грязного халата. И вышел - с тремя бутылками
водки.
Нимотси не было.
Я боялась выйти и боялась остаться. Я даже не могла понять, сколько
времени в действительности прошло Наконец Нимотси появился - выскользнул
из какой-то двери, как раз между двумя ударами моего нехотя бьющегося
сердца.
Он осторожно поднял меня, на секунду задержав в руках.
- Пойдем...
...Это была маленькая комнатка, видимо служащая подсобкой. Окно,
густо замазанное белой краской, такие же, как в коридоре, спаренные
стулья, металлический шкаф, еще один - стеклянный; медицинская посуда на
обшарпанном столе, вешалка с несколькими халатами, обтянутая дерматином
кушетка.
На полу было разложено тонкое одеяло.
Черный хлеб, водка и огромные венгерские яблоки. Граненые стаканы.
На полу, прислоненный к кушетке, сидел Иван.
Нимотси крепко держал меня - он боялся, что я потеряю сознание.
Я не потеряла. Я стояла и смотрела на мертвого Ивана. Он был в своем
лучшем костюме, который я гладила тысячу раз. И босой. Голые твердые
Ивановы пятки лезли мне в глаза. На большом пальце ноги болтался
матерчатый номерок.
- Я думала, у него лицо разбилось. - Только на правой щеке у Ивана
была содрана кожа - почти так же, как на моей коленке в детстве, когда я
свалилась с почти взрослого серьезного велосипеда "Орленок".
- Затылок стесало, - шепотом пояснил Нимотси, - непонятно почему... А
лицо вот почти не задело.
Трудным был только первый шаг. А потом я пересекла комнату и
опустилась на колени перед мертвым Иваном. Коснулась рукой его содранной
щеки.
- Мне нужно много сказать тебе... Ты и сам виноват, никогда не давал
мне даже рта открыть... - Я взяла Ивана за руку - мягкую и неожиданно
податливую.
- Осторожно, - предупредил Нимотси. - Кости-то ему все раздробило...
- Выйди, - попросила я Нимотси.
- Нет.
- Ну и черт с тобой... - Я снова обратилась к Ивану:
- А у тебя седой волос, я вижу... Паршиво быть брюнетом... Я тебя
люблю, что скажешь?.. Мы теперь равны, мы теперь очень похожи, ты не
находишь?
Нимотси плеснул водку в стаканы: два были наполнены до краев, один
лишь на четверть.
Наполненный на четверть он вставил в руку Ивану:
- Извини, старик, много не наливаю, ты сегодня уже достаточно выпил.
Держи, Мышь!
Он протянул мне один стакан, а сам взял другой.
- Знаешь, что сказал бы сейчас этот сукин сын? Одну простую вещь:
"Поставьте-ка мне любимую вещь мою... Рея Чарльза, "Скатертью дорога,
Джо"... И - хули тянуть, когда водка налита. Выдохнется!..
Я проглотила водку, не чувствуя ее вкуса.
- Лихо! - Нимотси отобрал у меня пустой стакан и одобрительно
похлопал по плечу. - Ему бы понравилось. Закуси!..
Он протянул мне яблоко, но я только замотала головой; кураж, вот чего
мне всегда не хватало. Ему бы действительно понравилось.
- А теперь мы... - Нимотси никогда не пил водку - он вырос в Средней
Азии и спокойно существовал по принципу: "Лучшая водка - это анаша". Но
сейчас было другое дело, и стакан Нимотси стукнулся со стаканом Ивана:
- За тебя, скотина, хотя ты этого и не заслуживаешь!
Он осилил только половину, закашлялся и выплеснул оставшуюся жидкость
через плечо.
- Продукт переводишь, - сказала я с надменными интонациями Ивана в
голосе, - ему бы не понравилось.
- Поучи жену щи варить, - огрызнулся Нимотси и хрустнул яблоком, -
тоже мне...
Сквозь верхнюю, незакрашенную часть окна проникал безразличный свет
от уличного фонаря; наверное, сейчас мы были как никогда похожи друг на
друга - все трое; все живые и все мертвые.
- Ну что, - искушала я Нимотси, - между первой и второй перерывчик
небольшой? Давай, обслужи нас...
Быстро хмелеющий Нимотси снова разлил водку - полные стаканы - и
добавил чуть-чуть в стакан Ивана.
- Обновим... Кстати, родился спонтанный тост.
- Давай спонтанный! - Я не успела испугаться того, что мне стало
весело; смазанная ссадина на щеке Ивана смазалась еще больше.
Нимотси поднялся на неверных ногах, сделал несколько шагов к Ивану -
венгерские яблоки, задетые носком его ботинка, разлетелись как бильярдные
шары - и плюхнулся рядом с ним, обнял рукой безжизненные плечи Ивана.
Мне тоже вдруг до смерти захотелось коснуться мертвой плоти Ивана, я
на секунду возненавидела Нимотси за то, что ему первому пришла в голову
эта мысль - сесть и обнять... Я всегда, всегда была второй...
Нимотси выпил водку полностью - во второй раз ему это удалось.
- Никогда тебя не прощу, никогда, - голос его раскачивался, ударялся
о стенки моей бедной головы, - ты поступил как скот. Сдался, свалил,
бросил все к едрене фене... Говно ты, а не мужик... Думаешь, хлопнул
дверью и выиграл?! Такой ты крутой и офигительный?.. Все наши планы псу
под хвост только потому, что в твою дурную башку пришла оригинальная мысль
сдохнуть... Ну и хер с тобой!..
- Заткнись! - глухо сказала я. - Он ничем тебе не был обязан!
- О! Это еще кто говорит? - Нимотси переключился на меня:
- Пустое место, жалкая копия, писаришка при мелком мариупольском
царьке... Да ты никто! Ты только посмотри на себя, кого ты можешь
интересовать сама по себе? Пристроилась к подонку - он тобой как хотел
вертел... Мозгов только и хватало, чтобы носки его вонючие стирать...
- Это у тебя вонючие носки! Ты сам без него был ноль... Сидел в жопе
и будешь сидеть! Ни хрена не делал, думал, что он на твою режиссуру сраную
горбатиться будет до скончания веков... Деньги выбивать для твоих
фильмов... Я его любила, мне ничего не было нужно...
- Врешь!
- Ничего не было нужно... А ты его использовать хотел... Ты, как
вампир, из него идеи сосал...
- Ты бы тоже рада была сосать.., сама знаешь... Только не вышло у
тебя ничего...
- Посмотрим, как ты теперь один справишься...
- Посмотрим, посмотрим... На тебя тоже посмотрим!..
Я плеснула свою невыпитую водку в лицо Нимотси. Она попала в Ивана -
здорово же мы надрались за полчаса... Капли скатывались по лицу Ивана -
одна за другой, от глаз к подбородку, - и он ничего не мог поделать с
ними. С ними и с нами, бред какой-то... Я должна была защитить его, я
всегда хотела это сделать, но Иван ни разу не дал мне повода защитить.
Защитить его - разве это не главное?..
На коленях я подползла к нему совсем рядом; и в ту же секунду поняла,
что прежнего Ивана нет, все запахи его исчезли. Запахи, которые я так
любила, - кожи, волос - немного терпкие, замешанные на южном городе, в
котором я никогда не была.
- Сейчас, сейчас... - Я начала аккуратно вымакивать водку с лица
Ивана.
Нимотси отчаянно и зло зарыдал. Слушать это было невыносимо.
- Пожалуйста, не надо...
- Пожалуйста, прости меня, - попросил Нимотси, - простите меня...
Я обняла их двоих - мертвого Ивана и живого Нимотси; Нимотси вцепился
в мое плечо.
- Я не прав... Я... Я не знаю, что делать... Прости меня!
- Ничего.
- Как вы можете пить эту отраву?.. Слушай, Мышь, меня мутит, - язык
Нимотси заплетался, - плохо мне... И голова, как елочная игрушка, к едрене
фене колется...
- Иди проблюйся!
- Не могу... Я встать не могу, в натуре! Сейчас стошнит!
Нимотси на коленях пополз к двери. Через минуту я осталась с Иваном
одна.
- Во всяком случае, ты не обманул... Ты не бросил. - Я дотронулась
кончиками пальцев до холодных губ Ивана - так всегда делал он. Иван не
ответил на это касание, остался безучастным - так всегда поступала я. - Ты
был со мной до самого конца...
Время остановилось.
Я стала целовать его лицо - уже похолодевшее; брови, почти сросшиеся
на переносице, жесткие ресницы, содранную кожу щеки, губы... Вот только
приоткрыть их поцелуем я так и не решилась. "Даже целоваться толком не
умеешь, эх ты, Мышь", - сказал бы сейчас Иван.
Но он не сказал и никогда больше не скажет - и сердце мое стонало от
безысходности происшедшего.
- Боже мой, как же я люблю тебя...
- Я тоже... Я вздрогнула.
- Я тоже люблю тебя, - это был вернувшийся Нимотси.
- Легче стало? - Я не оборачивалась.
- Относительно. - Он оторвал меня от Ивана, обнял за плечи сзади и
ткнулся лицом мне в волосы.
И мгновенно заснул.
Не знаю, сколько я просидела так, согреваемая горячим дыханием
Нимотси и близким холодом Ивана.
Потом поднялась - Нимотси сразу же свалился как сноп, - как
сомнамбула, подошла к вешалке, сняла один из халатов и накрыла им спящего
Нимотси.
Вернулась к Ивану и положила голову ему на колени - теперь я видела
его подбородок со вчерашней щетиной. Иван умер, а щетина его продолжала
расти - от этого можно было сойти с ума.
Но я не сошла с ума, я тихо заплакала.
- Где ты сейчас? - жалобно спросила я Ивана, только чтобы не
оставаться одной. - Смотришь на свою дуру-Мышь откуда-то сверху, да?
Смешно выглядит?.. Выдадут тебе пару крыльев и арфу в придачу... Но ты-то
уж точно их пропьешь и совратишь армию невинных ангелочков... Черта с два,
я совсем забыла, что ты разнузданный атеист!
Я взяла руку Ивана в свои руки. Скоро она согрелась в моих ладонях и
я согрелась возле Ивана.
- Ты когда-то обещал мне сногсшибательную ночь, по-моему, ты и здесь
не соврал, а? Только я никогда не думала, что она будет такой... А вот
лежу, сшибленная с ног и в твоих объятиях. Ну, давай, Иван, похвали меня
за чувство юмора... Что ты там еще говорил - "только молодость имеет право
на существование"? Ладно, ладно, я не буду плакать... Я буду только любить
и очень скучать по тебе...
***
...По мастерству мне поставили "отлично" - как же иначе. В память о
талантливом, перспективном, много обещавшем, самом лучшем на курсе и так
безвременно ушедшем - именно в таких выражениях распинались об Иване
столпы отечественной драматургии, присутствующие на госэкзамене.
"Во всяком случае, Иван, у тебя не будет проблем с трудоустройством",
- мысленно шепнула я Ивану и улыбнулась.
В ресторан, на прощальный курсовой банкет, я не пошла.
ВГИК закончился.
***
...После этого были еще два года стажировки на "Мосфильме". Меня, как
самую безответную, сунули в редактуру одной из занюханных мосфильмовских
студий. Я добросовестно отсидела на нескольких картинах, хотя ни разу не
попала даже во второстепенные титры, Я перевидела множество режиссеров и
еще больше - актеров: от живых классиков ("полуживых классиков",
обязательно ввернул бы Иван) до безобразно повзрослевшей Красной Шапочки
из культового фильма моего детства. Я нигде не засветилась и не написала
ни строчки.
Нимотси так и не защитил диплом; он периодически пропадал и возникал
снова. Наши отношения после смерти Ивана приобрели какой-то странный
характер - мы не могли существовать друг без друга и в то же время безумно
друг друга раздражали - полным отсутствием вкуса к жизни и засевшей
глубоко в подкорке мыслью: все было бы по-другому, если бы Иван был жив...
Вскладчину мы сняли комнату в маленькой квартирке на Автозаводской -
у глухой старухи Элины Рудольфовны. Самым примечательным в старухе была ее
кошка Соня, страдавшая своего рода кошачьей нимфоманией и напропалую
занимавшаяся своего рода кошачьим онанизмом.
Иногда она не давала нам спать целыми ночами. "Завидую кошачьему
темпераменту, - резюмировал тогда Нимотси, залезая головой под подушку. -
У вас, у баб, одно на уме".
За все это время у меня не было ни одного мужика, если не считать
угарной пьяной ночи, проведенной с племянником Элины Рудольфовны -
казачьим есаулом Михой из Нальчика - Миха приезжал в Москву по делам
своего опереточного казачьего войска. Не было даже самого завалящего
романа. Я не представляла интереса даже для мосфильмовских осветителей и
ассистентов операторов, за которыми прочно закрепилась слава терминаторов,
трахающих все, что движется и излучает тепло.
Нимотси целыми днями валялся на продавленном хозяйском диване,
покуривал анашу и читал Себастьена Жапризо. Растительная жизнь его вполне
устраивала.
"Мой рододендрон", - называла я его.
"Моя жертвенная коза", - называл он меня.
Со страной происходили немыслимые вещи, после путчей, восстаний,
финансовых пирамид она становилась другой. Становилась другой и Москва -
но все это проходило мимо меня; время уходило, как песок сквозь пальцы,
мне оставалось лишь терпеливо ждать собственного конца.
После сошедшей на нет стажировки я устроилась в видеопрокат, Нимотси
откуда-то приволок видеомагнитофон - и жизнь наша как-то упорядочилась.
Я приносила с работы кассеты, и целыми ночами мы с Нимотси смотрели
все подряд, иногда устраивая склоку из-за фильмов: я просто обожала
мелодрамы, но с обязательным счастливым концом, Нимотси же тихо млел от
боевиков и фильмов ужасов.
Он вдруг возненавидел серьезный кинематограф, большие режиссерские
имена вызывали в нем приступы глухой ярости - в такие минуты я жалела его,
маленького, талантливого человека, не справившегося со своей судьбой.
Один раз кто-то из далекого киношного мира вспомнил о нем, о его
фильме, получившем когда-то Гран-При - нам даже позвонили, но Нимотси
откровенно выматерился в трубку под надсадный рев жаждущей ласки кошки
Сони.
Больше звонков не было.
Пора увлечения Жапризо прошла - теперь наша комната была завалена
дешевыми детективами в глянцевых обложках. Нимотси беззастенчиво их крал
на развалах и в ближайшем букинистическом. Плохая литература и плохое кино
утешали Нимотси. Я же ничем его утешить не могла, кроме постоянной
навязчивой игры в фильмы - теперь мы постоянно разговаривали фразами из
попсового американского кино, ловя друг друга на неточностях, - в этой
игре я всегда уступала Нимотси.
А потом он вдруг исчез - не сказав ни слова, я просто не нашла его на
продавленном диване. И это в тот самый момент, когда в наш прокат
забросили "Водный мир" с Кевином Костнером - фильм, который Нимотси давно
и безнадежно собирался посмотреть.
...Нимотси появился спустя две недели, среди ночи, - с двумя
бутылками мартини и целым пакетом бестолковой дорогой еды. На Нимотси было
дорогое новое пальто и пижонское кашне. Только ботинки были старые, но все
такие же сногсшибательные.
Нимотси плюхнулся в них на диван - на покрывало сразу же натекли
грязные лужи, - закинул руки за голову и с пафосом произнес:
- Ну, целуй, меня. Мышь, раба Божья! Появился свет в конце тоннеля!
- Я пока не вижу.
- Нет, ты не просто Мышь, ты слепая летучая Мышь! Я получил
предложение!
- Не иначе от Спилберга.
- Дурища, если бы я получил предложение от Спилберга, то принес бы
"Кампари". Соображать надо.
- Поздравляю.
- Это я тебя поздравляю. Ты тоже в деле. В коридоре выла кошка Соня.
- Ну, доставай наши жестянки, обмоем. И со жратвой сообрази
чего-нибудь, а я сейчас.
И, пока я тупо разглядывала замороженных мертвых креветок, исчез.
После недолгой подозрительной возни хлопнула входная дверь.
Нимотси появился спустя час. Все руки его были в страшных царапинах.
- Вот курва, - выругался Нимотси, - все руки испохабила... Есть у нас
что-нибудь антисептическое?
Это был праздный вопрос, потому что из всех медикаментов у нас
имелись анальгин, активированный уголь и горчичники.
- А что у тебя с руками? - я заподозрила недоброе. - Ты что...
- Именно, - сразу развеселился Нимотси. - Завез эту суку-кошку к
чертовой матери в Свиблово. Я об этом целый год мечтал.
- Ты с ума сошел! - Старуха Элина Рудольфовна любила Соню-нимфоманку
до самозабвения. - Она же нас выгонит... Она же на нас в суд подаст!
- И хер с ней! Ты теперь в этом гадюшнике не живешь. Я получил
работу, понимаешь?! Завтра сваливаем отсюда к чертовой матери...
- В Свиблово?
- На метро "Аэропорт". Я там квартиру снял. Как тебе метро "Аэропорт"?
- Решил влиться в стройные ряды отечественной кинематографии? - Метро
"Аэропорт" славилось обилием живущих там киношников.
- Ни Боже мой! Вливаться будешь ты. А я завтра улетаю. В Грецию,
между прочим. Ты сидишь на хате, строчишь сценарии, то есть занимаешься
своими прямыми обязанностями... Тебя же пять лет учили чему-то.
- А что писать?
- Сначала хряпнем по маленькой, а потом я тебе скажу. - Нимотси
проворно разлил мартини по стаканам:
- Ну, за нас с вами и за хрен с ними!
- Рассказывай, - потребовала я.
- Видишь, мы без него обошлись. - Нимотси сосредоточенно слизывал
кровь с израненной руки. - И без его дамочек, и без его стратегии сраной!..
Все это относилось к давно умершему, но все еще неизжитому Ивану, к
которому у меня не осталось ничего, кроме смутной любви оставленной
женщины, а у Нимотси - ничего, кроме смутной ненависти поверженного
соперника. Но это были единственные чувства, в которых мы нуждались, -
единственные в нашей теперешней, унылой, как стоячая вода, жизни.
- А я тебе "Водный мир" принесла, - вовремя вспомнила я про воду.
- В гробу я видел твой "Водный мир", - сказал Нимотси, но ассоциации
по поводу воды у него тоже возникли. - А вот эти бледного вида
морепродукты очень даже ничего, кто бы мог подумать. - Нимотси обсосал
креветку и выплюнул слюдяной смятый панцирь. - Нет, все-таки в природе
первоначального накопления капитала есть своя неизъяснимая прелесть, ты не
находишь?
Я не находила. Только вчера, к неизбывной тоске и ужасу, у меня увели
потертую сумку с видсопрокатными залогами и кассету секс-мультяшек в
придачу - об этом я не преминула пожаловаться стремительно
обуржуазившемуся Нимотси.
Нимотси покровительственно захохотал и вытащил из кармана пальто (я
тут же поняла, что пальто это, верный соратник сногсшибательных ботинок,
никогда не будет сниматься) мятые, скатанные в комок купюры.
- Сколько у тебя долгу, галошница?.. Ну, здесь хватит, сколько бы ни
было...
- Ты бы снял пальто, не в чуме, - посоветовала я.
- Не могу, - с интонациями пятилетней давности пропел Нимотси, - у
меня подмышки вонючие. А насчет секс-мультяшек - можешь заказать кассету.
И что-нибудь из жесткого порно.
- Ты с ума сошел! У нас благопристойный видеопрокат - женщины с
детьми и профессура с ризеншнауцерами основной контингент. Так что самое
жесткое порно - это "Волшебная лампа Аладдина". А что это тебя на порно
потянуло? Решил наконец излечиться от импотенции, чтобы провинциальных
актрисулек на пробах трахать?
- А я уже излечился. Разве твой покойный гуру не сказал тебе, что
большие деньги всегда сексуальны?
- Не дожил до больших денег, потому и не сказал.
- А мы вот с Гобой дожили, коза моя жертвенная! Не придется тебе
больше крупами питаться и сырой морковью! Мы в работе, да еще в какой! -
Нимотси хлопнул мартини и быстро заговорил:
- Снимать будем жесткое порно с садомазохистическими вариациями - ну,
плеточки там из кожи, жилеточки черные, ой-ой-ой, шапчонки гестаповские,
наручники, не мне тебя учить... Плеточки лучше со свинцовыми наконечниками
- чтобы в кровь нежную спинку любовников... И не вздумай возражать!
- Вздумаю.
- Так и знал... - Нимотси отправил в рот несколько еще теплых
трупиков креветок... - Так и знал. Ты ханжа, Мышь. "Вздумаю, вздумаю", а
сама в порножурнал вашей сумасшедшей эстонки писульки пописывала.
Это была правда. Два года назад денег не было вообще, Нимотси же
хотел есть каждый день, и я согласилась на предложение Сирье Рауд, томной,
немного заторможенной однокурсницы крутой лесбиянки Алены Гончаровой, моей
неизменной соседки по общежитскому блоку.
Сирье издавала в Таллине русскоязычный псевдоэротический журнал
"Вадим" - для него я и писала что-то вроде новеллок. Рассказы были
безобидные, даже слово "член" в них стыдливо опускалось, - так, почти
стерильные вариации на тему хорошо вымытых тел, идеально подходящих друг к
другу.
- Во-первых, журнал был эротический, - почему-то покраснев, начала
оправдываться я, - а эротика и порнография - это две большие разницы.
- Но описываемый процесс одинаков, - резонно заметил Нимотси. - И
оргазм наступает в любом случае. И даже множественный. Так что держи ключи.
И он опустил в мой стакан с нетронутым мартини два ключа на кольце.
- Один от парадного, другой от квартиры, не перепутай. Второй этаж,
железная дверь, цифирька "десять" вверху. "Десять", не забудь. Говорят, в
этом доме Фазиль Искандер живет, еще не почивший классик. Так что будете в
унисон пишмашинки насиловать - он для вечности, а ты для низменных
страстей. Он - свое, ты - свое.
- Что - "свое"?
- Да порносценарии, - потеряв терпение, грубо сказал Нимотси. - И
позабористее. Чтобы кровь и сперма стыли в жилах и каналах!..
- Не могу. Это извращение.
- А в занюханном видеопрокате сидеть, в продуктовом магазине - между
огурцами и кильками в томате - это не извращение?
Я молчала.
Я почему-то думала о кошке Соне, завезенной в пролетарское Свиблово;
о старухе Элине Рудольфовне, для которой эта несуразная кошка была
единственным близким существом, - я словно подсматривала в растрескавшееся
мутное зеркало моей будущей жизни с обязательной кошкой, грелкой и
китайскими магнитными стельками от всех болезней в финале.
- Ну?! - дожимал меня Нимотси. - Решайся! Бабки просто
фантастические, как подумаю - волосы вовнутрь расти начинают во всех
местах.
- За порнуху - и фантастические деньги? - кобенилась я.
- За садомазохистическую порнуху с обязательными ритуальными
убийствами в финале - это обязательное условие. Кровища должна залить две
трети экрана. Филиал мясной лавки - по настоятельной просьбе заказчика.
Все остальное, включая сюжет, - полет твоей безудержной фантазии.
- "Безудержной фантазии" - это сильно сказано. Если учесть, что в
моей жизни было только два не совсем трезвых мужика, все это длилось
несколько минут и не отличалось дивной гармонией ощущений.
- Тем лучше, - оптимистично заметил Нимотси. - Никаких клише, никакой
накатанной колеи, твори, выдумывай, пробуй. Я вообще сильно подозреваю,
что "Камасутру" соорудили евнухи. Не будь дурой, в коитус веки бабки в
руки плывут - и из солидной конторы, между прочим.
- Судя по всему, - я еще раз критически осмотрела новый прикид
Нимотси, не нашла в нем изъянов и дала слабину, - только как ты со своими
кинопринципами на это согласился?
- Ну, я всегда был сторонник зрелищного кино для широких трудящихся
масс, так что здесь никакого противоречия. А если кто-то тебе скажет, что
порнуха - это незрелищно и недемократично, - плюнь в его лживые зенки. Все
занимаются порнографией - сиречь соитием, - в каждой ячеюшке нашего
многострадального общества. , - Я поверить не могу, что ты под этим
подписался!
- А я - что ты! Ты ведь подписалась - Он меня просчитал, сукин сын
Нимотси. - Хотя справедливости ради нужно заметить, что, если бы увидел
меня сейчас любимый режиссер Евгений Матвеев, он бы в гробу перевернулся.
- Евгений Матвеев жив, слава Богу, - поправила я; я всегда исподтишка
следила за бурной кинематографической жизнью. - И потом, если память мне
не изменяет, твоим любимым режиссером всегда был Чарли Чаплин.
- Все меняется, Мышь, включая привязанности и вкусы, только ты
остаешься неизменной. Ты - это показатель общей дегенеративной
стабильности человеческого чернозема. - Он поднял стакан:
- За тебя! Я уверен был, что ты клюнешь и с крючка не сорвешься.
Я выпила мартини - не чокаясь, поминая так неожиданно почившую в бозе
стерильную жизнь работницы видеопроката, - и достала из стакана ключи:
- Этот от подъезда?..
Нимотси, оставшийся верным своей новой роли дьявола-искусителя,
сгонял за самой дорогой водкой. Мы пили всю оставшуюся ночь, в конце
которой я пообещала Нимотси проштудировать де Сада, Мазоха, Лимонова,
гепатитные порногазетенки и немецкую атлетическую порнофильму.
Я заснула на мягких коленях Нимотси - ткань нового пальто
действительно была восхитительной - с хрустальным звоном в бедной пьяной
голове. И мне впервые за пять лет не приснился Иван - он отпустил меня:
бесцветная сиротка наконец-то приняла хоть какое-то самостоятельное
решение и больше не нуждалась в опеке.
Утром, под проклятия и плаксивые причитания старухи Элины
Рудольфовны, мы съехли с Автозаводской навсегда.
***
...Квартира на метро "Аэропорт" оказалась довольно симпатичной: ее
сдала Нимотси обнищавшая вдова какого-то крупного советского академика. Из
комнат еще не выветрился пыльный математический дух, за стеклами книжных
шкафов погибали в безвестности труды по высшей математике, квантовой
физике, космогонии и теории бесконечно малых величин.
Я дополнила это благородное собрание отвратительными книжонками в
мягких и жестких переплетах, я перестала краснеть, покупая у метро
подметную полиграфическую продукцию с бодрыми силиконовыми грудями на
плохо пропечатанных разворотах.
- Не ленись, смотри видак, - напутствовал меня улетавший рейсом
Москва - Афины Нимотси. - Если будет тошнить - технология простая: два
пальца в рот, и все проблемы. Я на тебя надеюсь, Мышь. Заверни что-нибудь
позабористее, я же за тебя поручился.
Мы сидели в баре аэропорта Шереметьево второй час - у Нимотси была
провинциальная привычка приезжать к месту назначения задолго до
отправления транспортных средств.
- А сам-то ты готов? - участливо спросила я.
- Как пионер к борьбе задело... И потом, ты же знаешь, что технология
двух пальцев у меня отработана. Говно в организме долго не задерживается,
поскольку сам организм говно - по теории отталкивания одноименных зарядов,
как в профессорских книжках... Я, кстати, у нашего покойного
профессора-академика книжонку прихватил по квантовой механике.
- Господи, ну зачем тебе квантовая механика?
- Дело не в механике, а незыблемости формул. Посмотришь, как они
стоят, стройненькие, румяненькие, с офигительным чувством собственного
достоинства, - и сразу хочется петь и смеяться как дети.
- Может, еще не поздно отказаться? - вдруг спросила я.
- Поздно, - обреченно ответил Нимотси, скрипнув зубами. - Поздно,
будь все проклято! Вот не думал я, что именно для этого рода деятельности
родила меня моя многострадальная мама.
- Но ведь эта работа не навсегда...
- Очень на это надеюсь. Тебе мужик позвонит, Александром
Анатольевичем звать. Отдавать сценарии будешь ему.
- Редактор, что ли? - высказала наивное предположение я.
- Ага. Судя по рэкетирской репе. Ему бы только горячим утюгом по
предпринимательским животам елозить, бабульки выколачивать.
- Ты меня пугаешь, Нимотси...
- Ага. "Страх съедает душу". Чей фильм?
- Фассбиндера. Райнера Вернера.
- Молодец, нюх не потеряла... Я сам боюсь, но ужасно хочется по
вечерам морепродукты трескать. Каждый Божий день.
Мы долго стояли у таможенного пропускника. Нимотси обнял меня и
накрыл полами пальто. От него пахло мерзким, почти женским потом. Я вдруг
почувствовала, что и этот запах, один из немногих запахов других людей в
моей жизни, уходит от меня надолго, может быть - навсегда. Если Нимотси и
вернется - то вернется другим, иначе какой смысл возвращаться?.. Я
подумала о том, что всегда остаюсь, остаюсь на месте, вне зависимости от
контекста событий. И если мертвому Ивану вдруг придет шальная мысль
вернуться в этот мир, то он найдет меня там же и такой же, какой оставил,
разве что я буду закрашивать седину дешевой копеечной хной... Я еще крепче
прижалась к Нимотси и закрыла глаза.
- Надо же, - извинительным тоном прошептал Нимотси, - взопрел весь,
как мышь перед линькой.
- Мыши не линяют.
- Много ты знаешь, энциклопедистка!
- Про мышей - много.
Он крепко сжал меня и ткнулся лицом в волосы. Потом порылся во
внутреннем кармане пальто и достал маленькую любительскую фотографию:
- Вот. Это тебе. У меня их две было. Одну себе оставляю, как память о
нас, дураках. Чую, что больше ничего от нас в памяти истории искусства не
останется, кроме этой любительщины.
Поборов искушение и не взглянув на фотографию, я сунула ее в карман
плаща - сейчас главным был Нимотси.
- Ну, - улыбнулся он, - похристосуемся, что ли, Мышь? По-нашему,
по-порнографически?..
Он крепко поцеловал меня в губы - так неожиданно, что я ответила на
поцелуй. Губы у Нимотси оказались умелыми и такими же женственными, как и
ненавязчивый запах пота, - Боже мой, я прожила рядом с ним семь лет и даже
не знала этого. Сердце у меня упало.
- Надо же, не знал, что ты так хорошо целуешься. - Нимотси с трудом
оторвался от меня.
- Я тоже...
- Поднаторею в технике и вернусь.
- Надеюсь. Надеюсь, что вернешься... Если не соблазнишься
какой-нибудь развесистой греческой смаковницей.
- Я буду скучать по тебе.
- А я буду приветы тебе передавать. В каждом сценарии. Цепочка на
щиколотке главной героини как фирменный знак, идет?
- Угу-угу... "Она ему приветы слала - на радость гомикам из зала".
- Из какого зала?
- Из зрительного.
- Лихо! Сам сочинил?
- Ну не Гомер же, в натуре!
- Иди. Тебе пора, - я легонько подтолкнула Нимотси, выскользнув из
его пальто, - будет настроение - черкни пару строк.
- Я лучше кассету пришлю.
- Тогда не надо.
- Не боись - никаких обнаженных окороков, грудинок и голяжек. Сугубо
на фоне Акрополя.
- Ну, если на фоне Акрополя - то можно, - разрешила я.
Нимотси закинул сумку на плечо и направился к таможенникам. Он не
оглянулся, только поднял правую руку и помахал в воздухе кончиками пальцев.
- Какой фильм? - напоследок крикнул он.
- "Кабаре"! - тоже крикнула я. Нам обоим нравился этот дивный финал с
прямой спиной Лайзы Минелли и се лихо накрашенными беспросветно зелеными
ногтями и рукой, поднятой в последнем приветствии. - Счастливо тебе!..
...Я достала фотографию в стылом аэропортовском автобусе. Ну,
конечно, это была именно она: середина пятого курса, я, Иван и Нимотси,
сфотографированные оказавшейся под рукой Аленой Гончаровой: пьяные лица,
трезвые глаза, время увлечения Томом Вейтсом и Реем Чарльзом - "Скатертью
дорога, Джо!"...
Я приехала домой с относительным миром в душе, педантично вымыла
посуду, завалилась на диван и включила немецкое порно. Это было неплохим
учебным пособием, но действовало на меня усыпляюще.
С утра меня ждала пишущая машинка, казавшаяся теперь персонажем из
фильма ужасов - я почти разучилась писать.
Но постепенно все вошло в свою колею. Привыкшая лишь дополнять других
и, добросовестно обсасывая, доводить до совершенства чужие идеи, я начала
находить прелесть и в маркизе де Саде как потенциальном соавторе. По
поводу анатомии и физиологии я теперь была подкована на четыре ноги,
особой психологии и экзистенциальных рефлексий не требовалось - дело стало
за сюжетом.
"Кетчупу, кетчупу побольше", - вспомнила я наставления Ивана и для
начала завернула парочку банальных убийств на сексуальной почве, приплела
к ним садо-мазохистскую секту, а позже - и ее главу, мимикрирующего под
скромного учителя экологии - модная тема.
Несколько раз звонил Александр Анатольевич, и, памятуя о "рэкетирской
репе", я разговаривала с ним более чем почтительно. Сценарий ни шатко ни
валко двигался к своему закономерному финалу, кровавой бане, торжеству
извращенной сексуальности - я всегда выполняла свою работу четко и
добросовестно.
Где-то во второй трети он даже захватил меня, и я позволила себе
робкие фантазии, авторские отступления и вариации на тему. Теперь я сидела
за машинкой день и ночь, немытая и нечесаная, лишь иногда позволяя себе
выходить на улицу за яблоками.
Яблоки всегда были одни и те же, сорт "джонатан". Ими торговали прямо
под окнами нашего дома приезжие испуганные хохлушки, которых безбожно
гоняла милиция. Одна из хохлушек оказалась мариупольской, и после того,
как это выяснилось, я покупала яблоки только у нее.
Еще раз позвонил Александр Анатольевич.
Мы договорились встретиться на метро "Новокузнецкая", в центре зала.
Я сказала ему, что буду стоять с опознавательной газетой "Спид-Инфо" в
руках, и он одобрительно хмыкнул.
...Мы встретились.
Если Александр Анатольевич и был рэкетиром, то рэкетиром нестрашным,
почти ручным: голова под строгий бобрик, отличный костюм и дорогое
кашемировое пальто. В туфлях я не разбиралась. Александра Анатольевича
немного портили сломанные борцовские уши - но только немного.
Александр Анатольевич оказался немногословным - он забрал мою папку и
отдал свою. Процедил сквозь зубы что-то похожее на "я позвоню" и
ретировался.
Я решилась открыть папку только дома. В папке оказался конверт, а в
конверте - две тысячи долларов. Все сотенными бумажками. Я впервые держала
их в руках.
Дрожа как осиновый лист, я тут же ломанулась в обменник на метро -
доллары были настоящими, с ума сойти!
Теперь возникла новая проблема - что с ними делать. Тратить деньги я
совершенно не умела - ну не вещи же покупать, в самом деле!..
Я всегда стеснялась вещей, вещи же меня презирали. Я могла уживаться
только со свитерами под горло и джинсами, уж этим плевать было на мою
вопиющую внешность.
"Купи водки и напейся", - шепнул мне на ухо умерший Иван.
"Дай объявление в газету, подсними альфонса и потрахайся наконец", -
шепнул мне на ухо уехавший Нимотси.
"Спрячь деньги подальше и жди звонка", - шепнула я сама себе.
Александр Анатольевич позвонил через две недели.
- Ваш сценарий понравился, - коротко сказал он. - Лучший из всего
пакета. Пишите следующий. Мы даем вам полную свободу действий - в рамках
уже оговоренных условий. Только сделайте его пожестче.
Пожестче так пожестче. Я принялась за новый опус - теперь в нем
фигурировал весьма внушительный порно-синдикат, влиятельные члены которого
поочередно сходили с ума и заливали кровью себя и других.
За этот сценарий я получила уже три тысячи долларов.
Тратить красивые зеленые бумажки было жалко, и я снова вернулась в
видеопрокат; а после еще двух сценариев, в которых я обнаглела до того,
что позволила себе отправить на тот свет нескольких детей от семи до
одиннадцати, в голову мне закралась шальная мысль - а не прикупить ли
тебе. Мышь, халупку где-нибудь на замусоренной окраине - большего ты все
равно не потянешь.
А Москва остается Москвой. Москва - это здесь и сейчас.
Умерла мать отца, моя бабка; я продала ее квартиру в моем родном
городе, сложила деньги - хватило как раз на крохотную квартирку в
Бибиреве. Квартирка была совершенно отвратительной - девятый этаж
занюханного панельного дома, исписанные матом подъездные стены
невообразимо зеленого цвета, неработающий мусоропровод, неработающий лифт,
полоска леса, торчащая в окне маленькой кухни.
Но это была уже моя территория. Моя собственная, помеченная
отсутствием запаха территория.
Последний раз я встретилась с Александром Анатольевичем уже в ранге
москвички и оставила ему свой новый телефон.
Но он так и не позвонил.
Мне вообще никто не звонил.
Этому я не удивлялась, а порноэпопею выкинула из головы так же легко,
как и вошла в нее, - во всяком случае, именно ей я была обязана своей
квартирой на улице Коненкова. Скульптора, который никогда мне не нравился.
Маркиза де Сада и "Венеру в мехах" я скромно оставила на подоконнике
ближайшего букинистического, порнокассеты снесла к мусорным бачкам и в
довершение всего съездила к вдове академика, чтобы оставить ей бибиревский
телефон - для Нимотси.
Теперь мне оставалось только ждать его - прощальный поцелуй был
действительно хорош.
Но вместо Нимотси появилась Венька.
***
Она ворвалась в мою жизнь вместе с резким утренним звонком.
Телефонный звонок был событием для моей ветшающей, с так и не начатым
ремонтом кельи.
И некоторое время я слушала его - приятно, черт возьми... Если
Нимотси - значит, повторение поцелуя, если Александр Анатольевич - значит,
повторение денег; если ошиблись номером - пошлю подальше... Наконец я
сняла трубку.
- Привет! - Незнакомый далекий голос был дерзким и веселым. - Это
Венера из Ташкента...
- Из Ташкента?
- Из Ташкента вообще, но сейчас я в Москве. Вы меня не знаете... Мне
ваш телефон дал Сергей Волошко... Вы ведь во ВГИКе учились?
Сергей Волошко был оператором, именно он снял единственную нетленку
Нимотси. Серега мне всегда нравился - он был из Ташкента, и Азия
безнадежно въелась в его хохляцкое смуглое лицо. Волосы "соль с перцем",
добродушные усы, крепко сбитая фигура из серии "хорошо бы в кровать
завалиться и бабенку на рог посадить" - он не мог не нравиться. После
института Серега уехал в Питер, хорошо поднялся на клипах и рекламе и даже
снял что-то эпохальное одному из ведущих лен-фильмовских снобов. А три
недели назад я случайно встретила его в переходе на "Киевской", - он
записал мой телефон, чтобы тут же благополучно забыть и его, и меня.
...Через минуту я уже диктовала Венере из Ташкента свой домашний
адрес, а через десять уже была в ближайшем универсаме и закупала продукты.
Как-никак, это будет второй человек, переступивший порог моей квартиры, -
первым был сантехник, чинивший бачок в туалете.
Я позволила себе посорить деньгами - это оказалось приятным чувством.
Я купила рыбы и креветок (привет от Нимотси), белого вина (к рыбе),
фруктов (к вину) и мороженого (к фруктам). На этом моя провинциальная
фантазия была исчерпана.
Венера из Ташкента приехала через час.
Она позвонила в дверь так же весело и дерзко, как разговаривала со
мной по телефону.
И когда я увидела ее на пороге, меня пронзило острое, как игла,
предчувствие - в моей жизни начинается новый этап: я даже зажмурилась, так
она была красива. Нет, "красива" - это не было нужным словом, тут же
педантично заметила я про себя. Я почувствовала в ней тот неистовый вкус к
жизни, который когда-то покорил меня в Иване. Этого нельзя было приобрести
(какое приобрести, ей от силы девятнадцать, соплячка) - с этим нужно было
родиться.
- А это я названивала. - По юному лицу гостьи пробежала тень, ну
конечно, она сразу же разочаровалась во мне, бедняжка - Я так и поняла. -
Я сразу повернулась и отправилась на кухню, ни разу не оглянувшись, с
прямой спиной - что-что, а спину я умела держать так же, как хороший
боксер прямые удары в челюсть: знаю, знаю, что не понравилась вам, - ну и
плевать!..
- Можешь вымыться с дороги, в ванной полотенце чистое, и горячую воду
вчера дали. - Ей необходимо было время привыкнуть ко мне, во всяком случае
- убрать гримасу с лица.
- Я вообще самолетом, не успела изгваздаться, - крикнула она из
прихожей, и я вздрогнула: "изгваздаться" было любимым словом Ивана.
- Как знаешь...
Я уже сидела на кухне, в своем любимом кресле, купленном после
первого сценария. Неначатая бутылка вина на столе показалась мне глупой -
кого ты хочешь обольстить. Мышь?.. Я резво подскочила и отлила добрую
половину в раковину.
- Ну, как тебе Москва? - банально спросила я, заканчивая манипуляции
с бутылкой.
- Ужасно, - банально ответила она, все еще возясь в прихожей.
- А как Ташкент? - Я никогда не была в Ташкенте.
- Еще хуже. Вы где?
- На кухне. - Я снова устроилась в кресле и уже спокойно плеснула
себе вина в бокал из французского набора. Бокалы я купила после третьего
сценария. Сделала глоток - должно быть, смешно выгляжу, богема сраная. -
Можно на "ты".
Наконец-то она появилась на пороге кухни.
- Хочешь выпить? - спросила я. - Вчера ребята-телевизионщики
приходили, осталось. Неплохое вино.
- Вообще-то, я не пью с утра. Узбекская женщина, знаешь ли. - Она
легко согласилась с моим "ты".
- "Венера" - не узбекское имя - Мне оно тоже не нравится. Можешь
звать меня Венькой, - она обезоруживающе улыбнулась.
- А меня - Мышью, - ляпнула я. - Близкие друзья так и зовут меня -
Мышь.
Мне очень хотелось понравиться ей, заинтересовать, произвести
впечатление. И тогда я небрежно достала только что купленный в универсаме
табак "Амфора" и трубку вишневого дерева: трубку пару лет назад спер в
какой-то лавчонке Нимотси, поигрался с ней пару месяцев и забросил.
Я неумело набила трубку табаком, поднесла спичку и под
заинтересованный взгляд Веньки сделала затяжку, - кажется, клюнуло.
Женщина, свободно и непринужденно курящая трубку, не может не вызвать
интерес.
- Я, пожалуй, выпью, - сказала Венька, - за знакомство.
Мы выпили, не чокаясь, и несколько минут в полном молчании
разглядывали друг друга. Вблизи, на освещенной солнцем кухне, она
показалась мне еще интереснее: светлые волосы, капризно изогнутые губы,
немного тяжелые веки над светлыми, почти прозрачными глазами. Я разглядела
все, даже маленький шрам на виске, придающий юному чистому лицу
необъяснимую прелесть чего-то необычайного, уже случившегося в ее жизни.
- Ты ведь сценарный закончила? - спросила Венька, проглотив вино как
воду.
- Вроде того.
- Занимаешься кино?
- Вроде того. - В горле першило от трубки, но я решила сыграть свою
роль томной метрессы до конца.
- Здорово! - Она вдруг покачнулась на стуле и положила ноги на
подоконник. - Можно я так посижу?
- Сиди. А ты во ВГИК поступать собираешься?
- Еще не знаю.
- Я могу поговорить кое с кем, если нужно. - Я судорожно перебирала в
уме полузабытые вгиковские имена. - Ты работы привезла?
- Какие работы?
- Ну, этюды там литературные, писульки всякие, выявляющие тебя как
динамично развивающуюся творческую личность...
- Да нет. Я просто так приехала. Пожить. Потусоваться.
"Мужичка подснять богатенького, - подумала я про себя, - дерзай,
провинциалочка, у тебя должно получиться".
- Тебе остановиться есть где? - осторожно спросила я.
- Думаю, да, - осторожно ответила она.
- Можешь у меня. Две комнаты, правда, от центра далеко... - "Ну ты
даешь. Мышь! Пустить неизвестно кого, неизвестно зачем... Иван наверняка
щелкнул бы тебя по носу - "была у зайчика избушка лубяная, а у лисички
ледяная...".
- Ну, это если в крайнем случае, - снисходительно одернула меня
Венька.
"Правильно, не зарывайся. Мышь, - всяк сверчок знай свой шесток". Я
вдруг почувствовала легкую азартную ненависть к этой девчонке.
- А Серегу Волошко ты откуда знаешь?
- Да в нашем местном Голливуде познакомились, на "Узбекфильме". Он
какое-то дерьмо поэтическое снимал, а я о нем статейку собиралась написать
в качестве курсовой работы. Я ведь на журфаке тусовалась, а потом надоело,
бросила. Охота была о махалле писать и кибитках глинобитных... А Серега
меня трахнуть хотел, как мэтр киноискусства.
Еще бы не хотел. Всякий бы захотел.
- Удалось? - небрежно спросила я.
- Нет. Мои мальчики ему два ребра сломали и зуб выбили.
Точно. Незакомплексованный Серега улыбался мне в переходе на
"Киевской" щербатым ртом.
Мы выпили еще. Вино с крепким трубочным табаком дало неожиданный
эффект - меня начало подташнивать.
Венька пристально смотрела на меня.
- Что, не нравлюсь? - в открытую спросила я.
- Ты просто не затягиваешься, когда куришь. Затягиваться надо, иначе
это просто перевод табака, никакого кайфа. А табак, между прочим, хороший.
Мой отец такой курит.
- Рада за него. - Я попыталась непринужденно затянуться, и голова у
меня поплыла.
- Вот так, примерно, - одобрила меня Венька, - тренироваться надо
почаще. И тренировок не пропускать.
- Учту.
- А ты какие сценарии пишешь?
- Да муру всякую.
- И хорошо платят?
- Нормально. На хлеб с маслом хватает. И на французское белье. - Я
сроду не носила французского белья.
- Я бы, наверное, тоже могла писать.
- Счастливое заблуждение.
- Слушай, а кинцо-то по твоим сценариям уже сняли?
Действительно - сняли или нет? Нимотси, ау!.. Хоть бы весточку подал
- я-то исправно обряжала щиколотки своих героинь в серебряные цепочки...
- Сняли, - высказала смелое предположение я.
- А как называются? Может, я видела? Один из моих сценариев имел
рабочее название "Вспоротые ножом", а другой - "Время оргазма". Остальные
именовались не менее тухло.
- Да вряд ли... Я для иностранцев работаю. Да ну его в задницу, это
искусство. - Я достала из холодильника еще одну бутылку вина.
- Много пьешь, - соплячка вздумала сделать мне замечание. - Ну его в
задницу, это искусство, точно... А то я уже подумала, что ты начнешь
спрашивать у меня про любимого режиссера.
- Что, произвожу впечатление рахитичной старой девы от
интеллектуального кинематографа?
- Ага. Христовой невесты, - Венька засмеялась, - но ты мне нравишься.
Давай - за тебя.
Мы выпили за меня. А потом - за нее. Ничего себе девичник
получается... Я снова закурила трубку, внимательно следуя провокационному
Венькиному совету затягиваться.
Язык у меня развязался, я рассказала Веньке об Иване, и в моем
изложении это получилось похожим на страсть и отчасти оправдывало мою
пустую, свободную от постоя и мужского бритвенного прибора квартиру.
- Ненавижу смерть. И злюсь на тех, кого уже нет. Просто злюсь, и все,
ничего больше.
- Я тоже злюсь, - помолчав дольше, чем было нужно, наконец сказала
Венька. - Просто злюсь, и все, ничего больше.
- Он глупо погиб.
- А бывает, что умно?
- Бывает, наверное. Наплодить детей и внуков и умереть во сне. Или
сочинить пару-тройку вещей в стиле позднего Кортасара, а потом взять и
повеситься на мужниных подтяжках. Сразу признают гением, потому что
мертвый гений не опасен ни для чьего честолюбия. И хоть ты увидишь это из
райских кущей, с высоты птичьего полета, но игра стоит свеч.
- Это мужской взгляд на вещи.
- Это нормальный взгляд на вещи.
- Слушай, заведи себе любовника из слесарсй-карусельщиков, и все эти
мысли пойдут на фиг, взявшись за руки.
Мы сидели с Венькой на кухне уже полдня, мы выпили дикое количество
вина, и пассаж о слесаре я восприняла как совет близкого человека.
- А почему слесаря-карусельщика?
- Ну, токаря-расточника.
Вот тогда-то мне и стало по-настоящему плохо: в горле стоял табак,
обильно смоченный вином. "Неплохо начатый дебют человеческого общения
может закончиться весьма плачевно", - сказала я сама себе.
"Точно-точно, пьянству бой", - шепнул мне на ухо мертвый Иван.
"Говорил же тебе, кури траву - обойдешься без ненужных эксцессов", -
шепнул мне на ухо уехавший Нимотси.
- Я сейчас, - выдавала я из себя и бросилась в ванную.
Все остальное я помнила смутно: кажется, Венька поливала меня водой и
накачивала марганцовкой, полное отсутствие брезгливости, удивительное для
девочки с такими надменными капризными губами.
Венька уложила меня - совсем слабую, но пытавшуюся соображать.
- На видаке последний фильм Антониони, кассета стоит, - выдавилая из
себя. - Можешь посмотреть.
- Рискну.
...Когда я пришла в себя, Веньки в комнате не было, а с кухни
доносились приглушенные голоса.
Ничего себе.
Проклиная все на свете, я по стенке добралась до кухни.
Их было трое - Венька и два молодых человека.
Один - явно узбек, но узбек породистый. Я знала этих узбекских
отпрысков из хороших киношных семей еще по ВГИКу - узкие тела, гордые
головы, небольшие руки превосходной лепки, аристократический разрез глаз.
Уж эти-то точно никогда не десантировались на хлопок и не махали кетменями
на строительстве арыка.
Второй произвел на меня гораздо меньшее впечатление - обыкновенное
лицо, никакой экзотики. Только лоб хороший - давно я не видела таких
высоких крутых лбов.
- Ну как Антониони? - светски спросила я, сгорая от стыда за
марганцовку в ванной.
- Туфта полная, - честно призналась Венька, - меня только на двадцать
минут хватило. И почему только творческие работники не выходят на
пенсию?.. Знакомьтесь - это Мышь. А это - Фархад и Марк. Фарик и Марик.
На Фарика и Марика я произвела впечатление не большее, чем
замызганный окурок, брошенный на асфальт. Они смотрели только на Веньку.
- Мышь сценарии пишет. Никакой реакции.
- Фарик журналист, а у Марка здесь бизнес намечается.
- Радостно за него. - Я вдруг позавидовала Веньке. Мне вполне хватило
бы кого-нибудь одного.
- Ты не бойся, мы не останемся. Мы квартиру сняли на Алексеевской, -
И когда только успели?
- Лето. Дни длинные, - лениво разлепил губы Марик.
- Мы поедем. А я тебе завтра позвоню. Здорово было, правда. Я рада,
что так получилось.
Я поморщилась.
Фарик и Марик поднялись как по команде - оба высокие, хорошо
сложенные и еще не заматеревшие.
"Ну и черт с вами". - Входная дверь хлопнула.
Я опять осталась одна.
***
Венька действительно позвонила мне на следующий день. Мы встретились
на нейтральной территории, на Новом Арбате (я не была там года три, хотя
все это время, за исключением месячной эпопеи с продажей бабушкиной
квартиры, безвылазно просидела в Москве).
Мы сидели в летнем кафе у кинотеатра "Октябрь" и пили отвратительно
теплый сок. После вчерашних возлияний мне все еще было муторно, и трубку
взять с собой я не решилась. Зато купила пачку самых дорогих сигарет -
вообще-то, мне было всегда все равно, что курить, я так и не научилась
получать от этого удовольствие. Но сигареты были моим спасением в общении
с другими людьми, они придавали мне иллюзию независимости и
незакомплексованности - это был психологический барьер, преодолеть который
не представлялось никакой возможности.
Иван, читавший меня даже не как беллетристику средней руки, а как
комикс, сказал однажды: "Если у тебя такие проблемы, то чем наживать рак
легких, купи себе четки. Займешь руки, а все остальное приложится".
Я вдруг вспомнила об этом сегодня, в летнем кафе, за соком, сидя
напротив девятнадцатилетней соплячки с восхитительно длинными ногтями.
Ее мальчики сидели рядом, за соседним столиком, с видом угрюмых
телохранителей. , - Слушай, - непринужденно сказала Венька, - меня тут
мысль озарила... Только не подумай, что это наглость с моей стороны...
Словом, мы могли бы работать вместе, почему нет? Фарик, между прочим, -
криминальный журналист, так что все свеженькое, полный эксклюзив. Сейчас
это хавается, почему не попробовать. Могли бы объединить усилия.
"Поздравляю, девочка, у тебя собачий нюх на такую безвольную
инфузорию, как я".
Я выбила сигарету из пачки:
- Шла бы ты лучше в топ-модели. Венька заговорщицки скосила глаза на
своих телохранителей и прощебетала:
- Десять сантиметров не хватает до стандарта. Так что это отпадает.
Я вдруг подумала, что спустя семь лет все может повториться снова. И
мой позвоночник впервые за долгое время дал слабину и превратился в плющ,
готовый обвиться вокруг этой девчонки. Искушение закрыть глаза и
положиться на чужую волю было таким сильным, что я даже зажмурилась.
- Серега говорил, что ты просто классно пишешь .
- Да?
- ..так гениально, что просто крышу сносит!
- Ну, не я конкретно, а уже распавшийся коллектив авторов.
- Можно придумать что-нибудь подобное.
- Подобного уже не будет.
- Будет лучше.
- Что, хочешь попасть в обойму? - проницательно спрос ила я.
- Очень! Причем сразу - и в яблочко.
- А при чем здесь я?
- Ты пока не говори ничего, просто подумай. В любом случае - позвони.
...Я не позвонила - ни на следующий день, ни через неделю. С одной
стороны - каждому человеку нравится быть соблазненным: все равно чем -
главное, соблазненным. Но с другой - я терпеть не могла эту провинциальную
прыть, эту нахрапистость, эту железобетонную уверенность, что именно твоя
свежая кровь окажется нужной группы.
И все-таки Венька не выдержала и позвонила. Первой. Не знаю, чего уж
там наплел неугомонный оператор Серега Волошко о моих литературных
экзерсисах.
- Ну.., как? - спросила Венька. - Решила что-нибудь?
- Знаешь, я, пожалуй, не гожусь. Возраст, знаешь... Пора о душе
подумать. А ты приезжай - просто так, без всяких меркантильных интересов...
Но приехала не Венька, приехал один из мальчиков - Марик.
Он заявился вечером, без предварительного звонка, с бутылкой вина и
цветами - очень самоуверенно с его стороны. Я была наслышана о таких вот
мужских штучках.
- Лучше бы водку принес, - вместо приветствия сказала я.
Марик растерялся:
- Сбегать, что ли?
- Сбегай.
Он развернулся на каблуках и, как был - с цветами и вином, -
отправился за водкой. Я выиграла время, чтобы собраться с мыслями и
оценить ситуацию. Конечно, это определенный жест, только вот чей - его
самого или Веньки?
Я мельком взглянула на себя в зеркало - конечно же, Веньки, она
решила пожертвовать фигурой. Но нужно отдать должное, фигура была весьма
привлекательной.
...Мы сидели на кухне битый час и пили водку. Но, несмотря на выпитые
полбутылки, разговор не клеился - я слишком отвыкла от людей вообще и
таких молодых - в частности. Марик рассказал дюжину анекдотов, из которых
удачными были только два: какие-то уморительные истории из жизни узбекских
аборигенов. Я ответила ему заезженными, пятилетней давности,
киношно-постельными новостями. , А потом кончилась водка.
Мы оба были восхитительно трезвы.
- Ну? - спросила я. - Что дальше?
- Еще сбегать? - предложил он.
- Пожалуй, не надо. Ненавижу это делать на пьяную голову. Ты ведь за
этим пришел? К малознакомой стареющей женщине на ночь глядя?
"Лихо", - одобрил меня мертвый Иван. "Лихо, лихо", - одобрил меня
уехавший Нимотси. Марик неожиданно покраснел как мальчишка. "Мои
мальчишки", - вспомнила я Веньку.
- Кофе хочешь? - спросила я.
- Да.
- Я сварю. - Мне вдруг понравилось амплуа проницательной стервы,
выскочившее из меня, как черт из табакерки.
- Я помогу, - сорвался с места он.
В крошечной кухне, у крошечного столика нам обоим было тесно, то и
дело мы задевали друг друга. Видно было, что он на что-то решается, - во
всяком случае, его нечаянные прикосновения стали более осмысленными.
"Давай-давай, - мысленно подбадривала я его. - Самое время коснуться
губами моих волос. Вот только губы не забудь приоткрыть, иначе двойка по
актерскому мастерству тебе обеспечена".
Он действительно коснулся губами моих волос, только забыл приоткрыть
их.
Хреновый актер, что и требовалось доказать.
Я улыбнулась и опрокинула затылок ему в лицо. Марик обнял меня за
плечи и опять прокололся - руки были легкими и равнодушными, в них не было
тяжести желания. Но я-то знала, что она должна быть, - Иван сам натаскивал
меня на эти немудреные и требовательные мужские штучки.
Я не двигалась. Я была хладнокровна.
Я дождалась, пока сбежит кофе, чтобы дать возможность этому дурачку
как-то выйти из ситуации. Марик с облегчением отстранился от меня и
подхватил кофеварку.
- Убежал, - сокрушенно сказал он.
- Ну и черт с ним!
Теперь я нагло повернулась к нему лицом и нагло взяла его голову в
свои ладони.
Я видела, как загнанными зверями метнулись его зрачки под
приспущенными ресницами, как подобрался почуявший опасность рот. Только
огромный лоб оставался безмятежным. Лоб мне нравился.
Я сосредоточилась на этом и поцеловала его в губы.
Он зажмурился - так сжимают веки начинающие самоубийцы, стоя на
краешке крыши, - и нехотя ответил мне.
Я не выпускала его рот до тех пор, пока не почувствовала легкий
привкус крови - должно быть, у него были слабые десны. Я не заметила даже,
что он обнял меня, а когда поняла это - легко расстегнула его ремень.
- Пойдем в комнату, - шепнула я.
Он безропотно пошел за мной, ягненок на заклании. Перед тем как
загнать его в двенадцатиметровую мышеловку с видом на редкий подмосковный
лес, я сказала:
- Мне нужно помыться... Подожди, я быстро...В ванную я взяла телефон
и по памяти набрала Венькин номер. Она сняла трубку сразу же.
- Это я. Приезжай, забери своего щенка. - И, не дожидаясь ответа,
положила трубку на рычаг.
...Марик уже лежал в кровати, прикрытый легким одеялом.
Я прыснула:
- Оперативно!
Одежда его была аккуратно сложена на стуле, и это вдруг вызвало во
мне приступ легкой ярости. "Бедная страшненькая Мышь, ничего похожего на
беспорядочность страсти. А от всех твоих случайных любовников, если они по
неведению забредут в этот заброшенный сад наслаждений, всегда будет нести
формалином".
Марик испытующе смотрел на меня.
- Ты не разденешься? - спросил он.
- Не сейчас, - я присела на краешек кровати, - хочу посмотреть на
тебя.
- Смотри! - откинул он одеяло. Я присвистнула.
- Ну как? Нравлюсь?
Еще бы! Уменьшенная копия копии греческой скульптуры в музее Пушкина;
тот же маленький аккуратный член, даже и не помышляющий возбудиться.
- Иди сюда, - сказал Марик. Как в плохом американском фильме
десятилетней давности, я так и слышала гнусавый голос синхронного
переводчика с бельевой прищепкой на носу.
- Сейчас...
Если Венька не будет краситься, если сразу возьмет такси (а она
должна взять такси!), если не будет пробок - то появится здесь минут через
сорок плюс-минус десять минут. Остается время на имитацию страстных
поцелуев, имитацию петтинга и легкое препирательство по поводу "Полета
валькирий" Вагнера.
Я прошлась по комнате, включила музыкальный центр и поставила свой
любимый "Полет валькирий".
Малогабаритную клетушку потрясли мощные аккорды.
- Это еще что такое? - удивился Марик.
- Вагнер. Тебя не устраивает?
- А почему именно Вагнер?
- Стимулирует любовные игрища и забавы. У меня, во всяком случае.
- А что-нибудь полегче есть? Не такое концептуальное?
- Есть Брамс, Равель и болгарские духовные песнопения.
Марик вздохнул:
- Давай болгарские...
Под болгарок я села в кресло на противоположной стороне комнаты и
уставилась на Марика. Он явно начал беспокоиться.
- Ты придешь ко мне?
- Приду-приду...
- А то странно получается: я в кровати голый, ты в кресле - одетая...
По-моему, мы не неравных.
- Наоборот. Именно сейчас мы на равных.
- Ты меня интригуешь.
Я подошла к кровати, села на пол и обняла Марика. И впервые поняла,
что ненавижу себя за эту циничную проницательную отстраненность. Ну что
тебе стоит закрыть глаза и хотя бы на секунду подумать, что этот мальчик
пришел только для того, чтобы переспать с тобой - именно с тобой! - что
ему нравится эта твоя дурацкая ирония в ответах на вопросы, эта твоя
дурацкая джинсовая рубаха, этот твой дурацкий "Полет валькирий".
"Давай, не бойся! Один раз, всего лишь один", - искушала я себя.
"А падать-то будет больно. О и как больно будет падать!" - говорила я
себе.
"Какая разница, главное - ты проснешься не одна, а во сне он может
обнять тебя..."
"Все может быть. Вот только назовет он тебя совсем другим именем..."
Я боролась с собой и тянула время.
- Ты меня интригуешь, - снова повторил Марик, так и не дождавшись
ответа.
- А ты - меня. Зачем ты все-таки пришел?
Он поцеловал меня:
- За этим.
Теперь поцелуй получился если не страстным, то вполне правдоподобным,
и я почти сдалась.
- Хорошо. Только не будем торопиться.
- Не будем, - легко согласился он. Говорить больше было не о чем, и
мы лениво целовались. Пока не раздался требовательный звонок в дверь.
- Ты кого-то ждешь? - спросил Марик.
- Да. И ты очень удивишься, - весело ответила я. Все становилось на
свои места. Я пошла открывать. На пороге стояла Венька.
- Что случилось? - спросила она трусливо-независимым тоном.
- А где второй?
- Внизу на лавочке сидит.
- Трогательное единение. Кстати, почему ты прислала именно Марика?
Могла бы проконсультироваться со мной - ненавязчиво... Узбек мне нравится
больше.
- Извини, я не знала. - Никаких следов раскаяния. "Далеко пойдешь,
девочка, Москва и создана для таких, как ты".
- Не знала и приняла волевое решение прислать этого рохлю? В
следующий раз пусть читает Карнеги - "Как добиваться успеха и приобретать
друзей".
- Не волевое решение, - нагло сказала Венька, - спички тянули. Марик
вытащил длинную.
Я ударила ее по лицу, удар получился смазанным и неубедительным. Как
всегда. Тренироваться надо.
- Забирай его, и пошли вон из моего дома. К чертовой матери!
И тогда произошла удивительная вещь - она вдруг громко рассмеялась,
запрокинув голову. Она смеялась до изнеможения, а потом села на пол и
посмотрела на меня - снизу вверх:
- Значит, с соблазнением тухляк?
- Именно. Радует только то, что он тебе не изменил. Я подошла к двери
комнаты и чуть приоткрыла ее:
- Марик! С вещами на выход, дорогуша! За тобой приехали...
Венька все еще сидела на полу и все еще смотрела на меня - снизу
вверх.
- Стало быть, с Фариком лыка уже не в строку?
- Не в строку. Никогда бы не подумала, что Ташкент - это кузница
таких сучек...
В прихожей, с видом побитой собаки, появился одетый и аккуратно
причесанный Марик. Он нерешительно остановился рядом с Венькой. На меня он
даже не смотрел.
- Попрощайся с тетей, - повелительно сказала она.
- Извини, - выдавил из себя Марик.
- Бог простит, - только и сказала я, хотя больше всего мне хотелось
врезать ему по морде. - Кстати, по ходу пьесы можешь прихватить с собой и
свою Мессалину.
- Кого это? - удивился не очень образованный Марик.
- Меня, - пояснила Венька.
- Ага. Свою сучку-подружку, - подтвердила я. Марик в растерянности
стоял между мной и Венькой.
- Иди. Я сейчас.
Послушный Марик притворил за собой входную дверь. Мы остались одни.
- Ну? - спросила я.
- Можно я останусь?
- Что?!
- Ты мне ужасно нравишься, - Венька обезоруживающе улыбнулась. -
Можно я останусь?
- Думаю, тебе вполне хватит твоих мужиков...
- Ты не понимаешь... Они - это я. А я здесь - совсем одна... Я
согласна, глупо как-то получилось...
- Глупо?! На что вообще ты рассчитывала?
- Я же говорила тебе... Мы бы могли работать вместе... Ты ведь совсем
не знаешь меня...
- Уже знаю. Уходи...Она осталась.
И в четыре утра, измотанная легким кухонным трепом, покоренная
сногсшибательными перспективами, кажущимися вполне реальными в час Быка, -
я не устояла, я согласилась.
"Вот паинька, профессионалы не должны кобениться, профессионалы
должны соглашаться".
***
...Сразу же оказались востребованными полузабытые, уже ненужные мне
телефоны; к ним добавились другие, добытые Венькой и тоже жизненно
необходимые. За два месяца она, как ни странно, получила несколько заявок
на рекламу, пропихнула три синопсиса на конкурс журнала "Киносценарии". Мы
выиграли, огребли чисто символическую премию и расплывчатое обещание
запуска на "Мосфильме".
Фарик устроился репортером криминальной хроники в газету к своему
двоюродному брату, осевшему в Москве после ферганской резни.
Марик же, с его безмятежным лбом, влип в какую-то сомнительную
полукриминальную контору, обзавелся джипом и подарил Веньке роскошную
штатовскую визитницу.
Визитница оказалась не последним делом - по вечерам Венька заседала в
Доме кино и мастерски снимала охочих до приключений малопрактикующих
кинематографистов. Нюх у Веньки был собачий, она сразу же определяла
перспективы людей, отсеивая праздношатающихся, не связанных с кино и
телевидением мужичков.
Она уже знала киношные и телевизионные кланы, легко ориентировалась в
расплодившихся, как кролики, рекламных агентствах и так же легко получала
там заказы на ролики.
Мне оставалось только получать деньги и, поплевывая, писать идиотские
слоганы.
Погибший, но не забытый Иван вдруг воплотился в Веньке с такой силой,
что мне иногда казалось - уж не удачно ли он, проскочив вне очереди,
реинкарнировался в этой ослепительной, с железной хваткой провинциалке.
Впрочем, я никогда не была буддисткой, я не верила в переселение душ.
И никогда не была у Веньки на Алексеевской.
Чаще всего именно она паслась у меня в Бибиреве. В ванной появилась
ее дорогая косметика, в комнатах были небрежно разбросаны се дорогие вещи,
которые я педантично складывала на уже отведенную ей полку в шкафу.
Шкаф был куплен на деньги, полученные за рекламу мыла, - это мыло я
ненавидела.
Веньке же было плевать на эту рекламу, мыло, отведенную полку - и со
временем получилось так, что все мои аскетичные свитера и рубахи
пропитались ее дорогушей туалетной водой - эту туалетную воду я тоже
ненавидела.
Устав сражаться с ее безалаберностью и смирившись с тем, что она
оккупировала - совершенно незаметно для меня - мой дом, я заказала ей
дубликат ключей и предоставила право делать в нем что угодно...
И для начала она изменила цвет глаз.
Я заметила это сразу, но решилась спросить только тогда, когда были
выслушаны все ее потрясающие истории о новом малобюджетном проекте
кинопроизводства на студии Горького.
- Ты изменилась, - осторожно сказала я.
- А-а... Ничего особенного. Контактные линзы вставила.
- Не знала, что у тебя проблемы со зрением.
- Никаких. Это у тебя проблемы со зрением, - рассмеялась она,
схватила меня в охапку и потянула в коридор, к большому зеркалу.
- Ну?! Ты ничего не замечаешь?
- Цвет глаз другой. Даже не могу понять, идет ли это тебе...
- А по-моему, здорово! У нас теперь одинаковые глаза. Зеленые. Всегда
мечтала иметь зеленые глаза.
- Зачем?
- Просто подпирает иногда, так хочется быть на кого-то похожей...
- На кого-то?
- На тебя... Ничего не говори, пусть так и останется, хорошо?
...Спустя две недели, когда этот разговор благополучно забылся, она
вдруг вытащила меня в парикмахерскую. Я отроду не стриглась во всяких там
салонах, это казалось мне мещанством; волосы же мне ровняли в разные
периоды жизни мать, Иван и Нимотси.
Теперь пришла Венькина очередь, но она только хмыкнула и отправилась
со мной к своей парикмахерше. Парикмахерша оказалась халдистой бабой, но
дело свое знала хорошо: вместо очень длинных неухоженных волос, от
безысходности всегда собиравшихся в хвост, я получила умеренно длинные с
намеком на стильную прическу.
Потом пришла очередь цвета. Родной цвет активно не нравится Веньке,
она находила его слишком унылым - и поэтому я была срочно перекрашена в
глубокий темно-рыжий с томно-вспыхивающим медным отливом.
"Ну вот, просто отлично, глаза заиграли, теперь можно выводить тебя в
свет и на случку", - констатировала Венька, жизнь всегда представлялась ей
неким азартным биологическим циклом.
...А потом и сама Венька перекрасилась в темно-рыжий.
Но я бы даже не заметила этого, если бы не Фарик. Фарик, с которым
она приехала в ту февральскую ночь, когда мы решили написать забойную
криминульку и продать се по сходной цене. Фарик довольно часто приезжал в
Бибирево, в отличие от Марика, почти исчезнувшего с моего горизонта после
неудачной сцены соблазнения.
- Ты видишь, что с собой эта дрянь уделала? Покрасилась! - с порога
заявил мне Фарик и на секунду застыл, рассматривая мой собственный, так
похожий на Венькин, цвет волос. - По-моему, это сговор! У вас появилась
униформа, а, девчонки?
- Конечно, мы же играем в одной команде! Только это не униформа, а
унисекс. Сейчас модно в Европе. Слушай, Мышь, мне сейчас этот узбек, -
Венька ткнула Фарика в бок, - потрясающую историю рассказал!..
Я не удивилась - все, через одну, истории Фарика были потрясающими -
от банальной бытовой поножовщины до рафинированного заказного убийства.
Фарик рассказывал леденящие душу подробности с веселым цинизмом, что
придавало любой смерти почти балаганный характер. Смерть в изложении
Фарика затягивала и была нестрашной. Смерть в изложении Фарика казалась
бездарной статистикой, сующей свои коротенькие банальные реплики невпопад.
И когда Фарик после двухчасового сидения на кухне тактично отправился
в туалет - отлить безмерное количество баночного пива, которое мы пили в
ту ночь, - Веньке пришла в голову счастливая мысль: записать только что
рассказанную кровавую страшилку именно в ключе Фарика - разухабистом,
циничном и безумно смешном.
Для подобного стиля я была тяжеловата, мне хватало иронического
взгляда на мир, и я решила просто слепо скопировать Фарика. Мне всегда
удавалось копировать кого бы то ни было.
Удалось и сейчас.
Через месяц был готов сценарий, сдобренный юмором Фарика, Венькиной
страстью и прошитым автоматными очередями телом и вполне профессионально
записанный мной.
Венька назвала его по-идиотски: "К, истории двойного убийства на
Плющихе". Но тем не менее сценарий был со свистом принят каким-то
полубезумным продюсером-азербайджанцем и сразу же запущен в производство.
Мы с Венькой подписали отдающий липой договор, получили наличные и
отправились на Алексеевскую.
***
...Там нас уже ждали водка, икра, плов и Фарик с Мариком.
- Сюрприз! - крикнула с порога Венька. - Знакомьтесь, это Мышь, она
классные сценарии пишет, просто гениальные.
Фарик и Марик явно не ожидали моего появления и сразу помрачнели. Их
неудовольствие было столь очевидным, что мне сразу же захотелось напиться.
Я так и сделала - надралась вусмерть и отключилась. Я даже толком не
рассмотрела их огромную, похожую на футбольное поле комнату, заставленную
диким количеством оплывших свечей; ни кровати, ни дивана не было вообще -
только мягкие маты, усыпанные лепестками. Цветов было море - розы и
хризантемы.
Только розы и хризантемы.
И больше ничего.
...Я проснулась среди ночи - голова раскалывалась, шея затекла -
меня, как тряпичную куклу, сунули в огромное кресло. Я проснулась от
голосов - яростно-тихих, осуждающих, требующих, молящих.
Скрытая в них страсть так испугала меня, что я даже не решилась
открыть глаза, лишь слегка разлепила их; я подсматривала в щелки век, как
в замочную скважину.
Они - все трое - были в противоположной стороне комнаты у окна.
Венька сидела на матах, совершенно недосягаемая в свете уличного фонаря.
Недосягаемая для меня и несчастных мальчиков, обложивших ее, как волчицу.
Солировал Марик:
- Это предательство, как ты не поймешь?! Ты пытаешься быть похожей на
эту свою Мышь, на это пустое место... С ней ты предаешь всех нас... Всех
четверых... Мы же поклялись... Ты сама заставила нас поклясться! Ты
сказала, что так будет всегда!..
- Сказала, а теперь передумала, - пропела Венька. Марик занес руку
для удара, но Фарик перехватил ее.
Возникла внезапная мальчишеская драка, кончившаяся через минуту
обоюдно разбитыми носами.
- Пусть она уйдет, - теперь уже спокойно сказал Марик, слизывая кровь.
- Скорее вы уйдете, - дразнила их Венька.
- Слушай, она ничего нам не сделала... Но ты же не хочешь, чтобы мы
ее возненавидели только потому, что она стала иметь какое-то отношение к
тебе?..
- Скорее я вас возненавижу, - Венька упрямилась; мне вдруг стало
страшно - и от их ненависти, и от ее защиты, в которой я не нуждалась.
"Стервецы маленькие, молокососы - куда ты только влезла. Мышь, встань
сейчас же и скажи: "Общий приветик, исчезаю из вашей плебейской жизни
навсегда..." или что-нибудь другое в этом роде.
Но, пока я подбирала "что-нибудь другое в этом роде", Марик процедил
сквозь зубы:
- Может, того? Убрать ее? Нет человека - нет проблемы.
- А может, того... Убрать меня? Нет человека - нет проблемы. И вы
свободны, мальчики!
Теперь не выдержал Фарик - он ударил Веньку наотмашь, хорошо
заученным жестом; это уже было похоже на ритуал.
- Сейчас еще врежу, если не прекратишь это сумасшествие!
- А мы уже давно сошли с ума. С тех пор, как впаялись в этот
проклятый грузовик. Или нет?! Фарик снова поднял руку.
- Лежачего не бьют, - в лицо ему засмеялась Венька. Она вытянулась на
матах и начала мучительно медленно расстегивать пуговицы на рубахе. -
Может быть, поможете беззащитной одинокой девушке?
Их не надо было просить дважды - я видела, как спадают рубахи с их
крутых, почти одинаковых плеч; я слышала, как щелкают языки их ремней, как
нетерпеливо рвутся "молнии" на джинсах...
Мальчики рухнули в Веньку, как в пропасть; они накрыли ее, как волны,
- я помнила эти волны моего южного причерноморского детства: тебя
накрывает с головой и нечем дышать... Должно быть, Веньке тоже нечем было
дышать, и она застонала. Мальчики повторили ее, как эхо. Их волосы
спутались, их тела переплелись, и я впервые подумала о том, как они
красивы. И я впервые подумала о том, что такими красивыми, почти
совершенными, они могут быть только втроем - наконец-то собранные детали,
наконец-то сложенная мозаика...
И, когда Венькина голова победно вознеслась над обессиленными,
выпотрошенными телами мальчиков, я вдруг увидела ее широко раскрытые глаза
- всего лишь отражение моих раскрытых глаз. Наши взгляды встретились - и
она улыбнулась мне.
...Мне даже не пришлось возиться со входным замком - дверь открылась
легко; эта квартира, этот чужой закрытый самодостаточный мир выталкивали
меня, гнали прочь.
Я добралась домой под утро, сложила Венькины вещи в кучу, вытащила их
в прихожую и здесь же, возле них, заснула тяжелым сном.
Проснулась я от резкого настойчивого звонка в дверь. Так звонила
только она. Приготовленные вещи нужно было отдать и распрощаться с
ненормальной девчонкой навсегда, но я вдруг почувствовала, что если
открою, если впущу ее в свой спокойный, стерильный дом, как впустила
когда-то, то все снова пойдет по кругу.
Почувствовала и испугалась.
- Это ты? - трусливо спросила я из-за двери.
- Открой, пожалуйста... Я все объясню, - ответила она трезвым
вкрадчивым голосом.
- Уволь меня от объяснений. Все и так ясно. Живи как знаешь. Правы
твои щенки - при чем здесь я? Звонок звонил непрерывно.
- Уходи, - устало сказала я. Теперь в дверь начали методично стучать
кулаками. Я прислонилась спиной к дверной коробке и закрыла глаза.
- Если будешь ломиться - соседи вызовут ментов и будут правы. Ты же
знаешь наших пугливых пролетариев.
Стук прекратился.
Так, в тишине, я просидела очень долго. Так долго, что наконец
решилась спросить.
- Ты еще здесь?
- Да. - Она никуда не ушла, она была совсем рядом, за тонкой дверью.
- Сидишь?
- Сижу.
- Не стоит. Простудишься.
- А я на коврике сижу. И хочу тебе одну историю рассказать. Я давно
хотела...
- Сыта по горло твоими историями. И твоими дружками-извращенцами.
- Это хорошая история. Ты даже удивишься, какая хорошая... Глазки
закрой и слушай... У одних папочки и мамочки в городе Ташкенте родились
две девочки. Две девочки-близняшки. Одну назвали Венечкой в честь
папочкиной мамы, а другую - Сашенькой в честь мамочкиного папы. Сашенька и
Венечка очень любили друг друга... Так сильно, что если у Венечки был
лишай на руках, то точно такие же пятна выступали на руках Сашеньки. А
когда Сашенька сломала ногу, то Венечка тоже не могла ходить - ровно
месяц, пока гипс не сняли. А когда его сняли и прошло несколько лет -
Венечка с Сашенькой стали красивыми-красивыми, по мнению узбеков,
торгующих абрикосовыми косточками на Алайском рынке, - то они, как и
полагается девушкам, влюбились в двух мальчиков - Фарика и Марика. И это
была сумасшедшая любовь, потому что любить иначе они не умели. Это была
такая сумасшедшая любовь, что иногда они менялись мальчиками - в кино там
на индийской мелодраме или на шашлыках. И все им сходило с рук, потому что
были они очень похожи, даже мамочка с папочкой их путали. Если бы Вильям
Шекспир крепко закладывал и у него двоилось бы в глазах - то "Ромео и
Джульетта" получилась у него именно такой...
Я хмыкнула.
И тут же услышала Венькин голос:
- Это правда.
- И что?
- А то, что они поехали в горы, все вчетвером. И на законных
основаниях, тили-тили-тесто, жених и невеста. Там был шашлык, и цвели
персики, и было еще не очень жарко. И девочки-близняшки оставили своих
мальчиков, чтобы на машине Марика смотаться в Янгиабад, Марик их обеих
научил водить машину. Они ехали на переговорный, чтобы поздравить своего
папочку с днем рождения, сорок лет. Им ужасно хотелось вести машину, они
даже поссорились из-за того, кто поведет первой. И врезались в дурацкую
фуру, огромный такой "КамАЗ". Он был один на всей трассе - и они
умудрились в него впаяться... Та, что была за рулем, осталась жива. Так,
череп слегка покрошило, незначительная травма - две недели в реанимации, и
привет.
Венька замолчала.
- А вторая? - тихо спросила я, хотя не имела права спрашивать.
- Она погибла. Ее долго не могли достать - пришлось даже вырезать
двери автогеном.
- Прости, я не знала...
- Они тоже не знали - Фарик с Мариком. Они не знали, кто остался жив.
Они так и не узнали. И не знают до сих пор.
- Но ты... Ты-то знаешь - кто? Она долго молчала, а потом сказала
веселым тонким голосом, от которого у меня пошли мурашки по телу:
- Я забыла. Я забыла, потому что так лучше было для нас для всех.
Каждый думал, что именно его девочка, его маленькая, его хорошая осталась
жива. Никто не хотел видеть это живое лицо перед собой и уговаривать себя
- это не моя, моя умерла, погибла и ее вырезали автогеном...
- А потом?
- Потом я выбрала один из паспортов - и стала Венькой. А может быть,
и была Венькой.. А мальчики избили друг друга в кровь - еще бы - один
потерял любимую, а второй - исключительное право на любимую. Они так
мучили меня, что я выбрала щадящий вариант - я полюбила их обоих: за себя
и за нее...
- Бред какой-то...
- Пожалей меня, пожалуйста, - вдруг жалобно попросила Венька. - Я так
устала...
Я открыла дверь, и Венька рухнула на меня - все это время она сидела,
прислонившись спиной к двери - так же, как и я.
Она уткнулась мне в колени и жалобно, навзрыд заплакала. Я не знала,
что делать. Я никогда не умела жалеть маленьких детей - а сейчас Венька
была ребенком. Я просто гладила ее по голове и даже не пыталась успокоить.
- Ты ведь не оставишь меня?
Я не могла сказать "нет", хотя сквозь бесконечную жалость к этой
надменной и сломанной девочке я ясно видела, что наши отношения - это
иллюзия. И во мне она видит лишь строительный материал для своей второй,
утерянной половины; глину для лепки новой сестры - вместо той, погибшей.
Моя безликость, готовность принимать любую форму - вот что ей было нужно,
вот что она почувствовала во мне. Эта внезапная догадка пронеслась в моей
голове, сметая все остальные мысли - и я разжала руки. Венька
почувствовала это, подобралась, как подбирают тело дикие животные,
готовясь к прыжку.
- Что-то не так? - спросила она.
- Я не гожусь... Не гожусь на эту роль. У меня своя жизнь...
- Нет. Нет никакой роли, - отчаянно соврала она, даже не понимая, что
врет, - просто не уходи от меня.
- Твои мальчики никогда на это не согласятся. - Я вдруг поняла, что
сдаю позиции. Самым верным было бы сейчас успокоить ее, если вообще
возможно ее успокоить, привести в норму, а потом...
А потом - уйти в сторону. Запереть квартиру на ключ и уехать к
папе-филателисту восстанавливать разрушенные отношения - отец ненавидел
Москву, а из-за Москвы возненавидел и меня.
Но, держа в руках эту красивую голову, я осознала, что не все в
порядке с этой головой, и дурацкие мальчишки в своих эгоистических
страстях только усугубили ситуацию.
"Ты попалась, Мышь.
Коготок увяз - всей птичке пропасть".
И я решила спустить все на тормозах, принять решение - но не сейчас,
не сейчас.
- Твои мальчики никогда на это не согласятся, - снова повторила я, -
еще убьют меня, чего доброго!
- Нет, никогда! - Она неистово сжала мои запястья. - Никогда... Дай
им время, они привыкнут. Ты полюбишь их, а они - тебя... Ты выберешь
любого из двух, я даже знаю - кого... И нас опять будет четверо.
С трудом оторвавшись от Веньки, я отправилась в кухню и накапала ей
успокоительного.
- Выпей. И пойдем поспишь. Глаза у тебя красные.
- Зеленые, - улыбнулась она, - зеленые, как у тебя...
Она заснула, держа меня за руку.
Спустя полчаса я осторожно выпростала кисть и наконец-то обрела
свободу, - пусть и на короткий срок, теперь я понимала это.
"Что скажете?" - спросила я Ивана и Нимотси.
"Меняй квартиру, пол и страну проживания", - посоветовал мне умерший
Иван.
"Это клиника, ясно! Но с другой стороны - прилабунься к этим
сумасшедшим жеребцам и хотя бы до климакса проживи в радостях группового
секса", - посоветовал мне уехавший Нимотси.
Я прошлась по комнате и сняла нашу фотографию, пришпиленную к обоям
над письменным столом - пятый курс, я, Иван и Нимотси. Трезвые глаза. Том
Вейте и Рей Чарльз - "Скатертью дорога, Джо!".
А потом вдруг взяла ручку и расцветила себя на фотографии - новой
прической, новым разрезом глаз и формой губ.
.Очень даже недурственно получилось, очень даже может быть, совсем другой
человек - и меня тут же пронзила острая мысль, что сумасшествие вполне
заразительно. Испугавшись этого, я спрятала фотографию в стол - от греха
подальше.
Не хочу, не хочу, не хочу! Не хочу идти на поводу у этой девчонки.
Проснется - умою, накормлю, вещи уложу - и "Скатертью дорога, Джо!"...
Но выпроводить не получилось.
Остаток дня она была мила и даже не вспоминала об утренней истории. А
потом уселась на телефон - только для того, чтобы сообщить мне, что вышла
на крупное издательство, где вполне реально выпустить какой-нибудь
романчик в мягкой обложке.
- Именно! Криминальное трупилово-мочилово, тем более что за него
прилично платят. Ты как. Мышь? Может, попробуем себя на ниве литературы?
Я поморщилась.
- А Фарик нам фактики подбросит. Есть у него знакомые ментярики, а у
ментяриков - пара-тройка "глухарей" забавных всегда найдется.
- Глухарей?
- Или "висяков". Нераскрытые убийства. Их так обыграть можно!
- Господи, и откуда в тебе такая страсть к изнанке жизни?
Венька подошла ко мне и обняла за шею.
- Это не изнанка жизни. Это жизнь. Но если ты не хочешь - мы вполне
можем отказаться.
Больше всего мне не хотелось вступать с ней в дебаты, тем более что
под окнами уже давно маячила машина Марика.
Несколько раз мальчики даже нетерпеливо посигналили, но подняться не
решились.
- Тебе пора, - сказала я.
- Да, - подозрительно легко согласилась Венька, поцеловала меня в
щеку и на минуту задержалась в прихожей - у своих вещей, так и не
разобранных мной с утра.
Она порылась в них, достала вызывающего вида вечернее платье; этот
Маленький кусок ткани, купленный специально для коррид в Доме кино и
безотказно действующий на все мужское поголовье, вызывал во мне странные
чувства - смутную зависть и вполне осознанный протест.
- Тебе нравится? - спросила Венька.
- Ты же знаешь, я терпеть его не могу. И тебя в нем терпеть не могу.
Ты выглядишь как шлюха.
- Дешевая шлюха.
- Нет, не дешевая. Я этого не говорила.
- Ужасно тебя люблю! Все, пока!....Она разбудила меня посреди ночи,
бесцеремонная, как всегда.
- Подарок!
И бросила на кровать маленький сверток.
- А дня нельзя было дождаться? - В который раз я пожалела, что дала
ей ключи от квартиры.
- Вставай, вставай, соня!
- С ума сошла - три часа ночи!
- Три часа утра! Утра, а это две большие разницы. А в Америке вообще
день Божий!
Я села в кровати - всклокоченная, злая, в наглухо застегнутой под
ворот байковой ночной рубашке.
- Очень эротичное бельишко. От Кардена? - Венька смотрела на меня с
нежной жалостью, соплячка.
- Ивановский суконно-камвольный комбинат.
- Ценю за патриотизм. Ладно, не сердись! Посмотри лучше, что я тебе
привезла!
Я медленно открыла пакет двумя пальцами - не очень-то я доверяла
Венькиным подаркам.
- Ну что, - она присела на краешек кровати, - узнаешь брата Колю?
...Это было точно такое же платье, даже расцветка та же - Венькина
утренняя исповедь не была ни моим бредом, ни ее мистификацией: она
действительно решила сделать меня своим блеклым отражением, своей
недостающей половиной.
- Вставай и отправляйся на примерку, - в Венькином голосе прозвучали
жесткие нотки.
- И не подумаю.
- Решила остаток жизни провести в байковой рубашонке?
- Не твое дело.
- Ну, пожалуйста... - она сразу же сменила тон, - ну, сделай это ради
меня. Не понравится - разрежем его на новогодние гирлянды.
Легкая, невесомая кожа платья была здесь, под рукой, - она искушала
меня неизведанностью другой жизни.
И я дрогнула.
Я взяла проклятое платье и шмыгнула в ванную. Там, закрыв глаза, я
скользнула в него - так вор наудачу проскальзывает в чужую, оставленную
без присмотра квартиру.
Я сосчитала до пяти, потом - до десяти, набрала воздух в легкие,
толкнула дверь и предстала перед Венькой.
Венька тоже успела переодеться в платье.
- Ну, где тут зеркало! - громко, чтобы скрыть стеснение, спросила я.
- Зачем? - Она стояла против меня, зажмурившись от удовольствия,
довольная произведенным эффектом. - Зачем? Я - твое зеркало! Мы ведь
здорово похожи. Я знала, что мы похожи, я чувствовала - вот, смотри!
- Я не хочу быть твоим отражением!
- Тогда я буду твоим отражением, - яростно прошептала она в ответ.
- Нет, - это прозвучало сомнительно; за всю свою двадцатишестилетнюю
жизнь я не научилась говорить ни "нет", ни "да" - никто не требовал от
меня никаких решений.
...Она схватила меня за руку - смотри! И бесстрастное зеркало в
прихожей вдруг высветило две почти одинаковые фигуры, одинаковые волосы,
даже головы мы склонили одинаково - идеальный симбиоз. "Мышь! Может быть,
ты тоже потеряла в детстве сестренку-близнеца?"... Но спросить было не у
кого - мама умерла пятнадцать лет назад, а с отцом я так и не научилась
находить общий язык.
А потом я поняла, что это легкомысленно-стервозное платье в общем-то
идет мне, нужно только не бояться. Но сил не бояться - не было: слишком
долго я прожила в коконе собственной безликости, в тени других людей.
Голые плечи показались мне слишком бледными, ноги - слишком худыми,
грудь - слишком маленькой...
- Теперь макияж, - деловито сказала Венька, - и прекрасный лебедь
будет налицо. Кстати, какие цветы тебе больше нравятся - розы или
хризантемы?
- Я не люблю цветы. - Я вспомнила их дом, усеянный лепестками именно
этих цветов.
- Значит, хризантемы. Тогда розы я оставляю за собой.
...Остаток весны она подбирала мне макияж - и я смиренно терпела ее
бесцеремонные руки на своем лице. Она даже не злилась, что мое лицо
отторгает любую косметику.
- Ты пойми - все внутри тебя, ты же взрослая девочка... Как только
почувствуешь, что готова, - то и лицо почувствует, что готово...
Лицо не готово, тело не готово - я была не готова к жизни вообще, мне
всегда нужны были проводники. "И Венька - не самый худший проводник", -
сказала я себе в мае, когда в окне зазеленел противостоящий городу лес.
"Соглашайся".
"Соглашайся на все условия. Так бояться жизни, так не хотеть ее - это
тоже сумасшествие, ничуть не лучшее, чем безумные Венькины идеи. А так -
хоть кто-то будет с тобой".
И я сдалась, я перестала противиться - и тогда и тени, и помада
прекрасно легли на мое лицо - лицо смирившейся со всем фарфоровой куклы.
И в мае я наконец стала похожей на нее.
А в июне появился Нимотси.
***
Он появился, когда Венька уехала в Питер - всего лишь на два дня, на
переговоры с очередным режиссером без образования. Олег, кажется, его
звали Олег. Он закончил Горный институт, вовремя занялся тупейшей рекламой
пива и разбогател на этом. По слухам, он никогда не курил, терпеть не мог
спиртного и снимал шикарный офис на "Ленфильме".
Теперь этот праведник жаждал большого кино. Он жаждал проснуться
знаменитым, во всяком случае - раскупаемым на видеокассетах. И мы с нашей
дешевой занимательностью как нельзя лучше подходили ему.
Венька звала меня с собой, но я осталась: два одинаковых лица в
спальном вагоне "Красной стрелы" - это слишком.
Я осталась, чтобы поздно вечером услышать шорох за дверью. Шорох был
незначительным - таким незначительным, что я насторожилась. Шорох был не
свойствен моему девятому, последнему этажу - чаще всего здесь звучали
гнусавые вопли репперов, стоны совокупляющихся маргинальных парочек и маты
бьющихся насмерть бибиревских гоп-компаний.
Я приоткрыла дверь, хотя в любом другом случае не сделала бы этого -
шорох был безобиден, наверняка какой-то бомж располагается на ночлег.
Я приоткрыла дверь и увидела Нимотси.
Он сидел на последних ступеньках пролета, прямо под открытым ликом, в
котором болтались ранние звезды. Я узнала его только по изношенным вечным
ботинкам - сейчас они были расшнурованы, а штанина грязных джинсов
непонятного цвета - закатана.
Икра Нимотси была перетянута ремнем. Он только что ввел шприц и
теперь следил, как жидкость из шприца перетекает в тело. Наркотик
подействовал сразу - Нимотси блаженно откинулся. На его впалых висках
блестели капли пота. Обросший, с заостренными чертами лица, в грязной
джинсовой рубахе - если бы я встретила его в переходе, то обязательно
сунула бы ему мятую тысячу. И стыдливо прошмыгнула мимо, так и не узнав. Я
вцепилась в дверной косяк, чтобы не упасть.
- А я тебе подарочек привез, - буднично сказал Нимотси, полез в
карман рубахи и достал брелок: маленький Акрополь на цепочке.
Я не могла говорить, только почувствовала, что по лицу побежали слезы.
- Господи, это ты...
- Уже не я... - он улыбнулся мне улыбкой мертвеца, - извини за
антураж Спасибо вдове профессорской, еле тебя нашел. Далеко забралась.
- Что с тобой?
- Сорвал "джек-пот" в спортлото. 6 из 49. Разве не видно?
Я помогла ему встать, без труда приподняв легкое, как у ребенка, тело.
- Очень мило с твоей стороны. Багаж не забудь. Я взяла маленький
рюкзачок Нимотси - в нем что-то звякнуло.
- Аккуратнее, - дернулся Нимотси.
- Господи, неужели ты стал колоться?
- Риторический час. Ужели, милая, ужели. Лекарственные травы уже не
спасают. Пришлось перейти на синтетику. Надеюсь, ты не будешь возражать?..
В прихожей я опустилась перед Нимотси на колени и осторожно сняла с
него ботинки. Носков не было. Нимотси равнодушно поджал голые грязные
пальцы.
- Ты изменилась. - Нимотси, сощурившись, смотрел на меня. - Замуж
вышла, что ли? Или брови выщипала? И пахнешь хорошо... Жаль, что не
переспал с тобой. Теперь уж не получится. Ничего не получится...
- Какой ты грязный...
- Грязный... Это правильно, Мышь! Грязный, грязный. - Он вдруг
сорвался в хриплый крик и ударил себя кулаком по голове - голова
дернулась, как у тряпичного клоуна. Я сняла с него рубаху, потом штаны -
он не сопротивлялся; он как будто наблюдал за мной и за собой со стороны.
Меня поразила его худоба.
- И худой...
- Не худой, а модель от Лагерфельда. - Нимотси провел рукой по
торчащим ребрам. - Торс как гладильная доска. И жопа как две пачки
махорки. Это сейчас носят в Европе.
Почти час я мыла его в ванной; он не стеснялся ни своей наготы, ни
безобразно исколотых рук - он вообще ничего не стеснялся, он был
равнодушен ко всему. Лишь когда я вымыла ему голову, Нимотси вдруг обнял
меня и заплакал.
- Прости...
- Стой смирно! - Я завернула его в махровую простынь и с трудом
поборола искушение отнести в расстеленную кровать.
- Прости меня, пожалуйста, - снова повторил он, - я во всем виноват...
- В чем? Сейчас это лечится. Но если бы я знала - никогда бы не
отпустила тебя.
Он вдруг ударил меня - с силой, которая казалась удивительной для
этого почти невесомого тела. Удар был тяжелым, отчаянным, беспощадным. У
меня хлынула кровь из носа.
- Почему?! Почему ты отпустила меня?! Почему?! Нимотси тяжело, трудно
заплакал, закричал, заорал, свалился на пол, забился в истерике.
- Почему?! Почему ты отпустила меня?.. Я молча легла рядом с ним,
крепко обняла - он все еще бил меня, но удары становились слабее.
- Что произошло? Что произошло за этот год?
- Не сейчас. Потом. Завтра.
Он вдруг увидел кровь у меня под носом, и это произвело на него
странное впечатление: Нимотси отпрянул, глаза его закатились, кадык
дернулся - так сильно, что мне на секунду показалось, что он разорвет его
тонкое горло.
Нимотси выпустил меня из рук и бросился в комнату.
Я пошла за ним - он уже сидел на кровати, забившись в самый угол.
- Не подходи ко мне! Я ненавижу кровь!.. Не подходи...
Кровь долго не останавливалась - я успела замочить его вещи, сразу же
выпустившие из себя темно-коричневую грязь, и накапать в рюмку валерьянки.
Когда я вернулась в комнату, Нимотси все так же сидел в углу на
кровати.
- Выпей, - твердо сказала я.
- Пошла ты на хер со своими совдеповскими средствами, - вдруг заорал
он, - сама ее будешь пить, когда сдыхать будешь в доме ветеранов сцены!..
- Ну, что с тобой? Успокойся... Успокойся, пожалуйста.
Плюнув на валерьянку, я села рядом с ним на кровати и обняла его.
Нимотси сразу обмяк, вытянулся и прижался ко мне.
- Не уходи.
Я держала в руках его тело, баюкала его - бедный мой мальчик, бедный,
бедный - когда-то так баюкал меня Иван, - что же случилось с тобой?..
- Все будет хорошо, - шептала я ему. - Все будет хорошо... Мы все
равно спасем тебя, даже если ты будешь брыкаться, как мул. Нет ничего
такого, чего нельзя было бы исправить... Мы живы - и это главное. Спи, мой
хороший, мой родной... Ты дома - и все будет в порядке.
...Я проснулась одна - Нимотси рядом со мной не было. В коридоре, за
входной дверью слышались всегдашние голоса. "Не иначе пошел колоться,
чертовы наркотики; спокойно. Мышь..." Я вышла в коридор и замерла -
Нимотси сидел под дверью, сжимая в руке нож - дурацкий тупой нож из
итальянского столового набора.
- Господи, что ты?!
- Слышишь? - истеричным шепотом спросил Нимотси, завернутый в
простыню. - Там, за дверью!
- Ну и что? Там все время кто-то колготится. Очень романтическое
место. Выше только звезды и самоубийцы. Нимотси вздрогнул.
- Это за мной.
- Ты с ума сошел.
- Говорю тебе - за мной... Но я не дамся. Если уж в Греции
вывернулся... Где мои вещи?
- Я их замочила. Постираю утром. И купим тебе что-нибудь поприличнее.
Чтобы не стыдно было показаться врачам-наркологам, они консервативные
дядьки...
- Сука! - Он с ненавистью посмотрел на меня. - Сука! Кто тебя
просил?! Зарежут, как петуха, в простыне, голого... Не хочу, не хочу, не
хочу... - Он тихонько завыл.
- Успокойся... Там наверняка бомжи какие-то. Водку пьют. Они всегда
там водку пьют. Я решительно отстранила его.
- Нет, это за мной. Они должны... Я точно знаю, что за мной...
Когда дверь открылась, Нимотси сжался в комок, выставив нож впереди
себя.
...На площадке сидели два жизнерадостных бомжа с рожами фиолетового
цвета.
Я шуганула их, как шугают бродячих собак:
- А ну, пошли отсюда! Бомжи безропотно удалились. Я закрыла дверь и
тихонько отобрала у обмякшего Нимотси нож.
- Вот видишь - в порядке.
- Ничего не в порядке! - Он отчаянно замотал головой.
- Идем отсюда. Ты же не можешь всю ночь сидеть в коридоре.
- А всю ночь в канализационной трубе - по шею в дерьмище?.. А в
вентиляционном люке? А в одном ящике с вонючим турком, которого долбит
лихорадка?.. Могу, могу... Я теперь все могу. Мышь...
- Ты влип в какую-то историю?
- Влип! - Лицо Нимотси исказила страшная гримаса, он судорожно
вздохнул. - "Влип" - это не то слово. Ты помнишь Юленьку Косикину?
Конечно, я помнила Юленьку Косикину. Ослепительную красавицу Юленьку,
глупейшее и добрейшее существо с актерского факультета. Иван называл ее
"овцой". Юленьку можно было воспринимать только в горизонтали, но в
горизонтали она была действительно божественна. За Юленькой считали своим
долгом подволочиться все уважающие себя режиссеры и часть сценаристов,
тоскующих в душе по славе Тонино Гуэрры. Уж кто-кто, а Юленька должна была
устроить свою судьбу, подцепить какого-нибудь денежного серба-эмигранта
или идиотски-жизнерадостного мормона из штата Юта.
- Помню. Еще бы! Она что, вышла замуж за грека?
- Она умерла.
- Ужасно. - Известие о смерти Юленьки не вызвало во мне никаких
чувств, кроме легкого укола зависти - ну вот, еще кто-то решился умереть
молодым.
- Точнее, ее убили. Ее убивали пять часов. Сначала исхлестали спину в
кровавое месиво - знаешь, такими хлыстами, вымоченными в соли - со
свинчаткой на концах. Ее прижигали сигаретами - десять, двадцать волдырей,
и все вытянуты в одну линию, от шеи к животу, между грудями. А потом по
этим линиям вспороли живот и слили туда сперму. Сперму пяти человек,
которые насиловали ее все эти пять часов... Так ты помнишь Юленьку?
Помнишь, да?!
Потрясенная, я молчала.
- Это ничего тебе не напоминает?
- Напоминает?
- И еще одна маленькая деталь - у нес была цепочка на щиколотке. Твой
привет мне, ты всегда была очень щепетильна, ты никогда не забывала
передавать мне привет...
Что-то страшное надвинулось на меня, отбросило к стене - так мы
сидели друг против друга, поддерживаемые стенами.
- Я не понимаю...
- А чего тут понимать? Ее убивали пять часов, и все это время я
снимал. Я сам стоял за камерой, потому что оператора тошнило, а потом он
обкололся... Я сам стоял за камерой - и снимал, снимал, снимал.
Гиперреализм, сука, эстетика, зашибись!..
Он забился головой о стену и страшно захохотал.
- Ты... Ты хочешь сказать, что...
- Что все твои сценарии воплотились до последней точки с запятой! Ты
ведь любишь точки с запятой... И все это было по-настоящему.
- Я тебе не верю, ты врешь! Избавь меня от своих дурацких
галлюцинаций, посмотри на себя, ты же законченный наркоман! - Я
действительно не верила ему, наркоману, исколовшемуся до последней
возможности, аде поверив, сразу успокоилась.
- Знаешь, скольких еще замучили после Юленьки? И детей... Дети были
из Румынии, они ничего не понимали... Они так плакали, что посрывали
голоса, даже хрипеть не могли. Там был один мальчик, Михай... Я спас его,
я правда - только одного и спас... В перерыве вколол героин, хер знает
сколько, только чтоб он не мучился, отъехал и не вернулся. Когда Боженька,
блин, прижмет меня, скажу, что спас его... Не могу, не могу, не могу...
Он пополз на кухню, на ходу теряя простыню, оставив меня сидеть у
стены - раздавленную, оглушенную.
Это не правда, это не может быть правдой, бред, плохое кино, так не
бывает, его надо лечить, зачем он только ввязался в это, зачем я только
ввязалась, зачем я отпустила его, бедный, бедный мальчик, а еще говорят,
что это астрал - героиновый драйв, ад кромешный... Я вдруг вспомнила все
то, что писала, - все эти кровавые непристойности, де Сад, срисованный с
высунутым от усердия языком, - вспомнила и заскрипела зубами.
- Ты врешь!..
На кухне послышался звон посуды - на пол летели чашки, тарелки; потом
грохнулось что-то тяжелое, конечно - керамический чайник, ценная вещь,
которую Венька притащила из антикварного; огромные экзотические птицы с
китайскими раскосыми глазами, растрескавшимися от времени... Что же ты
делаешь, гад?!
- Иди сюда! - истерически заорал Нимотси. - Иди сюда, помоги мне...
...Он сидел посреди кухни, прямо на осколках битого стекла, из его
рюкзака было вывалено все содержимое: потрепанный блокнот, видеокассеты,
какие-то проспекты и карты, сломанная ручка, огрызок карандаша, пригоршня
таблеток, мелкие чужие монеты, которых я никогда не видела раньше; шлеей
от рюкзака он перетянул себе ногу - так же, как вчера вечером, на лестнице.
- Ч-черт, не могу попасть! Не могу попасть, мать твою!.. - Он
беспомощно тыкал шприц в ногу. Я с ужасом смотрела на него.
- Что глаза вылупила? - злобно спросил Нимотси. - Помоги лучше,
ничего не получается - видишь?!
- Что нужно делать? - Я вдруг удивилась своему спокойному голосу,
который отрезвляюще подействовал даже на Нимотси.
- Я зажму, а ты найди вену. Вколешь.
- Никогда этого не делала.
- Не труднее, чем в задницу. Давай...
Он стянул шлею еще туже - но это было бесполезно, вены не подавали
признаков жизни, не хотели всплывать на поверхность: только бледная,
покрытая редкими волосками кожа.
Нимотси сжал зубы и закрыл глаза.
- Ну?!
- Я не могу... Не могу найти.
- Давай! - Костяшки его пальцев побелели от напряжения, и, когда
тонкий кожаный ремень надломился и треснул, я увидела одну - тоненькую,
нежно-голубую, смирно стоящую - как рыба под толщей льда.
Игла легко прошила кожу, и я выпустила в тело Нимотси содержимое
шприца.
Он откинулся на пол - тонким позвоночником на стекло, - вытянул руки
и затих.
Я несколько минут бесполезно просидела рядом с ним, а потом начала
собирать стекла.
- Мы найдем тебе нарколога. Хорошего...
- Мы? Кто это - "мы"? Наша затворница обросла сестрами во Христе?
"Сестрами" - как в воду глядишь, Нимотси, даром что законченный
наркоман".
- Неважно. Все равно надо что-то делать, иначе кто тебя будет колоть
без меня?
- А я уже не буду без тебя, - его голос прозвучал странно весело.
- А если мы их больше не найдем, твои вены?
- Война - фигня, главное - маневры... Буду колоть себя в яйца, как на
зоне.
- Ты и это знаешь?
- Я теперь все знаю.
Я подняла с пола черепок - с черепка на меня смотрел грустный
раскосый глаз птицы.
- Ты разбил мой любимый чайник. Никакого ответа.
- Вдребезги разбил, а я на него загадала.
- Ты очень удивишься, но, кажется, я разбил все на свете и твою
лягушачью жизненку тоже. Я приехал за тобой. Нам нужно сваливать отсюда.
- Куда?
- Куда-куда... В жопу труда! Ты разве не поняла, что я сказал тебе?
Все это было правдой. Там, где я работал, убивали людей по-настоящему!
- Не хочу слушать твой бред! - Я закрыла уши, но это не помогло: его
тихий голос все равно просачивался в меня.
- Тихое такое местечко, пригород Афин, шикарный вид, частные владения
- хрен сунешься, охрана по периметру, бассейн с подогревом... Рожи только
наши, восточноевропейские, ты же знаешь, как это делается: "Набираем
девушек для работы официантками в лучших барах Европы", все лучше, чем
сидеть без зарплаты и за копейки члены сосать желающим... Лучше, конечно,
через Польшу, у них это дело хорошо поставлено. Набирает такое липовое
агентство грудастых жопастых малоимущих бабенок и гонит все поголовье
через границу по сомнительным ксивам. Сейчас такой бардак... Две югославки
были классные, просто ништяк, но наша Юленька все равно лучше... Меня
когда Володька Туманов с этими людьми сводил - говорил, просто
обыкновенная порнуха... Здорово был упакован.
Вечный студент Володька Туманов был однокурсником Нимотси, потешным
альфонсом при зажиточных девушках из хороших московских семей. Он без
конца брал академки, тусовался в каких-то клубах и модных московских
журналах, сам завел журнал, погоревший через три месяца по причине вялого
невкусного эротизма. А теперь, оказывается, стал одним из действующих лиц
в жизни Нимотси.
- Никакое не действующее лицо, кондом рваный, шестерка, гад! -
бесцветным голосом сказал Нимотси. - Я сам, сам виноват... Не нужно было
подписываться" не нужно было тебя втягивать... Но я не знал... Я не знал,
я думал - подванивающая работенка, так, разовый вариант, чтобы хоть
чуть-чуть приподняться, тоже кино, хоть и отвратное... Я скучал по кино.
Господи, как я скучал по кино... Я не знал, что так получится. А когда
узнал - поздно было, охрана по периметру.
Я молча собирала осколки и черепки; чтобы вынуть их из-под Нимотси, я
осторожно перевернула его - он ткнулся лицом в пол.
- Мы отсняли только три фильма, по часу. Четвертый не закончили. Но
трупов было море, и героину - тоже. Там все было для съемочной группы... И
волчары, которые актерскую скотину забивали, и кока, и морфий, там иначе
нельзя было выжить, либо в дурку, либо в петлю. Мужиков не убивали, только
детей и девушек, про мужиков еще должны были снять - специальную серию,
педрильскую... Один парень, просто мясник, так резал - зашибись, даже на
камеру брызги попадали... Из Львова, кажется, - плевал он на героин, на
вонючей ханке сидел, а потом и на это плюнул: кровь - самый крутой
наркотик, его слова... Так вот - он говорил, что все это - для всяких
высокопоставленных херов и богатеньких извращенцев и распространяется по
Европе чуть ли не с дипломатической почтой. Ч-черт, я думал.., пока еще
думать мог, пока еще мозги в астрале не оставил, - что они хотели это на
широкую ногу поставить. Какой-то наш суперовый хер, русский, между прочим,
за этой идеей стоял. Тебе-то самой нравится идейка, а? - вдруг хихикнул
Нимотси.
- Разве что в качестве сюжета. Ты попал. Больное воображение теперь в
цене. - Мне надоело слушать его бредни.
- В качестве правды, - он забросил руку мне на шею, больно притянул к
себе, - ты до сих пор не поняла, что это правда?
Я устала, мне не хотелось спорить.
- Хорошо, я поняла. Это - правда. Идем, я тебя в кровать уложу.
- А мне и здесь хорошо. Наш оператор еще на первой картине повесился,
слабачком оказался. А я вот - ничего себе. Ты можешь мной гордиться. Потом
они финна какого-то привезли, флегму долбаную - пис-сала, как-кала,
пук-кала, вирвала, на х-хер! - он доснимал. Нас близко к актерам не
подпускали, только его, он все тела проверял, чтобы масло хорошо лежало,
чтобы красиво смотрелось, очень профессионально... А нас не подпускали, мы
никого не могли предупредить и сказать ничего не могли. - Нимотси привычно
заплакал, и тихие слезы вдруг страшно исказили его лицо, мгновенно
постаревшее на десять лет. - Но я его спас. Спас этого мальчика... А даже
если бы и смогли сказать - все равно никого бы не выпустили.
- Тебя же выпустили, - поймала я его и наконец-то перевела дух: все
не правда, не правда, не правда!
- Они свернули производство, и все. Возле их сраных частных владений
какие-то людишки шарашиться стали, и на рожах у них было написано, что -
Интерпол.
- Так прямо и было написано?
- Нет... Это я потом вроде как узнал. Они всех убили, на всякий
случай, для проформы. И Львовского волчару тоже - туда ему и дорога, гаду,
он Юленьку больше всех мучил... А меня один из охранников вывел, еще до
того, как резня началась, грек, отличный парень, забыл, как зовут. Я его
морфием снабжал, у него мать от рака умирала, а потом еще оказалось, что
старший брат в Москве учился... Я у него пересидел, не знаю сколько, их
допрашивали - всех, кто охранял, - люди из Интерпола, но они-то ничего не
знали, на виллу их не пускали, жили рядом, в маленьком доме, и
звукоизоляция была... Этот грек, забыл, как зовут, он меня в Румынию
отправил, а там из Констанцы в Одессу... Но они все равно меня достанут, я
один все знаю... Я один! Они меня найдут и убьют...
- Ну, пока не нашли - идем спать. Утро вечера мудренее.
- Ни хера не мудренее, в том-то вся и печаль. А если не найдут...
Нет, найдут, они ловкие ребята! Я и сам скоро сдохну... Скоро сдохну, я
чувствую... Мне кайф нужен, хотя бы два раза в сутки, тогда я
продержусь... Хотя бы два раза... Всего лишь два раза. Мышь...
- Вставай, ты замерзнешь здесь, голый, на полу...
- Хорошо, хорошо... Но ты тоже иди со мной. Не оставляй меня, ладно?
Я к тебе приехал, у меня больше никого нет, а сам я быть не могу, не
могу... - Он снова затрясся.
- Ну, успокойся! Я здесь, я никуда не делась. Завтра приедет один
человек. И мы решим, что делать.
- Какой на фиг человек? Только ты и я, ты и я!..
- Хорошо, пусть ты и я.
- У тебя есть деньги?
- Если тебе нужно купить наркотик - я не знаю, где его достать, я
правда не знаю...
- Я знаю, но дело не в этом. Нужны баксы - все, что есть. У тебя ведь
есть, да? Мы уедем завтра. Сначала куда-нибудь на восток, за Урал,
подальше... Потом - на Чукотку, оттуда можно свалить в Штаты через Аляску
или остаться в Канаде. Конечно, остаться в Канаде, там леса, территория
зашибись. Хочу подохнуть где-нибудь в приличном месте.
- Никуда я не поеду. И тебя не пущу. Тебя лечить надо, друг мой
Нимотси, вот бы Иван на тебя посмотрел...
Он снова ударил меня, очень уж легко у него это получалось.
- Дура! Тебя все равно достанут, даже наверняка - если не те, то эти.
- Господи, я-то тут при чем? Писала сценарии на заказ, и все.
- Ага, а потом по этим сценариям людей пачками на тот свет
отправляли. Целку-то из себя не надо строить, не в яслях "Теремок". Ты
что, сможешь доказать, что ничего не знала?
- Кому доказывать? Интерполу из твоего больного воображения? И
вообще, - я страшно устала, я хотела спать, - если ты так трясся за свою
шкуру, то почему не остался в просвещенной Европе, не пошел, подняв лапки,
в какую-нибудь полицию?
- И что бы я сказал? Их убивали, а я смотрел? Смотрел и не жужжал?
- Ну, тогда просто натурализовался бы в какой-нибудь Голландии под
личиной грека-киприота. Там наркотики легализованы, так что вообще никаких
проблем, их даже бесплатно выдают, чтобы раньше времени не загнулись такие
конченые типы, как ты.
- Конченый тип, конечно... Европа маленькая, вся на ладони,
просматривается, как только что отремонтированная кухня без мебели... Там
не спрятаться. - Он страдал манией преследования. Ясно: целый букет
психических заболеваний, бедный мой Нимотси, представляю, как бы цинично
смеялся Иван. Для Веньки это был бы только повод для сюжета, не самого
лучшего - маленькая предательница...
- Тогда почему Канада? Отправляйся в Колумбию куда-нибудь, поближе к
джунглям и медельинскому картелю, милое дело.
- Не добраться... Я не доберусь, сдохну. Мне всего ничего осталось.
Мне надоело слушать его бред.
- Ну, если тебе всего ничего осталось - тогда пусть эти твои "они"
найдут тебя, и никакой трагедии, какая разница - месяцем раньше, месяцем
позже.
- Не хочу умирать, не хочу, - заскулил он.
- Что ж ты так цепляешься за жизнь, если не можешь жить? - Я
наконец-то оторвалась от Нимотси и вышла из кухни, насквозь пропитанная
его бредовым отчаянием.
- Я не хочу умирать, потому что там будут они, - бросил мне в спину
Нимотси трезвым спокойным голосом. - Там, куда все попадают после смерти.
Там будут они, все, кого убили. И мне нечего будет сказать им. Нечего. И
вот этого я боюсь больше всего...
Он пришел в комнату, голый и тихий, лег рядом со мной, прижался ко
мне, как ребенок, - так крепко, так отчаянно крепко, что я чуть не
заплакала.
И почувствовала, что напряжение вдруг отпустило его наконец-то; и,
как бабочка из куколки, вылупился тот, прежний Нимотси, который целовал
меня в аэропорту и которого я никогда не забывала.
- Все хорошо, все хорошо, - шептала я ему.
- Только ты не засыпай, пока я не засну. Я устал быть один, я все
время был один, а теперь больше не хочу, не хочу.
В конце концов он уснул, а я еще долго рассматривала его изможденное
лицо в свете начинающегося утра.
- Пожалуйста, я прошу, пожалуйста, - бессвязно шептал он во сне, а я
клала руку ему на губы, на прохладный восковой лоб - "все хорошо, все
хорошо"...
...Я проснулась с тяжелой головой - и сразу вспомнила кошмар
предыдущей ночи. Слава Богу, сегодня приезжает Венька - на часах было
девять. Значит, скоро она появится, если не вздумает прилететь самолетом,
ей всегда нравились самолеты.
Ей всегда нравились самолеты, я всегда была без ума от порядка, но
сейчас в комнате все было перерыто: вещи, книги, рукописи были смешаны в
диких пропорциях, как коктейли сумасшедшего бармена, всю жизнь
проработавшего на киношную гонконговскую мафию.
...А все, что осталось от моего друга Нимотси, умиротворенно сидело
на кухне и лакало кофе из жестяной коробки чая. Весь чай - Господи ты Боже
мой, "Выбор императора", бешеные деньги за сто грамм! - был высыпан на
пол. А на плите, в кастрюле, булькали ингредиенты для кайфа.
- Приветик! - бодро сказал Нимотси. - Кофе хочешь?
Я молчала.
- А кайфу? - Он явно издевался, каждую секунду не прощая мне своей
ночной сумасшедшей слабости. - Скоро поспеет.
- Что за разгром ты учинил?
- Паршивая у тебя квартира. Такую и бросать не жалко.
- Я не собираюсь ее бросать.
- Ты, видно, ничего не поняла из вчерашнего. Кошмар продолжался. Я
села против Нимотси и отпила остывший невкусный кофе из его жестянки.
- Что ты искал?
- Бабки.
- Нашел?
- Сама знаешь, что не нашел. Так, мелочевка, на две дозы от силы.
Здорово ты их прячешь, где только?
- Я прячу их в банке.
- Банку я что-то не приметил.
- В сберегательном банке.
- Идиотка! Кто же их там держит в этой гребаной стране?
- Я.
- И много?
- На гроб из красного дерева хватит. Тебя тоже упакую в последний
путь, не сомневайся. Благо недолго ждать осталось. - Нимотси стал
раздражать меня.
Он с ненавистью посмотрел на меня.
- Придется тебе все снять. Мы уезжаем. Я грохнула жестянку с кофе об
пол, никакого эффекта, жалкое подобие ночной, почти трагической, сцены с
битьем посуды.
- Ты уезжай, если хочешь, - хоть в Канаду, хоть на острова Зеленого
Мыса... Дам тебе отступного - и попутного ветра в горбатую спину.
- Это мило И плевать, что столько лет из одного корыта дерьмо хлебали
и в одной кроватке спали, тщедушными тельцами прижавшись. Нехорошо
выходит, а? Ты, моралистка!
Бедный мой Нимотси, спасавший меня от тоски по Ивану, лежавший с
ботинками на диване в квартире на Автозаводской, отчаянно поцеловавший
меня в аэропорту - мне стало нестерпимо стыдно за непроходящее глухое
раздражение к нему.
- Я никуда не поеду, - мягко сказала я, - у меня здесь все: жизнь,
куча работы, счета за телефон... У меня обязательства перед людьми,
которых я люблю. И которые любят меня...
- Что ты говоришь? Которые любят тебя... Сейчас с двух раз угадаю,
кто это любит тебя! Какая-нибудь дешевая провинциальная срань с юрким
пенисом, альфонсишко, который сосет из тебя бабки на галстуки и
любовниц... И играет на тебе, как Ростропович на виолончели.
- Заткнись!
- Что, правда, правдочка и маленькая правда глаза колют?
- Пошел вон из моей квартиры!
- Не на порно ли денюжки ты ее прикупила? Я больше не могла
оставаться с ним в одном пространстве - еще пять минут, и мы разругаемся в
хлам, я этого не хотела, я действительно была моралисткой, куцей
моралисткой.
Я ушла в комнату, начала бесцельно собирать вещи, разбросанные
Нимотси.
- Ну что?! - заорал он из кухни. - Ширяться будем?
- Пошел ты! - заорала я в ответ.
- Как знаешь. А то бы на пару отъехали. В прихожей зазвонил телефон.
- Не бери трубку! - страшно закричал Нимотси.
- Не сходи с ума, - холодно ответила я; это Венька, конечно же, ну,
слава Богу, теперь-то мы быстро разрешим все проблемы...
На том конце трубки молчали.
- Перезвони, - я дунула, послушала - молчание, - перезвони, тебя не
слышно.
Нимотси стоял на пороге кухни, белый как мел.
- Кто это? Кто это звонил?
- Конь в пальто! Сорвалось - вот и все. Я быстро набрала Венькин
номер - короткие гудки. Нимотси заметался по квартире, многосерийная
эпопея продолжилась.
- Это они... Они меня вычислили... Нужно сваливать отсюда... Вот
блин, даже одеться не во что! Что у тебя за хахель - из труппы лилипутов,
что ли?.. Ну, ты и сука, лишила меня кожного покрова!
- Что ты несешь?!
- Какого ляда нужно было шмотки мои стирать, кто тебя просил? В чем
теперь ноги делать?! И рюкзак порвался, вот черт! - Он схватил свою
записную книжку, потрепанные карты, огрызок карандаша.
- Да... - я меланхолично наблюдала за ним, - не всех дурных война
забрала. Успокойся ты... Я тебе "Паркер" подарю.
- Плевал я на твой "Паркер". Ты даже не знаешь, что у меня тут... Что
у меня тут снято!..
Он все еще носился по квартире со своим богатством, когда зазвонил
телефон.
На этот раз это действительно была Венька.
- Эй! Ты жива еще, моя старушка?
- Привет! Тут сорвалось...
- Ничего не сорвалось. - В Венькином голосе сквозило скрытое
торжество: так было всегда, когда она складывала заказы к моим ногам, -
так такса виляет хвостом, ожидая от хозяина похвалы за пойманную лисицу. -
Ничего не сорвалось! Наоборот. Этот респектабельный лох из Горного был в
восторге от наших идей... Рожа, правда, вегетарианская, волосики
зализанные, как у трактирного полового, но... В общем и целом... Что такое
"триллер", не знает, но, когда я объяснила, - возрадовался и попросил
что-то зубодробительное на банковскую тему. У него приятель - банкир,
он-то, самоубийца, и выкладывает деньги. Я подписала все бумажки, аванс
получим в конце недели. Ты рада?
- Рада, - соврала я. Больше всего меня сейчас беспокоила проблема
свалившегося на голову Нимотси. Решить ее одна я была не в силах,
безвольное, бесхребетное существо. - Ты приедешь?
- Куда я денусь? Надо же это отметить. Форма одежды номер пять и
выпивка за счет заведения. Буду через два часа. Кстати, расскажу тебе одну
забавную вещь - ты умрешь! Я ведь хотела лететь самолетом, никогда еще не
летела из Питера в Москву самолетом... Так вот, меня завернули. Сказали,
что паспорт - не мой, вообще другое лицо, и выгляжу намного старше, - она
помолчала, - лет на двадцать шесть. Вот видишь...
- Лучше бы я выглядела на девятнадцать. - Я все еще боялась этой
полной идентификации, но уже смирилась с ней.
- Мы подумаем об этом, - весело пообещала Венька. - Так форма одежды
номер пять, не забудь.
- Да.
Я повесила трубку.
Нимотси стоял, прислонившись к дверному косяку, и внимательно
прислушивался к разговору, скрестив руки на голой груди, - теперь он был в
Венькиных джинсах, которые едва доставали ему до середины икры. Но, слава
Богу, свой архив он куда-то пристроил.
- Что, кто-то к нам припрется?
- Да.
- Надо же было так ошибиться! Значит, с мужиками у нашей фригидной
самочки полные кранты и она запрыгала по девочкам!
- Это не то, что ты думаешь. - Мне не хотелось вступать с ним в
дискуссию.
Я отправилась в комнату, за формой одежды номер пять - это была моя
первая серьезная уступка Венькиному скрытому безумию. Каждый удачно
подписанный контракт мы отмечали маленьким фуршетом, приправленным формой
номер пять или "рабочей лошадкой": комбинезон на голое тело, короткая
джинсовая жилетка и серебряный браслет в виде чередующихся черепашек
разных размеров. Венька сама выбрала одинаковые комбинезоны и одинаковые
жилетки в каком-то навороченном магазинчике для стареющих хиппи. В придачу
ей сунули кассету "Душа черного Перу" и плохо отпечатанную брошюрку
Блаватской. Блаватской мы застелили мусорное ведро, а кассету слушали
иногда под текилу. Венька любила текилу.
Нимотси продолжал доставать меня.
- Значица, теперь к бабенке приклеилась, а. Мышь? Я молча одевалась.
- Знаешь, я часто о тебе думал раньше, когда был человеком, - лицо у
Нимотси стало вдруг мягким и старым, и мне захотелось прижать его к себе,
- когда был человеком, а не проклятым куском мяса, который ненавидит себя
и боится всех остальных... Я даже пытался вспомнить твое лицо - фотографию
я потерял, вернее - она пропала. Нашу фотографию, помнишь? Я пытался
вспомнить, но ничего у меня не получилось. Я даже не мог сказать -
красивая ты или нет...
- Некрасивая, некрасивая, - я сжала зубы и перебросила через плечо
лямку комбинезона, - я некрасивая, стареющая пресная дамочка, которая
живет только за счет других людей. Становится ими. Но тобой я не стану, не
надейся!
- И не надо, - он сел на пол, снова обхватил голову руками и
застонал, - и не надо... Я никому не позволил бы жить в этом аду...
Особенно тебе. А потом - как-то - мне приснился сон, и мне показалось, что
он все объяснил... Про сиамского близнеца, про тебя... Как будто вы
родились, сросшиеся затылками - того, второго, я не разглядел. Ваши
родители испугались и рубанули ножом - прямо по затылкам. И все вышло как
нельзя лучше, только в том месте у вас не росли волосы. У тебя - на
затылке, а того, второго, я так и не разглядел. И вот теперь ты ищешь...
Это было слишком.
Я выбежала из комнаты, схватила сумку и через три минуты была на
улице.
Мне было плохо - так плохо мне не было еще со смерти Ивана. Я любила
Нимотси за то, чего он не знал во мне, и ненавидела за то, что знал.
Оставаться с ним дальше было невозможно, дома ловить нечего, Венька
приедет через два часа, нет, через час сорок минут... Ну, что же ты
плачешь, Мышь?
Я попыталась взять себя в руки; она приедет, отважная циничная
девчонка, спящая сразу с двумя, и надает ему по рогам, и ударит под дых
его безумным фантазиям.
А если хоть что-то окажется правдой - хоть что-то из того, о чем
бредил Нимотси?..
Я тряхнула головой - к чертям собачьим, в конце концов, у меня есть
Венька, а у Веньки есть Фарик, а у Фарика есть концы в милиции и ФСБ. Но
сначала его нужно вылечить... Забавно это будет смотреться - усмиренный
Нимотси в обществе Веньки, которую он наверняка примет за меня, форма
номер пять, молодец девчонка, зацепила все-таки питерского лоха...
"Н-да-а... Я ушла только потому, что больше не могла выносить Нимотси
с его бреднями, а теперь получается, что в этом есть какая-то скрытая
драматургия, что-то вроде милой шутки, розыгрыша, - забавно будет
посмотреть на Нимотси в компании Веньки, вот и проверим, так ли она похожа
на меня, как пытается в этом убедить, моя девочка-хамелеон... Это даже
похоже на мистику - как будто у тебя теряется нательный крест накануне
Рождества, и все идет наперекосяк..."
Я никогда не теряла нательных крестов, потому что никогда их не
носила, я даже не была ни в чем особенно грешна, если не считать
машинописное подражание де Саду, - у меня бы просто не хватило смелости
даже на грех средней руки...
Так или примерно так я думала, сидя в соседней киношке, на льготном
сеансе для пенсионеров, вполглаза наблюдая за занюханным американским
боевичком: дерьмовое кинцо, вот только главный герой хорош, чертяга, тебе
уж точно что-то подобное не обломится!
...На обратном пути я купила бутылку текилы и лимон - и обнаружила,
что в моей сумке валяется записная книжка Нимотси и кассета - нашел куда
сунуть, конспиратор дешевый!
Лифт не работал, и, проклиная все на свете, я отправилась пешком на
свой девятый этаж.
...Дверь в квартиру оказалась незапертой, из-за нее страшно хрипел
хулиганствующий Том Вейте - надо же, врубили на полную катушку, сволочи! Я
тихонько толкнула дверь и вошла, то-то смеху будет, если Нимотси
догадается поцеловать Веньку так же, как меня в аэропорту.
На кухне стояла начатая бутылка венгерского вермута, моего любимого -
я никогда не отличалась изысканным вкусом: значит, Венька уже пришла.
Я отпила прямо из горлышка и, как была, с бутылкой в руках,
направилась к плотно прикрытой двери в комнату.
За ней было тихо - кроме хрипящего Тома Вейтса - никаких звуков. Я
уже была готова толкнуть ее - а вот и я, голубчики, познакомились? - когда
за ней раздался отчетливый звук разбивающегося оконного стекла. Он был
таким резким и не правдоподобным, что его вполне можно к финалу песни: Том
Вейте любит такие штуки - женский голос, скрип тормозов за витриной
дешевенького кафе, журчание виски, обязательно проливающегося на
замызганный пластиковый стол в финале; но ужас положения состоял в том,
что ничего такого в этой песне не было.
У меня вдруг подломились колени: мои детки в клетке поссорились и
вынесли оконное стекло.., обколовшийся Нимотси не удержался на
подоконнике, как пьяный Иван семь лет назад... Венька запустила в него
колонкой от музыкального центра (стулом, ботинком, футляром от машинки)...
Происходило что-то не правильное, и, прежде чем я это поняла, раздался
сдавленный, исполненный отчаяния крик.
И наступила тишина - кассета кончилась.
- Сваливаем, - сказал кто-то за дверью: это был чужой, грубый голос,
никогда прежде не звучавший в моей жизни, - сваливаем по-быстрому.
Этот голос напрочь менял сюжет.
Всего лишь на несколько секунд я опередила тени, мелькнувшие за
дверным матовым стеклом, - и оказалась в нише, где висели зимние вещи,
пыльные и забытые до зимы. Я спряталась в них вместе с бутылкой вермута -
несчастная, дрожащая от страха Мышь. Плохо соображая, что делаю, я
натянула на себя твидовое пальто (Господи, как мне нравилось это пальто,
на три размера большее, купленное только для того, чтобы шляться в нем по
дешевым кафешкам поздней осенью и записывать подслушанные фразы остро
отточенным карандашом в стиле Хемингуэя), и оно тут же предало меня -
оборвалось с вешалки с громким, заполнившим всю квартиру треском.
Я сидела ни жива ни мертва, похороненная под тяжелым твидом, и сквозь
щелку видела измененную до неузнаваемости моим животным ужасом часть
коридора. Свет стал нестерпимо ярким - значит, кто-то - он или они -
открыл дверь и сейчас будет в коридоре, на расстоянии вытянутой руки, на
расстоянии задержанного от страха дыхания.
...Их было двое - первого я так и не разглядела: обычная футболка, до
тошноты обычные джинсы, кроссовки, правая - с развязанным шнурком. Второго
я запомнила - только потому, что он остановился возле кухни, когда первый
уже почти покинул квартиру.
- Слушай, - сказал он спокойным голосом, - бутылка!
- Не напился за жизнь?! Какая к черту бутылка?
- На столе в кухне стояла бутылка вермута. А теперь ее нет.
Я зажала рот рукой, чтобы не закричать.
- Нашел время!.. Уходим!
Он все еще не уходил, я видела его тяжелый упрямый профиль с крутым
подбородком боксера-неудачника; перстень на мизинце, вдруг заполнивший
весь коридор, серебряная змея, дутая дешевка, мечта пригородной шпаны.
Небрежное пятно на темной шелковой рубашке - пот, кровь?..
. - Ну, быстро, мать твою! - торопил первый. - Хочешь все дело провалить?!
Наконец, через секунду, показавшуюся мне вечностью, они исчезли.
Дверь за ними захлопнулась. Я прислушивалась к звукам вокруг.
В комнате было тихо.
Они уходили через открытый чердак, ясно. В ушах стояли их легкие
шаги, осторожный стук закрываемого люка; Венька поступила бы точно так же,
вдруг пришло мне в голову, - именно туда она послала бы своих героев, не
особо заморачиваясь сюжетной изысканностью. А перед этим вывела бы из
строя лифт... Я отхлебнула вермута из горлышка - глоток, другой, третий;
терпкая жидкость потекла по подбородку - я пила и не могла остановиться,
пока наконец не почувствовала жар в груди и легкий шум в голове.
Шатаясь, я поднялась, с трудом высвободилась из пальто и толкнула
дверь в комнату.
...В ней ничего не изменилось - только Нимотси в Венькиных джинсах,
нелепо подогнув ногу, лежал в луже крови посреди комнаты. Кровь была
повсюду - на стенах, на полу, на почему-то разбросанных рукописях.
"Дешевый мелодраматический эффект", - вдруг отстранение подумала я. Грудь
его была вскрыта пулями, превращена в месиво - так убивают в аффекте. Но в
то же время это были хорошо продуманные выстрелы, каждый из которых мог
оказаться смертельным. Врывавшийся в разбитое окно летний ветерок ерошил
волосы Нимотси, и я вдруг впервые заметила трещинки и крошечные болячки в
уголках его губ, обыкновенный герпес, вещь не смертельная, но страшно
неприятная, что-то такое у меня было в прошлом году, и, кажется, осталась
мазь... Я ударила себя кулаком по голове - какая мазь. Господи, вот он
лежит перед тобой с вывороченной грудью, и еще неизвестно, что там, за
разбитым окном.
Впрочем, я уже знала, что там, за разбитым окном. Там, внизу, были
сломанные ветки деревьев на уровне шестого этажа и сломанные ветки кустов
на уровне первого этажа, а в самом низу, на земле, лежала Венька, в
комбинезоне и джинсовой жилетке, форма одежды номер пять. Ее руки были
разбросаны, ее волосы были разбросаны - должно быть, я упала бы точно так
же, вот только сверху никогда бы не выглядела такой красивой...
В оцепенении я смотрела на мертвую Веньку под окнами, я ждала. Я
ждала, пока хоть кто-то обнаружит это выпавшее тело, но увидела двоих,
которые спокойно вышли из соседнего подъезда и направились к вишневой
"девятке". Тот, с перстнем, неторопливо сел за руль. И только когда они
уже уехали, дворовые дети, бездарно прожигающие каникулы в пыльном
бибиревском дворе, наконец-то известили истошно-радостными воплями о
происшествии все окрестности. Должно быть, это будет самым ярким
впечатлением этого лета, о котором даже можно написать в сочинении...
Я отпрянула от окна и, непонятно зачем, прикрыла пустые рамы. Я
наблюдала за собой со стороны - все это время я наблюдала за собой со
стороны: бездушная стерва с холодным носом и заледеневшими руками. Она -
это ты. Она - это ты.
Она - это ты. Никто пока не обнаружил подмены, никто пока не
обнаружил ошибки, солнце било прямо в окна, и, должно быть, мое окно было
единственным, в котором не отражался солнечный свет.
Стоп-стоп, почему единственным? Сейчас лето, и окна настежь, попробуй
найди, из которого выпал человек. Но все равно, времени у меня было
немного, ведь обязательно найдется кто-то, кто легко вычислит траекторию
падения и легко вызовет уже бесполезную "Скорую".
И милицию.
И слава Богу.
Я снова отхлебнула из бутылки. Ничего не слава Богу. Что я смогу
объяснить им? Пересказать путаную историю Нимотси с кровавым
порнографическим синдикатом? (Подумав об этом, я вдруг похолодела и, чтобы
не замерзнуть окончательно, загнала эту мысль на самое дно души, откуда
уже поднимались ей навстречу ужас и .тошнота - нет, только не сейчас, не
сейчас...) И - если повезет - стать свидетелем и сидеть в раскалившемся от
жары кабинете и вместе с толстым потным милицейским художником составлять
словесный портрет дешевого серебряного перстня со змеей...
Если повезет - а если нет? Если я не смогу толком ничего объяснить,
да еще окажусь замазанной в темную порнографическую историю. И потом -
наркотики - не употребляла, но давала приют...
Статья за хранение, Фарик бы мне объяснил.
Фарик. Вот оно, вот чего я жду.
Фарик и Марик.
Я подумала о мальчиках, и как только коснулась их, то поняла, что это
не сойдет мне с рук - потерять одну, а потом и вторую; и в смерти этой
второй виновата я, я, стареющая бесцветная дрянь, отнявшая их девочку, их
маленькую...
Я вспомнила Марика - "нет человека, нет проблемы".
Со мной не будет никаких проблем.
Они давно хотели меня убрать, а сейчас появился повод, все искупающий
повод.
Спокойно, спокойно... Документы, чековая книжка (кой черт дернул меня
положить все деньги в банк) - бедный Нимотси, я так ничего и не успела
сделать для него... Я судорожно бросала в рюкзак вещи, какая глупость, ну
зачем тебе Венькина туалетная вода, и все остальное ни черта не
пригодится... Ладно, разберусь потом.
Я наткнулась на разрозненные страницы одного из своих порносценариев
- странно, мне казалось, что ничего подобного в моем доме не сохранилось.
Но эту внезапно мелькнувшую мысль я так и не додумала - пустили лифт.
Я набросила на плечи кофту, Венькину летнюю кофту, вполне нейтральную, не
вызывающую подозрений в летний жаркий день.
"Останься, - сказала мне моя обычная трезвая половина, - останься, не
сходи с ума, ты ни при чем, ты не виновата, ничего они тебе не сделают,
пришла и увидела этот кошмар, эту бойню... А сразу не спустилась... Что ж,
состояние прострации вполне объяснимо... Хотели убить тебя, а убили
другую... Но как ты объяснишь, почему хотели убить тебя?.."
"Зубную щетку, ты забыла зубную щетку", - цинично сказала мне другая
половина, о наличии которой я даже не подозревала.
И обе половины не понравились мне - так не понравились, что у меня
вдруг отказали ноги: я опустилась по стене, против Нимотси, близкого
друга, обещавшего так много. А там, за окном, на летнем разлагающем
солнце, лежала Венька, обещавшая так много...
Чтобы не зарыдать, я зажала рот кулаком и очнулась только тогда,
когда почувствовала теплый привкус крови, Такой же был и у Марика, когда
мы целовались, у него были слабые десны. А от слабых десен нужно пить кору
дуба...
Ты сходишь с ума.
Ты сходишь с ума, надень-ка лучше очки, те, которые подарила вам
обеим Венька: просто и со вкусом, от ранних солнечных морщин - и ни одна
сволочь не догадается заглянуть под них...
Двор разорвал надрывный голос неотложки - оперативно они приезжают,
чтобы констатировать смерть, а потом перекусить бутербродами с ветчиной на
свежем воздухе.
Внизу, в колодце подъезда, снова заработал лифт, послышались голоса -
и это вывело меня из оцепенения.
Я взяла набитый впопыхах рюкзак - все мысли потом, потом - ив
последний момент переложила туда же записную книжку и кассету Нимотси -
просто так, как перекладывают страницы засохшими цветами; на память.
И выскользнула из квартиры.
Через чердак - конечно же, через чердак: даже здесь мне подсказали
дорогу - если ушли они, значит, без помех уйду и я.
Чердачный люк не поддавался, а звук поднимающегося лифта становился
все ближе, как неотвратимое наказание за малодушие, трусость и
предательство.
Спокойно, спокойно - ты никого не предала. Ну, открывайся же!..
Люк наконец открылся, я выскочила на крышу и прикрыла его за собой.
Соседний подъезд был рядом, я спустилась на девятый этаж, потом на
восьмой - и здесь перевела дыхание.
Дура, дура, дура! Но в любом случае - назад дороги не было.
...Во дворе, вокруг мертвой Веньки, уже образовалась толпа. "Скорая"
стояла тут же, спустя минуту приехала еще одна - видимо, сердобольные
граждане звонили с нескольких телефонов.
Люди все прибывали и прибывали, запруживая пятачок перед ареной
смерти. Они-то находились в полной безопасности, как читатели колонок
криминальной хроники, и осознание превосходства этой безопасности
позволяло им переговариваться друг с другом вальяжным полушепотом.
- Чего тут?
- Да вот, девчонка выбросилась!
- Откуда, откуда?
- А черт его знает... Сейчас менты приедут, разберутся. Вроде как с
девятого этажа...
- А кто такая?
- Да не знаю, не напирайте. Я своего соседа по лестничной клетке не
знаю...
- Чо, насмерть?
- Ну!
- Точно, это наша девчонка, из нашего подъезда... Такая вежливая,
всегда здоровалась... Она на девятом этаже живет... Недавно въехала, в
прошлом году... Да говорю вам, из нашего подъезда, из второго!
- А чего это она?
- Там, говорят, пистолет нашли, рядом с ней валялся...
- Застрелилась, что ли?
- Да из окна выбросилась.
- Если из окна выбросилась - то пистолет зачем?
- Веселая нынче молодежь пошла - одни людей грабят, другие клей
нюхают... Или вот так... Тут в сентябре парень тоже выбросился, назло
жене, ревновал ее очень.
- Что вы говорите?!
- Я сам видел. Он дальнобойщиком работал - только в рейс, как его
жена давай налево и направо ноги задирать.
- Ну, дальнобойщики тоже не святые, на каждом километре шлюх
подсаживают...
Одна из "Скорых" уехала. А та, что приехала первой, - осталась. Ее
шофер действительно жевал бутерброд, но не с ветчиной, а с сыром...
Я, не отрываясь, смотрела на Веньку - там, раскинув руки, лежала я, с
волосами с медным отливом, в комбинезоне и жилетке. Именно смерть сделала
ее так похожей на меня, что мне стало страшно. Подойти, обнять ее,
защитить от всех этих упивающихся сопричастностью к далекой смерти глаз -
уж она-то теперь себя защитить не сможет.
И Иван не смог себя защитить.
Венька повторила судьбу Ивана, прошла путь Ивана до самого конца - и
так же оставила меня, как он. Меня, жалкую, так и не выросшую, так ничему
и не научившуюся. Уж она-то не оставила бы меня здесь, в роли трупа
неизвестной...
Пора идти, сказала я себе. У меня еще будет время на все, но сейчас
пора идти, уговаривала я себя - и не уходила. Просто не могла оторваться
от этого лежащего на земле тела.
...Я тихонько выбралась из толпы только тогда, когда приехал
милицейский "газик", а следом за ним - "рафик" с унылой надписью по борту
- "Криминалистическая лаборатория".
***
...Через полтора часа двенадцать тысяч долларов лежало у меня в
рюкзаке. Я сняла все, что у нас было, - общие с Венькой деньги,
заработанные на сценариях и рекламе: она сама настояла на этих общих
деньгах, припугнув меня тем, что отдельный счет ей, гражданке уже
благополучно забытой среднеазиатской республики, не откроют.
Я сняла все деньги, фальшиво улыбаясь знакомому долговязому клерку,
для него я всегда была преуспевающей сценаристкой ("Вот, решила прикупить
машину по случаю, как вы думаете, двенадцать тысяч за "Сааб" девяностого
года в отличном состоянии - это не дорого?").
"Дура ты дура", - глаза клерка выдали его с головой, но он все же
сказал учтиво:
- Большая сумма, а вы одни сегодня, без друзей... Вы ведь обычно не
одна приходите... Вот оно, началось - Они на улице. У приятеля что-то с
машиной... Так что "Сааб" в самый раз.
- Ну, удачи вам. И хорошей покупки. Кстати, у меня есть приятель в
автосервисе для иномарок...
- Спасибо, я обязательно воспользуюсь...
- Я оставлю вам телефон.
- Да-да...
Он что-то черкнул на листке бумаги, протянул ее мне. Не глядя, я
сунула ее в карман комбинезона.
- Спасибо.
- Надеюсь, вы еще воспользуетесь услугами нашего банка.
- Непременно, - кисло сказала я.
...Теперь мне нужно было обдумать ситуацию.
Я вперлась в метро, без устали гонявшее составы по кольцу,
пристроилась в углу вагона и закрыла глаза.
"Труба дело. Надо когти рвать, - сказал мне мертвый Иван. - Бабки у
тебя есть, так что надо рвать когти".
"Точно. Через Чукотку на Аляску в собачьей упряжке. Главное - зад не
отморозить", - сказал мне мертвый Нимотси.
"И придатки", - добавила мертвая Венька.
Я уронила голову в колени.
Все, кого я любила, были мертвы. Все до единого.
- Вам плохо? - спросил меня какой-то старичок с задорной бороденкой
академика Павлова. Только теперь я поняла, что плачу.
- Все в порядке, - не поднимая головы, ответила я.
- Я могу вам чем-нибудь помочь?
- Нет-нет, все в порядке... - Чем ты мне можешь помочь, если даже о н
и не могут мне помочь, если даже они оставили меня...
Старик вышел на "Белорусской", я поехала дальше по кольцу.
"Успокойся, возьми себя в руки - тебе надо сосредоточиться". Но
сосредоточиться не получилось. Я тупо сидела в уже обжитом углу вагона и,
как четки, перебирала воспоминания о прошедшем годе и прошедших семи
годах; я думала о том, какой же из сюжетов предложила Венька питерскому
лоху, и о том, что на следующей неделе должны будут состояться переговоры
по поводу очередной рекламы: эту рекламу устроил Веньке уже раскрученный
художник азербайджанец Аликпер, восточный красавец с мягким голосом и
мягким характером.
Ничего этого уже не будет.
Я устала думать обо всем, крепко обняла рюкзак с деньгами и заснула...
...А проснулась оттого, что кто-то тряс меня за плечо:
- Вставай, девушка, царство Божие проспишь! Я испуганно открыла
глаза, но испугаться по-настоящему так и не успела: рюкзак был со мной, он
никуда не пропал.
- Скоро метро закрывается, а ты все спишь. Дома нужно спать, -
подмигнула мне разбитная, плохо накрашенная бабенка в форменной одежде.
- Да-да, простите... А какая это станция?
- "Комсомольская". А какая тебе нужна?
- Я приехала. Спасибо.
- Шмотки береги! Как только не грабанули, спящую-то!
...Я поднялась наверх, по пустынному эскалатору - и вышла прямо на
Ленинградский вокзал.
Пахло шашлыками, размякшим за день асфальтом, Ириной Аллегровой в
каждой музыкальной точке, сотнями людей, приезжающих и уезжающих.
Я потолкалась среди ларьков, купила себе сосиску в тесте, дешевенький
плейер, батарейки и кассету к нему: гнуснейшее техно, значения которого я
никогда не понимала. Идиотская музыка взорвала голову, вышибла все мысли и
помогла сосредоточиться на одной.
"Что делать этой ночью".
Наверняка они уже поняли, что к чему, связали концы и разослали
оперативки по вокзалам. Наверняка все было не так, я бездумно шла за
придуманным Венькой криминальным миром. Но даже если все не так - куда ты
поедешь?
И тогда я вспомнила о Гуле.
Гуля была моей однокурсницей по ВГИКу, единственной нормальной бабой
среди сумасшедшей вгиковской тусовки. Сразу после института она выскочила
замуж за преуспевающего торговца экзотическими фруктами и осела в Химках.
Потом был преуспевающий коммерческий директор банка, преуспевающий
агент по недвижимости - целая цепочка, заканчивающаяся преуспевающим
сочинителем книжонок в стиле "русское фэнтэзи", которого Гуля зацепила в
начале осени, когда мы виделись последний раз.
От каждого своего мужа Гуля непременно рожала ребенка и непременно
мальчика. Меня всегда удивляла ее власть над мужчинами, я никак не могла
понять ее природу - и только прошлой осенью поняла.
Гуля была на последнем месяце беременности и так чертовски хороша,
что от нее невозможно было оторвать глаз - внутренний свет, исходивший от
нее, слепил, сбивал с ног, зачаровывал. Всех новых мужей она находила
именно на последних сроках беременности. Они шли за ней, как крысы за
дудочкой Крысолова, готовы были усыновить всех ее предыдущих детей и
наплодить новых - своих собственных, таких же красивых, как и их мать.
Когда мальчики появлялись на свет. Гуля сразу же теряла к ним интерес
и с ней самой происходила удивительная метаморфоза: она становилась
обычной, ничем не примечательной среднестатистической домохозяйкой. И
тогда невольно обманутые мужья, получившие дешевый страз вместо бриллианта
- а именно так им казалось, - начинали исчезать из дома: сначала на время,
а потом насовсем. Несколько месяцев Гуля жила одна, окруженная детьми и
няньками, которых нанимали для своих детей совестливые бывшие партнеры, -
настоящая пчелиная матка, уже вынашивающая новую жизнь и царствующая в
своем улье.
Ее интересовал только неродившийся ребенок, только с ним она
разговаривала - и в этих разговорах была блистательна, остроумна,
ненавязчива и весела: она обучала плод, уютно устроившийся у нее в животе,
всем премудростям жизни, была афористична, как Бернард Шоу, и в меру
цинична, как Бэтт Дэвис на излете карьеры. Я с трудом подавляла в себе
желание тут же открыть блокнот и записать те легкие, изящно отточенные
фразы, которые растворялись в воздухе, оставляя после себя легкое,
покалывающее кончики пальцев тепло.
Язычница Гуля, несущая в себе дремлющий генетический код
прародительницы, ненавидела цивилизацию во всех проявлениях, а также ее
производные - телевизор, телефон и печатные издания всех мастей. Скрепя
сердце она смирилась только с пылесосом, миксером и стиральной машиной
"Ардо", полный автомат.
Гуля. Ну конечно же. Гуля.
Я взяла билет на электричку до Химок и уже через час была у нее.
Гуля не удивилась моему позднему визиту, молча взяла у меня из рук
пакеты с фруктами и сластями.
- Вот и гости, в жопе гвозди, - пропела она, высыпая фрукты в
огромную корзину, где и без того уже лежала партия бананов, рассчитанная
по меньшей мере на взвод. - То-то у меня сегодня весь день вилки падали.
Так и подумала - то ли баба, то ли гомосексуалист.
- А при чем здесь гомосексуалист?
- Да ходит тут один пед тишайший, страховой агент... Душный до
невозможности: все уже застраховала - и имущество, и квартиру, и машину,
которую мне Павлик оставил. Ты-то Павлика помнишь? Я в упор не помнила
Павлика.
- Ну, кафешка у которого на Речном вокзале. Четвертый, Димка, от него.
- Слушай, я даже не знала, что ты машину водишь. - Больше всего мне
хотелось сейчас остаться одной и перевести дыхание, но светскую беседу
поддерживать было необходимо.
- Да не вожу я, этого еще не хватало! Кто-нибудь из мальчишек
подрастет - возьмут, не пропадет. Сейчас Димкина нянька на ней гоняет,
идиотка несусветная, но душевная старуха...
- А где мальчишки?
- На даче. Отправила их на лето кислородом заправляться. Здесь рядом,
в Куркине.
- А ты?
- А я вот жду. Четвертый месяц уже маленькому. Четвертый месяц, время
цветения еще не пришло - Гуля была сдержанна и неопасна для мужчин.
- А ты все корячишься, все пишешь?
- Все пишу, что мне сделается, - спокойным голосом сказала я, и на
секунду мне показалось, что ничего не произошло.
Мы просидели до двух часов ночи, все втроем: Гуля, я и малыш в
животе; он тоже участвовал в беседе, во всяком случае, к нему она
обращалась гораздо чаще, чем ко мне.
Время тянулось бесконечно долго, большую часть его Гуля издевалась
над папочкой малыша, преуспевающим сочинителем. Из всего сказанного я
поняла, что сочинитель ушел навсегда.
- И слава Богу, - философски заметила Гуля, - баба с возу - кобыле
легче, задрал геморроем своим и пищей вегетарианской... А я - ты же знаешь
- совсем наоборот, фарш сырой люблю, грешна...
Она постелила мне в комнате старших детей, набитой огромными мягкими
игрушками и разорванными книгами.
Наконец-то я осталась одна.
Теперь можно было разобрать рюкзак и собственные мысли - отступать
было некуда. Сегодня начинается совсем другая жизнь, не похожая на
вчерашнее утро.
Еще вчера Венька ехала в "Красной стреле" и была жива, еще вчера
Нимотси искал уходящие под кожу вены, но все-таки был жив. "Но мамочка и
папочка уснули вечерком, а Танечка и Ванечка в Африку бегом", - машинально
прочла я на исчерканной фломастерами странице книги, валявшейся на полу.
Да, именно так. В Африку бегом.
Ничего другого не остается. Или остается?
Если поискать, то у Гулиных детей наверняка можно найти альбомы с
чистыми страницами и прикинуть какую-то схему.
Как только я решила довериться бумаге, все стало на свои места и я
сразу успокоилась - бумага никогда меня не подводила. И многие вопросы
решались сами собой. Это касалось сценариев, но, возможно, поможет мне
сейчас. Нужно только выстроить несколько сюжетных линий - мою, Веньки и
Нимотси.
Было еще одно серьезное ответвление, связанное с увиденными мною в
квартире людьми, но просчитать его с наскока было невозможно, да и на
сегодняшнюю ночь не нужно.
Не нужно. А может, и вообще ничего не нужно? На меня навалилась
апатия - так было всегда, когда нужно было принимать хоть какое-то,
мало-мальски серьезное решение.
И впервые в жизни я этой апатии воспротивилась, крепко тряхнула
головой - хватит, карапузики, кончились танцы!..
Я нашла альбом с уморительным слоненком на обложке - в Африку бегом,
в Африку бегом, - достала ручку и на чистой странице вывела
каллиграфическим почерком засидевшейся в девицах библиотекарши -
"НИМОТСИ". Потом подумала секунду и провела стрелку - "МЫШЬ". Дальше дело
не пошло - в моем бедном мозгу всплыла утренняя картина: Нимотси в луже
крови и Венька с раскинутыми руками.
Чтобы избавиться от наваждения, я тихонько замычала нечто похожее на
начальные такты "Интернационала", в том месте, где "никто не даст нам
избавленья" - и прямо под своим именем, написала "ВЕНЬКА".
А потом обвела полученную конфигурацию кружком Венька и Мышь стояли
одним персонажем - Шерочка с Машерочкой, Маша и Даша Кривошляповы, самые
легендарные советско-сиамские близнецы, Тяни-толкай. Эти двое, кто бы они
ни были, приняли ее за меня... Наверное, и Нимотси, прежде чем получить
пули в грудь, тоже принял ее за меня, а она не стала его разочаровывать,
это было частью ее игры, частью жизни, которой она жила после встречи со
мной. Нет, это все чушь, детский лепет на лужайке, тем двоим было
простительно принять ее за меня - но мой старый дружок, спавший со мной в
одной постели, он-то вряд ли мог спутать нас, разве что совсем обдолбался
своим кайфом... Я вдруг ощутила жгучее желание оказаться там за несколько
секунд до развязки.
Возможно, им нужен был только Нимотси, Венька оказалась просто
свидетельницей, чей ключ не вовремя повернулся в замке, - вот это уже было
ближе к истине, и я немножко успокоилась - если вообще можно было
успокоиться в моей ситуации.
Но тогда - если им был нужен несчастный наркоман, - тогда вся его
путаная история оказывалась правдой Я сжала виски.
Черт, черт, черт, если это правда - значит, за этим стоят довольно
серьезные люди, и трудно поверить, что они выпустили его - сначала с этой
адской съемочной площадки, а потом вообще из страны. Трудно поверить, что
вконец исколотый недотепа обвел их вокруг пальца - вот так, за здорово
живешь. Вначале это действительно было случайностью - то, что он выжил и
вовремя убрался со сцены, но потом? Вряд ли они отслеживали его от Греции
до Москвы, много чести... "Он меня в Румынию отправил, а там из Констанцы
в Одессу", - вспомнила я слова Нимотси. Скорее всего там они потеряли его,
а здесь нашли.
Но как?
Мне не хватало информации, мне катастрофически не хватало информации
- и тогда я вспомнила о блокноте Нимотси.
Но когда я открыла его, дрожа от нетерпения, то поняла, что прочесть
его с лету - дохлый номер. Нимотси никогда не отличался хорошим почерком,
а героин и психологический стресс доконали его: буквы и строчки налезали
друг на друга, заваливались вбок, принимали чудовищные конфигурации. Для
того чтобы разобрать хотя бы страницу, потребуется не один день А этих
дней у меня в запасе не было.
Итак, Нимотси влип в историю, в которой убивали людей, и делали это с
размахом, и вкладывали в это большие деньги. Он оказался ненужным и,
возможно, единственным свидетелем, и поэтому его убрали.
Я попыталась поставить себя на место этих людей - такую ли сильную
опасность представлял Нимотси? Он был законченным наркоманом, ясно, и вряд
ли его словам можно было доверять: с таким же успехом можно доверять
горячечному бреду. Он был не опасен сам по себе, но... Но вполне мог стать
опасным как звено в цепи, как штрих в уже сложившейся картине - недаром он
говорил, что их туманной деятельностью заинтересовался Интерпол.
Я представила Нимотси - маленького, жалкого, зажатого жерновами двух
каких-то очень серьезных сообществ: можно было прожить десяток жизней, а
таких, как мою, - и сотню - и никогда с этим не столкнуться...
Но он все-таки добрался до Москвы и сразу же отправился ко мне. Он
никуда больше не заезжал - и даже удивительно, что грязного и явно
обколотого человека не остановил ни один из нарядов милиции, постоянно
околачивающихся возле метро. Он никому не звонил, да и звонить особенно
было некому.
Стоп. Стоп-стоп.
Если ты думаешь, что им не было смысла вести его все это время - а
это похоже на правду, значит, они как-то пронюхали, что он всплыл в
Москве... Его засветили. А может, он засветился сам?
От напряжения я сжала виски. Утром я проснулась позже его, а потом
вообще ушла на два часа. Значит, что-то произошло за эти два часа. Или
раньше?
Я снова открыла блокнот Нимотси - в самом конце его была телефонная
книжка с номерами, почти пустая. А почти все имена, которые там были,
ничего не говорили мне - очень мало московских, в основном алма-атинские и
семипалатинские; несколько душанбинских (Нимотси был из Душанбе). Было еще
пару записей чужим почерком, из которых я поняла только "Греция" и
"Афины", - видимо, спасший его сентиментальный грек все-таки существовал.
Еще несколько интернациональных адресов - румынских, польских и
югославских; все имена - девичьи. Я улыбнулась - решил-таки приударить на
старости лет...
И увидела мой собственный новый телефон и новый адрес, записанный
наспех - видимо, вчера, у профессорской вдовы. Он был написан огрызком
карандаша, тем самым, с которым вчера вечером носился Нимотси.
Я перевернула еще несколько страниц и вдруг наткнулась на еще один
бледный след карандаша. Только две записи в книжке были сделаны карандашом
- мой телефон и эта: "кинотеатр "Форум", 5 часов, красный "Форд". Это было
написано на телефоне Володьки Туманова. Но и без этого я знала, что
Володька живет где-то на Колхозной.
Запись сделана вчера или сегодня, никаких сомнений. Значит, он
назначил встречу, вот только состоялась она или только должна была
состояться? Вряд ли, приехав в Москву, он объявился бы у Туманова - они
никогда не были друзьями, а если еще и вспомнить, что он вчера говорил о
Володьке... Теперь-то мне стали ясны невнятные угрозы Нимотси "этой
шестерке, этому гаду" - сотрясая воздух в комнате, он обещал достать
Туманова и потребовать отступных. Обычная словесная пурга, которой я не
придала значения. Значит, он действительно решил мелко шантажировать
добродушного Володьку, значит, он не надеялся на меня, мой бедный
запуганный друг...
На секунду мне стало обидно - эх ты, дурашка, неужели ты мог
подумать, что я оставлю тебя?..
А я оставила.
Слезы снова полились у меня из глаз, но теперь к ним добавилось еще и
чувство злости - совершенно необязательно было говорить Володьке, что
остановился у меня...
"Сам виноват!" - громко сказала я.
И тут же устыдилась нелепости своего предложения. Если убийства
как-то связаны с этим звонком Туманову... Нет, это полная ерунда, ты
совсем зарапортовалась - желеобразный Володька был редким кретином, полным
раздолбаем, но уж никак не крестным отцом. В конце концов, смерть Нимотси
и телефонный звонок Туманову могут быть вообще не связаны, и скорее всего
не связаны - эта запись вообще могла не относиться к Володьке, страница
была выбрана наугад. И с другой стороны, если за всем этим стоял он, то
почему было не пристрелить Нимотси в красном "Форде" (прелестная, должно
быть, вещь!), а посылать людей на окраину, в Бибирево? Но Нимотси был
мертв, и мне не у кого было спросить, к чему действительно относится эта
запись.
Ясным было только одно - его убили как свидетеля. И Веньку - как
свидетеля свидетеля. Вот только - просто так или вместо меня?
Я подумала об этом вскользь, а потом задержалась на этой мысли и
похолодела.
Пока Нимотси не приехал в Москву, я была невостребованным персонажем,
я была неопасна. Но он приехал, и вполне логично было предположить, что
обо всем рассказал мне или показал (я вспомнила о кассете, которая лежала
у меня в рюкзаке). В конце концов, именно я написала несколько сценариев...
Ну и что? Написала и написала. Но в этой ситуации убрать тебя вполне
могли не только как случайную свидетельницу, но и как сообщницу Нимотси.
Возможно, в этой кассете есть что-то такое, чего они боятся. А возможно -
и нет. Возможно, они даже не подозревают о существовании кассеты. А если
подозревают?
У меня жутко болела голова - эти игры были не по мне, ясно. Быть
сообщницей Нимотси меня совсем не грело, я предпочла бы умереть случайной
свидетельницей, с которой все взятки гладки. Но ты-то уже умерла, и
странно, что тебя не пристрелили, а выбросили в окно...
Действительно, странно. Что-то мучило меня, и теперь наконец я поняла
- что. В Нимотси разрядили, должно быть, целую обойму, хотя одного
выстрела профессионала было бы достаточно. А то, что работали
профессионалы, я не сомневалась - уж слишком подготовленными они были, уж
слишком бесшумно выходили через крышу, и даже всегда задраенный чердачный
люк оказался открытым, и лифт перестал ходить именно во время убийства,
хотя до этого целый месяц работал исправно. Они убили его выстрелами из
пистолета, наплевав на контрольный выстрел в голову, а Веньку выбросили из
окна, хотя с тем же успехом могли убить тоже; во всяком случае, шуму бы
было гораздо меньше, а выталкивая тело, которое будет найдено тотчас же,
они здорово рисковали.
Риск - благородное дело. И с пистолетом ничего, сукины вы дети... При
чем здесь пистолет, откуда он всплыл? И откуда я знаю, что это именно
пистолет? И почти тотчас же вспомнила - кто-то в толпе сказал:
"И пистолет рядом с ней".
Вот и все.
В задумчивости я нарисовала мужской профиль и присобачила к нему
козырек, а к козырьку - тулью. А на тулью водрузила кокарду нашей
доблестной милиции. Но полковник Зорин, он же дослужившийся до генерала
Шарапов, получился у меня неважнец.
Я перевернулась на спину - ее покалывал жесткий ворс ковра - и
закинула руки за голову. Ну, с товарищем Шараповым, он же полковник Зорин,
проблем не будет вообще, для них картина предельно ясна: двое
любовничков-маргиналов, а-ля Ромео и Джульетта, Лейла и Меджнун, Бонни и
Клайд, страшно поцапались с утра пораньше - уж неизвестно по какой
причине, - она его пристрелила, а потом сама выбросилась из окна... Очень
правдоподобно, включая наркотики и филиал химической лаборатории, который
Нимотси устроил на моей девственной кухне всего лишь за ночь. А если
прибавить сюда полностью уничтоженную посуду...
Именно так подумали бы унылые типы из районного отделения милиции, у
них и без дешевой бытовухи забот полно. А подумав, закрыли дело.
И никаких проблем. Так что со стороны районного отделения я в полной
безопасности.
"Ни фига не в безопасности, - вылез вдруг Иван, - свеженькая,
выбросившаяся с девятого этажа покойница встала, отряхнулась и отправилась
в банк получать денежки. Сняла всю сумму и глазом не моргнула, хотя имела
право только на половину".
"Не думаю, что какой-нибудь занюханный следователишка, обремененный
тремя детьми и маленькой зарплатой, может даже представить себе, что у
меня есть счет в банке", - огрызнулась я.
"Он-то нет, а вот журналист Фарик, с которым вы неоднократно катались
в этот банк, - наверняка, - не унимался Иван. - Он сразу прощелкает, что
мертвая ты - это вовсе не ты. А уж у твоей ненормальной подруги этот Фарик
наверняка исследовал каждый сантиметр тела..."
"Давай-ка без пошлостей", - поморщилась я.
"Если без пошлостей - то как раз сейчас он наверняка не спит и голову
ломает - зачем ты это сделала? Может, из-за двенадцати тысяч? Но в любом
случае - тебе каюк".
"Точно-точно, это как два пальца об асфальт, - встрял Нимотси. - И
получишь ты пулю в плоскую грудь от этого отморозка, как его-то бишь
зовут... Марик, что ли?.. Сомнительное имя. А пуля - вещь неприятная, уж
поверь моему жизненному опыту. И они тебя достанут, ангелы мщения легко
это делают. Достанут из-под земли и порешат".
"Не хотелось бы тебя огорчать, но вполне может быть", - грустно
сказала Венька.
"Но я же ни в чем не виновата", - попробовала оправдаться я.
"Что ж не осталась? Кто побежал - тот и виноват, - пожурил меня Иван.
- Но если уж побежала, то беги дальше, пока хватит сил".
"Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!" - не к месту пропел
Нимотси.
"Заткнитесь, умники", - мысленно ругнулась я, перевернула страницу
альбома и разграфила ее на три равные части.
В первой поставила знак, означавший вполне невинные случайные связи,
но в моем случае - людей, которые убили Нимотси.
Во второй продублировала изображение так понравившейся мне
милицейской фуражки.
В третьей просто написала ФАРИК и МАРИК.
И спустя некоторое время страница выглядела так:
Итак, я обвиняюсь сразу по трем статьям, тремя разными творческими
коллективами. Апеллировать было не к кому, разве что к полумифическому
Интерполу, если Нимотси не соврал. Но и ему нужна была не я, а какие-то
доказательства, которых у меня не было.
Натасканная Венькой и тертым калачом криминальным журналистом
Фариком, я преодолела малодушное сопротивление и выбрала наихудшие
варианты во всех трех позициях, - и только потом подвела черту. Финал моих
размышлений выглядел скупо и составил только два слова: "Делай ноги".
Я перевела дух - теперь хоть что-то прояснилось. И когда я решила,
что делать, стал вопрос - как это делать. У меня не было даже заграничного
паспорта, а светиться сейчас и оформлять его было чистым безумием. Должно
быть, существовали еще и нелегальные пути, которые вполне могли настежь
открыться с моими двенадцатью тысячами долларов, но беда моя состояла в
том, что я всегда была законопослушна и, даже за квартиру платила исправно.
"Законопослушна-то законопослушна, - поддел меня Иван, - а задница
того и гляди загорится. Делай нелегальный паспорт и дуй до горы".
"Во-во, я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, - вклинился Нимотси, -
а бьют, между прочим, не по паспорту, а по роже, во всяком случае, эти два
ташкентских брата-акробата".
Это было дельное замечание, но я пропустила его мимо ушей. Идея с
нелегальным паспортом показалась мне симпатичной, но совершенно ко мне
неприменимой. Каналы добывания подобного рода документов были мне неясны и
знакомы только по французским полицейским драмам, которыми одно время
увлекался Нимотси.
И тут я вспомнила об Алене Гончаровой, надменной преуспевающей суке
из Питера с богатым лесбийским прошлым. Сама по себе Алена была любопытна
только нестандартной сексуальной ориентацией, а вот ее родители вполне
могли представлять для меня интерес. Ее мать заведовала паспортным столом,
а отец занимал высокий пост в питерской таможне.
Можно было уехать в Питер и...
"И что? - ухмыльнулся Иван. - Вываливать на голову честной трудящейся
лесбиянки свою криминальную историю с двумя свежими трупами вместо соуса?
Очень интересно было бы посмотреть на ее реакцию".
"А также на реакцию се высокопоставленных папиков, - добавил Нимотси,
- так они и бросятся из-за неизвестной им занюханной Мыши рисковать своей
карьерой и положением".
Н-да, не в бровь, а в глаз. На этом варианте можно было заранее
ставить крест.
"Вот если бы это была я, - всплыла вдруг Венька, - уж я бы нашла, чем
ее пронять!"
И чем же?
"Обольстила бы эту твою Алену, влюбила бы в себя. За неделю бы
управилась. У таких людей любовь сразу и навсегда, до первых ног, которые
длиннее, и лучше держать их на коротком поводке... Но не суть. Так вот,
влюбила бы в себя, а потом подала бы какую-нибудь историю, да
позабористее. Чувство опасности и экстремальная ситуация сближают
влюбленных. Она бы для меня в лепешку разбилась".
Так то для тебя.
Я прожила с Аленой в одном блоке уйму лет, и ей даже в голову не
пришло положить на меня глаз. Не в ее вкусе, без изюминки, здорового
цинизма и авантюрной жилки, полная преснятина.
"Вот если бы тебе измениться, - вздохнула Венька, - хотя бы чуть-чуть
Стать другой..."
"И каким образом? - непотребно заржал Нимотси. - Кожу, что ли,
перетянуть с задницы на рожу? Может, посвежеешь и не будешь такой
законченной идиоткой".
"Хорошая идея, - вдруг прорезался Иван, - и не только для этого
конкретного случая. Действительно, хорошая идея. Для всех ты исчезнешь в
своем прежнем качестве, а пройдет время, и всплывешь, как Борман в
Аргентине, натурализуешься в Богом забытом сеттльменте, но уже под другой
личиной. Годится такой вариант?"
Это не вариант. Если ты имеешь в виду пластическую операцию...
"Фи, как грубо, - поморщился Иван, - я бы остановился на термине
"легкая корректировка лица".
И что - прикажешь записываться на прием в Институт красоты и там
подвергаться мучениям на глазах у всего доблестного ГУВД? Фильмам с
подобными героями и сюжетными закидонами присваивают обычно категорию "Б",
не выше.
"Зачем же Институт красоты, - вдруг сказала я себе, идя на поводу у
своих мертвых друзей, как в былые времена. - Зачем - когда есть Лева
Лейкинд? Мысль не такая абсурдная, как кажется на первый взгляд, - почему
бы к нему не подкатиться?"
Лева Лейкинд был одним из Гулиных мужей и, кажется, неплохим
пластическим хирургам. Этот совершенно не правильный московский еврей
гекалитрами дул чистейший медицинский спирт, тащился только от "Лэд
Зеппелина" и принципиально женился не на соплеменницах, а на самых
отъявленных, самых отпетых "шик-сах". В его обширной коллекции, кроме
татарки Гули, были еще кореянка Соня, казашка Айгуль и мулатка, имя
которой я напрочь забыла.
В Москве Лева был один как перст - часть его родни осела в Израиле,
часть - в Америке, где-то под Чикаго. Несколько раз мы выпивали с ним в
разных компаниях - уже после того, как он сбежал от Гули, оставив ей
мальчика по имени Ленчик.
Я чем-то нравилась ему, он даже пару раз подвез меня в Бибирево и
даже дал уговорить себя на кофе.
Но дальше кофе дело не пошло. И когда в следующий (и последний) раз я
оказалась на попойке в его запущенной квартире на проспекте Вернадского,
суть его интереса ко мне всплыла сама собой.
Он, как всегда, исподтишка наблюдал за мной целый вечер, а потом
сказал: "Все-таки ты мне нравишься, мать".
Я не могла с легким сердцем сказать того же - Лева был не в моем
вкусе: чудовищно густая копна черных проволочных волос, синий от щетины,
всегда наспех выбритый подбородок, слишком тонкие немужские пальцы и
горбатый нос, Эверестом возвышающийся над всей остальной плоскостью лица.
Но, в конце концов, не так уж часто я слышала в своей жизни "ты мне
нравишься". И ради одного этого была готова переспать с ним на той же
продавленной кушетке, на которой мы угнездились вместе с водкой.
Но следующая тирада не оставила во мне никаких сомнений:
- Знаешь, я бы поработал с твоим лицом, и отдаю на отсечение свои
несчастные гениталии - нам обязательно удалось бы что-то проявить.
- Да? - глупо сказала я.
- Никаких сомнений! Это как кусок камня, в котором определенно что-то
есть... Или как кусок глины, который нужно размять. Роден был бы счастлив,
не говоря уже о Микеланджело.
- Это ты-то Микеланджело? - сглотнув обиду, усомнилась я.
- В некотором роде. Профессия обязывает. Так сказать, професьон де
фуа.
- Тогда, может быть, начнешь с себя?
- Сапожник без сапог, ты же знаешь. И потом, женщинам нравится этот
вопиющий семитский вариант внешности.
- Не могу быть с ними солидарной.
- А я и не настаиваю.
Мы чокнулись, допили водку, закусили ее маринованным чесноком,
водившемся в доме Левы в угрожающих количествах, и расстались навсегда.
...Обо всем этом я вспомнила сейчас, сидя на ковре в комнате Гулиных
старших детей.
И подумала - почему нет? Деньги у меня были, а другого выхода не
было. И как только это решение пришло, я сразу почувствовала, что
смертельно хочу спать. В конце концов, я заслужила это. Хотя бы потому,
что осталась жива.
***
...Я проснулась очень поздно и сначала долго не могла понять, где я
нахожусь. Прямо в лицо мне смотрела жизнерадостная зеленая сороконожка из
плюща, а бок подпирал видавший виды Санта-Клаус с лицом грузчика из
овощного магазина. Я положила руку ему на голову, и тотчас же в носу у
него замигала лампочка и из чрева исторглась громкая мелодия
рождественской песенки "Джингл беллз". Я не знала, как заткнуть
Санта-Клауса, и под незатейливый мотивчик с ужасом вспомнила события
предыдущего дня и бессонную полубезумную ночь.
На полу все еще валялись листки из альбома со следами моих
размышлений. И даже сейчас они показались мне смешными, следовательно,
какое-то рациональное зерно в них было.
И тут раздался требовательный звонок в дверь, эхом прокатившийся по
пустой квартире. Я слышала, как Гуля открывает дверь и с кем-то
полушепотом говорит. Исписанные бумажки, валявшиеся на полу, лезли мне в
глаза, но я даже не могла пошевелиться, чтобы собрать их. Обливаясь потом,
я накрылась одеялом с головой и, оцепенев, ждала, когда наконец они
откроют дверь и войдут в комнату.
Ну все. Вот и сказочке конец, а кто слушал - молодец, Конечно же, они
нашли мои старые записные книжки - да мало ли, чего они там нашли... И
вычислили людей, к которым я могу податься - их не так уж много этих
людей... Нужно же было быть такой дурой, чтобы остаться здесь... И хорошо,
если это доблестная милиция. А если нет?
Я зажала зубами уголок подушки, чтобы не закричать.
Ладно, чего ждете, пора и честь знать.
Но секунды складывались в минуты, а никто не входил. Просто ждать
дальше было невозможно.
Я быстро оделась и отправилась на кухню, никого так и не встретив по
дороге.
Гуля сидела в кресле-качалке и читала Кортасара.
- Хорошая вещь, - облизывая пересохшие губы, выдавала из себя я, -
доброе утро.
- Прелестная, - не поднимая головы, ответила Гуля, - особенно "Игра в
классики".
- Да нет, я о кресле. В нем можно спокойно умереть. Сколько стоит?
- Не знаю. Это Кал Калыч привез, наш банановый король. Как спала?
- Божественно, - честно призналась я, - а кто приходил?
Независимей, независимей нужно задавать такие вопросы. Наука тебе на
будущее.
- Да нянька за деньгами заезжала. Говорит, кончились у них. Сама,
должно быть, их и профукала в преферанс.
- И дала?
- Дала, а что делать. Сообрази чего-нибудь пожрать, если хочешь. Мы
уже позавтракали.
"Мы" относилось к ней и малышу.
Есть мне не хотелось, я согрела себе чаю и, обжигаясь, быстро выпила
его.
- Неважно ты выглядишь при свете дня, - заметила честная Гуля.
- Не всем же на подиумах блистать. Как твои мужья-то поживают? -
Впрямую спросить о Леве я не решилась.
- Пес их знает. Деньги исправно подгоняют и не докучают лишний раз.
Это самое главное.
- Забавные у вас отношения... Особенно этот мне нравился. Лева,
кажется... Он-то как?
- Лейкинд, что ли? Живет, что ему сделается. Вот в прошлый раз
фаршированную щуку притаранил. Я ее нянькам скормила. Он в Штаты
собирается на ПМЖ. Вроде работу ему предлагают. Может, уехал уже. Он ведь
у нас такой - жидочек смирный, не худой, не жирный.
Я с трудом подавила возглас разочарования. Так все относительно
хорошо просчитать и так бездарно провалиться. Но, может быть, я еще успею.
Может быть...
- Никого из наших не видишь? - Мне нужно было уезжать, но уехать вот
так, сразу, мне показалось невежливым.
- Да кого я здесь на хуторе увижу? Разве что ты заедешь на ночь
глядя. И то наверняка случайно в наших пенатах оказалась. Хотя заезжал тут
осенью этот... Туманов, что ли... Володька. Сняться мне предлагал для
обложки какого-то его сумасшедшего журнала. В обнаженном виде. И это на
девятом-то месяце.
- А ты?
- Да послала его. Чаем напоила и послала, хоть он и упирался рогами,
говорил, что снимок будет потрясающий, а-ля Деми Мур. А машина у него
шикарная.
- Красный "Форд"? - машинально сказала я.
- Ну, насчет "Форда" не знаю, но красная - точно. Цвет боя быков,
солидная штучка.
Значит, запись в телефонной книжке Нимотси действительно касалась
встречи с Тумановым, но сейчас мне не хотелось с этим разбираться. Как бы
невзначай я повернула голову и посмотрела на часы, висящие над плитой.
Часы были забавные, циферблат расписан под Гжель - и мне на секунду
захотелось иметь в кухне такие же. Славно они будут смотреться под
деревянной полкой с .
Я тут же одернула себя - какая полка, какие часы? У тебя теперь и
кухни-то нет. И неизвестно, когда появится. И появится ли вообще...
- Твои часы правильно идут?
- Правильно, что им сделается. Симпатичная вещичка, да? У меня еще к
ним набор тарелок есть и копилка. Валик привез, наш банкир, наш
рождественский вклад.
- Начало первого! Мне пора, Гулька. У меня встреча в два, в Доме кино.
- Ну, давай. - Гуля не выразила по поводу моего отъезда ни сожаления,
ни радости. - Заезжай, если вдруг поблизости от нашей глуши окажешься. Я
понимаю - целенаправленно ехать - много чести однокурснице твоей Гузель.
Но если рожать надумаешь - тогда уж непременно - у нас тут колясок и
одежки на батальон, ну и прочих сопутствующих товаров. Лучше двойню.
- Насчет двойни я подумаю. И обязательно как-нибудь заеду. - Я даже
не знала, увижу ли я Гулю еще когда-нибудь.
Мы церемонно расцеловались, я забрала вещи и уехала.
До вечера я околачивалась по Москве, пугаясь любого появления в зоне
видимости людей в форме. Иногда мне казалось, что за мной кто-то следит, и
тогда я понимала фатальную манию преследования, которой был заражен
Нимотси... Детский страх был смешон, но справиться с собой я не могла.
Если так и дальше пойдет, то ты умрешь от разрыва сердца из-за
какого-нибудь пустяка, как волнистый попугайчик.
...К вечеру я наконец добралась до проспекта Вернадского.
Я прекрасно помнила дом и квартиру Лейкинда, но дала себе еще полчаса
в полутемном подъезде; чтобы собраться с мыслями и нащупать непринужденную
линию поведения. Возможно, он уже уехал, а если не уехал - то
околачивается на работе, а если не на работе, то двинул в ресторан, а если
не в ресторан - то развлекается с очередной любовницей...
И, когда желание не идти к Леве достигло наивысшей точки, я
решительно поднялась по лестнице на третий этаж и нажала кнопку звонка.
Лева открыл не сразу - уже тогда, когда я, облегченно вздохнув,
собралась уходить.
Он поддерживал джинсы руками - ремень был расстегнут - и держал под
мышкой мятую газету: Лева был фанатом прессы и, как рассказывала Гуля,
читал все - от солидных изданий до последних бульварных газетенок.
- Привет! - как ни в чем не бывало сказала я, собрав остатки
непринужденности: видимо, год, проведенный в одной упряжке с Венькой, хоть
чему-то научил меня. - Узнаешь?
Я была слишком занята собой, чтобы обратить внимание на его первую
реакцию, а стоило бы: он, несомненно, сразу же узнал меня - но это не было
ленивым запоздалым узнаванием полузнакомой женщины, встречавшейся ему на
вечеринках. В зрачках его промелькнул страх, который был неясен мне, так
что я тотчас же постаралась не заметить его. Впрочем, страх тотчас же
исчез, уступив место настороженности. Он стоял в дверях, склонив голову,
и, сощурясь, смотрел на меня.
- Что-то не так? - удивляясь сама себе, развязно спросила я.
- Немыслимо! - осторожно, подбирая слова, сказал он. - Какой идиот
надоумил тебя выкраситься в рыжий? Морщины поперли, неужели не видно? Ты
ведь как-никак уже не Лолита, девочка моя!
- Может быть, впустишь?
Лева молча посторонился, пропустил меня в квартиру и запер дверь.
В квартире ничего не изменилось за те полгода, которые я в ней не
была, - та же блеклая афиша Тулуз-Лотрска в прихожей, тот же устойчивый
запах маринованного чеснока.
- Ну-с, я тебя слушаю. - Настороженность перекочевала из глаз в
интонацию, стала не так заметна, но не исчезла совсем.
- Кофе не угостишь?
- Нет. - Он справился с собой и стал похож на прежнего Леву с
бестолковой, наполненной флюидами запретного секса вечеринки. - Кофе не
угощу, потому что нет его. А вот пиво есть. Баночное.
- Валяй баночное.
Мы расположились на кухне, в полном молчании откупорили банки с пивом
и сделали по первому глотку.
- И что? - спросил Лева.
- Я к тебе по деликатному поводу. Он молчал, сосредоточенно
разделывая руками обветрившийся кусок красной рыбы.
- Вот, созрела. Решила довериться Родену, он же Микеланджело.
- В смысле?
- В клиентки к тебе набиваюсь. - Теперь нужно сработать точно:
немного девичьего отчаяния, сдобренного самоиронией, это действует на
таких вот циничных мужиков. - Личико подретушировать.
- Э-э... - Лева откинулся, уперся спиной в холодильник и начал
внимательно и бесстрашно рассматривать меня, - это ты опоздала. Я уже не
практикую, лавочку закрыл. Послезавтра улетаю из этой Богом проклятой
страны. Навсегда. На историческую родину мыльниц, папильоток и картофеля
фри.
- И ничего нельзя сделать. - Я даже забыла поставить вопрос в финале,
вот все и разрушилось, и славу Богу, черт знает куда тебя могло занести с
этими твоими выкладками.
- Ничего. - Лева выждал паузу. - Или почти ничего.
- Лева, ты меня без ножа режешь!
- Без ножа резать невозможно. Так что филиппинские хилеры - это
сплошное шарлатанство. Но... - Лева поднял палец.
- Да, Лева! Меня интересует это "но".
- Слушай... А что это тебе вдруг взбрело в голову? Столько лет с
одним и тем же лицом... Привыкла, поди?
- Я заплачу. Только срочно и кардинально.
- "Срочно" обычно стоит дороже. И наличными, - осторожно сказал Лева,
он как будто переходил реку вброд, по камням и страшно боялся оступиться.
- Сколько?
- О, вот это уже разговор не мальчика, но девочки, - хмыкнул Лева, -
это в зависимости от того, что ты собираешься менять в своем личике.
- Личико, - твердо сказала я - теперь мы были на равных, разговор
благополучно скатился на деловую колею, никакого флирта, товар - деньги -
товар.
- Интригующая срочность, - задумчиво сказал Лева.
- Я влюбилась, - сказала я, - а с моей внешностью ловить нечего. Вот
если бы скорректировать, если бы подправить... Ровно настолько, чтобы он
не отказался хотя бы выпить со мной пива.
- Ну, в любом случае - срочно не получится. - Теперь в его взгляде
появилось что-то новое, он как будто уличил меня во лжи и оставил это при
себе. - Месяцев пять как минимум. Ну, четыре. А за это время твой хахаль
женится на мисс Волоколамск.
- Это будут мои проблемы. - Деньги в рюкзаке придавали мне
уверенность. Я видела, что Лева зацепился, еще бы: он уезжал в Штаты и
деньги ему никак не могли помешать.
- Хорошо. Я взял бы пять тысяч. Зеленых. Я облегченно вздохнула.
- Пять тысяч. Если бы делал сам. Но делать буду не я, уезжаю, уж ты
извини... Делать будет мой приятель, отличный пластик. У него и
лаборатория своя, все очень интимно. И конфиденциально. И на очень высоком
уровне. Так что восемь тысяч. Это не сильно опустошит твой кошелек?
- Нет.
- Остановимся на этой цифре. А теперь пошел за водкой.
- За водкой?
- А как же! Надо же вспрыснуть сделку. Ты не против?
- Тебя спонсировать?
- Да не стоит. Я ведь теперь обогатился на энное количество зеленых.
Кстати, мужик отличный, этот мой приятель, специалист экстра-класса. Тебе
повезло...Водка была дорогой - Лева не пожалел денег. Первую рюмку мы
выпили не чокаясь, - Лева отстранил рукой мою руку и сказал:
- За усопших - в тишине. Спи спокойно, дорогая Мышь!
Я вздрогнула, краска бросилась мне в лицо, круги поплыли перед
глазами.
- Нехорошо? - участливо спросил Лева. - Прости, пошутил неудачно.
Прежняя Мышь скидывает шкурку и умирает. Появляется новая. По-моему,
символично. Ты не находишь?
- Нет.
- Ладно, пойду позвоню Владу. А ты можешь газетки пока почитать - я
там свеженькую принес, как раз в твоем стиле. На четвертой странице. Очень
любопытно.
Лева вышел из кухни.
Несколько минут я сидела, тупо уставившись в окно, - в комнате было
слышно попискивание телефона - Лева набирал номер. Спустя несколько секунд
он что-то забубнил в трубку.
Чтобы не слышать этого, я машинально взяла принесенную Левой газету и
открыла ее на четвертой странице, забитой криминальной хроникой.
Я пробежала заголовки, один гнуснее другого:
"Убийство инкассатора", "Раздели старуху", "Утюг как движущая сила
бытовухи", "Трагедия на улице Коненкова".
"Трагедия на улице Коненкова".
Это был скабрезный подхихикивающий стиль, который вот уже несколько
лет был в ходу у криминальных писак. Я прочла раз, потом другой, пока
отдельные фразы не слились в общую картину.
Заметка выглядела так: "Вчера днем произошла кровавая драма на улице
Коненкова. Молодая женщина расстреляла своего сожителя из пистолета, а
потом выбросилась из окна девятого этажа. Неизвестно, что послужило
причиной ссоры. Возможно, не последнюю роль в этом довольно тривиальном
для нашего времени деле сыграли наркотики, которые были найдены на месте
происшествия. Пикантная деталь: следствием установлена личность
незадачливой убийцы - ею оказалась сценаристка К., уже довольно
продолжительное время сочиняющая кровавые истории для отечественного
малобюджетного видео. Так, она являлась одним из авторов известного
криминального боевика "Плющиха". Возможно, именно это обстоятельство и
явилось роковым для заигравшейся сценаристки. В жизни, в отличие от кино,
кровь настоящая и все заканчивается куда менее романтично, о чем нам
хочется предупредить всех почитателей Квентина Тарантино и ломовых
боевиков в стиле "Леона-Киллера". Помните: патроны не всегда бывают
холостыми, а ружье в третьем акте обязательно выстрелит. Так что
переходите на мелодрамы, это менее опасно для жизни".
- Мне тоже не понравился этот твой фильм. "Плющиха", надо же, полное
дерьмо!
Я вздрогнула и затравленно оглянулась. Лева стоял на пороге кухни,
скрестив руки на груди.
- А вообще, ты сегодня звезда. Про тебя еще в двух газетенках.
Наверное, и по ТВ, но я ТВ не смотрю... Но я рад, что ты осталась жива.
- В каком смысле? - выдавила из себя я, мой голос показался мне чужим
и далеким.
- В самом примитивном, биологическом... Воды?
- Обойдусь.
- Слушай, мне совершенно безразлично, что произошло. Я этого не знаю
и знать не хочу. Но, надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
В полном молчании я налила стакан водки и выпила его, не закусывая.
- Э-э, мать, так ты сопьешься. - Лева мягко отобрал у меня стакан. -
А у нас завтра с утра биохимический анализ крови. С Владом я договорился.
Так что завтра во второй половине дня поступаешь в его полное
распоряжение. Благодари Бога, что есть еще такие люди в советской стране.
Я встала и на нетвердых ногах вышла в коридор - мой рюкзак сиротливо
лежал под вешалкой. Я развязывала шнурок, прислонившись лбом к старым
пыльным обоям. Шнурок не поддавался, и тогда я начала рвать его зубами.
Еще не поздно все остановить - открыть дверь и уйти по-английски.
Сдаться первому же милицейскому патрулю...
Наконец шнурок распустился. Я достала аккуратно сложенные в банке
пачки долларов и вернулась на кухню.
- Это что? - заинтересованно спросил Лева.
- Благодарю Бога, - я пододвинула деньги Леве. Лева окинул их
хозяйским глазом, потеребил подбородок и вкрадчиво произнес:
- Забыл тебе сказать... Сумма увеличивается еще на две тысячи. Это
такое. Надбавка за риск. Согласна?
Я молча встала, вытащила из рюкзака еще несколько пачек и швырнула их
через стол Леве.
***
...Коллодийная повязка - вот как это называлось. Белый посмертный
слепок, похоронивший под собой бывшее лицо. Кокон для будущего лица.
"Ничего страшного, - сказал Влад, спокойно-ироничный, как Господь Бог
накануне первого дня творения, - считай, что это просто гипс. Но лучше -
фиксирует жестко и при этом думать не мешает. Подумать-то есть о чем?"
Думать - сейчас мне хотелось этого меньше всего. Я лежала на
абсолютно стерильной койке, в маленькой комнатке рядом с операционной на
даче Влада. Меня привез сюда Лева вместе с анализами крови и тремя
снимками - профиль, анфас, проекция снизу. Снимки были еще влажными.
- Если убрать последний, - развязно пошутил Лева, - фотографам из
правоохранительных органов будет меньше работы... Впрочем, все это меня не
касается.
Слишком часто он об этом говорил...
Дача Влада была ничем не примечательным стандартным особнячком в ряду
таких же особнячков где-то на задворках Крюкова.
У двухэтажного кирпичного дома Лева нетерпеливо посигналил, и ворота
автоматически открылись. Мы мягко въехали на территорию, сопровождаемые
настороженным птичьим глазом видеокамеры.
Влад уже ждал нас на крыльце - жесткий, поджарый, подзадержавшийся в
районе тридцати пяти.
Мужчины молча пожали друг другу руки. Влад взял снимки и углубился в
них, насвистывая какой-то легкомысленный мотивчик.
- Это она, - представил меня Лева, - привез, так сказать, ману
проприа "Собственноручно (лат.).".
- Манус манум лават "Рука руку моет (лат.).", - меланхолично ответил
Влад, равнодушно скользя по мне взглядом, - идемте.
- Что он сказал? - шепотом спросила я у Левы, когда мы поднимались на
второй этаж.
- Мойте руки перед едой. Помешан на чистоте, а так - прекрасный
парень.
...Маленькая комната на втором этаже оказалась настоящей
операционной. Стерильная чистота, новенькое оборудование, в углу, у окна,
- компьютер.
Некоторое время Влад внимательно изучал снимки и результаты анализов.
- Отличная кровь, с такой только в космос запускать, не глядя...
Менструации нет? - наконец спросил он у меня.
- Нет, - страшно покраснев, промямлила я.
- Ну, тогда сегодня и приступим. Сассистируещь? - насмешливо
обратился он к Леве.
- Увы! - Лева развел руками. - Сдал дела.
- Не сомневался, потому и Витьку вызвал, - Влад пожевал тонкими
губами, - а мог бы... Мог бы отработать, старый ленивец! Экс унгве леонем
"Видна птичка по полету! (лат.)."!
...На мониторе возникло лицо. Мое лицо.
- Ну, будем подбирать новый фасад. Не возражаешь? - вопрос был
адресован мне.
И спустя секунду рядом с моим стилизованным лицом появились контуры
никому не принадлежащей человеческой маски.
Несколько минут рассеянно менялись губы, глаза, нос, очертания скул.
- Ну как? - спросил Влад. - Такое подойдет? Я молчала. Мне было
решительно все равно.
- Мне все равно.
- Господи, кого ты мне привез? - Влад впервые заинтересованно
посмотрел на меня. - Поразительное равнодушие к собственной судьбе!
- Влад, дай девочке шанс, - вступился за меня Лева, - пусть выйдет
замуж за аргентинского мучачо и будет счастлива.
Комбинации изменились еще несколько раз.
- Вот это годится! - наконец изрек Влад. - Аурэа мэдиократос "Золотая
середина (лат.).". Не вызывающе, но с изюминкой. Дикси "Я сказал (лат.).".
- Ну что ж, - согласился Лева, - в этом чувствуется неплохо прожитая
жизнь. Ты как думаешь, девочка моя?
...Теперь на мониторе было женское лицо, которое, возможно,
воплотится во мне. Но сейчас оно ничего не говорило, оно было далеко от
меня: краешки век, чуть приподнятые к вискам, - кто-то из далеких предков
компьютерного лица согрешил с тонкокостными тайцами; чувственные губы,
чуть припухшие, - кто-то из далеких предков компьютерного лица согрешил с
лоснящимися мулатами; нос - нос прапраправнучки древней римлянки,
изнасилованной гуннами... У этого лица было много предков, и все они
грешили, грешили, грешили.
Но и я была не без греха - значит, мы обязаны были поладить.
- Я согласна, - сказала я.
- Влад гений, чертяга! - расчувствовался Лева. - За мизерную сумму
сделает тебя Нефертити по случаю. И грудь заодно подправит. Так что, когда
будешь выходить замуж за миллионера, пришли ему корзину роз.
- Лучше ящик водки, - флегматично протянул Влад, - если жива
останешься. Три-четыре процента обычно идут в расход после операции. А
перед этим записки пишут - мы, мол, не в претензии...
- Ну что ты человека пугаешь? - Лева незаметно взял на себя функции
моего опекуна, доброго дядюшки забитой старой девы. - Мы-то уж точно в
счастливых девяносто шести процентах!
- Дум спиро спэро! "Пока дышу - надеюсь! (лат.)." - веселился Влад. -
Наркоз переносишь?
Первую и последнюю операцию мне делали в шесть лет - вырезали
аппендицит - только и всего, так что ничего вразумительного по этому
поводу я сказать не могла.
- Вобьете колипсольчик, - инструктировал Лева, - от колипсола еще
никто не умирал.
- Магистэрдиксит "Так сказал учитель (лат.).", - сыронизировал
тонкогубый хирург, который все больше и больше нравился мне, - не пора ли
тебе улетать, друг мой?
- Пора, пора! - Лева облегченно вздохнул и заулыбался. - Оставляю
тебя в этих жестких лапах и надеюсь увидеть в следующей жизни процветающим
манговым деревом... А то людей она не очень-то балует! Дай-ка посмотрю в
это твое лицо последний раз. И, может быть, на следующем твоем лице
опрометчиво женюсь... Ты, кстати, за границу не собираешься? А впрочем,
все это меня не касается...
Влад проводил меня в маленькую комнатку, где были только застеленная
кровать и телевизор.
На кровати лежал пульт от телевизора, окна были плотно прикрыты
жалюзи.
- Туалет и ванная рядом. Отдыхай пока. - Не очень-то он был
разговорчив.
...Когда через десять минут в дверь заглянул Лева, я все еще
растерянно стояла посреди комнаты.
Лева поболтал в воздухе связкой ключей, прежде чем протянуть ее мне.
- Последний благородный жест! - провозгласил он. - После операции
месячишко поживи в моей квартире... Пока повязки снимут и можно будет
безболезненно выходить на улицу. Больше не могу, извини. Квартира
продается, в июле родственники приезжают из Овидиополя, чтобы ее с рук
сбыть. Я со старухой договорюсь, с первого этажа, Софья Николаевна зовут.
Присмотрит за тобой, продукты будет носить.
Я молчала, и Лева забеспокоился.
- Старуха кремень, бывшая троцкистка и правая оппортунистка, не
подкачает. Скажу, что ты моя родственница, она их уйму перевидала... За
продукты придется платить, но у тебя деньги есть, надеюсь. Влад тебя
отвезет в город. Ну, вроде все сказал. Удачи тебе.
- И тебе.
...А потом была операция.
Влад пришел за мной, тихой и чисто вымытой, когда я смотрела в
щелочку окна, приподняв жалюзи. За окном была летняя ленивая жизнь,
девочка из соседнего дома каталась на велосипеде по аккуратно выложенным
каменным дорожкам участка. Бил крошечный фонтанчик, чисто вымытые
обкатанные камни у его основания блестели, ни разу не виданные мною цветы
складывались в причудливый геометрический узор - должно быть, владелец
соседнего дома, преуспевающий отец девочки на велосипеде, на совесть
проштудировал фотоальбом "Ландшафты Японии"...
- Ну что, идем на заклание? - весело спросил Влад.
- Да. Я готова. Через пять минут.
- Хорошо, пять минут, не больше. Жду тебя в операционной.
Влад ушел.
Я еще раз бросила взгляд на фонтанчик и камни, а потом вернулась в
ванную, чтобы посмотреть на себя в зеркало.
Последний раз.
Мне вдруг стало жаль моего лица, ведь я расставалась с ним навсегда и
не знала, буду ли счастливее с новым... Я провела кончиками пальцев по
губам - их целовали и Иван, и Нимотси, но теперь их нет в живых. Веньки
тоже нет в живых, а ей нравились мои глаза - нравились настолько, что она
решила сделать себе такие же. Всего лишь уловка, чтобы обмануть данную
тебе судьбу.
Но разве ты не делаешь то же самое?
Я вдруг почувствовала, что вся прошлая жизнь выходит из меня,
стремительно исчезает, как вода в воронке. Я еще не знала, какой я буду,
но прежней я не буду никогда. И не проживу жизнь, которую должна была
прожить.
"Зато будет другая, только не бойся ее", - посоветовал Иван.
"И мужиков не бойся, пусть сами тебя боятся", - добавил Нимотси.
"А по-моему, здорово! - сказала Венька. - Тебя не узнают те, кто знал
тебя раньше, зато узнают все остальные..."
Я прикрыла глаза в знак согласия и вышла.
...Они уложились в шесть часов - стандартное время для смены образа.
Я провалилась в вату наркоза под латынь Влада и сокрушенные стенания его
анестезиолога Витеньки о том, что нитка "шесть нолей" стала просто
омерзительной и проще прошивать любителей "дольче вита" сапожной дратвой
для остроты ощущений, если уж красота требует жертв.
Вхождение в наркоз было мягким, сердце упало, как это бывает в
воздушных ямах; мимо пронесся нестрашный мертвый Иван на каменных плитах;
нестрашный мертвый Нимотси, залитый кровью; нестрашная Венька на асфальте,
лицом вниз - их смерть протягивала мне участливую руку, она была мила и
предупредительна, она приглашала зайти, раз уж ты очутилась поблизости от
ее ограды, увитой диким плющом...
Через шесть часов все было кончено.
Я же полностью пришла в себя лишь через сутки, погребенная под маской.
Коллодийная повязка - вот как это называлось.
Голова немного кружилась, я не ощущала собственного тела, я лежала и
прислушивалась к себе. Ничего не изменилось, все прежние страхи вернулись
ко мне с новой силой - я тихонько застонала. Ты одна, ты совсем одна, даже
твое лицо изменило тебе, сколько же сюрпризов оно еще преподнесет, Бог
знает... И что делать с этим новым лицом?
У разведчика, десятилетиями пасущегося в чужой стране, несомненно,
были преимущества - у него была легенда, у него была резидентура, у него
была ампула с ядом, вправленная в зуб мудрости. У меня же не было ни
легенды, ни имени для легенды, я была уязвима. Я была настолько уязвима,
что призвала свои голоса и несколько минут лежала, сжавшись в комок,
неистово, как Жанна д'Арк, ожидая их.
И они пришли, в привычной последовательности, собрались на совет,
перед которым стояла я, готовая принять любое их решение - если только они
узнают меня.
- Ну, давайте, - подбадривала я их. - Ведь это же я, я... И я жду
вас!..
"Выглядишь фигово, - наконец отозвался Иван, - краше в гроб кладут".
"Насчет гроба тебе виднее, - подколол его Нимотси, - а из имен
посоветую Анну. Вполне интернационально, легко приживается на любой почве
и на любой роже. И будет держать тебя в рамках, чтобы не зарывалась".
"С таким именем только в богадельню. Салфетки крючком вязать, - не
согласилась Венька, - никакого куража".
"Я, между прочим, всех своих героинь называл Аннами, - огрызнулся
Нимотси. - И ничего, и все были счастливы, даже призы давали. А ты бы уж
молчала! Венера, надо же! Звучит просто как дешевый матерок".
"Что-то не относящееся к тебе. Что-то совсем другое, чтобы никому в
голову не пришло вспоминать тебя прежнюю... Как будто до тебя не было
никого и ничего..."
"Ева! - не выдержала Венька. - Ева, мне нравится!"
"Тоже ничего. И тоже вполне интернационально, - подал голос Нимотси.
- Ты как?"
Ева, Ева - буквы запрыгали, как обручи в серсо, я легко поймала их на
палочку и произнесла вслух:
- Ева.
Имя отразилось от стерильных стен и вернулось ко мне, легко вошло в
меня - как нож в ножны.
В этом имени была правда моей ситуации, я была еще не изгнана из
теплого рая моей жизни, я еще не искушала и не искушалась сама; я еще
ничего не знала, хотя и покупала исправно яблоки у хохлушки на метро
"Аэропорт".
Ева. Пусть будет Ева.
В этом имени была правда моей ситуации, я уже была изгнана из теплого
рая моей жизни, и никто не мог защитить меня, кроме этих бесплотных
голосов. И в то же время жизнь открывалась для меня впервые, я еще могла
родить Каина и Авеля и прожить уйму лет где угодно, так никем и не
найденная...
Ева. Пусть будет Ева.
За стеной весело бубнили Создатель с ассистентом, они еще ничего не
знали о моем новом рождении. Мне вдруг стало нестерпимо одиноко в моей
кровати. И я подумала о том, что на этих простынях уже лежали многие до
меня; и некоторые, должно быть, тоже выбирали себе имя, схожее с моим.
"Ева, Ева", - шептала я про себя, но даже это имя не могло защитить
меня от будущего, в которое перекочевали все мои проблемы, они ведь никуда
не делись... Я была далека от мысли считать дураками доблестных районных
следователей и судмсдэкспертов, наверняка уже знающих, что погибла не я, и
о том, что именно я сняла деньги со счета. Фархад, ловкий криминальный
журналист, - вот кто обязательно подаст мяч в игру, он и сам захочет быть
нападающим. Но в лучшем случае они проследят меня до Гули, не так-то много
у меня знакомых, - но споткнутся на улетевшем в Америку Леве.
Если им вообще придет в голову связать меня с Левой.
А если придет?
Или он никому не скажет, этот гордый, замкнутый, безумно влюбленный в
двух мертвых девочек узбек? Если только решит сам стать ангелом мщения...
Да. Он не скажет, а они не станут настаивать, они ненавидят "висяки",
портящие им отчетность, кажется, так это называется?..
Тебе просто нужно быть готовой, тебе нужно действовать сообразно
американской программе "переселения свидетелей", растиражированной в
боевиках. Вот только своим ФБР ты будешь сама. Изменить имя, изменить
страну и попытаться жить по-другому. Тише воды ниже травы.
Но это потом.
Пусть с тебя снимут все повязки.
Я не знала, сколько сейчас времени, и тогда взяла телевизионный пульт
и нажала кнопку. Рябь по всем каналам.
Значит - ночь, а ночью нужно спать, как прилежной девочке Еве.
Повернуться на правый бочок и заснуть.
Но спать не хотелось. Я прислушивалась к голосам за стеной. Голоса не
переставали бубнить.
Пойду и попрошу чего-нибудь. Водки, красной икры, печени минтая...
Невозможно так долго оставаться одной в этой белой комнате, в этой ледяной
пустыне, где нет даже следов от саней, где воздух не дрожит от низкого
солнца...
"Что за бред ты несешь?" Я спустила ноги с кровати.
Голова закружилась с новой силой. Но ведь никто не сказал мне, что
нужно лежать, лежать, лежать...
По стенке я добралась до двери, открыла ее и вышла в коридор. Мягкий
ковер приглушил мои шаги, голоса из-за полуприкрытой двери стали слышны
явственнее.
У операционной я все-таки не удержалась, сползла по стене - силы
быстро оставили меня, в глазах вертелся узор ковра, похожий на
геометрически правильно посаженные цветы, которые я видела накануне.
Сидя на корточках, я собиралась с духом и рассеянно прислушивалась к
разговору за дверью.
- ..Слушай, а вот этого я видел! По телику, бежал из колонии и
пристрелил двух человек охраны... Ты и его, надо же... Лихо он у тебя
получился! С такой рожей теперь только в госструктурах заседать! Эти
дискеты дорого стоят! - Я узнала голос Витеньки, жаловавшегося перед
операцией на нитки "шесть нолей". - Ты же можешь продать их
заинтересованным лицам за бешеные деньги, а? И озолотишься. А лучше по
частям. Благородный шантаж, тяни не хочу, на всю оставшуюся жизнь хватит!
- Думаешь, много осталось? Дурак ты, Витенька, - лениво сказал Влад.
- Ну-ка, плесни мне аква витэ "Вода жизни (лат.) - здесь: водка.", и я
объясню тебе, почему ты дурак... Я жив и процветаю только потому, что все
они думают, что этих дискет нет и в помине... Что я стираю информацию...
- А почему и вправду не стираешь?
- Потому же, почему и молчу как рыба. Хома сум, хумани нихели а мэ
алиэнум путо "Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.).".
Хочется пожить еще, отличная штука жизнь, будь она проклята! Это только в
моей ситуации она не стоит и копейки, но за нее можно поторговаться,
глядишь, и выгадаю гривенник... Эти дискеты и есть предмет торга.
- А ведь я могу тебя заложить, - пьяненько хихикнул Витенька.
- Не заложишь. Меня уберут - тебя поставят на это место как
посвященного. А это несладкое место, хуже Голгофы... Любой неверный шажок,
и пациент отправляется ад патрэс "К праотцам (лат.).". И уж тогда лихие
ребятки тебя подметут, будь спокоен. И сляжешь под скромной табличкой хик
яцет... "Здесь покоится... (лат.)." губошлеп. Устал, устал... Не могу
больше. Устал.
- Четыре года с тобой работаю, и четыре года одно и то же! Если
устал, то бросай все к чертовой матери.
- И бросить не могу. Только о том и молюсь, чтобы умереть собственной
смертью... Но чую, чую - не дадут. Тогда уж всех за собой потяну. Всех,
если начнут рыть мой корпус деликт... "Состав преступления (лат.)." -
Голос Влада стал глуше, поплыл, раскачиваясь, по коридору.
Я осторожно заглянула в дверную щель. Влад сидел на полу, в окружении
пустых бутылок водки и косточек от маслин; здесь же стояли несколько
вспоротых врачебным скальпелем жестяных банок. Я видела его всего - от
затылка, избитого ранней сединой, до тонких, почти женских, щиколоток
голых ног. Он поджимал подвижные тонкие пальцы, как будто ему было зябко в
этом чреве летней ночи.
В комнате было темно, мягкий свет шел только от экрана монитора, на
котором застыли два изображения не похожих друг на друга людей.
Попискивала легкомысленная электронная музыка, похожая на китайские
жизнерадостные гимны времен культурной революции.
Витенька, сломленный спиртным, уже лежал головой на клавиатуре.
- Ну, хватит игрушку гонять, глаза попортишь, - призвал спящего
Витеньку Влад, - или за столько лет не насмотрелся?
Витенька не отзывался.
Влад с трудом поднялся, опрокинув на ходу банку с маслинами, и
направился к компьютеру. Затем небрежно сбросил голову своего ассистента с
клавиатуры и вытащил дискету.
И повернулся к двери, ко мне.
Я инстинктивно отпрянула, хотя понимала, что видеть меня он не может.
А дальше последовало совсем уж странное: Влад, сопя, отогнул ковер,
вынул паркетную половицу и сбросил туда дискету.
- Так-то лучше, - сам себе сказал он, - и нет никакого корпус
деликт...
Я осторожно поднялась и направилась к себе в комнату. Мне не нужны
были чужие тайны, я не знала, что делать со своими.
Но едва я улеглась в кровать, как дверь комнаты отворилась, и в нее
просочился Влад. Стараясь не шуметь, он снова присел на пол, сцепив руки
под острыми, нескладными коленями. Я не знала, сколько времени мы пробыли
вот так, рядом, в темноте. Я слышала его прерывистое дыхание, а он, должно
быть, слышал мое, слишком спокойное, слишком деликатное для сна. И не
верил ему.
Иначе зачем ему было спрашивать тихим и неожиданно трезвым голосом:
- Ну что, с возвращением?
- Похоже на то, - я выбрала нейтрально-отстраненный тон.
- Давно не спишь?
- Не знаю. Сейчас день или ночь?
- А какая разница? Прошло двадцать три часа плюс шесть часов на твою
сборку и замену элементов... Вот и считай...
Мы помолчали еще.
А потом я бесстрашно спросила, как в детстве, когда мне хотелось
поскорее вырасти, как будто это обещало сплошной праздник и короткую
независимую стрижку вместо крысиных хвостов:
- А какая я буду?
- Такая же. Такая же, как была, - не сразу ответил Влад. - Не
обольщайся на этот счет. Если тебе нравились дожди в начале весны, то и
будут нравиться, и глаза увидят то же, что и видели, и гриппом болеть
будешь так же. Вот разве что за сиськи тебя кто-нибудь похвалит.
- Это обнадеживает. Кстати, мы даже не познакомились по-настоящему.
Меня зовут Ева, - пустила я пробный шар. Имя прозвучало естественно, оно
уже было приручено и теперь стояло смирно, подсунув голову под мою ладонь,
- Ева.
- Сочувствую, - равнодушно сказал Влад.
- Наверное, я должна поблагодарить вас.
- Можно не утруждаться. Деньги-то заплачены. Ты платишь, я делаю
работу. Да-а... "Фэци квод потуи, мэ-лиора потэнтэс"...
- Это латынь? Я не знаю латыни.
- Я сделал, что мог, - кто может, пусть сделает лучше.
- Вы всегда изъясняетесь на латыни?
- Нет. Иногда перехожу на французский. Если много выпью.
- А что еще вы делаете, когда много выпьете?
- Иду спать. Вам тоже советую. Еще день отлежитесь, а потом Витенька
отвезет вас в Москву. Через три дня снимем швы. И никакой самодеятельности
с повязкой, - он помолчал, - Ева. Иначе будете биты.
- А я быстро к нему привыкну, к новому лицу? Не будет никаких
затруднений?
- Главное, не оставить его где-нибудь, приняв за чужое. - Я не видела
его в темноте, только полоска зубов из-за раздвинутых в ухмылке губ -
влажно блестевшая. - Привыкнете, куда денетесь. И не давайте ему свободы,
новые лица так и норовят тебя подставить. Держите ухо востро, мой вам
совет.
- Спасибо, я учту.
И я вдруг подумала, что мы с ним обращаемся друг к другу на "вы",
первое знакомство, недорогой, но респектабельный ресторан, свечи и даже
цветы, самое время писать друг другу благоглупости на салфетках.
- Странно, что сейчас вы со мной на "вы". Вчера вы не были так
почтительны.
- А я и не почтителен. Просто много выпил.
- Вы женаты, Влад?
- Нет.
- Если все обойдется... Если удастся, я хотела сказать... Можно мне
пригласить вас на ужин? Когда-нибудь?.. - Я была под защитой маски, и это
позволяло мне нести всякие милые пустяки, от которых я в ужасе бежала бы
еще неделю назад - ты становишься кокеткой.
Хорошо, что не кокоткой.
Не очень бы и удалось тебе в этой вратарской маске. Ты бы еще коньки
надела и тогда приглашала бы молодого человека в-"Славянский базар"...
- Нет. Не стоит приглашать меня на ужин.
- Даже если все образуется как нельзя лучше и я получу именно то
лицо, которое вы мне напророчили?
- Тем более нет... Поменять лицо - это все равно что по-крупному
солгать. Сжульничать в игре. И чем лучше оно получится, тем изощреннее
будет ложь. А начав лгать, уже невозможно будет остановиться.
- Вы забыли что-нибудь добавить по-латыни.
- Тогда пришлось бы вам переводить. А я устал сегодня. Чертовски
устал. Но перед тем как уйти, хочу посоветовать вам одну вещь...
- Сугубо медицинскую.
- Нет, о медицине мы будем говорить завтра и на "ты"... Если вы уж
выбрали это имя... А вы ведь выбрали это имя?
- Но...
- Держите его в узде, иначе оно черт знает куда вас может завести. И
черт знает кто слетится на него, людям нравятся такие имена, они их
интригуют. Опасайтесь его.
- Мне есть чего опасаться, кроме имени.
- Вам виднее. Но это только в кино девицам с таким именем достается
самый лучший парень, самая породистая собака, самая свободная страна и
хэппи-энд в финале.
- Господи, что вы знаете о кино?
- А вы?
Стоп-стоп, тебя проверяют, закидывают крючок с наживкой из твоей
прошлой жизни... А тебя больше не касается твоя прошлая жизнь, с ее
пишущей машинкой и уймой сценариев. Но, возможно, тебе наконец-то удастся
завести длинные ногти, которые не будут ломаться о жесткую клавиатуру,
особенно о клавишу заглавных букв... Ева обязательно отпустит себе длинные
ногти. Холеные длинные ногти, если все закончится благополучно.
- Лет пять не была в кинотеатре.
- А я ненавижу кино. Ненавижу, но большинство строит жизнь по его
правилам, так что ничего поделать нельзя. Вытаскивают одну-единственную
историю и гонят до самого конца. А всем эпизодическим персонажам - либо
пуля в голову, либо реплика в массовку. Дерьмово быть эпизодическим
персонажем, а?
- Ну... Если это касается твоей собственной жизни - то да.
- И потом, все эти дурацкие линии. Они обязательно должны сойтись. А
в жизни ни одна из линий не сходится... Вы закрываете глаза, когда
целуетесь?
- А надо? - засмеялась я.
- Надо. Джоди Фостер обычно закрывает. И Вивьен Ли закрывала.
- Не очень-то они похожи.
- Совсем не похожи. Спокойной ночи, Ева.
...Я пробыла на даче Влада два дня. Это были скучные два дня с
трезвым Владом, появляющимся иногда в сугубо медицинских целях в прорезях
моей маски. От нечего делать я стала смотреть телевизор - раньше я
ненавидела его, но Еве он вполне мог понравиться, особенно
мелодраматические сдублированные французские фильмы с обязательным
Владимиром Косма в качестве композитора... И лишь однажды, после
трехчасового бесцельного блуждания по каналам, мне удалось подсмотреть,
как целуется Джоди Фостер в "Отступнике", так неожиданно похожая на меня в
своем внезапном беспорядочном бегстве через всю Америку. Она действительно
закрывала глаза, когда целовалась, но ей было с кем целоваться, и этот
кто-то, Денис Хоппер, наемный убийца с дурацким саксофоном, любил ее и
готов был защищать.
Меня некому было защищать, и пятнадцати тысяч долларов у меня не
было, и роли, придуманной десятком бравых голливудских писак, тоже не было.
А спустя два дня ассистент Витенька отвез меня в Москву.
***
...Месяц я прожила в запущенной квартире Левы. Месяц и три дня.
За немытыми, должно быть, с прошлого года окнами созрело обычное
московское лето с его пыльной зеленью и короткими, всегда внезапными
дождями. Старуха Софья Николаевна оказалась симпатичной и
предупредительной, она всегда брала для меня один и тот же творог и
подворовывала копейки - всегда тактично и с извинительной улыбкой.
Она ни о чем меня не расспрашивала и научила играть в бильярд; в ее
большой комнате стоял бильярдный стол, оставшийся от мужа, растрелянного в
конце тридцатых. Он был по совместительству и обеденным, зеленое сукно
было закапано жиром и лоснилось, а на костяных шарах стерлись номера - но
это был настоящий бильярд! В игре эта рождественская троцкистка оказалась
сущим дьяволом. Ставки были по-старушечьи маленькими, "на монпансье", но
деньги начали таять - и тогда я взмолилась об игре без ставок.
Старуха согласилась и даже научила меня нескольким приемам с еще
дореволюционной историей - настоящий русский бильярд, не какой-нибудь
вшивый американский! Мы катали шары целыми днями, а вечерами и ночами я
оставалась одна. Заключенная, как моллюск в створки своей раковины-маски,
я вдруг обостренно начала чувствовать запахи - прибитой дождем пыли,
фаршированных перцев, дорогих духов и пота, причудливо смешанных и
поднимающихся облаком кверху.
Я еще не видела своего лица, но уже кое-что придумала для своей
девочки, для Евы. Я оставила ей южное происхождение, так или иначе
прорывающееся иногда в мягком акценте, - вот только сместила
географические координаты ее рождения. В ее жизни было чуть больше моря,
чем у меня, чуть больше солнечных дней в конце октября и намного больше
мужчин. Мужчины всегда были моим слабым местом.
Впрочем, справедливости ради, - слабым местом было и все остальное,
но начать я решила с голоса.
Только мой голос мог выдать меня - мой всегда монотонно-тихий,
извиняющийся голос, испуганно реагирующий на любое обращение. Такого
голоса не могло быть у Евы, обожающей Жака Превера и французские
качественные мелодрамы с умными и всегда ускользающими диалогами. Часами я
варьировала тембр, пока не остановилась на одном, уж никак не могущем
вызвать подозрений и страшно далеком от меня прежней.
Это был низкий голос - низкий, но без вульгарности ресторанных
певичек. Такой голос знает себе цену, он не позволит ущипнуть себя за
задницу - разве что бокал шампанского за ваш счет, и больше никаких
вольностей.
Я записывала возможные варианты этого голоса на Левин старенький
магнитофон, забытый под кроватью в спальне, и гоняла его до одури,
повторяя свой новый голос, вдалбливая его до автоматизма, - и это было
похоже на лингафонные курсы. С той лишь разницей, что я приучала себя даже
думать этим голосом.
Когда новый тембр прочно укрепился в моем сознании, я приступила к
его расцветке. Он должен быть немного усталым, потому что женщина
интересна только своим прошлым, в котором может наврать с три короба; он
должен быть чувственным (Боже мой! Это бесстыдное искушающее имя Ева
подвигло меня на эти подвиги - прав был Влад!); он должен был раздеть кого
угодно и сам раздеться; но в нем должны иногда прорываться интонации
маленькой девочки, страдающей лейкемией, - чтобы его хотелось защитить,
прижать к груди и уже не отпускать.
"Ну, ты даешь, мать! - всплыл Иван, когда тренировки были закончены.
- Не вовремя я умер!"
"Точно-точно! - поддержал Ивана Нимотси. - Не будь идиоткой,
устраивайся на секс-телефон! Через неделю получишь звание ударника труда и
уйму денег. Мужики будут к тебе в очередь стоять, даже из Ханты-Мансийска
приедут по этому случаю, помяни мое слово!"
"Здорово получается... Ева", - скромно похвалила меня Венька.
...Маску сняли через двенадцать дне и вместе со швами на груди.
Я снова была на даче Влада, в его операционной.
- Ну, посмотрим, что получилось! - Влад легко снял маску, она
осталась в его руках, а в мое освобожденное беззащитное лицо впились иглы
вполне безобидного, но уже основательно подзабытого воздуха.
- Надеюсь, все в порядке, доктор? - сказала я своим новым голосом,
навсегда поселившимся во мне.
Влад оторопел, даже маска чуть не вывалилась из его рук.
- Ну, ты даешь! - наконец сказал он. - Это имя тебя к рукам
прибирает, точно!.. "Мирабил дикту"!
- В общих чертах я поняла. И, заметьте, даже не спрашиваю у вас
перевода.
Влад аккуратно взял меня за подбородок, приподнял лицо, внимательно
осмотрел.
- Жалкое зрелище, да? Сплошной кровоподтек, как после боев без
правил? - Я чувствовала свое голое вспухшее лицо, ничем не защищенное и
еще не готовое сражаться и побеждать.
- Прекрасно, прекрасно, - промычал Влад, - прекрасное лицо. Все
должно быть в порядке. Витенька будет приезжать к тебе, менять повязки.
Еще дней пятнадцать, пока не сойдут кровоподтеки. Выпишу тебе направление
на электрофорез, это необходимо. И некоторые другие вещи.
- Витенька? А почему Витенька? Вы ведь лечащий врач, - как черт из
табакерки выскочил мой новый голос и обиженно закусил губу в конце
предложения.
- Я всего лишь эпизодический персонаж, - Влад заговорщицки подмигнул
мне, - ладно, приступим к груди.
- У меня никогда не было такого шикарного бюста! Еще раз спасибо,
доктор!
- Шикарная грудь - это еще не все. Главное - уметь ею хорошо
распорядиться... Дискомфорт не чувствуешь? Вообще, как с
чувствительностью? - Влад профессионально безразлично занимался моей
грудью.
Это не было болезненным, но оставляло ощущение нереальности
происходящего: неужели это я, цинично подправленная человеком, который мне
нравится и которому я совершенно безразлична? Я ничего не знала о нем, и
он не хотел знать обо мне ничего... Нет, кое-что я все-таки знала: дискета
под паркетной половицей, одна из немногих его тайн, связанных с риском. Не
нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что он делает криминальные
пластические операции, и одно только это заставляет его пить водку и
только тогда обращаться к женщинам на "вы"... Но все-таки он был
симпатичен мне. Человек, рассматривающий других людей как бракованный
материал - с точки зрения коррекции носа и иссечения избытков кожи лица;
мужчина, набивающий женские груди силиконовыми и полиуретановыми валиками
вместо того, чтобы целовать их.
Бедняжка.
Я впервые поймала себя на мысли, что это слово относится к кому-то
другому, не ко мне. Конечно, Ева вступила в свои права - загнанной в
мышеловку Мыши становилось все меньше; она смиренно сидела лишь в складках
лицевых кровоподтеков, но и это скоро пройдет, и тогда ее не останется
совсем...
Последующие две недели Витенька исправно делал мне перевязки, я
исправно ходила на электрофорез в районную поликлинику - по направлению,
выписанному Владом.
Тогда-то и решился вопрос с фамилией для Евы. Ни одна из существующих
не подходила имени "Ева", и я решила остановиться на "Апостоли", именно
так, ударение на предпоследнем слоге. Эта фамилия принадлежала шумной
семье греков из двора моего детства, красивой и легкомысленной старшей
дочери Афине, которую все звали Афкой. Я помнила, как курчавились завитки
у нее на висках и как рано созревшие южные мальчики задирали ей юбку в
надежде подсмотреть верхнюю часть стройных, как колонны, ног; так "просто
Ева" стала Евой Апостоли, что и подтвердил в своем липовом направлении
Влад.
Я трусила отчаянно, но до меня никому не было дела - все эти
мужеподобные медсестры в несвежих халатах и туфлях на низком каблуке были
заняты только собой - своими вечно пьющими мужьями и отбившимися от рук
детьми. Иногда я завидовала их простой и ясной жизни, иногда они
раздражали меня, но от этого невидимый барьер между нами, между мной и
остальным миром не исчезал.
Несколько раз я принималась за дневник Нимотси, но сил на него явно
не хватало. Были прочитаны только первые страницы, относящиеся к дебюту в
Греции, - в них Нимотси еще млел от тепла и перспектив, которые могли дать
шалые порнографические деньги. И ничего, связанного с дикой историей,
заставившей меня на полном ходу выскочить из старомодного пассажирского
поезда моей жизни. Ничего не значащее описание я нашла вечером, грызя
жареный арахис, оно относилось ко дню, предшествующему началу съемок.
Почти год назад.
В изложении расхлябанного почерка Нимотси это выглядело так:
"23 июля, остобрыдшая Греция.
Делать нечего, чешу яйца, разъевшиеся на греческой кухне. Дерьмо еще
то, хочется пельменей. Морепродукты стоят в горле и шевелят плавниками.
Наши восточноевропейские профурсетки соблазняют волосатых греков гладкими
жопами и торчащими сиськами. Все шляются без лифчиков, Патриарх всея Руси
предал бы их анафеме. Но выглядят неплохо.
Сегодня утром приехал ретивый козлик в окружении двух телохранителей,
босс из боссов, мать его! Я сначала принял его за одного из бультерьеров,
которые по дурацкому сюжету проводят экзекуции, - такие же плечи, прущие
из-под футболочки. Ошибся, блин, совсем нюх теряю... Но быстро понял, что
пальцем в небо, - козлик произвел осмотр поголовья, пожал мне лапку и
отвалил в апартаменты наверху. Из всей нашей порношатии разговаривал
только с дурищей Юленькой - на предмет "нравится ли вам Греция ?",
удалился с ней на часок все в те же апартаменты. Нас, быдло, туда не
пускают, из опасения, наверно, что побьем вазы и остатки скульптур,
стибренных из Парфенона.
Козлик продефилировал с холеной рожей, словам, выход барыни в людскую.
Чернь выхода не заметила, все до одури смотрят киношку по всем
греческим каналам или сидят в бассейне. Про киношку - сюжета ни хрена не
понимают, потому что на греческом, так, общий пафос улавливают.
Посочувствуют героиням - таким же дурам, как и они сами. Никое принес
немного травы, раздавили косяк, но кайфа нет. Юленька обещала героин, уже
после того, как козлик благополучно отчалил. На радостях, должно быть, -
козлик оказался русским, хотя почему-то передо мной шифровался, отделался
этаким интернациональным "хай". Юленька говорит, что обещал ей хорошую
работу после фильма. Само собой, где-нибудь в офисе раскорячиваться лучше,
чем перед камерой, ну, посмотрим. Поделилась женским несчастьем - больше
не трахался, а изучал, как изучают бразильских черных тараканов, но
татуировка у него на плече красивая, то ли ящерица, то ли дракон, она не
разглядела, но обязательно сделает себе такую же, цветную - вот она,
женская логика. Не разглядела, но сделает... Или это всеобщая логика? Я ей
сказал, что с этой ящерицей у нее энергичнее получилось бы предаться
утехам страсти, чем с этим пресыщенным падлой-козликом. Она согласилась.
Говорит, что у нее от героина в башке бродят медведи, а сама она атакует
медведей с воздуха, сидя на какой-то гагаре... Загадочная русская душа. Я,
должно быть, увижу что-то вроде лепрозория под Курган-Тюбе, вот где
снимать, вот где натура, ну что же за жизнь сволочная... Завтра начинаем
нашу бойню, хотя непонятно, почему еще не подвезли краску для съемок,
непонятно, чем актрисулек мазать, разве что соусом "Чили"... Гримера тоже
нет, ожидали вчера, а он не явился, сволочь! Не иначе шерстит публичные
дома, игнорируя наш интернациональный бордель. Бультерьеры-мальчики
держатся особняком, все мрачного вида, настоящие садисты, во всяком
случае, по рожам ясно, почему они подвизаются здесь, а не на рекламе
стирального порошка и крема для обуви. Оператор в душе явный извращенец,
целыми днями долбится с раскадровками; девки ему охотно позируют во всех
ракурсах, делают намеки, потому что хорошенький, но, судя по всему, он
предпочитает совокупляться с профессией. Поляк, зовут Михай, закончил
киношколу в Лодзи. Вчера набил мне морду только потому, что я обозвал
Занусси творческим импотентом. Занусси его любимый режиссер, надо же так
вкуса не иметь. Но в качестве компенсации подцепил у него парочку
выражений типа "лайдаки пся крев!" в контексте "ну, вы и суки!" и "ище
польско не сгинело" в контексте "будет и на нашей улице пень гореть, но
фиг кому дадим руки погреть!".
О, кто-то стучится в мое бунгало. Юленька с героином, печенкой чую!
Спокойной ночи, Игорь Васильевич, великий режиссер, удачного тебе
драйва..."
Дальше был пробел, следующая запись относилась к тридцать первому
июля, буквы заваливались друг на друга так сильно и от строчек вдруг
пахнуло таким ужасом, что читать дальше я просто побоялась и спрятала
дневник на самое дно рюкзака, туда, где лежала видеокассета. Да, еще и
видеокассета, но видео у Левы не было, должно быть, продал по случаю перед
отъездом. А если бы даже и было? Честно говоря, я не горела желанием
посмотреть ее. Сначала я должна разобраться с собой, а потом уже со всем
остальным...
Часто, очень часто я заглядывала в зеркало, хотя там еще не было
ничего, кроме бесформенной повязки, скрывающей пожелтевшие синяки. Я
готовилась ко встрече с Евой, я хотела не пропустить ее, оказаться в
первых рядах встречающих прибытие поезда, я даже заготовила приветственную
речь по случаю.
Желтизна проходила, значит, проходил и месяц, отпущенный мне Левой.
Скоро, совсем скоро приедут родственники из Овидиополя, я так и
видела их - заполошных провинциальных евреев с обязательным форшмаком и
фаршированной щукой; и мне придется уехать отсюда. План, придуманный мною
в первую ночь после убийства, так и остался неизменным - Питер.
Да, Питер, где нужно правдами и не правдами заарканить влиятельную
сибаритку Алену и попытаться уже документально подтвердить существование
некоей обрусевшей сомнительной гречанки Евы Апостоли. Возможно, даже не
гречанки, но другого выхода я не видела.
Правда, в голове свободно паслась и пощипывала травку мысль о том,
чтобы попросить содействия у Влада, - я так и видела его тонкие щиколотки,
попирающие маленький тайничок под ковром. Но я слишком мало знала его,
чтобы довериться. Да и неизвестно, как он отреагирует: нелегальная
практика пластического хирурга - это одно, а криминально-нелегальная (я ни
секунды не сомневалась после этого полупьяного ночного разговора с
Витенькой, что он делает пластические операции каким-то криминальным
авторитетам) - это совсем другое. Но даже если случится что-то из ряда вон
выходящее и он согласится свести меня, мелкую, запутавшуюся в своих
проблемах и своих трупах сошку, с нужными людьми - за качественный паспорт
нужно будет дорого заплатить, это и ребенку ясно. Денег у меня оставалось
негусто, что-то около двух тысяч долларов, и я не думала, что паспорт
может стоить меньше... А скорее - намного больше.
А он, черт его возьми, необходим - если уж ты решилась идти этим
путем, то нужно пройти его до конца...И вот он наступил - день встречи с
Евой.
Повязки были сняты, и она предстала сразу перед тремя - мной,
Витенькой и Владом. Это был мой последний визит на дачу к Владу, вернее,
наш последний визит. Я перестала быть пугливой пациенткой и даже запаслась
бутылкой шампанского по случаю. Мои врачи тактично выпили со мной и
отпустили в новую жизнь. Я церемонно поцеловала в щеку Влада - она
оказалась небритой - и поцеловала в щеку Витеньку - она оказалась чисто
выбритой. Голова у меня кружилась, как перед первым свиданием, я рассеянно
выслушивала пересыпанные латынью наставления о том, что нужно делать и как
беречь выданное мне лицо, - из всего этого я поняла только одно: пройдет
еще три месяца, прежде чем оно окончательно сформируется и сойдут на нет
все уплотнения, все шероховатости; да-да, доктор, я все поняла, я так и
сделаю, непременно, и от спиртного постараюсь воздержаться, хотя бы в
первые месяцы - эта бутылка шампанского не в счет... Поменьше секса?
Спасибо, что предупредили, а я-то уж хотела броситься во все тяжкие..,
шучу-шучу... Да, физические усилия минимальны, я это поняла. Можно
показаться через полгода? Боже мой, я даже не знаю, буду ли в Москве через
полгода и буду ли вообще...
Я скомкала финал визита, сгорая от любопытства и тайного страха, -
мне побыстрее хотелось остаться одной, чтобы уже окончательно впустить в
себя Еву и раствориться в ней.
Спасибо, спасибо, всем спасибо. В операционной гаснут софиты, и
актеры отправляются по домам.
...По дороге в Москву (я впервые ехала одна, услуги Витеньки в
качестве таксиста-лихача мне больше не были нужны) я прихватила еще одну
бутылку шампанского и букет первых попавшихся цветов - может быть, Ева не
будет равнодушна к ним так, как я...
Сейчас-то все и начнется.
Сердце мое бешено колотилось, когда я закрывала за собой дверь моего
временного убежища, Левиной квартира... Уже завтра меня здесь не будет, и
это нужно отметить помимо всего прочего.
Я задернула пыльные тяжелые шторы на окнах, чтобы низкое предвечернее
солнце не помешало мне и Еве встретиться друг с другом - все должно быть
интимно. Я пустила воду в ванной и нашла единственную радиостанцию,
которая меня не раздражала - "Ностальжи"; там были те же идиоты
диск-жокеи, что и везде, но все это искупалось Ивом Монтаном в финале
часа. "Падают листья", самый подходящий музыкальный фон...
"Та-ак, цветы излишни, - запоздало подумала я, - но шампанское - в
самый раз". Я аккуратно открыла его, чересчур серьезная молодая женщина,
налила в бокал и отправилась с ним в ванную. Я выбрала именно ванную
потому, что свет, отражавшийся в облицованных белым кафелем стенах, был
особенно беспощаден, а значит, мы лучше разглядим друг друга.
Ну, смелее!
Точеная грудь Евы, насаженная на мою грудную клетку, высоко
вздымалась, и я медленно начала расстегивать пуговицы рубашки, легко
проскальзывающие сквозь петельки. Рубашка упала на пол, вслед за ней
свалились джинсы. Я аккуратно переступила ногами, все еще не решаясь
поднять голову к зеркалу, хотя и знала, каким оно встретит меня - немного
мутное стекло в обрамлении тонкого белого пластикового канта. Я подошла к
зеркалу вплотную и бесстрашно раскрыла глаза. Моя Ева была передо мной,
она смотрела на меня.
Это было странное лицо. Его очертания еще окончательно не
сформировались, подобно зародышу в чреве, они плыли, парили надо мной, -
это все еще было чужое лицо чужой женщины, и я цинично оценивала его со
стороны.
Оценивала и не находила в нем изъянов, браво, Влад! Есть ли у тебя
книга отзывов?..
Лицо было таким или почти таким, каким высветилось в первый день на
компьютере. Возможно, его чуть портили испуганные, тревожные - мои! -
глаза, казавшиеся неуместными на этом безмятежном лице - но все это
пройдет... Чуть нездешние, чуть поднятые к вискам веки, восхитительно
прямой нос, капризные губы - если бы я встретила эту холеную парвенюшку
где-то на полубогемной вечеринке, то скорчила бы презрительную гримасу и
почесала бы мочку уха от зависти - скажите пожалуйста, безмозглая сучка,
охотница за толстыми кошельками...
Неужели это я?
Я заплакала.
Я даже предположить не могла, что из недр моей кожи выбьется лава
именно этого лица и что она, застыв, приобретет именно эти черты. Я даже
не в силах была отвести глаза от зеркала.
"Черт знает что! Ты красавица!" - прошептал Иван.
"Могу пристроить в киношку, - сострил Нимотси, - у меня остались
кое-какие половые связи".
"Я всегда это знала!" - просто сказала Венька.
К черту пафос, Ева, давай пить шампанское, иначе оно выдохнется... Я
поднесла бокал к зеркалу и чокнулась с Евой, взирающей на меня из его
глубин.
- Твое здоровье!..
И почти тотчас же выражение лица изменилось, оно потеряло статичную
красоту, стало почти отталкивающим. И только тогда я наконец взяла себя в
руки и перестала заискивать перед ним - все правильно, оно еще плывет, оно
чересчур подвижно, оно не знает, куда себя деть, и хочет вырваться из
нового стойла, нового каркаса. Надо потерпеть - три-четыре месяца, и все
станет на свои места.
Я хмыкнула: три-четыре месяца - это уже проза жизни, и нужно думать,
где их провести. Я с сожалением рассталась с Евой в зеркале и погрузилась
в теплую воду.
Мне нужны были эти три-четыре месяца, чтобы закрепиться на высотах,
чтобы окончательно приручить к себе новое лицо, - и я совершенно не знала,
где их провести.
Думай, Ева!
Я вдруг поймала себя на мысли, что обратилась к себе именно так: Ева,
- поймала и засмеялась. Все-таки неплохо пить шампанское в ванной, это
может стать традицией, хотя и пошловатой, но, в конце концов, такому лицу
это можно простить. Грудь в порядке, живот можно подкачать и ноги тоже...
Господи ты Боже мой, такие мысли никогда не приходили мне в голову раньше
- надеюсь, что это не зайдет слишком далеко, иначе придется покупать
видеокурс шейпинга или чем там занимают себя богатенькие скучающие
дамочки?.. Нет, все-таки счастливая мысль изменить внешность - почему
только она не пришла мне в голову раньше... До того...
До чего?
До того, как все это случилось, до того, как их убили.
Их убили, Я даже похолодела в теплой ванной.
Их убили, они убиты, а ты не нашла ничего лучшего, чем трусливо
сделать пластическую операцию. Но, сделав ее, ты сожгла за собой все
мосты: вот если сейчас бравые стриженые парни в бронежилетах взломают эту
дверь и вытащат тебя, розовенькую, из ванной - что ты им скажешь?.. Что ты
испугалась? А до этого еще и вляпалась в производство порнографических
фильмов, и даже исправно за это получала денежки, и плохонькую
недвижимость прикупила? А когда почуяла, что пахнет жареным, - пустилась в
бега, потеряв голову? Но, видно, не очень-то ты ее и потеряла, если
прихватила с собой крупную сумму в валюте...
Я даже тряхнула головой, так это было похоже на конвульсии мухи в
искусно сплетенной паутине: чем больше я пыталась вырваться, тем больше
запутывалась. Конечно, проще и вернее всего нужно было прийти и покаяться,
я же не преступница, в конце концов, и кто-то действительно защитил бы
меня от греческой истории, если бы она оказалось правдой... Но я не
сделала этого, а отвергнув простой вариант, так и не пришла к сложному.
Оставалось одно: бег, бег, бег... "Бег зайца через поля", кажется,
так называется роман Себастьена Жапризо, содержание которого я не
понимала. Там тоже кто-то бежал, но все закончилось для него плачевно... К
черту все.
Главное - ближайшие три месяца.
Потягивая шампанское и изредка соблазняясь собственной чудесно
преображенной грудью, я начала соображать, где бы мне пересидеть это
время. Конечно, речи о том, чтобы именно сейчас ехать в Питер к Алене - а
без Алены Питер был бессмысленным, - и быть не могло. Еще не
сформировавшееся окончательно лицо может в любой момент подвести. И потом
- временная форма давала мне преимущество перед теми, кто потенциально
может разыскать меня: заинтересованными компетентными органами по одному
поводу, порнодельцами от Нимотси совсем по другому поводу. И наконец,
существовали еще двое несчастных влюбленных, уж они-то не остановятся...
Дом в медвежьем углу - вот что нужно мне сейчас. Дом, скит, келья, сруб на
краю заброшенной деревни... Я вдруг остановилась, поняв, что чуть не
проскочила мимо одного из возможных решений. Новый человек в плохо
населенных деревнях - это всегда несколько подозрительно, одинокий чужак,
простреливаемый насквозь, - не очень завидная участь, а вот келья...
Я отхлебнула окончательно выдохшееся шампанское.
Конечно же, как я могла забыть об этом модном в самом начале
девяностых вгиковском поветрии - шляться по тверским, псковским и
владимирским пустыням, обителям, монастырям. Особенно этим грешили
экзальтированные киноведки старших курсов. Некоторые, особенно
продвинутые, заводили себе духовников и часами отбивали поклоны на
всенощных. На какое-то время это стало даже престижнее, чем традиционный
автостоп в Прибалтику и Крым. Неистовых хиппи сменили такие же неистовые
эзотерики и религиозные подвижники. Кто-то успешно переболел этим после
трех месяцев на природе и скудной монастырской пище, а кто-то завалился в
эту щель. Я помнила безумную историю Нелли Райх, которая бросила пятый
курс и квартиру на Сретенке и постриглась в монахини.
Эта история была популярна пару недель, пока ее благополучно не
сменила смерть Ивана, вывалившегося из окна. Кто-то из режиссеров
документальной мастерской даже собирался снимать Нелли в качестве
персонажа для курсовой работы - мне предложили съездить туда, поговорить с
ней и написать что-то вроде плана к сценарию, ну, конечно, где-то должен
был остаться и адрес, я записывала его... Но умер Иван, и далекий Бог, к
которому ушла от преуспевающего мужа Нелли, бросил моего друга и совсем
ему не помог...
Я забыла о Нелли напрочь, чтобы сегодня, сидя в ванной, вспомнить о
ней. Моя записная книжка датировалась девяностым годом, и с тех пор в ней
почти не прибавилось записей, значит, адрес должен быть там...
Я вылезла из ванной, дрожа от нетерпения, и отправилась в комнату,
оставляя после себя мокрые следы на паркете. Так и есть, адрес был записан
на третьей странице моим четким каллиграфическим почерком семилетней
давности. Тверская область, которую я смутно себе представляла, и
городишко Андреаполь, который я не представляла себе вообще, должно быть,
Нью-Йорк местного тверского значения, отправная точка, после которой еще
три часа на рейсовом автобусе до деревни, название которой мой знакомый
режиссер забыл, ну неважно, оттуда на подводе тебя любой местный алкоголик
за две бутылки водки довезет, так и было добросовестно записано мной: "А
оттуда тебя любой местный алкоголик за две бутылки водки довезет..."
Ну, на две-то бутылки водки у меня хватит. Я допила шампанское и
отправилась спать...И мне впервые приснились мои погибшие друзья - такими,
какими я увидела их в последний раз, - я не боялась их крови, я только с
любопытством смотрела на нее: это уже не была прежняя Мышь, любившая их
настолько, чтобы пережить, нет. Это была Ева, так недавно родившаяся и с
любопытством взирающая на свой собственный, но еще далекий финал.
Но от этого спокойного и в общем-то умиротворенного сна я проснулась
в холодном поту. Несколько минут я лежала, обессиленная, не в силах
пошевельнуться, не в силах вытереть пот, - я только прислушивалась к себе.
Ева неслышно входила в меня, она со знанием дела вступала в свои права,
она бродила по моему телу, и ей не хотелось больше валяться в чужой
кровати, на чужих простынях, ей смертельно надоел город, обрекающий ее на
неопределенность.
Ей хотелось двигаться - чтобы покачивалась грудь, плюющая на все
лифчики, чтобы раздувались ноздри, чтобы трепетали ресницы.
Я едва дождалась утра, сложила вещи в рюкзак - не так-то много и было
у меня вещей; отдала ключи от Левиной квартиры Софье Николаевне, которая
нашла меня хорошенькой ("Надо же, и зачем было с таким прелестным личиком
какую-то операцию делать!"), и отправилась на вокзал.
***
...Добраться до монастыря оказалось легче, чем я думала, хотя дорога
и заняла больше суток. Сама того не подозревая, я скользила по накатанной
дорожке, которую протоптали изнывающие от поиска новых форм жизни
московские интеллектуалы.
Из Андреаполя в деревеньку, название которой все время ускользало от
меня, ходил рейсовый автобус - два раза в день. Автобус, замызганный,
держащийся на честном слове тазик", неожиданно оказался наполненным такими
же пришельцами, как и я, - в их число затесалось даже несколько
жизнерадостных, чисто вымытых немцев из Дюссельдорфа; немцы ехали в
коммуну по реабилитации наркоманов с экуменической миссией. Авантюрная Ева
тотчас же склонилась к мысли присоединиться к этой делегации, но я,
наученная горьким опытом Нимотси, гневно отвергла ее.
А вечером, легко отделавшись тремя бутылками водки, я уже была в
монастыре.
...Мне не пришлось ничего объяснять - в обители привыкли к
паломникам, их и сейчас было в монастыре несколько десятков. Я
передавалась из рук в руки; сестры, похожие друг на друга своими
просветленными, отрешенными лицами и бесконечно мелькающими четками в
руках, молча устроили меня в маленькую келью, которая освободилась
накануне: одна из послушниц приняла постриг.
И только здесь, в четырех стенах, крашенных известью, я наконец
почувствовала себя в безопасности. Из узкого, похожего на бойницу, окна я
видела монастырское подворье, застывшее в звенящей летней тишине,
крошечных девочек в белых платочках, играющих в свои детские игры под
присмотром Бога; усыпляющий гул невидимых насекомых наполнял меня
ощущением покоя и отрешенности от всего.
И в то же время меня заливало волнами стыда - я пришла сюда не
потому, что верила, а потому, что хотела обмануть - и всех, и себя. Это не
было спасением души, я даже не знала, где она, моя душа. Единственное, что
оставалось, - повязать косынку по самые брови и бесстрашно влезть в серое
линялое платье послушницы. Вечером предстоял разговор с настоятельницей, и
я, не умевшая даже как следует креститься, очень боялась его.
И поступила так, как давно должна была поступить, - отдалась в руки
Евы, уж она-то, со своим капризным, вероломным ртом, обставит все как
нужно.
И она действительно обставила все как нужно.
Здесь не задавали иезуитских вопросов, здесь вообще не задавали
вопросов, только лишь спросили - зачем?
Затем, чтобы спастись, - я произнесла это вслух, и это было правдой,
хотя относилось не к Богу, а к жизни. Вы можете исповедаться... Да, да...
Вы можете здесь остаться - столько, сколько нужно. Обязанности несложны,
тяжелый физический труд, молитвы - многие не выдерживают, - вы знаете?
Да, я знаю.
Вы готовы?
Не могу сказать, что готова.
Бог с вами, идите. Сестра Параскева позаботится о вас.
Сестрой Параскевой и была Нелли с се двумя образованиями: первым -
психологическим и вторым - киношным. Я почти не помнила ее по ВГИКу, и
только по маленькой прихотливой родинке над верхней губой я узнала ее.
Похожая на всех монашек в мире, с мертвым неподвижным лицом, где живыми
были только глаза, - она завораживала именно глазами: в них был огонь
Христовых страстей и спокойный фанатизм.
Этот огонь, этот фанатизм не мешали ей часами, под палящим солнцем,
пропалывать монастырский огород, заниматься пасекой и ухаживать за
коровами.
Я на такие подвиги была неспособна, и меня приставили к тяпке. Но
самым тяжелым было не это - самым тяжелым были всенощные и литургии в
обрамлении тонких нечадящих свечей, - я безропотно отстаивала их, совершая
и совершая грех неучастия в таинстве.
Проходили недели, и я втянулась в эту вечную жизнь, где время
остановилось. Его беспокоили только молотки реставраторов, перекрывающих
купола маленького, растрескавшегося от натиска веков собора. Реставраторы,
молодые парни, искушали послушниц дерзкими, раздевающими взглядами и
грубыми голосами, в которых ощущалось превосходство иной, плотской, жизни.
Но дальше взглядов дело не шло, и ничто не нарушало покой обители,
затерянной в глуши тверских лесов, на самой кромке бледного, высокого неба.
Я мало думала в то время и почти ничего не чувствовала, все
произошедшее со мной существовало совсем в другом измерении, и исподволь
возникало искушение остаться здесь навсегда, забыться, раствориться,
спастись, слепо довериться Богу, как когда-то я слепо доверилась людям,
которых любила.
Но чем сильнее было искушение, тем невозможней было войти в него - я
так и не научилась верить.
Мое безверие, моя корысть казались такими очевидными, что я
удивлялась, почему эти приближенные, эти избранные Богом женщины не
замечают ничего. Я приходила после всенощной и часами сидела, тупо
уставившись на свой светский рюкзак, хранивший совсем другие тайны, - я
должна, я должна была уехать. , И я уеду.
От монотонного крестьянского труда запястья мои истончились, кожа рук
огрубела; в маленькой баньке я с удивлением разглядывала свой плоский
живот и натирала кусочком пемзы пятки, привыкшие ходить без обуви. Солнце
- нежаркое, непохожее на солнце юга - придало моему лицу рассеянный загар.
Иногда, украдкой, сгорая от стыда, я часами рассматривала его в осколок
зеркальца. Ева полностью утвердилась в своих правах, она уже не могла
подвести меня: я могла улыбаться и хмурить брови без оглядки, без боязни,
что лицо поплывет, не удержит форму и скажет всему остальному миру: что-то
здесь не так.
Все было так, как нужно.
Все было настолько так, как нужно, что сестра Параскева сказала мне
однажды в самом конце лета:
- Тебе нельзя здесь оставаться.
Мне пришлось взять себя в руки, чтобы не спросить - почему?
Я стояла, облокотившись на лопату, - мы копали картошку, - и ждала
продолжения.
- Тебе нужно уехать. Ты не нуждаешься в Боге, нельзя обманывать, это
грех.
Она почти ненавидела меня, эта бывшая киноведка Нелли с ее
университетским психологическим образованием; она ненавидела меня
ненавистью новообращенной, снобистской ненавистью приближенной к Богу.
- Я ищу спасения. Разве Бог должен отталкивать того, кто ищет
спасения?
- Ты ищешь спасения не в нем, ты ищешь спасения для себя.
Она была права - я искала спасения для себя, но не знала, есть ли
оно. Но то, что оно не здесь, - это точно. И мне стало горько оттого, что
я не могу поверить - искренне и безоглядно - так, как верили они... Так
горько, что я заплакала, прямо на картофельном поле.
Сестра Параскева не утешала меня: я была отступницей. Даже не приняв
веру, я уже была отступницей.
..В октябре, после первых заморозков, я уехала.
Мышь, серенькая Мышь, слезла с меня, как старая кожа, вместе с
платьем послушницы; она осталась в тверских лесах, чтобы больше никогда не
вернуться ко мне.
Получив новое лицо, я получила и новую жизнь и еще не знала, какой
она будет. Это незнание - и еще больше предвкушение - покалывало кончики
пальцев.
Я добралась до Твери и оттуда по трассе уехала в Питер.
ЧАСТЬ II
...Питер встретил меня унылым бесконечным дождем, о существовании
которого я даже не подозревала. Добравшись до города, я купила себе на
окраине дешевенькую куртку: у меня почти не было вещей, а в летнем
джемпере я выглядела нелепо. Спрятавшись под курткой, я наконец перевела
дух и осмотрелась.
Питер ничуть не был похож на Москву. Москва была образом жизни, в
Питере же господствовали состояния, сильно зависевшие от воды над головой,
под ногами и - для разнообразия - в реках и каналах.
За три месяца я отвыкла от множества людей, домов, машин. От меня еще
пахло картофельным полем, прелью лесов и землей - и потому я легко
затерялась в толпе дачников и грибников в резиновых сапогах: такое
количество людей со старыми рюкзаками и в непромокаемых китайских куртках
даже не снилось респектабельной Москве.
Я была в Питере только один раз, поздней зимой, когда оттепель
сменялась мгновенными морозами и город насквозь продувался ветрами. Тогда
он сильно мне не понравился, за что я была бита любителем большой воды
пустынным азиатом Нимотси, обожавшим Питер до самозабвения.
Бедный мой Нимотси. Воспоминание о нем стало той ниточкой, которая
вытянула прошлое и заставила подумать о будущем, отрешившись от созерцания
серых домов и серых людей.
На Московском вокзале я легко подцепила старушку и спустя полчаса
стала обладательницей ключа от маленькой квартирки на Васильевском
острове, о котором знала только то, что там собирался умереть Иосиф
Бродский.
Предложенные с лету двести пятьдесят долларов за месяц произвели на
старуху неизгладимое впечатление, которое даже не понадобилось подкреплять
документами. После завершения сделки я отправилась на Приморскую, в свою
временную обитель.
В этой квартирке меня не интересовало ничего, кроме наличия ванной.
По дороге, ошалев от цивилизации, я накупила кремов и шампуней, чтобы
смыть с себя монастырскую ложь во спасение и подготовить тело к будущей
жизни. Я выбирала самые дорогие кремы и самые дорогие шампуни, я вдруг
чертовски захотела хорошо выглядеть и хорошо пахнуть.
Это новое, неизвестное доселе, женское ощущение кружило мне голову.
Едва добравшись до квартиры, я успела ответить на телефонный звонок -
звонила моя старуха: хорошо ли устроились?
Да, да, спасибо, все хорошо.
После этого я отключила телефон и влезла в ванную. Я провалялась в
горячей воде до вечера под рев радиоприемника: жизнь, от которой я так
долго была отлучена, агрессивно напомнила о себе.
Тело было легким, чисто вымытое и смазанное кремом до самых потаенных
уголков, оно неожиданно показалось мне совершенным в теплой темноте чужого
старого трюмо. Высокая грудь, подобранный живот, сухие щиколотки...
Господи, неужели это я?
Спасибо тебе. Господи!
Я поймала себя на мысли, что читаю молитву - привычка, приобретенная
в монастыре, показалась мне милой. Я вообще пребывала в каком-то
приподнятом расположении духа. Задуманная авантюра с Аленой казалась мне
симпатичным приключением, я жаждала помериться силами и с ней, и со всем
миром - почему бы и нет?..
Но сначала нужно было подготовиться, набраться сил и выстроить
стратегию.
Жуя котлеты, купленные в кулинарии на первом этаже, я набрала Аленин
номер. Только бы он не изменился - ведь со времени наших ночных бдений во
вгиковском общежитии прошло уже семь лет. Я понятия не имела, чем
занимается Алена, она тоже не давала знать о себе, я всегда была для нее
пустым местом; но по отдаленным отзвукам, когда-то услышанным, когда-то
подслушанным, я знала, что из Питера она никуда не уезжала и на деньги
родителей, слепо любивших ее, прикупала машины, водные кровати с
подогревом и туры в Западную Европу.
Алене всегда нравилась Европа с ее свободными нравами. Еще ей
нравилось в гордом одиночестве заседать в кабаках, иногда лениво подснимая
девочек - или молоденьких мальчиков, в зависимости от настроения. Мальчики
нужны были ей, чтобы поддерживать себя в форме и не терять того обаяния
женственности, которое в ней всегда присутствовало.
Она была абсолютной женщиной с абсолютно мужским складом характера -
циничным и прозорливым. Абсолютно мужским в ней было и желание идти
напролом и всегда добиваться своего. Она умела флиртовать и создавать
вокруг себя ауру пробиваемой искрами желания чувственности, но сразу же
теряла интерес к объекту, когда получала свое.
Чтобы добиться успеха, ее нужно было заинтриговать, во-первых, и
держать на коротком поводке - во-вторых.
Я это знала, на протяжении нескольких лет я видела Алену в разных
состояниях: безумной влюбленности, когда она была готова вывернуться для
человека наизнанку, и ледяного отчуждения, когда человек переставал ее
интересовать. И эту тонкую грань между влюбленностью и отчуждением нужно
было соблюсти, если ты решилась вступить в игру.
Она была одиноким волком, и это роднило ее с мужчинами.
Она была импульсивна, и это роднило ее с женщинами.
Я знала о ней все или почти все. И я знала главное - человек никогда
не изменяет себе, мой случай не в счет - я-то готова была изменить себе с
кем угодно.
Я знала, что ее любимые духи называются "OUTRAGE" - "Изнасилование"
(она предпочитала - "Надругательство"); я знала цвет волос, который ее
завораживает, я знала макияж, который ее не раздражает, я даже знала тип
ее женщин - и я подходила под него. Я знала, что может ей нравиться в еде
и выпивке, в режиссуре и книгах; ее покоряли умные женщины и цитаты из
старого советского кино; ее сводил с ума черный цвет и женские брючные
тройки, короткие стрижки и серебро.
Нужно только подготовиться, и почти наверняка она клюнет - ей
нравились терпкие новые ощущения. И готовность жертвы к обольщению тоже.
Но еще больше ей нравилось сопротивление.
Мягкое сопротивление, ироничное сопротивление - этой линии я и буду
придерживаться.
Итак, я набрала Аленин номер.
Долгие гудки, сухой щелчок автоответчика, и Аленин голос, который я
вспомнила почти сразу же: "Как ни странно, меня нет дома..."
Действительно, как ни странно.
Ее не было дома ни в двенадцать, ни в два, ночная птичка, - она
отозвалась только утром, недовольным голосом.
Я положила трубку.
И отправилась в центр, на Невский. Для встречи с ней необходимо было
экипироваться.
Невский приятно удивил меня почти европейским лоском - это была еще
не Москва, но уже и не Ленинград. Я беспечно зашла в самый дорогой магазин
и, под одобрительные взгляды скучающих продавцов, купила себе
роскошно-нейтральную брючную тройку, мягко облегающую тело (а-ля Марлен
Дитрих, это должно было произвести на Алену неизгладимое впечатление),
прозрачную блузку, туфли и - заодно - сапоги: с погодой может быть все,
что угодно, но тепла уже точно не будет.
Затем я побаловала еще один магазин, где разжилась длинным плащом.
И наконец наступила очередь косметики. Ее должно быть немного, но она
должна быть дорогой. Следуя этому принципу, я смела с прилавка помаду
(темную, с бархатистым таинственным блеском), тушь для ресниц (черный
классик, никакой вульгарной самодеятельности), румяна, тональный крем и
еще массу дорогих, приятных на ощупь баночек.
С духами пришлось повозиться, я уже было отчаялась найти это
проклятое "Надругательство", когда наткнулась на него в сомнительной
лавчонке в самом чреве унулого исторического центра.
Осталась стрижка.
Я решила не шиковать и постричься в первой попавшейся парикмахерской.
Молоденькая девушка с плохим маникюром на ногтях постригла меня
удивительно удачно, за что получила новехонькую десятку сверх положенной
таксы; а из зеркала на меня смотрела симпатичная стерва с почти идеальным
черепом, кто бы мог подумать...
Меньше чем за день я ухнула почти тысячу долларов, не считая трат на
серебро, которое еще нужно купить. Браслет у меня был, тот самый Венькин
браслет, но рейд по ювелирным магазинам Невского ничего не дал: ни одно из
колец не устраивало меня, никакой изюминки. И пока я придирчиво
осматривала витрину, ко мне подошла женщина с экзальтированным лицом
поклонницы Шри Ауробиндо и фигурой травести. Она посоветовала мне
трагическим шепотом магазинчик "Роза Мира" на Сенной площади: "Там должно
быть то, что украсит вас, девушка. У вас необычное лицо..."
"Неужели я похожа на одно из воплощений Будды?" - весело
отреагировала я, совершенно не понимая, что подразумевается под украшением
к моему лицу - может быть, кольцо в нос?.. Я понятия не имела, где
находится Сенная площадь, но на всякий случай запаслась ее координатами.
Женщина-травести с энтузиазмом объяснила мне, как туда добраться, и в
дополнение сообщила, что вообще это эзотерический центр, там есть
литература, которая может вас заинтересовать... У меня, кстати, есть
кое-какие экземпляры, Елена Блаватская, например...
Я бежала от миссионерки-любительницы как от чумы, чтобы спустя
полчаса очутиться на Сенной площади, в магазине "Роза Мира". Там пахло
сандаловыми палочками, тихо звенели китайские ритуальные колокольчики, а в
ненавязчивой музыке для релаксации господствовала бамбуковая флейта.
И все-таки я купила себе три кольца с туманной символикой и приличной
пробой - это не была польская дутая дешевка, я теперь вообще была
недешевой женщиной, и осознание этого заставило меня улыбаться весь
обратный путь.
Но именно на обратном пути начались мелкие неприятности - меня самым
нелицеприятным образом начали снимать бесшабашные молодые люди. За сорок
минут я получила три предложения отужинать в ресторане, два - съездить за
город в Репине и какой-то безумный Всеволожск, одно - переспать и одно -
выйти замуж.
Неплохо же начиналась новая жизнь, во всяком случае, на безбедное
существование я всегда сумею заработать...
"Ну, ты даешь, мать! - восхитился Иван. - Неужели девочка выросла и
спустилась с рук, чтобы пойти по рукам?"
"Всегда подозревал, что ты шлюшонка", - подтвердил опасения Ивана
Нимотси.
"Я знала, что так будет, стоит только перестать бояться себя", -
одобрила меня Венька.
На развале у метро я запаслась кипой журналов - от "Бурды" до
"Космополитена" - и полночи посвятила поискам макияжа.
Когда с этим было покончено и боевая раскраска уютно устроилась на
лице, я аккуратно примерила обновки.
Высший класс, ты готова.
...Утром я уже была у дома Алены на Крюковом канале. Я заняла
наблюдательный пост в маленьком кафе напротив арки, рядом с которой стояло
несколько машин: две иномарки, названия которых я даже не знала,
"Мерседес", "Ока" и серебристый джип. Потягивая остывший кофе, я загадала
на джип, удивляясь собственной лихой наглости, - если это ее машина, то
все кончится хорошо и я добьюсь того, чего хочу. В своей затрапезной
куртке с низко надвинутым капюшоном я казалась сама себе плохим детективом
из дешевой книжонки в мягкой обложке. Но официантка в застиранном
переднике, должно быть, думала по-другому. Во всяком случае, она так хмуро
смотрела на меня с несчастной чашкой кофе, что пришлось заказать коньяк.
...Алена появилась в двенадцать дня - я сразу же узнала ее: копна
светлых небрежных волос, лайковый плащ, высокие сапоги - она выглядела
так, как выглядит любая богатая сучка при деньгах. При ее появлении джип
издал радостный электронный писк - ты не ошиблась, Ева, все кончится
хорошо, на ловца и тварь бежит.
Первая часть плана была выполнена, и я с легким сердцем отправилась
досыпать, вносить коррективы в имидж, подсказанные обликом Алены, и
готовиться к сегодняшнему вечеру.
В Доме кино давали Альмодовара в рамках европейской премьеры,
выяснить это оказалось плевым делом - мне везло, мне катастрофически
везло, теперь не придется выпасать ее неопределенное время - Альмодовар
был любимым Алениным режиссером, следовательно, она обязательно будет там.
Вечером я уже была на Караванной с кучей денег в кармане, в тройке и
со шлейфом духов "Надругательство" за собой. Я была в ленинградском Доме
кино в свой прошлый и единственный приезд, он не очень понравился мне и
показался похожим на город - никакой теплоты, простреливаемый насквозь
паркет и колонны, облагороженные десятилетиями советской власти.
Но сейчас это не имело никакого значения.
Зеленая бумажка и здесь сотворила волшебство - вахтер, грудью
стоявший на защите отечественного кинематографа, безропотно пропустил
меня, очевидно, подавляя искушение взять под козырек.
...На испанца Педро Альмодовара с его очередным буйством анилиновых
красок и героином в качестве действующего лица, я даже не взглянула.
В Доме кино было несколько точек общепита, разделенных холодным
неуютным залом, включая демократичное кафе для молодых киноснобов и
безработных редакторов с "Ленфильма", и вечно задымленный бар для публики
побогаче. Я внедрилась в бар, заняла угловой столик, взяла бокал самого
дорогого вина и стала терпеливо ждать.
Я знала ее повадки - сейчас она отсмотрит своего Альмодовара и
обязательно заглянет выпить - это было в ее стиле, рюмашка в полубогемном
баре. Если, конечно, ей не придет в голову отправиться куда-нибудь еще,
если у нее не назначено свидание, если у нее не кормлен попугай, собака,
кошка, рыбки, если, если, если... Увидеть ее сейчас было бы лучшим
вариантом, но я согласна была и на другие, мне понравилось наблюдать за
кем-то, держа чашку остывшего кофе в руках.
Но она появилась - как раз в то самое время, когда я мужественно
отгоняла от столика очередную отару жаждущих познакомиться подвыпивших
молодых людей. "Здесь занято", - сквозь зубы говорила я и для пущей
убедительности поглядывала на часы.
Она появилась и сразу же выдернула из всей укутанной сигаретным дымом
тусовки именно меня. Через минуту, заказав коньяк, она была уже у моего
столика, совершенно естественно; он единственный не был занят. Я отметила
ее хищно блеснувший взгляд, уже готовый к атаке (если во ВГИКе она и была
немножко ханжой, то теперь уж точно раскрепостилась).
Алена мгновенно оценила меня - так, как могут оценивать понравившуюся
женщину только мужчины.
- Не помешаю? - светски спросила она. "Ну как ты можешь помешать, моя
дорогая!"
- Нет, - равнодушно сказала я, пододвигая колени.
Несколько минут я сидела, прикрыв глаза и потягивая вино. Теперь у
меня была возможность поближе рассмотреть Алену, которую я не видела шесть
лет.
Она действительно не изменилась, только подбородок стал жестче и губы
вытянулись в решительную, почти мужскую линию. Но она была чертовски
хороша, нужно признать, роскошная сука из моего вгиковского прошлого.
Я допила вино, в полном молчании резко поднялась, отодвинув стул;
между столиком и стеной была слишком узкая полоска пространства, и я -
невольно - задела Алену грудью и - случайно! - положила руку ей на плечо.
- Извините.
Я была близко - настолько, чтобы она уловила аромат духов, тех самых,
которые так нравились ей. Не затягивая сцену, я подошла к стойке и
заказала себе еще бокал вина.
Вернувшись, я натолкнулась на откровенно оценивающий взгляд Алены
("Да ты стала профессионалкой, Алена Гончарова!"). Теперь она
предупредительно сдвинулась, чтобы пропустить меня в угол.
Несколько минут мы молча сидели рядом, лишь изредка она поднимала
руку, отвечая на чьи-то многочисленные приветствия.
Я посмотрела на часы с обеспокоенным видом, застегнула сумочку ("Ну,
давай, разве ты не видишь, что смутный объект желания уже готов сделать
ноги!") - и только тогда Алена решилась:
- Эти духи называются "Надругательство". Я права? Вот оно! Я сделала
небрежно-удивленное лицо.
- "Изнасилование". Мне больше нравится изнасилование.
- Правда?
- А вам?
- Вообще-то, у меня другие эротические фантазии. Еще бы!
- Никогда раньше вас здесь не видела. "Здесь-то нет, но не ты ли
утирала мне мокрую рожу после мелких ссор с Иваном?.."
- Конечно. Я вообще первый раз здесь.
- Вы кого-то здесь ждете?
"Тебя, кого же еще. Дождалась, слава Богу!"
- Да. Должен подойти один молодой человек.
- Я бы на его месте не запаздывала.
- Почему?
- Уведут. Такую девушку обязательно уведут.
"Уж не ты ли?"
Я посмотрела на нее хорошо отрепетированным взглядом, смесь удивления
и удовлетворения, красотка, привыкшая к комплиментам; что же здесь
такого...
- Вам взять вина? Или чего-нибудь покрепче?
- Чего-нибудь покрепче, - я снова посмотрела на часы, - раз вечер не
удался.
- А по-моему, он очень даже ничего. Алена вернулась с коньяком, и я
благосклонно приняла его.
- Меня зовут Алена.
- Ева.
Да, имя было выбрано удачно, я видела, как прихотливо изогнулись губы
Алены.
- Многообещающее имя.
- Вы находите?
- Нахожу. Я вообще нахожу вас многообещающей. - Ого, сильно сказано -
кому-то чертовски повезет в жизни!
Мы чокнулись. Она цедила коньяк, не спуская с меня глаз: коротко
стриженная девочка в свободно облегающем костюме - ровно настолько, чтобы
подчеркнуть фигуру, - зеленые глаза, почти черные от помады губы; ну,
конечно, с Аленой я попала в яблочко, мне бы не по городам бегать, а
заведовать аналитическим отделом в конторе частного сыска...
Я провела языком по губам и достала из сумки пачку голландского
табака, мундштук, машинку для свертывания сигарет и маленькую пепельницу.
Не обращая внимания на изумленный взгляд Алены, я непринужденно,
почти ритуальным жестом свернула сигарету (на то, чтобы вот так легко
свертывать сигареты, я потратила вчера полночи) и вставила ее в мундштук.
Одобрительно вздохнув, Алена поднесла зажигалку.
"Все должно быть красиво обставлено, любые жесты должны быть
ритуальными - за этим стоит история, и это не может не заинтриговать", -
вспомнила я великого мистификатора Ивана - Вам свернуть? - спросила я у
Алены, вполне естественно реагируя на ее пристальный взгляд.
Локачав головой, Алена достала из сумки точно такой же табак и почти
такую же машинку, вот только мундштук у нее был совсем другой, длинный,
выточенный из вишневого корня. Проделав ту же операцию, что и я, она
выпустила колечко дыма.
- Что скажете?
Я приподняла брови и улыбнулась - ну, что тут скажешь?
- Вы не находите, что мы похожи?
Еще бы мне не находить, этим табаком был забит весь наш блок в
общаге; она и здесь, спустя сколько лет, не изменила себе, завидное
постоянство.
- Поразительно похожи, - безразлично сказала я.
- Он брюнет? - вдруг спросила Алена.
- Кто?
- Ваш парень. Он должен быть брюнетом.
- Почему вы решили, что он брюнет?
- Потому, что мы похожи, - это прозвучало скорее страстно, чем
убедительно. - А мне нравятся темные волосы. Еще коньяку?
Уж не напоить ли ты меня хочешь?
- Пожалуй.
Я видела, что она изумлена - и духами, и табаком; то ли еще будет!
Невесть откуда взявшийся азарт наполнял мое существо ликованием. А после
третьей рюмки коньяка Алена прошептала мне на ухо - и это выглядело
естественным, в баре стоял гул, покоившийся на субтильных плечах
приторно-интимного Криса де Бурга:
- Этого не может быть, но я готова поверить в невозможное... От вас
пахнет моими любимыми духами, вы курите мой любимый табак... Вам не
кажется, что это отличный повод, чтобы мы перешли на "ты"?
Я прикрыла глаза в знак согласия. Алена семимильными шагами шла к
цели, пора было ее немножко окоротить.
- Рада была познакомиться с тобой. Мне, пожалуй, пора.
Я бросила ей эту фразу и теперь, сидя в безопасности, наблюдала, что
же она станет делать.
Алена откинулась к стене вместе со спинкой стула, ненавязчиво
перекрывая мне дорогу.
- Хорошо, - рассудительно сказала она, - а если бы он пришел - вечер
не закончился бы так быстро?
- Какая разница, если он не пришел... - Я подпустила в ответе
завуалированного отчаяния, шлейф нерассказанной истории послушно потянулся
за многоточием.
- А чем бы он вообще закончился? - Это было иезуитское любопытство, и
я сказала именно то, чего ждала от меня Алена.
- Переспала бы с ним, только и всего.
- Только и всего. Неужели это так серьезно?
- Достаточно серьезно.
Она засмеялась и заглянула мне в лицо.
- Если бы это не было так серьезно, я пригласила бы тебя на мужской
стриптиз. Но, поскольку этот неудавшийся вечер рвет тебе душу, я приглашаю
тебя в "Бронкс".
- Прямо сейчас? У нас безвизовое сообщение с Америкой? И потом - это
не самый лучший район...
- Это киношный клуб. Для подвыпившей, но не опасной для нежных частей
тела богемы.
- Вот как? Хитрый кабак Мюллера? - Я видела, как блеснули ее глаза;
Алене по-прежнему нравились черно-белые советские фильмы.
- Именно. Неплохая кухня, неплохой звук. Правда, мулатов в обслуге
больше, чем нужно... Но они сливаются с цветовой гаммой стен и почти не
видны. Едем, я угощаю.
Я поставила подбородок на ладонь и коснулась кончиков губ мизинцем:
- Я всегда плачу за себя сама.
...Ни разу в жизни я не сидела в джипе и больше всего боялась
лажануться с дверным замком. Впрочем, все разрешилось само собой: Алена
открыла мне дверь (какая галантность, ты уже начала ухаживать,
поздравляю!), и я устроилась на сиденье.
- Набрось ремень! - сказала мне Алена. Черт возьми, я даже не знала,
с какой стороны его вытаскивать, только этого не хватало.
- Ненавижу ремни, извини, - развязно сказала я, три рюмки коньяка
меня оправдывали.
- А если... - Алена подняла брови и одобрительно посмотрела на меня.
- Если остановят, я заплачу.
Алена сразу взяла с места, ей нравилось меня покорять. Я забросила
ноги на мягкие кожаные сиденья, подложила локоть под голову и пристально
посмотрела на Алену.
Всю дорогу мы о чем-то непринужденно болтали, я оправдывала ее
ожидания во всем; это был треп на грани фола - в нем было много намеков на
мужчин, и на секс с мужчинами, и на секс вообще, и это было естественным
продолжением вечера. Легкая стервинка в стиле ее обожаемой Марлен Дитрих и
упоминание Сюзен Зонтаг в качестве проводника альтернативной политической
эротики вконец убили Алену - я чувствовала, что она едва сдерживается,
чтобы не бросить руль и повернуться ко мне.
Я отпускала двусмысленные фразы, но не давала Алене времени на то,
чтобы ответить на них; от этого завуалированного интеллектуального флирта
у меня взмокла спина, но игра стоила свеч.
Когда мы добрались до этого широко разрекламированного Аленой кабака,
она уже увязла во мне, как муха в патоке. Ее сбивала с толку моя нынешняя
природа: я была чересчур умна, чтобы быть чувственной, и чересчур
чувственна, чтобы быть умной. У меня было сопоставимое с Алениным
образование и совершенно отличный от Алениного взгляд на мир. Я не брала
инициативы на себя, потому что "Надругательству" предпочитала
"Изнасилование"; я курила тот же табак... Мне даже удалось ввернуть пару
фраз из любимого Аленой Макса Фриша и сделать необходимую паузу, чтобы
именно она закончила цитату. Материализовавшись из воздуха, я воплотила в
себе все ее тайные и явные устремления и набросала ей столько загадок, что
проще было довериться мне, чем начать их разгадывать.
Черт возьми, Ева! Ну, как вы меня находите?
"С ума сойти! - высказался за всех Иван. - Извини за пролетарскую
прямоту. Скрежещем резцами от восхищения!"
..."Бронкс" оказался закрытым клубом, куда Алена провела меня по
своей клубной карточке. Здесь ее хорошо знали, судя по количеству
поцелуев, которые Алена раздавала направо и налево.
Три низких зала со стенами, изгаженными граффити, не произвели на
меня никакого впечатления. А стилизованный хлам, оправдывающий название -
"Бронкс", просто насмешил, о чем я и сказала Алене, когда она спросила
меня - ну, как?
- Концептуальное убожество.
Из всех напитков я выбрала текилу; во-первых, потому, что ее прием
тоже был связан с ритуалом, который я так любила; и, во-вторых, я легко
справлялась с опьянением от текилы, а сейчас мне нужно иметь трезвую
голову.
Алена, посмеиваясь, сдала мне всех посетителей - киношных
альтернативщиков, дутых клипмейкеров, мрачных джазмснов, позабывших, как
выглядит саксофон, и прочую артистическую сволочь.
Никого из них я не знала, знакомым показался только один - маленький
Башлыков, гений эпизода; еще во ВГИКе я смотрела ему вслед, выворачивая
голову. Башлыков гоголем подскочил к Алене, по-домашнему расцеловался с
ней и воззрился на меня.
С неподдельным интересом.
Выждав паузу, он галантно произнес неожиданно высоким голосом,
который был мне знаком по нескольким нашумевшим фильмам:
- Позвольте лапку! Я засмеялась и протянула ему руку. Он поцеловал ее
и от удовольствия шаркнул подметкой:
- Надеюсь, вас не ангажировала еще эта людоедка? Я развела руками,
что означало ни "да", ни "нет".
- Не надейся, - внесла ясность Алена, - Ты бы представила меня
девушке, старая корова! - ласково обратился Башлыков к Алене, игнорируя ее
предыдущий ответ.
- Ева, - нехотя сказала Алена, и я увидела искорки закоренелого
собственника в ее глазах, - только не надо сильно хлопотать лицом по этому
поводу.
- Я подозревал! Я подозревал, что именно Ева! Вот оно - лицо, еще не
испорченное тысячелетней историей цивилизации, - почему-то возрадовался
Башлыков. - Я Башлыков. Михаил Аветикович. Актер больших и малых
академических театров... Или как там у классика?
- У классиков именно так, - сказала я.
- Между прочим, моя бабушка была чеченкой и пережила все ужасы
депортации сорок четвертого года. А теперь историческая справедливость
требует материальной компенсации... Алена, душка, дай денег на кино.
- Сколько? - спросила Алена, глядя только на меня.
- Сущие копейки... Каких-нибудь вшивых сорок тысяч баксов, чтобы
закончить манифест эпохи. Для тебя же это карманные деньги, они у тебя в
горшке с цветами зарыты, я знаю!
- Я по четвергам не подаю.
- А по пятницам? Ну, будь меценаткой! История искусств тебя не
забудет!.. Ева, - Башлыков обратился ко мне, - приглашаю вас на главную
роль. Без проб.
Я расплывчато улыбнулась и покинула их; в "Бронксе" неожиданно
обнаружилось то, что могло поднять меня на недосягаемую высоту, - бильярд!
Затесавшись в нестройную толпу игроков, я через пять минут получила
возможность взять в руки кий. И с удовлетворением отметила, что уроки,
полученные у старой троцкистки Софьи Николаевны, не прошли даром. Под
одобрительный гул я разделалась со всеми щенками от бильярда в течение
короткого времени и закончила партию в гордом одиночестве.
Когда последний шар лег в лузу, послышались нестройные хлопки,
восхищенные восклицания и недвусмысленные цокания языком - я имела большой
успех, черт возьми, я готова была остаться здесь надолго!
- Может быть, со мной? - раздался низкий бархатный голос. Я
обернулась и увидела молодого человека с расхожей внешностью покорителя
женских сердец, этакого поджарого кобелька с хорошо посаженной головой и
сросшимися бровями.
Кобелек, сладко улыбаясь, положил на зеленое сукно
пятидесятидолларовую купюру, но этот дешевый шик не подействовал на меня.
Я небрежно вынула из кармана мятую сотенную и накрыла ею жалкий штатовский
полтинник.
Все вокруг засвистели, к нам начали подтягиваться зрители; чтобы не
упасть лицом в грязь, кобелек достал еще одну купюру, и партия началась.
Он играл неплохо, но сегодня был мой вечер - мне фартило; два изящных
приема, которым обучила меня старуха, были встречены на "ура"; я вытащила
два совершенно безнадежных шара - меня готовы были короновать!
Я засунула выигранные деньги в карман, даже не взглянув на них,
стряхнула мел с рук и только сейчас заметила Алену - Алена, не отрываясь,
смотрела на меня, в ее зрачках прогуливались под руку восхищение и
ревность. Если до этого я могла сомневаться, то теперь сомнений не было:
удачно зажаренный цыпленок зародившегося Алсниного чувства был приправлен
отличным бильярдным гарниром.
Я дружески улыбнулась Алене, рванувшейся навстречу мне, и приняла
приглашение кобелька раздавить с ним бутылочку текилы. Действовать нужно
было мгновенно, буря и натиск, короткий поводок - я еще заставлю тебя
поволноваться.
Кобелька звали Максом, это выяснилось после первого тоста; потом он,
нежно наваливаясь на меня литым телом, поведал, что занимается клипами и
даже что-то делал для Пугачевой, надо же! Но на меня это не произвело
никакого впечатления, куда важнее была информация об Алене. Он не
удивился, узнав, что меня привезла сюда именно она.
- Шит! - сказал Макс на английский манер, по-русски небрежно смешивая
"черт" и "дерьмо". - Алене всегда достается самое лучшее!
- В смысле? - Я невинно улыбнулась.
- Ты разве не в курсе? Она у нас специалист по девочкам. Она их
трахает, если тебя интересует физиология.
- Что ты говоришь!
- У нее бывают отличные телки. Но ты - самое лучшее, что у нее было
за последние три года. Во вкусе ей не откажешь.
- Я только сегодня с ней познакомилась. - Господи, прости мне это
вранье.
- Тогда у тебя есть еще возможность выбрать, - воодушевился Макс, -
между мною и ею.
- Можно, я останусь при себе?
- Можно, я тебя поцелую?
Боковым зрением я держала Алену, расположившуюся недалеко от нас, в
компании жалких молодых людей, любителей выпить за чужой счет - об этом
красноречиво говорил их прикид, любовно выбранный в сэконд хэнде.
- ..ты не ответила. Можно, я тебя поцелую?
Я благосклонно разрешила, и его губы осторожно коснулись моих; черт,
его внешность не обманула, он действительно мог покорить кого угодно. Я
ответила на поцелуй, я даже увлеклась им, на секунду забыв об Алене.
Получилось вполне правдоподобно, да это и было правдой - Боже мой, как
много вещей в жизни могло пройти мимо меня...
Макс решил закрепиться на достигнутых высотах, он отпал от меня, как
пиявка, чтобы через секунду продолжить свою игру. Каждый вел здесь свою
игру. В результате нехитрых комбинаций ему могла обломиться телка на ночь,
я так и чувствовала ход его мыслей, заключенных в изящно стриженную
черепную коробку.
- Хочу увезти тебя отсюда.
- Да? А мне здесь нравится.
- Черт возьми...
- Сочувствую твоей взбунтовавшейся плоти. Он коснулся тыльной
стороной ладони моей щеки, и я увидела, как застыло лицо Алены, на секунду
превратившееся в японскую маску гнева.
- Хочу увезти тебя, потому что хочу тебя. - Он пошел по наиболее
легкому и наиболее оптимальному пути.
- Если я хорошо играю в бильярд, это не значит, что я хорошо играю в
постели.
- Тебе ничего не придется делать. Я все сделаю сам.
- Это мужской шовинизм.
- Хорошо, пусть будет так, как ты хочешь. Я дружески поцеловала его в
щеку, твердую и чисто выбритую, и соскользнула со своего стула.
- Ты куда? - обеспокоился Макс.
- Через пять минут приду, - я укоризненно посмотрела на Макса.
- Тебя проводить?
- Еще успеешь.
Вечер слишком затянулся, и я, поборов невесть откуда взявшееся
искушение остаться с этим красивым холеным жеребцом, отправилась в
гардероб, взяла свой длинный плащ и вышла из заведения.
В лицо мне пахнул сырой ветер, мгновенно выветривший остатки хмеля, и
я медленно пошла по набережной, названия которой не знала; я даже не
знала, куда мне идти, но надеялась, что у меня будут достойные провожатые.
Так и произошло.
Через пять минут за моей спиной нетерпеливо просигналили. Я знала
кто, но дала себе еще несколько секунд. Рядом с тротуаром мягко двигался
джип Алены. Она предупредительно открыла дверцу. В полосах света от
уличных фонарей я увидела ее счастливое и немного растерянное лицо. Боже
мой, я ведь знала это выражение, я столько раз видела его во ВГИКе - она
уже была влюблена и ждала от ближайшего будущего приключений и недолгой,
но испепеляющей любовной игры. Да, я знала это выражение и знала, чем
заканчивается период токования, но на секунду меня вдруг охватила жалость
к Алене и презрение к себе: я цинично использовала чужие слабости,
расчетливая, холодная стерва.
- Почему ты ушла? - спросила она меня.
- Потому, почему и пришла. Просто так.
- Я подвезу тебя.
- Валяй.
Я села в машину и только тут сообразила, что не сказала Алене, куда
меня везти. Я не сказала, а она не спросила.
- На Васильевский, если это тебя не затруднит.
- Не затруднит.
Занавес над первым актом трагифарса опустился, но расслабляться было
рано. Вернее, самое время было расслабиться. Я запрокинула голову на
сиденье.
- Тебе понравился наш мышиный жеребчик? - ревниво с просила Алена.
- Кого ты имеешь в виду?
- Макса.
- Забавный тип. Никогда бы не подумала, что вы конкуренты. Вы бы
неплохо смотрелись вместе.
- Та-ак... - Алена рассмеялась, - уже доложил. Тем лучше, избавил
меня от тягостной процедуры объяснений.
- Меня это не шокирует, но...
- Можешь не продолжать, я поняла.
Джип оказался отличной машиной, он плавно нес нас сквозь сырую
питерскую ночь и действительно укачал меня. Все вышло самым замечательным
образом, даже наигрывать не пришлось; но сквозь легкий сон я чувствовала,
что Алена чуть придерживает машину, чуть дольше, чем нужно, задерживается
на светофорах... Несколько раз она останавливалась, выходила и
возвращалась - на заднее сиденье летели бутылки и пакеты. У набережной она
остановилась: над Невой вздыбили свои спины мосты.
Несколько минут она смотрела на меня, а потом тихонько коснулась
плеча.
- Черт знает что, мосты развели... Начало третьего.
- Я вижу, - спокойно сказала я.
- У меня есть альтернативный вариант, - Алена старалась не
волноваться, - я живу здесь недалеко, на Крюковом... Ты можешь остаться у
меня до утра. А утром я тебя отвезу.
Н-да, изящно все получилось, и мосты развели в масть, браво, Алена!
Я выждала паузу.
Алена извинительно развела руками:
- Надеюсь, ты не считаешь это похищением сабинянок?
- Никоим образом.
Спустя десять минут мы уже были возле Алсниного дома. Она лихо
припарковала машину, вытащила пакеты, часть из них отдала мне - включая и
затесавшийся сюда роскошный букет роз.
- Тебе нравятся розы?
- Нет. Я вообще не люблю цветы.
- Я учту, - серьезно сказала Алена.
...Она жила на втором этаже, окнами на Крюков канал, в огромной
двухкомнатной квартире с евроремонтом и джакузи. Вот где я хотела бы
закончить свои дни - лицом в мягкий ковер с длинным ворсом, у ножек стола
красного дерева, рядом с осколками дорогого саксонского фарфора...
Спальня была совсем не похожа на немного тяжеловесную гостиную:
зеркальный потолок, обитые черной тканью стены, огромная кровать под
черным покрывалом, которое взрывали несколько ярких цветовых пятен -
маленькие подушки с латиноамериканским геометрическим узором: кирпичные,
желтые, оранжевые. Одна из стен была отдана на откуп рыбам: в нее на всю
длину был вмонтирован огромный аквариум. Такого я не видела никогда:
неспешная жизнь кораллового рифа протекала прямо перед глазами, аквариум
завораживал своей реальностью.
Впрочем, я увидела все это чуть позже; а сейчас мы сидели с Аленой на
кухне. Тяжелые буковые стулья показались мне слишком пресными, чтобы, сидя
на них, общаться с экстравагантной Аленой, и поэтому я расположилась на
полу. Прямо под большим портретом Марлен Дитрих в неизменном мужском
костюме с жилеткой и мягкой шляпе с широкими полями.
Я чувствовала, что Алене было неудобно разговаривать со мной, глядя
на меня сверху вниз, и после некоторых колебаний она тоже растянулась на
полу, подперев голову руками.
Наш флирт стал более откровенным, глубокая ночь и количество выпитого
этому способствовали, но мне удалось удержаться в рамках двусмысленных
приличий, мягко отбивая ее такие же мягкие атаки. Она уже считала ненужным
вуалировать свои желания, да и сейчас ей не удалось бы это. Она была
достаточно близко ко мне, чтобы видеть ее вспухшие от томительного желания
губы, и мокрые ресницы, и блестящие глаза, исполненные дивной
непристойности. После второй бутылки шампанского она неожиданно
перевернулась на спину и закрыла лицо руками.
- Я тоже думаю, что пора спать, - весело сказала я.
- Я не хочу спать. Я знаю, чего я хочу, только не спать... Я.., я
больше не могу смотреть на тебя просто так, иначе сделаю какую-нибудь
глупость.
- Увы...
- Да. Я понимаю. Извини.
- Думаю, у тебя не бывает проблем с... - я помолчала, выбирая
выражения, - с партнершами. Тем более, ты всегда можешь их купить.
- Это жестоко, - тихо сказала Алена, и мне стало безумно жаль ее:
запутавшаяся в запретных чувствах девочка. - Знаешь, иногда я ненавижу
себя за эту свою дурацкую природу... Но ведь я не виновата, не виновата...
- Конечно, нет... - Я мягко погладила ее по волосам и почувствовала,
как Алена притихла под моей рукой. - Никогда не стоит бороться с собой.
Принимай себя такой, какая ты есть, и найдется кто-то, кто обязательно
примет тебя...
- А ты? Ты могла бы? - Она подняла голову.
- Не думаю, что это стало бы определяющим для тебя.
- Кто знает... Расскажи мне о себе - я ведь ничего о тебе не знаю...
- У меня достаточно печальная история, чтобы проговаривать ее
вслух... И потом - если мы так похожи, как ты утверждаешь, стоит ли вообще
рассказывать ее? Ты все знаешь сама.
- У меня такое впечатление, что я знакома с тобой много лет.
Всегда доверяй своим впечатлениям, Алена! Мы и знакомы много лет...
- Вот как? Это констатация?
- Это признание.
- На этом и остановимся. Очень мило было с твоей стороны не оставлять
меня на улице. Я могу помыться?
- Конечно!
Она проводила меня в ванную. Я с удовольствием стала под душ и
подставила усталое лицо под теплые струи: сегодня ты хорошо поработало и
достойно быть чисто вымытым...
Алена тихо постучала в дверь и зашла, не дожидаясь ответа. В руках у
нее было полотенце.
- Я принесла полотенце, - сдавленным голосом сказала она, жадно
рассматривая мое тело: я бесстыдно повернулась к ней, омываемая упругими
струями воды.
- Спасибо.
- Мне кажется, ты искушаешь меня.
- Тебе это только кажется.
- Что я могу сделать для тебя?
- Принести халат, - улыбнулась я.
- Тебе говорили, что ты дивно хороша? Никто не говорил. Никому бы это
в голову не пришло. Ты первая, Алена. А впрочем, я и сама чувствовала, что
во мне стало многое меняться с тех пор, как изменилось лицо, - как будто
неведомые мне силы взрывали застывший лед тела и делали его другим -
теперь оно было открыто для вещей, о которых шептал мне Иван и которые
были в сухих губах Нимотси. Что ж, придет время, и я испытаю все это,
только не нужно торопиться.
- Тебе не говорили, что ты дивно хороша? - повторила Алена.
- А как ты думаешь?
Я обдала Алену водой, и мы обе рассмеялись...Когда, завернутая в
свежий махровый халат, я вышла из ванной, Алена ждала меня.
- Извини, нам придется заночевать в одной кровати. Другой кровати нет.
Алена невинно улыбалась, у нее была незыблемая позиция. Другой
кровати действительно не было; в гостиной господствовали четыре огромных
кожаных кресла; но никакого намека на самый элементарный диван.
- Вот как? У тебя даже нет гостевых посадочных мест для родственников
из ближнего зарубежья?
- Я не принимаю здесь гостей, для этого у меня есть другая
квартира... Для дурацких вечеринок и дней рождения и для бывших
однокурсников... И пяти англичан из Йоркшира, у меня там отличные
друзья... Здесь я принимаю только тех, с кем хочу переспать.
Я удивленно вскинула брови:
- Вот как? И кто же оплачивает твои прихоти?
- Богатая сучка, ты это имеешь в виду? Я просто ненавижу, когда
кто-то вторгается на мою территорию. Я вообще не очень люблю людей,
которых не люблю.
- Одинокая богатая сучка. Выглядит экстравагантно, но малоутешительно.
- Я знаю. С какой стороны кровати ты ляжешь?
- С той, где меня не потревожат. Чертовски хочется поспать хотя бы
пару часов.
- Я постараюсь не потревожить тебя, хотя это и потребует усилий с
моей стороны.
- Грубый мужской прием. И он не всегда срабатывает, разве тебе об
этом не говорили?
- Я никогда не прислушиваюсь к тому, что мне говорят. Но с тобой я
готова изменить правила игры. Что еще ты мне посоветуешь?
- Не стоит тянуть в постель первую попавшуюся субретку из гущи
народных масс. Можно и нарваться.
- Знаешь, еще в детстве я тянула в рот все что ни попадя. Даже ржавые
гвозди глотала. И ничего - жива-здорова.
...В огромной, как футбольное поле, кровати Алены я устроилась на
самом краешке. Алена легла с другой стороны, но, перед тем как лечь,
присела передо мной на колени:
- Ты можешь расслабиться и спать спокойно. И не нужно меня бояться.
- Я и не боюсь тебя. Мне есть чего бояться, - прозвучало интригующе.
Алена протянула руку и мягко коснулась моих волос:
- Завтра мы поговорим об этом. Спокойной ночи. Я взяла ее руку и
поцеловала в ладонь - Боже мой, это был тот самый поцелуй, которым
когда-то целовал меня Иван; тот самый многообещающий жест, который вдруг
выскочил из меня, я всегда была старательной ученицей. Алена потянулась ко
мне, но я тотчас же отстранилась:
- Это не значит ничего, кроме "спокойной ночи".
- Ты сводишь меня с ума.
- Какая по счету?
- Что?
- Какая по счету из тех, кто сводит тебя с ума?
- Может быть, я нашла то, что всегда искала, - задумчиво сказала
Алена.
- Не стоит торопиться с выводами.
- Мне очень нравится одно название у Джой Керолл Оутс...
- Можешь не продолжать, я знаю. "Делай со мной все, что захочешь".
- Что захочешь, - тихо сказала Алена, - Господи, откуда ты взялась?
"Из нашего с тобой общего прошлого, голубка'"
- Я хочу спать, извини. В этом доме разрешается спать, или продолжим
литературную викторину до утра?
- Спокойной ночи, извини, - вздохнула Алена.
...Эту ночь, украшенную экзотическими рыбками в аквариуме, вряд ли
можно было назвать спокойной. Я не сомкнула глаз - меня пугало прерывистое
дыхание Алены, я кожей ощущала волны, идущие от се томящегося в клетке
собственных страстей тела. Но она оказалась паинькой. Я оценила ее
терпение - не мытьем так катаньем она решила дожать меня, эта тактика в
сочетании с умом, богатством и широтой мятущейся души должна была сделать
в результате свое дело. Еще во ВГИКе я была в курсе всех феминистских
теорий Алены, краеугольным камнем которых был тезис: соблазнить можно кого
угодно.
Но я плевать хотела на все эти тезисы. Я исчезла из ее кровати
гораздо раньше, чем она продрала глаза; я исчезла из ее кровати, не
оставив даже благодарственной записки за душ, полотенце и ночь под
портретом Марлен Дитрих. Мгновенно разобравшись с двумя замками (Алена,
Алена, при твоем-то богатстве нужно иметь запоры попрочнее!), я
выскользнула из ее квартиры так же легко, как и из махрового халата.
Оставшись одна на промозглой улице, я вполголоса рассмеялась, тормознула
первую попавшуюся тачку и без приключений добралась до Васильевского.
Вот и вторая часть марлезонского балета завершена, теперь посмотрим,
что будут делать царствующие особы в отсутствии новоявленных фаворитов.
Я дала себе и ей недельный срок - этого вполне хватит, чтобы довести
Алену до исступления. Она была застревающей личностью и ненавидела, когда
рушились карточные домики ее чувственных построений - тузы внизу, шестерки
наверху... В последующие дни она должна перевернуть город в поисках
соскользнувшего с ее губ леденца, нужно только не упустить время.
На протяжении всей недели я видела Аленин джип смирно припаркованным
к серому зданию Дома кино - она проводила там целые вечера и уезжала после
закрытия; она всегда резко брала с места, вымещая досаду на ничего не
подозревающих протекторах. За семь дней ленивой слежки я собрала
недостающую мне информацию: три раза в неделю Алена исправно приезжала в
маленькое рекламное агентство, где числилась небольшой, но важной шишкой.
Дозвонившись до агентства, я легко вычислила это, но с составлением
Алениных автомобильных маршрутов пришлось повозиться. В конце концов я
просчитала и этот маршрут: он почти всегда был одним и тем же. В самом его
финале Алена лихо проскальзывала Калинкин мост.
Калинкин мост, закольцовывавший Фонтанку, мне нравился: по нему
ходили трамваи, под ним стояла неумытая вода, а по ребрам старых домов так
и хотелось провести пальцем.
Для финальной точки я выбрала солнечный тихий день, сухие плоскости
были просто необходимы для моей задницы, упакованной в джинсы. За час до
контрольного времени я устроилась прямо на парапете Калинкина моста,
против Адмиралтейских верфей, прополоскала глотку текилой, чтобы дух от
меня был еще тот... И позволила себе чуть-чуть захмелеть, самую малость: в
таком состоянии, если верно разыграть его, любое безумство кажется милым и
извинительным.
...Это был четверг, ровно восемь дней назад я ночевала у Алены. И в
пять минут шестого, согласно стандартному табло над Адмиралтейскими
верфями (по-моему, ты уже опаздываешь, дорогуша!), на мосту появился
Аленин джип.
Я была готова. Обхватив стриженую голову руками и поставив на асфальт
бутылку текилы, я была готова. Она не могла меня не заметить.
И она заметила.
Я услышала визг тормозов, и спустя несколько секунд Алена была рядом
со мной. Она обхватила меня за плечи:
- Господи, это ты Я подняла чуть поплывшие от выпитого глаза и
сказала ей как ни в чем не бывало:
- Какие люди! А что это ты здесь делаешь?
- Нет, что ты здесь делаешь? И вообще - что ты делаешь? Что ты
делаешь со мной?
- В смысле?
- Как ты могла уехать вот так... Ни координат, ни телефона... Я тебя
по всему городу ищу! Торчу, как дура, в Доме кино... Я даже Максу
собиралась морду набить, но он поклялся, что не видел тебя с того
вечера... Боже мой, я нашла тебя вот так... Это что-то да значит, вот так
найти человека. Я ведь могла поехать совсем не сюда... Я могла вообще
остаться дома.
Это было бы печально...
- Я никуда тебя не отпущу!
Она действительно не отпускала меня, она стояла, вцепившись мне в
плечи и заглядывая в глаза. Я видела, как взмокли кончики ее ресниц, как
подрагивали губы - ей действительно не хотелось со мной расставаться.
Я задумчиво посмотрела на нее, покачнулась и прикрыла глаза.
- Э-э, да вы нарезались, ваше благородие! Пора!
- Слушай, отвали, у меня масса проблем...
- Я решу твои проблемы в пять минут! Мне только нужно заехать на
работу, это максимум полчаса.
- Мне плохо, - выдавала я из себя.
- Черт, я вижу. - Алена брезгливо выкинула в Фонтанку бутылку текилы
(сто семьдесят тысяч как с куста!). - Ладно, идем.
Она усадила меня в машину, с кем-то связалась по мобильному телефону
- скорее всего со своими ягнятами из агентства, я поняла это по отрывистым
репликам:
- Серж, меня сегодня не будет... Я не могу. Ну и что, что заказчик
будет ждать, разберись с ним сам, дело же на мази. Да, я отдаю тебе... Все
должно пройти хорошо, если не будешь идиотом. Только веди его осторожно, у
него вялотекущая шизофрения. Да, как у всех правозащитников. Что-что... У
меня семейные обстоятельства. Все, отключаюсь...
Вот как, семейные обстоятельства. Очень мило.
...Спустя десять минут мы уже были у Алены. Я сосредоточилась, чтобы
сыграть безвольный мешок картошки, попавший в чистенькие руки Алены. Это у
меня получилось неплохо, во всяком случае - правдоподобно:
Алена сама раздела меня и усадила в свою роскошную джакузи. Никогда в
жизни так за мной не ухаживали.
После продолжительного контрастного душа (у Алены определенно были
навыки сотрудника районного вытрезвителя!) я была отправлена в постель и
укутана в одеяло.
- Тебе нужно поспать, - сказал Алена домашним голосом верной жены.
Рыбы так же, как и неделю назад, бездумно скользили в космосе
аквариума, и от нечего делать я действительно уснула.
И проснулась от того, что Алена мягко касалась губами моего лица. Это
были нежные, невесомые, почти целомудренные поцелуи; Алена отправила в бой
легковооруженных лучников, но я знала, что тяжелая кавалерия страстей
пасется где-то неподалеку.
Нужно быть начеку, иначе грехопадение неизбежно.
Я открыла глаза - ее лицо было совсем близко.
- Привет, - сказала я.
И она тотчас же утопила свои губы в моих неповоротливых от сна губах
- на поцелуй пришлось ответить.
- Привет, - прошептала она, - как себя чувствуешь?
- Нормально.
Она отстранилась от меня - приятный сюрприз, я уже готова была
обороняться.
- Поужинаем?
- Надеюсь, не при свечах?
- И не надейся, - засмеялась Алена, - лежи, я все принесу сюда.
- Не нужно. Мне пора.
- Я никуда не отпущу тебя.
- Ты не доняла. Мне необходимо уехать из города.
- Почему? - искренне удивилась Алена.
- У меня большие неприятности. Тот человек... С которым я должна была
встретиться... Он должен был помочь мне. Но он так и не появился. И я не
знаю, что с ним.
- Думаю, это не единственный человек, который может тебе помочь? Я
могу что-то сделать для тебя?
- Нет, исключено. Это криминальная история. Она касается только меня.
Я не хочу впутывать в нее человека, который мне симпатичен.
Она взяла в руки мое лицо - руки были прохладными и обещали защиту.
- Вот ты и призналась.
- В чем?
- В том, что я тебе симпатична. Ты должна рассказать. Я твой друг,
неужели ты не поняла? Позволь мне помочь тебе. Я очень многое могу...
Сгорая от нетерпения, она ждала.
Я внутренне собралась - от того, как точно я проведу сейчас свою
партию, насколько буду убедительна, зависит в очень большой степени мое
будущее. Этот монолог я репетировала целыми днями, я не должна была
проколоться. Я долго искала беспроигрышную историю, но в конце концов
решила остановиться на истории, рассказанной Нимотси, моим другом, так
страшно и так навсегда потерянным. Я только чуть-чуть изменила се,
перенеся действие из Греции в Москву, но оставив в неприкосновенности
кровавую сюжетную канву (Боже мой, я по-прежнему воспринимала ее как
сюжет, не более того!). И одним из второстепенных действующих лиц в ней
была именно я, но не незадачливая сценаристка, а начинающая актриска, от
прихоти или по каким-нибудь другим причинам клюнувшая на постыдный бизнес.
Мое чудесное спасение еще ничего не означало, обложенная со всех сторон,
обреченная на роль мишени-свидетельницы, без документов, я хотела только
одного - уехать из страны. Тот человек, не пришедший на встречу в Доме
кино, обещал мне паспорт. Но так и не явился...
Мне нужен паспорт, чтобы уехать.
И все это время меня не покидала мысль о нереальности происходящего:
неужели это я - я! - так правдоподобно, так вдохновенно вру человеку,
который искренне готов помочь мне?.. Неужели это я, кроткая овца, не
сказавшая за всю свою жизнь ни слова не правды, сейчас выстраиваю все эти
фантастические комбинации? О, это была я, будь я проклята. В конце концов
я так возненавидела себя, что разрыдалась.
Алена с готовностью обняла меня и уткнулась губами в мой стриженый
затылок. Она поверила мне. Она готова была поверить во что угодно, лишь бы
немедленно начать действовать, лишь бы доказать мне, что она со мной и
меня не оставит. И эта безоглядная вера тоже была одной из составляющих ее
любви, которую так подло, так расчетливо выудила из нее я...
- Девочка моя... Бедная моя девочка! - безостановочно шептала Алена.
И в то же время я чувствовала, как подобралось в комок ее тело: она уже
готова была безоглядно защитить меня. На секунду я потеряла контроль над
собой и едва удержалась, чтобы не рассказать ей всю правду, - моя правда
тоже была опасна, два окровавленных тела болтались на ней, как ключи на
брелоке... Открой глаза, Ален, это же я, Мышь, ты знаешь меня сто лет... И
прости меня.
Но Мышь умерла, она осталась там, в летней Москве, оплакивать своих
друзей. А сейчас был конец октября, и Ева сидела в кровати, укрытая
красивым несчастным телом Алены, и ставила последнюю точку в своем
сбивчивом рассказе.
- Вот и все.
- Я завтра же... Нет, сегодня поговорю с отцом. У него схвачены
хорошие адвокаты и фээсбэшники... А с прокурором города он в бане моется
по четвергам, они там друг другу спины натирают... Если мы дадим делу ход,
с тобой ничего не случится, поверь мне. Там такие волки сидят...
Только этого не хватало!
- Нет, - твердо сказала я, - нет, иначе я уйду немедленно. Я могу
рассчитывать только на себя. Я знаю, что это такое, я видела, как работают
эти люди. Никто не спасет. Я просто должна исчезнуть.
, Алена думала. И, ожидая ее приговора, я коснулась губами оспинок на ее
плече. Этот аргумент оказался неотразим.
- Хорошо, - сказала Алена. Наконец-то! - Паспорт - это не проблема. Я
сделаю паспорт. И я смогу защитить тебя. Ты мне веришь?
Я молчала.
- Ты мне веришь? - настойчиво повторила она.
Кого-то она мне напоминала, кого-то, кем я восхищалась в детстве. Ну,
конечно, это была книга, которую я читала по ночам под одеялом, под
неумолчный аккомпанемент южных сытеньких сверчков - "Рожденные свободными"
Джой Адамсон. Одну из героинь, старшую в семье гепардов - кажется, ее
звали Пипа. Она даже не подозревала об этом своем имени, она умела уходить
от львов и спасать своих котят из первого помета. На фотографиях она не
выглядела импозантной - маленькая голова, длинное тело в темных
подпалинах, независимо болтающийся хвост. Алена была куда красивее...
В эту ночь все было решено.
Я готова была заплатить своим телом за дружескую поддержку.
Но этой жертвы не понадобилось. Я знала об Алене многое, но самое
главное узнала только сейчас - она ненавидела покупать, она ненавидела
пользоваться слабостями тех, кого любила. А ее чувство ко мне было
искренним, я это видела.
. И когда я потянулась к ней, она молча отстранилась. Это далось ей
нелегко, она действительно хотела меня, но все-таки она отстранилась. В
моих глазах, в моих руках застыл немой вопрос - и тогда она сказала, глядя
мне в глаза:
- Запомни, я никогда не пользуюсь моментом. Я хочу, чтобы ты любила
меня - но просто так. Не в благодарность, не исполняя обязательств, не
чувствуя себя проституирующей сукой. Я смогу доказать, что так оно и
будет. Я дам тебе время. Я подожду.
- Спасибо, - сказала я искренне.
- Спасибо тебе. Это слишком серьезно и поэтому не должно быть слишком
легко.
Мы обе были опустошены этим разговором. Она заснула первой,
покровительственно обняв меня за шею, ни дать ни взять воительница,
валькирия, способная поднять на дыбы целый мир.
...Я осталась у нее. Это была еще одна странная неделя, наполненная
событиями, происходившими вне стен Алениного дома. Она где-то пропадала
целыми днями, возвращалась сосредоточенной и усталой. Мы не говорили с ней
о том, что произошло ночью, мы вообще не возвращались больше к этому,
тяжело справляясь с неловкостью ожидания.
Но все это время мы много и жадно разговаривали - как люди,
пытающиеся побыстрее узнать друг друга и отбросить все формальности.
Целыми ночами Алена, лежа в кровати и забросив руки за голову (это была ее
любимая поза), рассказывала мне о ВГИКе. И я не могла отделаться от мысли,
что мы с ней учились в разных институтах: ее ВГИК был наполнен веселыми
циничными историями, заставлявшими меня смеяться до слез; удивительными
человеческими типами, достойными снисходительного восхищения. Я помнила
совсем другой ВГИК: он ограничивался пространством одного человека -
Ивана. Мир Алены был забит другими людьми, которые толклись на одном
пятачке, мешали друг другу, то и дело сталкивались лбами, локтями и,
видимо, от тесноты, вступали друг с другом в необязательные сексуальные
отношения. И это было здорово - ни дать ни взять американские горки. Она
умела вкусно, легко жить и так же вкусно подавать свою жизнь. В этой
подаче я с трудом узнавала знакомые мне персонажи.
Так, зарвавшийся сукин сын, путавший себя любимого с историей
человечества, оказался Иваном. А зарвавшийся сукин сын, путавший себя с
историей кино, оказался Нимотси. Обо мне не было сказано ни слова - я, как
всегда, западала за подкладку памяти, стертая личность, ничего не скажешь.
Лишь один раз она упомянула меня в контексте прошедшего времени. Их всех
уже нет в живых, сумасшедшие киношники гибнут, как лосось на нересте. Их
уже нет в живых, "всех троих". Третьей, должно быть, и была Мышь:
следовательно, и до Питера докатилась волна слухов.
И все эти бессонные ночи между нами - мной и Аленой - на самой
середине кровати лежал вытянутый в ленту палестинский платок, с успехом
заменивший средневековый целомудренный меч Тристана и Изольды. Он был
положен, чтобы я оценила красоту жеста. "Если ты почувствуешь, что готова,
ты просто уберешь его, и тогда..." - сказала мне Алена, прекрасно понимая,
что значит "тогда". Что ж, она умела быть великодушной в своих отношениях.
Иногда мы ездили куда-нибудь поужинать; иногда отправлялись на
трассу, за город, - там у Алены была дача, где-то под Синявином. Впрочем,
мы так ни разу и не добрались до нее. На пустынных ночных дорогах Алена
учила меня водить джип, еще одна прихоть. Не очень-то хорошо у меня
получалось, я ненавидела технику во всех ее проявлениях. Но сдвинуть с
места послушную, восхитительно устроенную машину я уже могла. Алена же
развивала бешеную скорость, и я здорово жалела, что езжу с ней без ремня
безопасности. Но мой характер был задан первым вечером нашего знакомства,
ничего не поделаешь.
Я потихоньку привязывалась к Алене и даже - о, ужас! - начала жалеть,
что не могу просто и естественно ответить на ее чувство. К счастью,
развить эту тему до опасного для нравственности предела я не успела.
Паспорт оказался готов как раз вовремя. Алена привезла его вечером,
небрежно бросила на стол и несколько минуте удовольствием наблюдала, как я
его рассматриваю. Ева Апостоли наконец обрела документальное подтверждение
своего существования. Она получила прописку в одном из ближайших
пригородов Питера, место и год рождения, ненамного отличающиеся от моих
истинных; печати и подписи, которые удостоверяли все на свете.
- Настоящий? - спросила я у Алены.
- Обижаешь, начальник, - ответила она, - только не спрашивай меня,
как я его сделала.
- Не буду. Я только удивляюсь, почему это до сих пор не твой бизнес.
- Я добропорядочный человек. Во всем, что не касается сексуальной
ориентации, - мягко напомнила Алена.
- Сколько я должна?
Она села передо мной и положила голову мне на колени.
- Ужин в "Астории" и затяжной поцелуй на ночь, больше ничего, что
потребовало бы от тебя героических усилий. И еще - ты должна будешь
сказать мне, если соберешься исчезнуть. Не уходи, не простившись, этим ты
разобьешь мое сердце, - она стиснула мне колени, - впрочем, оно и так уже
разбито. Ты никогда не сможешь полюбить меня, останься тогда - хотя бы
ненадолго, ради приличия.
Я смотрела на макушку Алены и ненавидела себя - меньше всего мне
хотелось причинить ей боль. И дело было даже не в том, что она столько для
меня сделала...
- Останусь, - сказала я и, следуя естественному порыву, прижалась
лицом к ее волосам, - конечно, останусь.
Боже мой, если бы я знала, что произойдет в самое ближайшее время, я
бежала бы без оглядки, я бы оставила Алену сию же минуту.
Если бы я только знала...
***
...Спустя несколько дней она позвонила мне с работы - ей вообще
нравилось звонить мне с самыми неожиданными признаниями типа: "Торчу в
пробке на Лейтенанта Шмидта и с ума схожу по тебе" - и сказала веселым
голосом:
- Вечер прошу не занимать Мы приглашены в гости к моему приятелю из
Москвы, очень экзотичный молодой человек. Я заеду за тобой через час. Будь
готова.
- Всегда готова, - ответила я и отправилась досматривать по видео ее
любимый фильм, кажется, он назывался "Сердце пустыни", обычная история
женской страсти, снятая на маленькие деньги, но с большим чувством.
Алена появилась в разгар оптимистического финала с бутылкой
коллекционного французского шампанского:
- Собирайся, едем!
- Это далеко?
- Это моя дача. Я отправила его прямо туда. Видишь ли, у него в
Питере нет никаких знакомых, он здесь в командировке. Между прочим,
романист. Тебе он должен понравиться, а ему будет интересно на тебя
посмотреть. Я уже немного ревную.
- Не будь собственницей, это дурной тон.
...Мы добрались до дачи в ранних сумерках, Алена нетерпеливо
посигналила у ворот аккуратного двухэтажного особнячка, скромно именуемого
дачей. Я уже знала, что на даче почти постоянно живет кто-то из ее друзей,
беззастенчиво пользующихся рассеянным Алениным гостеприимством.
"Отель "Мажестик" называла свою дачу Алена. Были и другие названия
типа "Филиал Армии Спасения" и "Координационный центр странноприимных
домов".
Алена посигналила, и через минуту на крыльце дачи появился долговязый
мужской силуэт. Молодой человек сбежал навстречу Алене, предупредительно
открыл дверцу, и я с ужасом узнала в незнакомце Фарика.
Это невозможно, этого не может быть.
Мне показалось, что я на секунду потеряла сознание. Все происходящее
показалось мне нереальным - Боже мой, стоило бежать из Москвы, стоило так
изменить себя, чтобы нос к носу столкнуться с человеком, встретить
которого я боялась больше всего...
Все мои стройные построения разрушились с ужасающей быстротой, как
карточный домик: появление Фарика не укладывалось ни в какие рамки - что
это? очная ставка? пикантная деталь дьявольского плана людей,
разыгрывающих свои партии независимо от меня? Или какая-то безумная
случайность, одна на миллион, прихоть звезд, вставших именно так?
"Спокойнее, спокойнее, не стоит сразу продавать себя. В конце концов,
ты защищена маской другого лица, и ни у кого не хватит сил эту маску
сорвать..."
Фарик расцеловался с Аленой, какие друзья, скажите пожалуйста, и
когда ты только успел?
- А теперь, - церемонно сказала Алена, - позволь представить женщину,
которую я люблю. Говорю это сразу, чтобы избежать двусмысленностей.
Склонив голову, Фарик внимательно и насмешливо ждал, когда я выберусь
из машины - неплохо устроившаяся в жизни хорошенькая сучка, запретная
любовница.
На ватных ногах я наконец вывалилась из джипа - ему даже пришлось
поддержать меня. Фарик протянул смуглую прохладную руку, я опрометчиво
оперлась на нее, и он перехватил мое запястье. Не теряя времени, он
поцеловал мою похолодевшую от страха кисть - и я тотчас же покрылась
липким потом: в тусклом свете блеснул браслет - чередующиеся черепашки,
маленькие и большие.
Я еще долго не видела его лица - только аккуратно стриженный затылок;
казалось, он навсегда останется прикованным к моей руке.
Я зажмурилась - дура ты дура, сентиментальная идиотка, нужно было
сразу отделаться от вещей из прошлой жизни. Ведь этот браслет подарила мне
Венька, и о его происхождении я не знала ровным счетом ничего.
Я потянула руку на себя, и Фарик наконец поднял голову - его
вероломное восточное лицо ровным счетом ничего не выражало.
Я постаралась успокоиться и взять себя в руки - случайность, ну,
конечно же, чистая случайность, связь Фарика и Алены объяснится сама
собой, нужно только подождать.
- Фархад, - представился он, раздевая бездонными черными зрачками мое
лицо: черта с два у тебя получится, милый мой, посторонним вход воспрещен.
- Ева, - как можно беспечнее ответила я.
- Мы не могли встречаться с вами раньше?
- Это было бы забавно, - поддержала разговор Алена.
Еще бы не забавно, но с Евой уж точно не могли, я сама недавно с ней
встретилась...
- И все-таки мы не могли пересечься где-нибудь? - настаивал Фарик.
- Не думаю.
- Фарик! - предупредительно подняла палец Алена. - Никакого флирта,
иначе без смертоубийства не обойдется.
- Я тоже так думаю, - медленно сказал хитрый узбек, опасная шутка
касалась только его и меня, а может, это была просто шутка, по-моему,
воображение у тебя разыгралось.
Не бойся, детка, - ничего не бойся и побольше естественности.
Но об естественности не могло быть и речи, пока браслет у меня на
руке - он жег мне запястье и предательски взывал к Фарику. И первым делом
я закрылась в туалете, сняла с себя проклятый браслет и сунула его в
карман рубахи - может быть, он ничего и не заметил, на улице было темно,
скорее всего не заметил, скорее всего он не замечал его и раньше - мало ли
у женщин милых маленьких безделушек... Но от греха подальше нужно
избавиться от этой тонкой серебряной улики. Совершенное придало мне
уверенности, и уже с легким сердцем я отправилась в комнату, к Фарику и
Алене.
...Они сидели на полу, в окружении свечей и бокалов, еще не
наполненных шампанским, и о чем-то весело болтали. Я еще раз тряхнула
головой - неужели это действительно Фарик или воображение сыграло со мной
злую шутку? Но это был он - я помнила, как он открывает шампанское - с
непроницаемым оливковым лицом индусского служки в английском колониальном
доме.
То же самое он проделал и сейчас.
- За хозяйку этого гостеприимного бунгало, - тост Фарика не отличался
оригинальностью.
- Ты даже не представляешь себе, Ева, как мы познакомились, - со
смехом сказала Алена.
Почему же не представляю, должно быть, полный сюрреализм.
- Жажду выслушать эту леденящую кровь историю, - поддержала ее
беззаботный тон я.
- Насчет леденящую кровь - это ты в десятку. Помнишь, я рассказывала
тебе об одних моих вгиковских приятелях... Подожди, я рассказывала или нет?
- Не помню...
- Я и сама не очень хорошо их помню, как оказалось. Так я Фархаду и
сказала. Самым примечательным был тот, что погиб раньше, еще во ВГИКе... А
эти двое оставшихся, оказывается, не разбежались после института с
проклятиями в адрес друг друга. А жили так долго, что в конечном итоге
перестрелялись. И, можешь себе представить, три месяца назад в Питере
объявляется вот этот милый молодой человек, срывает меня прямо с
презентации, бьет копытом и утверждает, что хочет сделать из этой
банальной истории бестселлер. Душещипательную историйку для домохозяек
средней полосы - немного любви, немного кино, немного наркотиков...
- "Немного солнца в холодной воде", - мрачно заключила я и с вызовом
обратилась к Фарику:
- Предлагаю так и назвать.
- Ценю юмор, Ева, но это уже было, - засмеялась Алена. - Неважно...
Так вот, он ради этого специально приехал в Питер, чтобы собрать материалы.
- И как он нашел тебя?
- Да ведь он ко мне и приехал! Раз уж я имела несчастье их знать.
Девчонку звали Мышь.
- Как? - удивленно подняла брови я.
- Мышь, как в плохой беллетристике, как во множестве криминальных
романов. Ее звали Мышь, у парня тоже была какая-то дурацкая кличка. Но я
ничем не смогла помочь, кроме дружеского участия и немецкого баночного
пива, - я действительно совсем не помню ее. Безликое существо, всегда к
кому-то лепилась и всегда стирала чужие хлопчатобумажные носки...
Вот оно что, исчерпывающая характеристика, спасибо, Алена! Я допила
шампанское и почувствовала азарт - рассказать бы тебе, что это безликое
существо вот уже две недели водит твой джип и ты умираешь от желания
переспать с ней. Но вместо этого я спросила:
- И это безликое, как ты говоришь, существо кого-то застрелило?
- В том-то и весь пафос нашего безумного времени! Я даже пожалела,
что не присмотрелась к ней тогда... "Ничего, у тебя еще будет время
присмотреться".
- Это действительно правда? - бесстрашно обратилась я к Фарику.
- В общих чертах. Сумасшедшая сценаристка пишет истории для
видеодетективов средней руки, втихаря балуется героином, путает себя и
героев, и в конечном итоге пристреливает залетного институтского друга,
страшно пугается и сигает из окна...
Я, не отрываясь, смотрела на Фарика, выглядывая из окопа своего
нового лица. Боже мой, нужно очень сильно любить ту, погибшую девочку,
чтобы сейчас так спокойно сказать - "сигает из окна"...
- Для бестселлера маловато, - цинично сказала я.
- Знаю. Но это пока все, что удалось нарыть. Ни причин, ни следствий.
Ни близких друзей, ни завалящих любовников. Даже этот парень всплыл в
самый последний момент. Но - с другой стороны - целина для начинающего
писателя с воображением.
- Так уж и писателя.
- Вообще-то, я журналист, специализируюсь на криминальной хронике.
- И неужели ничего более занимательного не нашлось?
- У меня личный интерес.
Вот он и высказался, будь осторожна, Ева!
- В том плане, что все эти заказные убийства и игрища крупных
политиков уже навязли в зубах. А тут тебе частная история, любовь,
наркотики, секс - это скушается будь здоров, нужно только отслеживать
конъюнктуру.
- Ну, насчет секса - это ты загнул, беби! - вклинилась в разговор
Алена. - Эта самая Мышь была в институте на редкость асексуальной, во
всяком случае, во ВГИКе никому даже в голову не приходило рассматривать ее
конструкции в горизонтальном плане.
- Люди меняются, - резонно заметил Фарик.
- Не настолько. Сексуальность - как деньги или талант - она или есть,
или нет. Посмотри на Еву, она же чертовски сексуальна.
- Я и так целый вечер на нее смотрю.
Повисла тишина - они действительно рассматривали меня, как породистую
кобылу ахалтекинской породы, как профессиональную стриптизерку у шеста,
как хорошо изданный фотоальбом "ню".
- Мне раздеться? - спросила я.
- Не нужно, я верю Алене на слово, - серьезно сказал Фарик. - Может
быть, потом...
- Никаких потом, - отбила его Алена.
- Так вы действительно пишете роман? - перевела я беседу в безопасную
плоскость.
- В свободное от работы время. Кое-что подкидывают
приятели-оперативники, кое-что придумываю сам для утепления сюжета.
- Очень интересно.
- Мне самому интересно. Весь вопрос в том, что выберет следствие или,
скажем, следователь в моем романе. Все может замкнуться на двоих
трагически погибших - и тогда это будет дамское рукоделие, мелодрама, где
никто не виноват, кроме страсти. А если окажется, что существует кто-то
третий, кто их, собственно, и пришил, то это уже детектив с налетом
триллера.
- Ну, и к чему вы склоняетесь?
- К третьему. - В голосе Фарика мне послышалась угроза. - К детективу.
- И почему?
- А за детективы больше платят.
- Фархад, мне, пожалуйста, экземпляр с дарственной надписью! -
сказала Алена, она не слышала подтекстов в нашем диалоге.
- Ну, для детектива нужна куда более занимательная интрига, - гнула
свою линию я, исподволь прощупывая Фарика.
- Не могу не согласиться. Я даже уже подпустил несколько симпатичных
улик. Например, на умершей - или убитой - главной героине обнаруживается
браслет. И это не какое-нибудь бросовое серийное итальянское серебро.
Таких браслетов было два. Когда-то их по своим собственным чертежам
заказали два молодых человека одному крупному ювелиру из Ташкента. Чтобы
подарить возлюбленным в день их семнадцатилетия. Там и было семнадцать
звеньев - больших и маленьких. Других таких браслетов нет и быть не может.
Я почувствовала, что теряю сознание. Вот оно, вот на чем ты
прокололась! Я даже представить себе не могла, что браслет, подаренный мне
Венькой, принадлежал ее сестре и был сделан на заказ; маленькие черепашки,
спутники вечности, могли серьезно укоротить мне жизнь. И я даже не знаю,
как защититься, - оставалось только уповать на случайное стечение
обстоятельств и случайность оброненной им фразы. Он нашел Алену, потому
что искал меня, он, наверное, нашел и Гулю, но что ему могла сказать Гуля
- только то, что я была у нее в ночь после убийства. И все. И даже если
всплывет ее муж Лева - хотя как он мог всплыть? - Лева уже давно гоняет по
автобанам Америки. И след на этом обрывается... Нужно обладать слишком
большим воображением и быть фанатичным приверженцем иллюзиониста
Копперфильда, чтобы сейчас связать воедино Еву и Мышь...
- Нет и быть не может, - как ни в чем не бывало повторил Фарик и
разлил шампанское по бокалам.
- По-моему, это чересчур сентиментально - браслеты в знак вечной
любви, локоны в медальонах, - лениво протянула Алена. - Попахивает
индийской мелодрамой.
- Ну, я же восточный человек!
- Лучше пиши любовный роман, Фархад, женщины будут тебе благодарны.
- Я подумаю, - пообещал Фарик. - А вы чем занимаетесь, Ева?
- Я актриса, - скромно соврала я.
- Я вижу, - мгновенно отреагировал Фарик, и я снова почувствовала
скрытую угрозу в его голосе.
- Вот где, между прочим, сюжет, бэби! - Алену прямо распирало от
гордости за меня и от нашей общей тайны. - Эта твоя дохлая криминулька
просто отдыхает!
- Алена! - Я приложила палец к губам.
- Молчу, молчу! Но со временем это ведь можно будет использовать?
- Что? - живо заинтересовался Фарик.
- Это шампанское, чтобы выпить с вами на брудершафт! - Я переплела
руку с рукой Фарика и залпом выпила шампанское. Фарик сделал то же самое -
и мы поцеловались к неудовольствию Алены, которая следила за нами
потемневшими от ревности глазами. Губы Фарика, казалось, ощупывали мое
лицо, ища в нем доказательство безумным версиям - но найти их не могли.
Не могли - так мне тогда показалось.
- Можно потанцевать с тобой?
- Танцевать без музыки - это извращение, - заметила Алена.
- Ну, насчет извращений умолчим, - Фарик показал зубы гостеприимной
хозяйке. - А музыка сейчас будет.
Он легко поднялся, порылся в компакт-дисках и включил музыкальный
центр.
- Гленн Миллер тебя устроит?
- Вполне.
Он подал мне руку, и мы затоптались в центре комнаты. Да, Ева,
танцевать ты не умеешь еще со школы, когда на дискотеках жалась по углам в
спортивном зале под бдительным оком директрисы Зои Витальевны. Но Фарику,
судя по всему, было совершенно наплевать, умею ли я танцевать или нет. Он
слишком активно прижимался ко мне, на зависть покинутой Алене - и я вполне
поверила бы во внезапно вспыхнувшую страсть... Вполне, если бы не помнила
о его собачьей привязанности к Веньке.
- Ты давно знакома с Аленой? - спросил у меня Фарик.
- А что?
- В прошлый мой приезд тебя еще не было.
- А в мой прошлый приезд не было тебя, - резонно заметила я.
- Вообще-то ваши отношения напоминают внезапно вспыхнувшую страсть
недавно познакомившихся людей.
Нет, мальчик, на этом ты меня не поймаешь. Но, во всяком случае,
нужно держать ухо востро. И Алена вполне может стать союзником. Во всяком
случае, ясно, чью сторону она примет.
- Страсть с чьей стороны? - спросила я.
- С ее, естественно. - Браво, Фарик, в проницательности тебе не
откажешь.
- Вот как? Значит, я не похожа на последнюю пылко влюбленную?
- Нет. Я знаю, что такое пылко влюбленные.. - Его руки больно сжали
мне плечи. Конечно, он имел в виду себя, бедный мальчик.
- Правда?
- Пылко влюбленные способны на все. - Вот теперь он действительно
угрожал, и я мучительно пыталась угадать, что он имеет в виду; я хотела
проследить ход его мыслей и не могла. Возможно, я как-то связана с Мышью,
отсюда и браслет, я знаю или могу знать его историю - иначе никогда не
сняла бы его. А тогда он с меня не слезет; если уж не поленился приехать в
Питер к Алене. Но в любом случае прямой опасности нет. Нам только не нужно
оставаться вдвоем, при Алене он не рискнет спрашивать меня напрямую.
Гленн Миллер закончил свою композицию на мажорной ноте, мало
соответствующей моему настроению, - и я сразу же воспользовалась этим,
оторвалась от Фарика и направилась на кухню к Алене.
...Алена в одиночестве пила водку и нервно курила.
- Ты пользуешься большим успехом, - мрачно сказала она.
- Тебе это не нравится?
- Мне это очень не нравится, хотя ничего естественнее не придумаешь.
- Тебе ничего не угрожает, во всяком случае, не с этим типом.
В глазах Алены блеснули слезы - вот те перья действительно могла
делать с ней что угодно.
Но я не сделала ничего, я просто поцеловала ее в щеку.
- Черт возьми, - Алена слизнула языком предательски выкатившуюся
слезу собственника, - только этого не хватало! У тебя есть платок?
- Сейчас. - Я достала из кармана платок, и тотчас же кухня вместе с
Аленой поплыла у меня перед глазами - браслета в кармане не было! А ведь я
положила его сюда, именно в этот карман... Еще не веря себе, я обшарила
другие карманы - пусто.
Только этого не хватало!
Выпасть он не мог, карман был достаточно глубок и дыр в нем не
было... Но я вполне могла потерять его в ванной, когда умывалась. На
всякий случай я обшарила взглядом пол кухни, вполне стерильный, -
спокойно, без паники. Ничего не найдя и шепнув Алене несколько ободряющих
слов, я отправилась в ванную.
Здесь я встала на колени, осмотрела все, даже под ванную заглянула -
ничего, никаких следов. "Господи, только не сходи с ума... Нужно было
сразу избавиться от него, сразу, сразу... Держи себя в руках - он вполне
мог упасть на ковер, завалиться за кресло, в котором я сидела..."
- Ты не это ищешь? - раздался вкрадчивый голос Фарика. - Я тут за
тобой наблюдаю и решил помочь.
Картина была еще та - я на коленях, шарю руками по полу, вот ты и
попалась! Стараясь не растерять остатки самообладания, я резко обернулась.
- Не это? - спросил Фарик. В пальцах его болтался браслет.
- В смысле? - промямлила я, стараясь выиграть время.
- Я думал, что ты его потеряла.
- Ничего я не теряла!
- Странно... У машины он был у тебя на руке, потом исчез куда-то, а
теперь ты говоришь, что ничего не теряла. А вещь, между прочим, отличная,
эксклюзив.
- Пропусти меня, - независимо сунув руки в карманы, я направилась к
выходу.
И тогда Фарик со всей силой втолкнул меня обратно и закрыл дверь на
хлипкий декоративный крючок.
- Поговорим? - спросил он, сузив глаза.
- О чем?
- Откуда у тебя этот браслет?
Я молчала, мне просто нечего было сказать.
- Тебе дала его Алена, да?! - Он близко подступил ко мне, невыносимо
близко. - Кто к ней приезжал, ну?! Кто оставил эту вещь, куда она делась?
- Если ты о браслете, то он у тебя в руках, - сразу же обессилев,
прошептала я.
- Эта баба, куда она делась? Ну ты, актриска-любительница, давай
отвечай!
- Да пошел ты!
- Сейчас пойду. Пойду и спрошу у этой богатой стервы! И учти, я вас
живыми не выпущу, пока вы все мне не расскажете!
- Алена ничего не знает. Я... Я нашла его... Фарик дьявольски
улыбнулся:
- Вот как, нашла! Очень хорошо. Где ты его нашла?
На улице перед шведским консульством? В бане? На полу в Русском музее?
- Я не помню! Не ори на меня! В своих пустынях Каракумы будешь орать,
писатель вшивый. Если некуда пристроить свое больное воображение, пиши
фантастику! И выпусти меня!
- И не подумаю. - Я видела, как тяжелеют его руки, как наливаются
ненавистью глаза, - и это парализовало мою волю: именно так всегда
поступала Мышь - она складывала лапки на груди и покорно ждала титра
"Конец фильма", чтобы вернуться в свою скучную безопасную жизнь.
В дверь постучали, сильно и настойчиво.
- Что происходит? - спросила Алена недовольным голосом.
- Еве что-то плохо, - не растерялся Фарик, - мы сейчас!..
Алена подергала ручку, деликатная женщина, толкни дверь, где же твоя
хваленая пятнистая ревность?!
Фарик пустил воду и заткнул ванную пробкой.
- Ну ты, шлюшонка, если ты держишь меня за дурака, то сильно
ошибаешься! Быстро и глядя в глаза: зачем ты сняла его?
- Я и не снимала, он сам упал!
- Зачем ты соврала мне, что ничего не ищешь?
- А я и не искала...
- Ты только стояла на коленях и шарила руками под ванной... Больше
ничего. Ну, говори! - Он ударил меня наотмашь и по-настоящему, голова моя
дернулась и чуть не соскочила с плеч. - Или позвать твою любовницу, эту
извращенку, и она все скажет?!
От напряжения он покрылся испариной. От него так разило спиртным и
резким запахом пота, что я просто обезумела, еще секунда, и я потеряю
сознание от этих дремучих испарений...
- Извращенку? Вот как! А сам ты не извращенец?! Ты и твой
ненормальный дружок трахали одновременно одну несчастную девочку, даже не
зная, кто остался в живых... Так она была жива или мертва - та, которую ты
как будто любил... - Камешек случайной правды выскользнул у меня из-под
ног, он наверняка вызовет целую лавину камней, которая убьет меня... Я
оттолкнула Фарика, но он удержался на ногах.
Он смотрел на меня широко открытыми глазами, безумная догадка
металась в его зрачках.
- Это...Это ты?!
- Ну, смелее!
- Мышь? - Не веря себе, он протянул руку к моему лицу, стараясь
сорвать его, как срывают маски после карнавала. - Не может быть...
- Все может быть. - Меня вдруг понесло, я почувствовала жгучее
желание выговориться, хоть на минуту обрести себя прежнюю, нелепую,
безвозвратно потерянную; груз чужой жизни, которого я до сих пор не
замечала, вдруг стал непосильным - отдохнуть, отдохнуть хотя бы минуту,
переложить его пусть на враждебные, но чужие плечи...
- Значит, ты все-таки это сделала... Но этот парень, он же уехал...
Но ты это сделала... Значит, ты взяла Венькины деньги, чтобы сделать себе
лицо... А перед этим... Передэтимты убила ее.
- Я не убивала ее... Я все тебе, объясню! Фарик подозрительно
успокоился, по лицу прокатилась волна сумасшествия и унесла вместе с собой
все эмоции - так уносит пустые раковины, мертвых креветок, обрывки
медуз... Я с ужасом увидела пустые глазницы, побледневшие крылья носа,
мертвую щель рта, как будто вырезанную из жесткого картона.
- Ты убила ее, - сказал он, - ты убила ее, и ты убила нас всех... Ты
знаешь, что такое стоять в морге над телом единственной женщины, которую
ты любил, и говорить, что это совсем другая... Что это значит - терять ее
два раза и теперь навсегда... Я сделал это, чтобы никто не мешал мне найти
тебя. И я нашел тебя...
- Она погибла случайно, вместо меня...
- Ничего, - сказало омертвевшее безумное подобие Фарика. - Я исправлю
эту ошибку, будь ты проклята!.. И он толкнул меня в уже наполнившуюся
ванну, его руки утянули под воду мою несчастную голову, обвились вокруг
нее кольцами живых змей - я пыталась сопротивляться, но силы были неравны;
сквозь толщу воды я видела его узкое темное лицо, оно двигалось надо мной,
как двигается лицо случайного любовника во время акта; вот только
напряженным оно не было, в нем был покой... Я вдруг почувствовала
сострадание к нему, я успокоилась и опустила руки... Может быть, это к
лучшему, я не могу все время бежать, это замечательный исход.., холодная
вода заполняла все клеточки моего тела, отвоевывая его у жизни, она стояла
в горле - сейчас, сейчас, недолго осталось ждать...
"Ну что за идиотизм, - сплюнул Иван, - зачем же повторять меня так
буквально?"
"Добро пожаловать в клуб не доживших до тридцати", - помахал мне
рукой Нимотси.
"Не бойся, ничего не бойся!" - приободрила меня Венька.
"Хорошие мои, я иду к вам, жаль только воздуха не хватает, без
воздуха отвратительно, взрывается горло.., неужели вода холодная.., как в
ночь гибели "Титаника" - всего лишь досадный эпизод в мировом
судостроении..."
Вода скрадывала все звуки, но что-то произошло - железная хватка
Фарика ослабела, жажда жизни оказалась сильнее, и я рванулась наверх...
Алена все-таки отбросила деликатность и вынесла дверь, слава Богу, это она
попыталась оттащить Фарика - ей это удалось, но только на несколько
секунд... Она что-то кричала, вот только я не могла разобрать - что. Он
справился с Аленой почти сразу - просто отшвырнул ее в сторону, как
тряпичную куклу; она упала как раз тогда, когда я выскочила из воды... И
снова его мокрое ощетинившееся лицо было передо мной, хищный оскал обещал
только продолжение досадно прерванного ужина смерти.
Но во мне уже не было покорности, я хотела жить. Я хотела жить так,
как не хотела никогда... Ничего у тебя не выйдет, сейчас он утопит тебя,
как котенка в ведре. Он бы топил Тебя каждый день, он резал бы тебя по
кусочкам каждый час, он убивал бы тебя каждую минуту, только этим можно
еще было подтвердить его мертвую любовь... Мне нечем было защищаться. У
него было преимущество - ненависть, она удесятеряла его силы; у меня не
было ненависти. Но и желания умереть тоже не было. Я шарила рукой по
гладкому кафелю - он ничем не мог помочь мне, еще секунда - и руки Фарика
сомкнутся на моей шее... Почему не встает Алена - сейчас только она может
мне помочь...
И тут я - не увидела даже, а почувствовала - маленький горящий
светильник, бра, наискосок от моей мокрой головы. Ничего не соображая, я
неловко сорвала его, лампочка стукнулась о кафель и разбилась с тонким
звоном. Я видела только Фарика, его острый подбородок, тонкую шею,
разворот ключиц, осыпавшие их капли воды - и тогда я ткнула этим своим
смехотворным оружием прямо в грудь Фарику, чтобы хоть на несколько секунд
отодвинуть финал моей глупой никчемной жизни...
И Фарик вдруг отшатнулся и упал. Я рванула провод, он выскочил из
розетки и беспомощно повис у меня в руках. Отбросив его в сторону, я
выскочила из ванной, бросилась на кухню, выдвинула все ящики, нашла первый
попавшийся нож и прижала его к груди. Теперь у меня появился хоть какой-то
шанс.
- Алена, он сумасшедший!.. Не подходи ко мне! - закричала я, трусливо
забившись в угол между буфетом и мойкой. - Я тебя убью!.. Я не хочу тебя
убивать... Ты должен выслушать меня! Я ни в чем не виновата!
Никакого ответа.
Так, сжимая нож, я просидела некоторое время - я даже не знала,
сколько: пять минут, пятнадцать минут, пятьдесят минут - во всяком случае,
эти минуты принадлежали моей жизни, я была жива. Пока жива... Фарик
наверняка затаился, о, это восточное коварство, удельные князьки так и
норовят продать свои племена по сходной цене... Он затаился, чтобы напасть
на меня сзади, как смерть... Он хочет моей смерти, но я не виновата, я не
виновата...
Фарик не появлялся. Не появлялась и Алена.
И тогда, собрав в кулак все свое мужество, я решилась высунуть нос из
кухни.
...Они были там.
Они лежали голова к голове.
Они оба были мертвы.
Но сначала я увидела только Фарика - он упал навзничь. Только по
синим, вытянувшимся в шнурок, губам я с ужасом поняла, что произошло.
Мокрая рубашка - конечно, он был весь мокрый, он почти наполовину влез в
ванну, когда топил меня... Я понятия не имела об электрическом токе,
только один раз, в школе, мы хоронили мальчика-радиолюбителя, который
погиб из-за неисправности в сконструированных наушниках. Я даже не помню,
как звали этого мальчика, он жил в сталинском доме в квартале от школы -
каждый день я проходила мимо этого дома и каждый раз говорила себе: в этом
доме жил мальчик, который погиб от удара током.
Вот и бедный Фарик погиб от удара током, а я даже не знаю, где его
дом.
Нет, он не погиб от удара током.
Это ты убила его.
Ты. Убила его.
Я вцепилась Фарику в плечи и почувствовала такую тяжесть в груди, что
рванула рубаху. Если бы он убил меня, мне было бы легче.
Мне было бы все равно. И я не увидела бы тогда, что Алена...
На коленях я подползла к Алене, судорожно затрясла ее.
- Вставай! Здесь творится полный кошмар, ты должна помочь мне...
Алена не отзывалась.
Я перевернула ее - на надменном лице Алены застыло удивление.
- Ну, давай, не пугай меня! Алена! Алена... Ну что за дурацкие
шуточки? А я, между прочим, именно сегодня хотела убрать к чертовой матери
платок из постели... Делай со мной, что захочешь, так, кажется, это
называлось? Ну, милая моя...
Голова Алены безвольно подалась за моей рукой - и только тогда я
увидела темную точку на виске: висок был аккуратно вспорот, даже классный
нейрохирург не сделал бы лучше.
- Мы же собирались рвануть в Финляндию на выходные... Ты говорила,
что там отличное пиво и отличные дороги... Ну же, - я продолжала отчаянно
трясти ее, - черт возьми, или ты меня разыгрываешь? Может быть, ждешь
искусственного дыхания рот в рот, это как раз в твоем стиле...
Я подняла глаза и почти тотчас же поняла происхождение зияющей точки
на виске: в стену была вделана панель с целым рядом маленьких вешалок для
полотенец. Их роль выполняли отлично инкрустированные и остро отточенные
рога животных. Может быть, это и не были рога, скорее всего - удачная
стилизация... Алена ударилась виском об этот... Да, об этот... Я послюнила
палец и осторожно стерла капельку черной крови, оставшуюся на
вешалке-роге. Алена помешана на чистоте, ей не понравится, если хоть
что-то будет замызгано... Ну вот, крови нет - и не считается; если нет
крови, то смерть не считается.
Не считается, не считается.
Я легла рядом с Аленой, обняла ее и прижалась к еще теплому плечу.
- Что мы будем делать с Фариком, душа моя?.. Кажется, я его убила.
Сначала он убил тебя, а потом я убила его.
Убила, убила.
Ты меня любила, а я его убила. А ты меня любила. Так любила, что в
зубах носила - откуда только эта дурацкая собачья поговорка, радость
ризеншнауцера - в зубах носила, надо же!..
Нужно встать, иначе я сойду с ума. Фарик сошел с ума, но это не
повод, чтобы убивать. Два убийства - и никакой крови, никакого
беспокойства. Не нужно застирывать рубах, не нужно мыть ножи.., черт,
зачем я приволокла нож - я ведь принесла с кухни нож, но зачем?..
Я отползла от Алены, зажмурила глаза и изо всей силы ударилась
затылком о кафель - приди в себя! Приди в себя.
И заплакала.
Слезы выскребли сумасшествие из всех ячеек, и только тогда навалилось
прозрачное, как стекло, отчаяние.
Нимотси убили в моем доме, Венька погибла из-за меня, Алена погибла
из-за меня, Фарик погиб из-за меня...
Черта с два погиб! Это ты его убила.
Господи, ненавижу себя! Столько усилий - и только для того, чтобы те,
кто рядом с тобой, обязательно погибли. Я больше не хочу, вся эта новая
жизнь - кот в мешке, к черту котов, всю жизнь ненавидела котов... Нимотси
когда-то завез одну кошечку, а потом уехал в свою проклятую Грецию...
Господи, если бы не было этого, не было бы сегодняшнего кошмара, Алена
нашла бы себе подружку, а девочка и два мальчика жили бы себе втроем... Я
больше не хочу, не хочу... К черту все эти паспорта, имена, черт знает что
в себе несущие... Сейчас пойду куда нужно, на первый попавшийся пост, к
первым попавшимся усатым ментам - я не виновата, хоть кто-то должен мне
поверить... А если они не поверят? - ведь у меня же нет свидетелей, все
мои свидетели мертвы...
Моя бедная голова болела, и я снова ударила себя по виску - по той же
стороне, в которой у Алены была дырка: возьми себя в руки, не сходи с ума.
Я еще раз тряхнула Алену - не может быть, чтобы человек перестал жить
из-за крошечного несерьезного отверстия. Я, должно быть, ошиблась, я не
врач, чтобы констатировать летальный исход. А все может быть не так
страшно, есть же всякие медицинские термины, облегчающие совесть, - кома,
например, или коллапс, или глубокая потеря сознания...
И, значит, я никого не убила.
Плохо соображая, я подхватила тело Алены под мышки и выволокла из
ванной: она оказалась тяжелее, чем я думала. А вот Фарик был совсем легкий
- даже удивительно, как ему удалось чуть не утопить меня. Восточный
мальчик, который подсох на солнце и стал невесомым, как маленькая
прозрачная тарань - такую тарань мы всегда ловили с отцом в августе, после
смерти мамы... Каждый август; на базе отдыха, она называлась "Энергетик"...
Теперь нужно доехать до больницы, до ближайшей больницы, чтобы их
спасли. И с легким сердцем отдаться в руки правосудия. Возможно, меня
посадят, и тем самым избавят от дальнейших хлопот, разве это не выход?..
Как в тумане, я подогнала джип к самому крыльцу и открыла заднюю
дверцу. Сначала Фарика, он легче; я провозилась с ним недолго - пока его
голова не уткнулась в стекло, а бессильные ноги не потянули за собой
Коврик. Вот черт, Алена ненавидит беспорядок и сбитые коврики в машине. Я
поправила коврик и отправилась за Аленой.
На ступеньках крыльца вместе с телом Алены я села отдохнуть. Ее сухая
красивая голова лежала на моих коленях - то, о чем она так долго мечтала.
Затаив дыхание, я прислушивалась к Алене - никаких признаков жизни,
ничего, девочка, врачи соберут тебя, они многое умеют, эти врачи, все
будет хорошо.
Я усадила Алену рядом с Фариком и прикрыла их обоих пледом -
ноябрьская ночь была холодной, под ногами хрустел первый хрупкий ледок -
все-таки это север...
...Я пришла в себя только на безлюдном шоссе, ослепленная светом фар
встречной машины - в зеркале мелькнули безжизненные лица Алены и Фарика:
сумасшедшая скорость толкнула их друг к другу, убитую и убийцу, невинные
жертвы страстей. Что я делаю здесь, на скользкой дороге, на скорости 100
километров, куда я их везу? Наваждение прошло, я понимала, что помочь им
уже ничем нельзя. Я даже толком не понимала, куда еду с двумя трупами на
заднем сиденье - я ведь никогда не запоминаю дорогу... Но я продолжала
гнать джип сквозь ночь. В голове вдруг возникла шальная мысль врезаться на
полной скорости в дерево, в камень, в указательны и столб, в бетонную
опору, в тяжелый грузовик - врезаться и разом покончить с бессмысленностью
жизни, приносящей одни несчастья.
Я устала.
Я так устала, что даже на секунду выпустила руль из рук. Когда ты
плыла по течению и никого не задевала - в мире царили порядок и гармония.
Но стоило тебе взбунтоваться и повернуть вспять - тут же начались
несчастья. Но, возможно, сейчас несчастий больше не будет. Нужно только
выбрать подходящие дерево, камень, опору, столб, грузовик...
А если кто-то из них двоих все же жив?
Додумать я не успела - прямо в лоб на меня несся огромный трейлер, из
тех, что гоняют на междугородных перевозках, - я просто выехала на
встречную полосу. Столкновение казалось неизбежным, разве не об этом ты
мечтала?
Я резко вывернула руль, и, послушный даже моим неопытным рукам, джип
убрался с дороги за несколько метров до трейлера, прямо перед его тупым
носом, и скатился в кювет. Устойчивости джипа можно было только
позавидовать. Я растерялась, я даже не подумала затормозить и сбросить
скорость - и джип, как огромный лось, легко ломая кусты, взрезал рощу.
Несколько минут по лобовому стеклу хлестали ветки, потом все исчезло -
передо мной было открытое пространство, а под шинами с легким писком
ломался первый тонкий лед. Наконец-то я остановилась, хруст исчез, но
сразу же возник другой звук, которому я даже не придала поначалу значения.
Несколько минут я просидела, уткнувшись головой в руль, потом
посмотрела в зеркало: ни Фарика, ни Алены в нем не было, должно быть, тела
завалились, когда машина соскочила в кювет. В любом случае, нужно было
убираться отсюда, черт знает, где вообще я нахожусь.
Я хотела встать, выйти наружу, осмотреть джип - и не могла, ноги как
будто приросли к полу. Тишина в машине была невыносимой, и, чтобы
избавиться от нее, я включила магнитолу, сунула в нее первую попавшуюся
кассету из "бардачка". В "бардачке" лежали Аленины перчатки - мягкая лайка
отличной выделки; ее маленькая сумка и газовый баллончик. Все в идеальном
порядке, иначе и быть не могло.
В салоне повисло легкомысленное рэгги, не самая подходящая к случаю
музыка, - и еще этот звук снаружи, похожий на чавканье огромного
животного... Когда он стал невыносим - я открыла дверцу и чуть не
вскрикнула от ужаса: почва под машиной была зыбкой, джип явно оседал,
колеса уже наполовину ушли в трясину, а это была именно трясина,
знаменитые местные болота, как я могла об этом забыть - ведь Алена
говорила мне... Я сунула за пазуху Аленину сумочку - мало ли, может быть,
там документы, которые ей понадобятся, - и соскочила с водительского
места: нужно открыть заднюю дверцу и попытаться вытащить их, Алену,
Фарика, я просто не имею права оставить их здесь...
Но едва я оказалась снаружи - ноги тотчас же ушли в липкую,
припорошенную ночным инеем грязь, все, вот и все! Я сделала невероятное
усилие и ухватилась за что-то: это была искореженная сухая ветка
кустарника, росшего неподалеку, на кочке. Я рухнула в грязь и поползла - в
спину мне постреливали музыкальные фразы, хороший, чуть хрипловатый
английский и чавканье болота, каждую минуту пожирающего джип. От холода я
не чувствовала ног, утонувших в зловонной жиже, ладони горели от шершавой
плети упругого кустарника - в нем сейчас было мое единственное спасение.
Наконец я обрела желанную твердь, выползла на маленький островок
сухой твердой земли, уткнулась лицом в содранные ладони и зарыдала.
Это был странный плач-причитание, кажется, я молилась и просила
простить меня, я кричала в голос и боялась оглянуться на джип; музыка из
него становилась все глуше, а потом и вовсе кончилась. Я подумала, что
кассета доиграла до конца, но через несколько минут раздался самодовольный
всплеск. Чудовище поглотило свою жертву, и все стихло.
До первых проблесков мутного северного рассвета я не могла
обернуться. Я лежала, окоченев от холода, грея руки под свитером и
курткой, поджав колени под подбородок: я должна умереть, бегство напрасно
и обречено на поражение... Но спасительное предсмертное тепло не приходило
- все-таки было еще недостаточно холодно, чтобы замерзнуть насмерть.
Периодически я проваливалась в какие-то обрывки снов-галлюцинаций,
главным в них были прозрачные руки Фарика и Алены, они нежно касались
меня, но их прикосновения были обжигающе-ледяными, они заставляли
сжиматься и без того маленькое сморщенное сердце.
И только когда начало светать, я наконец заставила себя подняться и
посмотреть назад.
...Джипа не было.
Вместо него на безмятежной глади болота рваной раной расплылось
черное пятно. Еще несколько часов, а может, какой-то час - и уже ничто не
будет напоминать о нем. Я не знала, как глубока трясина и насколько далеки
от меня Алена и Фарик. И впервые за несколько часов я пожелала им смерти -
мгновенной смерти там, на даче. Если это так - значит, они счастливо
избежали этого мучительного долгого всасывания в вонючую утробу земли. Они
не мучились...
Слезы снова полились у меня из глаз, скатились на запекшиеся губы - и
меня обожгла едкая боль: оказывается, я содрала, искусала губы в кровь,
когда ползла к спасительной кочке. Содранные губы, содранные ладони - это
пассив. А в активе ты снова осталась жива...
Я мелко дрожала, свитер, рубаха и куртка промокли спереди насквозь и
не могли меня согреть. Я сняла рубаху и свитер, надела их задом наперед,
вывернула куртку, но теплее не стало. Низкое северное солнце равнодушно
смотрело на меня, оно тоже ничем не могло помочь, а перед глазами маячила
братская могила людей, которые погибли из-за меня...
Скорее машинально я открыла Аленину сумку; дорогая кожа была
безнадежно испачкана болотом, но внутренности не пострадали. Немного денег
на традиционный мартини по дороге домой, записная книжка, беспечно
валяющиеся визитки, ключи от дома и какие-то яркие, хорошо отпечатанные
бумаги. Я внимательно рассматривала их, а когда поняла, что это такое,
ничком упала на стылую землю и сунула грязные руки в рот, чтобы заглушить
стон.
...Это были два билета на паром "Анна Каренина", Питер - Стокгольм,
каюта "люкс"... Билеты были выписаны на мое и Аленино имя - она решила нам
устроить уик-энд, жест безнадежно влюбленной богатой женщины. Здесь же
лежали ее и мой заграничные паспорта - это был сюрприз, о котором она не
успела сказать мне... Не успела, не успела, бедная Алена! Паром уходил в
ближайшую субботу, через три дня; значит, никакой мещанской Финляндии с ее
пивом и дорогами - о поездке туда мы вяло шутили всего неделю назад; всего
лишь респектабельная Швеция, северные ворота огромного мира, куда
единственно я и хотела попасть... Но сейчас это нужно мне было меньше
всего, я отдала бы все, лишь бы они были живы! Но они мертвы, они покоятся
в страшной яме болота. Я вытерла мокрое лицо платком и осторожно обвязала
его вокруг тонкого стебля растущего на кочке кустарника - сегодня ночью он
спас мне жизнь. Пусть хоть этот платок будет эпитафией на могиле, мне
нельзя забыть это место...
...В ста метрах чернел худосочный пакостный лесок - искривленные
деревца, чахлая щетка подлеска - и ни одной живой души.
В школе я неплохо бегала стометровку, но сто метров - обманчивая
дистанция, когда между лесом и тобой хляби болота. И помощи ждать было
неоткуда.
В свете дня это расстояние не казалось опасным, пейзаж затягивал
своей умиротворенностью. Несколько минут я собиралась с силами, потом
сломала маленькое сухое деревце - ничего более основательного под рукой не
было. Его я использую в качестве проводника, в качестве щупа, чтобы
добраться до леса и не утонуть в болоте.
Спустя час, измотанная до последней возможности, я выбралась на
твердую землю, как могла, почистила одежду прелыми листьями; листья посуше
набросала под дерево и заснула тяжелым сном.
Это был блаженный черный сон без сновидений, никто не тревожил меня в
нем, никто не мучил прошлым и не пугал будущим.
...Я проснулась от близкого холода - еще немного, и на землю снова
спустятся сумерки, мягкие, вкрадчивые - сейчас они были моим единственным
союзником. Я приблизительно помнила направление, но сейчас это было
неважно, я шла и шла, пока сквозь редкую стену деревьев не показалось
шоссе. Машины проносились по нему довольно часто, мне только нужно выбрать
подходящую, чтобы добраться до города.
По габаритным огням я определила мощный "КамАЗ" и подняла руку. Во
ВГИКе я никогда не была хиппи и никогда не ездила автостопом, этим грешили
мои более продвинутые сокурсники - от них-то я и узнала нехитрую
технологию автостопа: немудреный психологизм, пачка хороших сигарет для
парней и пара запасных презервативов для девушек: на трассе может
случиться всякое, сопротивление бесполезно, тогда лучше расслабиться и
получить удовольствие. А сами шоферы делятся на тех, кто жаждет выслушать
историю твоей жизни, а заодно всех других жизней, и на таких, кто сам
болтает без умолку, рассеивая скуку длинных трасс.
...Мне повезло - мой шофер оказался из породы говорунов. За время
езды до Питера я узнала, что у него трое детей: старшая девочка и
мальчики-близняшки; что жена его беременна четвертым ребенком, и, кажется,
опять будет мальчик; что сам он из Медвежьегорска, везет из Карелии
продукты питания; что напарник его погорел на сто тысяч долларов, когда
связался с оргтехникой... Черт его попутал поставить в фуру канистру с
бензином - бензин от тряски вытек и загадил новехонькие упаковки
компьютеров. Фирма-поставщик выплатила неустойку в размере этих ста тысяч,
а безнадежный долг повесили на приятеля. Тот сначала запил, а потом
повесился на этом самом ремне (шофер похлопал себя по джинсам) - он
выкупил у вдовы за кругленькую сумму, говорят, веревка повешенного
приносит счастье. И ему повезло - он переходит с междугородных трасс к
главе местной администрации на персоналку, нежданно-негаданно... И это его
последний рейс.
Я сочувственно качала головой, ахала в нужных местах, в благодарность
шофер обучил меня немецкому слову "натюрлих" как универсальной оценке
любой ситуации, и мы расстались в Питере, довольные друг другом.
Без приключений я добралась к себе на Васильевский, наскоро вымылась
и свалилась без сил.
***
... Паром отходил в субботу вечером.
Сегодня было утро четверга, значит, уже послезавтра меня не будет в
этой стране, и кошмар закончится. Я решила ехать, я решила воспользоваться
этим щедрым посмертным подарком Алены, другого выхода у меня не было. Я
совершенно не представляла себе, что я буду делать в Швеции, но теперь это
было неважно. Пока неважно.
Здравый смысл подсказывал, что, избавившись от одной головной боли -
влюбленного мстителя Фарика, я получила куда более серьезную: смерть
Алены. Еще день-два (я надеялась, что два, а то и три...) - и ее начнут
искать. А судя по тому положению, которое занимал ее отец, эти поиски
будут основательными. Рано или поздно они приедут на дачу, увидят остатки
мирной пирушки, три стакана; снимут отпечатки пальцев, отпечатки
протекторов - дальше мое воображение не распространялось, я понятия не
имела о следственной практике... Кроме того, я не знала, каким путем Алена
добыла мне паспорт, кто знает о нем, и если знает, то что?..
Это были вполне трезвые рассуждения, которые время от времени
разбивались о волны отчаяния, - я не могла отделаться от жуткой картины
мертвых тел в ванной, от съедающего душу чувства вины за происшедшее.
Я просидела в квартире весь день, вечером отправилась на улицу (такое
поведение казалось мне смешным, но похожим на правду) и утопила в грязной,
заключенной в захламленные берега речушке, названия которой не знала,
сумочку Алены. Чуть дальше, воровато озираясь, выбросила ключи от ее
квартиры на Крюковом (слава Богу, там не осталось ничего, указывающего на
меня); сожгла в пепельнице Аленины визитки, заграничный паспорт и билет на
паром.
И когда языки пламени лизнули плотные страницы паспорта, я
почувствовала себя невероятной сукой и искусала в кровь уже подживающие
губы. То, что я делаю сейчас, казалось мне отвратительным по отношению к
человеку, который так искренне, так безоглядно помог мне... Но кто-то
другой, уже пустивший во мне корни, кто-то хладнокровный и знающий жизнь,
говорил: так надо, им уже ничем не поможешь, Алену не вернешь, Алена не
осудила бы тебя, все правильно, девочка, а пепел собери и вынеси на
помойку... Черт возьми, это было невыносимо! Я боялась спать, снова и
снова я видела болото, где утонул Аленин джип. И мысль о том, что она, так
любившая удовольствия, флирт, поцелуи на ночь, хороший коньяк, такая
восхитительно живая, нашла последнее упокоение не в аккуратной могиле под
черным мрамором от вечно скорбящих родителей и друзей, а в зловонной жиже
болота - сама мысль об этом была мне невыносима...
...Эта мысль пришла совершенно неожиданно, она оказалась защитной
реакцией на постоянную саднящую боль в сердце: перед самым отплытием я
пошлю письмо в Аленин адрес; я укажу, где затонул джип, я дам все приметы,
которые помню, они вытащат их, если их можно вытащить, они обмоют их тела
и хотя бы похоронят по-человечески. "Прости, - шептала я, грызя кончик
подушки и лежа без сна. - Прости, моя хорошая, это единственное, что я
могу для тебя сейчас сделать. Прости, прости меня..."
Решение не казалось мне безумным, оно было вполне логичным, железные
пальцы горя и отчаяния отпустили меня впервые за долгие часы. Так я и
поступлю, может быть, Бог, если он есть, и простит меня...
Только сейчас я поняла, что не ела больше двух суток и чертовски
голодна. Готовить не хотелось, но что-нибудь приличное я обязательно бы
съела. Наплевав на предосторожности, а еще больше страдая от одиночества,
в котором я принуждена была бродить, натыкаясь на собственные безрадостные
мысли, я отправилась на Невский, в хорошее кафе.
...Я выбрала дорогую и вполне респектабельную забегаловку, заказала
парочку немыслимых салатов, мясо с грибами в горшочках и к нему бокал
красного вина, просто и со вкусом. Стараясь сдерживать волчий аппетит, я
аккуратно ела, запивая вином отлично приготовленное мясо.
Прощальный обед, завтра меня здесь не будет.
Утолив первый голод, я расслабилась и стала смотреть в окно - за ним
жил своей жизнью Невский; деловито и не очень сновали люди, у которых были
совсем другие, невинные тайны, из-за которых никогда не гибли близкие
люди, которым не нужно было уезжать из страны куда глаза глядят, которых
ясно и спокойно любили и хотели иметь от них детей... Я завидовала каждому
проходящему мимо, с любым из них я охотно поменялась бы местами, вот
только они вряд ли захотят...
А потом появилось нечто, что поначалу лишь смутно взволновало меня; я
не могла определить причину этого "нечто", загипнотизированная броуновским
движением Невского. Но вскоре я поняла источник беспокойства - кто-то
пристально меня разглядывал. Кто-то сидящий в кафе.
Стараясь не поддаваться панике - мало ли кому придет в голову
поглазеть на хорошенькую стриженую самочку (я все чаще оценивала себя со
стороны), я медленно повернулась на изучающий взгляд.
Это был он.
Тот самый парень, которого я видела в своей квартире в день убийства
Нимотси и Веньки, который ушел через крышу, а я потом повторила его
путь... Конечно, это он, я не могла ошибиться, я узнала бы его из тысяч,
миллионов других: все тот же крутой подбородок боксера-неудачника, светлые
волосы, постриженные не без артистического шика, - по-своему он был даже
красив, - перстень-змея на мизинце...
Он смотрел прямо на меня и приветливо улыбался.
Вот ты и попалась!
Они вычислили тебя и отправили этого обрусевшего терминатора, чтобы
тебя уничтожить. Все твои тараканьи бега, жалкие потуги на роль
детектива-аналитика оказались напрасными - твоя собственная смерть смотрит
на тебя бездумными веселыми глазами.
Сейчас он вытянет что-то типа пистолета с глушителем из кармана
куртки - так фокусник вытягивает кроликов из шляпы, я знаю, - вытянет и
уничтожит тебя. В какую-то долю секунды я пожалела о единственном: я не
напишу письма и никто никогда не узнает, где умерла Алена...
Бежать было некуда - полупустой аквариум кафе просматривался насквозь
и простреливался, наверное, тоже. Чувствуя, что теряю сознание, я
вцепилась в край скатерти - сейчас все это сооружение вместе с
опустошенными тарелками, горшочками и бокалом вина свалится на пол, а
потом туда же упадет и моя простреленная голова...
Он все смотрел и смотрел на меня, а я медленно умирала под его
взглядом, так медленно, что мысленно взмолилась - ну, быстрее, доставай
свою пушку и кончай меня!
Конец - делу венец.
Эта дуэль продолжалась какое-то время, какое - я и сама не знала.
Наконец он поднялся и пошел прямо на меня. Слава Богу, сейчас все
закончится. Единственное, что я сделала, - прикрыла ладонями свою бедную
голову, как будто это могло меня спасти.
Я ждала.
Но вместо выстрела раздался участливый хрипловатый голос:
- Вам плохо?
Скажите пожалуйста, какое участие. С каких это пор у жертвы, прежде
чем пристрелить ее, спрашивают о состоянии здоровья?
- Вам плохо? - настойчивее повторил мой терминатор. - Я могу вам
помочь?
Нет, он положительно не собирался меня убивать - я подняла голову: в
его лице было все, что угодно, кроме жажды крови.
- Спасибо, все в порядке.
- Что-то вы очень бледная... - Еще бы! посмотрела бы я на тебя в моем
положении! - Не возражаете, если я присяду?
Я не возражала.
Да он и не дожидался ответа - вальяжно развалился на стуле рядом,
задел коленом мое колено - дешевенький приемчик вскормленного на видео
провинциала, - подозвал официанта и заказал бутылку шампанского.
- Познакомимся? Меня зовут Влас.
- Ева, - прошептала я бескровными губами.
- Только не говорите, что это ваше настоящее имя, - хмыкнул он,
впрочем, вполне доброжелательно.
Я похолодела - естественно, какая ты Ева, он ищет тебя в связи с
совсем другим именем и совсем по другому поводу.
- Знаешь, - резко перешел он на "ты", - девушки иногда позволяют себе
поэтические вольности, придумывают разные диковинные имена.
- По-моему, мы еще не пили с вами на брудершафт - это во-первых. И не
учились в параллельных классах, так что "ты" звучит не совсем уместно. -
Отступать мне было некуда, и я позволила себе некоторую надменность
женщины, которая устала отшивать чрезмерно прилипчивых парней. -
Во-вторых, меня действительно зовут Ева, так что я уж никак не похожа на
ваших шлюх по вызову.
- Это точно! - радостно заметил он и разразился тирадой по поводу
того, что давно наблюдает, как я ем свое проклятое мясо - очень
аристократично; что это так нравится ему, что я вообще так ему симпатична,
что он хотел бы познакомиться со мной поближе.
- Насколько близко? - спросила я тоном, подсказанным мне Евой; тоном
женщины, самой выбирающей мужчин.
- Насколько это возможно, - откровенно ответил он тоном мужчины,
который всегда получает свое, чего бы ему это ни стоило. И накрыл ладонью
мою руку.
- Знаете что? - посоветовала ему я, но руку все же не убрала. - Могу
порекомендовать вам пару справочных изданий с номерами телефонов. Сауна,
тайский массаж - там легко разрешат все ваши проблемы и временные
затруднения.
- У меня нет проблем, - просто сказал он, - и если я подсел к вам -
то я подсел именно к вам.
- Я замужем.
- Это мило. Я бы удивился, если бы такую красивую женщину кто-то не
прибрал к рукам.
- Кроме того, у меня уже есть любовник.
- Тем лучше, у тебя будет возможность сравнить. Он проворно разлил
шампанское по бокалам. И, не дожидаясь, пока я возьму свой, выпил
пузырящуюся светлую жидкость, не удержался и скрыто отрыгнул.
- Очень культурно, - сморщилась я.
- Прости, прости... Это чертово шампанское всегда меня подводит, я
вообще водку пью, тогда без эксцессов. - Парень, назвавшийся Власом,
откинулся на спинку стула и стал совершенно бесстыдно рассматривать меня.
В его глазах было что-то обезоруживающе-безыскусное, он не привык скрывать
своих намерений, ясно. Он хотел банально переспать со мной, и чем раньше,
тем лучше - я никогда не сталкивалась с подобной ситуацией в прошлой
жизни: трах здесь и сейчас, - и эта ситуация даже начала забавлять меня.
Она выглядела бы уж совсем бесперспективно-смешной, если бы не этот
перстень-змея, если бы не этот крутой подбородок - он убил моих друзей,
вот о чем нельзя было забыть, вот почему нельзя было уйти.
- Так и будешь молчать? - спросила я, невольно включаясь в его игру.
- Экономлю силы. Они мне еще пригодятся.
- Ты думаешь? Но сейчас я встану и уйду. Что тогда?
- Пойду следом за тобой.
- Я призову блюстителей порядка.
- Мне будет очень жаль.
- Но ты отстанешь?
- Отстану. - Лицо его сразу погрустнело, он проиграл ситуацию, в
которой выглядел не таким крутым, как хотел казаться. И тут же нелепый
мальчишеский кураж взял вверх. - Отстану. Но тогда тебе уже будет очень
жаль. Я правду говорю, тебе могли понравиться некоторые вещи...
- Да?
- Слушай, если бы ты хотела уйти, ты бы уже ушла.
- Ты, должно быть, насмотрелся дешевой порнухи, где все только и
думают, как бы трахнуть друг друга в самых неподходящих местах.
- В самых неподходящих?
- Именно, - наставительно сказала я, старая видеопрокатная крыса,
поднаторевшая в самых разных типах порно; оказывается, все это никуда не
ушло, все покоилось на мутном илистом дне моей души.
- Где, например? - Похоже, он живо заинтересовался.
- На задней площадке автобуса, на эскалаторе метро в час пик, на
колокольне собора, в химической лаборатории во время опыта по получению
мышьякового водорода.
- Это еще что за дерьмо?
- Это дерьмо используется в судебно-медицинской экспертизе для
выявления малых доз мышьяка по способу Марша. - Я понятия не имела, почему
из меня вырвалась эта тирада. Кажется, что-то подобное я штудировала,
когда писала несколько сцен для нашего с Венькой лихого детектива. Но, как
только я упомянула о судебно-медицинской экспертизе, по лицу Власа
пробежала легкая тень, он тотчас же забыл об игривом порно.
- Ну ты даешь!
- Надеюсь, формула не нужна?
- Ты что, работаешь в ментовке?
- Да нет. - Черт попутал меня с оборотом смачных порноэпитетов,
выкручивайся теперь. - Просто закончила химический факультет.
- А у меня по химии всегда был неуд. Но одну вещь я все-таки знаю -
"Фенолфтолеиновый в щелочах малиновый!" Лихо, да! - Его глаза вдруг
наполнились ностальгией, смешанной с ненавистью. А за этим последовало
несколько корявых реплик о его постылой жизни в маленьком городке.
Я почти не слушала его, ведь все это было так похоже на мое
собственное детство, ничего нового, кроме подростковых поллюций, которых я
счастливо избежала. Я пристально рассматривала его - этот человек, чуть
нагловатый, но совершенно обычный с виду, даже трогательный с этой своей
пижонской стрижкой и претенциозным перстнем - этот человек убил моих
друзей. Возможно, именно он разрядил обойму в хлипкую грудь Нимотси,
возможно, это он швырнул тело Веньки навстречу асфальту... И сейчас я
пыталась найти в его лице, в его разбросанных руках хоть какие-то зарубки,
остатки полустертого клейма - в память о тех, кого уже нет; ведь должны же
быть - эти зарубки, эти печати, кровь всегда просачивается и пачкает душу
так, как пачкает одежду, - но в глазах его не было никого, кроме его
самого. И никаких зарубок не было - сейчас я напоминала себе Фарика - он
точно так же хотел содрать тайну с моего лица, хотел и не мог.
Все происходящее казалось мне плохо отрепетированной сценой из
какого-то третьесортного мистического боевика. Но, возможно, дело было во
мне самой - я так и не избавилась от прошлой жизни, она притягивала как
магнит. Или скорее всего это именно я притягивала ее, она подбрасывала мне
людей, уже существовавших в моем воображении и в моей памяти; она хотела
посмотреть, как я буду вести себя в этих почти фантастических ситуациях -
сначала Фарик, которого я убила, теперь этот парень - пули были выпущены
друг за другом и легли одна в одну...
Рассеянно слушая легкий треп Власа, я судорожно и напряженно пыталась
просчитать ситуацию. Две случайности подряд - это слишком. В одну я
поверила бы безоговорочно - и я поверила, да так, что пришлось убить
Фарика, который был виноват только в том, что не вырос из своей детской
страсти... А теперь этот сентиментальный убийца с крутым подбородком и
неуклюжими попытками подцепить меня - откуда он взялся? Еще одна
незапланированная траектория или он действительно следил за мной и уберет
при первой же удобной возможности? Если так - то он неплохой актер, что
совсем невредно профессионалу высокого класса. Но профессионал высокого
класса не стал бы так паскудно снимать баб где ни попадя, как юнец, все
еще страдающий гиперсексуальностью.
Либо одно, либо другое: если это действительно случайность, дурацкая
случайность, целый выводок их пришел вместе с Евой; но если это
случайность - у меня есть возможность для маневра, я уже даже начала
осуществлять его... Если же все это спланировано - тогда, сколько бы я ни
билась, мне не вырваться.
Вариантов два, и оба были предельно ясны.
- Ну что? - спросил он, веселым голосом выводя меня из задумчивости.
- Счет?
И, не дожидаясь ответа, повернул голову в сторону околачивающегося у
стойки официанта.
И я впервые увидела его в профиль - неожиданно в том же ракурсе и в
том же освещении, что и несколько месяцев назад. Тот самый профиль убийцы.
Профиль, который разрушил мою жизнь, заставил перестать быть собой, убил
моих друзей . И я вдруг почувствовала к этому человеку такую холодную
расчетливую ненависть, что мне стало решительно наплевать, для чего он
подсел ко мне - для того, чтобы подснять понравившуюся телку, или убить
ту, которую раньше убить не удалось.
До парома, до свободы, до другой - собачьей, безголосой, но
безопасной жизни оставались сутки, и я еще успею - или умереть, или
отомстить ему. Это чувство - чувство близкой расплаты - опьянило меня и
острой иглой сшило обрывки моей прошлой и настоящей жизни.
- Идем, - сказал мне самоуверенный сопляк и протянул руку. Я сжала ее
- обыкновенная твердая ладонь, ничего особенного - но, может быть, это
была та рука, которая убила Нимотси и Веньку.
...На улице он взял машину, назвал шоферу адрес - улицу, о наличии
которой я даже не подозревала, что-то связанное с полузабытой
революционной историей, - и прямо в салоне приступил к делу,
покровительственно обнял меня за плечи.
- Резво начинаешь, - сказала я, впрочем, без осуждения.
Он засмеялся и обратился к шоферу, пялившемуся на нас в зеркало:
- Хорошая штучка, да, отец?
Он как будто призывал в свидетели, он призвал бы в свидетели кого
угодно, я знала эти повадки насмотревшихся кино дурачков, они всегда хотят
быть похожими на типов в шляпах, которые поливают жертвы автоматным
свинцом на заброшенных судостроительных верфях, в амбарах и на
нефтеперегонных заводах.
Шофер неопределенно хмыкнул, не поддержав реплику, - ему нравилось
совсем другое кино; резво взял с места, и старенький "жигуленок" затрусил
по раздолбанным улицам.
- У тебя удивительное лицо, - шепнул мне Влас на ухо, - ты такая
красивая... Я чувствую, что меня поджидает большой сюрприз.
"Это точно", - подумала я про себя.
- Ты такая красивая...
- Ты забыл добавить "детка", - насмешливо сказала я.
- Детка. Удивительное лицо. Как будто что-то проступает в нем, что-то
такое...
- Ты говоришь, как сентиментальный сутенер.
- Ловлю тебя на слове. Я не сутенер и даже не буду платить тебе, если
это тебя обижает.
- Ты не сутенер, я не проститутка, разве у нас может что-нибудь
получиться?
- Я уверен.
- Ну, а кто ты? - спросила я, хотя очень хорошо знала, кто он:
Нимотси в луже крови, Венька на запущенном пыльном газоне. - Мы даже и не
познакомились толком.
- Скажем так, - Влас поднял указательный палец и коснулся им кончика
моего носа, слегка надавил, - у меня маленький бизнес. Маленький, но
весьма прибыльный. Остальное не должно тебя волновать.
...Мы отпустили машину в районе новостроек, у шестнадцатиэтажной
башни, стоявшей в окружении таких же одинаковых домов: здесь и слыхом не
слыхали об архитектурных излишествах старого петербургского стиля.
В соседнем ларьке Влас прихватил джентльменский набор плейбоя:
шампанское, коробку конфет, какие-то фрукты, все то, что соответствовало
его представлениям об интимном ужине при свечах. Я не стала разубеждать,
ограничившись ироничным похмыкиванием.
Пока мы поднимались наверх - на двенадцатый или тринадцатый этаж, я
так и не запомнила, - Влас был паинькой, рук не распускал, хотя и
находился в опасной близости от меня. И именно в тесной клетушке лифта я
вдруг почувствовала, что не знаю, что делать, - решительность покинула
меня. Чтобы хоть как-то взять себя в руки, я снова нашла этот ракурс -
четкий профиль, подбородок, убийца моих друзей, гнуснейший тип.
- Что-то ты перестал проявлять активность, - подстегнула его я.
- Берегу силы.
На лестничной клетке, перед обитой дерматином стандартной дверью, он
несколько минут возился с ключами.
- Прошу!
...Маленькая двухкомнатная квартира поразила меня безликостью
обстановки - она не была обжита, плохонький номер провинциальной
гостиницы; тяжелые шторы на окнах плотно закрыты, старая тахта, стол, два
стула, облупленный шифоньер. Самая приличная вещь - видеодвойка на
тумбочке в углу.
По выцветшему ковру были разбросаны обложки видеокассет, сплошь
Тарантино, снесенные пулями башки.
- Располагайся, - предложил Влас, он счастливо не чувствовал
неловкости за убогие внутренности квартиры.
- Не очень-то похоже на гнездо разврата, - заметила я.
- Согласен, на Беверли-Хиллз это не очень-то похоже, извини. Это
квартира моего приятеля, он почти не живет в Питере, так, бывает наездами.
А вообще на севере сшивается...
Я прошлась по комнате, толкнула дверь в соседнюю - она оказалась
запертой. Влас перехватил мой удивленный взгляд:
- Он там свой антиквариат хранит, от бабушки-покойницы остался.
Фарфоровая посуда и пара иранских ковров... Выпьешь чего-нибудь?
- Чего-нибудь - это полусухое псевдошампанское? Или выбор более
широкий? - Я действительно хотела выпить, чтобы хоть немного расслабиться.
Влас включил видео - конечно же, Тарантино, ничего другого и ожидать
от этого болвана не приходится, дурацкие "Бешеные псы", я ненавидела этот
фильм.
- Не возражаешь? - запоздало спросил он.
- Не возражаю.
Влас подошел ко мне, властно обнял, притянул мою голову:
- Не возражаешь?
Играть нужно было до конца, конечно же, как я могла возразить,
поднявшись сюда, в чужую квартиру, с совершенно незнакомым мне человеком.
Он просто хотел переспать с понравившейся ему бабенкой - и ожидал от меня
того же. И я не стала его разочаровывать: я нашла его губы, уже
податливые, только так и должна поступать красивая похотливая сучка,
только за этим она сюда и пришла. Я закрыла глаза, чтобы не видеть
происходящего, очень странного происходящего - поцелуй затянулся сам и
затянул меня - в водоворот ощущений, которых я не знала никогда прежде. У
меня вдруг закружилась голова, а чужие раскаленные губы никак не могли
оторваться от моих. И мне вдруг стало все равно, зачем я приехала сюда с
ним, - возможно, только для этого... Боже мой, наивная школьница,
переросток со сбитыми коленками, всю жизнь просидевшая в закрытом учебном
заведении собственного тела, теперь пытается вырваться на свободу!
Простите меня...
Меньше всего я хотела, чтобы у меня кружилась голова от человека,
убившего близких мне людей, но сопротивляться этому я не могла...
Простите меня...
Голоса тех, которые должны были не прощать меня, теперь молчали.
Или я просто хочу получить попутно несколько уроков от человека,
замазанного в смерти, ведь все так рядом...
Я очнулась, когда он спустился к моей груди - сейчас что-то
обязательно должно произойти, и самое страшное заключалось в том, что я не
видела к этому никаких противопоказаний.
- Где тут у тебя ванная? - собрав остатки воли и переводя дыхание,
спросила я.
- Что? - не понял он сначала, а потом все же нехотя оторвался от
меня. - Сейчас. Я тебя провожу.
Он действительно проводил меня в ванную, где не было ничего, даже
намека на полотенца; только две зубные щетки, два бритвенных станка,
полувыдавленный тюбик с зубной пастой и "Детское" мыло в промокшей
насквозь обертке.
Мне наплевать было на все это, я сбросила с себя одежду прямо на пол
и влезла под душ, вывернув краны до упора.
Приди в себя!
Но приходить в себя не хотелось. Я не знала, что делать с собой, я
вдруг с ужасом поняла, что этот тип ("гнусный тип", не забывай!) будет
первым мужчиной, которого я по-настоящему хочу. А я хотела его, глупо
обманывать себя, я действительно хотела его, впервые за всю жизнь. (Боже
мой, как поздно, как поздно вес приходит... Ты ведь могла встретить
кого-то другого - умного компьютерщика в круглых очках, чистенького
менеджера по рекламе, студентика автодорожного института,
профессионального автогонщика, водителя троллейбуса, безнадежного
графомана, - кого угодно, но не этого же подонка...) ...Он обнял меня
сзади, "этот подонок", - это был его стиль, подсмотренный у всех Тарантино
сразу: он влез в ванную с бутылкой шампанского и обнял меня. Моя спина
упала в его грудь как в зыбкое ущелье, а он все целовал мой затылок,
по-мальчишески нетерпеливо. И все-таки справился с мальчишкой в себе, так
всегда поступали у Тарантино: его губы соскользнули ниже, они исследовали
плечи, лопатки, а потом уткнулись в плеть позвоночника - я была исцелована
позвонок за позвонком и почти потеряла сознание от этого.
Влас передал мне бутылку шампанского, я глотнула прямо из горла,
совсем не почувствовав его вкус, - и только тогда повернулась к мальчишке,
умеющему быть таким ласковым; никогда еще я не видела такого красивого,
такого восхитительного тела - тем хуже для него...
Я вылила шампанское ему на голову, и оно тотчас же смешалось со
струями воды. Влас поднял голову и перехватил его остатки открытым ртом,
потом отобрал у меня бутылку и вышвырнул из ванной к чертовой матери -
бутылка грохнулась о линолеум в коридоре, но толстое стекло не разбилось.
Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, ноздри его трепетали,
как у необъезженной лошади, - и он сделал то, всего лишь то, что сделал бы
любой самоуверенный мужчина на его месте: припал жадными мокрыми губами к
моим соскам... Проклятый хирург-пластик, долговязый докторишко,
предупреждал, что после операции именно грудь становится особенно
чувствительной - всего лишь послеоперационное осложнение, побочный эффект,
встречающийся у пятнадцати процентов женщин - я попала в эти пятнадцать
процентов, кто бы мог подумать! Мысль об этом была последней, четко
сформулированной в моем сознании...
Я смутно помнила, как он поднял меня и понес в комнату, на уже
расстеленную тахту; как мокрую ("Извини, детка, полотенец в этом доме
нет!") швырнул на белые простыни; как начал ласкать меня - не для меня
самой, нет, он готовил плацдарм для себя. Но сражаться не пришлось, я сама
вышла к нему навстречу, я сама отдала ключи от изнемогающего, жаждущего
быть покоренным города моего Тела. И орды кочевников вошли в него с
острыми пиками наперевес, сметая все на своем пути, добираясь до самых
потаенных уголков. Они что-то кричали гортанными голосами, слившимися в
один-единственный торжествующий голос... Это был его голос; отдельные
слова, каждое из которых имело свое, иногда непристойное, значение, вдруг
зазвучали музыкой сфер, божественным стихом, - они подстегивали меня как
плеть, заставляли выгибаться тело в ожидании... И когда наконец густой
тягучий поток извергся, он не затушил пожара, он лишь заставил его
разгореться с новой силой.
Мой мальчик, мой любитель дешевого пиратского видео, дешевого
молдавского шампанского, дешевых случайных связей, мой восхитительный
убийца, - мокрый от пота, не просохший от воды, - так и остался лежать на
поле битвы моего тела. Но он не умер, нет, он только набирался сил, чтобы
возобновить атаку; я сама подстегивала его, мои руки, мои ноги, мои бедра
бесстыдно и настойчиво направляли его, - и ему ничего не оставалось, как
подчиниться, и все началось снова. Я должна была получить свое, я должна
была получить то, чего никогда не испытывала.
Я должна была получить, и я получила.
А потом осталась один на один с его гладким, уставшим телом, вот где
была физическая география, которую и в голову никому не придет преподавать
в обнищавшей муниципальной школе; вот где был рельеф со своими впадинами и
выпуклостями, со вздыбившимися зарослями, со спокойными равнинами... Я
исходила отпущенное мне на исследование пространство вдоль и поперек,
обдуваемая запахом - неожиданно острым и терпким - мужской кожи, как
ветром; я износила все губы, как изнашивают башмаки, семь пар сказочных
башмаков, а надо мной были семь небес, а передо мной были семь холмов - и
это было только начало!..
Он входил в меня снова и снова, он снова и снова оставлял меня только
затем, чтобы я могла приблизиться к нему, - и я забыла обо всем, я
разрешила себе забыть обо всем, мое неопытное тело сразу же перестало быть
неопытным - сразу же, стоило только отпустить себя.
Я потеряла счет времени, я даже не знала, сколько времени
продолжалась эта случка, это соитие, этот акт, эта случайная любовь, но,
кажется, я загнала его раньше, чем хотели мы оба - и он, и я. И Влас
сдался, он выбросил белый флаг, он попросил меня остановиться, он попросил
меня остаться, он попросил попить, он попросил ничего не надевать на себя,
он попросил "что-то типа отбивной, большой отбивной с луком", он попросил
Чего-то еще и заснул на полуслове - все-таки он был мальчишкой, и заснул,
как мальчишка, крепко обняв меня за шею.
Он заснул, оставив меня наедине с собой. Я приходила в себя, может
быть, слишком медленно. Я еще нашла в себе силы поцеловать его во взмокшие
спящие волосы, в переносицу, в лживо-раздвоенный круглый подбородок.
Подбородок.
Вот оно, подбородок.
Наваждение кончилось.
Я осторожно высвободила из кольца его рук свое сразу омертвевшее
тело, соскользнула с кровати, быстро, как будто скрывая следы
преступления, натянула на себя рубашку. Это оказалась его рубашка, тот же
острый и терпкий запах, но переодеться не было сил.
"Да ты нимфоманка, душа моя! - сразу же вылез с оценками Иван. - Кто
бы мог подумать..."
"Ну что, получила свое маленькое пошлое удовольствие? - мрачно изрек
Нимотси. - Предала друзей с первым попавшимся вшивым убийцей и счастлива?
Я от тебя, пожалуй, на время отрекусь. Только скажу тебе как специалист в
жестком порно - этот твой так называемый секс прост, как панель управления
электрическим стулом. Никакого изощренного воображения. А нас он убивал
гораздо более изобретательно, чем трахал тебя".
"Но с тем же остервенением", - добавила Венька.
Все стало на свои места. Все стало так ясно, что из всех татуировок я
выбрала бы для себя одну-единственную - черную вдову. Самку паука, которая
убивает оплодотворившего ее самца: соитие, как прелюдия смерти, последний
предсмертный ритуал - очнись, Ева, разве ты забыла, зачем приехала сюда?
Нимотси в луже крови, Венька со сломанными, легкими, как у птицы,
костями...
Нет, я не забыла.
Я обыскала карманы джинсов Власа - ничего, кроме смятых купюр,
по-детски рассованных во все карманы; черная вдова так черная вдова, я
согласна на эту роль. Но решиться было проще всего, я приехала сюда с этим
подспудным решением. Гораздо труднее выполнить - не подушкой же душить это
спящее безмятежное лицо, да и сил у тебя не хватит. Так, предаваясь
ленивым, полусонным мыслям об убийстве, я осмотрела всю квартиру. На кухне
не было ничего особенного - пустые жестянки из-под круп, застоявшийся
пельменный бульон в кастрюле, палка сервелата и хлеб в холодильнике -
временное пристанище, приют странников. На столе, в хлебных крошках,
валялась связка ключей. Ну, да, видимо, Влас бросил их прямо на стол,
когда открывал шампанское.
Еще не зная зачем, я взяла ключи и вернулась в комнату.
Видимо, лавры всех шести жен Синей Бороды не давали мне покоя - я
решила разобраться с закрытой дверью, как будто именно за ней меня ждали
ответы на все мои вопросы.
...К замку подошел только третий ключ из связки - предпоследний. Еще
раз воровато оглянувшись на спящего Власа, я толкнула дверь в комнату,
нашарила рукой выключатель и включила свет.
Длинный стол, фотоувеличитель, ленты негативов, проявленные пленки,
висящие на веревке, как белье.
...Вся стена над столом была увешана фотографиями одного и того же
человека: седеющий папик с благообразной физиономией бывшего партийного
работника и чиновничьим пробором в волосах. Он был вполне профессионально
снят в разных ракурсах: крупный план, общий план, средний план. Выходящий
из подъезда, выходящий из казенного учреждения с угрожающей вывеской
"Городская администрация", выходящий из машины, выходящий из казино. Одна
малоприятная телохранительская рожа на заднем плане, две телохранительских
рожи... Фотолетопись фиксировала жизнь этого неизвестного мне крутого
папика довольно подробно: папик на какой-то выставке, папик за столиком в
ресторане, папик на крыльце особняка, папик и два поджарых добермана, куда
более симпатичных, чем его телохранители. Вперемешку с фотографиями на
стене висели листки бумаги с цифрами, названиями улиц, четко обозначенным
временем; подробный план какого-то здания очевидно, графический срез
резиденции папика...
"Серьезный парнишка", - немедленно оценил мастерство Власа Иван.
"И как хватает атмосферу на вшивых снимках, - восхитился Нимотси,
напрочь позабыв, что отрекся от меня. - Мне бы такого оператора при жизни,
я бы из него соорудил Свена Нюквиста наших дней!"
"И ни одной женщины рядом, - вздохнула Венька, - совсем не
романтично..."
Я внимательно рассматривала фотографии - их смысл был мне вполне
ясен, его понял бы любой. Папик на фотографиях был очередным обложенным
флажками матерым волком. Это тебе не жалкие московские киношники-сосунки с
пролетарской окраины, здесь нужна была более тщательная подготовка. Нужно
только найти подтверждение этой тщательной подготовки. Я еще раз
внимательно осмотрела комнату и почти сразу же получила подтверждение
своей догадке: под стол был задвинут "дипломат" средней руки с чуть
облупившимися краями и спортивная сумка. Оставив "дипломат" на сладкое, я
расстегнула "молнию" на сумке.
Что и требовалось доказать!
В ней были патроны, россыпью валяющиеся на дне, и два пистолета,
экзотика - никогда в жизни я не видела оружия так близко. Один, поменьше,
тут же соблазнительно скользнул в мою ладонь; второй, побольше, был
устрашающе-киношного вида. Несколько деталей повергли меня в глубокую
задумчивость, и лишь спустя минуту я сообразила, что это те самые
глушители, которыми пугают своих детей перед сном профессиональные наемные
убийцы. Прикинув, что к чему, я взяла один из глушителей и навинтила на
дуло понравившегося мне пистолета, изящной игрушки, как раз для дамской
сумочки из крокодиловой кожи.
Очень эффектно выглядит.
Теперь очередь была за "дипломатом"; он, при всей своей неказистости,
был снабжен кодовым замком. Я не стала ломать голову над комбинацией цифр
- я принесла из кухни нож и просто вскрыла его.
Внутри оказалась разобранная винтовка с оптическим прицелом. В
отличие от непрезентабельной внешности, внутренности "дипломата" были
отлично приспособлены для оружия, и гнезда для хранения отдельных деталей
выглядели весьма внушительно. Отличная штука, Влас, она выдает тебя с
головой. Тебя и твой маленький, но прибыльный бизнес.
Не знаю, сколько я просидела перед раскрытым "дипломатом" - вид
оружия вернул меня в прошлое, в котором я оставила все. Поглаживая
холодную сталь, я думала о Нимотси, но не о мертвом, нет, - его зачитанные
до дыр дешевые детективы, его вечные ботинки, его отчаянное желание
спастись; я думала о Веньке, которой так хотелось покорить город, в
конечном итоге убивший ее. Они были единственно близкими мне людьми, моей
семьей, моим правом на будущее, в них я спасалась от одиночества, а потом
пришел кто-то, чтобы вот так, походя, отнять их...
Мои голоса молчали, они ждали выбора - моего выбора. Так и есть, это
будет только мой выбор. Испуганная тихая Мышь мало годилась на роль
мстительницы, но Ева могла с ней справиться. Я не могла уехать на белом
пароходике в новую жизнь, хотя бы частично не заплатив по счетам. Фарик
куда меньше заслуживал смерти, чем этот парень, но ты его убила. Для этого
не понадобилось даже оружия, все было мгновенным и нестрашным. А теперь,
когда у тебя под рукой целый арсенал, убей подонка, вполне заслуживающего
смерть.
Пойди и убей.
Пойди и убей, никто тебя не осудит.
Пойди и убей, это хоть как-то оправдает все смерти, висящие на тебе
тяжким грузом; одной больше, одной меньше, какая разница. Ведь этот
ретивый сопляк никогда не думал о тех, кого убивал. Он даже не знал, что
Нимотси обожает креветки, а родители Веньки потеряли сначала одну дочь, а
потом другую; ему и в голову не пришло поинтересоваться, как зовут
доберманов обреченного папика. А сколько еще их будет, таких папиков!..
Впрочем, мне на это было решительно наплевать - главным было не дать
убийце моих друзей и дальше безнаказанно отстреливать кого ни попадя, а в
промежутках скакать со шлюхами по постелям в плохо приспособленных для
романтических свиданий квартирах...
Ну, что же вы молчите?
"Я не советчик. Убийство для меня всего лишь жанр, определенное
сочетание букв на бумаге. Так что решай сама", - сказал наконец Иван.
"Решай сама", - брякнул Нимотси.
Венька не произнесла ни слова.
Волны ненависти накатывались на меня и тут же отступали, смывая всю
мою решительность. "Так ты ни к чему не придешь. Бери игрушку в руки и
отправляйся в комнату".
И я действительно взяла пистолет и сразу почувствовала себя гораздо
лучше. Все правильно, только так и нужно поступить.
...Влас спал на смятой кровати, раскинув руки; маленький сморщенный
его член был полуприкрыт простыней. Его сны наверняка должны быть
черно-белыми, как у собаки, у тех доберманов с фотографий. Я подняла
пистолет, поднесла его к голове Власа, закрыла глаза и спустила курок.
Никакого звука, никакого приведенного в исполнение приговора.
Я не сразу сообразила, что в любом оружии существует предохранитель,
который нужно снять. Как это сделать, я не знала. Я потеряла несколько
секунд и вместе с ними - свою решительность.
Влас перевернулся на другой бок и сладко вздохнул.
Я не могла убить его.
Черт возьми, я не могла убить его! Я уже разобралась с
предохранителем, но поняла, что не смогу выстрелить. Я не гожусь для
этого. Я слишком явственно видела губы, целовавшие меня, я видела руки,
меня ласкавшие, я вспомнила все слова, которые он говорил мне; обычные,
ничего не значащие слова, мужчины говорят их женщинам сотнями, - но они
были сказаны именно мне... Совершенно случайно я ухватила самый краешек,
двойное дно этой престижной высокооплачиваемой профессии: нужно ничего не
знать о человеке, чтобы расстрелять его просто так, как бумажную мишень,
как тарелочку, подброшенную в воздух. Я не могла убить его по
одной-единственной причине - только потому, что уже знала, как он целует
всех своих женщин, позвонок за позвонком...
Я стояла в оцепенении над его головой - с дурацким бесполезным
пистолетом, которым никогда не воспользуюсь.
Никогда не воспользуюсь, сколько бы времени ни оставалось до утра;
ничего не остается - только сложить оружие в сумку, закрыть запертую дверь
на два оборота ключа и уйти навсегда, не стоит испытывать судьбу. И никто
никогда не узнает, что я спала с убийцей друзей, что мне понравилось спать
с убийцей; ты сделала это, и небо не упало на землю, все сошло с рук - и
ему и тебе. Будем надеяться, что и последующая жизнь сойдет тебе с рук...
Не стоит соваться туда, где ты ничего не смыслишь, пусть матери
рожают, пусть любовники занимаются любовью, пусть убийцы убивают... А ты,
жалкое трусливое существо, найдешь себе мужа под стать, флегматичного
шведа, которые так любят держать у себя завязавших, отошедших от дел
проституток в качестве жен-домработниц...
Наверное, все так и получилось, если бы...
Если бы меня не сбили с ног.
Удар был обидно ощутим - я потеряла равновесие, пистолет выскользнул
у меня из рук, упал под тахту; мне тоже дали упасть - и тотчас же ухватили
за ворот рубахи - самоуверенно, нагло и крепко. Чтобы стреножить такую
рефлексирующую бабу хватило одной руки, вторая шарила под тахтой в поисках
выпавшего пистолета: я видела широкую короткопалую кисть, покрытую
жесткими волосами.
- Лежи смирно, сука! - низкий голос не предвещал ничего хорошего.
Я и лежала - лицом в пыли, полузадушснная воротом рубахи, как узким
ошейником. Я видела, что чья-то рука вслепую пытается достать пистолет -
его я тоже видела в нескольких сантиметрах от лица, среди карамельных
оберток и измочаленного номера "Плейбоя" с шикарными полиграфическими
красотками. Извернувшись и выпростав руку, я все-таки запихнула пистолет
подальше - на большее у меня не хватало сил.
Посчитав поиски пистолета второстепенными, меня тряхнули, как мешок.
- Ну-ка, продирай зенки, идиот! - это было явно адресовано Власу. - И
поведай, что это за суку ты сюда привел!.. Сколько раз тебе говорил - где
работаешь - сперму не спускай! Дождешься, что череп когда-нибудь раскроят,
половой гигант!
Невразумительное сонное мычание Власа было ответом на гневную тираду.
- Вставай, козел! И взгляни, что это было бы, если бы я не пришел!..
Сидел бы у Бога в предбаннике без выходного пособия.
Этот голос, спокойный и низкий, ничего хорошего не предвещал.
Ничего хорошего, это ясно. Ясно и то, что меня вполне могут Шлепнуть
бесплатно, даже фотографий не понадобится.
Дышать становилось все труднее, железная хватка бультерьера сжимала
воротник, - оказывается, умереть от асфикции не очень-то приятно. Главное
- хлопотно, черт дернул меня влезть в запертую комнату, они все поймут, и
главное - поймут, что я поняла... Полузадушенная, я почти машинально
расстегнула пуговицы на рубашке свободной рукой - они слетели сразу же;
рубашка была на несколько размеров больше, и я неожиданно легко
выскользнула из нес, как змея из старой кожи. Мой бультерьер не ожидал от
меня такой прыти - спустя несколько секунд я была в комнате с
фотографиями; в любом другом случае, я бросилась бы к входной двери, но
ужас сузил поле зрения и спас мне жизнь, как оказалось в дальнейшем.
Все решали секунды. Никогда не отличавшаяся быстротой реакции, здесь
я сообразила мгновенно: сумка, вот что может меня спасти, только бы
"молния" не была закрыта.
"Молния" была расстегнута, и у меня было преимущество: все
происходящее я видела сквозь полуприкрытую дверь - всклокоченный Влас,
отчаянно продирающий глаза, и второй, бультерьер, который держал меня:
неказистый мужичонка среднего роста, среднего телосложения в общипанном
интеллигентском плащике-реглане. Он походя врезал Власу по скуле, крякнул,
нагнулся, достал пистолет, даже не взглянул на него, скажите пожалуйста,
какое пижонство, - и направился в сторону открытой комнаты. В мою сторону.
- Ну, вставай, потаскуха, дрянь бесстыжая! - Должно быть, я иначе и
не выглядела, голая, испуганная. - Не знаешь разве, что любопытство
сгубило кошку?..
Его лицо было таким же обманчивым, как и внутренности облезлого
"дипломата" с винтовкой. За внешней безыскусностью высоких полуазиатских
скул, простецким выражением лица сельского учителя математики проступала
недюжинная сила; глубокие спокойные морщины по краям мясистого носа,
нависшие брови и прозрачные, ничего не выражающие глаза.
- Да еще какую кошку!.. Это ты, болван, открыл ей комнату? - спросил
он у Власа.
- Ничего я не открывал, - тут же сдал меня Влас.
- Тем хуже для твоей проститутки. - Бультерьер был уже в дверном
проеме, он почесывал переносицу и беспощадно рассматривал меня,
скорчившуюся, испуганную, голую. - Иди сюда, полюбуйся на позу номер
тридцать три!
И надменно, уверенный в полной своей власти надо мной, повернул
голову в сторону Власа.
Я резко подняла тяжелый пистолет, вытащенный мной из сумки полминуты
назад, - я просто хотела защититься, только и всего... В реакции ему
отказать было нельзя - темный зрачок дула был нацелен прямо на меня. Он
приподнял брови ("Не стоит шутить со взрослым оружием, детка!") и с
отсутствующим выражением в глазах спустил курок.
Выстрела не последовало.
В долю секунды по лицу бультерьера пробежала тень брезгливой досады:
- Ты что, разрядил...
Закончить свой вопрос он не успел: теперь уже я, слабо соображая, что
делаю, спустила курок - прямо в прозрачные, хоть чему-то удивившиеся в
последние секунды жизни глаза...
Произошедшее вслед за этим показалось мне кадрами из дурного фильма
категории "В" с грязными пуэрториканскими разборками: дверь в комнату,
возле которой стоял бультерьер, тотчас же расцветилась пятнами крови -
праздничные залпы салюта в честь посвящения в убийцы. Пуля, как оказалось,
обладавшая страшной убойной силой, снесла моему обидчику половину черепа,
надменный лоб с залысинами, пощадив только прозрачные глаза. Они,
защищенные бровями, этой неприступной линией Маннергейма, лишь изменили
свой цвет - их залила кровь, фонтаном хлынувшая из раскрытой черепной
коробки.
Бесполезное тело снопом рухнуло на пол; несколько долей секунды
короткопалые руки царапали выщербленный паркет, потом и это подобие жизни
прекратилось.
, Несколько капель крови брызнули мне в лицо вместе с маловразумительной
кашицей.
Как сквозь вату, я слышала, что в соседней комнате бессвязно кричал
Влас, - и двинулась на крик, как была: голая, с пистолетом в руках, на
ходу стирая с лица содержимое чужой головы, расколовшейся, как гнилой
астраханский арбуз.
Влас скакал возле кровати в одной штанине, глядя на меня безумными
побелевшими глазами. В них не было ничего, кроме животного страха.
- Убери пушку! Убери пушку! - не останавливаясь, кричал он
непотребным фальцетом.
От страха за содеянное я тоже заорала:
- Заткнись, заткнись, заткнись!
Он мгновенно замолчал, и наступившая тишина сразу же привела меня в
чувство. Не стоит бояться, не стоит... Ты ведь видела это, ты ведь видела
подобное, правда? Мертвые тела, Нимотси, Венька, Иван в морге, ты даже
целовала мертвые губы... Но если бы ему прострелили голову - оттуда тоже
бы вытекла эта кашица, даже странно, что именно на ней, как на дрожжах,
всходили самые невероятные сюжеты... Алена, Фарик, только почему так
страшно изуродована голова? Это не нравилось мне больше всего - я была
согласна лишь на дырку в виске в качестве смертельного аванса, эстетка
вшивая...
А сколько грязи! Никогда в жизни не устроилась бы работать на бойню,
никогда...
Влас тихонько поскуливал в уголке тахты. Я увидела себя в зеркале
раскрытой дверцы шифоньера - с полосами на лице, голую, с пистолетом,
оттягивающим руку. Ну и вид!
"Надо бы одеться", - тупо подумала я. И машинально подняла рубаху -
теперь это была моя собственная рубаха. Я натянула ее на себя, не выпуская
пистолета из рук. Простые, заученные с детства действия - руку в рукав,
пуговицы застегнуть - давали мне выигрыш во времени, мне необходимо было
прийти в себя. Убила человека, человечка, человечишку - и оделась, ничего
не произошло.
Мое сердце, еще минуту назад готовое выскочить из груди, теперь
билось медленно, как у человека, спящего летаргическим сном.
- Неприятно получилось, - разлепив губы, сказала я ничего не
выражающим голосом, - и грязи много.
Мои слова произвели странное впечатление на Власа - он опустился на
тахту и взглянул на меня. Бессмысленный ужас, сконцентрированный в его
зрачках, стал приобретать более четкие очертания. Теперь он боялся за
себя, это было видно: я перестала быть для него демоном случайного
абсолютного зла, орудием слепого рока - мои действия показались ему
осмысленными и спокойно-угрожающими.
Передышка позволила мне собраться с силами и выстроить линию
поведения - как будто невидимый кукольник дергал за нужные веревочки
марионетку: легко отделавшись от себя, переложив ответственность за
происшедшее на очередной, небрежно написанный сценарий, в котором я была
не больше чем персонаж, цветосветовое пятно в кадре, я изрекла:
- Удивлен, дорогуша?
Неужели это мой собственный циничный голос, прекрасно осознающий, что
последует дальше?..
Влас судорожно сглотнул слюну, что и должно было выражать крайнюю
степень удивления.
- А теперь быстро! - Я не давала ему опомниться. - Это твой напарник?
Он не сводил взгляда с пистолета в моих руках, симпатично получается,
Венька бы мной гордилась, да и Иван тоже - ему всегда нравились
иронические реплики, вымазанные в чужой крови.
- Это твой напарник?
Влас, совершенно деморализованный, кивнул.
- А на фотографиях? Очередная дичь? Он молчал, он не говорил ни "да",
ни "нет", больше всего опасаясь моей реакции на возможные "да" и "нет".
Впрочем, все и так было ясно. Разрозненные мысли в Коей голове сухо
щелкали, выскакивали на табло, как цифры в калькуляторе. После несложных
арифметических действий забрезжил результат: Влас не должен воспринимать
произведенный мной выстрел как случайность, иначе он сразу же сообразит,
что имеет дело лишь с перетрусившей дамочкой. А дамочки, даже вооруженные,
в конечном итоге всегда нарываются.
- Я жду, - жестко сказала я.
- Да.
- Кто это? - Я подпустила в свой вопрос грубоватой милицейской
проницательности. Это должно было означать, что мне известны некоторые
подробности их промысла. Они и были известны, я не лукавила.
- Румслиди, Игорь Викторович, концерн "Юнона", - сказал Влас, а в
подтексте слышалось: "Что тут анкеты разводить, ты и так все знаешь, если
угрожаешь пистолетом полуголому человеку".
"Румслиди, очень хорошо, лукавый обрусевший грек, судя по особняку на
фотографиях; почти соотечественник Евы".
- Профиль деятельности?
- Нефтепродукты, терминал, агентство недвижимости... Ну и всякие
мелочи типа турфирм. Многостаночник.
- Заказчик?
- Я не знаю... Правда не знаю... - Он пялился на мою рубаху, будто
надеясь разглядеть там погоны капитана милиции. Или старшего лейтенанта на
худой конец - дурновкусие, и все от потребления массовой культуры.
- Не в курсе, - я угрожающе повела пистолетом, уже зная, что не смогу
им воспользоваться ни при каких обстоятельствах, ведь не убийца же я в
самом деле!.. Но он этого не знал.
И поднял вверх сложенные лодочкой ладони, как бы защищаясь, -
умоляющий жест католической Божьей матери. Пистолет в моей руке
гипнотизировал его, а участь подельника не улыбалась. Более весомого
аргумента, чем лужа крови в соседней комнате, придумать было невозможно.
- Если не развяжешь язык, последуешь за старшим товарищем. Я не шучу,
- пригрозила я.
Какие уж тут шутки, лицо его сжалось, как перед прыжком с
десятиметровой вышки.
- Он... Сирии, - кивок в сторону мертвого тела, - абонировал почтовый
ящик. Туда приходил пакет с фотографией и координатами, что-то безобидное
типа:
"Дорогой Павел, это я на выставке, или на Ривьере, или в
санатории...", словом, что-то соответствующее снимку; до пятнадцатого буду
в Москве или где-нибудь еще, надеюсь на встречу. До пятнадцатого - крайний
срок исполнения заказа. И еще - номер телефона, по которому нужно звонить
после окончания дела. Если все проходило успешно, ему сообщали номер
ячейки в камере хранения на вокзале.
- На каком?
- Да на любом. В основном - на Казанском. Там были деньги за заказ...
- Сколько?
- Я не знаю. Я недавно в деле, - Влас пытался подстраховаться,
выторговать поблажку для себя, - я только получал свою долю. Я
профессиональный фотограф, я не убивал.
- Кроткая невинная овца, понятно. Снимки - твоих рук дело?
- Да.
- Фотографировал и ни разу не попался?
- Меня обучали профессиональной слежке.
- Кто?
- Сирии и обучал. Он работал раньше в структурах КГБ, чуть ли не во
внешней разведке, я точно не знаю... Он профессионал... Был. - Влас с
сомнением посмотрел на мертвое тело.
- И никаких контактов с заказчиками?
- Конечно. Это же первое правило работы.
- Когда вы должны были убрать этого типа?
- Грека, что ли? - Влас кололся с такой готовностью фотографа
районного фотоателье, что я даже поморщилась. - Через два дня, ну да, в
ближайший понедельник...
- Грека?
- Ну да, Сирин всем клиентам давал клички, это называлось у него
оперативной разработкой. Так-то веселее, ближе к объекту. - В голосе на
секунду забывшегося Власа послышались ностальгические нотки.
- А как он назвал тех двоих, которых вы убрали в Москве, в Бибиреве?
- Теперь я шла напролом, ради этой фразы все и затевалось.
В глазах Власа снова промелькнул страх, он действительно не знал, что
еще ему может быть инкриминировано.
- В Бибиреве, в июне этого года, - подсказала я, - ты ведь был там.
- Да. - Отпираться было бессмысленно. - Да. Самое идиотское дело... Я
так и не понял, зачем нужно было убрать этого жалкого наркомана и его
девку... Сирии вообще не берется за клиентов, чей годовой доход меньше
двухсот тысяч долларов. А здесь эта фигня, срочный заказ, звонок среди
ночи, очень странно все выглядело. Никаких контрольных выстрелов, этому
свинец в пасть, девку за окно, грубая работа. Мужика пришлось расстрелять
куда придется, он даже не сопротивлялся, сплошное желе... Первый раз с
таким дерьмом столкнулся.
- Значит, ему позвонили?
- Ну да, позвонили и дали адрес, инструкции и все прочее...
- А как же правила? Как же почтовый ящик? Непохоже на крутых
законспирированных профессионалов.
- Я не знаю. Звонил какой-то старый приятель Сирина, еще по КГБ. Я
правда не знаю.
- Значит, вы просто расстреляли наркомана.
- Я не стрелял... Нужно было собрать все его вещи, все, что было...
- Сирии знал, что искать?
- Похоже, что нет. Во всяком случае, ничего конкретного не имелось в
виду. Может быть, кассета, может быть - записи, совершенно непонятно, что
может представлять ценность у такого живого трупа. - Влас оказался
философствующим говоруном, он тут же попытался вылезти с оценками; бедный
Нимотси, грустно ты смотришься в глазах случайно забредших киллеров.
- А девчонку вы просто выбросили в окно? - прервала я поток сознания
Власа и содрогнулась - этим деловитым казенным тоном народного заседателя
я спрашивала о Веньке...
- Ну да. Сначала вложили ей в руку пушку для отпечатков, и пушку
выкинули вслед за девкой... Сирии выкинул, - вовремя поправился Влас,
почувствовав в моей напрягшейся руке угрозу для себя. - Он потом страшно
ругался по этому поводу, он ненавидел грязную работу...
- Одевайся, - я брезгливо искривила губы, - противно на тебя смотреть.
- А на тебя - очень даже ничего, - ляпнул он комплимент, почувствовав
относительную безопасность.
- Что это за квартира?
- У него их несколько, здесь, в Питере, и в Москве, снимает на месяц,
на два. Пока готовится к заказу.
- А ты что же, сюда девок водишь?
- Нет, клянусь, нет!..
- А я как же?
- Ну... Какая ты девка, ты же товарищ опер, - наша беседа неожиданно,
перетекла в интимно-добродушное русло, - хорошенький опер, оперативно
делающий минет.
Это было безмозглым хамским шантажом, и я окоротила зарвавшегося
сопляка, помахав у него перед носом пистолетом.
- Заткнись, иначе последуешь за своим другом, отцом и учителем.
- Умолкаю. - Он слегка струсил, но только слегка. - Но ты позволишь
мне упомянуть о твоем волшебном горле в письменном чистосердечном
признании? И о том, что ты классно трахаешься тоже?
- Чистосердечное признание?
- Ну да. Очень прошу оформить явку с повинной.
- Да ты просто фуфло, - с удовольствием сказала я, - мог бы для
начала в отказку уйти, покобениться для приличия. А так все сразу и сдал,
даже неинтересно.
- А смысл? Вы же начнете мне ребра ломать, зубы драть без корней по
одному. А потом ногти вытяните и заставите сожрать на ваших же глазах. А я
с детства боли боюсь, - парировал он здраво, даже слишком здраво для
провинциального фотографа. - И у меня, кстати, свои соображения по поводу
последнего заказа. Могу поделиться. - Влас торговался, как продавец дынь
на среднеазиатском базаре. - Нужно прошерстить латышей, связанных с
нефтью. Если здесь будут терминалы, то нефть пройдет мимо них. Ищи, кому
выгодно, еще древние римляне говорили. Ну что, ценная информация?
Я молчала. Я обдумывала ситуацию.
Влас скорее всего действительно уверен, что я какой-нибудь лихой
оперработник, одно из звеньев длинной цепи, пятая колонна в тылу врага,
мужественно ложащаяся под каждого потенциального преступника, - эпопея с
Джеймсом Бондом вполне могла его испортить. Влас был сильнее меня, ему
ничего не стоило отобрать у меня пистолет - но он не сделал этого. Он
боялся, что я выстрелю, труп в соседней комнате красноречиво
свидетельствовал, что со мной шутки плохи. А если даже и не выстрелю - за
порогом квартиры вполне мог нарваться на крепких ребятишек из какой-нибудь
местной группы захвата, ясно. Я была для него темной лошадкой, по крупу
которой только сейчас стала проявляться масть - я знала об одном его
московском деле, следовательно, наша встреча не случайна, его пасли,
ничего другого предположить было невозможно, откуда ему знать о дурацких
случайностях, преследующих меня, как безжалостные Парки. И пока он думал
так - я была в относительной безопасности. Но Влас так ничего и не сказал
мне об убийстве Веньки и Нимотси, он не знал главного, и я была там же,
где и вначале. Следовательно, он был бесполезен, он оказался шлаком,
отработанным материалом. Да, я ненавидела его, но даже в память обо всех
погибших не смогла бы хладнокровно убить, разве что защищаясь... В
какой-то момент мне даже захотелось во исполнение долга перед Нимотси,
Венькой, Фариком и Аленой, чтобы он попытался вырваться, попытался выбить
у меня пистолет, - и тогда бы я выстрелила! Но он сидел и жужжал. Он сам
себе казался значительным в своих рассуждениях о мифических латышах -
должно быть, из него получился бы отличный классический мент. Преступники
и служители Фемиды - это две стороны одной медали - им нравится шастать по
нейтральной полосе пограничных ситуаций и раздувать ноздри от запаха
риска. И лишь такой фактор, как нравственность, является той черточкой,
которая меняет плюс на минус...
Мне плевать было на нравственность, она требовала, чтобы я убила
этого криминального Нарцисса, - а как раз этого я сделать не могла... Но
способ должен был найтись, найтись обязательно, как находятся забытые в
ванной часы. И я обязательно найду его - это чувство вдруг обдало меня
таким жаром, что билет на вожделенный паром в Швецию оказался теперь лишь
досадной помехой, ненужной деталью.
Я остаюсь. Мне нужно остаться.
Эта мысль пронзила меня своей бесповоротностью и естественностью, а
вслед за этим и решение, такое простое, что я даже улыбнулась.
Влас скорее почувствовал улыбку, чем увидел ее, - нюх у него был
звериный, - но интерпретировал ее по-своему:
- Вы что, тоже эту версию разрабатываете? Видишь, с мозгами у меня
все в порядке.
- Со всем остальным тоже, - сказала я, решившись начать новую
комбинацию. Я еще не знала, к чему она приведет, но, может быть, мне
повезет, как везло до сих пор.
- Лестно слышать. Мне тоже было хорошо с тобой Я бы с тобой не
расстался.
- Не расстанешься, - двусмысленно заверила я.
- Нет, правда. Ведь здорово же было, правда? - Он все еще оставался
мальчишкой, для которого секс затмевал все остальное, а удачно проведенный
акт стоил дороже выигранного Бородино и проигранного Ватерлоо.
- Правда. - Неожиданно для него я бросила пистолет на пол, позволила
себе расслабиться и села на ковер против Власа.
- Не боишься, что отберу пушку и пристрелю тебя, как породистую
сучку-медалистку? - спросил Влас.
- Нет. Ты ведь думаешь, что за дверью тебя ожидают дюжие ребятки. Ты
ведь правда так думаешь?
- Да.
- Вот и славно.
- Тебя случайно зовут не Мата Хари?
- Мата Хари была лишь завравшейся самкой, которая запуталась в своих
любовниках. Я предпочитаю не врать, и меня действительно зовут Ева, если
тебя это интересует. - Я подпустила интимной ностальгии по прошедшей ночи
в голосе, я совсем не жаждала его крови, и он должен был понять это.
Он понял.
- Что ты собираешься делать? - спросил он.
- Еще не знаю, - искренне соврала я и, выдержав паузу:
- Вернее, теперь не знаю.
Я сидела на ковре во фривольной позе, которая предполагала все, что
угодно, но только не вышибленные в квартиру двери, не наручники, не
камуфляж, не черные маски... Мой дурак почувствовал, что неотразим. Он
соскользнул с тахты и через секунду был уже рядом со мной. Его мягкие губы
коснулись моих глаз: на большее он не решился, он оставался почтительным,
он все еще боялся - и я взяла инициативу на себя.
Мы упали на пол, всего лишь в нескольких метрах от разнесенной в
клочья головы его напарника; ему, по неведению, еще нравились острые
ощущения, и я готова была их предоставить.
И пока он целовал меня, я осторожно нашарила рукой пистолет,
подтянула его к себе - позиция показалась мне выгодной, теперь можно было
раскрыть карты и сорвать банк.
- Погоди, - прошептала я Власу, - давай решим сначала, что делать с
трупом.
- Я думал, твои овчарки возьмут это на себя, - ответил он, вес еще
целуя меня.
Я молниеносно ткнула пистолет ему в пах.
- А теперь поговорим спокойно, - сказала я, - и без глупостей,
иначе...
Его лицо замерло надо мной и превратилось в застывшую маску.
- Можешь не продолжать, - прохрипел он, - я знаю - что иначе. Что еще
тебе нужно?
- Я не хочу тебя убивать.
- Что-то непохоже... Ладно, слушаю тебя. Ты собираешься меня
завербовать? Тогда не нужно прибегать к такому инквизиторскому способу...
- Я не работаю на госструктуры. Я не имею никакого отношения ни к
ментам, ни тем более к ФСБ. Он скрипнул зубами и дернулся. Я взвела курок.
- Я же сказала, поговорим спокойно. Я такой же вольный стрелок, как и
ты, и у меня тоже есть заказ. Мой заказ - это вы. Ты должен поверить мне,
иначе я отстрелю тебе яйца. Я успею это сделать, как ты думаешь?
- Я тебе не верю. - Он действительно не верил мне, но сделать ничего
не мог.
- Помнишь летнее убийство в Москве? В квартире у этого полудохлого
наркомана вы не нашли то, что нужно было найти. - Я шла ва-банк, другого
выхода у меня не было, я должна была приручить оставшегося в живых
фотографа-любителя. - А у него была очень важная улика, которая может
отправить за решетку лет этак на десять очень больших людей. Очень
больших. Кроме того, вы наследили...
- Ты блефуешь, Сирии не мог наследить - Вас видели, когда вы уходили
через крышу соседнего подъезда. Все ведь так и было, правда? Так вот,
человек, который случайно увидел вас, составил очень точное описание
Сирина. Тебя тоже, но главное - Сирии. Найти его - дело техники. Если не
сейчас, то через месяц. Рано или поздно на него бы вышли. А уж он потянул
бы своего друга, того, кто звонил. А люди, которые сделали заказ, не могут
так рисковать.
Он недоверчиво смотрел на меня - сверху вниз.
- Что-то ты много знаешь для простого исполнителя, тебе не кажется?
- Я не простой исполнитель, но это неважно. И потом, я так же умею
сопоставлять какие-то вещи - так же, как и ты, - польстила я Власу. -
Теперь ты мне веришь?
- Тогда почему ты сразу не убила меня? - спросил Влас.
- Действительно, почему? - Я провела пистолетом по низу его живота,
очень нежно. - Я не хочу тебя убивать, потому что мне хотелось бы пожить с
тобой. Мне нравится, как ты занимаешься любовью. - В этом я не соврала. -
Ну, как тебе этот аргумент?
- Звучит вдохновляюще, но малоубедительно. - Он не был дураком, этот
парень, нужно отдать ему должное.
- Хорошо, это один из аргументов, может быть, не самый основной. - А
теперь осторожно, Ева, если ты будешь убедительна, если он поверит тебе,
значит, ты можешь играть в эти игры на равных с кем угодно. Только не
зарывайся. - Я решила выйти из игры. У меня есть достаточно денег, чтобы
уехать. Кругленькую сумму я получу за Сирина - этого будет вполне
достаточно, чтобы безбедно устроиться где-нибудь в более подходящем для
женщины климате. Но мне нужен компаньон - вдвоем веселее и безопаснее, ты
не находишь?
- Веселее - это уж точно, - хмыкнул Влас, - с тобой просто
обхохочешься. Жаль только, что Сирин этого не оценил.
- Сирии получил свое. Ты тоже приговорен, как и каждый, кто
занимается нашим бизнесом, рано или поздно тебе прострелят башку. В твоем
случае - это скорее рано. Не забывай, ты тоже заказан. И если это сделаю
не я, то сделает кто-то другой, гораздо менее сентиментальный.
Он наконец-то отлепился от меня, осторожно, боясь потревожить чуткое
дуло пистолета; сел и взглянул заинтересованно - но не как на женщину, а
как на возможного очередного подельника.
- И что ты предлагаешь?
- Мы уедем вдвоем, а для начала сложим капиталы. Как тебе такая
мысль? Он задумался.
- Я не знаю, кто ты. Зачем мне нужен кот в мешке, даже если это
породистый кот, который стоит кучу денег... Это слишком большой риск. А
вдруг ты шлепнешь меня после очередной ночи любви - и тогда плакали мои
денежки вместе с буйной головой.
- Я тоже не знаю, кто ты. И тоже рискую. С тем же успехом и ты можешь
перерезать мне горло - от уха до уха.
- Такое золотое горло - никогда, - он продолжил свой плотский, полный
намеков флирт на фоне еще не окоченевшего трупа. - Разве что поискать
какой-нибудь другой, более изысканный способ...
- Видишь, мы с тобой в равной ситуации.
- Почему я должен тебе верить?
- Потому что я верю тебе. - Я наконец-то решилась, я положила
пистолет перед ним, искушая: так кладут коробок спичек перед не в меру
любопытными детьми..
Он молчал. Он не потянулся за оружием, хотя оно соблазнительно
поблескивало, и молчал.
- У меня есть друзья в Италии. В маленьком занюханном городишке
Реджоди-Калабрия. Это самый юг, Мессинский пролив, там неплохо, и
Средиземное море выглядит очень ничего...
"Ну, ты и гадина, - вылез Иван, - я сколько раз рассказывал тебе об
этой дыре, куда всегда хотел попасть, мне нравились такие названия... Но
это вовсе не значит, что ты должна тянуть в местечко, которое я облюбовал
для себя на физической карте мира, всякую шваль".
"Заткнись и не мешай, - первый раз пресекла я Ивана. - Для вас же
стараюсь..."
"Не для меня, а для этого козлищи Нимотси... Но я тоже хотел бы быть
пристреленным, чтобы за меня решились отомстить. Благословляю, дитя мое, и
отдаю тебе на откуп юг Италии..."
- Звучит заманчиво, - протянул Влас.
- Они нам помогут. И потом, ты именно тот мужик, который мне нужен. Я
имею в виду постель.
Это было сказано цинично, но убедило его больше, чем любой
романтический треп. "Побольше цинизма, люди это любят" - лишний раз
убедилась я в правоте литературного афоризма.
- Я согласен, - наконец решился он. - Когда будем паковать чемоданы?
- Все будет зависеть от того, знаешь ли ты телефон, по которому
должен звонить Сирин после заказа. Я имею в виду этот последний заказ.
Я чувствовала, как по спине ручьем стекают струйки пота, я была
мокрой как мышь, последние десять минут дались мне нелегко; меня
подташнивало от близости трупа, и больше всего хотелось с бабским
отчаянным воплем выскочить из квартиры: это было опасное чувство -
заблудившийся в хитросплетениях желудка страх вот-вот найдет выход,
прорвется наружу, как раненый, но сильный зверь, и разрушит хлипкие загоны
моих логических построений... Усилием воли я сосредоточилась на Власе,
который пристально разглядывал меня - во взгляде сквозило уважение и
что-то еще: он отчаянно пытался влезть в мою черепную коробку и, наверное,
сожалел, что ее нельзя вскрыть таким же радикальным способом, каким была
вскрыта голова Сирина.
- А если я не знаю телефон - это что-то меняет? - сказал Влас,
осторожно подбирая слова.
- В общем, ничего не меняет. Нам придется убрать этого вашего Грека и
не получить за это ни копейки. Так сказать, благотворительная акция.
- А зачем тогда вообще убивать, если уж мы решили выйти из дела?
Зачем лишний риск?
- Я хочу подстраховаться. Ты не против, чтобы мы были соучастниками
не только в постели? Чувства имеют тенденцию быстрее стариться и умирать
естественной смертью, а вот память о совместно приведенном в исполнение
приговоре остается надолго. У нас будет лишний повод держаться друг друга
хотя бы первое время.
Неужели эти дикие вещи произносила я? Но самое парадоксальное
заключалось в том, что я не придумала их, я просто повторила - почти
дословно - один из Венькиных диалогов для нашего последнего сценария,
забракованных мною в силу их полного идиотизма и дешевой
мелодраматичности. В этом сценарии тоже действовала фурия, которая пускала
в ход свою "беретту" гораздо чаще, чем мозги. Пятнадцатизарядную "беретту"
с ее убойной силой предложил нам консультант Фарик. Венька убеждала меня в
том, что именно "беретта", а также подобные фразы будут производить
неизгладимое впечатление на пресыщенного обывателя, который одурел от цен
на десяток яиц. Тогда я высмеяла ее - оказалось, напрасно.
- Неплохо придумано, удивляюсь твоей железобетонной выдержке, -
оценил Влас. Скорее всего он придерживался Венькиных взглядов на
психологию серийных убийц.
- А если мы получим за это бабки, будет вообще великолепно, -
подпустила я профессиональной алчности, - это улучшит мое пищеварение.
Так, может быть, ты знаешь телефон, по которому нужно звонить после
выполнения заказа?
- Похоже, что знаю. Запоминай: ледовое побоище, Фултонская речь
Черчилля и еще, кажется, убийство Кеннеди.
- Это еще что за дерьмо? - удивилась я.
- Лихо, правда? - возрадовался Влас. - А все потому, что у Сирина не
было слепой памяти на цифры, это был его единственный недостаток. Он
запоминал их опосредованно, когда выстраивал логические цепочки. Например,
восстание Роберта Кета, тебе это ни о чем не говорит?
- Совершенно ни о чем.
- А между прочим, это первые цифры одного из телефонов. Восстание
произошло в 1549 году, отбрасываем единицу, получается 549. Я специально
интересовался, у него был справочник для подобных вещей, он составлял
целые комбинации. Так вот - восстание Роберта Кета, Карибский кризис и,
допустим, казнь Марии Стюарт. Ну, что скажешь? Здесь, между прочим, как
раз семь цифр.
С Карибским кризисом я ошиблась на год, в память о многострадальной
Марии Стюарт остался лишь пасьянс, который любил раскладывать Нимотси, -
при всем желании я не могла составить цифр телефонного номера. О чем и
сказала Власу.
- Учись, пока я жив, - снисходительно ухмыльнулся Влас, - первые
цифры ты знаешь: 549. Карибский кризис - это 1962 год. Так что получаем
549-62. Стюарт казнили в 1587 году. Итого - 549-62-87. Ну, как?
- Да ты энциклопедист! Что насчет последнего телефона?
- А вот отгадай! - веселился просвещенный Влас. - Я уже сказал тебе:
ледовое побоище, фултонская речь Черчилля и убийство Кеннеди.
- Ладно, ладно, я тебе верю. Теперь нам нужно заняться трупом.
- В каком смысле? - Влас сразу помрачнел. - Завернуть в ковер и
вынести к мусорным бачкам?
- Ну, для начала его надо сфотографировать - ты ведь профессиональный
фотограф и можешь сделать все в лучшем виде. Мне нужно получать деньги, и
вещественное доказательство и снимок в семейный альбом не помешают. Ведь
Сирии - это не та фигура, об убийстве которого дадут сообщение в вечерних
новостях. Ты можешь сделать это крупным планом, - сказала я, едва
сдерживая тошноту, - и художественно.
- Это я могу, - погонял желваки Влас, - ну, а ты чем займешься?
- Подотру пальчики. Твои и мои заодно. Мы достаточно здесь наследили.
А мне не хотелось бы светиться в этом деле, кое-кому известны мои
шаловливые ручонки, - напустила я на себя ложной многозначительности,
памятуя старый тезис о том, что женщина может быть интересна только своим
прошлым.
Это сработало. Влас, ставший совсем ручным и охотно подчинившийся,
так же, как и я когда-то, приступил к работе.
Так же легко я убедила Власа тотчас же проявить пленку и отпечатать
фотографии - это была моя маленькая хитрость, мне было необходимо
запомнить весь технологический процесс печатания фотографий, о котором я
имела смутное представление. Я не мешала Власу проявлять профессиональное
рвение, я только старалась в точности запомнить все его манипуляции с
реактивами. Сначала я это делала исподтишка, а потом мне в голову пришла
счастливая мысль: нужно интересоваться открыто, это польстит
профессиональному самолюбию моего криминального фотографа. Я даже засунула
палец в рот от восхищения - эдакая любопытствующая целлулоидная Барби с
мелким шрифтом на ценнике - "Сделано в Китае", упрощенная до максимума. И
даже спросила у него что-то нелепое, перепутав буквы в названии эмульсии -
безмозгло-мило по-женски перепутав, - и он пустился в пространные
снисходительные объяснения. И даже прочел мне маленькую лекцию о
преимуществах профессиональной оптики. Влас оказался сущим фанатом, что
никак не вязалось с его жгучим постельным темпераментом. Это опрокидывало
мои представления о том, что плейбой, коллекционирующий телок в кафе, -
это тоже профессия, и притом основная, когда ни на что другое не хватает
ни сил, ни времени.
Наконец Влас проявил фотографии - они плавали в кюветке, медленно
отдавая на растерзание моим жадным испуганным глазам контуры будущих
снимков.
...Изуродованная голова Сирина на фотографиях была такой же
привлекательной, как и натюрморты малых голландцев. Во всяком случае,
смерть, ставшая предметом искусства, перестала быть настоящей и была даже
более привлекательной, чем жизнь в тридцатиметровой клетке панельного дома.
- Ну как? - раздувая ноздри от гордости, спросил Влас.
- Божественно. Эстетская штучка, - зацокала я языком, - но меня могут
обвинить в подтасовке фактов: слишком уж красиво, чтобы быть настоящим.
- А я вообще эстет, - Влас обнял меня на глазах у невидящего трупа, -
иначе не подсел бы к тебе в этой кафешке. Я еще тебя нащелкаю, и ты
поймешь... Сделаю шикарное "ню", прибалтийская школа отдыхает.
Представляешь - ты за матовым стеклом, голая, контуры не видны, есть
только четкое изображение соска, прижатого к стеклу. Ну как?
- С ума сойти. А теперь помоги мне.
Я должна была сделать это, и я сделала. Едва не теряя сознание от
отвращения, я обшарила карманы Сирина, достала связку ключей, документы и
записную книжку.
- Что за ключи? - спросила я Власа, поболтав связкой в воздухе.
- Этот, длинный, с бородкой, - от московской квартиры. Английский -
от нашего временного пристанища, у меня такой же... Об остальных я ничего
не знаю.
- Ладно, выясним по ходу пьесы.
Мы перетянули труп в дальний угол комнаты - причем Влас,
испытывавший, как оказалось, к мертвому Сирину чувства не большие, чем к
раздавленной колесом мыши-полевке, взял его за голову. Мне достались ноги,
обутые в стоптанные советские ботинки: ни дать ни взять сотрудник
оборонного КБ, уволенный по сокращению штатов. После этого я сняла снимки
Грека и все записи со стены, протерла ручки мокрой тряпкой и прикрыла
дверь.
...Влас складывал в сумку оружие. Сверху он набросал свой утлый
багаж: пару рубашек, свитер, кассеты с Тарантино и выуженные из-под
кровати номера "Плейбоя".
- Это еще зачем? - удивилась я.
- Для конспирации, любовь моя, только для конспирации. Пока ты со
мной, я смело могу переключаться на "Мурзилку".
Влас положил фотоаппарат в футляр и застегнул "молнию" на сумке.
Когда приготовления были закончены и квартира лишилась наших отпечатков,
он сказал:
- Жду дальнейших указаний, товарищ командир.
- Теперь поедем ко мне, хорошенько выспимся, а завтра займемся твоим
Греком.
- Нашим. Нашим Греком. Труп-то здесь оставляем?
- Нет, с собой заберем. Заспиртуем и сдадим в анатомический театр. Ты
меня удивляешь.
- Да, действительно... Никогда не был в Италии, - мечтательно
протянул Влас.
***
...Я проснулась оттого, что он целовал меня. Голова раскалывалась, ей
нужна была пачка анальгина, а не дурацкие чувственные поцелуи. Но ответить
пришлось, чтобы не разочаровывать жеребца. Ко мне возвращалась память, а
вместе с ней и картинки с выставки - мертвый киллер, развороченная голова
в нимбе крови; та же голова, ограниченная зернистым рисовым пространством
фотоснимка; связка ключей, ледовое побоище и убийство Кеннеди, затертые до
дыр кассеты Тарантино...
Сосредоточенная переносица Власа появлялась в поле моего зрения и
исчезала вновь, он честно отрабатывал черствый хлеб героя-любовника - и
мне ничего не оставалось, как ответить на его страстные чувства.
"Сегодня суббота, - безразлично подумала я, когда он выпустил в меня
торжествующую струю, - сегодня суббота, вечером уходит паром, билет еще не
просрочен, еще не поздно..."
Поздно. Поздно.
...Днем мы отправились на исходную позицию, на местечковый Олимп, с
которого, как древнегреческие боги, в ближайший понедельник решим судьбу
нашего зарвавшегося соплеменника. Влас долго вел меня какими-то
сомнительными проходными дворами, загаженными подъездами, чердаками,
полными кошек и стертой памяти о золотом веке Петербурга. Я почти
выдохлась, когда он наконец привел меня к железной двери и сказал:
- Это здесь.
Дверь оказалась запертой.
- Вот черт! - досадливо сплюнул Влас. - Из башки вон... Чертов замок.
Фигня какая!
Он пнул ногой неприступную дверь, его лицо сморщилось, как у ребенка,
которому не досталось йогурта на завтрак.
- Ну-ка попробуй, - я достала из кармана связку ключей Сирина. Я не
брала се специально, она лежала у меня в кармане с прошлой ночи, и я
совсем забыла о ней. Я не проверила содержимое карманов, как не проверила
содержимое сумки, где лежала кассета и записная книжка Нимотси, - тогда,
летом... Моя забывчивость становилась не только стилем, но и действующим
лицом, способным вовлечь меня в самые невероятные передряги.
- Ну у тебя и башка! - восхитился Влас. - Приятно все-таки работать с
профессионалом.
Один из ключей - второй по счету - действительно подошел к двери, и
мы оказались на узком длинном чердаке, который венчало слуховое окно.
- Ну, как тебе правительственная ложа императорского театра оперы и
балета? - горделиво спросил Влас, будто он сам являлся архитектором этого
чердака.
- А что слушать-то будем? - в тон ему спросила я.
- "Половецкие пляски". А также оперу "Коварство и любовь".
- Лучше уж балет "Идиот" посмотрим.
- А что, и такой есть? - удивился Влас.
- Есть, есть, не сомневайся.
Я осмотрела чердак.
Место для преступления было выбрано идеально: все прилегающие улицы
просматривались, а следовательно, и простреливались. Нужно было очень
хорошо знать город, чтобы остановиться на этом чердаке.
- А нас не засекут? - спросила я.
- Сегодня суббота, никого нет. Кстати, его офис прямо напротив. -
Влас взял на себя обязанности гида.
Действительно, автостоянка на противоположной стороне улицы была
пуста. Два вечнозеленых деревца легкомысленно торчали в кадках по обе
стороны от входа, в предбаннике солидного заведения.
- Дешевый шик, - констатировала я, - с греками это бывает.
- Его кабинет на третьем этаже, два окна, третье и четвертое, если
считать с левого торца, стекла - пуленепробиваемые.
- Скажите пожалуйста! - восхитилась я. - У него был повод, чтобы
поставить пуленепробиваемые стекла?
- Был. Кстати, в его "мерее" тоже пуленепробиваемые. Так что у нас,
вольных стрелков, имеется только сорок пять секунд - между стоянкой и
дверями.
- Что же они чердаки упустили? - заметила я; откуда что берется, но
раз решила изображать крутую профессионалку, изображай до конца. - И за
что служба безопасности денежки получает?
- За дело. Все чердачные двери в округе, между прочим, были посажены
на амбарные замки. В прошлом году нашего мотылька уже пытались пришпилить.
- А что же эту проглядели?
- Да не проглядели. Просто всегда нужно иметь во вражеском стане
подлючего человечка, который продастся за чечевичную похлебку.
- Понятно, - сказала я, смутно сожалея о несовершенстве человеческой
натуры.
- Уточним. - Власу нравились эти игры в спецагентов с лицензией на
убийство; я впервые столкнулась с человеком, для которого все - решительно
все! - было игрой. - В понедельник он приезжает в офис ровно к восьми
пятнадцати. В восемь одиннадцать - его "мере" на стоянке, и, как я сказал,
у нас есть только сорок пять секунд, чтобы отработать свои зеленые. Кто
возьмет его на себя?
Он смотрел на меня исподтишка, лукаво-умоляюще, как ребенок перед
витриной магазина игрушек.
- У тебя как со стрельбой, - поинтересовалась я, - тренировок не
пропускал?
- Не пропускал, так что могу случайно и попасть в яблочко.
- Случайно попадают только сперматозоиды в яйцеклетку, им для этого
тренироваться не нужно.
- Брось ты, у меня здорово получается, я не то что яблоко снесу -
огрызок даже.
- Хорошо. - Я пообещала ему эту проклятую игрушку.
- Тогда ты на подстраховке. Тебе останутся два телохранителя, мало
что им в репы стукнет, вдруг начнут бросаться грудью на амбразуру.
- Не сомневайся, начнут.
...Мы вышли на улицу тем же путем.
Шел гнусный питерский дождь, но даже он не мог испортить настроения
Власу: эпопея с Сирином закончилась для него без потерь, теперь начинала
раскручиваться история со мной, она обещала все прелести жизни на юге
Италии, в маленьких пиццериях у порта: этой идиллической пряничной
картинке нельзя было не доверять, и он доверился, дурашка.
Пережидая дождь, мы зашли в небольшое кафе на Невском, Влас заказал
кофе и коньяк и развалился за столиком, интимно поглаживая ногой мою ногу.
- Мне нужно посмотреть на Грека вблизи, - сказала я, между делом
отвечая на его подстольные манипуляции. - Что он делает по субботам и
воскресеньям?
- Обычно торчит в "Паризиане", слушает чертов джаз, этот наглый кабак
его, между прочим. Ужасно хочу тебя, детка...
Я знала этот элитный ресторан, пару раз мы ужинали в нем с Аленой. Я
понимала, почему Влас назвал его наглым - цены там были запредельные. В
"Паризианс" не было и намека на сальные куплетики Шуфутинского и исповеди
стареющей идейной проститутки в интерпретациях Любы Успенской. Там играли
только Дюка Эллингтона и Майлза Дэвиса.
- Ну что ж, - я отхлебнула кофе, - приглашаю тебя в "Паризиану" на
вечер при свечах. Но сначала подберем тебе что-нибудь приличное.
- В каком смысле? - удивился Влас.
- В смысле прикида. Не будешь же ты торчать там в своих дешевых
джинсах.
- Эти дешевые джинсы стоят, между прочим, сто пятьдесят баксов.
Настоящий "Вранглер".
- Тебя надули. - Я была безжалостна.
- Некуда бабки девать? Можно поглазеть на него и возле кабака,
невелика птица.
- Будем торчать у дверей, как филеры с накладными рыжими бородами? Не
будь идиотом.
...Мы заехали в приличный дорогой магазин, я сама выбрала Власу
костюм, легко расставшись с остатками долларов. Этого жеста он не оценил.
- Ну, ты довольна? - спросил он у меня в примерочной, куда мы
удалились под снисходительно-завистливые взгляды продавщиц, ни дать ни
взять пара голубков, которая должна разродиться медовым месяцем. - Не
понимаю я этого гнусного капиталистического шика.
- Ну, мы же не в чебуречную собираемся к волосатым грузинам, -
парировала я, - это приличное заведение. Дерьмо на джаз не поплывет. А
всяк сверчок знай свой шесток. Цены на костюм и трюфели должны быть
сопоставимыми, чтобы не раздражать метрдотеля и не вызвать у него лишних
подозрений.
- Черт с тобой. - Влас согласился, из глубины его глотки вдруг
выскочил начинающий альфонс. - Сирии так обо мне не заботился.
- За что и получил. Подсльников надо лелеять. Я заплатила за костюм,
прибавив к нему туфли, рубашку и галстук. На носки денег не хватило, и
Влас попенял мне:
- Ты очень тратишься.
- Все будет вычтено из зарплаты, - сказала я. - Так что не обольщайся
на свой счет.
- Сука! - Он посмотрел на меня влюбленно. Груженные покупками, мы
вернулись на Васильевский, чтобы хорошенько выспаться перед вечером и
приобрести небрежный лоск прожигателей жизни. Меня вдруг охватил тот же
азарт, что и перед встречей с Аленой, - я не знала, откуда он шел, может
быть, это лицо, уже изменившееся раз, жаждало новых превращений, игла
входила в мои вены, как наркотик, и сопротивляться этому было невозможно.
Наркотическая зависимость от разреза глаз, от линии губ - все может быть...
- В котором часу он обычно приезжает? - спросила я Власа, старательно
подбривая ему затылок.
- В восемь тридцать. Сидит в окружении своих дурацких саксофонов до
без пятнадцати одиннадцать, а потом чешет на боковую, кости греть, педант
чертов.
- Он там с телками заседает?
- В том-то и фигня, что не с телками. Только два его "быка" да
официанты, компания - повеситься!
- Что так? Он педрила?
- Да нет. Это-то и раздражает. С телками понятно, с мужиками - тоже,
а здесь... Ненавижу таких людей.
- Ты всегда ненавидишь то, чего не понимаешь?
- Всегда. Можно подумать, у тебя по-другому!
- Ну ладно. Что он там делает в гордом одиночестве?
- Слушает джаз, скотина! Он, видишь ли, любит джаз. Прямо негр вшивый
из Луизианы.
- А ты как к джазу? - праздно спросила я.
- Да я его терпеть не могу! - Влас сморщился, как от зубной боли.
- Вот и отлично. Лишний повод прищучить Грека...В семь мы уже были в
"Паризиане", наглые и чисто вымытые, жаждущие фирменных салатов и дорогого
коньяка. Влас с лету заказал бутылку. Джаз не очень-то благоприятно
воздействовал на его пищеварение, он сосредоточился на коньяке и
воспоминаниях о бессмысленном пыльном детстве, помидорах "бычье сердце",
которые ненавидел, и летних переэкзаменовках по геометрии. У него,
оказывается, не было никакого пространственного мышления, потому-то он и
ударился в фотографию. Я не очень-то внимательно слушала его - я могла
рассказать ему то же самое.
- До чего я ненавижу все эти сытые рожи! - шепнул мне Влас, благостно
рассматривая посетителей, одинаково преуспевающих, распаренных джазом. -
Бомонд, блин, хозяева жизни. А ты опоздал к раздаче, так что сиди и не
тявкай. Расстрелял бы всю свору, едрен-батон!..
- Еще успеешь, - подначила я его.
- Боюсь, нет. И потом, в Италию хочется. Ты меня этим купила, сука. А
я никогда за бугром не был. А там ведь все не так, а?
- Увидишь, - туманно пообещала я.
- Ну, тогда выпьем за то, что я увижу.
- За будущее не пьют.
- Ну тогда за то, что я наконец-то перегрызу себе лапу и вырвусь из
капкана. Знаешь, что для меня вырваться?
- Купить билет и уехать. Все просто, и можно даже первым классом.
- Ни фига! Для меня вырваться - это избавиться от одного сна. Есть у
меня сон проклятый, и там мне корчит рожи один тип, некто Лелик
Чернявский. Одноклассник мой бывший. Со школы его не видел, а вот ведь
снится и снится, гад, и даже во сне мне намекает, что я - полное дерьмо, в
дерьме застрявшее.
- Роковое влечение? - Я насмешливо смотрела на поплывшее от коньяка
лицо Власа, оно казалось мне совсем юным в своей ненависти к повторяющимся
снам.
- Шутишь! Я сам думал почему? Только недавно понял. Взопрел весь, а
понял. Он был шустрый сперматозоид, этот Лелик, и папаша у него был
стармех и ходил в загранку. А я был чернь, и мамаша у меня колготилась в
овощном ларьке. Я к Лелику не допускался, а у него был такой альбомчик с
этикетками от жвачек, коронный номер большой перемены, гвоздь урока
рисования... Я с ума сходил от этого альбомчика, я даже собаку так не
хотел иметь, даже мопед. Все это дерьмо, я понимаю, но тогда... Там были
фантики с Бруклинским мостом, это была вещь, скажу тебе! Маленькие такие,
красные, синие, белые - и Бруклинский мост, зашибись, прямо как жизнь на
Луне... Но это так, а потом я как-то пролез к нему на день рождения,
извернулся, а пролез, мамаше привезли мороженые ананасы в дольках, чем не
повод. Так что я почти сравнялся с его обкомовскими и горкомовскими
дружками, Лелик только с ними и общался в классе. Ну, неважно... Пролез в
общем, с ананасами подфартило, я набрал их на целую шатию. За что и
получил приз. Главный приз моей жизни. Торчал у Лелика на кухне, между
бутылок с офигительными этикетками, они в них потом подсолнечное масло
заливали. Там было много всяких диковинных вещей, но спер я одну -
жестяную коробку из-под печенья. А на этой коробке были лодки - не такие,
как наши, с долбаным мотором "Ветерок", нет - настоящие, с опущенными
парусами, прямо на берегу, - и полный штиль. Это было то место, куда я
хотел попасть больше всего в жизни, мне было важно влезть туда и там
остаться, я даже клал ее под подушку, я так в это верил... Ничего больше
мне так не хотелось в жизни, ни тогда, ни потом, даже самой крутой бабы...
Знаешь, - Влас пригнулся ко мне, - я даже дрочил первый раз на эту
коробку, так мне хотелось эти лодки поиметь. Я потом спускал и спускал на
нее, до одури... А-а, ты не поймешь.
Я протянула руку через столик и погладила его щеку, гладко выбритую
щеку тринадцатилетнего Власа. Сейчас он был ужасно похож на Ивана с его
Мариуполем, и мне даже на секунду захотелось прижать его к себе. Но только
на секунду.
- А где она сейчас, эта легендарная коробка?
- Мамаша выбросила ее вместе со всем хламом. Когда я торчал в
трудовом лагере после девятого.
- И как ты только это пережил? - посочувствовала я.
- А я и не пережил. Я потому и отстреливаю всю эту шваль, что не
пережил.
Я почти увидела эту дурацкую коробку из-под печенья и детские, в
цыпках и засохших ранках на костяшках, руки Власа, которые возятся в еще
не созревшем паху. Чтобы стряхнуть с себя наваждение, я резко поменяла
тему разговора:
- Слушай, а почему Сирии таскал тебя за собой? Ты говоришь, он был
крутым профессионалом, я сама об этом наслышана... Но ведь умельцы такого
класса все делают в одиночку.
- Почему, почему... По-родственному, вот почему. - Он неохотно
оторвался от своей коробки. - Он же мой дядька, сводный брат матери. И
единственный, между прочим.
- Прости, - я даже не нашлась, что сказать.
- Да ладно. Никакой вендетты. Думаешь, мне с ним радостно было?
Собирал крохи с его вшивого обеденного стола - а что делать: курочка по
зернышку клюет. Я когда в нашей дыре забузил да заскучал, меня мать сюда
отправила, брат, мол, тебе крышу поправит. Я плевать на него хотел, но
потом поприжало, в ноги бухнулся, уж очень не хотелось домой возвращаться.
Вот он и посодействовал, нечего сказать. Сам в последнее время на крутых
бабках сидел, а говнодавы фабрики "Скороход" носил и бельишко от
"Большевички". Ему ведь в жизни больше ничего не надо было, только бошки
сносить, прямо Зорро и Господь Бог в одном лице. Кто угодно с ума сойдет
от больших перспектив.
- Извини, я сейчас. - Я оторвалась от столика и направилась в туалет.
Я уже знала, где он, по ступенькам вниз, мимо гардероба, мимо зеркал, две
комнаты рядом, надписи на английском, под стать джазу, "мужское-женское",
почти Годар. Мне оставалось только засечь время, получилось две минуты
плюс-минус пара секунд. "Две минуты мне хватит", - подумала я.
...Грек действительно появился в восемь тридцать, по нему можно было
сверять хронометр. Влас торжествующе смотрел на меня - агентурные данные
были безупречны. Грек был один - Влас не соврал и в этом, никаких
сомнительных топ-моделей с безмозглыми головками насекомых, которые так и
подмывает наколоть на булавку. Только два унылых шкафа-телохранителя,
севших в почтительном, но чутком отдалении.
Я исподтишка рассматривала Грека, как рассматривают обреченное
животное на кенийском сафари, перед тем как пристрелить его и содрать
шкуру для паркета в гостиной. Иллюзия свободы лишь подчеркивала
неотвратимость развязки.
- Сидит, бедняжка, - расчувствовался Влас, - и думает, что Бога за
бороду схватил. У него небось деловые встречи на год вперед расписаны, как
концерты у Ростроповича. А тут мы с нашими коррективами. Нет, я теперь
Сирина понимаю...
Я молчала. Я продолжала рассматривать Грека. В жизни он оказался
гораздо интереснее, чем на фотографиях. Ему было пятьдесят или около того,
и в его лице возраст казался соблазнительной деталью, куда более
конкретной, чем цвет глаз. Я еще не видела пожилых мужчин, которые так
красиво, так легко, так наплевательски старели. Нужно быть выше жизни и
выше страстей, чтобы так стареть. Рой официантов во главе с толстым
метрдотелем (и почему только все метрдотели страдают избыточным весом?)
вился вокруг, но он мало обращал на это внимания. Гораздо больше его
занимала музыка, слишком хорошая, чтобы быть навязчивой. "Должно быть, он
воспримет свою смерть спокойно, как еще одну деловую встречу", - подумала
я. И стала ждать.
Через полчаса Влас поднялся.
- Я отолью, - сказал он с легкой тревогой в голосе.
Нюх у него был действительно звериный. - Осторожней, Ева! Будь
паинькой, я не задержусь.
У меня было две минуты.
Как только Влас скрылся между столиками, я поднялась и направилась к
Греку. Я шла ва-банк, эта хитрая, хорошо натасканная бестия могла запросто
задержаться в тени других столиков у входа и проследить за мной (во всяком
случае, я поступила бы именно так), но другого выхода у меня не было.
Конечно, у меня заготовлены сомнительные ходы к отступлению, эту стратегию
я продумала еще дома, закрывшись на хлипкий крючок в туалете; сейчас они
не казались мне безусловными, но отступать было поздно, вперед и с песней,
пусть все твои убитые ангелы-хранители поддержат тебя. В лифчике лежал
довольно примитивный план чердака; я тоже нарисовала его в туалете -
чертеж получился неровным, он повторил рельеф моих трясущихся от страха
коленей и был исполнен на носовом платке, дань первому курсу и шпаргалкам
по философии. Теперь же вопрос борьбы материализма и идеализма сводился к
одному - поверит ли мне Грек, - и здесь я выступала идеалисткой, я хотела
сохранить себе жизнь за счет жизни другого человека.
Невинный джаз располагал к таким же невинным, лишенным страсти
танцам; почему бы мне не пригласить Грека - во всяком случае, это
выглядело бы вполне естественно. Нужно только проскочить между Сциллой и
Харибдой его цепных псов-телохранителей.
- Разрешите, - твердо сказала я Греку, опустив вопрос и оставив
только невинное прихотливое утверждение, больше похожее на каприз дорогой
проститутки.
- Я не танцую, девочка, - сказал Грек, но все-таки властно и
успокаивающе махнул рукой своим телохранителям, упреждая их боевую стойку:
ничего страшного, дамочка подвыпила и жаждет продолжения банкета.
- Я тоже не танцую, Игорь Викторович, - шепнула я, - во всяком
случае, у меня получится не лучше, чем у ваших доберманов, запамятовала их
клички... Но это займет полторы минуты, не больше. Мне нужно сообщить вам
что-то важное, касающееся вашей безопасности.
Он поднялся, явно заинтригованный, аккуратно поддержал меня за
локоть, галантный стареющий сукин сын.
Пока мы шли к маленькой площадке перед эстрадой, я сказала:
- Вас должны убить. В понедельник, в восемь одиннадцать, между
стоянкой и дверями офиса, там у вас премиленькое деревце. Винтовка с
оптическим прицелом, снайпера вы увидите чуть позже за моим столиком.
План, где он будет находиться, у меня в лифчике. Ну, смелее кладите руку
мне на грудь, времени на преамбулы нет!
Грек деловито и осторожно приобнял меня и почти незаметно вытащил
платок. Он не задавал вопросов, он сразу поверил мне - я поняла это по
тому, как не изменилось его лицо. Оно осталось непроницаемым, даже глаза,
цвет которых нельзя было определить за давностью лет, ничего не выражали.
- На вас ведь уже покушались, - я продолжала демонстрировать свою
осведомленность, - надеюсь, что и эта попытка будет такой же успешной, как
и предыдущая. И не стоит сразу открывать ураганный огонь по обидчикам. Я
тоже буду там.
- Хорошо, - сказал он бесцветным низким голосом.
- Вы тоже хорошо танцуете, - отпустила комплимент я, понятия не имея,
что значит "хорошо танцевать", возможно, это и есть танцы с волками, - и
спасибо за регтайм. Проводите даму к столику.
Он проводил меня и даже умудрился поцеловать руку - я так и не
поняла, к чему относился этот поцелуй: к моему добровольному признанию или
к финалу джазовой композиции.
Я села за столик. Грек тоже угнездился за своим, подозвал Официанта и
что-то сказал ему.
И почти тотчас же появился Влас.
Он плюхнулся на место рядом со мной.
- Не скучала? - спросил он, никакого подтекста в голосе, святая
простота.
- Напротив, очень содержательно провела время, - уклончиво ответила
я. Если Влас следил за мной, то наш короткий танец можно будет объяснить
профессиональным интересом орнитолога к еще не пойманной, но уже
окольцованной птице. Но я надеялась, что он не следил, мы и так достаточно
проверили друг друга. И все-таки предательский пот выполз из своих нор и
теперь нежился на моих висках. Я подперла голову ладонью и призывно
взглянула на Власа.
- Что-нибудь заказать? - откликнулся он.
- Пожалуй, не стоит.
- Что, нравится жертва?
- Милый старичок.
- Ну, до старости дожить мы ему не дадим. - Влас явно выпендривался.
- Слушай, а в ранней юности ты не прыгал с моста ради какой-нибудь
девицы? - спросила его я.
- Похоже, что прыгал?
- Похоже, - улыбнулась я. Пот высыхал сам собой, призрак секундного
страха забился в меланхоличные саксофоны музыкантов. - Уж больно любишь
пыль в глаза пускать.
- Некоторые вещи нуждаются в ретуши, - сказал Влас, - так что это
издержки профессии. Слушай, детка, здесь есть симпатичные уголки. И народу
никого. Может, бросим этого старпера и пойдем займемся более приятным
делом?
- Не валяй дурака, ты на работе.
- Это не работа, это какие-то сверхурочные получаются. А за
сверхурочные нужно платить в двойном размере.
- Да оставь ты эту дурацкую терминологию фотоателье. Нельзя же так
мелко плавать!
- Знаешь, когда ты меня обольщала, ты была сговорчивей.
- Обольщала? Ну, это тоже издержки профессии, как ты любишь говорить.
- Вот как! Значит, имитировать оргазм - это профессия?
- Ну, скажем так: это основное место работы большинства женщин, -
смело интерпретировала я газетные публикации сексологов.
- Бедняжки! - покачал головой Влас. - Ну ничего. Сегодня я их так
оттрахаю в твоем лице, что им определенно понравится.
- Вот только без садомазохизма, пожалуйста. Влас взял меня за руку и
крепко сжал: я сморщилась, и губы Власа тотчас же повторили мою гримасу -
на секунду проступил оскал, заставивший меня вспомнить о беспечном убийце.
- Черт возьми, все время забываю, что ты - не простая шлюха, -
ласково сказал он, - далеко не простая. Ты ведь не такая простая, как мне
хотелось бы...
Кажется, я чересчур зарвалась с этим своим менторским тоном. Интуиция
подсказывала мне, что сейчас именно Влас должен быть хозяином положения,
не следует дразнить его, не следует подчинять себе, иначе восстание рабов
мне обеспечено. Он может стать очень опасным, прежде чем сам поймет это.
- Где ты живешь в Москве? - Я сменила тему.
- А-а, - стыдливо сказал Влас, - на Текстильщиках. Дерьмо район, но
там у Сирина вполне законопослушная жилплощадь. Он даже квартплату вовремя
платил, очень раздражался, когда пени шли.
- Ну надо же! Ладно, можем идти, - решила я свернуть мероприятие.
- Что, уже насмотрелась? - Он имел в виду Грека.
- Вполне. - Я осторожно скосила глаза на объект нашего покушения.
Грек был молодцом, вел себя смирно, исправно слушал свой монотонный джаз;
он был так спокоен, что мне на секунду показалось - уж не воспринял ли он
мое предупреждение как мимолетный послеобеденный сон? Может быть, я была
недостаточно убедительной, эдакая девочка в вечернем платье, которой
достался фант "напугай бизнесмена!".
Но уже ничего нельзя было исправить.
Когда мы покинули ресторан, нас никто не проводил даже взглядом.
Ленивые сфинксы-телохранители остались на местах. На стоянке перед
"Паризианой" Влас задержал меня - он с любопытством рассматривал
спортивный "Феррари".
- Ничего машинка, а? - обратился он ко мне за поддержкой. -
Интересно, сколько волчар нужно отстрелить, чтобы заработать на такой же?..
...Мой нежный сумасшедший стал раздевать меня уже в лифте, со входной
дверью он справился так же быстро, как и с крючками на платье, - и взял
меня тут же, в прихожей, на стертом паркете: возможно, это и казалось ему
верхом страсти.
- По-моему, я в тебе серьезно увяз, - вполне искренне сказал Влас,
лежа без движения рядом со мной.
- Тогда прикрой меня, - переводя дыхание, ответила я, - холодно...
Что за безумие заниматься любовью на плохо вымытом полу... И посмотри, что
ты сделал с моим вечерним платьем! Ты же его порвал!
- Ничего, с гонорара куплю тебе новое, - успокоил Влас, - будем
считать, что это мой свадебный подарок. Так что не будь меркантильной
стервой.
- Ты делаешь мне предложение?
- Если хочешь, наш брак может быть фиктивным.
- Тогда отнеси меня в комнату, и я уж точно поверю в то, что ты в
меня влюбился...
Он поднял меня на руки и отнес в комнату, на диван - в этом не было
ничего надуманного, сплошная романтика, мягкие фильтры эротической
подделки после двенадцати ночи.
...Я лежала на диване, забросив руки за голову: ни дать ни взять
Даная в ожидании золотого дождя, театральная грымза в ожидании Годо; Влас,
смешавшись с массовкой, расположился на заднем плане. Он потягивал дешевое
вино из горлышка и пристально рассматривал меня.
- О чем ты думаешь? - наконец лениво спросил Влас.
- О понедельнике, - соврала я, - о вечере понедельника. Когда все
будет кончено. Труп на асфальте, а то и два, в лучшем случае, - и адью,
Питер!
- Не очень-то тебе нравится этот заштатный городишко.
- Не очень, это верно. Юг Италии привлекает меня куда больше. - Я
снова поманила Власа Шенгенской зоной и отсутствием границ, где рукой
подать до всех столиц мира; сунула кусок сомнительного сыра в наспех
сколоченную мышеловку, наивная.
- Всегда поражался женской логике, - пропел Влас, - ну как такое
может быть: она приманивает тебя югом Италии, а сама собирается свалить в
Швецию на белом пароходе.
Он вытащил из-за спины мой билет на паром и помахал им в воздухе.
Милое дело, мой герой-любовник оказался мелким карманником, старательной
ищейкой.
- Тебе бы не людишек отстреливать, а мелочь тырить по бабским
ридикюлям, - резюмировала я. Впрочем, если бы билета не было - его стоило
бы выдумать, сейчас мои позиции неожиданно укрепились, я поняла это почти
сразу: отложенная (ради него, иначе и интерпретировать нельзя!) поездка в
богоспасаемую Швецию - аргумент неоспоримый. Пока я в очередной раз
пыталась поставить себя на место Власа, он углубился в изучение билета.
- Надо же, каюта "люкс" - и все после трудов праведных. Кучеряво
живешь! Живность замочила - и на отдых в фиорды. Чую, ты еще преподнесешь
мне пару-тройку сюрпризов.
- Не сомневайся. А на будущее учти - рыться в чужих вещах не есть
хорошо.
- Ну, ты тоже не ангел. Сама перетряхнула всю нашу квартирку и
кокнула пожилого человека. Заметь, из его же пушки. Так что мы квиты.
- А как же полное доверие?
- Кто здесь говорит о доверии?
- Я сплю с тобой, я наплевала на Швецию, разве этого не достаточно?
- Как раз этого недостаточно. Как можно доверять женщине, с которой
спишь?
- Звучит божественно. У тебя, я смотрю, целая теория!
- Именно теория. Я ее непременно разовью.
- Ну, мы друг друга стоим. - Паром ушел двадцать минут назад, и среди
его пассажиров не было ни Алены, ни меня, каюту "люкс" по зрелом
размышлении займет прыщавая стеснительная родственница старшего помощника,
которую потрахивают исподтишка свободные от вахты механики...
- Я-то уж наверняка стою целого парома. На который ты, кстати, уже
опоздала. - Влас был рядом с кроватью.
- Я не опоздала. Я не поехала.
- Тогда я сгоняю за пойлом, чтобы отметить это радостное событие. -
Он взял меня за подбородок жесткими, как клещи, пальцами. - Очень хочется
тебе поверить. Пока ты не давала мне повода думать иначе. Так что не
разочаровывай меня, детка. И мы действительно уедем.
Челюсть заныла от его хватки, она почти сдалась, она готова была
хрустнуть и сломаться, чертовы натренированные руки, теперь я не
сомневалась, что именно они выкинули Веньку из окна: "Счастливого полета,
детка, и не разочаровывай меня, умри с миром!"
- Интересно, мы еще долго будем следить друг за другом? -
высвобождаясь от обручального кольца его пальцев, спросила я, свободная,
испуганная женщина.
- Пока не расстанемся. Или не пришьем друг друга. У нас ведь это
всегда здорово получается. Тебе нравится такая перспектива?
- Звучит заманчиво. Скажи, Влас, ведь это ты выкинул девчонку из окна?
- Я, не сомневайся. Со мной проходят не все шутки.
- В чем ты хочешь меня уличить? Я же раскрыла карты...
- Туза-то в рукаве припрятала, я чую, чую, что что-то здесь не так...
Но до истины еще доберусь, можешь не сомневаться.
- Желаю удачи, Поцеловав меня, Влас ушел.
"Ты права, ты права, - шептала я себе, - только так и нужно, собаке
собачья смерть". Хотя больше всего Влас походил на жизнерадостного щенка
ирландского сеттера, который время от времени вспоминает, что ему нужно
быть сентиментально-жестоким... Я отправилась к сумке с оружием, глупо не
подстраховаться, когда имеешь дело с таким типом, его утомленный
убийствами мозг уже давно водит шашни с безумием. Это было похоже на чужой
сон, Сальвадор Дали подошел бы для этого вполне. И его слоны с ногами
насекомых в центре полотна - чем не вариация на тему, - если прибавить
сюда еще и хоботок снайперской винтовки, похожий на жало.
...Так и есть! Черт, черт, черт... Влас выпотрошил все обоймы, мне
только оставалось разразиться причитаниями перед бесполезной грудой
металла. Но по-настоящему испугаться и пожалеть о прошедшем, сгинувшем
лете, где все были живы, я не успела: Влас вернулся.
Он принес водки для себя и вина для дамы, это соответствовало его
кодексу - дешевый шик самоуверенного ирландского сеттера. И нашел меня на
кровати - все в той же невинной позе: голые руки, заброшенные за голову.
- Ну! За белый пароход! Поверить не могу, что ты осталась из-за
меня... , - Из-за себя, - первый раз я сказала ему правду.
- Один черт. А Швеция, должно быть, хорошая страна. Не продешевила,
а?.. Ладно, за Стокгольм и Карлсона на крыше! - провозгласил Влас, залпом
выпил водку, занюхал моей ладонью и подмигнул. - А ведь мы тоже Карлсоны
на крышах, ты как думаешь? Присели на чердак, курок спустили, и головка с
плеч, как тыква... Вот где сказочка!
- Только не напивайся, - попросила я, рассеянно поглаживая его волосы.
Но он напился. Я видела, как он хмелел: жесткие черты его лица
постепенно расплывались, одно лицо таило в себе другое, целую анфиладу лиц
с потайными уголками и дверцами, прекрасное место для цареубийства...
- Слушай! - Влас близко придвинулся ко мне. - А может, пошлем на хрен
эту скучную заграничную жизнь и останемся? Мне ведь только тебя не
хватало, а теперь штат укомплектован. Будем постреливать в свое
удовольствие, а потом предаваться прелестям секса, чем не жизнь?
- Да ты парень не промах!
- Ну еще бы, вечный двоечник. Меня ведь все долбали кому не лень: ни
хрена, мол, не делаешь, а если и делаешь, то в последнюю минуту... Ну, я и
нашел себе работенку, где ценится только то, что ты сделал в последние
пять минут.
Я молчала.
- Соглашайся, Ева, - искушал Влас, - это ведь не худший вариант. Ну
представь себе, ну будет у нас какой-нибудь вшивый домишко, будем сидеть
на жопе ровно в кресле-качалке, какаду заведем, шляпы соломенные...
Привыкнем друг к другу, чего доброго, возбуждаться будем только от
порнокассет и то по воскресеньям перед Пасхой... Ты начнешь надевать на
ночь рубашку с рюшами, я пижаму в полоску, радости мало... А так -
сплошное кочевье, мы есть, и нас нет, только и остается, что похлопать
крыльями где-то под крышей. Я и Сирина ненавидел за эти его уплаченные
квитанции за газ и свет, с ума сойти или повеситься на подтяжках.
Он лег рядом со мной и прижался головой к моей голой податливой груди.
- Не сходи с ума, Влас, - прошептала я его макушке, - ты же
понимаешь, что вечно так продолжаться не может.
- Это ты зря. Как раз вечность у нас и впереди. Пускай потом Боженька
разомнет глину и вылепит нас заново. А так - что есть, то есть. Этого у
нас никто не отнимет.
- Ну, статистику ты знаешь, не дурак. Рано или поздно...
- Пристрелят - и слава Богу. Зато пожили всласть и всякой твари с
собой на тот свет прихватили за компанию... Пей, детка!
Он все-таки напоил меня. Напоил только потому, что мне самой хотелось
напиться; я не знала, что делать с Власом, хотя он был ясен мне, как
никто. Он мог только заниматься любовью и убивать, иногда с похмелья под-,
меняя одно другим. А может быть, это и было одним и тем же, во всяком
случае, об этом шептало терпкое вино, оно было в сговоре с безумными
идеями Власа. Ну и черт с тобой, ты сам выбрал, на какой свет лететь,
потряхивая перепончатыми крыльями, как нетопырь...
...Я проснулась среди ночи, мне действительно снились летучие мыши с
лицом Власа, они по-домашнему скалили острые зубы; они хотели моей крови и
никак не могли добраться до кожи, они не знали, какая кожа - настоящая, я
и сама не знала... Но проснулась оттого, что Влас неистово тряс меня за
плечо.
- Ну-ка продирай глаза, сука! - Голос выдавал его, мертвецки пьяный
голос, хотя бледное лицо было пугающе трезвым. От пергаментных ресниц
(Боже мой, какие у него длинные ресницы, надо же!) шел шорох, он-то и
проник в мой сон. - Продирай, продирай, поговорим!
То, что я увидела перед собой, мгновенно выветрило из головы остатки
хмеля: мою переносицу в упор рассматривал пистолет, зажатый в руке Власа.
Это не было ни кокетством, ни робким признанием в любви с первого взгляда.
Он готов был повести меня к алтарю и совершить жертвоприношение. Я и
представить себе не могла, что пистолетное дуло может быть таким
убедительным.
- А теперь - по-быстрому, детка: что ты напела в уши Греку?! Я очень
хочу услышать ваш разговор в лицах, перед тем как пристрелить тебя.
Вот и все. Я не отрываясь смотрела в иллюминатор вороненой стали - за
ним была чисто вымытая палуба "Анны Карениной", по ней шастали дети,
которым было наплевать на морскую болезнь; под ней занимались любовью
случайные попутчики, которым было наплевать на презервативы, а в ухоженном
ресторане подрагивали лепестки искусственных цветов - а ты ведь могла
выбрать этот мир, Ева, могла, могла. Могла, но не захотела, вот и получай
то, что тебе причитается... Паром уплыл без тебя, оставляя в свинцовых
волнах след газовых шарфов - почти таких же, как на репродукциях
импрессионистов, которыми так любят украшать коробки шоколадных конфет. А
мне остается только смотреть в глаза этой дурацкой пятнадцатизарядной
"беретте", кажется, так отрекомендовал Влас свою смертельную игрушку. И
сонного радиста в твоем распоряжении нет, и некому отправить в эфир
"спасите наши души"...
- Или ты откроешь наконец свою прелестную пасть, или я снесу тебе
башку, - ласково сказал Влас, - с такого расстояния у меня получится, не
сомневайся.
Я не сомневалась. Он вполне может это сделать: желание любви и
желание смерти всегда спонтанны. Я не сомневалась, но попыталась укрыться
за оградой своего собственного насмешливого голоса:
- Убери пушку и ляг проспись. Не хватало нам бытовухи.
Влас заскрежетал зубами - ему явно не нравился мой бесстрашный
покровительнный тон, должно быть, торгашка-мать перекормила его подобными
интонациями в несчастном детстве.
- Ну! - Влас потряс рукой для убедительности, и я увидела, что
"беретта" является самым естественным продолжением его вспотевшей от хмеля
и напряжения ладони. - Будем колоться или глазки строить?
- Не возьму в толк, что ты хочешь от меня услышать?
- Все то, что ты отсемафорила старому хрычу. Продолжения не
последовало - Влас отделался общей фразой, у него не было свидетелей
обвинения. Если бы он видел наш короткий страстный танец, то сказал бы мне
об этом. Но он не сказал, хотя это было бы единственным весомым аргументом.
- Заметь, я все еще жду, - подбодрил меня Влас.
- Ждешь, что я расскажу тебе о голубиной почте? Мы с тобой все время
были вместе.
- Если не считать того, что я периодически шлялся в сортир.
- Это тебя извиняет. Думаю, Иисус Христос тоже этим не брезговал. Так
что ты в хорошей компании.
- Не заговаривай мне зубы! Тебе зачем-то понадобилось поглазеть на
него. Зачем? - строил свои безнадежно запоздалые версии Влас. - Может, ты
что-то хотела сказать ему... Может, и сказала-. Решила меня подставить!
- Какой смысл? - Я решила держаться до последнего: если он
действительно хочет избавиться от меня, то избавится при любых
обстоятельствах, для суда Линча даже не потребуется высоких ковбойских
сапог.
- А вот ты мне и скажешь, какой смысл! Может, решила не
заморачиваться, сдать меня, а потом денежки стрясти с этой падлы. У тебя
же на роже написано, что ты любительница прикорнуть сразу на двух стульях!
Браво, Влас! Если ты попал и не в яблочко, то восьмерку выбил точно...
- Мелко плаваешь, друг мой Влас. И не нужно трясти этой игрушкой
перед несчастной женщиной. У тебя есть инструмент поубедительнее. Если бы
я хотела избавиться от тебя, то ты пошел бы в одном комплекте с покойным
Сирином. Есть возражения?
Возражений не было.
Влас тяжело дышал, но крыть ему было нечем. Его лицо еще нависало
надо мной, напряженное и мокрое, как перед оргазмом. Я осторожно прикрыла
глаза и зевнула - скорее от с трудом скрываемого страха; ширма тяжелых век
заслонила от меня пистолет, иллюзия безопасности, излюбленный прием
детства - стоит тебе закрыть глаза, и все бяки-закаляки проходят сами
собой. Но сейчас они не проходили - я кожей чувствовала, что стоит мне
пошевелиться, не то сказать, не так вздохнуть - и он спустит курок,
пробьет китайский шелк, безнадежно испортит безделушку моей жизни.
"Ничего не говори - может быть, он пытается взять реванш за ту самую
минуту, когда валялся в одной штанине у меня в ногах и корчился от
нацеленного на него пистолета". Проникнуть в карстовые пещеры его сознания
я не могла, я не была для этого достаточно экипирована, даже теплыми
носками не запаслась... Из темного лабиринта, куда хотел погрузить меня
Влас, было только два выхода: один - тот самый покровительственный
насмешливый тон, возможности которого я уже исчерпала. И второй,
подчеркнутый жирной меловой стрелой: Влас жаждал зеркального отражения
своего собственного недавнего страха, Влас не забыл его остроту и хотел
напомнить о нем и мне. Так что самое время испугаться.
Я так и сделала. Я уперлась кулаками в его плечи и тихо попросила:
- Пожалуйста... Ну пожалуйста...
- Что, страшноватенько? - Он был вполне удовлетворен, но холод
пистолета, приблизившись вплотную, обжег мне переносицу. - Очко-то играет?
Не слышу, детка!
- Да. - Вот теперь мне действительно стало страшно. Нужно быть
законченной идиоткой, чтобы пуститься во все тяжкие с этим веселым убийцей
и попытаться навязать ему свои правила. - Да, да, да...
- То-то. Так что в следующий раз будь с дядей Власом повежливее и не
строй из себя хренова суперагента. - Он, смеясь, отвел пистолет, он
передумал стрелять в фанерную дамочку из тира, он наконец-то ощутил себя
хозяином положения. А ощутив, сразу же обмяк, как плюшевая игрушка,
отхлебнул водки из стоящей у изголовья бутылки и радостно засопел.
Я не знала, сколько мы пролежали вот так - я, Влас и пистолет. А
когда он заснул, я вынула из его пальцев "беретту": черт возьми, он даже
поленился вставить обойму, а может, спьяну забыл, куда ее сунул, - во
всяком случае, толку от нее было не больше, чем от газовой зажигалки, но
акция устрашения удалась на славу.
Чувствуя себя измочаленной, изнасилованной страхом, я на
подгибающихся ногах выползла на кухню, прислонилась лбом к холодной
батарее и зарыдала. Я явно не рассчитала своих сил для этого доморощенного
родео, в конце концов, я же не птичка тари, которая одна может
безнаказанно копаться в зубах у аллигатора.
"Хреново, да? - участливо спросил Иван. - А я предупреждал, не будь
самонадеянной дурой, ты же не Чарльз Бронсон".
"И даже не Сталлоне, - поддержал его Нимотси. - Никто от тебя таких
жертв не требовал. Это не по тебе. Так что езжай в провинцию и выращивай
павлинов".
"Да, да, да, - твердила я себе, - я не гожусь. Теперь я могу быть кем
угодно - высокооплачиваемой любовницей, низкооплачиваемой гувернанткой,
вот только орудием возмездия я не буду никогда, не по Сеньке шапка, вы
правы, вы правы, как всегда".
"Еще бы не правы, - утешила Венька. - Каждый за себя, только Бог за
всех".
Я вернулась в комнату и, наплевав на спящего Власа, стала судорожно
собирать свои вещи. Ну его к черту, помутнение закончилось, можно только
сожалеть о бездарно проигранном билете на паром, но есть еще и другие
возможности. Ты действительно не годишься, признай это и удались в другую
жизнь без пафоса, как в монастырь, - там-то ты и найдешь успокоение...
...Дверь оказалась запертой изнутри - Влас позаботился и об этом, он
страховался, как опытный альпинист, - взял и закрыл меня в клетке, как
беременную лисицу.
Все пути к отступлению были отрезаны, и я не стала искать ключей. Я
просто вернулась в комнату, сняла ботинки, как после долгого пути; все
верно, это не Влас запер тебя, ты сама набросила засов в одиночной камере
своих обязательств.
Оставаться одной было так невыносимо, что я стала расталкивать Власа
- дохлый номер, он беспробудно спал. И тут меня пронзила острая, как игла,
мысль: ты не одна, ты никогда не будешь одна, пока существуют зеркала.
Волоча за собой полуснятые ботинки, я отправилась в ванную, к
дешевенькому, наспех приколоченному осколку зеркала.
Из него на меня смотрела Ева. Та самая, которая приняла решение
мстить. Она решительно сдвинула брови, а потом подмигнула - нужно
следовать за обстоятельствами. Послезавтра... Да нет, уже завтра все
решится. И ты должна пройти этот путь до самого конца, ничего не
поделаешь, билет действителен только в одну сторону. Остановки запрещены.
Я прижалась лбом к холодному утешительному лбу Евы - все в порядке,
неси свой крест и веруй.
...Влас спал, раскинув руки, - и мне пришло в голову, что точно так
же разбрасывают руки и его жертвы, мертвые после нескольких удачных
выстрелов. Сейчас, когда его сонное дыхание стало совсем незаметным, он
напомнил мне Ивана, и Веньку, и Нимотси - убийцы всегда похожи на убитых
ими, они шляются, как мародеры, и забирают самое лучшее...
Я допила водку и легла рядом с Власом.
И проснулась в воскресенье. В будничном воскресенье семьи палача.
Влас встретил меня улыбкой, более похожей на гримасу от головной боли, -
он объяснил это похмельным синдромом. О ночной сцене не было сказано ни
слова? но чувствовалось, что роли расписаны Власом на несколько серий
вперед: разудалый мафиози и его бессловесная набожная католичка-жена.
Вместе мы сходили за кефиром, по которому тосковала его душа, и за новой
губной помадой, по которой почему-то тосковала моя. Совместные покупки
придали нашему альянсу иллюзию постоянства, это была почти идиллия.
Вошедший в роль тирана-мужа Влас настоял, чтобы мы купили туалетную воду,
запах которой приводил его в восторг: "Теперь духи для тебя, детка, буду
выбирать я сам, не возражаешь?"
Я не возражала.
К тому же я не имела ничего против любви, которой он решил забить
остаток вечера, после того как оружие было приготовлено и заботливо
уложено в отведенные гнезда. Судя по всему, альтернативы сексу не было -
чужая квартирка оказалась предусмотрительно лишенной не только видео, но и
завалящего телевизора. Так что Тарантино ничего не оставалось, как
пощипывать сено в стойле, а я была под рукой.
Вдохновленный этим, между вторым и третьим актами Влас решил изменить
своему Квентину с челюстью продавца мороженого: он вспомнил "Прирожденных
убийц" Стоуна и сказал мне, что этот сюжет нравится ему больше -
отстрелить кого ни попадя, а потом отправиться на покой и даже завести
детей. "Как ты относишься к писающим младенцам, детка?"
"В виде фонтанов?" - спросила я.
"В виде наших с тобой общих детей". - Его явно тянуло к домашним
шлепанцам - слабость, простительная для кануна убийства.
Я так и не смогла ответить ничего вразумительного, и Влас,
отвалившись от меня, мгновенно заснул - тема закрылась сама собой.
А я пролежала остаток ночи с открытыми глазами. А перед самым
рассветом меня вдруг обожгло: а что, если Грек решит обратиться к властям?
Эта мысль даже не приходила в самоуверенную головку Евы, поделом! Грек не
производил впечатления человека, находящегося не в ладах с законом, я ведь
даже не знала толком, чем он занимается. А что, если он законопослушный
гражданин, почетный член Академии бизнеса и в прошлом году ему всучили
мантию Оксфордского университета? В таком случае он наверняка связался с
местным РУОПом или как там называются подобные организации?..
Как можно было этого не просчитать - ошибка, непростительная даже для
изготовителей рекламы прокладок, которые решили заняться большим кино. Как
можно было вообще не сказать об этом самому Греку - никаких
правоохранительных органов. Но ты не сказала, мямлила что-то под джазовый
аккомпанемент, а главного не сказала. А теперь вполне может быть, что
вместо его волкодавов-телохранителей нас будут поджидать одомашненные
птички из РУОПа. И твоя эпопея закончится, так и не успев начаться...
- И слава Богу, - вслух сказала я, успокаивая себя. - Может, это и к
лучшему. Стоило только тебе начать действовать по своему усмотрению -
сразу появились жертвы. И если я стану последней в списке - слава Богу,
слава Богу...
Странно, но такой вывод успокоил меня окончательно.
Даже Влас подивился моему спокойствию, когда мы тряслись в полусонном
утреннем трамвае, смешавшись с живописной массовкой питерских грибников и
ягодников:
- Да ты просто какой-то Дима Якубовский в Крестах! Никаких эмоций,
кроме положительных. Как будто мы на рыбалку едем.
- А мы и едем, - резонно заметила я, - надеюсь, что рыбке повезет
меньше, чем рыбакам.
- Я тоже на это надеюсь.
...На чердаке мы оказались за десять минут до приезда Грека. Раньше
появляться там не было смысла - лишний риск, как объяснил Влас, это тебе
не мелких сошек в подъездах мочить. Он оборудовал позицию с тщательностью
призывника срочной службы. И явно волновался - бравада последних двух дней
покинула его, как неверная жена, это было видно невооруженным глазом. Если
бы сейчас я предложила ему уйти - он с радостью ухватился бы за это
предложение.
Но я не предложила.
Он в последний раз поцеловал меня помертвевшими от близкого ожидания
губами - трогательное единение ловцов жемчуга, отправляющихся в глубины.
- Он будет через четыре минуты. - Влас посмотрел на часы. - С Богом.
- Ты бы еще перекрестился перед таким богоугодным делом, - насмешливо
сказала я ему.
- Не обучен. Атеист.
Крыши города влажно блестели, как спины морских котиков на лежбище;
Питер действительно был красив, я даже пожалела, что не успела полюбить
его, а теперь вряд ли представится такой случай... Грязь человеческих
страстей, скрытая коробками домов, иссеченная рубцами улиц, не была отсюда
видна; теперь я понимала Бога - с высоты все кажется благостным и не
требующим ежеминутного вмешательства...
- О, жертва в зоне видимости! Приготовься, - провозгласил Влас,
подбадривая голосом скорее не меня, а самого себя.
Сжав в руке пистолет, я аккуратно впилась в слуховое окно и увидела
"Мерседес" Грека - как ни в чем не бывало он подкатил к стоянке. И на
секунду меня захлестнула слезливая детская обида: неужели он не поверил
мне, неужели не захотел считаться с предупреждением, даже таким
торопливым. Ну что ж, тем хуже...
Дверца "Мерседеса" открылась, из него вышел человек - Влас поймал его
в оптический прицел.
- Что за фигня, это же не Грек! - прошептал он, и тотчас пыльный
чердачный воздух заколебался - возникли тени, они выросли за нашими
спинами. Это тот самый рапид, который я так презирала во всех средненьких
совдеповских мелодрамках, скучая в гордом одиночестве на последнем ряду.
Только теперь я поняла, что рапид - это достаточно точная имитация
длительности. Между двумя ударами моего почти остановившегося сердца эти
ребятки с одинаковыми сосредоточенными лицами скрутили Власа, не дав ему
опомниться. Кто-то, из особо преданных, даже двинул ему по зубам,
исподтишка, как в детской драке, - и лицо Власа, которое столько раз
победно зависало надо мной, вдруг расцвело кровью. Кровь казалась
бутафорской, необычайно яркой, почти не правдоподобной. Я с ужасом, не
отрываясь, смотрела на своего любовника - а ведь он был моим любовником -
и даже чувствовала к нему глухую жалость. Эта жалость покалывала мое лицо,
как первые заморозки. Влас мгновенно обмяк в чужих железных объятиях;
сейчас он казался мне мальчиком, застигнутым родителями за занятием
онанизмом в ванной: наказание было неотвратимым, сейчас получишь, что
заслужил! Ему легко выкрутили руки, наподдав под дых для острастки.
Нет, это были не руоповцы, никакой помпы, никакой служебной
видеосъемки, никаких понятых, никаких ленивых милицейских околышей, этих
вечных спутников людей в штатском, которые усердно подчищают поле боя...
Не успевшего ничего сообразить Власа вынесли, выволокли из чердака -
он не сопротивлялся; я даже подозревала, что он вполне мог спустить в
штаны от этого равнодушного, почти механического обращения с ним.
Эти люди исчезли так же внезапно, как и появились, казалось, что
Власа просто смыло волной, осталась лишь снайперская винтовка. И только
теперь я поняла, что приговор уже вынесен, без всякого суда - и этот
приговор вынесла я сама, даже не удосужившись напялить на себя белый
судейский парик.
Я сама вынесла этот приговор.
На чердаке остался только один из бравых парней - он быстро и вполне
профессионально разобрал винтовку, уложил ее в "дипломат" и только тогда
обернулся ко мне: я увидела ничего не выражающее лицо
телохранителя-профессионала.
"Интересно, есть ли у него жена, - тупо подумала я, - женщин должны
вдохновлять такие лица - и на верность, и на измену..."
- Вас ждут, - глухо сказал мне телохранитель. Поднялся и вышел, унося
с собой "дипломат". Он даже не забрал у меня "беретту", которая бесполезно
болталась в пальцах.
Да, да, ждут...
Мне будет жаль только одного - этот город в проеме слухового окна,
безмятежный и чисто вымытый неверными небесами...
Я потеряла счет времени - к конторе Грека постоянно подъезжали
иномарки, из них выпрыгивали узкие, казавшиеся вырезанными из плотного
картона, девочки-секретарши, любовницы начальников отделов и специалистов
по маркетингу.
А я уже не была ничьей любовницей, я чувствовала себя пустой, как
смятая банка из-под пива... Никакого торжества, никакого удовлетворения,
только тупая, сжирающая внутренности усталость. Но ты только сделала то,
что должна была сделать: люди, убившие твоих друзей, мертвы или почти
мертвы. Я знала, что должно произойти с Власом, - медвежий угол на самом
краю карты Ленинградской области, наспех вырытая яма, пуля в затылок.
Конечно, все могло быть по-другому, но суть не менялась - пуля в затылок,
пуля в затылок...
"Смотри-ка, у нашей лебедушки воображение прорезалось, - удивился
Иван, - с такой верой в предполагаемые обстоятельства нужно заседать в
налоговой инспекции".
"Да ладно тебе, - вступился за меня Нимотси, - наша крошка просто
исполнила свой гражданский долг, перехватила волосатую руку насильника,
грабителя, мучителя людей. Варенья и печенья ей, а лучше - почетную
грамоту".
, "Но, даже если ты убьешь еще сто человек, - сказала Венька, моя мудрая
девочка, - ты не сможешь воскресить и одного..."
Да. Я исполнила свой долг. Но никто не воскрес, никто не потянул меня
в раскрытую постель, никто не расписал со мной пульку, никто не предложил
мне контракт на пьесу для норвежцев. И я вдруг вспомнила о Фарике: это у
него была лицензия на убийство, это у него было право на месть - и это
право давала ему безоглядная страсть, безоглядная сумасшедшая любовь. Я
никогда не испытывала таких страстей, я никогда так не любила, рабская
покорность и слепое подчинение - вот мой удел, ровно чадящее пламя серых
привязанностей, идущих не от силы, а от слабости. Значит, и сегодняшняя
месть была неадекватной, чужой, нечестной... Влас должен умереть из-за
трагедии, которую я так никогда и не испытала по-настоящему...
Затянутое серыми тучами небо вдруг пронзил заблудившийся солнечный
блик - ив мутном стекле чердачного окна отразилось лицо Евы. Нет, черт
возьми, нет, мое собственное лицо, теперь уже собственное! Это было
страстное лицо, оно готово было и любить, и мстить за свою несостоявшуюся
любовь - с Иваном, с Нимотси, даже с Аленой... Все могло произойти - и
ничего не произошло. И за это кто-то ответит. Кто-то обязательно ответит...
Я захлопнула створки окна, как закрывают ненужную дискуссию: теперь я
точно знала, что все правильно, что так и должно быть, что я пойду до
конца.
...Когда я спустилась с чердака, по выщербленной временем лестнице,
без всяких околичностей, без всякого страха, без ненужного петляния, то
сразу же увидела припаркованную рядом с подъездом иномарку. Иномарка
посигналила вспыхнувшими и тут же погасшими фарами - никакого лишнего
шума, все предельно деликатно - ждали именно меня.
Я подняла руку и поболтала ею в воздухе. Улица была чиста - никаких
следов Власа и стреноживших его людей, мавр сделал свое дело, мавр может
уходить...
Из иномарки вышел шофер и радушно распахнул заднюю дверцу.
Я забралась в машину без колебаний, и сразу же оказалась рядом с
Греком. Он чуть подвинулся и повернул голову, чтобы получше рассмотреть
меня, утреннюю киллершу-предательницу.
- Вы голодны? - спросил Грек тихим голосом. Ничего себе фразочка для
начала знакомства.
- В общем, нет, - ответила я и тоже начала бесстрашно рассматривать
Грека.
- Как вас зовут?
- Ева, - коротко и ясно, вполне в духе этого делового человека.
- Скажем так, Ева, - резюмировал он. - Меня это устраивает.
- Меня тоже. Скажите, что с ним будет?
Конечно, я имела в виду Власа, и он сразу же понял это.
- А как вы думаете?
- Надеюсь, что так же, как и вы. Иначе не стоило всего этого затевать.
Мой ответ понравился ему и заинтриговал одновременно, я видела это по
его безразличному лицу, чуть больше безразличному, чем следовало.
- На Очаковскую, Сережа, - сказал водителю Грек. Машина плавно
тронулась с места.
- Это случайно не местная контора ФСБ? - поинтересовалась я у Грека.
- Нет. Свои дела я улаживаю сам. - Вялые складки у рта подобрались,
как хищник перед прыжком; он действительно улаживал свои дела сам, Влас
был лишь досадным эпизодом. "Ты и сама можешь стать одним из таких
эпизодов, если начнешь зарываться, будь начеку".
- Тогда, если можно, заедем на Васильевский. Мне нужно кое-что отдать
вам, и тема будет закрыта.
Грек властно кивнул шоферу - мы отправились на Васильевский, за всю
дорогу так и не сказав друг другу больше ни слова.
Через двадцать минут я уже стояла посреди маленькой убогой комнаты,
моего временного - слишком временного - пристанища; раскрытая постель еще
хранила вмятины от тела Власа, и потому я старалась не смотреть на нее. Я
быстро собрала все, что касалось меня: вещи, купленные для обольщения
Алены, - мне не хотелось с ними расставаться, маленькая женская слабость;
те немногие документы, которые у меня были, так и не просмотренная кассета
Нимотси, его записная книжка, моя записная книжка... Я забрала и то, ради
чего приехала: фотографии Грека с собаками и телохранителями. Мне они не
были больше нужны, но вполне могли выступить в качестве маленького
сувенира - ракушечный грот, глянцевая открытка с видом Ласточкина Гнезда:
привет из солнечного мира заказных убийств.
Грек терпеливо ждал меня.
- Вы рисковали, Ева, - сказал он, когда машина снова покатила по
неухоженным питерским улицам, - вы рисковали, и, возможно, неоправданно.
В его голосе не слышалось угрозы, скорее это было похоже на
многообещающее начало мимолетных отношений, интеллектуальный флирт, где
все роли расписаны заранее и мне отводятся резонерские реплики младшего
партнера по бизнесу, от которого избавляются за двадцать минут до титра
"конец".
- Возможно, - согласилась я, небрежно передавая Греку пачку
фотографий, - только предупреждаю: я не имею ни малейшего представления о
заказчиках; Так что вольные упражнения на дыбе, выкручивание суставов и
сожжение на костре в духе старой доброй инквизиции будет малоэффективно.
Грек с плохо скрываемым интересом рассматривал фотографии.
- По-моему, я вполне фотогеничен, - сказал наконец он. - Вы не
находите?
- Нахожу. Вам даже не нужно доплачивать женщине, чтобы лечь с ней в
постель, - позволила я себе маленькое хамство случайной попутчицы.
- Я люблю свою жену, - голос Грека был все таким же тихим. - И не
трачу деньги на любовниц.
- Надеюсь, это взаимно.
- Увы, нет. Это вы фотографировали?
- Нет. Эти снимки делал парень, которого я вам сдала.
- Отличная работа. Из него мог бы получиться прекрасный фотограф. Он
чувствовал объект съемки и неплохо выбирал ракурс. - Грек говорил о Власе
в прошедшем времени. - Действительно отличная работа. Может быть, чересчур
претенциозно, но характер схвачен. Зачем вы это сделали?
- Поверьте, у меня были веские основания. Достаточно веские.
- Почему я должен вам верить?
- Вы уже поверили один раз. Я сказала, что не умею танцевать, - и не
соврала. Я сказала, что у вас есть шанс возникнуть в оптическом прицеле
винтовки, - и не соврала.
- Элементы абсолютной правды часто делают убедительным и неотразимым
любой лживый орнамент.
- Вы так думаете? - Я не знала, как заставить Грека поверить мне.
- Да. Без несущих конструкций истины здание, построенное на обмане,
просто развалится.
- Вы воспринимаете меня как деталь игры, которая ведется против вас?
- Возможно. - У меня вдруг заложило уши от его тихого инквизиторского
голоса.
- Смысл? Я не стану втираться к вам в доверие, я могу выйти на
следующем перекрестке после светофора и навсегда исчезнуть из вашей жизни.
Я не Троянский конь.
- Вы не Троянский конь. Вы - прекрасная Елена, - позволил себе
комплимент Грек. - Это-то меня и беспокоит. Зачем вы сдали мне этого
фотографа?
- Я же сказала - у меня были веские основания.
- Надеюсь, вы не сводили счеты с неверным любовником...
- Нет. Он действительно был моим любовником.
Недолгое время, но был, - цинично сказала я. Ему нравился мой цинизм,
я это видела. - Но все произошло не из-за этого. Поверьте, есть более
серьезные причины, чем несчастная любовь.
- Разве для женщины могут быть более серьезные причины, чем
несчастная любовь?
Да он философ, скажите пожалуйста!
- У вас слишком сентиментальный взгляд на мир для бизнесмена
подобного уровня.
- Вы разбираетесь в бизнесменах подобного уровня?
- Совершенно не разбираюсь, - искренне сказала я. - Просто девочка,
которая переходит улицу на зеленый свет с дешевым плейером в рюкзаке в то
время, как вы сидите в своей роскошной иномарке и проклинаете красный.
- Значит, если продолжить вашу аналогию, Ева, - вы та самая
парвенюшка с окраины, которая случайно попала под дорогую иномарку?
Он мне нравился, сукин сын, он мне определенно нравился!
- Не под иномарку. Под каток. Под обыкновенный асфальтоукладочный
каток. Но осталась жива и теперь требую сатисфакции.
- В наше время девочкам с дешевым плейером в рюкзаке требовать
сатисфакции опасно. Можно и пулю в затылок схлопотать.
- Я знаю. Потому и подставляю чужие затылки по мере возможности.
Грек внимательно посмотрел на меня:
- И как только такой хорошенький ротик может произносить такие
опереточные фразы?
- Мне никогда не хватало чувства меры, хотя оперетта и не мой жанр.
- А ваш?
- Вестерн-спагетти, - позволила я себе улыбнуться, - а также
черно-белые подделки, где месть выступает главным двигателем сюжета.
- Я понял. Чего вы хотите от меня? Ведь вы чего-то хотите, иначе не
сделали бы того, что сделали.
- Он мертв? - спросила я, и ни один мускул не дрогнул у меня на лице,
ни одна ресница не упала на щеку.
Грек быстро набрал номер по сотовому телефону;
- Все в порядке, Саша?..
Выслушав ответ. Грек откинулся на сиденье.
- Уже мертв. Хотите знать, как это произошло?
- Не хочу.
- Надо полагать, это доставило вам моральное удовлетворение.
- Нет. - Я попыталась быть честной, прежде всего с собой, я даже
мельком пожалела несчастного глупого Власа, который был хорош в финале
любовного акта и проявке пленки. - Нет. Но чувство долга получило свою
порцию сырого мяса.
- И надолго ее хватит, этой порции?
- Не знаю. Похоже, я нахожусь в самом начале пути.
- А у вас есть хватка, - вдруг дал слабину Грек. - Хотите поработать
на меня? Я мало кому делаю такие предложения.
Я повернулась к нему всем корпусом - сама невинность, мужественная
секретарша с вытравленными пергидролью волосами, которая говорит "нет"
боссу, залезшему под юбку.
- Если бы я была деталью в плане, то сейчас сказала бы - "да".
- А вы говорите?
- А я говорю - "нет". Мне есть на кого работать.
"Браво! Бис! - зааплодировал Иван. - Торговки чесноком и мочалками на
мелкооптовом рынке будут рыдать и утираться бретельками от лифчиков".
"А актерский состав мексиканских мыльных опер коллективно примет
японское подданство и сделает себе харакири на священной горе Фудзияма, -
поддержал его Нимотси. - Из зависти. Заметь, только из зависти!"
Мы приехали на Очаковскую, одну из улиц, обрамляющих Смольный. Этот
район считался элитным и был заселен внучатыми племянниками и личными
шоферами бывших партийных боссов. В сопровождении водителя Сережи и еще
двоих, выскочивших из подъехавшего джипа, телохранителей мы поднялись на
третий этаж ничем не примечательного сталинского дома. Телохранители
остались скучать за дверью, а Сережа, который - видимо, по
совместительству - был еще и горничной, барменом и экономкой, принес нам
кофе в маленьких дымящихся чашках и коньяк.
От коньяка я отказалась, но кофе выпила с удовольствием.
. - Через сорок минут я должен быть на деловой встрече, - сказал Грек. -
Так что давайте сразу покончим с формальностями. Итак, вам ничего от меня
не нужно.
- Нужно, - честно сказала я. - Мне нужны деньги. По лицу Грека
пробежала едва уловимая брезгливая гримаса.
- Сколько?
- Самый минимум, - я постаралась исправить положение, - самый
минимум, который позволит вам считать меня борцом за идею, а не
меркантильной сукой. Дело в том, что денег у меня нет вообще.
- Ваш покойный друг не оставил вам даже на карманные расходы?
- Гонорар он должен был получить позднее. За удачно выполненное
задание, - мягко напомнила я Греку. - Но заказ остался неудовлетворенным,
как вы можете предположить.
- Сколько? Я молчала.
- Пять тысяч долларов вас устроит?
- Это чересчур. - Я ухватилась за пустую чашку кофе. - Я вполне могу
обойтись и пятой частью суммы. Мне нужно покрыть транспортные расходы, ну
- и суточные на первое время.
Мой ответ понравился Греку и восстановил мою пошатнувшуюся было
репутацию.
- Что вы собираетесь делать?
- Мне нужно уехать из Питера. Мне больше нечего здесь делать.
- Хорошо. Все подробности мы обсудим вечером. Перед тем как вы
остановите мою машину и сойдете на следующем перекрестке, я приглашаю вас
в ресторан.
- В тот самый, - сказала я, имея в виду "Паризиану".
- Да, в тот самый. Я постоянен в своих привязанностях. А пока можете
отдохнуть. Сережа останется с вами и покажет, что к чему. Бояться его не
следует. А я заеду за вами к семи.
- Буду ждать вас с нетерпением.
Грек кивнул мне и вышел из комнаты. Спустя некоторое время - должно
быть. Грек давал указания своему вассалу - хлопнула входная дверь. Теперь
можно осмотреться.
В широком низком окне равнодушно отражались дома на противоположной
стороне лысой, лишенной малейшего намека на деревья улицы. Скучнее не
придумаешь, как раз в стиле партийных постановлений. Я тут же
переключилась на комнату - это было гораздо интереснее и могло бы хоть
чуть-чуть объяснить мне Грека. Стену напротив окна украшала огромная копия
"Садов наслаждений" Босха. Ничего себе, у хозяина довольно пессимистичный
взгляд на мир! Я так и видела автора копии, бородатого красномордого
выпускника Академии художеств, любителя Сартра и мастера лессировок; в
моем воображении он оказался удивительно похожим на изможденного эстета
Василия Григорьевича, который читал нам во ВГИКе историю искусств. Босх и
Дюрер были любимцами Василия Григорьевича, полгода он сладострастно терзал
их творчество, отнимая учебные часы у других, ни в чем не повинных великих
живописцев. Босха я всегда побаивалась, теперь же увидела в нем союзника -
должно быть, респектабельного Грека мучили те же демоны, что и меня.
Пока я разглядывала триптих, появился Сережа - на этот раз с халатом
и полотенцем.
- Что-нибудь нужно? - спросил он осуждающе-вежливым тоном
состарившейся кормилицы.
- Разве что журнал "Космополитен".
Сережа развел руками:
- Макулатуру не держим.
- А жена хозяина не балуется?
- Нет. И потом - здесь ее не бывает. Но есть библиотека, телевизор и
тренажерный зал. - Сережа явно не знал, что со мной делать.
- Нет. Это чересчур мужские развлечения.
- Как знаете. Есть видео. Можете посмотреть, если подберете
что-нибудь такое... Немужское. Приготовить вам ванну?
- Пожалуй.
Почему бы и нет. В конце концов, даже если все и сложится не лучшим
образом - помыться никогда не мешает, за последнее время я сменила
полдюжины ванн, и до сих пор жива. До сих пор жива - и это вселяет
оптимизм.
Я прошлась по комнате, царапнула ногтем копию Босха и углубилась в
изучение письменного стола. Таким и должен быть письменный стол
преуспевающего бизнесмена: абсолютно стерильным и чисто прибранным,
никаких трупиков деловых бумаг на поле боя. Воровато оглядываясь на дверь,
я взяла в руки фотографии, украшавшие стол: на одной из них был запечатлен
сам Грек и женщина с немолодым, усталым, как будто извиняющимся лицом. "Не
очень-то ты и счастлив, друг мой", - подумала я о Греке. На второй -
помахивал теннисной ракеткой холеный молодой человек, чем-то неуловимо
похожий на жену Грека: тот же извиняющийся изгиб губ, тот же высокий лоб,
даже слишком высокий. Молодого человека можно было назвать красивым, если
бы не некая скрытая червоточина, ушедшая на второй план порочности: так
иногда безмятежная гладь воды скрывает заросшие лилиями омуты.
Поставив фотографии на стол, я вышла в коридор и наугад направилась в
ванную, которую сразу определила по шуму воды. Сережа сидел на краю ванны,
больше смахивающей на маленький бассейн, и пускал пенку.
- Очень мило, - похвалила я водителя Грека, подавляя в себе искушение
сунуть ему в пасть кусочек сахара за усердие. - А массаж в этом доме
делают?
Сережа спрыгнул с бортика ванны и подошел ко мне вплотную. Спустя
секунду я ощутила на своем подбородке его железные пальцы.
- Не зарывайся, голубка, - сказал Сережа. - Если с утра тебе повезло,
то не думай, что к вечеру марьяж сложится.
- Очень на это надеюсь, голубь, - в тон ему ответила я, выталкивая
слова сквозь его хватку, - очень. А ты лучше прижми хвост и слушай
хозяина, пока он жив и приплачивает тебе за вредную работу.
Я смотрела ему прямо в глаза - это умение смотреть в глаза пришло ко
мне вместе с лицом Евы, покойной Мыши даже в голову не пришло бы, что
можно вот так безнаказанно смотреть людям в зрачки, различая в глазных
яблоках червоточины тайных страхов и желаний.
- С удовольствием бы тебя пристрелил, - сплюнул Сережа, отводя взгляд.
- А я бы с удовольствием с тобой переспала.
- Сучка, - впрочем, теперь в голосе Сережи звучало скрытое одобрение,
- чую, ты еще заставишь нас рвать волосы на заднице!
- Не волнуйся за свою задницу. И спасибо за ванну. - Я сунула руку в
шапку пены. - Кстати, вода могла бы быть и погорячее.
Сережа, с несколько истрепанным чувством собственного достоинства,
удалился, прикрыв за собой дверь. Наверняка он окопается где-нибудь
поблизости, чтобы глазеть на меня в щелку, как в хичкоковском "Психо". Но
сейчас я меньше всего была похожа на затюканную секретаршу, по глупости
стянувшую сорок тысяч долларов, хотя чувство самосохранения и подсказывало
мне - будь начеку. Ты вступила на территорию саванны, кампос, льянос - а
это чревато не только сезонами дождей, но и сезонами охоты, и из хищника
можно легко превратиться в жертву, ничего не поделаешь. В освежеванную и
хорошо выпотрошенную жертву.
Я не думала о Власе, моя совесть умиротворенно молчала. Все
происшедшее с ним и со мной казалось эпизодом, увиденным из окна поезда,
увиденным и тотчас же забытым. Первая месть сошла мне с рук, и я осталась
безнаказанной (пока безнаказанной!) - это было самым главным. Теперь я
почувствовала вкус - пока он был экзотическим, не набившим оскомины,
слабоуловимым, но он был. Ты не должна останавливаться, ты не должна! Ты
убрала только сошек, слепое орудие, бездумные машины - но ведь есть
кто-то, и этот кто-то и придумал дьявольский план, который погубил твоих
друзей и тебя саму. Значит, до него нужно добраться. А для этого -
вернуться в Москву и попробовать распутать клубок с другого конца. У тебя
есть кассета, еще не просмотренная; дневник Нимотси, еще не прочитанный,
есть красный "Форд" Туманова. Стоило Нимотси позвонить Туманову, как его
убили... Этот "Форд" сейчас не давал мне покоя и успокаивал одновременно -
именно с него я и начну.
"Зачем, зачем ты это делаешь?" - снова и снова спрашивала себя я.
Ответов было множество, все они могли служить натурщиками для Босха, но
тем не менее - я возвращаюсь. Я возвращаюсь и сама попробую докопаться до
истины.
Никогда еще я не чувствовала себя такой необходимой своим мертвым
друзьям, никогда еще я не чувствовала вкус к жизни так остро!..
Я вылезла из ванны и отправилась на поиски Сережи, оставляя за собой
лужицы воды вместо следов, - ничего страшного, наша воинственная домашняя
хозяйка подотрет! Домохозяйка же сидела в гостиной, находящейся против
кабинета хозяина, и что-то мрачно смотрела по видео.
- Привет! - радостно возвестила я о своем появлении.
- С легким паром, - угрюмо ответил Сережа.
- Удивительное равнодушие к моей персоне. А вдруг я, предоставленная
сама себе, начну рыться в бумагах босса или, чего доброго, засуну триста
грамм тротила в сливной бачок.
- Много берешь на себя, голубка! Все твои поганые вещи я перетряс, не
слишком впечатляюще даже для начинающей вымогательницы.
Он рылся в моих вещах! Забыв обо всем, я бросилась в кабинет, где по
глупости оставила под присмотром Босха рюкзак. Только этого не хватало,
чтобы волосатые пальцы рылись в моих вещах! Я вывернула содержимое прямо
на ковер - на первый взгляд все было на месте. Тряпки, записные книжки,
косметика - но кассета! Кассеты не было. Стараясь сохранять спокойствие, я
вернулась в комнату, где сидел наглый водитель.
- Где кассета? - с порога крикнула я.
- Не ори, не под мужиком, - огрызнулся Сережа, - пятнадцать минут,
как выключил. А на семь хватило. Ну ты и извращенка! А по виду не
скажешь... Тянет же людей на такую дрянь.
- Не стоило тебе трогать мои шмотки. Я скажу об этом хозяину.
- Дохлый номер, - лениво процедил Сережа. - Хозяину - хозяиново, псу
- псово. Он может быть с тобой вежливым, а мне расшаркиваться перед тобой
необязательно.
- И всегда он тебя без намордника выгуливает?
- Всегда. По-другому - себе дороже выходит.
- Это почему же?
- Иногда расслабляется, может поверить такой двуличной стерве, как
ты. А я никогда не расслабляюсь.
- Бедная твоя жена, - посочувствовала я, - значит, ты никому не
веришь.
- В отношении хозяина - никому.
- Очень трогательно. - Я подошла к видеомагнитофону и вытащила
кассету.
- Ну и дрянь ты с собой носишь! - не выдержал Сережа. - Ты что,
садомазохистка?
- Похожа?
- Черт тебя разберет. Не нравишься ты мне.
- Ну, ты тоже герой не моего романа. И вообще, твое дело маленькое, -
продолжала дерзить я, - подай, принеси, лужи, кстати, подотри, я после
себя оставила...
- Подлючая баба. А ведь если хвост тебе прищемить - завизжишь.
- Не завизжу. Тут ты ошибаешься, Серж.
- Мазохистка, так и есть. И кассета твоя дерьмо, - Много посмотрел?
- Посмотрел, пока не стошнило. Минут десять от силы.
- А что увидел?
- А ты не знаешь?
Я не знала. Я таскала кассету Нимотси за собой, как хлебные крошки в
кармане, как бесполезный мешочек с пряностями, как карманную Библию, до
которой никогда не доходят руки, а подходящих самолетов, чтобы читать ее
при посадке, - нет... Может быть, на кассете не было ничего серьезного, но
если оно было - я не была к этому готова. Пока не готова. Но очень скоро я
это сделаю. Серж не нашел ничего, потому что и не искал, а я - другой
случай. Я знаю, что искать, во всяком случае, не пропущу.
Кассета сейчас была в моих руках и соблазняла меня, как соблазняют
случайные любовники, но я удержалась от искушения понять все здесь и
сейчас. Вместо этого я вытащила что-то героически-нейтральное, кажется,
это были "Семь самураев" Акиры Куросавы - у Грека был собран весь
Куросава, скажите пожалуйста, - и остаток дня посвятила ему. Пока Тосиро
Мифунэ размахивал самурайскими мечами, я успела сделать макияж и
переодеться. За двадцать минут до назначенного времени я сбрызнула ключицы
и запястья оставшимися от романа с Аленой духами "Outrage", Боже мой, это
было совсем недавно... Во всяком случае, их терпкий аромат не должен
отпугнуть Грека: такой запах делает женщину старше своих лет, а Греку,
судя по всему, нравятся уже пожившие женщины...
- Ну, как ты меня находишь? - спросила я Сережу, которого, уже давно
мысленно потрепав по мясистым ушам, решила называть Сержем.
Серж, выйдя из состояния мрачного анабиоза, в котором пребывал,
ответил:
- С удовольствием нашел бы тебя на заднем дворе городской
санэпидстанции с дыркой во лбу. Но, к несчастью, чудеса невозможны.
- Действительно невозможны, иначе я бы тебе обязательно понравилась.
- Ты же не сотенная купюра, чтобы мне нравиться.
- Надеюсь, твой хозяин будет хоть чуть-чуть галантнее, -
примирительно сказала я Сержу.
- Его дело, - отрезал он.
...Грек появился ровно в семь, пунктуальность, судя по всему, была
его коньком. Он осмотрел нас с живым интересом, но как единую скульптурную
группу, даже не выделив мой приглушенный ненавязчивый макияж. А ведь за
последние полтора часа я сделала все, чтобы понравиться ему.
- Ну, вы поладили? - спросил Грек тоном старой девы, которая
оставляла в чужих руках свою любимую кошку для брачных игр, а теперь
жаждет узнать результаты.
- Безусловно, - ответила я за себя и за Сержа, - весь день играли в
карты на деньги.
Серж, ставший в присутствии хозяина кротким, как овца, молчал.
- Вы готовы? - спросил меня Грек.
- Да. - Ни он, ни я не вложили в вопрос и ответ двойных и тройных
смыслов, так, старые приятели, собирающиеся на деловую вечеринку.
- Тогда поехали. Сережа, проводи нас. Серж с готовностью проскочил
вперед, я видела только его коротко стриженный самодовольный затылок,
умеющий быть таким преданным хозяину.
- У вас отличный сторожевой пес, - с милой улыбкой сказала я Греку.
- Спасибо. Вы тоже отлично выглядите, - вернул мне комплимент Грек.
- Он даже обнюхал мои вещи. Хорошо, что не пометил.
- Сережа не доверяет никому.
- А вы? , - Иногда.
...Спустя полчаса я сидела за столиком Грека в "Паризиане". Все было
так же, как и два дня назад, - тот же джаз, те же музыканты, старательно
подражающие великим неграм. Только столик, за которым мы сидели с Власом,
так и не был занят. Хрупкие бокалы, стоящие в обрамлении салфеток,
благополучно пережили Власа, их стекло даже не замутилось. А я не могла
отделаться от малодушного ощущения, что Влас сейчас появится, на ходу
подтягивая брюки. Но он не появился. И вместо циничного трепа с моим
глуповатым любовником я была вынуждена светски заказывать блюда, о
названиях которых не имела понятия.
Грек был подчеркнуто вежлив, и со стороны мы казались банальной
любовной парочкой.
- Знаете что, - наконец не выдержала я, - мне плевать на ваш
ресторан, до двадцати шести лет я даже не подозревала об их существовании.
Заказывать я не умею и нож для рыбы вполне могу всадить под ребра
зазевавшемуся официанту.
- Ну, не стоит возводить на себя напраслину, - мягко пожурил меня
Грек, - вы ведь не инфант террибль, как бы ни пытались мне это доказать. И
потом - ножи для рыбы, как правило, туповаты.
- Мне все равно. Заказывайте сами.
Грек заказал еду, и мы продолжили наш светский разговор.
- Вы занятная штучка. - Он пристально рассматривал меня сквозь
наполненный шампанским бокал.
- Это оптический эффект, - не осталась в долгу я. - Взгляните на меня
невооруженным глазом, и ваше мнение сразу переменится.
- Сережа вас возненавидел, я это понял сразу. - Грек не счел
возможным поддержать мой игривый тон.
- Это не повод, чтобы пустить меня в расход.
- Это повод, чтобы задуматься. Редко кто вызывает у него такие
сильные эмоции. Максимум, на что его может подвигнуть человек, -
брезгливое равнодушие.
- Человек или женщина?
- Хороший вопрос. Но он уже много лет моя тень, а у тени не бывает
личных пристрастий.
- На вашем месте я не стала бы обольщаться.
- И тем не менее... Вы, несомненно, мало похожи на других.
- Людей или женщин?
Грек коснулся моей щеки кончиками пальцев - впрочем, прикосновение не
было чувственным, оно ничего не обещало.
- Людей, девочка, людей. Боюсь, что как женщина вы еще достаточно
примитивны, вы только нащупываете свою тактику. И чтобы вы не теряли на
это время, маленький совет: можно либо подчинять, либо подчиняться - так
поступают мужчины. Женщины же комбинируют эти два понятия, и этим
отличаются от мужчин. Ничего другого человечество не придумало. Так что
война полов - это всего лишь никем не нарушаемое вечное перемирие, где
каждый возделывает свое поле и никто никому не мешает.
- Но есть еще третий путь - вообще выйти из игры.
- Не пойдет, - наставительно сказал Грек, - все, кто мог, уже вышли и
благополучно устроились в качестве символов мировых религий.
- Думаю, что не это вас беспокоит.
- Да. - Грек внимательно смотрел на меня. - Я все время вижу в вас
двойное дно, но разглядеть, что на нем покоится, никак не могу. Что-то
ускользает от меня, а я не люблю, чтобы от меня что-то ускользало.
- Если это касается того, что произошло...
- Похоже, нет, - Грек старательно подбирал формулировки, - это скорее
касается вас самой.
Конечно, он был проницательным человеком, это тебе не Влас с его
аккуратной задницей и хорошо подвешенным членом, - однако и он не смог
сформулировать главного. Потому что главного не знала я сама. Я не знала
своей собственной души, нынешней души, - она так же формировалась, как и
совсем недавно лицо; она еще не устоялась, она позволяла себе гримасничать
и быть некрасивой - и, как ни странно, это мне нравилось. Но зато не
нравилось Греку - я вспомнила вдруг грубое откровение Власа: "Я ненавижу
то, чего не могу понять", естественная человеческая реакция.
- Хотя разгадка может быть самой простой, - продолжал размышлять Грек.
- Выдумаете?
- Ловлю себя на мысли, что мне хочется вас раздеть.
- Вот как? - Я удивленно вскинула брови и подумала, что вовсе бы не
сопротивлялась этому. - А как же ваше кредо не заводить любовниц?
- Вы опять меня не поняли, - остудил мой пыл Грек. - Вас хочется
раздеть в самом опасном смысле слова - сдернуть кожный покров, как
сдергивают одеяло.
- Стоит ли?
- Есть еще один щадящий вариант - терапевтический. Нужно просто
понаблюдать за вами, когда вы спите и не можете себя контролировать. Так
что опасайтесь заснуть с кем-нибудь в одной постели. Это дружеский совет.
- Дружеская поддержка была бы воспринята мной с не меньшим
энтузиазмом. - Грек, конечно, был хорош со своими симпатичными, но
маловразумительными софизмами, но обольщаться не следовало; сейчас у
хищника перерыв на обед и он вполне может пофилософствовать до следующего
приема пищи. А пищей можешь оказаться ты, Власа стерли с земли, как
хлебные крошки со стола, а ты ничем не лучше Власа. - ..
- Да. Я понимаю вас. - Постоянное "вы" звучало в его устах чуть ли не
издевкой, легким реверансом кота в сторону мыши, которую он держит за
хвост. - Когда вы собираетесь уехать из Питера?
- Как можно скорее. Мне больше нечего здесь делать. Сегодняшняя
"Красная стрела" меня вполне бы устроила, - сказала я и тут же поумерила
аппетиты, - или что-нибудь ночное, попроще.
- Хорошо, Сережа получит соответствующие инструкции и проводит вас на
вокзал. Деньги тоже получите у него.
- Момент существенный, но неприятный. Я сожалею, что ввела вас в
расходы, - состроила унылую физиономию я.
- Думаю, если бы вы не предупредили меня, - наконец признался Грек, -
расходы были бы значительно большими. Для фирмы, безутешных родственников
и партнеров по бизнесу, я имею в виду. Так что я у вас в долгу. А я не
люблю быть в долгу. У вас есть где остановиться в Москве?
- Нет, - я играла в открытую, - но, думаю, это не будет проблемой.
- Я тоже так думаю. - Грек что-то быстро написал на салфетке,
протянул мне. - Это московский номер, он принадлежит человеку, который мне
многим обязан. Он поможет вам, если возникнут проблемы. А я думаю, они у
вас возникнут.
- Почему?
- Вы замечательно держитесь. Но вы не в колоде, вы - чужак. А в мир,
в который вы попали - скорее всего случайно, - очень трудно войти. Но еще
труднее выйти. Это сопряжено с некими неприятными мелочами, самой невинной
из которых выглядит пуля в голову.
- Пожалуй, вы правы.
- И еще один совет. Не старайтесь изучать правила, все равно их не
запомните. А тем более не играйте по ним - дольше проживете.
- Кажется, у вас это называется беспредел, - поддела Грека я.
- У нас? - Грек близко придвинулся ко мне. - У нас все проблемы
решаются спокойно и цивилизованно. Не нужно путать большой бизнес с
воровской малиной и забивать себе голову дешевыми детективами.
Я могла бы подискутировать на эту тему, но вовремя прикусила язык:
- Я постараюсь.
Он успокоился, но напоследок все-таки не удержался, мальчишеское
любопытство брызнуло из него, как сок из граната, он даже забыл об этом
своем издевательском "вы":
- И все-таки, перед последним тостом, - почему ты это сделала? Почему
ты предупредила меня?
- Все не так. Если бы на вашем месте был бы кто-нибудь другой,
гораздо менее импозантный, а вместо обручального кольца у него на руке
болтались бы наколки, - я поступила бы так же. Человек, которого убрали
ваши ребята, - мой враг. Подозреваю - не единственный. Он убил близких мне
людей, и я просто свела с ним счеты.
Я испытала огромное облегчение, когда произнесла все это вслух.
Будучи облеченной в слова, тирада прозвучала убедительно и даже выдала мне
индульгенцию на все то, что я собиралась сделать.
- Интересно было бы посмотреть на ваших покойных друзей.
- Они никогда не занимались бизнесом, они понятия не имели о том, что
такое контрольный выстрел в голову. Но их нет. И именно поэтому я еду в
Москву.
- История романтическая, но малоутешительная. У тебя есть кто-то, на
кого ты можешь рассчитывать?
- К счастью, нет.
- Не потеряй телефон.
Я была признательна этому секундному душевному порыву Грека, в конце
концов, он был только обыкновенным человеком, у него были трудности с
женой, а сын его играл в теннис на фотографии.
- Я очень надеюсь на то, что, когда мне удастся.., если мне удастся
вытянуть весь клубок - я не увижу на противоположном кончике нити вас.
- Я тоже. С тобой было приятно потанцевать, хотя танцевать ты
действительно не умеешь. Нужно учиться.
- Я учту.
Грек поднял бокал и осторожно чокнулся со мной.
- Я думаю, тебе понадобится удача, если дело начнет решаться. И
чувство юмора, если оно рассыплется в прах.
- Ну-у... В таком случае я попрошусь к вам на работу. Если, конечно,
останусь жива. И у вас еще будут вакансии.
- Я рассмотрю это в рабочем порядке, - улыбнулся Грек. - Мне было
приятно с тобой познакомиться, но такую жену я не хотел бы своему сыну.
- Почему?
- С тобой было бы слишком много хлопот...На обратном пути мы почти не
разговаривали. Грек забросил меня на Очаковскую и о чем-то переговорил с
Сержем, пока я собирала вещи.
На прощание он поцеловал мне руку:
- Надеюсь когда-нибудь снова увидеть тебя. В добром здравии.
- Мне бы тоже хотелось увидеть себя в добром здравии. У вас очень
удачная копия Босха.
- Спасибо...
Грек уехал, а я снова осталась с Сержем.
- Ну что? - спросила я у него. - Посидим перед дорогой?
- Твое дело, - буркнул Серж, его ненависть исправно плескалась в
русле указаний, данных хозяином.
- Не очень-то ты вежлив.
- А мне за это не платят. Я за это денежные переводы не получаю.
Эта невинная, случайно оброненная реплика вдруг обдала меня холодом -
я вспомнила о Сирине, и даже не столько о Сирине, сколько о его паспорте,
который сунула в карман в ночь убийства. Если Серж перетряхивал мои вещи -
он вполне мог найти и паспорт. Мне было наплевать, что он подумает о
совершенно посторонних документах немолодого человека; важно, чтобы он
оставил их при мне. За три предыдущих дня у меня не было времени
избавиться от них, честно говоря, это просто вылетело у меня из головы.
- Надеюсь, ты ничего не потянул из моего багажа? - осторожно спросила
я Сержа.
- Ничего, - с сожалением ответил Серж, - хотя и увидел там некоторые
любопытные бумажонки. Ну да черт с тобой.
- Вот и славно. Значит, мы расстанемся довольные друг другом.
Серж хмыкнул и передал мне увесистый пакет.
- Это бабки. Чтобы ты не дай Бог не подохла с голоду, бедная сиротка.
- Твоими молитвами, - елейным голосом произнесла я, но сюрпризы
вместе с конвертом не закончились.
- Уж не знаю, чем ты босса охмурила. Может, напела ему в уши, что у
тебя семья мыкается где-нибудь в кишлаке под Самаркандом и сами вы не
местные... Только он тебе еще и ключ оставил. От московской хаты. - Серж
достал маленькую блестящую связку ключей и бросил ее мне. - Запоминай
адрес: проспект Мира...
Я слушала адрес, повторяя про себя цифры, и не могла поверить такой
удаче: все бытовые проблемы отпали сами собой, браво, Грек, в миру Игорь
Викторович Румелиди, это действительно широкий жест!
- Пожалуй, я воспользуюсь вашим гостеприимством.
- Воспользуйся, воспользуйся, только не очень злоупотребляй. Мужиков
не води и в постели не кури.
- Это чо - московская штаб-квартира вашего нефтеполитического
объединения?
- Уж больно ты осведомлена, - поморщился Серж. - Наезжают туда разные
человечки, но тебя это не должно касаться. Ешь, спи и не балуй. Я подъеду
через месячишко, проверю.
- Сделай одолжение! И если с формальностями покончено, - сказала я,
небрежно вертя на пальце кольцо с ключами, - то передай хозяину низкий
поклон и поцелуй от бедной сиротки. Кстати, что у нас с паровозом?
- Билет передадут на вокзале. Так что собирайся, поедем. До поезда
тридцать пять минут, нечего рассиживаться.
Дорога до Московского вокзала заняла не больше семи минут, и все это
время я глазела на ночной ветреный Питер, который замарал мои руки кровью
и не принес облегчения. И в то же время он помог мне сделать выбор, если и
не самый удачный, то, во всяком случае, - самый честный. Я возвращалась в
Москву совершенно другим человеком. Питер уже знал это.
...Возле памятника Петру к нам подскочил стертый молодой человек,
который передал Сержу билет.
- Тебе повезло, лишенка, - проворчал Серж, провожая меня к вагону. -
Спальный, да еще целое купе. Наш человечек божится, что увел его из-под
носа Алисы Фрейндлих. Знаешь такую актрису?
- Понятия не имею.
- Ладно тебе разыгрывать.
- Я серьезно! А вообще, приятно было с тобой познакомиться.
Серж иронически оттопырил верхнюю губу:
- Не могу ответить тебе взаимностью - уж больно ты ушлая рыбина. А
Алисы Фрейндлих не знаешь.
- Нетерпением жду встречи столице нашей родины Москве, - телеграфным
языком отбарабанила я.
- Ладно, - снизошел наконец Серж, - счастливо тебе!
Я курила у вагона, наблюдая, как в него грузятся холеные вальяжные
люди, но Алисы Фрейндлих так и не заметила. Зато по перрону пронесся
огромный, затянутый в лайку Игорь Корнелюк и проковыляла груженная
бутылками и аппаратурой группа "Алиса", тайная страсть моей вгиковской
подруги Гульназ.
Серж ушел, когда объявили, что до отправления "Красной стрелы"
осталось пять минут, и я почувствовала легкий укол - мне хотелось
понравиться ему, а он даже не понял этого.
Никогда в жизни я не ездила в спальных вагонах, вот уж действительно
бедная сиротка, а теперь в моем распоряжении было целое купе, что
произвело на проводника - тихого вышколенного парня - неизгладимое
впечатление. Я казалась ему чьей-то запретной любовницей, зависшей где-то
между Петербургом и Москвой, последней страстью угасающего питерского
чинуши - это читалось в глазах проводника. Пожалуй, мне нравился и этот
проводник, и сам вагон с ковровыми дорожками, безыскусными растениями на
окнах и свежим накрахмаленным бельем. Можно растянуться и выспаться, можно
заняться любовью, можно смотреть на проносящиеся в окнах огни...
Я отказалась от чая, который предложил мне проводник. И от водки,
которую предложили мне два брата-акробата, два подвыпивших молодца из
соседнего купе. У молодцов были жизнерадостные ряхи бывших комсомольских
работников, возделывающих ныне ниву предпринимательства. Они двусмысленно
подмигивали и настойчиво зазывали меня в свое купе, просчитывая в
затуманенных от водки мозгах вялый вариант "лямур а-ля труа".
Наплевав на радужные перспективы, я закрылась в своем чисто
прибранном купе, сняла ботинки и вытянулась на полке.
Вот и все. Питер кончился.
Вот и все. Вот и все. Вот и все.
Вот и все, шептали мне колеса, Питер кончился, а вместе с ним
кончилось и несколько жизней. Я подумала об Алене, рассеянно поплакала,
вспомнив о своем так и не отправленном письме. А ведь я собиралась послать
его на адрес Алены, чтобы сообщить, где искать и ее, и машину. Собиралась,
но так и не отправила - все то, что произошло после смерти Алены и Фарика,
меня если не оправдывало, то хоть как-то извиняло. На эти смерти
наложились другие смерти - и все мои благие пожелания пошли прахом.
Конечно, если бы я не встретила Власа и уехала бы в Швецию...
И сейчас же другая мысль пришла мне в голову - такая ясная, что я
даже удивилась - почему она не посетила меня раньше.
Паспорт.
Паспорт, который сделала мне Алена.
Ее начнут искать. Ее уже начали искать. И это будет серьезное
расследование, отец Алены не даст покоя ленивым питерским ищейкам ("А с
прокурором города он в бане моется по четвергам, они там друг другу спины
натирают..." - вспомнила я Аленины слова). Им ничего не стоит выяснить,
что за несколько дней до исчезновения Алена сделала паспорт кому-то из
подруг. А в паспорт наклеена моя фотография. И я даже не знаю, каким путем
Алена добыла для меня этот проклятый паспорт. Если все законно - а иначе и
быть не могло, - то этот факт обязательно всплывет...
Но - странное дело - это не очень испугало меня. Тогда - поздним
летом и ранней осенью - у меня была единственная цель: уехать из страны,
уехать любым способом.
Но сейчас я осталась.
И мне было наплевать, найдут меня или нет, - и это чувство целиком и
полностью принадлежало Еве. Как и другое - главное, чтобы меня не нашли до
тех пор, пока я не сделаю того, что должна сделать. Иначе игра не стоит
свеч и все смерти были бессмысленны.
Но если им не составит труда выйти на мой паспорт, то ровно такое
количество затрат потребуется, чтобы установить, что Алена Гончарова
купила тур в Швецию на два лица. Пока они будут запрашивать Швецию, пока
не кончится сам тур, беспокоиться о ней всерьез вряд ли кто станет...
Сбивчивые рассуждения утомили меня - в конце концов, почему именно я
должна продумывать ходы других людей? Видимо, сценарная хватка
неистребима, спасибо мастерам и свет Ивану...
"Пожалуйста, душа моя! - откликнулся Иван. - Только тут ты путаешь.
Такой фигне я тебя точно не учил!"
Не учил так не учил, черт с тобой... Предоставим каждому делать то,
что они должны делать. Как это - хозяину - хозяиново, а псу - псово.
Я вытащила из рюкзака конверт с деньгами. В конверте лежала тысяча
долларов, как и было оговорено. Значит, мою скромную просьбу урезать
гонорар за предательство Власа он посчитал не кокетством, а нравственной
позицией, ай да Грек! Сейчас меня мало заботило, на какие средства я буду
жить в Москве, этом гигантском пылесосе, жадно всасывающем деньги. Всяко -
не пропаду, на первое время хватит, а потом присмотрю себе полулегальную
работенку или полулегального мужичка. А возможно - все кончится еще до
того, как иссякнет тысяча. Об этом я не думала, но паспорт с открытой
визой в Швецию топить в туалете скорого поезда не собиралась.
Впервые за несколько последних дней я оказалась в ситуации
относительного покоя, мне не нужно было просчитывать линию поведения на
ближайшие десять минут, я могла расслабиться и переключиться на
обдумывание стратегического плана. Я положила конверт с деньгами на
столик, там же пристроила два своих (теперь уже практически бесполезных,
как смутно догадывалась) паспорта - общегражданский и заграничный. Потом
наступила очередь ключей, их у меня было две связки - от моей новой
московской квартиры и от жизни убитого мной Сирина - эта связка
интересовала меня куда больше.
Затем на столик был выложен паспорт Сирина: добропорядочный человек,
ничего не скажешь. И паспорт добропорядочный - такие внушают уверенность:
он ни разу не терялся, исправно терся в кармане как минимум последние
двадцать лет. Края дерматиновой обложки поистрепались, первый лист, из
которого я узнала, что Сирина зовут Дрондин Леонид Харлампиевич, был
заляпан чем-то жирным.
Леонид Харлампиевич родился в 1949 году в городе Кишиневе, находился
в разводе с гражданкой Филипповой Верой Борисовной, детей не имел и
постоянно проживал в Текстильщиках. Я положила на паспорт Сирина ключи от
его квартиры - и у меня созрело смутное желание в ближайшем времени эту
квартиру посетить: мысль о звонке таинственного знакомого Сирина, который
заставил обоих киллеров пойти на никчемное плохо оплачиваемое убийство,
гвоздем засела у меня в голове. Если они близкие друзья - значит, можно
попытаться найти что-нибудь в записных книжках Сирина, в его вещах;
что-нибудь, что натолкнет меня на след.
Вещи мертвых людей.
Меня преследовали вещи мертвых людей. Венькин браслет, сумочка Алены,
паспорт Сирина, фотографии Власа... Вещи мертвых людей - так вполне мог
называться какой-нибудь немудреный сценарий в Венькином стиле. Что-то
подобное мы, кажется, обсуждали с ней у меня на кухне в Бибиреве, одурев
от сигарет и пива; чересчур экзистенциально для дешевой подделки - парень
находит вещи другого человека, и они заставляют его прожить другую жизнь и
приводят к смерти...
"Ну ты и сказала, мать! Прямо как в лужу пер... ышки воткнула! -
вклинился Иван. - Это же Антониони чистой воды, "Профессия - репортер", не
нужно было спать на лекции по зарубежному кино".
"Точно-точно, - добавил Нимотси. - Любая жизнь приводит к смерти,
официально тебе заявляю. А как сюжет - тухловато. Чем-то на тебя похоже..."
Нет, это не было похоже на меня. Я выкрала Еву не из гостиничного
номера чужой жизни, я вытянула ее из небытия. Евы никогда не существовало,
ее родители не разводились, ее тетка не умирала от инфаркта, ее никогда не
стригли под ноль, чтобы лучше росли волосы, - Ева полностью была моим
порождением. Хотя - теперь я была склонна думать именно так - я сама стала
ее порождением.
Именно поэтому я сейчас ехала в Москву.
Я достала лист бумаги и раскроила его - как и тогда, в комнате
Гулиных детей, - теперь колонки было две. В одну из них я, не колеблясь,
занесла Сирина. Вторую полностью заполнила толстая задница Володеньки
Туманова.
Спустя полчаса моя схема выглядела так:
Володенька Туманов (основной вариант)
1. Пока живой.
2. Должен был встретиться с Нимотси, но после звонка и назначенной
встречи Нимотси убивают. Кроме меня и Туманова, о том, что Нимотси в
Москве, не знал никто.
3. Нимотси звонил Туманову ночью или вечером накануне. Я ушла в кино,
записная книжка уже была у меня, и встреча была назначена.
4. Искать нужно самого Туманова и через него выйти на следующий
уровень.
Сирии (страховочный вариант) 1. Уже мертвый.
2. Должен был убить Нимотси после звонка некоего человека -
предположительно близкого друга.
3. Если верить Власу - звонок был утром.
4. Искать нужно что-то, что было в прошлой жизни Сирина: фотографии,
номера телефонов, записи.
5. Проверить ключи - к чему они могут подходить. Если он так живо
откликнулся на просьбу друга, то, возможно, были и другие просьбы. Или сам
Сирии как-то замешан в деле.
Над пятым пунктом, касающимся Сирина, я поставила жирный вопрос, его
участие в деле казалось мне маловероятным, он выполнил нехлопотное разовое
поручение, только и всего. Куда интереснее была роль Туманова - именно
Туманов предложил Нимотси этот сомнительный контракт. Он мог и не знать о
том, что происходило в Греции, но то, что он общается с людьми, которые
знают, не вызывало у меня никаких сомнений.
Я отложила листок и задумалась.
С Сирином картина была ясна - тут уже никто не сможет вмешаться. Судя
по всему, он довольно часто уезжал из Москвы, с женой развелся десять лет
назад, в квартире жил один, если верить покойному Власу. Следовательно,
его отсутствие ни у кого не может вызвать беспокойства.
Совсем по-другому рисовались мне перспективы общения с Тумановым.
Лежа на полке и прикрыв глаза, я пыталась систематизировать все, что знала
о Туманове по ВГИКу.
Некоторое время, до появления феерического Ивана, Нимотси дружил с
Володькой. Впрочем, дружбой с Тумановым могла похвастаться добрая половина
разношерстной вгиковской тусовки - он был со всеми и ни с кем
одновременно. Володька пил как лошадь, курил как паровоз, обожал красивых
баб и даже одно время был женат на Юленьке Косикинои, первой вгиковской
женщине-вамп. Они быстро расстались, Володька объявил, что сделал это
только потому, что Юленька для жснщины-вамп оказалась недостаточно
стервозной, а он-де обожает стерв и кончает с ними в три раза интенсивнее.
Но, по агентурным данным Нимотси, Туманова бросила сама Юленька - и
бросила только потому, что он вел параллельно еще несколько необязательных
любовных связей: как и большинство красивых женщин, Юленька знала толк в
верности и измене. Верхом же Володькиной глупости была интрижка с
изысканно-уродливой киноведкой Кариной Оганисян. Спать с Кариной считалось
пощечиной общественному вкусу, ее некрасивость была такой же вызывающей,
как и красота Юленьки. Обе статистки терпеть не могли друг друга, Юленька
не простила Туманову именно Карины, шумно развелась и...
Стоп. Юленька Косикина.
Я вспоминала все то, что рассказывал мне Нимотси, все то, что прочла
в его торопливых записях. Юленьки не было в живых, интересно, знает ли об
этом Туманов?
У меня не было его адреса, в бумажках Нимотси значился только телефон
и номера машины. Красный "Форд". Чем он занимается сейчас, я даже не
представляла. Одно время до меня доходили слухи о его сомнительных
журнальных проектах, о ночных клубах, где он пристраивался третьим и
четвертым совладельцем, - только для того, чтобы бесплатно кормить
оголтелую стаю почитателей его таланта и почти бабьих купеческих телес.
Туманов был типичным тусовщиком, эта гнусная порода, пестуемая ВГИКом,
была мне хорошо известна. Как и то, что он подвизался в качестве второго
педагога на одном из режиссерских курсов.
Значит, нужно ехать во ВГИК, уточнить, где можно выцепить Туманова, и
уже тогда действовать. Я еще не представляла себе, как можно вытянуть
информацию из Володьки, одно я знала точно - грубый нажим не пройдет. Его
нельзя поставить в угол между холодильником и стиральной машиной, сунуть
пушку (которой у меня, кстати, не было) и заставить говорить. Да, как и
всякий сибарит, Володька был патологически труслив, но и так же
патологически изворотлив. Володьку нельзя вспугнуть - если он что-то
заподозрит, то обязательно вывернется и настучит хозяевам. С Нимотси так и
произошло. Значит, идти напролом себе дороже.
Я попыталась поставить себя на место Туманова: ему звонит старый
дружбан по институту, пристроенный на работу по протекции, и требует
встречи. Даже если обколовшийся Нимотси требовал от него денег - на
встречу можно было бы съездить в любом случае, это совершенно естественный
поступок. Володька назначает встречу, но вместо этого Нимотси убивают. Из
этого следует, что рыло у Туманова в пухе и рыло это кто-то кормит и
держит в строгости.
Да, Туманов - это единственный и самый реальный вариант.
Все остальное решалось просто - зная Володькину слабость к красивым
женщинам (а с некоторых пор я легко стала причислять себя к красивым
женщинам), нужно сыграть на этом, влезть к нему в постель, если уж сильно
не повезет; а там будет видно...
На этом я и остановилась.
А поезд мчался сквозь ночь, не останавливаясь. Уже давно проехали
Бологое, теперь Москва приближалась с каждой минутой, и я не знала, какой
она будет для меня - будет, будет, будет...
Я так и заснула под стук колес, с деньгами и документами на столике.
А утром вышла в коридор, поздоровалась с помятыми
соседями-комсомольцами, лениво выслушала обычную порцию комплиментов и
вернулась к себе в купе за рюкзаком.
Еще несколько минут - и поезд чихнет на Ленинградском вокзале под
нестареющее "Прощание славянки". Сидя в купе и закрыв глаза, я собирала
силы - они мне понадобятся.
Наконец поезд остановился на перроне.
Это была Москва.
ЧАСТЬ III
...Это была Москва с ее грязной разноплеменной площадью трех
вокзалов, и все было как и всегда: сомнительные хачапури, сомнительное
пиво, сомнительная видеотехника в киосках. Даже вездесущие цыгане
выглядели сомнительно. Настоящими были только бомжи и их
хрипловато-кокетливые спутницы, которых Иван в бытность своей жизни
называл не иначе как "подружки на курьих ножках".
И настоящей была я.
Это единственное, что я знала точно: настоящая - я. Алена, Фарик,
Сирии, Влас, ужин с Греком под двуличный саксофон - весь этот
стилизованный питерский кошмар отодвинулся на задний план, теперь он был
отделен от меня восемью часами железнодорожных путей, заслонен стеной
дождя изменчивой памяти - сработал инстинкт самосохранения. Иначе и быть
не могло, моя бедная стриженая голова еще не готова была хранить в себе
этот груз.
Я смешалась с утренней толпой, которая внесла меня в метро, не глядя,
накупила ворох московских газет и, проехав одну остановку по кольцу, вышла
на проспекте Мира. Проспект был задавлен вечными пробками, я тихонько
позлорадствовала над беднягами, сидящими в крутых иномарках, и без труда
нашла нужный дом.
Сталинский ампир, эпоха архитектурных излишеств, ну конечно, Грека бы
оскорбила панельная халупа для сотрудников.
Я поднялась на шестой этаж, сунула ключ в замочную скважину и
оказалась дома.
- Эй! - заорала я, как только дверь за мной захлопнулась. - Эй! Есть
здесь кто-нибудь?!
Никого не было.
Мой голос прокатился по пустынным комнатам, он первый увидел будущее
жилище; теперь с ним предстояло познакомиться и мне самой.
Ничего себе! Да здравствует фирма, которая так искренне заботится о
своих сотрудниках!
Квартира представляла собой запыленное кладбище бытовой техники;
здесь было все: компьютер, мирно прикорнувший на столе у окна в большой
комнате; видеодвойка, музыкальный центр. В маленьком баре стояли бутылки,
выдающие самые фантастические вкусы временных постояльцев: водка, виски,
джин, ополовиненное мартини, нарзан для язвенников предпенсионного
возраста и даже дорогой французский коньяк.
Необжитость комнат была обманчива - то и дело я натыкалась на следы
человеческого пребывания: забытую в спальне пачку презервативов, окурок
окаменевшей сигары в тяжелой малахитовой пепельнице, закатившуюся за ножку
стола запонку, похожий на хвост селедки галстук - все эти форпосты
командированных холостяков.
Я переместилась на кухню, чтобы обнаружить здесь кухонный комбайн,
микроволновку, стиральную машину и кондиционер, встроенный в форточку.
Впрочем, это были ненужные предосторожности - окна квартиры выходили не на
загаженный, загазованный проспект, а в тихий подмерзший дворик,
обезображенный только детской площадкой в стиле а-ля рюс: наспех
срубленные избенки, символизирующие горки, и несколько персонажей русского
фольклора - Царевна-лягушка с обломанной стрелой и маньяческого вида
Иван-дурак.
"Видишь, как полезно иногда стукануть на ближнего, - похвалил меня
Иван. - Сразу же продвинутое гнездышко выдают. И недалеко от центра".
"Делай так всегда, - присоединился к Ивану Нимотси. - Глядишь, и на
виллу в пригороде Лос-Анджелеса насобираешь!"
Я открыла шкафы на кухне - никакой еды не было, только в дальнем углу
лежала пачка инструкций ко всей этой мертвой технике. Я слишком отвыкла
быть одна и поэтому включила все сразу - музыкальный центр, телевизор,
холодильник и кондиционер.
Мне нравилась эта удобная безликая унифицированная квартира: здесь
можно со вкусом пожить, запастись едой и кассетами из ближайшего
видсопроката - и отключиться, хотя бы на пару дней.
"Шалишь, пары дней у тебя нет, но вот сегодняшний - вполне".
Так я и поступила. Спустилась в ближайший гастроном, по-мужски
бестолково накупила порционной расфасованной еды и полдня провалялась на
диване, лениво почитывая московскую прессу. Как ни странно, прочитанное
меня успокоило: мой случай, казавшийся апокалиптическим мне самой,
оказался лишь досадным пресным эпизодом в ряду других преступлений, от
которых стыла кровь в жилах, - расчлененка, побоище в ночном клубе,
похищение детей, отрубленная голова, весело улыбающаяся дворникам из
мусорного бака, труженики невидимого фронта заказных убийств, расстрел
крупного предпринимателя и его ни в чем не повинного тойтерьера... Газеты
писали обо всем, что хоть как-то могло развлечь пресыщенного обывателя и
погрозить пальцем голодному бюджетному пролетарию: все твои проблемы - это
полная фигня по сравнению с концом света, который маячит у тебя за окном...
- "Именно! Не переворачивай страницу, дочитаю, - вылез Иван. - Не
вовремя я умер, точно! Страна не дождалась Вильяма своего Шекспира..."
"Заткнулся бы, Вильям наш Шекспир, - огрызнулся Нимотси. - Лучше бы у
жертв спросили, каково им... Очень неприятно, чтобы не сказать больше!"
Очень неприятно, чтобы не сказать больше... Я вдруг подумала о том,
что должен был чувствовать Нимотси, что должна была чувствовать Венька,
когда смерть накрыла их своим неотвратимым, засиженным блохами крылом...
Ты должна знать. Ты должна знать. Ведь у тебя есть кассета, где это
запечатлено документально. Кассета твоего друга Нимотси, которую ты
боишься посмотреть уже полгода. Но тебе придется это сделать - придется,
как бы ты этого ни хотела. Придется - хотя бы для того, чтобы знать, что
за карты у тебя на руках. Кассета и записи могут быть тузами, а могут -
случайно затесавшимися в колоду двойками. Но знать расклад ты должна
обязательно.
Но, даже решив это, я оттягивала момент, как оттягивала момент
написания еще во ВГИКе - первая страница всегда оказывалась самой сложной.
Вот и сейчас - ты посмотришь, и дальше все пойдет как должно, нужно только
не бояться.
Оглушив себя коньяком, я легко разобралась с видеодвойкой, сунула в
нее кассету Нимотси и начала ждать.
То, что я увидела через несколько минут, сначала вызвало чувство
легкого разочарования - это была черновая видеокассета, ничем не
примечательные рабочие моменты: беспечные голые люди, расхаживающие перед
камерой; поток двусмысленностей, которыми они кололи друг друга, чтобы
скрыть смущение. Обнаженные модели были действительно хороши, они что-то
пили, покуривали длинные черные сигареты, сидели в креслах, со знанием
дела рассматривая друг друга. Иногда в поворотах головы мелькала ревность
к чужой, более чистой линий-плеч; иногда - удивление: что же я делаю
здесь? Но в общем - это был срез обычной съемочной площадки. Камера
зафиксировала и Нимотси, который о чем-то лениво переругивался с
худосочным оператором возле уже поставленного света.
Я сразу поняла, что все это не было фильмом, который режиссировал
Нимотси - снимали на любительскую видеокамеру; ничего не значащий рабочий
момент, подготовка к съемке. Но кто-то - тот, кто держал камеру и так и
остался за кадром, - возможно, знал, чем действительно закончится фильм.
Во всяком случае, камера дольше, чем нужно, останавливалась на лицах
актеров.
Впадины и выпуклости обнаженных тел, видимо, мало интересовали
снимавшего, что было странно: почти все фигуры - и мужские, и женские -
были совершенны. Головы, насаженные на это совершенство, явно проигрывали
в классе: смазливые усредненные черты, только и всего. Но камера с
упорством маньяка все вглядывалась и вглядывалась в эти лица, как будто
хотела запечатлеть последний вздох жизни.
А может быть, я сама выстраиваю сюжет?.. Во всяком случае, пока в
этой съемке не было ничего сверхъестественного: обычная, хотя и слегка
затянутая панорама для семейного видеоальбома. Некоторое время я наблюдала
за Юленькой, чуть искаженной камерой, но все равно хорошенькой: она и
Нимотси образовали нервный центр повествования, придали ему некое подобие
вялотекущей фабулы. Они бойко препирались и походили на растиражированную
супружескую пару: главреж провинциального театра и его стерва-жена.
Остальные участники массовки в препирательствах не участвовали и даже не
реагировали на забавные реплики, которые отпускал Нимотси, - возможно, они
не знали русского.
Кроме Юленьки и Нимотси, я насчитала еще несколько основных
персонажей - оператор, который, за все время не проронил ни слова, точеная
мулатка с восхитительно высокой грудью и подобранным нерожавшим животом;
две хорошенькие субретки с явно нерусским разлетом черных бровей; мрачные
типы в кожаных жилетах и грубых армейских ботинках, скрывавших плотные
накачанные икры.
Интерьеру уделялось куда меньшее внимание, но я сумела разглядеть за
открытыми, во всю стену окнами краешек бассейна и почти сусальные картины
провалившейся во временную дыру средиземноморской природы - возможно,
именно в этом ландшафте греческие боги вершили судьбы своих подданных...
А Юленька и Нимотси на экране телевизора продолжали подкалывать друг
друга такими узнаваемыми вгиковскими приколами. Устав от них, камера
спанорамировала по помещению, и я поняла, что вся группа находится на
застекленной веранде какого-то особняка, заставленной хорошо выполненными
копиями греческих скульптур, - иногда в них терялись бесцельно бродящие
загримированные тела актеров.
Камера задержалась на оконном проеме - и вдалеке, на самом заднем
плане, я заметила низкую спортивную машину и двоих, стоящих у нее: фигурки
были маленькие - светлая и темная, очевидно мужчины. Разглядеть их было
невозможно, да и повода они не дали: светлая села в автомобиль, а за
секунду до этого камера снова переместилась на Юленьку и Нимотси.
Я наблюдала за происходящим полчаса - но ничего так и не произошло.
Все это было похоже на утомительный бессмысленный просмотр домашнего
праздника, дну рождения, вынужденной свадьбы - но я не могла от этого
оторваться: живой Нимотси завораживал меня. Он был жив, жив, жив - он
будет жив ровно столько, сколько продолжится эта кассета.
Сбросив наваждение, я прокрутила кассету вперед и снова нажала на
"play".
И то, что я увидела, оказалось похожим на выстрел, неожиданный и
потому смертельный.
Кто-то, снимавший все эти святочные полулегальные приготовления,
снимал теперь непосредственно съемку: она сразу же обрела жесткий сюжет и
раздавила меня нереальностью происходящего.
На экране убивали Юленьку, убивали по-настоящему, я знала это от
Нимотси, но оказалась не готовой к этому. Бесстрастная камера держала
крупный план несчастной жертвы, и я видела, как хрипит Юленька и как
несколько парней в грубых армейских ботинках избивают ее хлыстами - ее
нежная длинная спина была превращена в кровавое месиво. Видимо, это
продолжалось не первый час - кричать Юленька уже не могла, а звуковая
дорожка была нечистой, туда вклинивался фон от других голосов и другого
оцепеневшего молчания. Следуя за ними, сатанинская камера перевела
объектив - и я увидела то, что происходило с Нимотси и оператором.
Оператор стоял на коленях возле камеры - его рвало. Брызги летели на
ботинки Нимотси - именно он смотрел в глазок объектива. А потом отшатнулся
от камеры - бледный как полотно, с ничего не выражающим, страшным лицом.
Что-то, отдаленно похожее на вдохновение, сумасшедшее вдохновение палача,
исказило, распяло его черты...
А спустя секунду, показавшуюся мне вечностью, рядом с оператором
появился человек в летнем камуфляже. Брезгливо обходя пятна блевотины, он
схватил оператора за шиворот, подтолкнул почти бесчувственное тело
автоматом и уволок его из кадра, не забыв улыбнуться в камеру: я заметила
соломинку у него между зубами. Половину лица автоматчика занимали
солнцезащитные очки, на голове была повязана подростковая легкомысленная
бандана. Приветливо помахав рукой снимавшему, он исчез, а Нимотси все
продолжал и продолжал снимать.
А потом покрылся испариной и рухнул прямо за камерой - она непрерывно
работала, жужжал аккумулятор, - и объектив снова переместился на Юленьку.
И я увидела то, что на секунду заставило меня потерять сознание, - Юленьке
перерезали горло, как барану во время мусульманского хаджа. Это было
сделано профессионально, горло было раскроено прямо под подбородком,
Юленька улыбнулась последней ужасающей улыбкой, кровь брызнула фонтаном,
тело забилось в конвульсиях и осело, сразу же потеряв свое совершенство.
...Все это было правдой, и съемки были документальными, я слишком
долго училась в кинематографическом вузе и могла отличить постановочные
кадры от грязных, лишенных монтажных стыков, почти репортерских
фрагментов. Все это было правдой, на моих глазах убили человека, его
убивали бы снова и снова - стоило мне прокрутить пленку назад.
Кассета давно закончилась, по белесому экрану шли полосы, а я
неподвижно сидела перед телевизором. Моя спина была исполосована потом,
так же как спина мертвой Юленьки хлыстами, в голову лезли полубезумные
воспоминания: Юленька в буфете, чей выход всегда сопровождался хлопками и
свистом; Нимотси крадет полузасохший бутерброд с прилавка и я - в самом
конце общей очереди...
Защититься от этого было невозможно, и я вусмерть надралась коньяку,
я глушила его стаканами; потом коньяк кончился, и я перешла на водку - мне
было совершенно все равно, что пить. Если бы под рукой оказалось
снотворное - я, наверное, сожрала бы целую пачку.
Заснуть и не проснуться - сейчас мне хотелось только этого.
Но я проснулась - в середине следующего дня, с жуткой головной болью
и онемевшим телом; сознание медленно возвращалось ко мне - пустые бутылки,
мерцающий экран телевизора, полувытащенная из видеомагнитофона кассета...
Я вспомнила вчерашний просмотр и застонала: на щиколотку Юленьки была
надета цепочка - все было именно так, как я написала в сценарии. Теперь я
знала и как убивали остальных, как добросовестно воплощали в жизнь все мои
жестокие и блеклые полуночные фантазии. Мне больше не нужно было
подтверждений.
Как ни странно, раскалывающаяся голова на время спасла меня - я ни о
чем не могла думать. А когда проблевалась и немного пришла в себя - то
сунула кассету Нимотси на самое дно рюкзака и забросала вещами - как будто
это могло хоть что-то изменить.
За последний месяц я видела три смерти, я сама была виновата в двух -
но ни одна из них не произвела на меня такого впечатления, как смерть
Юленьки на магнитной ленте... Может быть, дело в том, что ее смерть можно
воспроизводить и воспроизводить - сотню, тысячу, десятки тысяч раз... Она
была материальна, от нее нельзя было отмахнуться, единственное спасение -
водка. В барс еще оставалась водка, можно снова напиться и впасть в
забытье.
Я налила целый стакан водки, поставила его перед собой, но вовремя
поняла, что меня вырвет сразу же - стоит только поднести стакан к губам.
"Эдак ты сопьешься, чего доброго, и умрешь на железнодорожной станции
Новый Иерусалим, - осудил меня Иван. - Грешно при твоем нежном алкогольном
опыте опохмелицию вызывать, лучше кефир полакай, Лианозовского молочного
комбината".
"А вражеский йогурт "Фруттис" и шпионские творожки "Данон" - не
вздумай!" - предупредил Нимотси.
Я тряхнула головой и запустила полным стаканом в стену.
К черту водку, к черту кефир. Нужно взять себя в руки.
Но взять себя в руки, оставаясь в квартире, было невозможно. Я бежала
из нее, как бегут из города, ограбив национальный банк. До поздней ночи я
шлялась по Москве, совсем не похожей на Москву моей ранней юности.
Нынешняя Москва была полна красивых шлюх, рекламных щитов и прыщавых
тинейджеров на роликовых коньках. Ни шлюхи, ни рекламные щиты, ни
тинейджеры ничего не знали о смерти Юленьки, им хватило своих собственных
смертей, а общая, расцвеченная плакатами с кока-колой жизнь продолжалась,
несмотря ни на что. Несмотря ни на что - и это успокаивало. Я обрела
способность соображать недалеко от уже облетевшего Александровского сада,
а вместе с этой способностью пришел и холодный, трезвый взгляд на вещи.
Ты виновата - тебе и исправлять. Они должны умереть - если и не
смертью Юленьки, то той смертью, которую ты придумаешь для них.
Эта мысль успокоила меня, и я переключилась на кассету Нимотси.
Конечно, она была ценна сама по себе, она может быть неубиенной картой
против тех, кто стоит за этими кровавыми съемками. Но в ней было еще
что-то - что-то, что я упустила из виду. Нужно только еще раз -
внимательно, по кадрам - ее отсмотреть, подумала я и содрогнулась от этой
мысли. Боже мой, Нимотси, куда ты меня втравил? И как эта кассета
оказалась у тебя, она ведь совершенно не для тебя предназначалась...
Я надеялась получить ответ на этот вопрос из дневника Нимотси, если
его каракули еще можно разобрать. А сейчас нужно вплотную заняться
Тумановым, отныне никакой водки, только кефир Лианозовского молочного
комбината...
Завтра ты едешь во ВГИК!
...На следующий день я тряслась в троллейбусе сорок восьмого
маршрута, который должен был доставить меня прямо под обветшавшее крыльцо
альма-матер, на улицу деятеля германского и международного
коммунистического движения Вильгельма Пика. Еще во ВГИКе я обожала этот
маршрут, я посвящала ему все свободные от Ивана бесцельные часы, катаясь
из центра, где был мой любимый, славящийся запредельными ценами
букинистический на Кузнецком, через половину Москвы на ВДНХ.
Я не была во ВГИКе безумное количество лет, я старалась забыть эту
неожиданно яркую для моей стертой бибграфии страницу: во многом это было
связано со смертью Ивана, во многом - с моей человеческой и
профессиональной несостоятельностью - ВГИК казался мне изощренной
мышеловкой, прищемившей несчастную доверчивую Мышь: обрюхатил и не
женился, поматросил да и бросил... Ева была начисто лишена этих
комплексов, она ехала во ВГИК с азартом первооткрывателя.
...Ничего не изменилось, ничего не изменилось, сказала я себе,
внедрившись в стены, бывшие когда-то родными; только студенты стали
непростительно молоды, они убивали кислотными прикидами, отвязным, чуть
вызывающим сленгом и тем особым, снобистским выражением в затянутых
пленкой глазах, которое свойственно воинствующей богеме.
Доморощенных хиппи сменила золотая молодежь, она сновала между
буфетом и курилками, позвякивала бусами, кофрами и браслетами, таскала
яуфы с учебной киностудии.
В просмотровом зале, как и семь лет назад, весело убивали Буча
Кэссиди и Санденса Кида, а на четвертом этаже бренчал рояль: у очередной
актерской мастерской были занятия по танцу. Я хорошо помнила визитную
карточку прошлого ВГИКа - полубезумные национальные актерские мастерские,
самыми примечательными из которых были узбекская и якутская: узбеки
напропалую курили анашу, а якуты пили водку, что не мешало им ставить
Ионеско и Беккета с неповторимым национальным колоритом.
Сценаристы по-прежнему были на третьем, а режиссеры - на втором
этаже, туда я и направилась, чтобы узнать на кафедре режиссуры о
педагогической судьбе Володьки Туманова.
Через десять минут я получила исчерпывающую информацию от блеклой
кафедральной сошки: да, Туманов Владимир Александрович работает вторым
педагогом на третьем режиссерском курсе; да, посмотрите по расписанию;
нет, к сожалению, сейчас его нет, уехал на похороны друга в Коломну.
"Сейчас его нет" - это было неприятно, но не смертельно. Уехать на
похороны друга - это было как раз в Володькином стиле, я ничуть не
удивилась этому. У Володьки всегда были особые отношения со смертью, он
неизменно оказывался в первых рядах ее свидетелей и почитателей, он
подбирался слишком близко и с детским любопытством заглядывал в бездну.
Его многочисленные друзья гибли при самых нелепых, самых смехотворных
обстоятельствах, и он всегда оказывался на подхвате, всегда отирался у
безжизненных тел. О нем ходили самые фантастические легенды, многие из
которых распускал сам Володька. Наиболее знаменитой стала история,
перекочевавшая вслед за Тумановым из провинциального медицинского
института, где Володька безуспешно учился на гинеколога.
Суть ее была такова: Туманов со товарищи пили горькую в общаге
медицинского. Общага была барачного типа с устаревшей коридорной системой:
туалет и подобие душа в конце коридора. Напротив - окна в окна - стояла
точно такая же, но уже текстильного института. Один из подвыпивших
гинекологов отправился в туалет отлить, да подзадержался: как на грех, в
соседнем окошке текстильного какая-то полуночная дамочка вздумала помыться
в душе. Чтобы получше разглядеть диву, гинеколог взгромоздился на
подоконник - и сорвался. В последний момент ему удалось ухватиться за
цинковый край и зависнуть над пропастью в пять этажей. А зависнув,
гинеколог начал орать. На ор откликнулся стоматолог, такой же датый, как и
гинеколог. Его затуманенный водкой мозг почти не соображал, и, вместо
того, чтобы вытащить несчастного, он схватил его за руки. Так они
промучились некоторое время - пока не появился Туманов. Туманов не стал
вытаскивать приятеля, а увлек всю пьяную компашку вниз, на улицу, куда она
и ринулась, прихватив с собой одеяло. Внизу одеяло было благополучно
растянуто, и вся шайка-лейка начала пьяно скандировать: "Прыгай! Прыгай!"
Но вся хохма состояла в том, что Туманов перепутал и стад не с той стороны
общежития: кричали они на одной стороне дома, а несчастный висел на
другой. Наконец стоматолог, державший за руки гинеколога, не выдержал и
руки разжал: гинеколог свалился и разбился насмерть. Володька же еще целых
пятнадцать минут держал одеяло растянутым и орал, что не помешало ему
впоследствии искренне оплакать приятеля и даже уложить его в гроб в
собственном выходном костюме.
Примерно то же самое происходило во ВГИКе - там кто-то периодически
погибал - концентрация ничем не обнаруживших себя талантов на один
квадратный метр площади была смертельной, и это требовало выброса эмоций.
И рядом с теми, кто погибал, всегда оказывалась тень Володьки: он собирал
деньги на похороны, с остервенением занимался панихидами и утомительными
переговорами с моргами и транспортниками. Именно Володька суетился около
мертвого Ивана...
Вот и сейчас - уехал на похороны друга. Ничего удивительного,
Володька всегда сшивался в предбаннике смерти.
Что же, рано или поздно он вернется в родные пенаты. Я взяла его
телефон - на всякий случай; подгоняемая волной ностальгии, прошлась по
четвертому этажу и неожиданно наткнулась на того, кого меньше всего
ожидала увидеть, - из мужского туалета, на ходу подтягивая штаны, вышел
Серьга Каныгин. Все это так разительно походило на наше общее вгиковское
прошлое, что я с трудом удержалась, чтобы не заорать и не броситься Серьге
на шею.
Серьга учился на художественном факультете в параллели со мной,
Иваном и Нимотси, был безнадежно влюблен в Алену и при всем этом составлял
национальную гордость марийского народа как единственный представитель
большого стиля в традиционно-языческой культуре.
Серьга был существом забавным, преданным и незлобивым: все
беззастенчивые халдистые молдаванки с экономического и расчетливые татарки
с режиссерского пользовались его покладистым нравом, он постоянно встречал
и провожал кого-то, перенося мешки яблок и картошки - груз критический для
его птичьих костей и маленького роста. "Мой карманный Рэмбо" - ласково
называла его Алена.
Он был не в меру застенчив и ужасно провинциален, все продвинутые
Аленины любовники и любовницы ходили смотреть на него, как ходят смотреть
на бородатую женщину в ярмарочном балагане. Но стоило Серьге выпить
термоядерного деревенского самогону, которым его исправно снабжали
родственники с исторической родины, как он становился невменяемым и
сдержать его было не под силу не то что Алене, но и специально
приглашенным для укрощения строптивого дюжим операторам. Так, в порыве
ярости, он выкинул в окно одиннадцатого этажа Аленин телевизор "Панасоник"
и кресло-качалку, купленную в Измайлове за бешеные деньги.
Протрезвев, Серьга был кротким, как агнец, сам вызывался сходить за
хлебом и слесарем, который должен был починить вырванный в пьяном угаре
замок от комнаты Алены. Алена относилась ко всем приливам и отливам
каныгинского чувства со здоровой иронией, она же обучила простого
марийского парня жутким провоцирующим словам "минет" и "промискуитет" и
рассказала о прелестях однополой любви. Но Серьга так и не смог понять
этого, хотя и старался быть на высоте. Он часами просиживал за стеной в
Алениной комнате, рисуя портреты своей обожаемой лесбиянки, что не мешало
ему в скотском состоянии опьянения крыть Алену последними словами, самыми
деликатными из которых были "проституирующая сука" и "двустволка
долбаная". А потом он снова трезвел, и все становилось на свои места.
Кроме пьяной драчливости, Серьга, как и все люди невысокого роста,
отличался крайней амбициозностью: после каникул он привозил кипы заметок о
себе, любимом, в прессе райцентра Весылурга; именно к Весьшурге
прилепилась родная деревенька Каныгина, где он был национальным героем, не
менее популярным, чем мать Тереза в Калькутте. На Алену все эти заметки,
написанные дремучим, с потугами на лирику, языком, не производили никакого
впечатления. И в то же время Серьга оставался самым преданным ее другом и
утешителем в минуту очередного любовного крушения.
Я до сих пор помнила самый яркий эпизод четвертого курса - тогда, в
разгар летней сессии, к Серьге приехали родственники из деревни - дядька и
два его сына. Все они, как на подбор, были низкого роста ("метр десять в
холке", охарактеризовала их Алена), в кримпленовых с затяжками костюмах и
ярких коротких галстуках. Городская красота Алены, которая была
представлена подвыпившим Серьгой как невеста, ее высокий рост произвели на
родственников гипнотическое впечатление. Они посматривали на нее с
боязливым восхищением и опаской, как смотрят на статую Свободы вновь
прибывшие в Америку иммигранты. Клюкнувшие самогону двоюродные братья
только крякали и одобрительно пощелкивали языками, но заговорить с Аленой
не решались. Дядька же повел обстоятельный разговор о прелестях
деревенского климата и баньки по-черному, Алена с удовольствием ему
подыгрывала. Вечер закончился веселой семейной дракой, пострадавшей
стороной в которой оказался дядька: оба сына и племянник выбили ему
передний зуб.
Апофеозом же пребывания марийских родственников стал культпоход в
ГУМ, куда они отправились в сопровождении Серьги, Алены и меня. В ГУМе
недавно открылся магазин "Карштадт", где бойко торговали одеждой на
немецкие марки. Отстояв дикую вспотевшую очередь, семья Каныгиных
ворвалась в магазин, прижимая к груди заскорузлые узелки и капроновые
сетки с покупками. Мы с Аленой держались поблизости, Серьга вообще ушел в
другой конец магазина - ему была невыносима дядькина провинциальность. А с
дядькой и каныгинскими братанами происходило что-то из ряда вон выходящее:
они цокали языками, приговаривая "как дешево-то", и набирали в корзинки
все новые и новые вещи. Наконец сомлевший дядька оказался перед кассой,
ему обсчитали покупки, и он, радостно улыбаясь, выложил свои трудовые
российские рубли. На секунду возникла паника: при чем здесь рубли, когда
речь идет о дойчмарках. Но марок у дядьки не было, и, я думаю, он даже не
подозревал об их существовании, равно как и о существовании филиппинского
песо, греческой драхмы и острова Рапануи. Под ехидное улюлюканье толпы и
презрительные взгляды кассирш дядька Каныгин был о позором изгнан из
магазина, так до конца и не поняв, что же от него хотели. На ценнике с
пиджаком было ясно написано: "Пятьдесят" - так он же и предлагал пятьдесят
рублей!..
Серьга малодушно скрылся с места публичной порки родного дяди, так
что сопровождать семейку пришлось нам с Аленой. Алена восприняла это как
еще одно забавное приключение, а по приезде в общагу мы нашли упившегося
Серьгу, который в очередной раз раскроил несчастную Аленину дверь и
благополучно заснул на коврике перед блоком.
С отъезжающим в родную Марий-Эл дядькой Серьга так и не попрощался -
и этого прекраснодушная Алена ему не простила: она изгнала Серьгу из рядов
почитателей, и только спустя месяц покаявшийся Каныгин был допущен к телу.
Это событие было немедленно отмечено грандиозной пьянкой.
Мы с Иваном наблюдали эти безумные отношения на протяжении нескольких
лет, и неисправимый оптимист Иван предсказывал им кровавую развязку в духе
"Бесприданницы" - "Так не доставайся же ты никому!".
Но все оказалось гораздо банальнее - Серьга защитил диплом серией
работ на тему финно-угорского эпоса "Калевала" и неожиданно получил
приглашение в Финляндию. Там он и затерялся - я подозревала, только
потому, чтобы избавиться от своей пагубной, безнадежной, как герпес,
страсти к Алене.
...И вот теперь он был всего лишь в нескольких метрах от меня, ничуть
не изменившийся - те же расчесанные на прямой пробор длинные волосы а-ля
Горький периода "Челкаша"; те же узковатые, поднятые к вискам, глаза. Тот
же чуть заостренный нос и куцая китайская растительность на подбородке. И
со спины Серьга по-прежнему выглядел подростком.
Я шла за ним как привязанная, наши шаги дублировали друг друга в
гулком пустом коридоре. Наконец Серьга не выдержал и обернулся. Я
машинально улыбнулась ему, забыв о своем новом лице: улыбка получилась
приятельской, так улыбаются давно потерянному и случайно обретенному
другу. Именно эта улыбка привела Серьгу в замешательство.
- Вы ко мне? - почесывая переносицу, спросил он. Отступать было
поздно, тем более что мне ужасно хотелось прикоснуться к Серьге - он был
частью моего прошлого. А все остальные части моего прошлого были мертвы.
- Похоже, да, - жадно рассматривая Серьгу, сказала я.
- Слушаю. - Серьга буквально впился в меня глазами: новое, но хорошо
запоминающееся лицо, художник не может этого не оценить.
- Вы случайно не Сергей Каныгин? - брякнула я.
- Случайно да, - ответил заинтригованный Серьга, а я чуть не
задохнулась от радости; это был его неистребимый марийский акцент, такая
же предательская деталь, как и мое южное мягкое "г" из прошлой жизни.
Серьга же всегда смягчал "ч", у него она звучала как "щ" - ничего не
изменилось...
- А я - подруга Алены Гончаровой, - ляпнула я первое, что пришло мне
на ум, совершенно не задумываясь о последствиях. Мгновенное воспоминание
об Алене налетело, как вихрь, и почти сбило Серьгу с ног. И в то же время
я заметила в самой глубине его узковатых марийских глаз скрытую ревность.
Вот и не верь после этого в вечную любовь!..
- И что? - взял себя в руки Серьга. Вопрос не застал меня врасплох.
- Вы меня не помните? - Это была явная провокация, и Серьга поддался:
никому не хочется быть уличенным в склерозе. Он многозначительно замычал
что-то неопределенное: "М-м-гу.., м-м-да, гм-гм.., как же, как же..."
- Конечно! Вы...
- Ева! - помогла я Серьге. - Мы познакомились, когда Алена уезжала в
Америку.
Я работала наверняка - в начале пятого курса Алена отправилась в
Америку, чтобы писать там свой диплом о Марлен Дитрих, хотя с тем же
успехом можно было собрать все материалы и в институтской библиотеке.
Тогда же была устроена грандиозная вечеринка, на которой Серьга предстал
во всем блеске своей языческой ярости - он отметелил двух американцев из
секты последователей Муна, шапочных знакомых Алены. Досталось и дородной
консерваторке, альтистке Даниловой, потенциальной Алениной любовнице - ей
Серьга выдрал клок волос и сломал два ногтя на правой руке.
Впрочем, это был не первый и не последний клок волос в матадорской
карьере Каныгина.
Именно поэтому он взглянул на меня без всякой задней мысли.
- Ну, и как там Алена?
- Процветает, - соврала я, испытывая жуткие муки.
- Замуж-то вышла? - мрачно спросил Серьга.
- Нет.
Серьга удовлетворенно крякнул - что и требовалось доказать!
- А чем занимается?
- Тратит деньги. И просила передать вам привет, если встречу.
- Передавайте!
Я быстро поцеловала его в голую мальчишескую щеку. Серьга опешил:
- Это что?
- Это привет. Вообще-то я разыскиваю некоего Владимира Туманова. Он
здесь, во ВГИКе, преподает. Вы случайно его не знаете? - Вопрос был
риторическим, на втором курсе мелкий, но злобный в состоянии алкогольного
опьянения Серьга сломал глыбообразному Туманову переносицу - только
потому, что Володька позволил себе ущипнуть Алену за зад.
- Как не знать! Знаю, знаю, - обрадовался Серьга, - мы же с ним
работаем вместе! Я в его вертепе главный художник...
, Вот это было кстати! В ожидании Туманова мне нужно было как можно больше
узнать о нынешней жизни Володьки, и Серьга подвернулся в масть - Божий
промысел, ничего не скажешь!
- Может быть, составите протекцию? - невинным голосом произнесла я. -
Раз мы с вами так случайно встретились.
- Ну, если встретились... Меня, кстати, Сергеем зовут, для близких
Серьга, - отрекомендовался Серьга, - тьфу ты, вы же знаете, совсем мозги
поплыли!..
- Ну а я еще раз - Ева...
- Так вы Аленина подруга? - насторожился вдруг Серьга, не ко времени
вспомнив, видимо, о нестандартной сексуальной ориентации Алены.
Я попыталась успокоить его, памятуя горький опыт альтистки Даниловой.
- Только в общечеловеческом смысле. Мы работали с ней вместе в
рекламном агентстве, а теперь я перебралась в Москву.
- Ну, это традиционный порок - перебираться в Москву. - Серьгу
буквально развезло от доброты. Я перестала быть для него соперницей,
теперь он был не прочь познакомиться со мной поближе:
- Значит, сразу же решили брать быка за рога.
- Вроде того, Алена снабдила меня телефонами, Туманов значится
четвертым в списке.
- Хорошо, что не первым. А что ж она сама не приехала?
- Укатила в Швецию. А вы работаете во ВГИКе?
- Ну, работаю - громко сказано, - признался Серьга, - так,
подрабатываю. Вторым педагогом, также, как Володька. Кстати, что ты сейчас
делаешь?
- Ничего, - я развела руками, не упускать же такой случай, - ровным
счетом ничего.
- Если подождешь меня полчаса - можем с пользой провести вечер. Если,
конечно, московские дела тебя интересуют, - и снова во взгляде Серьги не
было никакой задней мысли, - идет?
Идет, бежит, едет!..
Я ждала Серьгу в буфете, за остывшей бурдой, которую оголтелые
вгиковские буфетчицы, потеряв всякий стыд, гордо именовали кофе. В буфете
все так же продавали пастилу и порционные салаты, и мне казалось, что
сейчас в столовку ворвутся все персонажи порванной вгиковской пленки -
Иван, Нимотси, Алена.
Но вместо них пришел Серьга в демократичной кож-замовской куртке и
шапчонке фасона "презерватив" - прошедшие годы ничего с ним не сделали,
хотя и старались. Мы помахали друг другу, как старые знакомые, и спустя
пять минут уже были на остановке сорок восьмого троллейбуса.
...Серьга снимал квартиру на "Пражской" - это была та же серая ветка
метро, в противоположном конце которой находилось Бибирево.
Дежа вю.
Я не могла отделаться от навязчивого ощущения, что все это уже было
со мной, и маленький Серьга так же придерживал меня под локоть своей
тонкой рукой. Он пристально вглядывался в меня, но это была не тайная
страсть мужчины, которому хочется переспать с женщиной, - это была тайная
страсть художника, неожиданно нашедшего подходящую натурщицу.
Мы вылезли из метро, потом долго тряслись в автобусе, потом покупали
вареную колбасу в универсаме - Серьге всегда не хватало фантазии и широты
души. И наконец оказались в самом конце пути - у паршивого панельного
дома, родного брата моего бибиревского пристанища.
Он жил на последнем - девятом - этаже, так же как и я в своей прошлой
жизни. И точно так же не работал лифт - мы шли наверх пешком,
сопровождаемые невнятным каныгинским матом, это было объяснимо:
деревенская душа всегда воспринимает мир не в вертикали, а в горизонтали.
Наконец и эта трудность была преодолена, и мы оказались в маленькой
однокомнатной квартире Серьги, которая служила ему не только бивуаком, но
и мастерской. В нос сразу же шибанул свежий запах масляной краски, и я с
трудом протиснулась в узкую комнату, забитую прислоненными к стене и
развешанными картинами. Серьга по ходу пьесы подбирал валяющиеся носки,
трусы и грязные рубашки. Чтобы не смущать - скорее себя, чем его, - я
выскользнула в маленький, плохо открывающийся комодный ящик, который лишь
при наличии изрядной доли воображения можно было назвать кухней.
В раковине подремывала немытая несколько дней посуда, на столе стояли
растворители и кисти в банках. И - картины, эскизы, этюды, папки с
набросками вдоль стен. Ничего не скажешь, в творчестве Серьга был
плодовит, как кролик.
Его живопись еще в институте не вызывала у меня никаких эмоций, она
была тяжеловатой, тусклой и маловыразительной, зато в рисунке Серьге не
было равных. Он был мастером наброска, делал великолепные карандашные
портреты - иногда ему хватало двух-трехлиний, чтобы вскрыть характер
человека, как вскрывают консервную банку.
Оглянувшись на дверь, украшенную расколотым матовым стеклом, я начала
перебирать ближайшую папку - и тотчас же присела на край табуретки, чтобы
не упасть, - эта папка была забита ВГИКом.
Нашим ВГИКом.
Солировала Алена - почти все наброски были посвящены ей: Алена
выходит из душа, Алена сидит на подоконнике, Алена читает книгу, Алена с
бутылкой водки, Алена зимняя, Алена летняя, Алена в период тетеревиного
токования, Алена в период крушения любви... Каждый листок был обстоятельно
подписан - Серьге не давали покоя лавры не только художника, но и
очеркиста. Так, на наброске Алены в кресле-качалке я прочла:
"Алена после просмотра фильма П. П. Пазолини "Сало, или 120 дней
содома" сидит в качалке и рассуждает о мужиках, о дерьме, о крайней плоти
и о том, что нужно поставить чайник. 17 апреля 1990 года".
Среди Алениного бенефиса я нашла несколько листков с набросками Ивана
и красноречивыми подписями:
"Сценарист Иван только что набил морду негру Вонвасену за то, что
негр Вонвасен неодобрительно отозвался о политике Советского Союза в
странах Ближнего Востока. 9 декабря 1989 года". Рубероидный негр Вонвасен
был однокурсником Серьги и периодически спаивал половину общежития. Еще
один набросок гласил: "Сценарист Иван проиграл бутылку водки в споре с
негром Вонвасеном, у кого длиннее член, и теперь ругается матом. 29
октября 1990 года".
Маленькая кухня плыла у меня перед глазами, жизнь по капле
скатывалась на пожелтевшие листки с изображением Ивана - может быть, я
действительно любила его, - во всяком случае, моим единственным желанием
было сейчас влезть в рисунок и остаться там навсегда...
От этого опрометчивого шага меня спас Серьга - он вовремя появился на
кухне.
- Это Алена. Здорово похожа, - совладав с собой, невинно сказала я, -
у вас, должно быть, был фантастический роман, судя по количеству рисунков.
- Вроде того, - уклонился от прямого ответа Серьга.
- А это кто? - указала я на Ивана, стараясь, чтобы севший голос не
выдал меня.
- Шикарный был парень. Помер.
- Значит, у негра Вонвасена член оказался длиннее? А чем измеряли?
- Линейкой.
- В возбужденном состоянии?
- Ну! Ну что, - у Серьги это прозвучало как "що", неистребимый
марийский акцент, - поужинаем?
- Ты хозяин.
Хозяин смел банки с кистями на пол, протер пластиковый стол рукавом
рубахи и вывалил на его сомнительную поверхность колбасу, недоеденную
коробку шпрот из холодильника, банку с огурцами и бутыль мутного
марийского самогона - изысканно, ничего не скажешь!
- Как принято, за знакомство, - застенчиво объяснил появление бутыли
Серьга, - если не возражаешь.
- Не возражаю, - отважно сказала я.
- Наш человек! - одобрил Серьга, вынул из мойки два стакана и
наполнил их.
- Руки помыть можно?
- Можно, если осторожно, - слегка удивился Серьга моей беспричинной
тяге к чистоте, - щас провожу и прочие удобства отрекомендую.
...В ванной висел портрет Алены, написанный масляными красками:
поверхность портрета была испещрена длинными, похожими на шрамы полосами.
- Пострадал от рук маньяка? - спросила я о портрете Серьгу, который
стоял тут же, держа в руках сомнительной свежести вафельное полотенце.
- Типа да, - покаялся Серьга, - как напьюсь - начинаю его ножом
кромсать. А как протрезвею - с обратной стороны холст заклеиваю. Так и
живу. А Алена - сука.
- А она так не думает. Часто о тебе вспоминает, - соврала я.
- Все равно - сука, - продолжал упрямиться Серьга, - пошли самогон
пить.
...Спустя сорок минут Серьга основательно наклюкался, а я уже знала
почти все, что хотела узнать, - положительно, кто-то подыгрывал мне, клал
тузы в обветшавшие рукава, метил карты, вот только я не знала кто: Бог или
Дьявол.
У Туманова, если верить рассказам Серьги, было маленькое модельное
агентство при каком-то навороченном ночном клубе. Он занимался
организацией сомнительных шоу - "Мисс грудь", "Мисс таз", "Мисс ляжки" и
прочая, прочая, прочая. Серьга подвизался в агентстве художником, он же
занимался оформлением всех конкурсов. Каныгин вышел на Володьку случайно:
по приезде из Финляндии он несколько дней гудел в Суриковском институте,
где у него были друзья, - и там наткнулся на Туманова, который тоже гудел,
но по другому поводу: его очередная любовница, искусствоведка, защитила
диплом. Памятуя о сломанной переносице, Туманов предложил Серьге
поработать у него, и Серьга согласился.
Мы перекочевали в комнату, поближе к любимому радио Серьги - "Европа
Плюс"; там же Серьга показал мне последние работы - все то, чем занимался
сейчас: оформление конкурсов, наброски, эскизы. Я рассеянно перебирала
рисунки, наполненные незнакомыми мне длинноногими девицами, и вполуха
слушала остервеневшего от самогона Серьгу: сижу, как сыч, в этой халупе,
среди носков вонючих; Москва - дерьмо; работа - дерьмо и дешевка; бабы -
дерьмо, дешевки и потаскухи;
Туманов - дерьмо, дешевка, потаскуха и сутенер.
Сутенер - это было сильно сказано.
- В смысле - сутенер? - переспросила Серьгу я.
- Фигурально выражаясь. Не знаешь, что такое консумация? Это когда
берут наших баб и отправляют в разные кабаки - голландские, бельгийские,
греческие... На самом деле - в Турцию, но это дело пятое. Так вот,
Володька комплектует этих стриптизерок, он на этом в свое время круто
поднялся, пока остальные ушами хлопали и с флагами по Красной площади
ходили - "запретим коммунистическую, едрена мать, партию".
- Что ты говоришь!
- Только - ш-ш, - прижал палец к губам Серьга, он стремительно
пьянел, - теперь он на повышение пошел, девочек для богатеньких буратин
поставляет, тех, которые на "Мисс грудь" корячатся. Остобрыдло все, сил
нет.
- Ну и возвращайся к себе в Марий-Эл. Экологически чистый самогон и
никакой консумации.
- Да ты смеешься! Что я там буду делать? Для районной администрации
лозунги клепать? Или в драмтеатре пьесу оформлять, "Алые паруса"?
- Это лучше, чем нелегально...
- Да ты что! Все легально. Модельное агентство есть, очень даже
ничего.
- Слушай, Серьга, мне действительно нужна работа, а я в Москве никого
не знаю. Может быть, поговоришь обо мне с Тумановым, представишь как
хорошую знакомую? - Я пристроилась в опасной близости от Серьги. - Это
было бы удобнее, по рекомендации сотрудника, главного художника...
- Возможно. Если... - Серьга протянул ко мне худую руку.
Я сидела неподвижно и наблюдала, как пальцы Серьги ощупывают мою
голую шею.
- И ты такая же сука, - внезапно констатировал Серьга. - Такая же
сука, как и эта чертова Алена.
- Я бы не делала таких скоропалительных выводов.
- А что ж сидишь и не рыпаешься, когда я руками шарю? - пьяно
хихикнул Серьга.
- Ты пока не шаришь, - рассудительно заметила я. - А будешь шарить -
получишь по яйцам.
- Ой-ой-ой! Чем же это тебе яйца не угодили? Или тоже по бабам
прыгаешь, как и эта двустволка долбаная?
- Нет.
- Все вы одинаковые... И эта тварь питерская, всю душу мне, как моль,
изъела, ни на одну честную давалку теперь смотреть не могу... - Голова
Серьги упала на грудь, он замолчал на полуслове и через секунду уже мирно
посапывал.
А я продолжала рассматривать карандашные наброски - из чистого
любопытства не посвященной в тайны творчества. Скорее всего они были
последними по времени и относились к лету - к самому началу лета, если
судить по подписям к ним. Но теперь, по прошествии лет. Серьга охладел к
развернутым характеристикам событий - под набросками были только даты.
Туманов в карандашном исполнении Серьги был вполне узнаваем, вот
только подбородков и почитательниц у него прибавилось: во всяком случае,
на плотных листах картона это выглядело именно так. Чем-то эти
стремительные, немного наивные линии напомнили мне Тулуз-Лотрека, и я
снова подумала о том, что Серьга талантлив. Но, в отличие от певца
Мулен-Руж, Каныгин к своим женщинам относился небрежно - они были едва
прописаны и иногда выглядели просто карикатурно, Алена действительно
проехалась катком по девственно-чистому каныгинскому чувству: оставаясь
его музой, она, далекая, но не забытая, терзала его, как стервятник -
падаль. На мужиках Серьга отрывался - их изображения были достоверны и
почти ученически старательны.
Я перевернула еще несколько листов и замерла: рядом с традиционным
уже Володькой был изображен Александр Анатольевич, тот самый тип, кому я
отдавала свои сценарии. Александр Анатольевич был схвачен несколькими
штрихами, торопливыми и бесстрастными, но это, несомненно, был он - те же
сломанные борцовские уши и голова под строгий бобрик.
Это была удача!
Ай да Серьга, вот все и стало на свои места. Дата под наброском
гласила: "31 мая". Нимотси же появился в Москве в июне.
Я воровато оглянулась на спящего Серьгу - он лежал, беззвучно открыв
рот и завалившись на бок. Правая рука неловко поджата, носки на ногах
сползли, обнажив тонкие сухие щиколотки, абсолютно лишенные
растительности. Ну и хорошо. Спи спокойно, дорогой товарищ!
Я собрала все эскизы, которые относились к Туманову и его ночному
клубу, - стопка собралась не очень большая, но внушительная. Сложив их в
сумку, я закрыла папку и заставила ее другими папками; творческое наследие
Серьги позволяло надеяться, что он хватится ее не скоро.
Я накрыла Серьгу валяющимся возле дивана пледом и осторожно прикрыла
дверь в комнату.
Некоторое время я просидела на кухне, прислушиваясь к незакрытому
крану в ванной.
Самым страшным искушением было забрать вгиковские наброски с Иваном.
Но этого я не сделала, не имела права делать - это был не мой взгляд на
Ивана, пусть он остается в запыленных папках Серьги и ругается матом,
проиграв бутылку водки.
Я улыбнулась - это было как раз в стиле Ивана. Потом сдвинула на край
стола остатки гостеприимного ужина в марийском национальном стиле, взяла
плотный листок бумаги и написала:
"Спасибо за чудесно проведенный вечер. Все было забавно. С
нетерпением жду звонка. Рисунки великолепны, готова выступить моделью.
Целую. Ева".
Затем, подумав, приписала свой домашний телефон и прислонила записку
к самогонной бутыли - теперь Серьга не мог ее не заметить.
Что ж, мне больше нечего здесь делать. Я тихонько притворила дверь в
квартиру и вышла на улицу. Судя по рисункам, лежащим у меня в сумке,
остаток вечера обещал быть интересным.
Взяв машину и посулив шоферу деньги, сопоставимые с его дневной
выручкой, я уехала к себе на проспект Мира.
Дома, едва раздевшись и проглотив анальгин - марийский первач давал о
себе знать, то незначительное его количество, которое попало в организм,
вызвало реакцию отторжения, - я расположилась на полу, где разложила
каныгинские наброски. Теперь у меня было время, чтобы изучить их детально.
Туманова и его девочек я отмела сразу - они меня не интересовали.
Гораздо более интересными были сюжетные композиции с приятелями Туманова.
Безусловно, я отдавала себе отчет, что большинство из них попало на
карандаш случайно - для Серьги возня с эскизами была условным рефлексом,
он рисовал что угодно, стоило только этому "чему угодно" оказаться в поле
его зрения: такого шлака было в набросках навалом - поворот головы,
начатый и незаконченный; силуэт, брошенный на произвол судьбы; откровенная
неудача, которую Серьга тут же досадливо заштриховывал. Но и эти случайные
объекты нельзя было сбрасывать со счетов - всего я насчитала десять
разнообразных мужских голов, которые и объединила в кокетливую рубрику
"НЛО".
Постоянных спутников Туманова - тех, кто встречался на эскизах больше
двух раз, - было четверо, я назвала их "Кордебалет". Больше всех повезло
именно Александру Анатольевичу, он был изображен трижды; причем самым
прорисованным был тот портрет, который я увидела еще на квартире Серьги.
Другие эскизы были менее детальны, несколько характерных линий, только и
всего.
Да, ты бисируешь, Александр Анатольевич, похвалила своего бывшего
порноредактора я. С тебя и начнем.
План действий, который выработала я, был примитивным, но единственно
возможным. Серьга подвернулся мне в самый подходящий момент - он-то и
станет моей визитной карточкой, ключом, который откроет мне дверь в
сомнительный мир Володьки Туманова. Сейчас от меня требовалось одно -
точно разыграть роль восторженной провинциалки, готовой на все, чтобы
утвердиться в сумасшедшей Москве. Этот путь был самым легким, он не
вызывал сомнений - что еще остается неглупой смазливице - вперед и вверх!
Теперь я, как броней, была защищена своей внешностью, которая мало кого
оставляла равнодушным. До сих пор я не знала, почему это происходит, мало
ли красивых баб роет окопы собственного благополучия. Но пока мне
удавалось все - и это касается не только мужчин.
Я растянулась на ковре - может быть, вес потому, что и Господь Бог
тоже мужчина, не лишенный маленьких слабостей, он не прочь исподтишка
взглянуть на маленькую раковину женского уха...
Я была уверена, что завтра или послезавтра, но Серьга обязательно
позвонит мне - и не только потому, что я могла ему понравиться, это как
раз было делом десятым.
Во-первых, еще во ВГИКе он отличался страстью к извинениям, это
называлось у него "похмельным синдромом" и служило чем-то вроде огуречного
рассола после пьянки. Он методично обходил всех, кому успел подгадить в
период алкогольной невменяемости, и уныло извинялся. Он не успокаивался до
тех пор, пока жертва его словесных или кулачных подвигов, плюнув на все,
не говорила: "Все в порядке, старичок, знаем мы эти твои неконтролируемые
импульсы. Иди с Богом!"
И, во-вторых, я была как-то связана с Аленой, рано или поздно это
всплывет. Безнадежная, почти преступная страсть к ней была не изжита, я
это видела, портрет Алены тоже на это намекал, шрамы на холсте больше
походили на страстные поцелуи...
Нет, за марийского гения Серьгу можно не беспокоиться - он сделает
все, что найду нужным я. Его вполне можно использовать вслепую.
Стоп-стоп, а почему вслепую?
Я даже приподнялась от этой мысли, иглой прошившей мне сердце. Почему
вслепую? Ведь можно рассказать ему - если не все, то многое. Тогда ты
получишь союзника, который вполне осознанно поможет тебе, а то, что он
поможет, не вызывало сомнений. Он учился во ВГИКе, а ВГИК всегда похож на
ген-мутант, он напрочь меняет химический состав крови, он вовлекает любого
зазевавшегося в странную игру с жизнью, так похожую на кино...
Серьга вхож в порочный круг Туманова, он уже не может вызвать
подозрений, как не может вызвать подозрений почтальон или разносчица
молока. Если ты посвятишь его - можно напрямую спросить об Александре
Анатольевиче и о многих других. Искушение переложить на кого-то хоть часть
адской работы было таким сильным, что я даже затрясла головой.
Нет.
Нет, ты не имеешь права использовать его таким образом. Ты не можешь
быть уверена в нем настолько, чтобы он стал не только частью твоего плана,
но и частью тебя самой. Серьга был открыт, наивен, простодушен, как эвенк
со стойбища. И все эти достоинства автоматически оборачивались
недостатками, стоит только посвятить Серьгу в суть происходящего. Кроме
того, он от нечего делать стал крепко выпивать, и его вгиковские, часто
комические алкогольные вспышки теперь приобрели мрачно-затяжной характер.
Полоснуть ножом Туманова, как он делает это с портретом Алены, у него
вполне может хватить ума, но вот хватит ли сил? Мне нельзя светиться, а
Серьга, с его горячностью, засветит меня обязательно.
Он засветит меня обязательно, кем бы я ни представилась - подругой
Алены, сотрудником Интерпола, агентом ФБР, далай-ламой... Пусть все
остается, как остается, и я останусь при своем - мститель, карающая
десница, тать в ночи...
Нет, своей собственной роли я никому доверить не могу.
Я еще несколько секунд пролежала неподвижно, закрыв глаза, и страсть
к поискам соучастника прошла сама собой.
Теперь нужно набраться терпения и дождаться каныгинского звонка.
Но ждать просто так я не хотела.
У меня оставался запасной вариант - Сирии.
Пока в лагере любителя ритуальных услуг Туманова наблюдается ленивое
послеобеденное затишье, самое время навестить берлогу Сирина. В удачу я
верила мало - Сирии был кондовым осторожным профессионалом, - но
попытаться стоило. Ключи от ларца сириновых тайн манили безопасностью и
относительной несложностью предприятия. Адрес был четко пропечатан в
паспорте гражданина Дрондина, оставалось только доехать до места на
подходящем виде транспорта и открыть дверь.
Я решила посвятить экскурсии в пенаты Сирина следующий день, пока
Серьга будет приходить в себя, подъедать нарезанную толстыми ломтями
колбасу и отпаиваться рассолом.
Я наметила все то, что может заинтересовать меня, чтобы на месте не
тратить время на ненужные поиски, - записные книжки, фотографии, кассеты,
всю канцелярскую мелочь, в которой заключена информация о долгой жизни
Сирина.
Лучше всего отправиться туда поздним вечером - судя по адресу, район
был рабочим, а работяги предпочитают сидеть вечерами дома, попивая водку и
потрахивая своих расплывшихся жен. У них нет кобельков мастино-наполитано,
которых нужно прогуливать ближе к полуночи, а их детки предпочитают
грабить ларьки в другом конце города.
Я переписала адрес Сирина на листок бумаги, а потом сожгла паспорт в
малахитовой пепельнице - лишняя улика; Венькин браслет многому меня научил.
Я бросила в рюкзак ключи от квартиры Сирина, туда же положила
перчатки. Рано или поздно квартиру Сирина вскроют, а мне совсем не
хотелось оставлять там визитную карточку своих папилляров.
"Ну ты прямо пролетарский Джеймс Бонд! - восхитился Иван. -
Штандартенфюрер Штирлиц, партайгеноссе Борман, адмирал Канарис и наш
человек в Гаване. Только стреляющей авторучки не хватает. Испортили тебя
дублированные шпионские фильмы!"
"Во-во! В небесах шпиен летит и яичками звенит, - проявил свой
поэтический талант Нимотси. - Он перчатки натянул и на микрофильм срыгнул!"
Я послала их подальше, но была вынуждена признать, что в их
замечаниях много справедливого, все происходящее мало походило на правду.
И оставалось для меня безумной игрой. А игра предполагала наличие
перчаток, все грабители банков вызывали слабое сочувствие, а расплата
всегда оставалась за кадром.
Ну а пока она не пришла - выше голову и смейся, кажется, так было в
первых тактах забытой мелодии двадцатых годов.
Перед тем как выйти из квартиры, я критически осмотрела себя в
зеркале - никакого макияжа, стандартные джинсы, куртка; если я
когда-нибудь стану трупом, то следственная группа намучается с моей
безликой усредненностью. Ключи позвякивали в пустом рюкзаке - из
предосторожности я больше ничего не взяла.
Я захлопнула за собой дверь и отправилась к Сирину.
***
...В половине двенадцатого я уже была в Текстильщиках, одном из самых
унылых московских районов. Панельные многоэтажки, второсортные сталинские
дома и хрущобы никак не хотели складываться в пасьянс и перемежались
длинными железобетонными заборами уже давно почивших в бозе складов и
предприятий.
Я довольно быстро и - главное! - без посторонней помощи нашла дом
Сирина, оказавшийся серой кирпичной шестиэтажкой, определила подъезд и
независимо вошла вовнутрь. Квартира Сирина была на предпоследнем этаже,
куда я поднялась, никого не встретив.
На сирийской лестничной площадке, очевидно, жили поклонники
московского "Спартака" - вся стена была изгажена клубной символикой. Туда
же вклинились фанаты группы "ДДТ" и камикадзе-токсикоманы, исповедующие
культ Курта Кобейна.
Несколько секунд я простояла перед дверью С номером 41. Она
находилась в торце, и если бы в соседней квартире был "глазок", то я
просматривалась бы насквозь. К счастью, "глазка" не было. Ободренная этим,
я подняла руку и надавила на кнопку звонка. В глубине квартиры раздался
мелодичный звон. Я продолжала нажимать кнопку несколько минут, а потом
решилась, сунула ключ в замок.
Дверь бесшумно открылась, и я посчитала это хорошим знаком: подошел
первый же ключ из связки Сирина, значит, и все остальное может сойти с
рук. Я толкнула дверь и, оказавшись внутри, опустилась по дверному косяку
на корточки: нет, все-таки домушница - не моя специальность.
Сердце работало, как маленькая мельница на запруде, я так и видела,
что с его лопастей стекают невинные струйки крови и отправляются в путь по
организму, - лицо горело, кончики пальцев покалывало; дебют оказался
удачным - во всяком случае, могильная тишина в квартире была для меня
лучшими аплодисментами.
Я просидела у входной двери, пока глаза не привыкли к темноте. Мне
уже была ясна примерная планировка квартиры: слева - спальня, справа -
кухня, по центру - большая комната, которая стыдливо откликалась на
псевдозападное "гостиная". На полу в коридоре лежали квадраты света,
очевидно, прямо в окна сирийской квартиры бил мощный уличный фонарь.
Я решила начать с большой комнаты, дверь которой была прямо передо
мной.
Здесь было заметно светлее из-за фонаря, болтавшегося в наглухо
закрытом окне. Я задвинула тяжелые пыльные шторы - "свет в окнах - помощь
врагу!", - вернулась к двери, нащупала выключатель и повернула его.
Аскетичная лампа под потолком загорелась, ну вот и посмотрим, кто-кто
в теремочке живет.
В теремочке оказались диван-кровать с нелепым торшером в изголовье.
Лысеющая пыльная голова торшера была увешана целой грудой колокольчиков
самой необычной формы - очевидно, Сирину не были чужды сентиментальные
радости коллекционера.
У окна стоял письменный стол, на котором возвышалась пишущая машинка.
Машинка была прикрыта чехлом, так что определить ее марку я не могла.
Противоположную от дивана стену занимали книжные полки, а точнее -
грубо сколоченные стеллажи, тянущиеся от пола до потолка. Интерьер
завершали два глубоких кожаных кресла и журнальный столик с чисто вымытой
пепельницей.
Библиотека Сирина поразила меня настолько, что в первый момент я даже
забыла, зачем явилась сюда. Я даже почувствовала легкие угрызения совести
- не убивать его надо было, а набиться в гости и выпросить что-нибудь из
раритетов для уютного домашнего прочтения.
Такого обилия книг я не видела никогда прежде, конечно, библиотека
для детей и юношества Центрального района, куда я бегала в детские годы за
книжкой "Незнайка на Луне", не в счет.
Все тома были педантично расставлены по отделам и рубрикам, очевидно,
Сирии был поборником порядка не только в вопросах платы за квартиру.
Центральное место занимал массив со специальной литературой - здесь были
книги по восточным единоборствам и видам оружия, стенографические отчеты о
крупных военных операциях последних десяти лет, многотомники, посвященные
мировым и локальным войнам. Особняком стояли непереводные и тоже
специальные издания и справочники, Сирии разбил их на отделы - "ФСБ",
"ЦРУ", "МОССАД", "ИНТЕЛЛИДЖЕНТ СЕРВИС"; военно-морские и общевойсковые
словари, венцом которых были потускневшие от времени тома Брокгауза и
Ефрона, черт возьми, вот это было здорово!
Лао Цзы, Макиавелли, Бисмарк, Черчилль, Сталин, Гитлер - видимо,
Сирин был поклонником авторизованных биографий. Несколько полок занимала
русская классика, а в самом низу прикорнула дешевая шпионская литература в
мягких обложках; библиотека педагогического института где-нибудь за
Уральским хребтом могла рыдать и заламывать руки от зависти.
Покопавшись глазами на полках, я нашла и поэзию - вероятно, Сирии был
не лишен морализаторства и в свободное от заказных убийств время поучал
своего забубенного племянника Власа рифмованными строками из Бодлера и
Омара Хайяма. А между Цветаевой и Анненским я нашла тонкую книжку стихов
Юнны Мориц - точно такую же спер для меня Иван в Доме книги на Новом
Арбате в день моего рождения...
И я не удержалась - сунула Юнну Мориц в рюкзак. Туда же полетела и
внушительная монография "Стрелковое оружие", мало ли, в хозяйстве все
сгодится.
А сунув, укорила себя - опомнись, Ева, не за этим ты сюда пришла!
Я начала соображать: начать нужно со стола, в письменном столе вполне
может храниться то, что ты ищешь. Но поиски оказались неутешительными:
коробка со счетами за квартиру, тонко очиненные карандаши, скрепки,
блокноты с чистыми листами - и все в идеальном порядке. В нижнем ящике
стола я нашла несколько рукописей, бегло просмотрев которые обнаружила,
что Сирии всерьез интересовался историей Первой мировой войны и даже
настрогал что-то посвященное Верденской операции 1916 года.
И больше ничего.
Ни записных книжек, ни засиженных временем открыток к Новому году и
Дню Советской Армии, ни писем из глубинки от обстоятельных родственников -
ничего, что хоть как-то могло быть связано с личной жизнью Сирина.
В коробке для документов я нашла только аттестат зрелости - Сирии
окончил кишиневскую среднюю школу ь 2; облупленный выпускной ромбик
какого-то технического вуза, свидетельство о расторжении брака с
гражданкой Филипповой и инструкцию по эксплуатации холодильника "Днепр".
Перебирая все эти ненужные бумажки, я не могла отделаться от мысли,
что во всем этом был дальний умысел Сирина - он как будто ждал непрошеных
гостей в свое отсутствие и заранее посмеивался над ними.
Покончив со столом, я переместилась к тумбочке под телевизором - это
было единственное укромное место во всей комнате.
И здесь мне повезло - между запечатанной коробкой с миксером "Рось" и
шахматной доской я нашла целлофановый пакет с фотографиями. Все это шло
вразрез с основательностью Сирина - ему бы больше подошел солидный альбом
с изображением Нурекской ГЭС на обложке, чем этот пакет.
Я устроилась на ковре и начала терпеливо перебирать фотографии: лица
на них ничего не говорили мне, большинство снимков относилось к
пятидесятым и шестидесятым годам: прямые плечи в фасонах платьев у женщин,
мужские белые полотняные костюмы, привет из Гурзуфа, привет из Мисхора,
привет из Адлера, привет из Трускавца, привет из Мацесты... Я подумала о
том, что даже толком и не разглядела лица Сирина, перед тем как убить его.
А фотография в паспорте была далека от оригинала, как и все фотографии для
документов.
Из всего массива бесполезных изображений я выделила свадьбу Сирина:
молодой Леня Дрондин и молодая Вера Филиппова натужно улыбались в
объектив, призрак расторжения брака еще не маячил у них за спиной. Эта
фотография, единственная из всех, была подписана:
"Исходя из того, что у Верочки аллергия на стиральный порошок,
обязуюсь носки, трусы и рубахи стирать собственноручно до скончания века.
Леонид Дрондин. Дата. Подпись".
Аллергия, очень мило. Должно быть, Сирину смертельно надоело стирать
носки и трусы собственноручно, потому он и разошелся.
Кроме всей этой семейно-интимной лабуды, старух в фартуках, стариков
с шашками и детей в костюмах зайчиков, было еще несколько полуофициальных
фотографий: Сирии на какой-то конференции с указкой в руках и погонами
старшего лейтенанта; Сирии возле какого-то присутственного места с
погонами капитана; Сирии на банкете с погонами майора... Сирии без погон и
практически без одежды, исключение составляют демократичные сатиновые
трусы, на шашлыках, в окружении сугубо мужской компании.
Я переворошила фотографии - ничего, ничего, ничего! Сунув их в пакет,
я забросила его в недра тумбочки. Оставалась последняя надежда - спальня.
Но я уже знала, что и там ничего не найду.
Я была уже возле двери, когда неожиданная догадка чуть не сбила меня
с ног - последняя фотография, сатиновые трусы! Я опрометью вернулась к
тумбочке, вытащила пакет и достала фотографию на шашлыках.
Да! Да, да, да...
В компании полуголых мужиков отирался Александр Анатольевич! Он был
на заднем плане, лет на пятнадцать моложе, с еще не сломанными ушами, но с
коротким бобриком. Я не могла ошибиться.
Друг Сирина, позвонивший ему в утро накануне убийства.
Двадцать против одного - это и был Александр Анатольевич, бывший
коллега по ФСБ, или КГБ, или как там все это называлось... Мужики с
фотографии были поразительно похожи друг на друга - одинаковые короткие
стрижки, функционально-военные, никаких вольностей, только коллеги могут
выехать вот таким дружным коллективом на шашлыки.
Это была несомненная удача, ради одной этой фотографии стоило
отправиться сюда - теперь я могу, по крайней мере, предположить, кто
заказал Сирину убийство, Нимотси и Веньки. А та оперативность, с которой
Сирии выполнил заказ, та оперативность, с которой Александр Анатольевич
связался с Сириным, предполагали только искреннюю дружбу. Не исключено,
что Александр Анатольевич мог заказать Сирину и что-то еще...
Я заложила фотографию в сборник Юнны Мориц - на всякий случай, -
остальные положила на место, внимательно осмотрела все вокруг (не осталось
ли следов моего торопливого пребывания), погасила свет в комнате и вышла в
коридор. Там я постояла несколько секунд, лениво раздумывая, стоит ли
посетить еще и спальню - наверняка я не найду там ничего, кроме эстампа с
одинокой березой, аккуратной стопки белья и заправленной постели...
Неожиданный шорох у дверей заставил меня насторожиться. Вся вечерняя
удаль испарилась из меня, как вода из луж знойным летним полднем. Одну
ниточку ты получила, так что поклонись обстоятельствам в ножки и сделай
ручкой!..
Я аккуратно отжала замок, приоткрыла дверь, но выйти из квартиры не
успела.
Дверь с треском распахнулась, оглушительный удар сшиб меня с ног и
бросил на пол... Нос оказался предательски хлипким, кровь фонтаном хлынула
из него и оказалась соленой на вкус - я даже не подозревала, что она
похожа на соевый соус, которым нас с Иваном угощал в далекие вгиковские
времена знакомый китаец Ли...
Пока я разбиралась со своими мимолетными, а потому - острыми
ощущениями, возле самой моей головы, размазанной на линолиуме, щелкнул
затвор. И спустя секунду я увидела высокие ботинки на шнурках - сначала
одну пару, а потом две других. Первая пара еще хранила следы
дисциплинированной утренней чистки, но на подошвы уже налипли комья грязи
и какой-то строительный мусор, несладкая у вас работа, ребятки!..
Мне ловко завернули руки за спину и защелкнули наручники - это вообще
казалось фантастикой, во всяком случае, мои запястья отказывались в это
верить, а потом я получила ощутимый удар в пах. И прежде чем боль
расстроенной струной прозвучала в голове, успела подумать: счастье, что ты
не мужик, иначе детородные органы тебе отбили бы напрочь...
- Лежать, сука! - с остервенением заорала первая пара ботинок, в то
время как две другие мгновенно рассыпались по пустой квартире с надсадным
криком: "Милиция! Всем на пол и руки за голову!"
Квартира надменно молчала, и через несколько минут, а может быть,
секунд милиционеры вернулись ко мне.
Кто-то из милиционеров обшарил мой тощий рюкзак:
- Негусто!
Я аккуратно повернула голову на взволнованные азартные голоса, в
которых чувствовалась досада гончих, не доставших лису:
- Больше нет никого, черт...
Если никого не было, то отыграться нужно было на мне.
- Поднимай его, - сказал один из милиционеров. Меня оторвали от пола,
как легкий надувной матрас, я тут же облила куртку кровью и втайне
порадовалась, что не надела на это рискованное мероприятие свое новенькое
пальто с претензией на стильность.
Передо мной стояли три милиционера с автоматами наперевес, один из
них поддерживал меня за шиворот. У милиционеров были решительные лица
борцов с организованной преступностью.
- Добрый вечер, - ляпнула я, проглотив сгусток крови.
- Да это баба, - присвистнул один из блюстителей порядка.
Я посмотрела на своих мучителей с достоинством - насколько мне
позволяла разбитая физиономия.
На лестничной площадке, привлеченные возней и нестандартными криками,
как пираньи запахом свежей крови, начали собираться жильцы.
Один из милиционеров занялся потенциальными свидетелями: старухой
полуночницей в войлочных шлепанцах и ее великовозрастным очкастым внуком.
- Знаете ее?
Свидетели сдали меня тут же: никогда не видели, никогда не слышали,
здесь мужчина живет, очень интеллигентный человек, часто в командировках,
подъезд у них на сигнализации и эта квартира тоже.
Если бы меня не поддерживали за шиворот, я бы просто упала от
невозможности, сюрреалистичности ситуации: наемный убийца Сирии,
оказывается, не только платил по счетам, но и ставил квартиру на
сигнализацию!
Эта мысль показалась мне такой абсурдной, что я начала смеяться -
сначала тихо, а потом все громче и громче. Это привело милиционеров в
полную растерянность; державший меня даже ослабил хватку.
- Чего это с ней? - спросил он.
- Не видишь, шок. Морду-то ей вытри! Мой смеющийся рот вытерли
какой-то сомнительной тряпкой, которую нашли тут же, между аккуратно
составленных ботинок Сирина - видимо, ни у кого из милиционеров не нашлось
платка или они решили не пачкать его о жалкую квартирную воришку. А я и
была для них жалкой квартирной воришкой, мелкой рыбешкой, случайно
застрявшей между крупных ячеек профессионального трала. Их несколько
смущало мое гордое одиночество, оно переводило риск и отвагу совершенно в
другую плоскость; столько усилий - и только для того, чтобы заломить руки
субтильной дамочке - гора родила мышь...
- Ну что? - сочувственно сказала я воинственным представителям
закона. - Гора родила мышь?
Разбитые губы плохо слушались меня, но тон выдал с головой - я
издевалась. Я так откровенно издевалась, что в стриженые головы ментов
закралось сомнение.
- Открывали ключами, - осмотрел замок один из милиционеров.
- Естественно, ключами. Не отмычкой же, - смешалась я. - Вы бы в
дверь позвонили, прежде чем по морде бить. Я бы открыла.
- А ты хозяйка? - спросил у меня старший.
- Приятельница племянника хозяина, - шла напролом я. - Он попросил
книгу привезти. Сам приехать не мог. Вот, ключи передал.
- И ты не знала, что квартира на сигнализации?
- Запамятовала. Он что-то мне говорил, но как-то из головы вон, -
продолжала гнуть свою линию я. Единственное спасение я видела в
наступлении на нестройные ряды милицейского наряда.
- Окна тоже закрыты. Да там и не заберешься никак. Пятый этаж и стена
голая, - добавил самый молодой мент, вернувшийся в коридор после
детального осмотра комнат.
- Вы вообще за кого меня принимаете? - нагло поинтересовалась я.
Слишком нагло, чтобы они оставили это безнаказанным.
- Ну не за Клару Цеткин, это точно, - съязвил старший. - Давай
телефон этого племянника, пусть подъезжает, разберемся.
Вот ты и попалась.
- Ну?
Я молчала. Далекий пол показался пропастью и закачался под моими
ногами.
- У него нет телефона.
- Адрес.
- Да не знаю я точно. Где-то на Сретенке. Мы с ним завтра должны
встретиться... Вы бы наручники сняли, смешно, ей-Богу.
Младший милиционер с почти женской родинкой над верхней губой
вопросительно посмотрел на старшего.
- Сними, - сказал тот, - пусть пойдет умоется, что ли... А то скажут
потом, что мы честным гражданам вывески портим.
Наручники были расстегнуты, и только теперь я поняла, что руки у меня
затекли. Я несколько раз сжала и разжала пальцы.
- Хорошие перчатки, - заинтересовался вдруг старший, - не жарковато в
них?
- Зима, слава Богу, на носу, - стараясь сохранять спокойствие,
сказала я. - Или в бикини ходить прикажете?
- А в квартире не жарко в перчатках, спрашиваю?
- Вообще-то я уходить собиралась...
- Ладно, иди умойся. Забираем тебя в отделение до выяснения личности.
Под бдительным присмотром коротких милицейских автоматов я
отправилась в ванную, стараясь не грохнуться по дороге: перспектива
поездки в отделение радовала меня так же, как гильотина Марию-Антуанетту.
Я долго и тщательно мыла лицо, понимая, впрочем, что это бесполезно:
время не выиграть, как ни старайся...
Сквозь полуприкрытую дверь я слышала, как старший наряда отдавал
распоряжения:
- Позвони на пульт, дай отбой. Не нравятся мне эти дяди и их
племянники. И девку поторопи, никто ей сауну не оплачивал...
В окружении милиционеров я отправилась вниз, где меня поджидал
патрульный "воронок".
Это событие, несомненно, украсило унылый поздний вечер двора: почти
во всех окнах подъезда горел свет, нашу группу сопровождали стайки
любопытных, державшиеся на почтительном отдалении, - так сопровождают
стареющих актрис изрядно поредевшие ряды поклонников. Вот только
аплодисментов я так и не дождалась - меня молча и довольно непочтительно
втолкнули в машину.
Пока она тряслась по плохо освещенным улицам Текстильщиков, я узнала
много интересного о частной жизни своего эскорта.
Зажатая с обеих сторон плохо тренированными телами милиционеров,
терпеливо выслушивая их легкий треп, я уже через пять минут поняла, что
одного из них звали Мика, а второго - с родинкой над верхней губой - Кока.
Сидевший на переднем сиденье старшина наряда молчал.
Жена Мики месяц назад сделала аборт, возникли послеоперационные
осложнения, и Мика без устали клял медицину - и государственную и частную.
Кока поминал родственников из Апрелевки, которые сосут из него деньги для
беспутной младшей сестры, вздумавшей поступать в какой-то частный институт.
Я цеплялась за эти ничего для меня не значащие чужие жизни, чужие
слова, чужие имена - только потому, что боялась остаться один на один со
своей неожиданно возникшей проблемой.
Проблема, и серьезная.
"Положение хуже губернаторского", - вертелось у меня в голове, да и
иллюстрация всплыла соответствующая - Никита Михалков и почему-то в роли
генерал-губернатора Трепова, которую он никогда не играл: усишки,
бородишка и орден святого Владимира на шее...
Что-то будешь делать, голубка?..
- А бабенка-то ничего, - вдруг сказал старший, глядя на меня в
зеркальце; я тоже видела его глаза, автономно плывущие в серебристом
стекле, - узкие и опасные, как лезвие ножа. - Ничего бабенка, говорю...
Тебе-то нравится. Кока?
- Не-а, - сказал Кока.
- А какие нравятся?
- А те, что ближе к центру живут.
Все, кроме меня, засмеялись. Немудреный юмор мужиков-провинциалов.
Опять я лажанулась с деталями туалета, ну на кой черт нужны мне были
эти дурацкие перчатки?..
Но дело было не в перчатках, я прекрасно это понимала, не они
усугубляли мою вину, речь шла не о том, насколько она значительна.
Речь о другом - засветилась.
От осознания этого меня прошиб пот, такой обильный, что я испугалась
- как бы он не просочился сквозь куртку.
Они везут тебя в отделение, чтобы выяснить личность.
И все равно, кем ты представишься - любовница племянника Сирина,
сожительница самого Сирина, внучка его соседки, домушница или невинная
жертва, - паспорт на стол и отойди к стене, будь любезна!
О дальнейшем я думать не хотела. Они посылают запрос в то место, где
был выдан паспорт, и до этого прочно стоявшая на ногах Ева Апостоли
превращается в химеру, в неопознанный летающий объект, в рассыпавшегося
сфинкса, в марионетку, которая никогда не участвовала в любительских
спектаклях...
Я проклинала себя за неосмотрительность и Сирина за осмотрительность.
Именно она преподнесла мне такой отвратительный сюрприз; а впрочем, Сирину
нужно отдать должное - будучи мертвым, он все-таки смог достать меня.
Я даже не знала, что делать в такой ситуации - молчать о себе или все
рассказать: и то, и другое было одинаково гибельным. Черт меня дернул
ляпнуть о племяннике Сирина и о Сретенке. Если его не предъявить, то все
мои объяснения покажутся по меньшей мере странными. И ключи, которыми я
открыла дверь, - откуда они у меня?
Нестройные отрывочные мысли позвякивали в голове, как мелочь, а может
быть, действительно подбросить монетку: она-то и решит, что мне делать...
Машину сильно тряхнуло на повороте, и плотный Кока завалился на меня,
нехотя отлепился и даже не извинился. "А что, если предложить им сделку,
довольно грязную, но сделку", - вдруг бесстыже подумала я. В конце концов,
они только молодые парни. Дать всем троим - и водителю тоже, черт с ним, -
в обмен на свободу.
"Да это ж групповуха, душа моя! - удивился Иван. - Неужели ты
способна на такие вещи?"
Способна, способна, еще как способна - эта ситуация страшила меня
гораздо меньше, чем возможность разоблачения, как оказалось. А то, что
подобные вещи практикуются, я знала из полузабытых рассказов криминального
журналиста Фарика.
Я была уже почти готова соблазнительно распустить язык, когда глаза
старшего в зеркале заднего вида снова нашли меня: ох не простая ты девка,
так и говорили они, земляной орех разгрызть одно удовольствие, а вот тебя?
Черт возьми, я всегда боялась таких мужских глаз, в которых вылизывала
себе шерсть страсть к клятвопреступлениям: никакой возможности
договориться, они вполне могут сказать тебе "да" только для того, чтобы
потом трижды сказать "нет".
"Со мной не договориться", - говорили глаза в зеркале.
Вся ясно. И пытаться не стоит.
Кока и Мика называли своего начальника странно - Питомза. Это имя,
похожее на кличку и слишком оскорбительное для клички, гвоздем засело у
меня в голове, я просто уже ни о чем не могла думать, повторяя и повторяя
его на все лады, как навязчивый мотив, - Питомза, надо же!
Мы подкатили к отделению милиции, а я так и не выработала линии
поведения. Самым безобидным в моем случае выглядело отсутствие регистрации
- формальный московский повод взять нарушителя за холку и слегка потрепать
загривок острыми боковыми резцами.
Оказалось, что я совершенно ни к чему не готова.
И больше всего я оказалась не готовой к тому, что Питомза решил сам
заняться мной, наплевав на внутримилицейские правила. Он взял стандартные
бланки - я подозревала, что только для проформы, - и заперся со мной в
одном из пустых ночных кабинетов.
Посадив меня перед столом, он устроился напротив, закинув на стол
ноги в ботинках. Некоторое время я изучала рельеф подошв, на который
налипла строительная грязь, а Питомза приступил к формальностям, которые
заключались в выяснении моих паспортных данных и цели пребывания в
квартире Сирина. Рядом с ним лежал мой пустой рюкзак, из которого
милиционер извлек обе книги.
Он с ленивым любопытством перелистал их.
- Ну что, говорить будем или глазки строить? - наконец спросил он.
Ни того ни другого мне делать не хотелось, и я сочла за лучшее
промолчать.
- В молчанку играешь? Смотри, как бы это тебе настроение не подгадило
на ближайшие семьдесят восемь часов.
Я никак не реагировала, продолжая изучать его подошвы.
- Не заставляй меня подозревать тебя в том, чего ты Не совершала.
- Что я должна говорить? - наконец сдалась я.
- Сначала - кто ты есть. Потом - что делала в квартире.
- Я же сказала... Меня попросили заехать за книгами.
- Это в двенадцать-то ночи? Не поздновато для визита?
- Раньше времени не было.
- Слушай, девонька, все же просто. Если ты внятно объясняешь, кто,
зачем, почему, то выходишь отсюда с чувством полного морального
удовлетворения. Мне ведь тоже лишняя головная боль не нужна. Где хозяин,
почему у тебя ключи, кто просил, что сказала? Коротко и четко, как в
гестапо. Ничего сверхъестественного не требуется. Я же не прошу тебя
сказать, был ли твой дедушка на оккупированной территории, - вопросы самые
человеческие, правда?
- Я же сказала. - Это была пустая трата времени, я чувствовала, что
дурацкий Питомза пошел на принцип, и он не успокоится, пока не" выколотит
из меня то, что ему нужно.
- Да ничего ты не сказала. Даже фамилию скрываешь, что совсем уж
глупо. И настораживает, заметь. Где хозяин?
- Не знаю. Почему я должна знать?
- А раньше там бывала?
- Нет.
- А потом взяла и поехала, как раз на ночь, когда хозяина нет.
Конспиратор из тебя хренов, вот что я тебе скажу, девонька. - Питомза
проницательно и хищно посмотрел на меня. - И племянника зря приплела,
погорячилась. Ведь нет никакого племянника, а?
Я молчала.
- А то бы ты его сразу предъявила. Адрес, имя, кличка собаки, цвет
глаз и размер ноги. Зачем тебе неприятности, правда? Тебе надо в ночниках
ноги задирать до головы, а не со мной здесь сидеть. Из чего делаю вывод,
что дело здесь гниловатое.
- Я не понимаю.
- Ты мне рога не мочи, - прикрикнул Питомза. - Что, хату хотела
грабануть, да в последнюю минуту очко сыграло? А может, и правда есть
племянничек, а ты у него ключики втихаря потянула? Или у самого дяди? Как
зовут?!
Я молчала, хотя больше всего мне хотелось сдать себя не только
нынешнюю, но и прежнюю.
- Усугубляешь, усугубляешь положение.
Полусонный взгляд вшивого сержанта, или старшего сержанта, - я
совершенно не разбиралась в милицейских лычках - гипнотизировал меня, еще
секунда - и я не выдержу этого напряжения. Но самым страшным было то, что
я совершенно не знала, что ему сказать.
А он, похоже, знал:
- Квартира-то уже третью неделю на сигнализации. Следовательно,
хозяин в командировке или в отпуске. А тут вдруг ты...
В дверь настойчиво постучали.
Питомза нехотя оторвался от меня, открыл, о чем-то тихонько
посовещался - я услышала только приглушенное "бу-бу-бу" и легкое
посвистывание в финале - и вернулся ко мне с явным сожалением в глазах.
- Ну вот что, - сказал он, - я сейчас уеду, а ты посиди, подумай,
может, и надумаешь чего в мое отсутствие.
Он препроводил меня в мрачный гроб камеры, хохотнул и добродушно
напутствовал напоследок:
- Место, конечно, не курорт, но не унывай. Здесь признаться - милое
дело. Только на себя лишнего не бери, помни золотое правило - лучше семь
раз ударь, чем один раз зарежь.
...Никогда еще жизнь не казалась мне так бездарно проигранной, как
сейчас, когда я сидела на деревянной, грубо сколоченной скамейке запасных
игроков. Запасных, это точно - теперь уже ничего не зависит от тебя. Весь
ужас положения, в которое я попала, открылся передо мной во всей своей
отталкивающей, почти старушечьей наготе.
Табак, дрянь, швах оказалось дело, ты просто низкооплачиваемая
статистка. И все твои построения разрушились о грубую реальность высоких
ботинок и милицейских лычек. Я бродила в своем нынешнем положении, как в
девственном лесу, - кричать было бесполезно, все равно никто не услышит.
Ничего страшного не случилось бы, если бы они отвели тебя в сторонку у
метро "Бабушкинская" и ласково спросили документы - отсутствие
регистрации, только и всего. Но они взяли тебя на пороге чужой квартиры с
пустым рюкзаком, где не было ничего: ни трамвайного билета, ни губной
помады, ни замызганной косметички - ничего, что является спутниками
бесцельно прогуливающегося человека. Ты же была стерильна, твой вещмешок
это подтвердит: две книги, только и всего. Да еще и фотография... А эта
милицейская Питомза (Господи, да что же это за странная кличка, в самом
деле!!!) так просто с тебя не слезет. На снисхождение рассчитывать не
приходилось - все твои киношные афиши завалились набок и рухнули, их
залило дождем... Еще несколько часов назад ты казалась самой себе крутой,
неуязвимой, ты лихо выстраивала картонные сюжеты, где живые люди казались
тебе персонажами. Но стоит кому-то чихнуть, стоит кому-то не заметить
правил твоей игры - и ты становишься бессильна.
Ты бессильна.
Этот мент с цирковыми ножами вместо глаз так просто от тебя не
отстанет, поковыряет спичкой в ухе и пошлет запрос в городишко под
Питером, где среди застывших дворцов затерялась Ева, - и все станет на
свои места.
Они найдут Сирина, завернутого в ковер, рано или поздно, и тогда
возникнет резонный вопрос: а что же делала я в его квартире и с его
ключами? Или свяжут твой паспорт с пропавшей Аленой...
Я не хотела думать об этом, я боялась думать об этом - ну ничего,
теперь-то уж наверняка начнут думать за тебя... Я тупо смотрела на
крашенные темной зеленью стены, и пятая колонна зрела в моей маленькой,
еще не окрепшей стране... Но, в конце концов, можно же все рассказать -
рассказать о смертях, список которых возглавляешь ты сама, вот только
неизвестно, на сколько лет это потянет - убийство, пусть и в целях
самозащиты, и соучастие в другом убийстве... Нет, в двух, в трех... Ты
потянешь за собой мальчиков Грека, потому что нельзя сказать "а" и потом
не сказать "б", малодушная соплячка. Черт его знает, на сколько лет все
это потянет...
Я почти молила Бога, чтобы открылась тяжелая дверь и ко мне посадили
еще кого-то: цыганку в грязных юбках, домохозяйку, зарезавшую кухонным
ножом пьяного мужа; кого-то, с кем можно говорить, говорить, говорить -
только не думать...
Мысли, как загнанные звери, пытались освободиться из капкана, мне
нужно вырваться - вырваться любой ценой, даже если ради этого придется
пожертвовать отгрызенной лапой, она-то и оставит привкус крови на ржавом
металле... И я почти сразу же увидела эту отгрызенную лапу - в загнанном в
угол сознании она предстала вдруг дискетой, которую я видела у
пластического хирурга Влада в дачной половице. Эта мысль посетила меня
заезжим столичным гастролером и на секунду показалась такой реальной, что
я даже зажмурилась - почему нет? Ты сдашь ментам эту дискету, а в том, что
она представляет интерес, нет никаких сомнений - криминальные авторитеты
до и после пластической операции дорогого стоят, заодно и обществу
послужишь. Благое дело, а взамен...
Нет. Не будет никакого "взамен". Здесь серьезные люди, которые делают
серьезное дело, дорогуша, торг неуместен. И потом, не забывай - ты ведь
давно умерла, выпала из окна и разбилась, нет человека - нет проблемы...
Я забилась затылком о крашеную стену и заплакала. Ничего ты не
стоишь! Еще и играть вздумала - да плевать все хотели на твои пигмсйские
игры! Пускай так католики играют с гугенотами в Варфоломеевскую ночь...
Боже мой, Варфоломеевская ночь.
У меня даже закружилась голова от внезапно открывшихся ворот рая. А
возле них должен стоять, помахивая ключами, не святой Петр, а некто Олег
Васильевич Марилов.
"Если возникнут трудности - звоните по этому телефону, - сказал мне
Грек, - он принадлежит человеку, который многим мне обязан".
Бумажка с телефоном была вложена в паспорт, благополучно лежавший
сейчас на проспекте Мира. Но сам телефон я запомнила еще в "Паризиане", по
системе Сирина. Телефон начинался на Варфоломеевскую ночь.
Я не знала, что за человек стоит за семью московскими цифрами и
сможет ли он мне помочь, - но попытаться стоит.
Я подошла к двери и отчаянно заколотила в нее обоими кулаками.
Ждать пришлось долго. Наконец бойница в двери открылась и в ней
возникло прыщавое лицо дежурного. - Какого ляда? - недовольно спросил он.
- Мне нужно позвонить.
- Может, тебе еще и отлить нужно? Так я сейчас тару принесу. Из-под
"Балтики" номер три. Устроит?
- Мне нужно позвонить. Это срочно. Один звонок. И мы сможем избежать
крупных неприятностей, - абстрактно припугнула я.
- Ну, мы-то их всегда избежим. А у тебя, я смотрю, они только
начинаются.
- В конце концов, я имею право на один звонок. Хотя бы своему
адвокату.
- А ты страну не перепутала, голуба? - поинтересовался дежурный.
- Ну пожалуйста, прошу вас... Никто не узнает... Мне очень, очень
нужно, - сменила тон я.
На лице дежурного отразилась бойня в тридцати километрах от города:
он явно не знал, кому перерезать горло первым - чувству долга или жалости
к красивой девушке.
- Пожалуйста, - шептала я, подталкивая его в нужном направлении, - я
очень хорошо заплачу.
- Подкуп должностного лица? - Он уже готов был сдаться, и я нашла,
что даже прыщи его не портят, очень милый человек.
- Один-единственный маленький звоночек. - Я заплакала - совершенно
искренне, и эти благородные тихие слезы сломали дежурного.
Он молча открыл дверь камеры.
...Я долго набирала номер, больше всего боясь, что никто не ответит
мне на том конце провода.
Короткие гудки! Занято, черт возьми! Я набирала и набирала номер, мои
пальцы цеплялись за цифровые гнезда телефона, как связка начинающих
альпинистов за отвесную стену.
Дежурный изредка косился на меня, хотя и делал вид, что его безумно
интересует разговор с усатым старшиной в расстегнутом кителе. Старшина
клял своего зятя-алкоголика: "Ты прикинь, их уже не приглашают никуда.
Андрюха, сука, как завалит в компанию, нажрется до белых веников и
начинает выезжать. Так я своей дурынде сказал: "Люська, бери с него
подписку о невыезде!.."
Наконец я прорвалась. На том конце провода послышались долгие гудки;
секунды, дробящие их, показались мне вечностью.
Бери же, бери же, ну!
Наконец трубка ответила серьезным и несонным голосом:
- Я слушаю.
- Это Олег Васильевич Марилов?
- Да. Кто говорит?
- Вы меня не знаете. Я от Игоря Викторовича.
- Слушаю. - Голос мгновенно подобрался, стал внимательным, как у
ученика, просидевшего на первой парте всю среднюю школу.
- Он дал ваш телефон. Сказал, что вы можете помочь, - Прямо сейчас?
- Я в милиции. Влипла в историю. А он сказал, что можно обратиться к
вам.
- Как вас зовут? - спросил Олег Васильевич.
- Ева, - я приложила ладонь к трубке, - Ева Апостоли. Я влипла,
понимаете...
- Что-то серьезное?
- Не знаю... Нет.
- Номер отделения? - деловито спросил Олег Васильевич.
Я назвала номер отделения - таким, каким запомнила его на вывеске
перед входом, - а потом добавила:
- Это Текстильщики. - И не удержалась от пассажа - нелогичного, но в
высшей степени женского:
- Вытащите меня отсюда. Пожалуйста.
Он молчал, и я расценила это по-своему.
- Если вы ничего не можете сделать, я не в обиде. - Теперь в моих
словах выгибала спину полная достоинства поза подростка, который берет на
себя вину за ограбление автосервисного центра.
- Да нет, я просто прикидываю, за сколько могу добраться, - наконец
отозвался таинственный Олег Васильевич. - Как, еще раз, вас зовут? Я
повторила.
- Что вам инкриминируют? Надеюсь, не двойное убийство с отягчающими?
- Да нет же! Меня попросили приехать по одному адресу, а там
сработала сигнализация...
- Ладно, подробности при встрече. Отбой. Я положила трубку и теперь
уже бесстрашно взглянула на дежурного.
- Ну что? - поинтересовался он.
- Все в порядке. Спасибо.
Он проводил меня в камеру, казавшуюся теперь знакомой до мелочей. Я
вытянулась на досках, прикрыла глаза и попыталась представить себе
таинственного Олега Васильевича: почему-то он оказался сразу похож и на
Грека, и на простреленную голову Сирина. Поджарый, слегка состарившийся
подбородок, резкие морщины у глаз, седые волосы зачесаны назад, печатка на
безымянном пальце... Нет, с печаткой я, пожалуй, перегнула. Голос не давал
никакого представления, он может оказаться кем угодно, не исключено, что
благородным злодеем, по которому сохнет кордебалет театра оперетты... Во
всяком случае, теперь хоть что-то зависело не от меня.
Я подложила руки под голову и незаметно уснула. А проснулась оттого,
что лязгнула дверь камеры. В нее вошел Питомза. Он едва сдерживал ярость,
но обращался со мной почтительно. Больше всего ему хотелось врезать мне по
зубам, даже нейтральные милицейские лычки оскалились от ненависти. Питомза
смотрел на меня своими суженными глазами, как будто взрезал кожу
потихоньку - как ломтики дыни...
- Повезло тебе, - шепнул он. - Нашелся тут один высокопоставленный
член. Бабка за дедку, дедка за репку - вот и вытащили тебя.
- Вы еще внучку забыли. Жучку, кошку и мышку, - поправила я. - А
вообще спасибо. Соснула даже. Приятно было с вами познакомиться.
- Твой фарт. Иначе ты бы у меня соснула... В другом месте и по
другому поводу, - бессильно пригрозил Питомза. - Топай пока!
...На месте дежурного, откинувшись на спинку стула, сидел человек в
белом плаще.
Совсем иной. Не похожий на того, кого я представила себе перед тем,
как заснуть.
Ласка или горностай.
Небольшая аккуратная голова, очень узкое тело, которое не мог скрыть
даже плащ. Светлые волосы, в которых любая седина затеряется, как скиф в
степи; довольно молодое лицо, лишь увеличивающее сходство с лаской или
горностаем. Он улыбнулся, но зубы подкачали, оказались не в породу -
крупные и восхитительно белые, как куски колотого сахара.
- Привет, - сказал телефонный Олег Васильевич тоном старого
знакомого, постукивая по моему рюкзаку кончиками пальцев, - а мы уж
заждались. Что ж ты вводишь в заблуждение работников доблестных органов,
душа моя? В одном же ведомстве работаем.
- Уж вы простите, Олег Васильевич, - развела руками я, - так
получилось.
- Надеюсь, недоразумение исчерпано? - обратился Олег Васильевич к
своре ментов. - Значит, я ее забираю.
Олег Васильевич встал, взял меня под руку, и мы направились к выходу,
минуя множество ненужных, почти бутафорских перегородок и отсеков.
...Когда мы вышли на улицу, в лицо ударила подсохшая московская ночь.
Никогда еще изгаженный городом воздух не казался мне таким свежим. В
полном молчании мы дошли до машины Олега Васильевича - "Шкода-Фелиция"
цвета мокрый асфальт. Олег Васильевич распахнул передо мной дверь.
Я уселась на сиденье рядом с водителем, сразу же пристегнулась ремнем
и повернула голову в сторону Марилова.
- Куда? - спросил Олег Васильевич.
- На проспект Мира, если вас не затруднит.
- Теперь меня уже ничто не затруднит, - хмыкнул Олег Васильевич и
тронул машину с места.
Некоторое время мы ехали молча. До тех пор, пока меня не начала
грызть смутная досада на полную, вопиющую бесстрастность этого человека -
вытащить незнакомую деваху из каталажки и даже не поинтересоваться, почему
она туда попала. Ладно, если он не поинтересовался - я поинтересуюсь.
- Лихо у вас получилось!
Он не удостоил меня ответом, сосредоточившись на дороге. Профиль у
него тоже был звериный, стянутый к чересчур широким крыльям носа. Так и
есть - ласка, я не ошиблась.
- И как только удалось? Ни малейшей реакции.
- Вы, должно быть, внебрачный сын министра внутренних дел - вон как
все уладили. Или нет - консультант хельсинкской правозащитной группы... А
может, генерал от инфантерии?
- Мимо, - наконец разлепил губы он.
- Мимо так мимо. Вы случайно не знаете, что такое "питомза"?
Наконец-то он удостоил меня взглядом.
- Тебе-то зачем?
- Этот вопрос мучает меня последние несколько часов.
- Случайно знаю. Это такая проволочная сетка. Ее используют водолазы
для сбора трепангов. И снова - молчание.
- А что такое трепанги? - глупо спросила я. Олег Васильевич засмеялся
- в свете пролетавших одиноких реклам блеснули зубы.
- Скажите, а если бы я действительно вляпалась в двойное убийство с
отягчающими, вы бы тоже меня вытащили?
- Во всяком случае - попытался, - серьезно сказал Олег Васильевич, не
глядя на меня. - Хотя для этого пришлось бы разнести все отделение.
- Надо же! Вы меня интригуете.
- Ты здесь ни при чем. Просто ты позвонила от Игоря - и я приехал.
- Надо же, да здравствует мужская дружба!
- Игорь почти никому не дает мой телефон. Но если дает... Значит,
хочет защитить этого человека.
- А вы, стало быть, идеальная машина для защиты.
- Стало быть, - отрезал Олег Васильевич.
- Какая находка для вашей жены!
- Я не женат, - сразу же раскололся Олег Васильевич.
- А зря. Масса хрупких женщин, особенно в безнадежной бюджетной
сфере, нуждается в защите. Вообще, я просто так спросила. Без всякой
задней мысли.
- Я тоже без задней мысли. , "Шкода" подкатила к моему дому на
проспекте Мира.
- Ну, если попадете за кражу марокканских апельсинов с лотка,
звоните. Вытащу, - напутствовал меня Олег Васильевич.
- Всенепременно. - Я неожиданно изогнулась и поцеловала его в щеку -
в знак признательности.
Олег Васильевич дернулся от неожиданности, повернулся ко мне и стал
запоздало рассматривать.
- Знаете что? - внесла вдруг я предложение. - Раз уж вы так волшебно
меня спасли - прямо как Бог из машины... Я не могу вас так просто
отпустить. Давайте поднимемся и выпьем чего-нибудь. За знакомство. Не
возражаете?
Олег Васильевич пожал плечами:
- Хорошо.
Мы поднялись в квартиру. Оглядев обстановку, Олег Васильевич слегка
присвистнул, что несколько разрушило его имидж ничему не удивляющегося
крепкого орешка; а он наверняка дал себе слово ничему не удивляться - я
так и видела, как несгибаемый семиклассник Олег Марилов царапает детскую
клятву на листке в клетку и скрепляет ее кровью из проколотого булавкой
пальца.
- Шикарно живете!
- Вообще-то это Грека апартаменты.
- Кого?
- Грека, - я прикусила язык, - Игоря Викторовича, стало быть.
- Странно вы его называете.
- Ничего странного. По принадлежности к исторической родине. А эту
квартиру он сдал мне напрокат. Похоже, так же, как и вас...
. - Похоже, ты действительно для него что-то значишь.
- У вас аналитический ум. Недавно я оказала ему маленькую услугу.
Только я не любовница, которая приехала в Москву, чтобы спустить деньги на
аттракционах в парке Горького... Не подумайте.
- Я и не подумал. У Игоря жена.
Подобная простодушная твердолобость как-то не вязалась с образом
маленького хищного зверя, вытащившего меня из передряги, и даже задела
меня: элегантный спаситель не имеет права быть ортодоксом.
- А вы считаете, что нельзя иметь любовницу при наличии жены, даже
самой распрекрасной? Это не мужской взгляд. Думаю, если бы у каждого
второго мужика женой значилась Клаудиа Шиффер, он бы вес равно исподтишка
пялияся на соседку с верхнего этажа.
Олег Васильевич брезгливо приподнял брови:
- При чем здесь это? Я говорю об Игоре. И его жене.
- Она удивительная женщина?
- Она уже давно парализована. Восемь лет. Травма позвоночника.
Черт возьми, я и не знала! Заслоненный другими людьми. Грек вдруг
предстал передо мной с самой неожиданной стороны. И все эти аккуратные
пачки валюты, все дочерние фирмы и телохранители не могут поднять на ноги
единственное существо, которое он любит:
Я вспомнила фотографию на столе Грека - самая обыкновенная женщина с
извиняющимся поворотом головы...
- Коньяк или виски? - спросила я, чтобы скрыть неловкость.
- Если можно - воды, - попросил Олег Васильевич.
- Понятно. За рулем.
- Нет. Я вообще не пью.
- Завязали?
- И не развязывал. Никогда не пил и не курил.
- Вообще? - Я даже опешила.
- Вообще. Дело в том, - Олег Васильевич почесал переносицу, - что в
двенадцать лет я дал клятву матери - никогда не пить и не курить.
- А вы не погорячились?
Бедный мальчик! Любитель клятв и - самое страшное - их
неукоснительного выполнения. Редкий тип, по которому плачет то ли
психиатрическая клиника, то ли Красная книга.
- Не думаю, - рассудительно ответил Олег Васильевич.
- И ни разу не нарушили слово? Даже в самых экстремальных ситуациях?
- Ни разу.
- Поразительно. Должно быть, ваша матушка от вас в восторге. И делает
вам ванну с мятой на ночь.
- Она умерла пятнадцать лет назад.
- Простите...
- Ничего.
- Значит, вы человек слова, - сказала я, выдержав скорбную паузу. -
За это сделаю вам не просто воду, а отличный кофе. От предыдущей партии
кочевников осталось. Только сначала скажите мне, какие клятвы вы дали еще,
чтобы мне не попасть впросак с каким-нибудь непристойным предложением.
- Больше никаких, - улыбнулся Олег Васильевич, пристально разглядывая
меня.
Чувствуя себя хозяйкой, я сварила кофе, нарезала на блюдце
полузасохший лимон. Мы сели в кресла друг против друга: я с коньяком, он с
кофе.
- Ваше здоровье, - подняла свой бокал я.
- У меня все в порядке, - педантично ответил он, - но все равно
спасибо... Что же вы все-таки делали в этой квартире?
- Это допрос?
- Любопытство. Простое человеческое любопытство.
- Меня попросили кое-что взять там, - я подумала, что совсем не
отвечать будет невежливо, - ничего криминального, скорее невинный сувенир.
- Вас попросили и даже не предупредили, что квартира стоит на
сигнализации?
- Нет.
- Ну вы хотя бы успели взять то, что было нужно? Мне не нравилось это
чрезмерное любопытство, и я перевела разговор на другие темы.
- Чем вы занимаетесь, Олег? Можно я буду называть вас Олег?
- Сделайте одолжение.
- Итак, у вас нет жены, есть машина, вы легко справляетесь с
зарвавшимися ментами... Не пьете и не курите. Боюсь, что самый страшный
ваш порок - привычка ходить босиком по квартире.
- Не угадали, - он улыбнулся, - привычка есть по ночам. Замороженные
фрукты из польских пакетов.
- Это почти одно и то же. Думаю, если почесать вам спину, там
обязательно обнаружатся зачатки крыльев...
- Сомневаюсь.
- ..маленьких таких крылышек. Хотя нет, на райскую птицу вы мало
похожи.
- Только не вздумайте сказать мне, что я похож на хорька.
Нет, на хорька он не был похож категорически.
- Что, были попытки? - спросила я.
- Были.
- А вы?
- Обучился стрельбе из малокалиберной винтовки, чтобы отстреливать
обидчиков.
- Чему еще обучились?
- Айкидо и русскому рукопашному бою. Пожалуй, он мне нравился, этот
обстоятельный Олег Васильевич. Пожалуй, и я ему нравилась - во всяком
случае, уходить он не собирался, хотя самое время было перекинуть через
руку плащ и откланяться.
- Сколько вам лет, Олег?
- Тридцать пять. Хотите, погадаю вам на кофейной гуще?
Я чередовала кофе с коньяком и как раз опорожнила чашку.
- Валяйте. Что нужно делать? Это было обыкновенным женским кокетством
- я прекрасно знала, что нужно делать: поболтать гущу в чашке и потом
вывалить содержимое на блюдце - обязательно от себя. Наша вгиковская
актриса Ксана Павлоцкая, однокурсница Юленьки, мучила меня гаданием на
кофейной гуще добрых три года. Я была безропотна, безответна и в конце
концов осталась единственной клиенткой Ксаны, которая предсказывала судьбу
с точностью до наоборот. Так, Ивану за неделю до смерти она предсказала
счастливые перемены в жизни под знаком стареющей влиятельной женщины;
Алене, в разгар ее романа с альтисткой Даниловой, она пообещала встречу с
богатым иностранцем - скорее всего из Бельгии - и дальнейшее счастливое
замужество. Дольше всех держался Серьга Каныгин, которому добрая Ксанка
периодически предрекала безумный секс с длинноволосой очаровашкой из
Питера, причем очаровашка мучается комплексом безответной любви к Серьге и
имя ее начинается на А. В результате я осталась одна, и уж здесь-то Ксанка
оторвалась по полной программе. В разное время мне были предсказаны:
молодой человек, но не из мира искусств; дети - мальчики-близнецы;
жилплощадь в центре Москвы, где-то в районе Большевистского переулка;
поездка за пределы Союза - скорее всего в Испанию, судя по конфигурации
бурой жижи по краям чашки. Было еще много милой дребедени, в которую я
безбожно верила.
- Ничего особенного, - сказал Олег, - потрясите гущу - и на блюдце,
ближе к краю, пусть стекает. Только аккуратнее.
Я выполнила все инструкции, и спустя некоторое время он поднял чашку
и углубился в ее изучение.
- Ну что? - нетерпеливо спросила я.
- Очень интересно, - промычал Олег.
- Да? Меня ждут потрясения?
- Вроде того... Видите этот подтек в форме скалы или утеса? Как раз
над силуэтом женской головы...
Я в упор не видела ни утеса, ни женской головы, но согласно закивала
и даже поцокала языком для убедительности.
- Это означает, что над вашей головой могут сгуститься тучи. Но все
должно окончиться хорошо, поскольку помощь к вам придет оттуда, откуда вы
даже не ожидаете...
Он что-то еще рассказывал, пока я внимательно разглядывала его лицо:
в нем не было двойного дна, так же как и в самом Олеге: тридцать пять лет,
старомодная готовность прямо отвечать на вопросы. Интересно, чем ты
действительно занимаешься и как с таким простодушием сумел уломать целое
милицейское отделение? Ведь ты не можешь быть таким простым, как
кажешься...
"Жизнь не так проста, как нам кажется, она гораздо проще", - не к
месту вспомнила я любимое высказывание нашей мастерицы-исзуитки Ларисы
Алексеевны. Иван ее терпеть не мог, и я подозревала почему: он не мог
простить, что авторство этого удивительного по своей силе и простоте
постулата принадлежало не ему, а какой-то московской старой суке из
богемы. Мне же Лариса Алексеевна была скорее симпатична, особенно
завораживали ее многочисленные кольца - все до единого ручной работы.
- Вы меня не слушаете, - сказал вдруг Олег.
- Напротив, очень внимательно слушаю. И жду руководства к действию.
- Не предпринимайте ничего в одиночку, - серьезно сказал Олег.
- С чего вы взяли, что я что-то собираюсь предпринять?
- А вот это пятно в виде сжатого кулака - готовность к действию,
точно вам говорю.
- А вот эта бляха в виде парящей птички по имени дрофа - готовность
ничего не делать, - в тон ему сказала я.
Олег откинулся на кресле и засмеялся:
- Вы мне не верите...
- Почему? Вы же не давали никакого повода вам не верить. Напротив,
выручили меня в тяжелую минуту, протянули руку помощи... У вас
действительно лихо получилось.
- Лихо получается, когда затаскиваешь в постель красивую женщину,
предназначенную вовсе не для тебя. А в моем случае получилось
профессионально. Ну, и кое-какие связи помогли, - начал было честный Олег.
- Пожалуйста, не продолжайте. - Я вдруг почувствовала, что если
сейчас он обнажит шестеренки и винтики этой своей изящной работы, то его
таинственное обаяние рассеется, как дым от сигареты. - Пусть все остается
как остается. Роль демонического незнакомца вам очень идет.
И я зевнула. Это получилось неловко, а потому демонстративно. Но я не
спала всю ночь - и какую ночь! - и это извиняло меня. Тактичный Олег
отреагировал мгновенно:
- Вы правы, уже очень поздно.
- Нет, еще слишком рано, - поправила я, и мы оба посмотрели на часы -
половина шестого утра.
- Я поеду, - сказал Олег, - спасибо за кофе.
- Было очень приятно с вами познакомиться.
- Надеюсь, мы еще увидимся. Тем более что Игорь поручил мне
присматривать за вами.
Он безбожно врал, я знала это. А если бы даже не знала - его внезапно
вспыхнувшее и ставшее почти мальчишеским лицо выдало его с головой.
Я проводила его до дверей, вручила бумажку со своим телефоном - Олег
настоял на этом; подождала, пока "Шкода" выедет со двора, и отправилась в
комнату.
Только теперь я поняла, как устала. Ночное милицейское происшествие,
так благополучно закончившееся, казалось забавным эпизодом - быстро же ты
приходишь в себя, стряхиваешь неприятности, как энцефалитных клещей с
рукава куртки... Неужели так происходит всегда: любая опасность, стоит
только пережить ее, сразу же становится смешным приключением; а любая
любовь, стоит только пережить ее, сразу же становится исправленной
грамматической ошибкой в диктанте...
Я вытянулась на кровати и начала думать об Олеге Васильевиче - милый,
милый, бесконечно милый человек, неглупый, надежный, простодушный,
искренний, симпатичный, светловолосый, немногословный, основательный,
неженатый, тактичный, чуткий, сильный, благородный, умеет гадать на
кофейной гуще и знает, что такое трепанги и питомза...
Определенно, такие мужики достаются отпетым сукам с большой грудью и
кривоватыми ногами.
"Ты забыла еще малокалиберную винтовку, айкидо и рукопашный бой", -
сказала я себе и улыбнулась.
...Меня разбудил настойчивый телефонный звонок. Некоторое время я
слушала его, перед глазами новогодней игрушкой покачивался горностаевый
профиль Олега - кому же еще звонить?.. Но когда я сняла трубку, то
услышала голос Серьги Каныгина.
- Мне Еву, - агрессивно сказал Серьга, забыв поздороваться - это было
в его стиле.
- А кто спрашивает?
- Знакомый.
Я выждала секунду, постучала по трубке ладонью и произнесла нежным
голосом:
- Слушаю вас.
- Это Ева? А это Серьга Каныгин, художник. Ну, мы еще ко мне ездили,
на Пражскую... Самогон пили.
- Боже мой, конечно, узнаю! Рада, что позвонил.
- Слушай, ты прости меня за позавчера... Я вчера тебе весь день
названивал, извиниться хотел... Я там того - не сильно буйствовал? Мучаюсь
угрызениями, понимаешь... Хорошо, хоть ты свой телефон оставила.
- Совсем напротив, - радостно сказала я, - буйствовал ты сильно, но
как раз это мне очень понравилось.
- Что понравилось? - оторопел Серьга.
- Буйство плоти и ночь любви.
- Не понял! - Голос у Серьги сразу же сел. Я подозревала, что и сам
Серьга сел неподалеку от телефона вместе со своим голосом.
- Обычное дело.
- Ни щерта не помню, - снова полезло марийское "щ": когда Серьга
волновался, акцент выпирал особенно сильно.
- Как же? Надругался надо мной и обещал жениться.
- Правда, щтоли? Не помню...
- Хватит того, что я помню.
Серьга на том конце провода озадаченно молчал.
- Ты оставила телефон, - наконец прорезался он, - я и решил
позвонить... Пригласить тебя куда-нибудь... Хотя бы к Володьке в клуб, он
как раз вчера приехал, а сегодня презентация. Нового педрильского журнала.
Я им обложку делал и макет. Ты как?
- Что - как? - спросила я, в очередной раз порадовавшись, что мой
хорошо тренированный и натасканный голос не выдал меня: Володька в клубе,
Володька где-либо в зоне моей досягаемости - это несомненная удача.
- Что сегодня делаешь? Может, поедем?
- С нетерпением буду ждать встречи с тобой. Ми-илый... - добавила я,
интимно понизив голос.
- Ну хорошо. Значит, так: без пятнадцати двенадцать вечера
встречаемся на метро "Тургеневская". - Серьге даже в голову не пришло
предложить заехать за мной - воистину, ничего не изменилось. Еще во ВГИКе,
при всей своей всепоглощающей любви к Алене, Серьга катастрофически не
умел ухаживать. Единственное, на что он был способен, - занять Алене
очередь в институтской столовой. Одно время Алена, как могла, боролась с
дремучей деревенщиной в Серьге, но была вынуждена признать свое
педагогическое бессилие. Это случилось, когда Серьга, науськиваемый
многочисленными болельщиками его неудачного любовного романа, оборвал
клумбу на ВДНХ и принес Алене жалкое подобие букета. Алена с хохотом
надавала Серьге букетом по морде и сказала, что такие цветы оскорбляют
женщин, намекая, что красота проходит и в финале их ждет ссохшаяся грудь и
нависающий на колени живот.
В подобных случаях Серьга напивался. Напился он и после злополучного
букета...
- ..Метро "Тургеневская", - прощебетала я, строя верную любовницу. -
Без пятнадцати двенадцать.
- Поднимаешься по эскалатору, и я жду тебя на выходе.
Все складывалось замечательно, Туманов сам шел в руки, и подгонял его
к хорошо замаскированной ловушке не кто иной, как мил-дружок Серьга.
И я занялась тем, чем привыкла заниматься последнее время: лепить,
ваять, конструировать неотразимую, немного циничную женщину-вамп. Это
амплуа давалось мне легче всего, не инженю же из себя корчить в мои-то
годы! А потом я поняла: заниматься собой - ни с чем не сравнимое
удовольствие; а поняв, все больше и больше входила во вкус. Теперь мне
нужно было покорить ночную московскую тусовку. Мир ночных клубов был для
меня тайной за семью печатями, эпизодическое посещение питерского
"Бронкса" не в счет. Там я была под бдительным присмотром Алены, коррида
любви уже состоялась, - сейчас же мне предстояло заарканить неповоротливую
тушу Туманова. По опыту семилетней давности я знала, что особый душевный
подъем на грани истерики Володька испытывает после всевозможных похорон и
поминок. Именно тогда в нем просыпается неуемная жажда жизни, главной
составляющей которой являются женщины. И - вполне возможно - я застану
Володьку в неплохой форме.
Где-то в середине дня позвонил Олег - узнать, все ли в порядке. Я
ограничилась односложным "да", но он не внял моему настроению и робко
спросил, что я делаю сегодня вечером.
- Уже ангажирована, - весело сказала я. Олег Васильевич сразу
погрустнел.
- Надеюсь, у вас будут достойные провожатые.
- Не сомневайтесь.
- Ну, если что... Телефон вы знаете.
Отвязавшись от Олега, я принялась за себя и к одиннадцати вечера была
готова выступить вместе с авангардом, обозом и повозками маркитантов.
...У Серьги было единственное достоинство - он никогда не опаздывал.
Вот и сейчас он уже ждал меня, нервно перетаптываясь с ноги на ногу. На
нем была все та же куртка кожзам и шапочка "презерватив". Отличал Серьгу
будничного от Серьги праздничного лишь сомнительной свежести белый шарф.
Когда эскалатор вынес к нему разодетую эффектную дамочку, пройти с
которой по улицам одно удовольствие, Серьга даже не поднял бровей, даже не
прищелкнул языком. Единственное, на что он сподобился, - был тусклый
комплимент:
- Нищего выглядишь. , - Спасибо, милый.
Мы потащились по московским переулкам в сторону центра.
- Возьми меня под руку, - сказала Серьге я. Он послушно взял меня под
руку, что оказалось весьма неудобно - Каныгин был не только ниже Алены, но
и ниже меня. Да и со стороны мы выглядели довольно комично, запоздалые
отчаянные московские прохожие могли оценить это в полной мере: стильная
девица и ее бедный родственник из города Торжок Тверской губернии.
Некоторое время мы шли молча.
- Нет, що - правда? - вдруг с просил Серьга.
- Что - "правда"? - невинно отозвалась я.
- Ну, що что-то было... Между нами. Что я тебе запупырил.
Я начала безудержно смеяться: "запупырить" в смысле "заняться
любовью" было любимым словом Серьги, которое я напрочь забыла. Как и
всякий неудачник в любви, Серьга со сладострастием поливал грязью все, что
к ней относилось, и о плотских утехах отзывался в самых непристойных
выражениях. Как это сочеталось с возвышенной страстью к Алене Гончаровой -
я не знала.
- Что сделал? - отсмсявшись, переспросила я.
- Запупырил... Ну, трахнул.
- Да нет. Я пошутила.
Серьга неожиданно обиделся, даже двинул меня острым локтем в бок.
- Ну и шутки... А может, того? Запупырить тебе, что ли? - обреченно
сказал Серьга.
- Зачем? - Я видела его насквозь. - Чтобы я об этом рассказала Алене?
Серьга вяло махнул рукой. Но в общем он был недалек от истины - Алена
была страшной собственницей. Со всеми своими страстями, стоило им только
перегореть, она расставалась со свистом и навсегда, никого не сохраняя
даже в приятелях. "Мы не сможем быть друзьями, потому что слишком долго
были любовниками" - это кредо отравляло жизнь ей самой.
...Наконец мы добрались до ночного клуба Туманова. Он назывался
весьма претенциозно - "Апартадо". Маленький пятачок перед клубом был забит
иномарками. У входа стоял сытый молодой человек в длинном тяжелом плаще
светло-вишневого цвета.
Серьга небрежно поднял руку и поприветствовал швейцара:
- Это со мной.
Швейцар открыл перед нами дверь, и через секунду мы оказались в
просторном холле с низким каменным потолком, украшенным несколькими
стильно выполненными картинами боя быков.
- Коррида-де-торос! Моя работа, - похвастался Серьга. - Меня Володька
спецом в Испанию вывозил.
Антураж соответствовал - это были не дешевенькие граффити питерского
"Бронкса": простенки были затянуты светло-вишневым шелком - таким же,
каким был плащ на швейцаре; в искусных рамах - экзотического вида холодное
оружие, из которого я узнала только бандерильи - и то потому, что как-то
видела их в программе "Клуб кинопутешественников". Серьга с удовольствием
объяснил предназначение всего остального.
- Эстоке - это шпага для боя быков. Есть еще кинжалы - вот эти:
пунтилья и дискабельо. А вот это эстрибо - металлическое стремя пикадора.
Ты хоть знаешь, что такое пикадор?
- Крутой парень на арене, - предположила я.
- Эх, ты! Пикадор - он на лошади. Есть еще матадор - главный.
Бандерильерос, пунтильеро, - вошел в раж Серьга, - словом - вся куадрилья,
труппа то есть. В общем, я там насмотрелся, хуже, чем беженцы в войну...
- Слушай, а почему клуб так странно называется - "Апартадо"?
- Вообще "апартадо" - это отбор быков для корриды.
Теперь мне все стало ясно. Туманову и здесь не изменило его
пошловатое чувство юмора: где же еще отбирать "Мисс грудь" и "Мисс таз",
как не в ночном клубе "Апартадр"? Здесь же можно подготовить норовистых
бычков, то есть телок, к показательным выступлениям...
Серьга отдал наши вещи молодому человеку в ярком костюме - я
полагала, что это тоже относится к экипировке торерос, - и мы, минуя две
бильярдные, прошли в большой зал.
Мне пришлось сжать челюсти, чтобы удержать возглас восхищения: ничего
себе Туманов устроился! Во всяком случае, отказать ему во вкусе было
нельзя. Зал являл собой сдержанный апофеоз испанского стиля.
Тот же преобладающий светло-вишневый цвет стен, те же композиции из
уже увиденных мною атрибутов власти матадора над быком; мулеты, похожие на
разбитые любовью сердца; картины - гораздо более эффектные, чем в
гардеробе.
Сцена была довольно вместительна - сейчас на ней, в перекрестном огне
маленьких софитов, колдовал над испанской гитарой молодой длинноволосый
человек в национальном костюме.
- Настоящее фламенко, - откомментировал Серьга и деловито направился
к самому неудобному столику во всем зале.
- А вот и мое собственное место, - сказал он, раздуваясь от гордости.
Мы сели за столик: я в тщательно подобранном вечернем прикиде и
Серьга в длинном, почти по колено, свитере с несколькими спущенными
петлями. Но здесь к Серьге привыкли, как привыкают к попугаю в клетке или
кошке при кухонных котлах. Мне даже на секунду стало жаль Серьгу - я
понимала, что вся эта роскошь создана не без его участия. Картины были
просто великолепны, любой разбирающийся в живописи человек отвалил бы за
них приличную сумму в долларах. Нужно признать, что за последние годы
Серьга очень вырос в классе, из его палитры ушли мрачные, глуховатые тона;
ликующий красный и блистательный черный преобладали. Но все, на что
сподобился Серьга, - это собственный столик в самом неудобном месте и,
должно быть, выпивка за счет заведения.
- Выпивка, надеюсь, за счет заведения?
- Только для меня, - покраснел Серьга, - за даму нужно приплачивать.
Так оно и есть! Недюжинный талант шлялся по Серегиному тщедушному
тельцу, а он даже не знал, как с ним управляться и как укрощать в период
буйства.
- Слушай, ты талантливый мужик! - совершенно искренне сказала я.
- А то!
- У тебя менеджер-то есть?
- Володька как-то обещал, - Серьга подергал себя за ухо, - да все
заглохло. А мне самому как-то недосуг. Этим же серьезно заниматься надо. А
мне на жизнь и так хватает, все это пишу ради удовольствия...
Появился еще один тореро, он принес глиняный кувшин с вином,
маленькую плоскую мисочку с кусками мяса и меню. Для Серьги, вкусы
которого здесь хорошо знали, был выставлен чисто русский шкалик водки.
Серьга, не теряя времени, принялся за водку, а я погрузилась в
изучение меню.
Опрокинув первую стопку и заев се куском мяса, Серьга воззрился на
меня.
- Ну что, выбрала что-нибудь?
- Да здесь сплошные испанские названия, - шепнула я Серьге, - я
ничего не понимаю.
- Щас объясню. Значица, олья подрига - это суп, редкая отрава, хотя
многим нравится, культовая вещь. Пучеро - тоже суп. Вот, можешь взять
паэлью, это ничего.
- Паэлья - это что такое?
- Да типа нашей каши рисовой, - у Серьги совершенно отсутствовал
кулинарный полет, - рыба, мясо и шафран.
- А чанфайна?
- Печень. Но можешь взять еще гаспаччо. Это салат из перца. Сам я
есть не буду, изжога после этого перца задирает.
Наконец с помощью Серьги я выбрала себе ужин в испанском стиле,
приплюсовав туда рыбу по-астурийски и рыбный пудинг по-мадридски. В
ожидании его я потягивала вино и ела ломтики мяса. Серьга объяснил мне,
что это фирменное блюдо клуба, называется "бандерияьяс" и делается из
бычьего мяса. Обязательное приложение к вину.
- Может, махнем по полташкс белоголовой? - Серьга в упор не замечал
вина.
Я отказалась и принялась рассматривать зал. Народу было немного,
выделялась только компания интеллигентных молодых людей, напоминающих
американских яппи. Среди них я заметила одного из героев набросков Серьги
и принялась его рассматривать.
- Знакомый, что ли? - перехватил мой взгляд Серьга.
- Да нет. Просто лицо интересное. Это кто?
- Да завсегдатай местный, кажется, нефтью занимается.
Я решила не акцентировать внимание на нефтяном яппи.
- Слушай, а что же посетителей мало?
- Так ведь закрытый клуб. И потом - сегодня презентация. Я тебе
говорил, - сказал Серьга, слизывая с рук потеки соуса, - в час начнется.
Для простых смертных вход воспрещен. Педриликаны гуливанят.
До часу все действительно было тихо и наполнено пронзительными
ритмами фламенко. А к часу начали стекаться первые ласточки, и
добропорядочный стильный клуб мгновенно превратился в настоящий вертеп,
увешанный гроздьями видеокамер. Такого количества геев, в открытую
исповедующих свою нестандартную ориентацию, я не видела никогда. В моей
памяти сохранился только один образ воинствующего гомосексуалиста -
режиссера Глебика Народницкого. От Глебика шарахались все добропорядочные
граждане, стойкие железнозубые анпиловцы грозились вздернуть его на
флагштоке Кремля как символ обновленной России. Вечно трезвые прибалты и
вечно пьяные монголы били Глебика смертным боем, но он восставал, как
феникс из пепла, продолжал шляться по длинным коридорам вгиковского
общежития и смущать неокрепшие души юношей, жаждущих быть причастными к
кино. Их Глебик находил где угодно - на улице, в троллейбусах в час пик, в
павильоне "Зерно" на ВДНХ, в сомнительных закусочных; подсовывал Кузьмина
и Оскара Уайльда наиболее продвинутым и порножурналы наиболее отсталым.
Его кокетливый беретик и широкий летящий шарф Айседоры Дункан можно было
встретить где угодно. Вот и теперь мне казалось, что Глебик, страшно
растиражированный, заполнил каждый квадратный метр клуба. Гомики прибывали
поодиночке и целыми группами. Они откровенно и недвусмысленно
рассматривали роскошных официантов-торерос, как на подбор ядреных
натуралов. Среди этого шумного и крикливого сообщества я заметила
несколько вполне узнаваемых киношных и телевизионных лиц.
Задумчивый нервный гитарист был изгнан со сцены вместе со своим
фламенко; его место заняли несколько бесполых звезд средней руки. Они
гнали русифицированный вариант Элтона Джона, и под этот немудреный
аккомпанемент геи попивали вино, целовались, щебетали милые глупости и
перетекали от столика к столику. Вскоре зазвучали здравицы в честь
набирающего силу гей-движения и его нового форпоста -
художественно-эротического журнала "Адонис". Весь этот треп снимали на
кино- и видеокамеры, чтобы наутро стать абзацем в колонке светской жизни.
Некоторые подвыпившие геи подходили к нашему столику, жали
каныгинские руки и отпускали шуточки по поводу заблудшего гетеросексуала
Серьги. На меня они не смотрели, а если и смотрели - то как на
извлеченного из желудка солитера или раздавленную мокрицу: с чувством
стойкой брезгливости. Быстро напивающийся Серьга вскоре стал героем вечера
- как-никак именно он сделал макет журнала. Я чувствовала, что все это не
нравится Серьге, его дремучее деревенское естество протестовало против
сюрреализма происходящего; ему было немного стыдно передо мной - особенно
когда кто-то из апостолов московского гомосексуализма обвинил девяносто
процентов ничего не подозревающих натуралов в латентной педерастии.
В самый разгар шабаша к нашему столику подсел Глебик Народецкий
собственной персоной! "Жив, курилка" - так и хотелось сказать мне и
хлопнуть Глебика по откляченному заду. За те годы, которые я его не
видела, Глебик еще больше обабился и усох в плечах. Его кожа никогда не
была хорошей, теперь же прогрессирующие прыщи и фурункулы были замазаны
толстым слоем грима. Но все равно - в некотором развязном обаянии отказать
ему было невозможно.
- Ну, здравствуй, голубчик, - протянул Глебик свои мокрые,
порочно-красные губы к несчастному Серьге, - миленько здесь у вас,
миленько... И у этих дивных тореадоров попочки просто замечательные,
цветник, да и только! Не поверишь, даже хобот дыбится. А он у меня давно в
бездействии в связи со всякими организационными проблемами. Травят нашего
брата, травят, ханжи проклятые. Есть у меня парочка наших людей в
московской верхушке, да и те руками разводят... А это что за кошелка с
тобой? - снизошел Глебик до меня.
- Это Ева, - представил Серьга, - а это Глеб, тоже вгиковец.
- Ну, не напоминай мне этот колумбарий! - поморщился Глебик. - Может,
у нее и Адам есть? Я бы взял напрокат. Слушай, голубчик Серьга, мои
трансвестюхи шикарный анекдот рассказали! Представь, приходит постылая
жена домой, а там се несчастный муж парнишку охаживает молоденького.
Увидел эту зверюгу, свою жену, смутился, бедолага, и спрашивает: "Есть
хочешь?" Та ему: "Нет! Спасибо!" А он и говорит: "А я думал, ты меня
сожрешь!" - затрясся Глебик дробным смехом. - А вот еще один...
- Где у вас здесь сортир? - грубо спросила я.
- Да она просто дикарка, - жеманно возмутился Глебик.
- Я тебя провожу, - подскочил Серьга. Под возмущенные взгляды Глебика
мы удалились из зала. Серьга указал мне на лестницу, спускающуюся в
подвал, а сам скрылся в бильярдной, где рослая охрана, под
многозначительные охи гомиков, невозмутимо катала шары.
...В туалете, у огромного зеркала, сгрудились высокие, крикливого
вида девицы, в которых я не сразу признала мужиков-трансвеститов. Они
подкрашивали губы, оправляли накладные груди, подтягивали чулки, довольно
ловко сидевшие на их мосластых жилистых ногах. Видно было, что эти
трогательные жалкие создания переполняют впечатления от вечера.
- Шикарный кабачок, девки! Это вам не клиторами под Большим театром
трясти!
- Очень мило! А мальчики какие! Особенно этот, на входе...
- Слушайте, у Виктюка новый красавчик завелся в труппе, так у него
балдометр - закачаться можно!..
Я зашла в кабинку, со злостью спустила воду, а потом присоединилась к
девицам: начала подкрашивать губы.
Один из мужиков заинтересованно поглядывал на меня в зеркало, а потом
протянул наманикюренную лапу к помадному тюбику.
- Какой тон, подруга?
Не удостоив его и взглядом, я выскользнула из туалета. Нашла в
бильярдной Серьгу, и мы вернулись в зал.
А там уже было то, чего я ждала весь вечер. Несколько составленных в
центре зала столиков оккупировал Володька Туманов со свитой. Свита его, за
исключением нескольких человек, была женской, что вызвало нестройный
глухой ропот в рядах гомосексуалистов. Но протестовать в открытую никто не
решался - критическая масса Володькиного тела намного превышала массу
худосочных гомиков, вместе взятых.
Володька чувствовал себя прекрасно - этому способствовали молоденькие
девчонки в его окружении, которые напропалую стали строить глазки
гомосексуалистам. Кроме них, вокруг Володьки вилось несколько молодых
людей, похожих на начинающих жиголо.
Я подобрала спину, напустила на лицо выражение скучающей
пресыщенности и молча прошла мимо Володьки, в то время как маленький
Серьга подскочил к нему и троекратно, по-русски, облобызался.
Мы снова сели за столик, и я углубилась в стакан с вином, краем глаза
держа в поле зрения Володьку. Мое появление вызвало у Туманова смутное
беспокойство, он то и дело поворачивал огромную лохматую голову в нашу
сторону. Наконец, не выдержав, направился к Серьге, присел за краешек
стола. Деревянный стул под Тумановым жалобно скрипнул.
- Что за человек? - грубым веселым голосом обратился он к Серьге и
указал на меня. - Почему не в тюрьме?
- Это Ева, - в очередной раз представил меня Серьга.
- Только не вздумай сказать, что эта дивная экзотическая орхидея
произросла в деревне Колокуды!
- Да нет, она из Питера.
- Милое дело, - обратился Володька ко мне, - а я тут недавно зубы
себе вставил, так что у меня мостов теперь, как на Неве. Кстати, вам какой
мост больше нравится?
- Поцелуев, - улыбнувшись, ответила я и посмотрела на Володьку
равнодушно-призывным взглядом.
- Если ты скажешь, что это твоя девушка, - я тебя уволю, а перед этим
удавлю! - пригрозил Володька Серьге.
- Да пошел ты! - огрызнулся Серьга. - Лучше тете Глебе Народницкой
кулаком погрози!
- Что, и она здесь? - удивился Володька; между собой они уже давно
причислили несчастного Глебика к женскому роду. - Прямо вся вгиковская
клоака сюда канализировалась.
- А я тебя предупреждал - не фиг сюда пидоров гнойных пускать. Их
теперь не выкуришь!
- Как вам может нравиться такая деревенщина? - обратился Володька ко
мне. - Никакой деликатности. У него же не пенис, а мотыга.
- А у вас? - надменно разлепила губы я.
- А у меня - самонаводящаяся ракета "СС-300"!
- Ходить не мешает?
- Серьга, да она зубки показывает, - восхитился Туманов, -
хорошенькие зубки!
К столику уже подошел официант. Володька что-то шепнул ему на ухо.
Спустя несколько минут официант снова появился с кувшином вина и блюдечком
"бандерильяс".
- Предлагаю выпить на брудершафт! - провозгласил Туманов. - Вы мне
кого-то напоминаете.
- Не обложку ли журнала "Плейбой", на которую вы дрочили в ранней
юности? - Я сказала это, по-прежнему не глядя на Туманова, который даже
прикрыл глаза от восхищения. Интуитивно я выбрала единственно верный тон,
который мог зацепить Володьку: пошловато-откровенные реплики и равнодушный
взгляд в пространство.
- Никак не пойму, чего в ней больше - ума или красоты? - обратился
Володька к Серьге, сосредоточенно лакавшему водку.
- Всего понемногу. Особенно ума, - ответила я за себя, поставила
подбородок на ладонь и долгим взглядом посмотрела на Туманова.
Володька не удержался и зааплодировал, сразу перейдя на "ты".
- Ты роскошная девица! Ну как, нравится наше гнездышко?
- Да. Особенно название. Сам выбирал? Эти, - я кивнула в сторону
тумановской свиты, - уже прошли отбор?
- Корнада! - воскликнул Володька и приложил руку к груди, в том
месте, где под глыбой жира скрывалось мягкое влюбчивое сердце. А потом
повернулся к Серьге:
- Переведи!
- Корнада - это глубокая рана, нанесенная рогом, - хмуро сказал
Серьга. Это было очень кстати - секунда на обдумывание ответной реплики.
- Ты ранила меня в самое сердце, - добавил Володька.
- Мужчины дарили мне все, что угодно, но еще никто не награждал меня
рогами. Я всегда успевала вовремя уходить.
- Ну, тогда выпьем за умение вовремя уходить, - провозгласил Туманов,
- тем более что оно встречается так редко.
- Даже реже, чем ты думаешь, - ответила я и подняла стакан с вином.
Серьга откровенно заскучал - он всегда оказывался третьим, и не
только в бездумных, ничего не значащих разговорах. Еще некоторое время он
поглазел на нас осоловевшими от водки глазами, а потом поднялся и скрылся
в недрах зала. Я почувствовала недоброе - его вихляющая воинственная
походка и сжатые кулаки ясно говорили о том, что Серьге необходима
эмоциональная и физическая разрядка.
- Не нужно было его отпускать, - машинально сказала я,
сконцентрировавшись на жаждущих развлечений каныгинских руках, - когда
Серьга надирается - жди сломанных переносиц!
- А ты откуда знаешь? - несказанно удивился Володька.
Я закусила губу - будь осторожней, Ева, следи за базаром, как
говаривала шпана твоего детства; перебитый тумановский нос не должен
всплыть, глупо прокалываться на мелочах.
- Да уж наслышана о его подвигах. Алена Гончарова рассказывала в
минуты особого душевного подъема после шашлыков в Карелии. Алена,
по-моему, тоже из ваших. Алена - моя близкая подруга. Я, собственно, и
приехала в Москву с ее подачи. В Питере нам стало тесно вдвоем...
- А-а, - смутная тень воспоминаний пробежала по лицу Володьки, - это
та самая питерская дрянь, которая сломала жизнь нашему маленькому
марийскому другу. Я и сам от нее когда-то пострадал. - Туманов потер
переносицу. - Косвенно, конечно. А Серьга серьезно влип.
- Да. Не повезло ему.
- Надо полагать. Но ничего. Я отношусь к этому философски: лучший
художник - это страдающий художник.
- Это точно. - Я скосила взгляд на стены. - Судя по вашим интерьерам,
его страданиям не видно конца.
- Да Бог с ним... Давай лучше о тебе. Значит, ты приехала в Москву...
- Чтобы остаться!
- Думаешь, у тебя получится?
- Ни секунды в этом не сомневаюсь. - Теперь я пристально смотрела на
Володьку.
Он не отвел взгляд и нежно промурлыкал:
- Я тоже.
Но продолжить наши откровения нам не дали. В глубине зала возникла
легкая возня, постепенно превратившаяся в водоворот, который затягивал все
новых и новых людей. Послышались нестройные крики, вопли, подначивания,
науськивания, больше свойственные темпераментным зрителям собачьих и
петушиных боев. Володька с сожалением оторвался от меня - как раз в тот
самый момент, когда послышался нежный звон разбитой посуды; я же осталась
безучастно сидеть на месте. Постепенно картина происходящего прояснилась -
пьяный Серьга напропалую дрался с Глебиком. При этом Серьга выступал за
лигу нализавшихся мужиков, а Глебик представлял спортивное общество слегка
подвыпивших для настроения женщин. Серьга сучил перед лицом Глебика
острыми кулаками, в то время как Глебик совершенно по-бабски рвал Каныгину
волосы, попискивал и норовил садануть коленом в пах.
- Ах ты пидорва! - пьяно хрипел Серьга. - Падлы двуличные, ненавижу
вашу породу, вы мне всю жизнь изговняли!..
Глебик ничего не отвечал, умело защищаясь, - тактика ближнего боя
была отработана у него в совершенстве.
Вскоре дерущихся удалось разнять, для чего особенно рьяные болельщики
начали окатывать их вином из кувшинов - примерно так разливают водой
сцепившихся дворняг. Сама игривая мысль об использовании для этих целей
дорогого испанского вина очень понравилась зрителям: скоро все они были в
липких потеках.
Как всегда с опозданием, в зал внедрилась охрана, возмутителей
спокойствия развели по углам. Но Серьга, который в пьяном угаре был
совершенно неуправляем, легко вывернулся и, подбежав к одной из композиций
в простенке, сорвал с нес кинжал. Хрупкая, похожая на металлическую
икебану конструкция мгновенно рухнула. А Серьга с кинжалом наперевес
кинулся на ближайшего, вполне невинного гомосексуалиста. Парень завизжал
неожиданно толстым мужским голосом, а Серьгу с трудом удалось остановить,
вырубив его ударом в подбородок.
Володька, все это время выступавший в роли рефери, тихим, спокойным
голосом отдавал распоряжения.
- Отвези домой этого козла полорогого, - сказал он дюжему охраннику и
кивнул на не желающего униматься Серьгу, - и останься с ним, пока не
задрыхнет. Вечно всю обедню портит, гад!
Когда Серьга был вынесен с поля боя, Туманов, умиротворенно сложив
руки на почти женской груди, обратился к кучке возмущенных геев:
- Ну простите, ребята! Ничего не поделаешь, чернозем волнуется. Мы
его успокоим, так что считайте, что инцидент исчерпан.
- Да эта сволочь нам камеру разбила, - сказал один из участников
гей-фуршета. - За камеру кто платить будет?
- Ну, друзья мои, это профессиональный риск. Операторы Жак-Ива Кусто
и не такое терпят, я уже не говорю о наших людях в "горячих точках".
Давайте завтра разберемся, на трезвую голову. А пока приношу извинения от
администрации клуба...
Кое-как уладив все вопросы, Володька вернулся ко мне, налил целый
стакан вина и жадно выпил. После этого шумно вздохнул и воззрился на меня:
- Прошу простить за небольшие волнения этнического меньшинства.
- Ничего, очень симпатично получилось. Я даже развлеклась. Это и есть
ваши бои быков?
- Почти, - засмеялся Володька. - А ты вообще чем занимаешься?
- Чем может заниматься красивая женщина? Дышу полной грудью.
- Отменной, надо сказать, грудью!..
"Спасибо, доктор, - еще раз поблагодарила я своего хирурга-пластика,
- в навсегда потерянном свидетельстве о рождении вы вполне могли бы занять
графу отца родного".
- И все-таки? - настаивал Володька.
- Высшее гуманитарное, легко обучаема, не пользователь компьютера,
интим не предлагать, - почти отчеканила я.
- Меня устраивает все, кроме последнего, - нагло заявил Володька.
- Меня тоже.
- Что ты собираешься делать в Москве?
- Еще не знаю. Для высокооплачиваемой проститутки недостаточно
цинична, для любовницы чересчур умна, для секретарши - не тот цвет
волос... Нужно отследить конъюнктуру.
Мы лениво перебрасывались сомнительного качества репликами. Нужно
было выбрать момент, чтобы с достоинством ретироваться, оставив за собой
легкий запах недоговоренности. И когда он наступил, я совершенно
непринужденно поднялась из-за стола.
- Уже уходишь?
- Пожалуй. Знаешь, я немного устала. Тем более что мой сегодняшний
бонвиван, кажется, уже не вернется. Сегодня, во всяком случае.
- В жизни Серьга не оказывал мне такой услуги. Если не считать
сломанного носа.
- Услуги?
- Надеюсь, ты позволишь мне проводить тебя?
- Во всяком случае, это выглядело бы вполне естественно.
- Тогда буквально несколько минут...
Я снисходительно наклонила голову - ни дать ни взять королева-мать в
лиге африканских стран. Володька с прытью, совершенно неожиданной для его
грузного тела, направился к своей скучающей свите; ее женская половина
смотрела на меня с ревнивой ненавистью.
Один из охранников, направленных Володькой, молча проводил меня в
гардероб. А спустя несколько минут ко мне присоединился сам Володька. Он
аккуратно придержал меня под локоток - прямо курсистка и юнкерок в фуражке
с красным околышем. Мы вышли из клуба и столкнулись в дверях с Александром
Анатольевичем.
Он появился так неожиданно и близко, что я даже не успела
сгруппироваться и испугалась, а испугавшись, выронила сумочку. Она
раскрылась, и из нее вывалилось тайное, немного стыдное женское оружие -
помада, пудреница, носовой платок, косметичка... Все произошло так быстро,
что никто не успел сориентироваться. Никто, кроме Александра Анатольевича.
Володьке с его неповоротливой тушей плотно перекусившего диплодока не
удалось проявить галантность, но мой бывший порноредактор отреагировал
мгновенно: он присел рядом со мной и принялся собирать содержимое сумочки.
Наши руки засуетились на выскобленных ступенях клуба, почти касаясь друг
друга. Наконец он поднял глаза, и я стойко встретила его жесткий
проницательный взгляд.
- Извините, - сказал мне Александр Анатольевич.
- Ничего-ничего, - промямлила я, тут же растеряв весь свой лоск.
Еще секунда - и я сорвусь, он не сможет не заметить страха узнавания
в моих глазах... Положение спас Володька. Он протянул руку Александру
Анатольевичу:
- Шура, привет!
Вместо ответа Александр Анатольевич покровительственно двинул его в
мягкий, как подушка, живот:
- А телеса нужно подбирать, брат! Чтобы живо реагировать на капризы
своих девушек.
- Учту, учту! - весело отозвался Володька. - Третьего дня даже
велотренажер прикупил. Кстати, познакомься, это Ева. Новый бриллиант в
нашей короне.
Александр Анатольевич довольно ловко поцеловал мне руку:
- Шинкарев.
- Шура, позвони мне на днях, есть вести от Фомы... - Туманов и
Александр Анатольевич еще о чем-то пошептались, потом Володька догнал меня.
- Деловой партнер? - Мой вопрос выглядел совершенно естественно.
- Вместе в бильярд играем, - уклончиво ответил Туманов.
- Значит, новый бриллиант в нашей короне? - сказала я, пока Володька
открывал свой красный "Форд". - Я смотрю, ты все уже решил.
- Чего же тянуть? У нас есть пятнадцать минут, чтобы искренне
полюбить друг друга...
Я лениво подумала о том, что за последний месяц сажусь уже в
четвертую иномарку. Но эта была особенная - отправной пункт моей нынешней
жизни и последняя строка приговора Нимотси.
- Куда едем? - спросил Володька, тяжело плюхнувшись рядом.
- Проспект Мира.
- Жаль, жаль. Мне бы больше подошел какой-нибудь из отдаленных
районов. Или город Клин Московской области. Очень не хочется с тобой
расставаться.
- Только не вздумай сказать, что я просто симпатяшка.
- И в мыслях не было!..
Володька включил магнитолу - и салон заполнил приторный Крис Айзек,
призванный размягчать куриные мозги Володькиных автомобильных девиц.
Некоторое время мы ехали молча.
- Я слышала, у тебя умер приятель?
- Да, - сказал Володька. - Это большое несчастье. Подстрелили
беднягу. А я очень любил старика Карапузова - это фамилия у него была
такая, Карапузов. Даже удивляюсь, как с такой фамилией смерть приняла его
всерьез! Так что я очень переживаю и нуждаюсь в утешении... , - Не
представляю себе, что нужно делать в таких случаях.
- Ничего особенного: положить мне руку на плечо и сказать: "Держись,
друг! Все проходит. И расставание - это такая же иллюзия, как и
распиленная фокусником смазливая бабенка. Но торопиться не стоит,
представление не начнется до третьего звонка и всем хватит мест в партере
царствия небесного..."
- Ну, думаю, что царствие небесное тебе не грозит.
- Не скажи! Я всегда на подхвате и так намозолил глаза Всевышнему,
что вполне сойду за своего.
...Дорога оказалась очень короткой, что с сожалением констатировал
Володька, подъехав к моему дому.
- Кофе не угостишь? Или рюмахой коньяка? - глядя в пространство,
сказал Туманов.
- Зачем? По-моему, ты прилично выпил в клубе.
- Считай, что я напрашиваюсь в гости с далеко идущими намерениями, -
отбросив все приличия, заявил Володька.
Я повернулась к нему и ласково потрепала по мохнатой голове:
- Если бы мне пришлось поить кофе всех желающих подняться в квартиру,
то без собственной плантации в Бразилии не обошлось бы. Или я погорела бы
на оптовых закупках кофейных зерен.
- На самом деле у меня к тебе деловое предложение.
- Тогда имеет смысл пригласить меня в офис для такого радостного
события. Меня вполне бы устроила аудиенция где-то в районе двенадцати
часов. Раньше я не встаю.
- Одно не исключает другого.
- Скорее подразумевает, - закончила я фразу вместо Володьки. - Ну вот
что, мы с тобой довольно пожилые люди. Так что давай не будем изображать
внезапно вспыхнувшую страсть. И ограничимся невинным дружеским поцелуем в
салоне машины. А завтра я к твоим услугам.
- Не стоит хамить мне, - впрочем, без угрозы заметил Володька. - Я
ведь в этом городе не последний человек.
- Тебе так только кажется. - Я шла напролом; я понимала, что только
такое распределение ролей может всерьез задеть Володьку, вызвать в нем
злой интерес и желание сломать строптивую бабенку.
- Ты сколько в Москве? - спросил он. Я протянула руку и легко
коснулась заросшего тумановского лица:
- Пятый день.
- Ретиво начинаешь.
- Иначе никак. Соблазнов много, а времени мало. Нужно кое-что успеть,
прежде чем последовать примеру твоего друга старика Карапузова.
- Ну, в некоторых вещах ты преуспела. Значит, сегодня мне ничего не
обломится? - деловито спросил Володька.
- Ничего.
- Но я могу надеяться?
- Это несерьезно. У тебя масса старлеток, готовых лечь с тобой за
одни только габариты. Я - женщина усталая и серьезная. Я не люблю торчать
в темном баре с бутылкой коллекционного шампанского, которое можно
невзначай выпить с крутого перепоя. К тому же я прошла тот критический
период, когда на жизнь можно зарабатывать лишь частями тела. Мне это
неинтересно. И имитировать пылкую любовь, как все твои продажные
потаскушки, тоже неинтересно.
- А что же тебе интересно?
Вперед, Ева! Забрасывай свой крохотный невод, может, что и удастся
поймать в мутной воде...
- Нестандартные люди, нестандартные ситуации, нестандартные деньги,
нестандартный секс...
- О последнем, пожалуйста, поподробнее...
- Не стоит.
- Ты меня интригуешь. Я не буду бросаться на тебя, но оставляю за
собой право кое-что тебе предложить.
- Для "Мисс грудь" я, пожалуй старовата. И для шумных выездов в
голландские стриптиз-клубы тоже.
По лицу Володьки пробежала тень. - При чем здесь это?
- Ни при чем?
- Что, дохлый мариец наплел? Так ты больше слушай этого пьянчугу. Он
же неадекватен текущему моменту. И потом, все эти симпатичные грешки в
прошлом, уверяю тебя.
- Тогда с нетерпением жду, что еще ты вытащишь из рукава.
- Я управляю довольно солидным закрытым клубом, в котором бывает
некоторое количество людей, скажем так, влиятельных. Я не беру высшие
политические сферы...
- Еще бы! - хмыкнула я.
- ..но шоу-бизнес, информационные холдинги, киношная богема - вполне,
вполне. Попадаются даже одинокие сырьевые акулы - нефть, газ, лес. Те, кто
не лишен фантазии. А ты - баба неглупая, это видно. Очень неглупая.
Красавица к тому же - сочетание противоестественное. Но иногда даже
хочется, чтобы ты почаще раскрывала рот, а не другое место. Здоровый
цинизм тоже подойдет. Только без наглости. Ну, и чувство юмора подчистишь.
И думаю - ты вполне можешь у нас прижиться. При хорошем раскладе даже
стать визитной карточкой клуба. Только слушайся дядю Володю.
- Визитной карточкой? Тогда, если можно, - с кием в руках.
- Играешь? - несказанно удивился Володька.
- Есть такой грех, - набивала себе цену я, - одно плохо - в вашей
испанской эстетике ничего не смыслю.
- Это необязательно.
- Маленький нюанс - сколько это будет стоить?
- На прокладки хватит, - сально улыбнулся Володька. - И другие
бытовые мелочи. О цене договоримся в следующий раз. Это официальное
предложение.
- Я подумаю.
- Она еще думает! Да вы с ума сошли, дамочка. Даже мои знакомые
вгиковские бестии никогда не получали таких предложений. А они, скажу
тебе, девицы в порядке, и знаю я их уйму лет. А вот поди ж ты... Поймала
меня, а я калач тертый и в вопросах женской привлекательности соображаю.
- Я в курсе.
- Ладно, если чашку кофе страждущему не нальют... - Прищурив глаз,
Володька взглянул на меня.
- Не нальют.
- ..тогда оставляй координаты. Созвонимся.
Мы обменялись телефонами. Это был тот самый телефон, по которому
звонил Нимотси. Я благополучно покинула машину Туманова, который больше не
делал попыток сопровождать меня.
...Я заснула мертвецким сном, а проснувшись, провалялась в кровати до
самого обеда. Судя по всему, жизнь обещает быть бурной. Набирайся сил,
Ева. Кушай манго и авокадо, покупай крем от морщин и водоустойчивую тушь...
После двух начались звонки. Первым прорезался, казалось, никогда не
спавший Туманов. Мы договорились встретиться в клубе вечером, он
специально заедет за мной, спасибо, очень любезно с твоей стороны... Затем
наступила очередь Серьги. Он мутно извинился за изгаженную ночь, попутно
пожаловавшись на взрывной марийский темперамент. Я легко извинила его, мы
поболтали о клубных мелочах и о сорванном кинжале, который Серьга не
помнил, и лишь потом он спросил:
- Ну что, пообщалась?
По злобно-завистливому тону я поняла, что он имеет ИКУ толстого
счастливчика Туманова.
- Был грех, - ответила я, - спасибо, что свел с таким экстравагантным
человеком.
- Запупырил? - напрямик спросил Серьга. Его видимая асексуальность
позволяла говорить в таком покровительственно-циничном тоне с любой
женщиной.
- До этого не дошло.
- Я чего звоню... - Серьга воспрял духом. - Может, попозируешь мне?
Написать тебя хочу.
Я согласилась. В этом не было ничего подозрительного. Тем более что
именно у Серьги как у завсегдатая клуба в самой непринужденной обстановке
я могла узнать кое-какие подробности не только о Туманове - он-то как раз
интересовал меня меньше всего, - но и о Шуре Шинкареве, которого я знала
под почтительным именем Александр Анатольевич. Я попросила Серьгу приехать
ко мне, на проспект Мира, - и, похоже, он обрадовался.
Спустя два часа он появился, груженный, как мул, какими-то облезлыми
спортивными сумками. А еще через час я уже сидела на импровизированном
подиуме в окружении реквизита, привезенного Серьгой. Преобладала глина -
кувшины с проломленными боками и сетью мелких трещин; ритуальные фигурки,
смахивающие на детали жертвоприношения; совершенно потрясающая кофейная
мельница, пережившая не одно столетие. Уйма времени ушла на ткань, в
которую оборачивал меня Серьга; фантастические расцветки, способные жаром,
идущим изнутри, испепелить не одну человеческую душу. Наконец подходящий
тон был выбран.
Серьга засунул в магнитофон кассету эквадорских инков - нежная флейта
и гортанные выкрики разреженного воздуха Анд.
- По-моему, ты мне льстишь, - сказала я, когда Серьга углубился в
холст. - Я всегда подозревала, что экзотична, но не настолько же!
- Экзотика здесь ни при чем. Я экзотики во ВГИКе навидался - и тех,
которые с пальм слезли, и тех, которые гашиш потягивали, что твою приму -
индусов всяких да филиппинцев. И даже немок, которые ноги не бреют, -
парировал безнадежно гладкий, безволосый Серьга. - Просто мне ясно, что ты
совершенно нездешний человек. У тебя лицо странное. Не отсюда, - Из
забытых Богом племен Амазонки, что ли?
- И не оттуда. Я выбрал что-то похожее и все равно чую, не то... Лицо
другое.
- Другое?
- Ну, неразмятое, что ли. Не могу уловить суть. Это привлекает, но
совершенно непонятно, - сказал бесхитростный Серьга. - Как будто ты сама
по себе, а оно - само по себе. Не знаю, как объяснить.
Зато я знала. Уйдя за занавес своего нового лица и репетируя там
новую пьесу, я наивно думала, что могу скрыться от всего мира. Но этот
сермяжный марийский парень вот так на раз нашел крохотную дырку и теперь
вовсю подсматривает.
Стараясь отогнать эти неутешительные для меня мысли, я завела ничего
не значащий разговор о вчерашней ночи - от него Серьга благополучно
отклонился. Шуру Шинкарева он не знал вовсе - так, ходит изредка в клуб, у
него какие-то дела с Володькой. Когда-то бывал чаще, когда Володька
вплотную сидел на консумации, теперь лишь изредка. Туманов - хитрая
сволочь, но парень незлобивый; еще во ВГИКе мог подать на Серьгу в суд, да
не подал.
- Это за что же? - спросила я, прекрасно зная историю Серьги.
- Да в морду дал из-за твоей гнидской Алены. Имя прозвучало, как
пароль, и этого оказалось достаточно, чтобы плотина оказалась прорванной,
а Серегина душа затопленной, как рисовые поля. О чем бы он ни говорил -
разговор возвращался к Алене, к тому, какая она тварь, искусительница,
двустволка, праздная сволочь, сидящая на деньгах своих родителей, стерва,
подонское рыло, красотка хренова...
- Да ты, никак, ее любишь до сих пор! - наконец не выдержала я.
Лучше бы я этого не произносила. Серьга бросил уголь, которым делал
рисунок, и даже покраснел от возмущения. Мне с трудом удалось его
успокоить, вытащить из прошлого и вернуть в сегодняшний день. Только для
того, чтобы не разрыдаться самой: я одна знала, что Алены нет в живых, и
каждое воспоминание о ней убивало ее снова и снова. Я никогда, никогда не
скажу об этом Серьге даже под страхом смерти - а он все спрашивает и
спрашивает: как она живет, какая она и любит ли по-прежнему клубнику с
сахаром...
Получив на все некоторое подобие ответов, Серьга стал рассказывать о
Москве, о той специфической жизни, которой теперь принадлежал сам. Он так
и не смогло конца адаптироваться, и все его беглые и довольно забавные
характеристики были похожи на записки путешественника. Путешественника,
который прибыл в страну, языка которой не знает. Героем историй был он
сам. О мужчинах, большинству из которых он проигрывал, Серьга говорил
довольно смазанно. А женщин классифицировал просто - они делились на две
категории:
"честных давалок" (выражение, которое я уже знала). Определение
второй было непечатным, и из уважения ко мне Серьга подобрал
приблизительный синоним: "гнездорванки".
Бесхитростные "честные давалки" трудились водителями трамваев и
троллейбусов, на кондитерской фабрике им. Бабаева, в сфере коммунальных
услуг, на фабриках чулочно-носочных изделий и прочая, прочая...
Куда изощреннее были "гнездорванки", которые, в свою очередь, тоже
делились на два подвида: "карьерных сук" и "отвязных потаскух". С
"отвязными потаскухами" вес было ясно - они зарабатывали себе на жизнь
определенной частью тела и могли принадлежать как одному человеку, так и
нескольким сразу. К "карьерным сукам" Серьга относился с большим уважением
и не отказывал им в уме и целеустремленности. Я подозревала, что сама была
зачислена Серьгой в последние.
- Ну, так и женись на честной давалке, воспитательнице детского сада,
например, - сказала я Серьге. - Наплодишь детей и будешь счастлив весь
остаток жизни.
- Не могу, - с сожалением ответил Серьга, - рад бы, да не получается.
А все этот институт проклятый. Ушиблен тамошними бабами, так что любая
невгиковская кажется пресной. Привык, понимаешь, они совсем другие, -
Серьга, очевидно, имел в виду Алену. - Ты тоже похожа...
Я увела разговор от скользкой темы и сконцентрировалась на Туманове.
Здесь Серьга мало чем мне мог помочь, хотя общался с Володькой довольно
плотно. Его эскизы говорили о людях гораздо больше, чем мог сказать он
сам. Вот и сейчас, набрасывая углем контуры моего лица, он подошел ко мне
так близко, как не подходил еще никто, - подошел и не заметил...
Мы расстались вечером, договорившись об очередном сеансе, вполне
довольные друг другом. Серьга поехал на съемки ролика, который ему
сосватал кто-то из бывших однокурсников, сидевших сейчас на рекламе. "Валю
деньгу зашибать", - прокомментировал это Серьга. Судя по всему,
зарабатывал он неплохо, что совсем не вязалось с его захламленной
квартирой на "Пражской" и запущенным внешним видом.
Даже приходящей любовницы у него не было, не говоря уже о постоянных
связях. Когда я поинтересовалась этим. Серьга сказал, что считает ниже
своего достоинства тратить бабки на хищных меркантильных прохиндеек. Почти
все, что он зарабатывал, пересылалось многочисленному каныгинскому клану в
марийскую деревню.
В одиннадцать за мной заехал Володька, который одуряюще пах потом и
каким-то дорогим одеколоном.
- Совсем запарился, целый день на ногах, - сказал он, - ну, двинули,
мать!
***
...Так началась моя полуночная московская жизнь. Через неделю
Володька объявил мне, что берет меня в штат обслуги клуба, и это только
начало. Этому событию предшествовали несколько довольно насыщенных людьми
ночей. Одну из них я провела за бильярдом с двумя очень похожими друг на
друга лысеющими субъектами.
Уже потом Володька намекнул мне, что это и есть настоящие владельцы
клуба. Они были братьями, и обоим братьям я понравилась, что Туманов
посчитал своим личным успехом. Старший брат опекал младшего, младший -
уважал старшего, кроме того, совсем недавно они похоронили мать, и
соперничество за обладание одной женщиной выглядело неуместным - во всяком
случае, теперь.
От меня требовалось немногое: почаще произносить свое имя, которое
заставляло мужчин дежурно шутить по его поводу; с невинным лицом отпускать
провоцирующие реплики и при случае играть на бильярде. В "Апартадо"
бильярд никогда не был профессиональным, здесь скорее собирались
респектабельные любители - потенциальные "лохи" на жаргоне, о котором мне
поведала еще старая троцкистка Софья Николаевна, соседка Левы Лейкинда.
Я играла на бильярде в свободное от вина и ухаживаний время. Никаких
ставок, а в качестве выигрыша - или проигрыша - визитка очередного
посетителя. Таких визиток у меня собралось великое множество - вот когда я
вспомнила Веньку с ее страстью к коллекционированию нужных знакомств. Я
была лишена ее честолюбивых амбиций, хотя Володька, вполглаза
присматривавший за мной, был другого мнения. Для него это была лишь
искусная игра хищной самки. Для всех остальных я была забавной штучкой,
еще не проглоченной Москвой, а потому - свежей и интересной. Я ни с кем не
налаживала особых контактов, уклонялась от обильно назначаемых любовных
свиданий, и вскоре за мной закрепилась репутация самостоятельной, немного
циничной женщины, живущей в свое удовольствие.
Несколько раз в клуб приезжал Александр Анатольевич - иногда с
компанией (которая интересовала меня больше всего), но чаще - один. Он
производил очень благостное впечатление, но я хорошо помнила нашу первую
встречу в метро и его последующие звонки мне - "ваш сценарий принят...".
Мне так и не удалось подцепить его, хотя это был единственный
человек, которого я страстно желала видеть в своей коллекции. Легкий кивок
головы, ничего не выражающая улыбка - и все. В любом другом случае я дала
бы понять, что он интересен мне, - в любом, но только не в этом. Играть в
открытую тоже было опасно - чрезмерный интерес мог насторожить его. А те
робкие знаки внимания, которые я ему оказывала, не произвели на Шуру
Шинкарева, как называл его Володька, никакого впечатления.
Должно быть, я не в его вкусе. Это был первый прокол, первый легкий
щелчок по моему задранному носу - не стоит думать, что ты можешь обаять
любого. Не стоит думать, что ты можешь добраться до сути, прыгая из
постели в постель. К этому я была не готова. Это было обидно, тем более
что мы представлены друг другу...
Нужно было думать о каком-то другом, принципиально ином варианте. Но
ничего более-менее приличного в голову не приходило. Долгими предутренними
часами я валялась в кровати, придумывая все новые и новые схемы, некоторые
казались мне вполне сносными, - но наступало утро, и при свете дня они
выглядели смехотворно: некоторые варианты я отмела из-за их явной
киношности, другие же могли засветить меня с первых же минут. Кроме того,
нужно отдавать себе отчет, что ты только сопливая дилетантка, случайно
удержавшаяся на гребне волны. То, что ты еще жива, - просто случайность,
до тебя не доходят руки. Но стоит только чуть-чуть внимательнее к тебе
присмотреться - и все вылезет наружу.
Шито белыми нитками, вот как это называется. Я предавалась тихому
отчаянию - еще и потому, что усеянный телами путь привел меня в тупик,
выхода из которого я не видела. А пока я - только чтобы не оставаться один
на один со своими мыслями - позировала Серьге и все больше времени
проводила с Тумановым. С одной стороны, это было довольно поучительно, но
с другой - ни к чему меня не приближало.
Володька не оставил попыток волочиться за мной, но перевел это в
совершенно иную плоскость: никакой романтики, пародия на большой стиль,
пылкие утренние поцелуи и лазание под юбку в кинотеатре. В нем было
хулиганское обаяние, а всю его тяжеловесность искупало чувство легкой
самоиронии. Самоирония была его кредо, он по-настоящему забавлял меня, но
я никогда не забывала о звонке Нимотси, после которого последовали дм
убийства. И Володька, хотя и косвенно, был виноват в этом.
Да, он вывел меня на Александра Анатольевича, но с тем же успехом мог
и не делать этого - бесполезная, хотя и крепкая ступенька...
Решение пришло неожиданно - во время очередного сеанса живописи.
Серьга все переписывал и переписывал портрет, искал подтверждение
ускользающей сути: иногда живописные черты казались почти отталкивающими,
и я пугалась: Серьга шаг за шагом повторял становление моего лица в разгар
прошедшего лета. Он собирал его по частям, как кусочки головоломки, - еще
немного, и они сложатся в одну понятную картину.
И он, и я привыкли к этим медленно тянущимся дневным часам: возможно,
давно не было собеседников, которые благодарно выслушали бы его; возможно,
ему нравилось, что с женщиной можно вести себя вот так - без всяких
комплексов и унижающей неудачников любовной игры.
А он и был неудачником - вгиковским неудачником, отличительной чертой
которых было одно - они почти не вспоминали ВГИК, а если и вспоминали - то
в самых уничижительных выражениях. Гораздо охотнее Серьга рассказывал о
своей службе в армии - он служил в Западной группе войск как раз накануне
ее вывода. Немцы не нравились ему, ему не нравились и финны - он относился
к ним с презрением аборигена, впервые узнавшего от заезжих конкистадоров,
что на свете существуют кока-кола и презервативы.
Его любимой историей была история о двух его однокурсниках-неграх,
которых он свозил в марийскую глубинку на последнем курсе. Живых негров
там не видели никогда с начала времен, и их приезд был сродни
разорвавшейся бомбе. За неграми ходили толпы марийских крестьян, районная
газета посвятила им целый разворот с характерным заголовком "Гости из
дружественной Эфиопии в Марий-Эл"; в баню, где мылись негры, набивалось по
несколько деревень. Кому-то из предприимчивых братьев Серьги пришла в
голову идея брать деньги за просмотр негритянского тела и всех его частей.
Денег было мало, платили в основном продуктами и самогоном. Негры имели
большой успех, несколько раз участвовали в деревенских драках и совратили
не один десяток женщин. В результате пришлось спасаться от разъяренных
мужей бегством. И Серьга с неграми уехал из деревни под покровом ночи на
подводе. Они пили самогон, пели эфиопские песни, считали марийские звезды,
и Серьге даже показалось, что он счастлив.
Но он не был счастлив. Черт возьми, его счастье могла составить
только эта сука, эта "долбаная двустволка" Алена. А вот Алены-то как раз и
не было в его жизни. Иногда Серьга, ставший совершенно ручным, рассказывал
мне о своих несбыточных фантазиях: он вполне мог бы приехать инкогнито в
Питер, отследить Алену (я даже вздрогнула от похожести наших планов -
моего осуществленного и Серегиного неосуществленного), завладеть ключами
от ее дома, пробраться к ней в квартиру, и...
- Что - "и"? - спросила я.
Тут красноречие Серьги иссякало. Ну оставлял бы ей записки, цветы
("Неужели? - подумала я. - Сильно же тебя прижало!") - мелкий любовный
шантаж, назвал это косноязычный Серьга.
Я с трудом удержалась, чтобы не сорваться с места и не расцеловать
Серьгу: вот оно, слово, найдено - шантаж!
Шантаж.
Мысли получили новый толчок, легко освоили подсказанное русло - и
спустя несколько дней в моей голове созрел приблизительный план. Он был
оформлен в самых общих чертах, но это уже было неважно - главное, план
существовал! Он был довольно опасен, но все же после долгих раздумий был
принят - только потому, что другого у меня не было. На первом этапе я
вполне могу справиться сама - это нетрудно. Но второй потребует
посторонней и - главное - мужской помощи. Единственной кандидатурой для
этого весьма ответственного дела стала кандидатура Олега Васильевича,
немного подзабытого за всеми полночными клубными делами. Несколько раз
Олег звонил, но я так же не велась на него, как Шура Шинкарев - на меня.
Теперь он вполне может сгодиться, нужно только деликатно его подготовить.
Чтобы окончательно прояснить всю последовательность действий, я
попыталась изложить их на бумаге - уже опробованный способ, который до сих
пор не подводил меня. Вверху листа я размашисто написала:
ПЛАН Подчеркнув это слово дважды и украсив его виньеткой, я
приступила к разработке пунктов.
1. Несколько ослабить оборону и дать понять Туманову, что его усилия
не напрасны. Согласиться переспать с ним, если не удастся - проникнуть в
его квартиру по другому поводу. Но - только на его территории, это
обязательное условие.
Цель: сделать мое появление в доме Туманова естественным, вытекающим
из наших отношений.
2. Попытаться - хотя бы на время и, главное, незаметно завладеть
ключами от квартиры: а) выйти из его дома, например, за пивом, или за
горячим хлебом, или за сигаретами - при условии, что где-то в районе его
дома есть мастерская по изготовлению ключей. Сделать дубликат.
Если такая возможность по какой-то причине исключается, то: б) снять
оттиск с ключей - попутно узнать, существуют ли специальные пасты или
составы для слепков.
Цель: получить доступ к квартире Володьки в его отсутствие.
3. Во время, которое найду подходящим, проникаю в квартиру, чтобы
оставить там письмо и кассету. Кассета вставляется в видеомагнитофон
заранее, письмо же кладется в такое место, в котором может быть сразу же
обнаружено. Содержание письма уточнить, важно, чтобы оно подтолкнуло
Володьку сразу же включить видео. В письме указать, что в определенное
время Туманов должен ждать звонка.
Цель: заставить Туманова действовать и искать контактов с
подельниками по греческому порнобизнесу.
4. Телефонный звонок. Предварительно посвятить Олега в некоторые
детали дела - но только те, которые касаются непосредственно звонка.
Степень его посвященности можно определить по ходу дела.
Цель: придать моей студенческой импровизации видимость солидного
шантажа. Кассета не может их не заинтересовать, особенно если намекнуть,
что она - только часть имеющейся информации.
5. Встреча. Назначается в определенном месте и при определенных
условиях. Должен приехать главный, а не сошка типа Шуры Шинкарева...
На этом мое воображение иссякло.
"Полная туфта, - прорезался вдруг Иван, - тебя вычислят, как щенка
восточноевропейской овчарки. Там же не дураки сидят, наверняка всю жизнь
брали салаты за двенадцать копеек в столовке ЧК-НКВД-СМЕРШ-МГБ-КГБ-ФСБ!"
"Был у меня знакомый шантажист, пристал к подошве, как опавший лист,
- вылез с поэтическими откровениями Нимотси. - Пришлось его, беднягу,
погубить - гвоздями к пальме, как Христа, прибить!"
Я послала их подальше.
Хорош или плох этот план - а он наверняка плох! - но это единственная
возможность засветить покровителей Александра Анатольевича, тех, кто
виноват в смерти Нимотси, и Юленьки, и всех остальных, кого я не знала.
Всех остальных. Я даже не могла предположить, сколько их было. Но
сейчас, когда я сама видела документально заснятые кадры убийства,
одна-сдинственная, но вполне трезвая мысль терзала меня: почему никто не
искал этих людей после их смерти? А может быть, их искали? Но тогда почему
так спокоен, так безнаказанно спокоен Александр Анатольевич? Неужели
жалкий наркоман Нимотси был единственным свидетелем, которого стоило
опасаться?
Эти вопросы пока оставались без ответов. Но я была уверена, что смогу
докопаться до истины. Или помогу тем, кто, возможно, занимается этим. Не
зря же Нимотси говорил об Интерполе...
А пока нужно было осторожно вести Володьку, поэтапно претворяя в
жизнь возникший план. Он обрастал все новыми и новыми деталями. Во-первых,
светиться с полной кассетой было делом достаточно хлопотным. Поразмыслив,
я решила ограничиться лишь маленьким переписанным куском пленки - он не
должен занимать больше пяти-семи минут. Этого вполне хватит, чтобы поддеть
их на крючок. Порционная подача информации - я назвала это так. Нужно
взять самый тяжелый, самый обличающий момент - я уже знала, каким он
будет. Это нужно было еще и для того, чтобы понять - в какой степени в
дело интегрирован Володька. Да, он сдал Нимотси - в этом я не сомневалась,
значит, подозревал, что с порнобизнесом что-то не так. Но поверить в то,
что Туманов отправил туда свою жену - пусть даже и бывшую, - зная о
кровавой развязке, я не могла...
Охмурить Володьку оказалось делом довольно хлопотным - ив этом
виновата была я сама: не стоило с самого начала задавать наши отношения
так цинично. Любое проявление не то что страсти, но и просто любовного
интереса с моей стороны может теперь выглядеть фальшивым. И тогда я решила
довести свой собственный цинизм до абсурда, чтобы уже ничто не казалось
невозможным - даже предполагаемая постельная связь. Чуть больше вина, чуть
ближе полураскрытые губы - и вот уже возможность постели не кажется
невероятной. Я даже стала подпускать шуточки по этому поводу, Володька их
с удовольствием поддержал. Мы флиртовали, с наслаждением обстебывая этот
самый флирт, от этого Володька получал несказанное наслаждение.
- Если бы мы когда-нибудь очутились в одной койке - я назвала бы это
инцестом, - сказала как-то я, имея в виду нашу похожесть в
надменно-ироничном восприятии мира.
- Рафинированным инцестом, добавил бы я, - отозвался Володька. -
Почему нет? Тебе же нравится нестандартный секс.
Он, оказывается, запомнил эту случайно оброненную мной фразу. Тем
лучше. Теперь можно не бояться.
Мы обкатывали эту тему несколько дней, маленькими шажками я все
приближалась и приближалась к Володьке - и он понял это. Наконец я
разрешила себя поцеловать - и отнюдь не по-дружески. Володька
прокомментировал это в свойственной ему отвязной манере, и мы сошлись на
целесообразности любовных утех. Вот только состояться они могут лишь на
его территории. Он с радостью согласился.
Так я впервые оказалась в тумановской берлоге, сильно похожей на
своего владельца. Все в этой двухкомнатной квартире говорило о присутствии
многих женщин, и в то же время постоянно здесь не находилась ни одна.
"Приют убогого чухонца" казался штаб-квартирой мужского шовинизма: обилие
полиграфических женских прелестей в самых немыслимых местах не могло не
задеть женщину, которая собиралась бы стать единственной для Володьки. Он
объяснял это просто - проклятое наследие бурного журналистского прошлого,
не выбрасывать же, ты только посмотри, какие задницы!..
Задницы были отменными, груди - удовлетворительными, лица -
сомнительными, о чем я и сказала Володьке. Он позволил себе не
согласиться, легкое препирательство, немного вина, чтобы грехопадение
выглядело более естественным.
Наученная горьким опытом сириновской квартиры, я внимательно следила
за Володькой, когда он тыкал ключами в дверь, - слава Богу, никаких
сигнализационных контактов с вневедомственной охраной. Замки тоже
оказались стандартными - открыть дверь не составит никакого труда.
Я сразу же отправилась в душ, где меня уже ждали чистый халат и
зубная щетка в новой упаковке; Володька относился к своим сиюминутным
романам вполне серьезно. Я тоже отнеслась к походу в душ серьезно: это
было частью моего плана - Туманов должен знать, что у меня существуют свои
собственные незыблемые привычки.
Он не отправился под горячие струи следом за мной, как это сделал
Влас, - он терпеливо ждал меня в комнате, сидя в кресле. От одетого
Володьки, от раскрытой постели и даже от коньяка на маленьком столике
несло невыразимой пошлостью. "Поскорее бы все закончилось", - с глухим
отчаянием подумала я.
Володька пророкотал что-то приличествующее случаю, его туша проплыла
мимо меня - очевидно, в душ; так оно и оказалось. Толстый Володька был
чрезмерно потлив, и он знал этот свой недостаток: такого количества
туалетной воды, одеколонов, лосьонов, кремов я не видела никогда прежде.
Я успела уснуть, прежде чем Володька снова появился в комнате. Он
явно стеснялся своих габаритов, сразу же выключил ночник, как безнадежная
девственница, впервые оказавшаяся в постели любовника. Я скорее
почувствовала, чем увидела его рядом с собой. Некоторое время мы лежали
рядом, вытянувшись в струнку. Ощущая желеобразное тело Туманова, я с
сожалением подумала о поджаром, почти невесомом Власе. Потом Володька
отпустил какую-то реплику, ужасно смешную, и вся неловкость прошла сама
собой.
Он оказался на удивление хорошим любовником - зная, что неповоротлив
и неманевренен, он сосредоточился на легких, почти невесомых ласках. Я и
представить себе не могла, что пальцы и губы могут довести до исступления
- что делать, опыта у меня было маловато, и потому я предоставила Володьке
делать со мной все, что угодно. Да и сам он не давал мне проявить
инициативу, каким-то седьмым чувством определяя, что мне нужно в данный
конкретный момент. А мне нужно было именно то, что он делал, о чем я и
возвестила комнату в финале неустанных Володькиных трудов.
Оказывается, "запупырить" не всегда бывает принципиальным, сказала я
сама себе и захохотала, нежно расцеловав Володьку. Теперь-то я вполне
понимала маленьких шлюшек, которые могут сохнуть по нему не только из-за
денег и положения.
Володька тоже выглядел довольным.
- Ну что? - спросил он. - Не так страшен черт, как его малютки?
- Пожалуй, - вполне искренне ответила я. - Пожалуй, я даже могла бы
тобой увлечься.
Мы еще побарахтались в постели, и Володька заснул мертвецким сном.
"Даже живот его не портит, - подумала я, - а борода и вовсе идет".
Мы стали часто приезжать к нему после клуба - он все больше и больше
входил во вкус: ему нравилась женщина как таковая; ему нравилось ласкать
женское тело - это было гораздо более важным, чем самому получать
удовлетворение.
За несколько проведенных с ним ночей я изучила не только все повадки
Володьки, но и стала прекрасно ориентироваться в его квартире. Он ни разу
не предложил мне остаться дольше, чем того требовали любовные игры, -
никаких мелких обязательств, которые накладывает устойчивая связь.
Обязательный пересып, после которого наступает глубокий здоровый сон до
полудня: иногда чуть раньше, иногда позже, в зависимости от дневных планов
Туманова. Легкий завтрак в постели - Володька всегда готовил его сам;
обязательный саркастический поцелуй на прощание - до свидания, девочка,
надеюсь увидеть тебя сегодня в своей постели, постарайся не попасть под
маршрутное такси...
Через неделю после начала наших отношений мне удалось сделать
дубликаты ключей, недалеко от Володькиного дома была мастерская
металлоремонта. Убедившись, что Володька спит, я выскользнула из квартиры,
убила десять минут на треп со слесарем, вытачивающим ключи, и незамеченной
вернулась обратно.
Теперь можно было приступать непосредственно к операции. Накануне мы
провели бурную ночь, и я знала, что у Володьки какие-то дела в области -
его пригласили на отборочные туры районного конкурса красоты.
Самым трудным оказалось составить текст письма. Я убила на него целый
день, но так и не пришла к варианту, который удовлетворил бы меня
полностью. Черновики получались то чересчур многословными, то
сентиментальными, то женственными, то легкомысленными - так подрагивает
крыльями бабочка, опустив хоботок в раскрытый зев цветка. Я извела себя
предлогами и прилагательными, перепортила пачку стандартной офисной бумаги
- в конечном итоге оно стало выглядеть так:
"Ты в полном дерьме. Посмотри кассету в своем видеомагнитофоне и
убедись в этом. Это только часть документальных порносъемок в Греции, к
которым ты приложил руку. Согласны забыть об этой истории, если
договоримся о цене за все материалы по Греции. Если не столкуемся -
увидишь их все целиком на одном из телеканалов с соответствующими
комментариями. Органы тоже в стороне не останутся, будь спокоен.
Контрольный звонок с перечнем условий - завтра с 22.00 до 22.15".
Я не боялась, что меня можно вычислить: письмо было написано четкими
печатными буквами, не имеющими ничего общего с моим почерком, да и,
пожалуй, им будет не до графологической экспертизы. Кроме того, круг
знакомых Туманова патологически широк, в его орбиту вовлекаются все новые
и новые люди, я лишь одна из многих: только на моих глазах Володька
познакомился с добрым десятком нужных человечков самого разного калибра.
...Разместив текст на двух сторонах невинной открытки "С днем
рождения" - лохматый щенок и утенок в матроске, - я сожгла все черновики и
выбросила в мусоропровод фломастеры, которыми писала, - никаких улик,
никаких улик.
Для того чтобы сделать копию, мне пришлось прикупить самый дешевый
видеоплейер - не стоит возбуждать лишних подозрений ни у кого. На куске
пленки в течение пяти минут умирала несчастная Юленька.
Я отправилась к Володьке, хорошо зная его сегодняшнее расписание:
отборочные туры районного конкурса, а потом - клуб, где у него была
назначена встреча с ведущим светской хроники московского дециметрового
канала.
Никого не встретив в подъезде, я добрых пять минут звонила в дверь -
на случай непредвиденных обстоятельств. Потом открыла ее и вошла.
Квартира в отсутствие Володьки выглядела еще более неухоженной, а
женщины на плакатах - потерянными: им некому было демонстрировать свои
стриженые лобки. Вещи в отсутствие хозяина тихонько сходили с ума,
собирались в самые невероятные группы, сидели на корточках у тротуара, как
праздные узбеки, пожевывали табак - в общем, делали что хотели.
Я вставила кассету в видеомагнитофон, поставив ее на начало, и
положила письмо туда, где Володька сразу же найдет его - в огромный
холодильник. По приезде он всегда трескает пиво, я очень хорошо усвоила
эту его привычку. Я поставила письмо и прижала ее упаковкой пива.
Я задержалась лишь на секунду - меня пронзила шальная мысль: еще
можно все переиграть, дать отбой, забрать письмо, забрать кассету; спать с
Володькой, а в перспективе с кем-то другим, не таким толстым, но таким же
ласковым - кого я смогу полюбить; пить вино в клубе, внедриться в одну из
частных телекомпаний в качестве ведущей какого-нибудь развязного шоу.
Выйти замуж, поменять фамилию - никто и концов не найдет...
Но я тут же вспомнила вчерашний день, когда переписывала финал
съемки: ты не имеешь права, Юленька с перерезанным горлом уже не сможет за
себя отомстить - значит, это должен сделать кто-то другой. А кто-то другой
- это я.
...Я выбросила в мусорный бак возле своего дома дубликаты ключей, а
вечером уже была в клубе. Туманов еще не приезжал, хотя до встречи с
модным телевизионным тусовщиком оставалось всего полчаса. Я напропалую
кокетничала с моим любимым официантом-тореро, позвали Ролик; клевала
"бандерильяс", к которым пристрастилась, и ждала Володьку.
Наконец он появился - по его жизнерадостно запыхавшейся туше я
поняла, что дома он еще не был. Что ж, тем лучше: эта ночь была нашей, и я
вполне смогу увидеть его непосредственную реакцию.
Володька облобызал меня, отпустил пару стандартных шуток по поводу
девочек в подмосковных городках и отправился в туалет - "подмыть
вспотевшую харю и лесистые подмышки". Я знала, что у него в кабинетике
висит целый ворох рубашек и пара костюмов, - сейчас он переоденется,
встретится с нужным человечком с ТВ, пропустит с ним кувшинчик вина,
коснется мягкой ладонью моих сосков, как раз перед тем как швейцар
распахнет дверь в стылую ночь, мы сядем в машину и...
Произошло именно так. Или почти так.
В три часа мы уже подъезжали к Володькиному дому. Он был оживлен, как
никогда, и шутил так удачно, что я смеялась всю дорогу, отбросив всякую
снисходительность. Телевизионщик предложил Володьке делать программу на
одном из каналов. Программа должна была быть авторской, руководство
компании готово было инвестировать в нее немалые суммы и предоставить
Туманову полную свободу.
- Карт-бланш, любовь моя, - веселился Володька в тесном салоне
машины, - они дают мне карт-бланш! Ты и я - вместе сможем сделать из этой
приторной затеи нечто совершенно фантастическое. Мода, кино, красивые
шейки, красивые щиколотки.
- Я-то здесь при чем?
- При мне, крошка, при мне! Разве я не говорил тебе, что стал
тосковать в твое отсутствие? Придется выдать тебе запасные ключи от
квартиры.
Поздно. Мне уже не нужны запасные ключи от твоей квартиры.
Мы завалились в квартиру, и, едва скинув сапоги, я сразу же
отправилась в душ - продекларированный жест, к которому Володька уже
привык.
Струи отчаянно хлещущей воды заглушали все звуки в квартире, я
подставляла воде лицо и напряженно ждала. Но все равно - появление
Володьки оказалось неожиданным.
Напрягшейся спиной я почувствовала, что он открыл дверь в ванную и
остановился на пороге.
- Что случилось, милый? - проворковала я, не поворачивая головы, хотя
больше всего мне хотелось сейчас посмотреть на него. Прошло достаточно
времени - ровно столько, чтобы потянуться за пивом в холодильник,
обнаружить письмо, прочитать его и просмотреть кассету: я всегда мылась
достаточно долго.
Ответа не последовало.
- Решил изменить правила и нюансы совокупления? - Вопрос был вполне
естественным, до сих пор Володька ни разу не входил в ванную, когда я
находилась там, - очевидно, считал, что каждый человек имеет право в
частном порядке подбрить подмышки и волоски на ногах...
И снова молчание.
- Раздевайся, посмотрю на твою тушку при свете, - не унималась я,
стараясь, чтобы вытянувшаяся хлыстом напряженная спина не выдала меня. И
это тоже было вполне естественно: я никогда не видела Туманова голым при
свете, он называл это стыдливым кодексом японских гейш.
Никакой реакции - хотя я чувствовала, что он никуда не ушел, его
тяжелое дыхание заполнило маленькое пространство ванной и отразилось в
бледных кафельных плитках.
Теперь пора.
Я медленно завернула краны и сказала, не поворачиваясь:
- Подай мне халат.
Но и этого он не сделал.
Тогда я наконец повернулась и увидела его смазанное страшное лицо:
такое выражение бывает у одинокой беспомощной женщины, оставшейся один на
один с насильником - нож уже занесен, и помощи ждать неоткуда. Володькина
борода, спутавшись, сбилась набок - всегда холеная жесткая борода; глаза
запали. Но даже не мог поразило меня - запах.
Одуряющий запах пота.
Пот тек по его широкому лицу - град пота, струи пота, поток пота, я
видела, как стекают эти стремительные бессмысленные потоки. На светлой
рубахе выступили темные пятна - подмышки, подбрюшье, выпуклая свисающая
грудь. Он, не отрываясь, смотрел на меня, цепляясь глазами за мой
всегдашний спокойный силуэт, как за край пропасти.
- Что-то случилось? - спросила я. - Кто-то умер?
Что произошло? Ты меня пугаешь.
Он судорожно сглотнул. Я чувствовала, что больше всего ему хочется
закричать. Но он не закричал - слова застряли у него в горле вздувшимся
тромбом.
Я вылезла из ванны, молча надела халат. И только потом тряхнула
окаменевшую груду мяса:
- Да что с тобой?!
И чуть не потеряла сознание от запаха. Это был совсем не тот пот,
который я успела узнать в Володьке. Он мог быть разным - торжествующим и
тонким, когда он доводил женщину до вершины: так пахнут хорошие любовники.
Он мог быть тяжеловатым, как после переноски тяжестей или корчевки бревен,
- так пахнут мужики, удачно делающие свое дело. Он был хорошим любовником,
он отлично делал свое праздное, немного скользкое дело.
Но сейчас - сейчас было совсем другое. Этот страх. Животный страх,
такая же естественная реакция, как пометить свою территорию. Он ее и
пометил - жалкий, вонючий, бьющий в нос запашок.
- Тебе плохо? Ты весь вымок.
Наконец Володька приоткрыл губы, выпустил воздух и просипел:
- Все в порядке. Но сейчас ты должна уйти. Одевайся.
- Не очень-то вежливо с твоей стороны. Куда может пойти одинокая
женщина в три часа ночи?
- Возьми машину. Я дам денег. Но сейчас ты должна уйти.
- Я не уйду, пока ты не объяснишь мне, в чем дело.
- Я прошу тебя. - Его лицо жалко сморщилось. - Завтра... Завтра я все
тебе объясню...
- До ревности я не опущусь, не надейся. Но с простым любопытством мне
не справиться. Что-то произошло? Что-то серьезное?
Лицо Володьки исказила мука. Только мое присутствие сдерживало его от
того, чтобы не упасть на пол и глухо не замычать.
- Уходи, я прошу тебя...
Я пожала плечами, сбросила халат на пол и начала одеваться. Слишком
медленно, провоцируя Володьку, - я это видела. Он стоял рядом, не отходя
от меня ни на шаг, - как будто боялся, что я передумаю, закапризничаю и
останусь, это было в моем стиле - милая строптивость. Ему она всегда
нравилась, но сейчас он был готов применить силу и выбросить меня из
квартиры. "Давай, давай, быстрее, черт возьми! - читалось во всей его
напряженной позе. - Что же ты так копаешься!"
- А что с ключами? - напоследок спросила я. Он непонимающе посмотрел
на меня.
- Ты же обещал мне дать ключи от твоего милого распутного гнездышка.
Я почти согласна.
- Завтра. - В столице промелькнула досадливая осмысленность. - Давай
решим все завтра. Позвони мне с утра... Нет, лучше днем.
- Днем мы встречаемся с телевизионщиком. Ты забыл?
- Да, да... Там и состыкуемся. Позвони мне. - Володька мог сказать
мне сейчас все, что угодно: встретимся в клубе, встретимся в президентской
резиденции "Завидово", встретимся на крыше Эмпайр Стейт Билдинг, только
уйди, уйди, пожалуйста, будь ты проклята!..
Я оделась, в оглушающей тишине, преследуемая безжизненной тенью
Володьки, натянула сапоги и пальто и уже в дверях обернулась:
- Я не обижаюсь. Значит, завтра ты за мной заедешь, и махнем к нашему
телевизионному юнцу. Я позвоню.
- Да, да. - Володька даже не слушал меня. - Ты мудрая женщина, и я
тебя люблю. Спасибо тебе.
И он захлопнул за мной дверь - так захлопывают камеру смертников:
навсегда.
Я осталась одна на лестничной площадке, приложила ухо к двери:
бесполезно. Если даже он и будет звонить кому-то - а в этом я не
сомневалась, - телефон в комнате. Тяжелая металлическая дверь сохранит все
тайны: о всяком случае, для меня.
От напряжения разболелась голова: я ожидала всего, только не этой
чудовищной реакции Туманова. Она была неясна мне. Естественно, у него нет
денег, чтобы расплатиться, - уж об этом я позабочусь, я назову такую
сумму, которую ему не собрать, а о примерных доходах Володьки я уже имела
представление. Но не это, не это деморализовало его. Смерть Юленьки?
Но они давно в разводе, они были разведены еще во ВГИКе, Юленька
стала попивать, а в записях Нимотси вообще предстала записной
наркоманкой...
Страх. Потный, липкий страх.
Страх перед теми, кто стоит за ним. Я попыталась проследить ход его
мыслей. Почему предполагаемые шантажисты обратились именно к нему? К нему,
а не к Александру Анатольевичу, например? Значит - это именно он
засветился, привел "хвост", дал кому-то понять, что он и есть то самое
слабое звено, через которое можно вытащить всю цепочку.
Сейчас Володька блуждает в потемках: а вдруг это никакие не
шантажисты-любители, а вполне реальные силы, возможно даже - спецслужбы,
затеявшие с ним такую изощренную игру? Невидимые враги могут
материализоваться в чем угодно и разрушить ярмарочный тумановский мир с
разноцветными перспективами и запахами хорошо вымытого женского тела... Он
уже разрушен.
Он уже разрушен.
Я вышла на улицу - тихую, почти прозрачную от холода, - такой холод
бывает лишь в библейских пустынях, когда Моисеев народ устает умирать от
жары...
Совсем мало огней, только мертвые тела машин, которыми утыканы
тротуары. Вот и Володькин "Форд" - я коснулась его рукой и прошла мимо.
На пустынной улице, увидев одинокие фары, я подняла руку, прикинув,
сколько будет стоить поездка до моего дома. Нужно посмотреть, сколько
денег у меня с собой. Кажется, я бросила несколько крупных купюр в сумочку.
Сумочка.
Черт возьми, я забыла ее у Туманова, и только потому, что мой уход
был похож на бегство - почти изгнание торгующих из храма. Подумав секунду,
я решила вернуться.
Косметичка, пудреница, тюбик помады, маленький флакон духов - ни одна
женщина после двадцати пяти уже не может обойтись без этих вполне невинных
ухищрений. Без тяжелой артиллерии вспомогательных средств ее оборона будет
прорвана. Вполне естественно, что я решила забрать их. Кроме того, там
деньги и ключи...
Я тут же вспомнила, что ключи лежат у меняв кармане пальто, - эту
бесшабашную привычку обходиться без кошельков и брелоков для ключей я
приобрела еще во ВГИКе. Но Володька-то об этом не знал, и у меня появился
вполне извинительный повод, чтобы вернуться. Заодно посмотрю, как он себя
чувствует. Первый порыв должен пройти, и, возможно, он в состоянии хоть
что-то связно объяснить. Что-то такое, что в дальнейшем может помочь -
незначительная деталь, вскользь произнесенное имя - почему нет? И я
вернулась.
Я вернулась и за пятьдесят метров от Володькиного дома увидела
одинокую фигуру, выходящую из подъезда.
Воистину сегодня была ночь сюрпризов - я едва удержалась на ногах и
прикрыла рот рукой.
Это был Олег Васильевич.
Если бы из тумановского подъезда выплыла украшенная лентами гондола и
гондольер затянул бы баркаролу, я была бы меньше удивлена.
Спрятавшись за припаркованные к бордюру "Жигули", я затаила дыхание.
Что он делает здесь - и именно в доме, где живет Володька? Я сразу же
отмела жалкие доводы в пользу случайных совпадений. Такого не бывает, не
может быть. Он живет на другом конце Москвы, и встретить его здесь в три
часа ночи?..
Я прижалась к капоту "Жигулей", когда "Шкода" Олега Васильевича
проехала мимо меня. Наверное, точно так, или почти так, чувствовал себя
Володька. Окружающий мир, любовно составленный мной из примитивных
кирпичиков, грозил обрушиться и похоронить под своими руинами меня.
Поход к Туманову сразу отодвинулся на задний план, черт с ней, с
сумочкой, - не сегодня так завтра я возьму ее у Володьки. Но что делает
здесь Олег Васильевич?
Я знала - что, догадка уже покоилась в недрах моей уставшей от
постоянного бегства и притворства души. Но я так и не решалась произнести
это вслух.
И только когда порыв внезапного ветра остудил мое горевшее лицо, я
сказала сама себе: "Он следит за тобой.
Он следит за тобой, и ты сама в этом виновата, ты сунула голову в
пасть неизвестного тебе животного, не удосужившись даже подстраховаться.
Быть может, неповоротливая, тяжеловесная милиция была бы для тебя менее
опасна, чем этот человек, явившийся по первому твоему требованию и играючи
вытащивший начинающую домушницу из передряги".
Я вспомнила, как легко, как подозрительно легко он забрал меня из
отделения и сказал то, что сказал: "У меня есть некоторые связи".
Известное дело какие. Конечно, есть - плюс айкидо, рукопашный бой и
малокалиберная винтовка. Да не одна винтовка, здесь пахнет табельным
оружием повнушительнее, я даже скрипнула зубами, вспомнив его хищный
профиль маленького, но опасного зверька! Это тебе не простодушные
толстогубые менты из патрульно-постовой службы: они смотрели на Олега
Васильевича как на представителя конкурирующей службы с гораздо более
широкими полномочиями - сплошное показное радушие и бессильная ненависть.
Он не дурак, этот типчик, интересно, какое у него звание? А если он
состоял или состоит в структурах, то вполне может заинтересоваться, что же
я делала в квартире Сирина на самом деле... Установить, что это за
квартира и кто хозяин, для него труда не составит.
А Сирии служил в КГБ, и Шура Шинкарев - тоже, даже трусы, одинаковые
трусы на пикнике и одинаково выбранные волосы над ушами это подтверждают...
Сирин пропал, но, возможно, его уже нашли. И не просто нашли, но и
идентифицировали труп, этого исключать нельзя. И если станет известно, что
он мертв и после смерти кто-то побывал в его квартире... Или - уже
известно. А этот кто-то - я.
Я засмеялась - теперь я была смешна сама себе со своей дурацкой
наивной идейкой попросить содействия у Олега Васильевича в завтрашнем -
нет, уже сегодняшнем разговоре с Володькой. Он согласится, я не
сомневалась в этом, - но только для того, чтобы собрать побольше улик и
классифицировать их, как классифицируют жуков, - жесткокрылые,
пластинчатоусые, слоники, навозники, скарабеи...
Все было так стройно, так понятно, и вот теперь я в одночасье
превратилась из охотника в дичь - стоило только этому треклятому
фээсбэшнику - а сейчас я уже не сомневалась в этом - выйти из подъезда
Туманова. Не хочу, не хочу об этом думать... Не хочу. О чем-нибудь менее
опасном - о портрете, который пишет Серьга, осталось всего два сеанса; о
глиняной миске с бандеркльяс, о возможной карьере на телевидении, о том,
что официант-тореро Родик немного картавит, - но только не об этом.
...Измотанная внезапными и такими реальными подозрениями, я добралась
до дома, расплатилась с шофером мятым шариком денег, завалившимся за
подкладку, - и заснула тяжелым сном, даже не сняв платья.
Мне снился Олег Васильевич, следивший за мной из-за угла: в руках у
него был зажат пистолет, которым я убила Сирина, я физически ощущала
тяжесть вороненой стели. И Володька, рисующий что-то куском угля на
расстеленных на полу листах. Даже во сне я боялась взглянуть на рисунки.
Ладно, пусть так.
Негромкий отрывочный сон, как ни странно, восстановил мои силы, и я
проснулась с отчаянной решимостью выяснить все у самого Олега Васильевича,
затянуть его на чашку кофе - пусть кофейная гуща сама скажет, что же я
видела прошлой ночью на самом деле. Глупо прятаться по углам - нужно пойти
напролом. В конечном итоге он многим обязан Греку, а Грек многим обязан
мне...
Страстно желая, чтобы Олег исчез из моей жизни навсегда, а все
связанное с ним оказалось бы дурным сном, я набрала его номер телефона.
Долгие гудки. Никого нет дома.
Самое время выглянуть на улицу - не стоит ли под окнами его
потасканная "Шкода", замаскированная еловыми ветками.
Но машины не было.
Затем я позвонила Володьке - без задней мысли, в рамках наших
вчерашних поспешных договоренностей. Но и здесь меня ждало разочарование -
длинные гудки.
Насчет Туманова я не переживала - он должен был заехать за мной в
час. В два нас ждали на телевидении, а учитывая московские пробки, такой
запас времени был минимальным.
Когда он не приехал ни в десять, ни в пятнадцать минут - я серьезно
забеспокоилась: при всей своей вызывающей богемности Володька никогда не
опаздывал на деловые встречи - это было его стилем. Он как-то сказал, что
своей относительно успешной карьерой обязан этому педантичному умению
приходить секунда в секунду. Чуть раньше - и ты станешь униженным
просителем. Чуть позже - ненадежным человеком...Телефон Туманова
по-прежнему молчал.
Проклиная все на свете, я взяла машину и благополучно добралась до
офиса этой амбициозной телекомпании вовремя. Меня встретил угрюмый
охранник, тотчас же возникло маленькое недоразумение - ни фамилии, ни
должности вчерашнего Володькиного визави я не знала: только довольно
тяжеловесное имя Эдуард и усы в качестве визитной карточки.
Наконец после нескольких бесплодных разговоров по внутреннему
телефону я вышла на Эдуарда, он спустился ко мне, и мы поболтали некоторое
время в маленьком кафе. Мне пришлось занять оборону - Эдуард нелестно
отозвался о Володьке и подивился его легкомыслию: сегодня должен быть
обговорен предварительный контракт. Я ничем не могла ему помочь.
Смирившись с тем, что Туманов не приедет, Эдуард рассказал мне
несколько дежурных телевизионных историй, церемонно поцеловал руку на
прощание, восхитился клубом и выразил готовность встретиться еще - а
теперь простите, дорогуша, дела, дела!..
Я покинула офис, оставаясь в неведении - куда мог запропаститься
Володька? Вчерашнее потрясение было очень ощутимым, я сама видела это, но
и перспективы - собственной перспективы - нельзя терять. Я помнила наш
разговор в машине - тогда Володьке казалось, что это самое серьезное
предложение, которое он получил за последнее время. Сейчас он ничего не
решал, все решат за него и только после моего вечернего звонка. Такое
поразительное легкомыслие шло вразрез с тем, что я успела узнать о
Володьке.
Впрочем, не это сейчас было главным. Телефонный звонок.
Мне нужен был мужик, который поговорит по телефону с теми, кто стоит
за Володькой, - а в том, что они обязательно будут страховать его, я не
сомневалась. Тот вариант, который казался мне единственным до последней
ночи - использовать в качестве наживки Олега Васильевича, - выглядел
теперь проблематичным. Если я решу использовать его - нужно играть в
открытую. Для этого у меня не было ни времени, ни сил. И этого я не хотела
больше всего. Что я, в сущности, знала об Олеге? Друг Грека - да,
симпатичный парень - да, гадание на кофейной гуще - да. Но слежка за
мной?..
Утренний порыв казался мне теперь бессмысленным, я поздравила себя с
тем, что не дозвонилась Мари-лову.
Но тем не менее никого другого не было. Серьгу я отмела сразу - его
въевшийся во все поры неистребимый марийский акцент, характерный тембр
голоса сразу выдали бы его с головой, тем более что он приятель Володьки и
хорошо известен Александру Анатольевичу. Официанта Родика, который
оказывал мне недвусмысленные знаки внимания, я забраковала по тем же
признакам - плюс легкая картавинка, плюс работа, которую он вряд ли
согласится потерять, плюс телефон Туманова, который наверняка ему
известен...
Никаких других кандидатов у меня не было. Разве что подцепить
какого-нибудь мужичка на улице, сунуть ему денег и бумажку с текстом о
назначении встречи - пара предложений никого не затруднит. Это выглядело
по-дилетантски, но вполне могло сработать. А потом я прослежу за теми, кто
приедет на встречу...
Запутавшись в своих построениях, я малодушно решила, что до
указанного в письме времени еще далеко. А решив - направилась в клуб.
Возвращаться домой не хотелось.
Я шла по Садовому кольцу - через Склиф и Дом военной книги. Когда-то
там был неплохой букинистический отдел; там я прикупила набор хорошо
выполненных солдатиков в подарок Ивану - танковая обслуга вермахта, и
Военно-морской словарь для себя. Куда он делся потом, я не помнила... А
если идти и идти, то можно выйти к Курскому вокзалу, откуда уходят поезда
в мой родной город. В котором меня нет и никогда уже не будет: там живет
отец, и лежат в нижнем ящике полированного секретера мои немногочисленные
детские фотографии и школьная выпускная, я в полуразвязанных бантах,
третья во втором ряду, на фоне сирени и чертовых красавиц подруг - и на
них другое лицо, другое лицо... Я спросила у случайного прохожего, который
час, - до отхода поезда в мой родной город, к затянутым ряской лиманам и
приземистым домикам из известняка, оставалось чуть больше сорока минут.
Поезд уйдет без меня, без меня он будет уходить и уходить каждый
день...
Когда я приехала в клуб, меня встретила пронзительная тишина - должно
быть, она всегда такая, полусонная, как полночная любовница в это время
суток; но сейчас в ней было что-то настораживающее, как будто ангелы
потрескивают своими стрекозиными крыльями - все проходит, все проходит.
Я не увидела на входе тяжелого матадорского плаща швейцара, а в холле
не было охранников, только картины, почему-то потускневшие. Я нашла всех в
большом зале, сидящими за гостевыми столиками; никто не сидел отдельно,
все сбились в маленькие группки по несколько человек. Лица у всех были
исполнены значительности и скорбного нетерпения, они мгновенно постарели и
растрескались, как на старых фресках; мужчины стали похожи на женщин, а
женщины - на мужчин. Даже обычно глубокий светло-вишневый цвет стен
казался тусклым.
А потом я увидела Серьгу - он сидел за лучшим столиком, никогда ему
не принадлежавшим. Серьга был изрядно пьян - перед ним стояла бутылка
лучшей водки.
Я подняла руку в знак приветствия, но он ничего не ответил, хотя и
видел меня. Я подошла вплотную, нагнулась и поцеловала его в безразличную
щеку. Только тогда по его лицу пробежала тень узнавания.
- Чего это ты приперлась? - спросил он. - Никогда раньше одиннадцати
не появлялась. Уже знаешь?
- Что - знаю?
- Что произошло.
- А что произошло? - Господи, мне нужно было догадаться - что-то
действительно произошло, иначе почему осторожный шепот людей за соседними
столиками так похож на молчание?..
Серьга глотнул водки.
- Я была на встрече, - объяснила я. - Здесь, недалеко. Там ждали
Володьку, а он не явился.
- Так ты его не видела?
- Говорю тебе - нет.
- И не увидишь больше. Выпей. - Серьга снова наполнил свой стакан и
протянул его мне.
- Я не пью водку в пять пополудни. Да еще без закуски. Да еще в
компании с такой кислой рожей.
- Выпей, - настаивал Серьга. - Только не чокаясь.
- Что это ты?
- За раба Божьего Владимира Туманова. Твоего приятеля, моего
благодетеля...
- Господи, что такое ты говоришь? - Я почувствовала, как пол уходит у
меня из-под ног, а маленькое остроносое лицо Серьги стремительно
приближается.
- Помер, - лаконично сказал Серьга без всяких эмоций, как о смерти
соседского попугайчика.
- Что значит - "помер"... Я же вчера ночью... С ним было все в
порядке... - На лицо Серьги вдруг наложилось лицо Володьки, но не
вчерашнего, раздавленного страхом, а обычного, с закапанной соусом
бородой...
- Помер - значит нет его. А он у меня картину собирался купить, -
совсем уже невпопад брякнул Серьга.
- Какая картина, о чем ты говоришь?! Он что, в аварию попал? - Ничего
другого я предположить не посмела.
- Какая авария? Он повесился. Я в морге был - сам видел.
- В морге?
То, что рассказал мне безжизненным тусклым тоном Серьга, казалось
просто невероятным: сначала Володька пытался вскрыть себе вены и даже
набрал полную ванну - ту самую ванну, в которой я мылась прошлой ночью. Но
вены вскрыть не получилось - то ли он испугался крови, то ли лезвие было
тупым - на полу нашли выпотрошенную пачку тронутых ржавчиной лезвий
"Спутник", то ли вода была недостаточно теплой... Во всяком случае, он
вылез из ванны, натянул на мокрое тело халат, пояса он так и не нашел и
потому не запахнулся - и повесился в большой комнате, сорвав люстру с
крюка. Я помнила эту люстру, очень изысканную, гроздья фонариков из тонкой
провощенной бумаги, с сюжетами в стиле Кацусики Хокусая, старательная
копия цветной ксилографии, школа Укийе-э, "36 видов Фудзи", для фонариков
были отобраны всего лишь восемь... Я представила, как Володька срывает
люстру, а потом долго топчется на провощенной нежной бумаге, сминая лики
священной горы Фудзияма.
Он использовал струну от карниза - ведь пояса от халата он так и не
нашел, брючные ремни презирал, веревки в доме не было, а ждать до утра он,
видимо, не мог...
- Дерьмо зрелище, - сжав зубы, процедил Серьга. - Струна тонкая, сам
толстый - даже удивительно, как ему удалось закрепить, она порвала ему все
горло. Все в кровище засохшей, и руки по-дурацки начал резать: так,
покромсал, а толком ничего сделать не мог.
Володька забыл завернуть краны в ванной - или просто не захотел; вода
вытекала остаток ночи и часть утра, пока не просочилась на нижний этаж.
Возмущенные соседи - семья респектабельных университетских евреев -
вызвали слесаря. Дверь вскрыли и увидели Володьку.
- Выпей, выпей, полегчает. - Серьга услужливо подсовывал мне водку,
которую я хлестала, не разбирая вкуса.
Боже мой, почему я не осталась вчера, я ведь могла отказаться уходить
- не выставил бы он меня силой, в конце концов, не стал бы выгонять в шею.
Если бы я осталась - ничего не случилось, и все фонарики висели бы на
своих местах. И тут же кто-то чужой, беспощадно чужой, тряхнул мою душу:
опомнись, ведь он погиб из-за того, что ты - ты - подбросила ему это
дурацкое письмо. Это никакое не самоубийство, это убийство - и убила его
ты, как перед этим убивала остальных, сколько же граф у тебя в
мортирологе?.. А ведь если бы ты вернулась - хотя бы за сумочкой...
Я поперхнулась водкой, она сразу же обрела крепость и вкус - и Серьга
стал бить меня по спине. В квартире Володьки осталась моя сумочка,
осталась кассета и письмо, вес яснее ясного. Они начнут с того, что
установят владелицу сумочки...
В зале возникло движение: пришел официант Родик, оживленно
жестикулируя, стал что-то рассказывать остальным официантам. А от столика
отделился охранник Димыч и направился в конец зала - туда, где был
кабинетик Володьки.
- Следователь сидит, - объяснил Серьга. - Битый час уже, всех
допрашивает, меня тоже десять минут мурыжил.
- А что спрашивал? - Я старалась не выдать своего волнения.
- А что спрашивают в таких случаях? Был ли покойный склонен к
депрессиям? Существо вали ли у него проблемы с бизнесом или личные
проблемы. Склонность к наркотикам, алкоголю, проституткам с Тверской,
педерастам с Плешки? Круг знакомств и прочий навоз.
- Они кого-то подозревают? - Эти слова дались мне нелегко, но не
произнести их было невозможно.
- Струну от карниза, - уставившись в одну точку, сказал Серьга. -
Дело ясное, а это так, формальности, шикарный жест прокуратуры.
- А может, это убийство? Они такие версии не рассматривают?
- Я же не в отделе дознания числюсь... Но похоже, что нет. Во всяком
случае, вопросов о том, были ли у него идейные враги, никто не задавал.
- Но, может быть...
- Дверь ломали хренову тучу времени, она же железная. Окна задраены,
не май месяц. Мужиков он к себе не водил, даже я там ни разу не был, хотя
мы с Володькой знакомы черт знает сколько и не в одном тазу дерьма ноги
парили. Там только шлюхи бывали. - Серьга выразительно посмотрел на меня.
- А шлюхе такую тушу поднять к потолку не под силу, если она не
тяжелоатлетка. И потом, я же его видел в морге - сам голову в петлю сунул.
Я закрыла глаза и представила, как тучный Володька в маленьком
махровом халате методично перебрасывает тонкую стальную проволоку через
крюк - у него обязательно должна была порваться ткань под мышками...
- Что-то ты совсем зеленая, мать! Ну-ка хлобыстни, - сказал Серьга
тоном заботливой старшей сестры и пододвинул мне водку.
- И больше ничего?
- Чего - "ничего"?
Каких-нибудь вещей, кассеты, сумочки, например, чуть не сказала я, но
вовремя сдержалась.
- Я этому хмырю так сказал. - Серьга с сожалением посмотрел на
опустевшую бутылку водки. - Володька - это еще тот тип. У него всегда были
странные отношения со смертью. Чуть кто где боты завернет - Володька в
первых рядах тостующих. Может, это отдельный незарегистрированный вид
шизофрении, черт знает... Он всегда воодушевлялся по этому поводу. Может,
все его муни-пуни, любимые создания, туда перекочевали - вот и он решил.
Что тут делать - вино, бабы, лишних сорок килограмм на талии - скука
смертная... Может, в аффекте был, какая-нибудь целка в потенции
усомнилась... Он, гад, мне за картину штукарь баксов обещал, даже с
покупателем собирался свести, опять обманул, сволочь! Всегда меня
накалывал. А у меня сеструха младшая замуж выходит, хотел ей приданое
спроворить.
- За кого? - спросила вдруг я, страшно озаботившись судьбой Серегиной
сестры: только бы не думать о рыхлом теле Володьки, вздернутом на крюк.
- Да за нашего прощелыгу, деревенского. Агротехник. И даже не пьет -
печень больная и камни в почках.
Завидный жених. За ним три деревни бегают, а он мою дуру выбрал.
А еще через полчаса я тоже попала под унылую следственную гребенку.
Следователь, пожилой человек, задал мне несколько совершенно
необязательных вопросов: нет, знаю не очень хорошо, познакомились недавно;
да, он показался мне уравновешенным человеком; я просто теряюсь в
догадках. Ни он, ни я толком не вслушивались ни в вопросы, ни в ответы. Я
видела, что этот усталый, много повидавший человек старается как можно
быстрее соблюсти формальности и прихлопнуть неприятное, неэстетичное дело.
Было очевидно, что ему смертельно надоел весь этот хоровод экстравагантных
шлюх и сытеньких хлыщей - им бы не омлеты по столикам разносить, а в забое
кайлом махать... Он задавал мне вопросы с неким тайным злорадством,
очевидно, считая в душе, что Володькин конец закономерен - собаке собачья
смерть, читалось в его тяжелых глазах, чем больше вас подохнет, чертей
нетрудящихся, тем лучше. С большим удовольствием он отправил бы всех этих
клубных паразитов за сто первый километр с желтыми билетами, а на месте
пакостного клуба устроил бы станцию юных техников или театр юношеского
творчества. Или районный центр помощи жертвам репрессий, на худой конец.
Лоснящийся костюм плохо сидел на угловатой фигуре следователя, тонкие, не
по сезону, туфли были стоптаны, "брюки заляпаны грязью - видно было, что
он добирался в клуб на общественном транспорте.
Если бы дело было чуть более серьезным, они прислали бы в клуб совсем
других людей, и, возможно, не одного. И, возможно, не с такими,
измочаленными классовой ненавистью, лицами.
Только одно я могла допустить с изрядной долей вероятности: когда
вскрыли дверь - в квартире не было ни письма, ни кассеты. Скорее всего там
не нашли и сумочки, иначе ее могли бы предъявить завсегдатаям клуба в
качестве вещественного доказательства. Допустим, кассету и письмо Володька
мог уничтожить. Это было логично, если бы он остался в живых. Но он мертв,
значит, в уничтожении улик прошлой жизни была своя логика.
Но сумочка?
Вряд ли перед тем, как повеситься, он спустил ее в мусоропровод, не
то состояние...
Я вспомнила Олега Васильевича, выходящего из подъезда Володьки: а
если он следил вовсе не за мной?
Остановись, ты сходишь с ума. Я, Володька и Олег Васильевич вдруг
выстроились в моем разгоряченном сознании в треугольник: Володька и Олег
были катетами, а я - гипотенузой, связывающей их. Нет, пока я дошла до
угла улицы, сообразила, что забыла сумочку, и вернулась - прошло минут
десять, не больше, плюс-минус пять минут на созерцание стылого пустынного
шоссе. За это время можно забрать из квартиры все, что угодно, - если
знать, что именно нужно забрать. Но уговорить человека, исполненного
жизненных перспектив, покончить с собой - невозможно...
В этот вечер я поехала к Серьге, как будто там, на окраине города, в
пропитанной растворителями квартире, можно было спрятаться от своих
мыслей. Мы пили самогон и до одури резались в карты, банальный подкидной
дурак, в котором Серьге не было равных. От хлопот по похоронам Володьки
Серьга полностью устранился, хотя ему несколько раз звонили из клуба с
просьбой о помощи.
Спал он на кушетке, благородно уступив мне свой продавленный диван.
Кушетка стояла на кухне и была очень короткой даже для маленького Серьги.
- Мечта коммерческого директора труппы лилипутов, - укоризненно
сказал мне Серьга утром, потирая затекшее тело.
Правда, в первый же вечер у нас возникли трения.
- Можно, я у тебя пару дней поживу? - спросила я у Серьги. - Одной
как-то не по себе.
- Видать, запупыривал тебе покойничек-то! - проницательно заметил
пьяненький Серьга. - Признайся, а?! Ты ж к нему всю последнюю неделю
шастала. Шастала-шастала, а он взял да и повесился. От несчастной любви.
Но от меня эта сволочная лесбиянка такого подарка не дождется. Назло ей
буду жить - и еще посмотрим, кто больше бабам запупырит!
Увидев, что я побледнела, как пачка ватмана, стоявшая у него в
простенке между диваном и облупленным шкафом. Серьга сменил гнев на
милость:
- Шучу, шучу. Беру свои слова назад. Слушай, а может, у тебя поживем?
К центру поближе и места побольше...
- Я отказалась, но домой все-таки съездила - нужно было забрать
кое-что из вещей и - главное - кассету Нимотси и его записную книжку. Я
вдруг испугалась того" что она может попасть в чужие руки. Если я так ,
легко проникла в квартиру Володьки, то нет никакой гарантии, что кто-то
типа юркого Олега Васильевича не проникнет в мою собственную. К счастью, и
кассета, и записная книжка оказались на месте. Я сложила их в рюкзак,
бросив сверху свитер, закрыла дверь и прилепила снизу тонкую ниточку -
банальный способ узнать - бывает ли кто-то в квартире в твое отсутствие
или нет. Я помнила его еще из своего детства, когда по три смены торчала в
одном и том же пионерском лагере "Коммунаровец". Моя соседка по палате Ира
Чалая прикрывала так Свою тумбочку с овсяными пряниками...
Приехав на "Пражскую" и дождавшись, пока Серьга заснет, я спрятала
кассету и дневник в целлофановый пакет, а пакет засунула в пачку замшелых
эскизов за шкафом. Теперь-то уж точно она не попадет в чужие руки!
Накануне похорон Серьге снова позвонили, сообщив о времени и месте. И
Серьга, который до этого даже слышать не хотел о мертвом Володьке,
неожиданно решил ехать.
- Не люблю я этих прощальных церемоний, - пьяно уговаривал он меня, -
но нужно отдать последний долг, черт его дери!..
А поздней ночью я услышала, как он плачет на своей кушетке в кухне -
неумело и удивленно; я хотела выйти и успокоить его, но побоялась.
Бесконечно одинокий маленький человек, такой же одинокий, как и я сама.
Только теперь я поняла, что именно Володька поддерживал Серьгу, снабжал
его работой и персональным столиком в клубе, который был вовсе не
рассчитан на таких дремучих типов, как Каныгин. И подумала о том, что же
теперь будет с абсолютно неприспособленным к жестокой московской жизни
Серьгой.
Утром Серьга достал из шкафа ослепительно чистый костюм-тройку,
белоснежную рубаху и черные туфли.
Туфли были явно летними, или выходными, или клубными - в них хорошо
приглашать зазевавшуюся даму на ж танец или вести переговоры с
рекламодателями. Я подумала о том, что на кладбище он наверняка замерзнет.
Последним Серьга извлек из шкафа длинное черное пальто из дорогого
кашемира.
- Ты меня пугаешь, - искренне сказала я Серьге.
- Я и сам себя пугаю. Надо барахло обновить, пока моль не сожрала. -
Серьга уже стянул с себя рваный свитер. - Он, конечно, не оценит, ну да
неважно это.
...Мы приехали на кладбище, когда панихида была в самом разгаре, и
стали на почтительном отдалении от общей скорбящей массы. "Преступника
всегда тянет на место преступления, - билось у меня в мозгу, - вот и ты не
исключение".
Похороны оказались неожиданно стильными - множество людей в
кокетливом черном: береты, приталенные модные пальто, запахнутые плащи. Я
подумала о том, что в этих самых пальто-перевертышах они отправятся на
модные тусовки в разные концы Москвы; цвет скорби был в этом сезоне самым
ходовым. Весь состав клуба тоже был в черном, только романтический Ролик
позволил себе темно-синюю куртку с золотыми женскими пуговицами. Как-то
само собой получилось, что и на кладбище все сгруппировались в коллективы
по интересам: испуганно-любопытное стадо клубной обслуги; стайка нервных
бывших любовниц; друзья-телевизионщики, друзья-газетчики,
друзья-киношники; дисциплинированно-почтительные партнеры по бизнесу,
которые исподтишка посматривали на часы и вели переговоры по сотовым
телефонам, укрывшись за соседними могилами. Водораздел нарушал лишь
высокий лохматый человек с лицом старой лошади, который совершал челночные
рейсы от одной касты к другой. Он о чем-то шептался со свидетелями похорон
- и мелкие купюры из карманов цивильных граждан перекочевывали в карманы
кладбищенского вымогателя.
Он сунулся было к нам, но Серьга так шуганул его, едва раскрыв
бескровные оледеневшие губы, что вымогатель сразу ретировался.
- Пришел, сукин сын, так и знал. Куда ж без него - им одна свадьба,
ни одни похороны, ни один Каннский фестиваль, - сказал мне Серьга. - Наш,
вгиковский отброс, Гарька.
Теперь и я признала его - это был Гарик Кройдон, вечный вгиковский
студент. Когда мы поступили, Гарька отирался во ВГИКе добрых десять лет,
истерично участвуя во всех проявлениях общественного темперамента, и я
сильно подозревала, что он украшает своим присутствием ВГИК и до сих пор.
День выдался пасмурным и неожиданно тихим. Ветры, дувшие над Москвой
всю последнюю неделю, улеглись. Вот и Володька отправится сейчас в
смерзшуюся землю. На гроб упадут комья земли, будет много водки и много
анекдотов в конце поминок. Если бы я не приехала - все было бы сейчас
по-другому. Это не Володька собрал сейчас всех этих людей вместе - их
собрала я. Самое время выступить с программной речью...
Странные вещи происходили со мной - я была так далека от всех и в то
же время мне иногда казалось, что все смотрят на меня, подозревая в смерти
Володьки. А потом я увидела двоих, оживленно переговаривающихся друг с
другом. У них были лица любителей сальных анекдотов. Смерть была частью
жизни, лишь эпизодом в ряду других: болезнью, покупкой спального
гарнитура, воскресной вылазкой на природу.
- Ты смотри, богатый гробище-то! - вклинился в мои мысли Серьга. -
Прям как у Дракулы. Жить да жить в таком гробу. Ему же сносу не будет...
Нужно не жилиться, диван новый купить, а то пружины ребра долбят...
Началось прощание - но я так и не решилась подойти к гробу, возле
которого возникла давка: все синхронно хотели отдать последний долг
покойному и убраться наконец со стылого кладбища. Я знала, что сейчас
творится в головах всех этих траурных девочек, - для них смерть Володьки,
как, в общем, и любая другая смерть, была чем-то немного стыдным, чем-то
таким, о чем необходимо как можно скорее забыть - как самые первые детские
опыты мастурбации, например.
Серьга тоже влился в общий поток: я видела, как он нагнулся к
мертвому лицу Володьки и поцеловал его в лоб, долго и с чувством, должно
быть, именно так целуют мертвых в глухих марийских деревнях. Я подумала о
том, что губы у Серьги такие же холодные, как лоб Туманова, ж Пошел робкий
снег, он таял на лице и волосах Серьги и совсем не таял на тумановских
щеках. Еще секунда - и гроб заколотят, он унесет снежинки с собой в
темноту, и их уже никто никогда не увидит. На крышку полетели комья
смерзшейся земли, они эхом отдавались в моей такой же смерзшейся душе - и
даже тогда я не испытала никаких эмоций. Ничего, кроме страшной усталости.
Из всех возможных путей я выбрала самый гибельный. Но свернуть уже
невозможно...
Невозможно.
И тогда я увидела его.
А когда увидела, то так и не поняла - почему же я не заметила его
сразу. Да, людей было много, но их силуэты не пересекались, все они видны
как на ладони. Да и Гарик Кройдон, уныло снующий между ними, ловко отделял
их друг от друга. Вот и этот парень - ведь он ни за кого не прятался,
стоял и стоял себе. Пожалуй, он был единственным, кто не подошел
проститься. Единственным, кроме меня.
Он не смотрел в мою сторону, он был абсолютно, подчеркнуто спокоен.
И я почувствовала сильный, ощутимый укол в сердце - вот что значит
оставлять душу без наперстка, когда подшиваешь тяжелые бархатные шторы...
Он, этот парень, был похож сразу на всех - и ни на кого одновременно. На
всех тех, кого я могла полюбить. И на тех, кто никогда не полюбил бы меня.
"Кажется, это то, чего я всегда боялся, - сказал Иван. - Придет такой
вот хмыренок с бакенбардиками и отнимет тебя у нас, будет шептать всякие
пошлости змеистыми губешками - прости-прощай жизнь вольного стрелка, мозги
отправляются автостопом через трахею и пищевод во всем известное место,
где пальмы и скелеты задумчивых игуан. Скажешь, не прав?"
"Только не вздумай улечься с ним в койку в первую ночь, -
напутствовал Нимотси. - Подожди хотя бы сутки для приличия!"
Сердце бешено колотилось - мне впервые стали по-настоящему не нужны
эти голоса, давно ушедшие, но имеющие надо мной странную власть, я слышала
треск рвущихся нитей, которые еще связывали меня с ними... Голоса
ревновали меня, оберегали меня, поддерживали меня, не давали плакать по
ночам во время крестного хода последних трамваев, - и только сейчас я
поняла, что они мне не нужны...
Мне хотелось отделаться от них так же страстно, как хотелось
укоротить юбку в ранней юности - сразу наполовину, тупыми ножницами, в
первый день лета. Я сама во всем разберусь.
"Флаг тебе в руки и гнездо куропатки на голову", - впервые Иван не
нашелся что ответить.
- "Знаем мы твои криминальные разборки, - поддержал честь фирмы
Нимотси. - Только не забудь про контрольный в голову!"
К чертям вас всех!..
Этот парень был не похож ни на кого из тех, кого я знала раньше:
непокрытая голова - волосы темнее моих собственных, крашенных
"Поликолором" в ненавязчивый черный; небрежно разбросанные, не короткие и
не длинные - как раз такие, какие я могла бы полюбить. Почти сросшиеся
брови - как раз такие, какие я могла бы полюбить. Прямой нос - как раз
такой, какой я могла бы полюбить. Четкая нежная линия подбородка - как раз
такая, какую я смогла бы полюбить...
Единственная, которую я смогла бы полюбить.
Смогла бы полюбить, хотя он стоял слишком далеко для того, чтобы я
смогла его полюбить. Лучше выбросить все это из головы... А если что-то
случится и он подойдет к тебе - ведь случается все и совпадения бывают не
только в простреленных головах, - если он подойдет к тебе и ты увидишь
вблизи и эти почти сросшиеся брови, и этот подбородок...
Ничего подобного не будет.
И я вдруг остро пожалела о том, что ничего этого не будет. Должно
быть, он женат, или гомосексуалист, или замотанный аудиторскими проверками
банкир, или Иисус Христос, заблудившийся среди паствы... Должно быть, у
него две любовницы - одна читает в ванной карманное издание Джона Фаулза,
а другая обожает красить ногти на ногах малиновым лаком и не расстается с
карманным эпилятором. Должно быть, у него есть собака, есть приятели, есть
обязательства перед больной артритом матерью. Должно быть, он терпеть не
может водку и курит сигары, отрезая их кончики маленькой гильотинкой...
Нет, он все-таки женат, и женат совсем недавно, вон какой у него небрежно
выбритый подбородок - должно быть, он бреется на ночь, чтобы не поранить
щетиной тело жены. Господи ты Боже мой, какие только мысли не приходят в
голову бывшей сценаристке!..
Я даже тряхнула отросшими волосами, чтобы сбросить наваждение. Если
сейчас подойдет Серьга, я обязательно спрошу у него, что это за керубино
ди аморс посетил районную юдоль скорби, что он вообще делает здесь и
почему я не видела его никогда раньше. Но проклятый Серьга все не шел и не
шел, он прилип к гробу, копался у гроба со своими поздними признаниями,
все повторяющийся и повторяющийся рапид.
"Не смотри на него, - попыталась я приказать себе, - ничего хорошего
из этого не выйдет, не смотри!"
Вот чертов мариец, его нет только тогда, когда он особенно нужен.
...Когда Серьга вернулся, Атлантида была погребена, Римская империя
пала, костры инквизиции затянул слой серого пепла, война между южанами и
северянами завершилась, был сочинен регтайм и раскололся пополам
либерийский лайнер "Торри Кэньон". Но он все-таки вернулся, и я спросила у
него:
- Слушай, кто это?..
- В смысле? - Серьга рассеянно посмотрел на меня, но его помощь уже
не была нужна - парень исчез.
- Нет, ничего. - Так и будем считать - ничего... - Пойдем или поедешь
в клуб на поминки?
- Нет, - с сожалением сказал Серьга. - В клуб не поеду. Еще нажрусь,
дебош устрою, нового управляющего кинжалом проткну. Не поеду в интересах
глобальной безопасности. Давай лучше домой забуримся, водки купим и
пельменей.
Его необязательный канареечный треп привел меня в чувство - никаких
парней, которые стали бы искушать тебя. Напейся водки, и пусть скорее
наступит завтрашний день...
И тут я снова увидела его - он шел впереди, в полном одиночестве, но
я узнала его со спины. Даже если его разложили бы на множество мозаичных
осколков с острыми краями - я все равно узнала бы его.
А узнав - прибавила ходу, почти побежала, проклиная себя за
малодушие. Коротконогий маленький Серьга едва поспевал за мной.
- Ну что ты марафоны устраиваешь? - недовольно ворчал он у меня за
спиной. - Это же тебе не кубок Франции имени Жоржа Помпиду... И вообще -
воздухом дыши, привыкай к последнему месту прописки каждого человека -
может, подходящую норку выберешь.
- Кто это? - снова спросила я Серьгу. - Он был на похоронах.
- Да кого ты все время имеешь в виду?
- Вон тот человек в пальто.
- Да мне-то откуда знать? Сейчас все в пальто ходят и чистят зубы
зубной пастой "Аквафреш".
Парень неожиданно остановился и начал счищать грязь и мокрый снег с
ботинок тонкой щепочкой. Когда мы поравнялись с ним и прошли мимо, он
вдруг окликнул Серьгу:
- Сергей!
Серьга обернулся, прищурившись, - на узнавание ушло несколько секунд.
- А-а... Привет, Дан.
Дан, Дан, Дан - звенело в моей голове: я вдруг вспомнила колокольчики
в квартире Сирина - вот они бы никогда так не звенели. Это очень живой
звук, который может родиться только в горле птицы - Дан, Дан, Дан...
- С похорон валишь? - задал Серьга совсем уж необязательный вопрос.
- Да. Заехал попрощаться.
- Зашибись история. До сих пор в толк взять не могу, чего это Вовка
так пошутить решил.
- Ты не представил нас, - мягко сказал Дан. Голос, который берет тебя
голыми руками; голос, чуть треснувший в сердцевине.
- Это Ева, - сказал Серьга тоном конезаводчика, похлопывающего по
крупу жеребую кобылицу. - Правофланговая в ряду поклонниц Вольдемара. А
это Данила. Дан.
Дан внимательно смотрел на меня - вблизи он был точно таким же, каким
я представляла его себе, только подбородок оказался нежнее.
- Вы на машине?
- Да нет, - с достоинством ответил Серьга. - Все прицениваемся.
Проклятое "мы", он может подумать все, что угодно!..
- Могу подбросить.
- Нам на "Пражскую", - сказал Серьга, и я похолодела: "Пражская" - не
ближний свет, он может отказаться или из вежливости подвезти к ближайшему
метро, ничего не сказав по дороге...
- Хорошо. Я довезу.
...У Дана оказался джип - почти такой же, как у Алены. Тот самый
джип, который утонул в болотах под Питером, неужели все повторится снова?
- Слушай, у тебя вроде другая тачка была? - удивился Серьга.
- Угнали. Пришлось новую купить.
- А ты все богатеешь, гад! В то время как творческие работники сухари
грызут и напитком "Байкал" их запивают.
- Ну, я тоже в некотором роде творческий работник. На его руке не
было обручального кольца, но это может ровным счетом ничего не значить.
Когда мы садились в машину, кто-то окликнул Дана, он извинился и
отошел.
- Кто это? - спросила я Серьгу, наблюдая, как Дан о чем-то
разговаривает с тучным владельцем шикарного "Мерседеса" - его я видела в
клубе несколько раз.
- Что, запала? - Серьга снисходительно улыбнулся. - И правильно
сделала. Нормальный мужик, ему не хочется дать в морду даже по пьяной
лавочке.
- В клубе я его не видела. Он что, тумановский приятель? - Все
правильно, все безжалостно правильно, любой из знакомых Володьки может
оказаться тем, кого я ищу... Серьга, миленький, пожалуйста, успокой меня!
- Ну какой приятель! Он вообще ни с сиськами, ни с ляжками не связан.
По-моему, у него крупная компьютерная фирма. Может, и еще что-то есть, не
знаю.
- Тогда почему он приехал? - Я продолжала допрос по инерции, я хотела
получить ответы на все вопросы. А теперь руку на Библию - правду, правду и
ничего, кроме правды...
- Ну, ты даешь! А ты зачем приехала? Сказать последнее "прости".
Вообще этот тип просто помешан на всем испанском.
- Ты-то откуда знаешь?
- А мы с ним в Испании и познакомились. Есть там городишко такой,
Памплона называется. Столкнулись на корриде нос к носу. Я как раз для
клуба серию работ делал - ну, которая теперь возле туалета висит и все
ваши низменные потребности маскирует. Так Дан на эту корриду каждый год
приезжает. У богатых свои причуды. Купил у меня несколько картин. И не
жилился, между прочим, как какие-нибудь мохнатые корейцы:
си-си-си-ми-ми-ми, осень хоросая картина, только дорого. Или наши гниды,
которые за товар норовят бартером расплатиться или сеансами массажа. Я
потом на дановские деньги тетке операцию сделал. Грыжу ей вырезали, сейчас
сама знаешь, что такое в больницу попасть, ни тебе анальгина, ни тебе
бинтов! Бардак развели!
Я почти ненавидела Серьгу, его тетку, теткину грыжу - при чем здесь
они!
- Господи, Серьга, при чем здесь грыжа?
- Это к слову. А вообще он мужик молоток. Там в Памплоне одна такая
штучка есть забавная - когда выпускают быков. Их гонят всех вместе, вдоль
загона, разъяренные такие твари. И всякие дураки и местные сумасшедшие
норовят бежать в этом стаде. На рог их поддеть - не фиг делать. Там такое
сплошь и рядом случается. Так вот, можешь себе представить, этот червяк
компьютерный между быками сигал, что твой камикадзе.
Я представила тонкую фигуру Дана, взрезающую лоснящиеся спины быков,
как яблоки, и даже зажмурилась от страха.
- Это не опасно?
- Как тебе сказать. Двоим на моих глазах кишочки-то повыпустили,
царствие им небесное. Дан наконец вернулся, и мы замолчали.
- Судя по воцарившемуся молчанию, речь шла обо мне? - весело спросил
он.
- Да вот девушка активно тобой интересуется, - надувшись от
злорадства, выдал меня Серьга.
Я покраснела, как будто он сказал что-то неприличное.
- Надеюсь, ты удовлетворил ее праздное любопытство.
Дан завел машину, и мы поехали.
Всю дорогу Дан молчал, и чем дольше длилось молчание, тем грустнее
становилось мне: конечно, довезти до дома приятеля и его спутницу - это
всего лишь жест вежливости хорошо воспитанного московского мальчика, не
больше. Кому может быть интересна чужая дама сердца, да еще в компании с
простецким рыцарем в плохо сидящих доспехах. Чертов Серьга сделал все,
чтобы убить малейшие ростки интереса ко мне - "мы прицениваемся", "нам на
"Пражскую"... Такие люди, как Дан, не позволяют себе играть на чужом поле,
это не их стиль.
Я не могла оторваться от его аккуратно подстриженного затылка:
волосок к волоску, едва заметная ложбинка на шее, перечеркнутая полоской
кашне. Мне вдруг захотелось коснуться его мягких волос - это желание было
таким сильным, что я зажала руки между колен. Лишь однажды я встретилась с
его глазами в зеркальце заднего вида - и снова, как тогда, на кладбище,
они опасно приблизились ко мне. Зрачки Дана были расширены настолько, что
глаза казались черными: матовая, втягивающая пространство чернота. Там
могли исчезнуть целые народы, там теперь брела и я без страховочной
веревки и факела. Я вдруг подумала о том, что хочу только одного - ехать и
ехать в его машине. Вместо заднего сиденья, на котором я жалко сжимала
руки, - переднее; вместо зимы - лето, вместо одного молчания - совсем
другое...
Серьга отдувался за всех троих - рот у него не закрывался. Возможно,
он считал, что безобидный треп - вполне достаточная плата за проезд. Не
очень-то удачно он тасовал засаленную колоду разговора, их связывали уже
давно забытые воспоминания о бегущих быках и пара по случаю купленных
картин, только и всего. Поэтому-то Серьга ограничился расплывчатыми
замечаниями о покойном Володьке да еще о сестре, которая выходит замуж, а
денег нет.
Дан не отвечал, ограничиваясь междометиями, а разговор о деревенском
агротехнике вышел на почетный третий круг, когда мы приехали.
- Ну, спасибо, - поблагодарил Серьга. - Слушай, может, поднимешься,
раз пошла такая пьянка? Водочки возьмем приличной, помянем
новопреставленного по-хорошему. Все чин-чинарем.
Ай да Серьга, ты попал! Это лучшее из всего сказанного за сегодняшний
день. Я готова была расцеловать Каныгина, когда он неожиданно нанес мне
удар из-за угла, да такой, что у меня даже потемнело в глазах:
- Моя-то, - Серьга покровительственно похлопал меня по плечу, -
закусь спроворит. Она телка хозяйственная.
- Нет, пожалуй, - рассудительно ответил Дан; я хотела увидеть на его
лице хоть каплю заинтересованности, хоть тень любопытства - и не увидела.
- У меня еще несколько встреч. Рад был увидеться.
Вот и все. Сейчас он исчезнет из моей жизни навсегда, не за руки же
его хватать, в самом деле... Я представила, как прикасаюсь к его коже, и у
меня вдруг закружилась голова.
- Ну тогда ладно. Спасибо, что подвез. Спасибо, спасибо, всем
спасибо: актерам, играющим неразделенную любовь, новобрачным, играющим
разделенную любовь; дворникам, убийцам и убитым, солдатам срочной службы...
Несколько секунд Дан раздумывал, потом вытащил визитку и протянул ее
Серьге:
- Позвони мне завтра в три. Я бы хотел картины посмотреть для офиса.
Может, подберу что-нибудь.
Визитка моментально скрылась в недрах Серегиного пальто, а сам Серьга
цепко ухватился за предложение Дана:
- Это дело! Есть у меня кое-что новенькое, уже заказчики кружат, как
гиены полосатые. Только учти, я их меньше чем за штукарь баксов, не
продам. - Видно было, что светлый образ сестры на выданье простер над
Серьгой свои крыла.
Дан обменялся рукопожатием с Серьгой и поцеловал руку мне.
- Приятно было познакомиться, - ничего не значащие слова, больно
ударившие меня. - Надеюсь, еще увидимся.
Дан уселся за руль, резко взял с места, а мы с Серьгой в полном
молчании пошли к подъезду. Серьга отчаянно хромал.
- Вот копыта гадские! Ноги в кровь истерли! Никакого праздника душе...
В лифте, между пятым и шестым этажами, я дала Серьге пощечину.
Он даже не подумал защищаться, тряхнул волосами и сказал миролюбиво:
- Какого черта ручонки распускать?!
- Я же телка хозяйственная! Чуть что - и по роже могу спроворить, а
не только закусь. Зачем нужно было принимать меня за свою бабу, я этого не
пойму.
- А зачем нужно было пялиться на него всю дорогу? Постыдилась бы!
Тоже мне - любовь с первого взгляда! Знаем мы эту великую любовь, сначала
с одним, потом с другим. Знаю я вашего брата - все прыгаете, все ищете,
где лучше, все не знаете, на какой кактус усесться, чтобы пожить
сладенько. Сука! - впервые это относилось не к Алене, а ко мне. Серьга
потихоньку привязывается, голубиная душа...
И тут же голубиная душа съездила меня по щеке - не больно, но обидно.
Обменявшись превентивными ударами, мы немного успокоились.
- Не нужно было этого делать. Не нужно было говорить.
- Ничего, пусть знает, что мы тоже не лыком шиты, что и у нас
обалденные телки бывают.
- Значит, ты считаешь меня обалденной? - Положительно, на Серьгу
нельзя было обижаться, и я грустно улыбнулась.
- А то!..
...В дверях торчала телеграмма - Серегин троюродный брат приезжал в
Москву - проездом, надвое суток, с семьей. Жена у троюродного брата
потомственная цыганка, поведал мне Серьга, и дети тоже на нее похожи,
ничего от белобрысого мужа, доминантная раса.
Тем лучше. Даже если бы телеграммы не было, я все равно уехала бы.
Серьге эта идея не понравилась, и он предложил встречный вариант -
пусть братнина семья поживет у меня на проспекте Мира, а мы уж тут с тобой
как-нибудь, и портрет до писать надо...
Я представила себе цыганский табор в полупустых комнатах квартиры
Грека, кибитки среди музыкального центра и микроволновки, следы от костра
на паркете в кухне.
- Нет, Серьга. Я, пожалуй, к себе вернусь. И ты приезжай, если хочешь.
Серьга промычал нечто невразумительное, в его суженных глазах уже
разгорался чадящий огонь предчувствия брата и обязательной ритуальной
драки: Москва для Серьги всегда оставалась зоной, где его периодически
навещали заскорузлые родственники с воли марийских лесов: обязательное
копченное на открытом огне сало и запотевшая бутыль самогона в фанерной
коробке для передач...
Вечером я уже была у себя на проспекте Мира. Ниточка, которой, как
рождественский подарок, была перевязана дверь, оставалась нетронутой,
значит, меня не беспокоили. Теперь можно перевести дух и подумать о том,
что делать теперь, после смерти Туманова. Я так и не стала официально его
девушкой, но кое-какие связи в клубе завела. Так что мои визиты туда будут
выглядеть вполне невинно. Да и Серьга там завсегдатай, можно постираться
на фоне доморощенной корриды, пока не появится Александр Анатольевич.
Проследить его казалось мне делом несложным - узнать адрес, потом телефон
- и начать игру с ним. Он, безусловно, куда более опасен, чем Туманов, но
ничего другого мне не остается...
Думать об этом я долго не могла - перед глазами стоял аккуратный
затылок и ложбинка на шее. Вряд ли я рассмотрела бы ее пристальнее, даже
если бы лежала в постели с Даном. "В постели с Даном", неплохое название
для рекламы наволочек.
Я запомнила его телефон - воровато вытащила тисненную золотом визитку
из пальто Серьги и запомнила телефон. Три первые цифры никаких
исторических аналогий не вызывали, оставшиеся я запомнила по технологии
Сирина. Больше всего я боялась забыть эти цифры, повторяла и повторяла их
про себя до умопомрачения.
Дан. ДАНИИЛ СИКОРА. Концерн "Фаэна", президент.
Какая странная фамилия, не определить корней - она может быть и
сакурой, и секирой, нежно коснуться лица розовыми лепестками и снести
голову с плеч.
Я записала телефон сразу же, как только приехала домой, хотя
прекрасно знала, что никогда не воспользуюсь им... Здравствуйте, Дан, это
Ева... Да нет, не та, с которой вы познакомились в прошлом году в
Мариенбаде, не та, которая не отвечала на украденные поцелуи, не та,
которая виновна в гибели богов, не надо смеяться, мне Просто всегда
нравились европейские фильмы, а вам?.. Приятельница Сергея, художника;
кладбище, снег, щепка, которой вы чистите ботинки.
Надо с этим завязывать.
Следующим вечером я позвонила Серьге - в конце концов, это вполне
естественно: позвонить, поинтересоваться, когда он приедет дописывать
портрет и можно ли воспользоваться глиняными тарелками, которые он привез
для реквизита, а потом, в самом конце разговора, спросить - продал ли он
картины Дану, в этом нет ничего предосудительного.
Просьба приехать дописывать портрет сильно озадачила Серьгу. Во
всяком случае, он надолго замолчал.
- Ну что? - Мне не понравилось его молчание. - Может быть, заедешь ко
мне завтра?
- Ты знаешь, я его продал.
- Что продал?
- Да твой портрет.
- Как продал? Он же не дописан. - Портрет действительно был не
дописан, только лицо и руки жили на нем самостоятельной жизнью, линия
плеча провалена, а глиняные тарелки и маленькая кофейная мельница были
только обозначены.
- Сам знаю.
- И кому?
- Дану.
Я опешила, я чуть не выронила трубку.
- Кому?
- Вчерашнему деятелю на джипе, который так тебе понравился. А что
было делать? Эта сволочь меня деньжищами искусила, а ты знаешь мои
финансовые проблемы. Я говорил, что задний план не уложен, а задний план
всегда подчеркивает то, что не уместилось в глазах... Но он и слушать
ничего не хотел... Купил, и все.
- И все?
- Ну не все, - промычал Серьга. - Еще спросил твой адрес. Пришлось
покаяться и сказать, что ты не моя сожительница.
- Серьга!
- А что? Мое самолюбие может и пострадать за две штуки баксов.
- Какие две штуки?
- Да выложил он две штуки за твой портрет. Ты бы за две штуки еще не
то сделала, знаю я вас, баб, чего только в женских туалетах не
понаписано...
- Так он тебя купил? - рассмеялась я.
- Нет, - радостно откликнулся Серьга, - это тебя он купил. За две
тысячи долларов. Я сопротивлялся, я же не сутенер какой-нибудь... Хотел
ему вместо тебя шедевр свой подарить - "Явление духа Тамерлана узбекам,
роющим арык" "Картина известного санкт-петербургского художника Н.
Рудоплавова.", он ни в какую. Но ты не переживай, я еще один нарисую, не
простой, а золотой, краше прежнего...
- Зачем ему мой портрет для офиса? - спросила я непослушными губами.
- Да нет, он для офиса другие взял - "Душу быка" "Картина известного
санкт-петербургского художника Н. Рудоплавова." и "Воркующего рыцаря"
"Картина известного санкт-петербургского художника Н. Рудоплавова.". Ну,
ты же их знаешь...
Я знала. Это были совершенно восхитительные картины, в них не было
ничего общего с тем Серьгой, который квасил водку и сидел за самым плохим
столиком в "Апартадо". Видимо, он совсем недавно открыл в себе и для себя
эту живописную манеру остро переживающих, влюбленных в эфемерные фактуры
мазков - она не успела приесться ему самому и стать штампом. Обе картины
были изощренной ловушкой, стоило только потерять осторожность и углубиться
в них: одни живописные образы сталкивались с другими только для того,
чтобы родить новые; как на палимпсестах, проступали все новые и новые
детали, не замеченные ранее; на картины можно было смотреть бесконечно -
как на огонь или спящего младенца, которого любишь... С ними не страшно
было бы стареть в одиноком неприкаянном доме. Дан выбрал именно те вещи,
которые нравились мне, это ничего не значило. Просто он мог думать так же,
как и я. Просто он мог думать так же, как и я, и во всем остальном...
Я перестала думать обо всем - и только теперь поняла, какое же это
счастье перестать думать, просто лежать, вытянувшись в чужой квартире, на
чужой кровати: никаких воспоминаний, никакой вины, никакого прошлого,
никакого будущего... А потом я сбежала от Дана в сон, и он оставил меня
наедине с собой, он был деликатным человеком.
А утром меня разбудил настойчивый звонок в дверь. Я не успела даже
испугаться, хотя и никого не ждала сегодня. Серьга был увлечен братом
Борьшей, его цыганистой женой и самогонной тоской ло дебрям Марни-Эл.
Володька умер, и больше никогда не заедет за мной на своем красном
"Форде", а Олег Васильевич имеет тенденцию только следить за мной
исподтишка, фээсбэшный иуда, но сейчас мне на это было наплевать.
Когда я открыла дверь, то первым, что увидела, был огромный букет
упругих кроваво-красных роз. Я стояла, вцепившись в дверной косяк, а
сквозь бархатные змеиные головки полураспустившихся бутонов проступало
совсем другое лицо - не то, что я так страстно хотела увидеть. Молодой
парень в бсйсболке козырьком назад и почему-то овечьем тулупе. Он прижимал
розы к себе и радостно смотрел на меня взглядом человека, которому
отстегнули приличные чаевые.
- Доброе утро! Вы Ева?
- Предположим.
- Это вам. - Он протянул мне цветы, как протягивают младенца матери
для первого кормления.
- Спасибо. - Я не нашлась что ответить, в букете не было
опознавательных знаков в виде небрежно сложенной записки или изящного
конверта с вензелем, он казался восхитительно анонимным. - А от кого?
- Вам лучше знать, от кого. Поступил заказ, и все. Поздравляю на
всякий случай, если у вас торжество. От имени цветочной фирмы "Чарли". -
Парень позволил себе наглую отсебятину, за которую я, расчувствовавшись,
тут же отстегнула десятку - жест, совершенно непонятный мне самой.
Приняв букет, я еще раз поблагодарила парня и закрыла за ним дверь. И
несколько минут стояла на пороге, уронив лицо в цветы. Никто не спросил,
нравится ли мне этот сорт и этот цвет, нравятся ли мне вообще розы...
Я вдруг вспомнила лепестки в квартире Веньки и ее мальчиков - те
лепестки были мертвы, были давно уже мертвы. Я вспомнила розы, которые
Алена бросила на заднее сиденье джипа, - для меня. Тогда я сказала, что
вообще не люблю цветы.
И вот теперь этот букет.
В нем было тридцать три розы - почему столько, я не знала. Но я
знала, кто мог мне их подарить. В доме Грека было множество незаметных, но
необходимых вещей, которые в нужный момент оказывались под рукой. Вот и
сейчас я нашла справочник "Вся Москва" и обнаружила в нем цветочную фирму
"Чарли" - довольно солидная организация, если исходить из количества
указанных телефонов и адреса. Я знала этот маленький переулок в самом
центре Москвы. Набрав первый из номеров, я позвонила в фирму, чтобы
узнать, кто сделал заказ на цветы по моему адресу. Но информации мне не
дали, видите ли, мы уважаем анонимность клиента; черт возьми, прямо
частное сыскное бюро!
Я с трудом нашла вазу, подходящую для такого количества цветов. Они
слепили меня своей пунцовой плотью, это было похоже на поцелуи, украдкой
сорванные с губ. За каждым бутоном мне чудился затылок Дана, аккуратно
подстриженный, - это мог быть только он. Но тогда... Я даже зажмурилась,
боясь представить, что - тогда. В любом случае, за этим должно последовать
что-то еще. Телефонный звонок, например, - "Вам понравились мои розы?..",
приглашение в ресторан - "Это отличный коньяк, не возражаете, если я
налью?..", приглашение в съедаемую Адриатикой Венецию - "Монастырь
Сан-Джорджо Маджоре вам должен обязательно понравиться"... Я даже невольно
рассмеялась над своим разыгравшимся воображением. Кажется, ему больше
всего нравится Испания.
Я стала ждать звонка, но Дан так и не позвонил.
А утром следующего дня в мой дом снова пришел молодой человек в
тулупе и бейсболке и снова принес розы. Тридцать три, как и в первый раз.
Так продолжалось целую неделю. Теперь я оживала Только утром, смутно
надеясь, что в цветах может оказаться записка, которая все мне объяснит.
Но ничего, кроме цветов, не было. Они заполнили всю квартиру, и когда
первые, самые первые, умерли - их место заняли другие. Это был
непрекращающийся, похожий на постоянную смену поколений поток роз.
Пытка цветами измотала меня, я готова была позвонить Дану, всю неделю
балансируя под дамокловым мечом этой готовности: "Приходи, дурачок, мне не
нужны цветы, мне нужен ты..." Но так и не позвонила. Навсегда ушедшая в
небытие Мышь давно бы струсила, но хладнокровная оболочка Евы, собрав все
силы, решила выждать - что же будет дальше. Ведь это не может продолжаться
вечно.
Приехавший в середине недели Серьга рассмешил меня огромным синяком
под глазом: накануне уехал брат, и напоследок они устроили фирменную
семейную драку без оглядки на голосящую братнину жену и пошлейшие правила
гостеприимства.
Серьга выглядел грустным - я подумала было, что ему жаль расставаться
с братом, но причина оказалась гораздо более прозаичной.
- Перхоть заела, - ероша волосы перед большим зеркалом, сказал
Серьга, - не знаю, что и делать.
А увидев отраженные в зеркале букеты роз, несказанно удивился.
- Это еще что за плантация?
- Присылают каждый день.
- А-а... Я бы на твоем месте не расслаблялся. Когда присылают такое
количество цветов - это значит только одно: на тебе никогда не женятся.
- Кто?
- Кто присылает. Такую прорву трудно потом будет совместить с
семейными кастрюлями. Это тот ненормальный, да?
- Ненормальный?
- Ну да. Тот, кто спрашивал у меня адрес. Если ты, конечно, не
подцепила какого-нибудь шейха из Эмиратов. Жаль, что я не баба, мне бы
легче жилось. А вообще цветы - это дешевка, никакой полезности, только
банки для них ищи, чтобы все поставить. Лучше бы он тебе шубу подарил. Из
голубого песца.
...Молодого человека в овчинном тулупе звали Костик. Мы почти
подружились, я даже поила его коньяком. Он покорил меня, когда сказал в
свой третий визит: "Да у вас не одноразовый праздник, я смотрю, а
настоящая фиеста!.."
Но ничего об отправлявшем цветы Костик не знал. А потом розы
кончились. Я ждала их в обычное время, но ни Костик, ни букет больше не
появились. Никакого праздника. Фиесте было отпущено лишь семь дней.
Я сразу почувствовала себя опустошенной. И даже позвонила Серьге, но
того не оказалось дома. Целый день я ходила среди фиордов из цветов -
некоторые букеты уже тронуло увядание, скоро они увянут все. Но ведь
что-то же должно произойти?..
И это "что-то" произошло.
Ровно в семь вечера раздался звонок в дверь.
На пороге стоял Дан. Он улыбался. В руках у него был все тот же букет.
Ослепительный черный костюм лишь подчеркивал его элегантность. Я же
была совсем не элегантна - джинсы и старый свитер.
- Здравствуйте, Ева, - сказал Дан, - вы меня узнаете?
- Их снова тридцать три? - спросила я, чувствуя, как силы медленно
покидают меня.
- Да. - Он запрокинул голову и рассмеялся так по-мальчишески, что мне
захотелось расцеловать его. - Значит, вы поняли, что это я? Простите, что
так долго надоедал вам знаками внимания. Мне нужно было позвонить вам и
как-то объясниться... Но я не знаю вашего телефона.
- Неужели? - Я постаралась вложить в ответ весь сарказм, но который
только была способна, но ничего не получилось.
- Сдаюсь, сдаюсь, - примирительно сказал он. - Боялся показаться
навязчивым. Я пришел, чтобы реабилитироваться... Что вы делаете сегодня
вечером?
- Этим можно было поинтересоваться и без недельной цветочной
артподготовки. Теперь, надеюсь, сезон цветов завершен?
- Нет. Я буду дарить вам цветы каждый день, - серьезно сказал Дан. -
Потому что... Неважно почему. Так что выделаете сегодня вечером?
- Хотите пригласить меня в ресторан? Самый дорогой, должно быть, судя
по любви к красивым жестам. Только я не люблю экзотическую кухню, увы. - Я
решила держаться до последнего, не сразу же бросаться ему на шею и
говорить "все это время я думала только о тебе...".
- У меня сегодня день рождения.
- Извините, я не знала. - Боже мой, глупость какая, почему я должна
знать? - Мне даже нечего подарить вам...
- Подарите мне себя, - улыбнулся Дан. - Или я слишком много прошу?
- Нет. Только не говорите банальностей.
- Я больше не буду. Хотя от этого трудно удержаться. Так вы согласны
провести вечер со мной?
Он не сводил с меня глаз, его зрачки все так же были расширены и так
же втягивали меня, как в воронку.
- Да. Я согласна.
- Тогда собирайтесь. - Он отогнул край рукава и посмотрел на часы. -
Полчаса вам хватит? Я подожду вас в машине.
Он отдал мне цветы и ушел.
Я осталась стоять на пороге - оглушенная, очарованная, растерянная...
Я понимала только одно - начинается самая необычная полоса в моей жизни; я
могла прожить множество жизней Евы, и дочерей Евы, и дочерей дочерей Евы -
и не узнать, что это такое.
...Минуты стояли перед моими глазами, крепко взявшись за руки, их
было ровно тридцать, потом двадцать пять, двадцать, пятнадцать. Я все
предавала и предавала то, чем жила все последние месяцы, то, ради чего
вызвала Еву. Узы дружбы, узы смерти, узы мести за смерть ослабели,
отступили на второй план. Главным был этот парень, так остро, так больно
вошедший в мою жизнь. Я хотела возненавидеть себя, возненавидеть его - но
так и не смогла этого сделать.
У меня еще оставалось пятнадцать минут. Пятнадцать минут
относительной независимости - я и понятия не имела, как ими распорядиться.
Дан был похож на удивительное приключение, которое никогда не случалось со
мной, но глупо было начинать его с пошлого вечернего платья, с губной
помады, которая обязательно оставит след на чисто выбритой щеке - "спасибо
за удивительный вечер", с капель духов на запястьях...
В условленное время я спустилась вниз в том, в чем встретила Дана, -
джинсы и свитер, у которого постоянно падало плечо. И длинное пальто
нараспашку, пусть он подготовится к выступлению фронды заранее.
Дан стоял возле машины и ждал меня. Увидев мой наплевательский
прикид, он улыбнулся.
- Ну что, едем в ваш ресторан? - независимым тоном сказала я.
- Вы удивительная, Ева. Точно такая, какой я представлял вас себе. Я
не мог ошибиться.
Забравшись в машину, я поджала под себя ноги.
- Ну, куда мы отправимся?
- Для начала - во Внуково.
- Во Внуково? - Я ожидала чего угодно, даже китайских палочек для еды
и кисло-сладкой засахаренной рыбы, но только не этого.
- Надеюсь, вы не будете возражать. Вы же сами призывали меня быть не
банальным.
- Да. Но не до такой же степени...
- Не волнуйтесь, я украду вас ровно на двенадцать часов. Завтра, в
семь утра, мы уже будем в Москве.
- Вы хотите сказать, что мы куда-то летим?
- Почему - "куда-то"? Мы летим в мой родной город. Я не был там
пятнадцать лет, с тех пор как уехал. А вот теперь захотел вернуться, пусть
ненадолго. Всю эту неделю я то и делаю, что возвращаюсь. Должно быть, это
оттого, что я встретил вас. И оттого, что вы сами похожи на дом, в который
хочется возвращаться и возвращаться всякий раз, прятаться от всех на
чердаке, откуда видно море и часть залива...
Я даже не нашлась что ответить. Я просто сидела и смотрела на него.
Мы молчали. Это было то молчание, о котором я даже не могла и мечтать. Я
закрывала и открывала глаза - и все время передо мной стоял профиль Дана:
чистая линия лба, прямой нос, подбородок: тонкие линии, достойные быть
отчеканенными на монетах. На монетах, которые погребены на затонувших
кораблях рядом с золотыми фигурками птицы кетцаль... Они скрыты от
человеческих глаз толщей воды, вечная добыча морских мародеров на
батискафах. Вот и сейчас я мародерски рассматривала Дана, я хотела
присвоить его себе...
- Если вы будете смотреть на меня, я врежусь в первый попавшийся
рекламный щит, или выеду на встречную полосу, или брошу руль. Или буду
вынужден поцеловать вас.
- Хорошо, я не буду на вас смотреть.
Мы приехали во Внуково, в котором я, к стыду своему, ни разу не была.
Моя невзрачная юность предпочитала пыльные южные поезда и верхнюю полку в
плацкартном вагоне.
- Какой у нас рейс? И потом - вы должны были предупредить меня, я не
взяла даже паспорта.
- Это необязательно, - сказал Дан.
На парковке мы вышли из машины. Дан вытащил из багажника большую
спортивную сумку и, минуя здание аэропорта, повел меня на летное поле. Там
нас уже ждал частный самолет. Такого я не ожидала, хотя мне казалось, что
я готова ко всему.
- Добро пожаловать, Ева! - Дан поддерживал меня под локоть, пока мы
поднимались на борт.
- Вы меня пугаете...
- Ничего страшного. Этот самолет принадлежит концерну, и руководители
иногда пользуются им.
- Послушайте, кто вы?
- Не волнуйтесь, ничего криминального. Я не нефтяной магнат, и не
наркобарон, и не правительственный чиновник. Я просто парень, который
решил прокатить на самолете девушку, которая ему понравилась. Очень
понравилась, - добавил он, помолчав.
- Прокатить на самолете... Звучит так же жизнеутверждающе, как если
бы вы хотели прокатить меня на велосипеде.
- Такой способ передвижения нравится вам больше, понятно. Клянусь, -
Дан торжественно поднял руку. - Я обязательно куплю велосипед и
обязательно покатаю вас... Вот только придется дождаться весны. Надеюсь,
за это время вы привыкнете ко мне.
Небольшой салон самолета был оборудован с комфортом и вкусом, включая
маленький бар. Пока самолет выруливал на взлетную полосу, отрывался от
земли и набирал высоту, мы молчали. Дан сидел напротив меня, и у меня все
время падало сердце - всего лишь воздушные ямы, ничего больше.
Дан достал из бара шампанское и два бокала, наполнил их, один
протянул мне.
- И часто вы катаете девушек, которые вам нравятся? - не удержалась
от шпильки я.
- Нет, - просто сказал Дан. - Вы первая.
- Неужели?
- Покончим с формальностями. Я не женат и никогда не был женат. Я
руководитель концерна, который занимается оргтехникой и программным
обеспечением. Ну, и некоторыми другими видами деятельности. Я ненавижу
пенку на молоке, мне нравится Испания, Ив Монтан и хороший коньяк. Еще мне
нравитесь вы.
- Ив Монтан и хороший коньяк! Неплохая компания. Я польщена. Давайте
все-таки выпьем за ваш день рождения, если вы не соврали.
- Я не соврал. Хотя я смотрю на вас и совершенно забываю о нем.
- За вас!
Мы выпили шампанское, и оно сразу же ударило мне в голову - будь
осторожна, Ева...
- Серьга сказал, что вы купили мой портрет.
- Серьга?
- Сергей, художник...
- Так вот источник утечки информации! Да, я купил ваш портрет. Мне он
очень нравится, но в нем есть единственный недостаток...
- Он не закончен.
- Вовсе нет. Мне как раз нравится, что он не закончен. Он
несовершенен, и в этом его прелесть. Совершенство всегда мертво, и нет
ничего скучнее этого. Нет ничего скучнее смерти.
Действие шампанского не проходило, поэтому мне трудно было спорить с
Даном. В последнее время я не вылезала из чужих смертей, и определение
"скучный" было самым далеким от их сути. Я вдруг подумала, что состою из
них, как из атомов, они складываются в разноцветные генетические цепочки и
передадутся мне по наследству во всех последующих жизнях. Смерть Ивана
изменила мою душу, смерть Нимотси и Веньки изменила мое лицо, смерть
Алены, Фарика и последующие две смерти были причинами и следствиями.
Смерть Володьки подарила мне сегодняшний вечер в самолете и Дана... Восемь
смертей... Я знала, что еще придет время, когда они будут являться ко мне
по ночам. Но сейчас мне не хотелось ни о чем говорить. Пусть говорит Дан.
Но и Дан молчал, он только внимательно рассматривал меня. Я сама
налила себе шампанского и спросила:
- Тогда в чем же его недостаток? - Сотни маленьких невинных мазков на
холсте никому не могли причинить зла, и уже в одном этом был не
недостаток, а достоинство.
- К сожалению, портрет не умеет говорить. Его нельзя коснуться, его
нельзя увидеть ни в гневе, ни в радости. Он смотрит только в себя. А мне
хотелось бы, чтобы он посмотрел на меня.
Я посмотрела Дану в глаза.
- Как сейчас?
- Почти. - Дан смутился и снова замолчал.
- Когда мы прилетим? - спросила я - только для того, чтобы помочь ему
выбраться из непроходимых дебрей молчания.
- Через два часа.
- Что это за город?
- Маленький городишко... Я всегда делал вид, что не имею с ним ничего
общего. Масса приезжих с севера, которые плохо загорают, кожа не та... Все
в шортах и сарафанах, но зато в одинаковых соломенных шляпах. Много
инжира, много вина, чуть меньше абхазцев. Их женщины всегда в черном, даже
в тридцатипятиградусную жару, моря они не видят годами, хотя и живут рядом.
- Кажется, там была война, совсем недавно...
- Там и сейчас предчувствие войны. Но море все такое же.
- У вас странная фамилия - Сикора... Дан удивленно посмотрел на меня:
- Вы знаете обо мне больше, чем я предполагал.
- Не волнуйтесь, это единственная скудная информация, которой я
обладаю. И все-таки...
- Вообще-то ничего странного в ней нет - это просто венгерские корни.
Мой дед был венгром, служил в личной охране Хорти.
- Хорти?
- Хорти - венгерский диктатор, союзник Гитлера. Несколько трусоватый
союзник. Когда он бежал, деда причислили к хортистам, он был вынужден
скрываться.
А потом, где-то в Европе, встретил бабку, которая возвратилась, из
концлагеря. Они полюбили друг друга, хотя это казалось почти невозможным.
Она-то и привезла его Союз, она и слышать ничего не хотела о том, чтобы
остаться в Венгрии - или где-нибудь еще. Она слишком любила инжир, и
курортников летом, и соломенные шляпы. Деду пришлось поехать с ней, он
слишком любил ее. В нашем роду мужчины всегда следуют за женщинами, даже
если это грозит им бедой. Они вернулись в тот самый город, куда мы летим.
Она выдавала деда за украинца из Чопа, это легко было сделать в
послевоенной неразберихе. И потом - Чоп, это самая граница - Чехословакия
и Венгрия, там много мадьяр. Фамилию пришлось модифицировать, получилось -
Сикора. Ничего сверхъестественного.
- Действительно ничего.
- Мои дед и бабка принадлежали к враждующим режимам, но полюбили друг
друга. Так что я считаю, что в жизни нет ничего невозможного. По-моему, я
заговорил о нас. Теперь вы расскажите мне о себе.
Вопрос застал меня врасплох - я совершенно не знала, что рассказывать
Дану. У меня не было прошлого, а то прошлое, которое я смутно помнила, -
умерло вместе с несчастной Мышью. Мрачный хирург-пластик постарался над
моим лицом, но так и не удосужился вылепить новой жизни. А у меня самой не
было времени об этом хорошенько подумать. Но даже если бы я попыталась, то
обязательно запуталась бы во вранье. Я не хотела врать. И не хотела
казаться лучше, чем есть.
- Как-нибудь потом. - В самом деле, не об убитых же мною людях ему
рассказывать.
- Хорошо, - неожиданно легко согласился Дан. - Мне просто хотелось
побольше узнать о вас...
...Мы приземлились на маленьком аэродроме, еще пахнущем умершим летом
- разительный контраст с Москвой. Сквозь треснувшие бетонные плиты рулежки
пробивались стрелы пожухлой травы. Здание аэропорта было тускло освещено -
почти нет рейсов, объяснил мне Дан. Возле него нас уже ждала машина -
старенькие "Жигули" со вставленными ключами зажигания. Дан бросил
спортивную сумку на заднее сиденье и деловито устроился за рулем.
- Не очень-то похоже на то, что вы не были здесь пятнадцать лет, -
сказала я. - И не очень-то это похоже на спонтанную одноразовую акцию.
- Я действительно не был здесь пятнадцать лет. Но в остальном вы
правы - мероприятие подобного рода требует некоторой предварительной
подготовки. У меня ушло на это три дня и несколько телефонных звонков.
- Вы были уверены, что я полечу с вами?
- Нет, я не был в этом уверен. Но я очень этого хотел. Думаю, Сергей
очень хороший художник.
- Почему?
- Лицо, которое на портрете... Это лицо женщины, уставшей обороняться.
- Должно быть, вы всегда видите то, что хотите видеть. Я вовсе не
такая.
- Я знаю. Вы уверены в себе и чертовски красивы. У вас самое
удивительное лицо, которое я только видел в жизни.
Мне сразу стало грустно. Бедный Дан, если бы ты только знал, что как
раз лицо, взятое напрокат у вечности, обманывает тебя. И если бы я была
прежней, ты даже не посмотрел бы в мою сторону. Я даже зажмурилась - как
было бы ужасно, если бы ты не посмотрел в мою сторону. И первая, острая
боль от встречи с тобой прошла, и я бы вспоминала твой затылок лишь
иногда, в час предутренней бессонницы.
- О чем вы думаете?
- О своем лице. На вашем месте я не стала бы ему доверять.
- Хорошо, что вы не на моем месте...
- Судя по всему, вы привыкли, что женщины вам никогда не отказывают.
- Я не задумывался над этим.
Мы промчались по маленькому сонному городку, в котором родился Дан:
одноэтажные домики в глубине дворов, широкие щербатые тротуары. Фонарей
почти не было, машин тоже; все, что удалось выхватить светом фар, -
известняковая кладка заборов. На окраине города - я сказала:
- Мне казалось, что мы остановимся в городе вашего детства. В вашем
доме.
- Мне тоже так казалось. Но здесь уже никто не живет. Родители уехали
к старшей сестре в Калининград, а дед с бабкой умерли... Дед очень долго
болел и больше всего не хотел, чтобы она видела его немощным и потерявшим
силы. Он накричал на нее в последний день жизни, когда она хотела подойти
к его кровати. Она тогда ушла в другую комнату - к себе наверх. И больше
не выходила. Она умерла в один час с дедом и даже в одну минуту. Мне
всегда хотелось думать, что они умерли 6 одну минуту...
Дан остановил машину возле небольшого, ничем не примечательного дома
в глубине виноградников. Он вышел из машины и долго смотрел на него.
- Это дом, где вы родились? - догадалась я. - Это ваш дом?
В окнах горел теплый свет, должно быть, была включена лишь маленькая
настольная лампа. На втором этаже кто-то смотрел телевизор: синие блики
лежали на сморщившихся листьях.
- Пора закапывать виноград, - сказал Дан.
- Вы ждете, что сейчас откроется дверь и выйдет маленький Дан? -
спросила я.
- Нет. Дан боялся темноты. Он не вышел бы, точно. А в этой пристройке
была кухня. По воскресеньям дед делал гуляш. Он говорил, что гуляш должен
быть ярко-красным, обжигающим, как пламя, тогда и сам черт даст от него
тягу... Едемте, Ева.
Остаток дороги к морю мы молчали.
...Домик оказался маленьким, сложенным из неотесанных камней - он был
почти не виден с дороги. Совсем рядом было море, но о его присутствии в
кромешной темноте можно было догадаться лишь по тяжелому дыханию волн -
дыханию усталого любовника, который вот-вот сорвет признание из уст своей
подруги.
- Осторожно, Ева, здесь нет света, - предупредил меня Дан и,
нагнувшись над каменным крыльцом, вытащил ключ. Через минуту он был уже в
доме.
- Стойте здесь, - сказал Дан. - Сейчас я все устрою.
Он вытащил из сумки фонарик и прошел вперед. Через несколько минут
крикнул:
- Заходите.
Я толкнула дверь и вошла.
В комнате действительно не было света, но вся она была ярко освещена
свечами. Стены из плохо отесанного камня, все в бликах от свечей, темная
пасть камина с аккуратно уложенной поленницей дров; приземистый стол,
сервированный на двоих, поздние нежные хризантемы - Дана здесь ждали. В
глубине, покрытая тяжелым войлочным покрывалом, чернела кровать.
Дан по-прежнему был в своем элегантном костюме - и босиком.
- Снимайте обувь, Ева, - сказал он мне. - Здесь удивительно теплый
пол. А я пока разожгу камин.
Я подчинилась. Пол действительно оказался теплым; янтарные,
светящиеся изнутри доски ласково обхватили мои ступни. Это было такое
простое и такое невыразимо прекрасное ощущение, что я даже рассмеялась.
У камина стояли два кресла. Но мне не хотелось садиться - хотелось
ходить и ходить по дереву, ощущая его вечное тепло. Через несколько минут
в камине ровно загудел огонь.
- Хотите есть? - спросил Дан.
- Нет, спасибо, я не голодна. - Я действительно была не голодна.
- Тогда, может быть, выпить?
- Попозже. - Я решила сохранить ясную голову. Стоит мне чуть-чуть
выпить, и мне захочется поцеловать его в милые сросшиеся брови и, может
быть... Даже соблазнять меня не придется, а он наверняка привез меня сюда
с ясной целью - соблазнить...
- Не волнуйтесь, я не собираюсь вас соблазнять, - вдруг сказал Дан, и
сердце мое упало - не хватало, чтобы он оказался к тому же еще и
телепатом. И тут же оно упало еще ниже - как жаль, что не собираешься меня
соблазнять... - У меня есть два существенных недостатка, - улыбнулся Дан.
- Во-первых, я на четверть венгр, а венгры совершенно по-особому относятся
к женщинам, которых собираются завоевать.
- А во-вторых?
- А во-вторых, я на две трети очень старомодный человек. По мне этого
не скажешь, но это действительно правда.
- Я верю. Увезти понравившуюся девушку к осеннему морю вместо того,
чтобы сразу уложить в постель на глазах у всей Москвы, - это действительно
старомодно.
- Мне просто хотелось провести свой день рождений с вами - и чтобы
рядом никого не было. Включая навязчивых набриолиненных официантов...
- ..которые подносят тебе зажигалку, - подхватила я, - лишь только ты
задумаешь прикурить. Должно быть, их вербуют из несостоявшихся телепатов.
- Или инопланетян. Инопланетяне тоже умеют читать мысли, как убеждает
нас научная фантастика.
- Да. Все они регистрируются по прибытии на Землю в отделе внешних
сношений МИДа и вступают в профсоюз работников торговли. Я их ненавижу.
- Я тоже. - Дан улыбнулся. - Видите, мы с вами действительно похожи.
Я даже думаю, что мы сможем поладить.
- Зачем? - Я не приняла его улыбки.
- Потому что вы мне нравитесь. Очень нравитесь.
- В нашу первую встречу этого не было заметно.
- Конечно, вы были слишком заняты собой. Я наблюдал за вами на
кладбище. Я заметил вас сразу, как только вы пришли.
- Правда?
- Вы стояли в стороне от всех. Вы даже не попрощались с ним, - сказал
Дан, старательно избегая имени Туманова. - Как будто боялись заглянуть ему
в лицо...
Спокойнее, Ева, нужно держать себя в руках.
- Вы правы. Я боялась заглянуть ему в лицо. Я ненавижу похороны, я
никогда не была на похоронах... - Здесь я не соврала Дану, я действительно
никогда не была на похоронах. - Пожалуй, я выпью. Чтобы ваш день рождения
не был таким грустным. Сколько вам лет?
- Тридцать три.
- Так вот почему тридцать три розы!
- Я готовил вас заранее.
- Если вы скажете, что это возраст Христа...
- Я не скажу, что это возраст Христа. Мы же договорились избегать
банальностей. А возраст Христа - это самая тривиальная тема.
- Да, конечно, тема возраста Иуды куда свежее.
- Почему вы сказали об этом?
- Просто так, чтобы что-то сказать. Никто ведь по-особому не отмечает
возраст Иуды. А ведь это тоже вполне определенный этап.
Дан подбросил несколько поленьев в камин, разворошил уже прогоревшее
дерево - вверх поднялся сноп искр.
- Самое забавное, - медленно сказал он, - что личность Иуды волнует
меня куда больше, чем личность Христа, раз уж об этом зашел разговор.
Страдать некоторое время, чтобы потом вознестись и быть прославленным в
веках за некоторые неудобства на кресте, - игра стоит свеч. А заранее
пойти на предательство, зная, что твое имя будет проклято и станет
нарицательным, - для этого требуется мужество... Никто же не измерял
глубину страданий Иуды...
- Да вы опасный богохульник с уклоном в софистику! - поддела Дана я.
- Вы завидуете популярности Христа?
- Я просто родился не в то время и не в том месте. Но если бы это был
Назарет, то не исключено, что выбор пал бы на меня... Знаете что? Пойдемте
к морю...
Моря по-прежнему не было видно. Дан взял фонарик, и мы медленно шли
вдоль полосы прибоя, под ногами попискивала галька.
- Здесь недалеко заброшенный маяк, - сказал Дм. - Идемте.
...Мы поднялись на маяк - он действительно оказался недалеко. Крутой
подъем по ржавой спирали лестницы дался мне с трудом, но, когда мы
оказались наверху, я ни на секунду не пожалела об этом.
Морс занимало весь горизонт - оно лежало перед нами огромной чашей,
по краю которой пробегали редкие огоньки - там был фарватер, там шли
огромные суда. Здесь, на высоте, шум моря был почти не слышен, а в небе -
очень близко - сияли звезды. Почти такие же, как в моем детстве. Я
привычно нашла Большую Медведицу и маленький Алгол у ручки ковша. Я не
видела звезд много лет, мне незачем и не для кого было поднимать голову
вверх.
Я стояла на маленькой площадке рядом со сломанным мертвым
прожектором. Дан обнял меня сзади, укрыв полами пальто. Я слышала его
тихое дыхание, которое обволакивало мой затылок, его губы почти касались
моих волос.
И я заплакала.
Это были тихие, неизвестные мне слезы, они вымывали из моей души весь
ужас последних месяцев, всю боль смертей, виновницей которых была я, -
успокойся, Ева, вот ты и вернулась в свой дом, блудная дочь, он стоит у
тебя за плечами и согревает затылок - ты не одна, ты не одна...
Я потеряла счет времени, прислушиваясь к тихому дыханию Дана - он
что-то шептал моим волосам. Я с трудом заставила себя прислушаться не к
его губам, не к его дыханию - а к тому, что он говорит.
- ..когда я не могу завоевать - все равно что: женщину, друга, идею,
место под солнцем, - я просто ухожу. Это дурацкая черта, она не выводится
так же, как и родимое пятно; я не умею бороться, на это у меня никогда не
хватало дыхания; я умею только завоевывать... Это еще детское восприятие.
Я уехал из дома, когда мне не было еще восемнадцати. Но и тогда, и сейчас
я был абсолютно уверен - быть счастливым, по-настоящему счастливым, я могу
только здесь - нигде больше. У деда были виноградники, он делал отличное
вино; вино и виноград были его сутью - и он был счастлив. Отец занимался
керамикой - он отличный гончар - и был счастлив... Я мог бы делать и то, и
другое, чаши из листьев виноградных лоз, чаши из моря - и был бы более
счастлив, чем они... Нигде больше нет таких звезд летом и таких ветров
зимой. Но я уехал отсюда только потому, что не смог завоевать море. Оно
никогда не принадлежало мне одному. Оно изменяло мне каждую весну с первым
попавшимся ленивым, лысым, толстым курортником. Оно изменяло мне с
матерями семейств - у них всегда был выводок детей и шестой размер
лифчика. Оно изменяло мне со всеми напропалую. Потому-то я любил позднюю
осень, и раннюю зиму, и все шестьдесят дней после Нового года - когда море
не было нужно никому - состарившееся, серое, грязное. Никому, кроме меня,
- тогда оно было настоящим. Не очень-то красивым, но настоящим. А
настоящим можно быть только тогда, когда никого нет рядом - даже тебя
самого... Я понимаю, это глупости: и то, что я вам сейчас говорю, и то,
что я думал тогда. Я никогда и никому не говорил об этом. Да, то, что я
уехал, было глупостью. Нет, есть еще масса причин, они лежали на
поверхности - но эта была самой главной, самой сокровенной... Почему мне
обо всем хочется сказать вам, Ева?..
Я повернулась и уткнулась в грудь Дану, спрятала лицо в его пахнущей
свежестью рубашке. Сквозь этот нейтральный, настоянный на одеколоне запах
пробивался совсем другой - запах его собственной кожи, похожий на море и
на песок одновременно. Это был запах ребенка - маленького беззащитного
Дана, который боится темноты, играет в виноградных лозах и бесстрашно
давит хвостатых медведок голыми, черными от земли пятками... Это был запах
мужчины, который может спасти меня от меня же самой. Хватит этой
бесплодной борьбы с тенями. Хватит этой одинокой борьбы со злом, которая
рождает только зло... Тебе не выстоять одной. Прими этого человека, ты же
видишь, что он уже готов взять тебя собой - в ту жизнь, где не борются.
Я подняла голову - подбородок Дана навис надо мной, как свод. Под
этим сводом можно укрыться от дождя, под этим сводом можно увидеть радугу
и блики от далеких подземных вод. Под этим сводом можно свернуться и
уснуть. И только во сне стать собой...
Дан наклонил голову и осторожно поцеловал меня в уголок губ. Это был
почти невинный поцелуй, старомодный Дан не мог позволить себе большего -
но я почувствовала, что теряю сознание. Если он поцелует меня
по-настоящему - я просто умру, я не готова к этому.
Я не готова.
Похоже, Дан почувствовал это раньше меня. Он снова прижал мою голову
к своей груди - где-то в глубине я чувствовала, как бьется его сердце. Шум
сердца сливался с далеким шумом моря, а там, внизу, лежала чаша моей души.
- Знаете что, Дан?
- Что?
- Я страшно хочу есть...
Он еще крепче прижал меня к своей груди и легонько закружил по
площадке.
- Знаете что, Ева?
- Что?
- Вы удивительная... Я счастлив. Я очень счастлив, Ева...
...В самолете, на обратном пути, я заснула. И проснулась только
тогда, когда Дан легонько потряс меня за плечо.
- Мы приехали, девочка.
Я раскрыла глаза, чудесная ночная сказка отступила, и я увидела, что
машина Дана стоит возле моего подъезда на проспекте Мира. Пробуждение было
таким будничным, а мир за стеклами машины таким тусклым, что глаза мои
взбухли слезами.
- А самолет? - глупо спросила я. - Неужели всего этого не было,
неужели все это мне только приснилось? Не приснилось, не могло присниться
- мои волосы пахли солью от близкого и покинутого моря, а в одежде
ощущалась невесомая влажность - так бывает от ночного присутствия большой
воды. Да и Дан был небрит, щетина уже проступила. Я протянула руку и
коснулась его подбородка. Восхитительная небритость сразу же успокоила
меня - это живой человек, а вовсе не ангел, перенесший меня на старый маяк.
- Похоже, что не приснилось, - успокоил меня Дан. - Полвосьмого... Мы
вернулись, хоть и с маленьким опозданием. Я ведь обещал.
- А как я оказалась в машине?
- Мне просто не хотелось вас будить... Неужели я заснула так крепко,
что даже не почувствовала, как Дан перенес меня?.. Это было странно, это
было не похоже на Еву - ту, которая всегда настороже. Но что теперь я
знала о себе? Одно-единственное: я хотела, чтобы этот человек никуда не
уходил.
- Подниметесь ко мне? Я угощу вас кофе.
- Если я поднимусь, меня будет трудно выгнать.
- Обещаю, мне и в голову не придет вас выгонять.
- Увы, - Дан с сожалением развел руками. - У меня сегодня чертова
масса работы. Три встречи с утра.
- Значит, праздник кончился.
- Похоже, что нет. - Он взял мою руку и нежно поцеловал ее. - Если вы
не возражаете... Если вы не будете против - я приеду к вам вечером...
- Я не буду против. Что теперь вы хотите мне показать? Меня будет
трудно удивить после сегодняшней ночи.
- Ну, острова Мартиника я не могу обещать. И Берега Скелетов тоже. Но
если вас не разочарует частнопрактикующий верный рыцарь...
- Не разочарует.
- Тогда я позвоню вам в пять.
- Вы же не знаете моего номера телефона. - Ева определенно обладала
аналитическими способностями, нужно отдать ей должное, она никогда ничего
не забывала.
- Сдаюсь, сдаюсь, - Дан поднял руки. - Конечно с, я знаю ваш номер
телефона. Я узнал его у Сергея. Но разу им не воспользовался...
"Маленькая ложь рождает большое недоверие, Штирлиц", - сказала бы
Алена, но Алена была мертва.
- Маленькая ложь рождает большое недоверие, Штирлиц, - сказала я Дану
вместо Алены, наставительно подняв палец.
- Тогда вы должны знать, что маленькая ложь - это спутник влюбленных,
- просто ответил Дан. - Это лишь часть признания, которое я собирался вам
сделать.
Я приложила ладонь к губам Дана:
- Не сейчас...
- Хорошо. Тогда в пять. Я позвоню вам.
- Да.
, Он помог мне выбраться из машины и снова поцеловал руку на прощание.
- Это был мой лучший день рождения. Спасибо вам, Ева...
Я коснулась губами его щеки.
- Вы свозили меня на курорт, теперь я перестала завидовать толстым
женам советских номенклатурных работников. А если серьезно - это было
удивительное приключение. Спасибо, Дан.
...Он резко взял с места - ему нравилась скорость, я поняла это еще у
моря, когда он выжимал из стареньких "Жигулей" все, на что они были
способны.
Я закрыла за собой дверь подъезда - замечательно унылого, потрясающе
обыкновенного, - и тут же силы оставили меня. Я присела на ступеньки и
прижалась лицом к крашеным прутьям лестницы: мне хотелось спать, мне
хотелось плакать, мне хотелось видеть Дана, мне хотелось долго не видеть
его, чтобы при встрече сказать: "Как долго тебя не было. Я устала жить без
тебя..."; мне хотелось, чтобы эта ночь повторилась, чтобы она повторялась
еще и еще...
- Вам плохо, девушка? - раздался голос за спиной. Старик с маленькой
собакой внимательно рассматривал меня. Собака, крошечная жалкая левретка
со слезящимися глазами, тоже взирала на меня с любопытством.
- Нет, мне хорошо, - ответила я старику, внезапно полюбив и его, и
собаку. - Мне очень хорошо. Но ведь так не бывает... Так не может длиться
долго. Как вы думаете?
- Я думаю, вам не стоит сидеть на камне, - рассудительно сказал
старик, - вы простудитесь.
- Может быть, мне стоит влюбиться? Может быть, мне стоит поверить ему?
Я поднялась, пропустив старика, и отправилась к себе.
...Сунув ключ в дверь, я сразу же поняла, что что-то произошло: ключ
не проворачивался в замке. По инерции я еще возилась некоторое время и
даже толком не успела ничего понять, когда дверь тихонько скрипнула и
приотворилась. Все мысли сразу же предательски оставили меня, а море стало
таким же далеким, каким ему и положено быть для жителей северных городов.
Праздник кончился.
Только не входи.
Я судорожно соображала: Олег Васильевич - нет, он никогда бы так не
поступил, ласки и горностаи всегда осторожны, а их узкое тело может
втиснуться в любую щель без малейшего урона для последней... Сломанный
замок был похож на яростную акцию устрашения - и я тотчас же подумала о
кассете, письме и сумочке, оставленных у Володьки, - Боже мой, я совсем
забыла о них. А об этом не стоило забывать ни на минуту - когда в квартиру
Володьки вломились слесарь и возмущенный сосед - там не было ничего... Я
была защищена от неизвестности только дверью, и даже Дан не мог помочь мне
- сейчас он наверняка мается в пробке на Сухаревской, в это время всегда
дикие пробки... Какой у него нежный небритый подбородок.
Я тряхнула головой: думать о нем перед дверью вскрытой квартиры - это
полный идиотизм, неужели ты действительно влюбилась? Это ясно давно, зачем
задавать глупые риторические вопросы...
В квартире было тихо - так тихо бывает лишь в отсутствие людей, от
них не расходятся волны напряжение ожидания. В конце концов, глупо стоять
на лестничной площадке, надо войти и посмотреть... В прошлый раз, когда ты
вошла в свою собственную открытую квартиру, ты обнаружила там лишь
мертвого Нимотси и двоих его убийц. Тогда тебе повезло. Может, и сейчас
повезет - глупо стоять на лестнице, глупо, глупо...
За дверью было по-прежнему тихо.
Ну давай, не вечно же стоять здесь, и Дан должен позвонить в пять
часов...
Я вошла, оставив дверь открытой настежь, чтобы сохранить себе путь к
отступлению. Но в квартире никого не было.
Никого и ничего, кроме изуродованной до основания комнаты, вспоротых
кроватей, развороченных кресел, опрокинутого стола, разобранного
телевизора, перевернутых видеомагнитофонов.
Точно такой же беспорядок царил и в кухне, все содержимое настенных
шкафов было вывалено прямо на пол и теперь лежало на паркете, пересыпанное
гречневой крупой, которую я купила пару дней назад...
Я не удержалась и села на изуродованный подлокотник кресла: вот оно,
сезон охоты начался, какого только тигра ты решила подергать за усы? Я
была почти уверена, что тигр откликается на имя Александр Анатольевич и,
вполне вероятно, они и сейчас следят за мной. Логично предположить, что
Шинкарев хочет выяснить, кто же за мной стоит: в то, что я, одиночка,
довольно сложно поверить, я его понимаю. Но мне было не до логики - Боже
мой, провидение взяло меня за потную ладонь, когда я решила оставить
дневник и кассету у Серьги, они опоздали...
Во всяком случае, нужно убираться отсюда, пока они не пришли и не
продырявили мне башку. И все-таки я не могла отделаться от ощущения, что
это действительно акция устрашения: они как будто говорили мне, они как
будто хотели показать - ты у нас на крючке, ты и горстка дилетантов;
теперь мы знаем, что письмо состряпала ты, - но и ты знай, что мы знаем.
Самое время испугаться и начать делать глупости.
Но как он мог догадаться, что это именно моя сумочка, ведь там не
было ничего, указывающего на меня: духи, помада, косметичка, Юнна Мориц,
которую я читала на перегонах метро, - "Когда утихнет боль, и выпрямится
рот, и с птицей укреплю пронзительное сходство...". А что, если
восторжествовала корпоративная этика - и Шинкарев связался с Олегом
Васильевичем, ведь они проходят по одному ведомству... А в ту ночь Олег
выходил из подъезда Туманова... Нет, это полный бред.
И тогда я вспомнила вечер знакомства с Володькой - я уронила сумочку
на ступеньках, а Шинкарев поднял ее. Боже мой, у таких людей
профессиональная память. Он мог связать это, и гораздо успешнее, чем это
обычно делаю я, ведь чему-то же его учили...
Я зажала рот кулаком, чтобы не закричать. Шутки кончились.
Дан.
Дан, вот кто может помочь мне; вот кто может защитить меня. Конечно,
я не имела права перекладывать на него свои проблемы, но другого выхода у
меня не было. Одной мне не справиться; не исключено, что нам не справиться
и вдвоем, но ничего другого мне не остается...
Главное сейчас - кассета. Нужно сейчас же позвонить Серьге и
договориться о встрече.
Я машинально протянула руку к телефону и тотчас же отдернула ее - а
вдруг телефон прослушивается. Ты, конечно, не высокий блондин в черном
ботинке, это только ему совали "жучки" в коллекционный фагот, но все же,
все же...
Через секунду я решила ехать к Каныгину; он просыпается не раньше
девяти, еще час у него уходит на починку головы после вечерней дозы
самогона. Сейчас было восемь, время у меня есть.
Я начала было собирать вещи в рюкзак, но сейчас же бросила эту затею:
непонятно почему - мне было противно касаться вещей, которые переворошили
дотошные лапы шинкаревских подручных. Свитер, джинсы и пальто - достойная
экипировка, чтобы отправиться с ней в новую жизнь...
Осмотрев замок, я поняла, что он закрывается лишь на маленький
сопливый язычок. Значит, квартиру худо-бедно можно защитить от толп
безработных мародеров, а потом обязательно приедет охранник Серж, он ведь
обещал...
Через пять минут я открывала дверь подъезда.
Мне пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы внимательно
оглядеться, а не бежать сломя голову, без оглядки. Вполне возможно, что
асфальтированный квадрат, подпираемый стенами домов, может оказаться
ловушкой.
...Из подъездов выходили родители с заспанными первоклассниками, за
плечами детей болтались полупустые ранцы - громкий стук карандашей и
пеналов не вызывал у меня подозрений. Не вызывал подозрений и угрюмый
дворник, который мел дорожки: все обойдется, тебе просто надо держаться
людей и ни в коем случае не оставаться одной.
Спустя час я уже была возле каныгинского дома. Забрать кассету,
проехаться в автобусе и нырнуть в спасительное метро; из центра города
позвонить Дану... Я проверила про себя его телефон. Дан Сикора, концерн
"Фаэна" - что это за название, черт возьми... - президент, тиснение
золотом... А там - будь что будет.
Я добралась до квартиры Серьги и затрезвонила в дверь.
Чертов Серьга спал, как сурок, - что и требовалось доказать. Устав
звонить, я нетерпеливо заколотила кулаками в дверь - и тогда она так же
мягко, так же вкрадчиво приотворилась; совсем как час назад у меня на
проспекте Мира.
В квартире было тихо.
"Та-ак, голубчик, с твоей языческой страстью к самогону ты вообще
перестал соображать. Кончится тем, что ушлые домушники растащат твои
полотна, сбагрят их по сходной цене на аукцион "Кристи", а ты, как всегда,
останешься не у дел и помрешь на соломенном тюфячке, как Ван-Гог..."
- Эй, алкоголик, что же ты...
Я не успела закончить наспех сочиненную тираду, я успела только
сдавленно вскрикнуть и зажать себе рот рукой - в комнате, возле
разобранного дивана, уткнувшись лицом в пол, лежал Серьга.
Волосы у него на затылке слиплись от крови - я сразу же поняла, что
это кровь, я видела ее в разных состояниях; голое тело было в
кровоподтеках - должно быть, его долго били ногами, перед тем как
проломить голову.
Я должна была, должна была потерять сознание - но не потеряла его. В
глаза нагло лез набросок Серьги, забрызганный кровью, - "Ольга
Баранова-Грекова-Ильина смотрит уголовную хронику. Ее попугай Кеша только
что поел дыню и кричит: "Танька-проститутка!". Я понятия не имела, кто
такая Ольга, кто такой Кеша, кто такая "Танька-проститутка"; голова
нарисованной Ольги была забрызгана кровью - так же, как голова Серьги. Вот
только Серьга был настоящим.
Я подошла к Серьге и осторожно попыталась перевернуть его. Но тут же
оставила эту попытку, до смерти испугавшись увидеть его неживое лицо.
Проклятая Богом жизнь - нужно быть готовой ко всему. Я и была готова ко
всему, когда все-таки заглянула Серьге в лицо. Но не к тому, что он
окажется жив. Глубоко запавшие глаза Серьги с тонкими, как у младенца,
веками, были закрыты; острый птичий нос заострился еще больше - но он был
жив! Где-то в глубине узкой груди ворочалось онемевшее сердце.
Я бросилась к телефону, набрала "ОЗ", начала что-то сбивчиво кричать
в трубку - приезжайте, приезжайте скорее или он умрет. И тут я с ужасом
поняла, что даже не знаю толком адреса Серьги - ни номера дома, ни
квартиры: несколько раз мы приезжали сюда с Серьгой, вполне хватило, чтобы
визуально запомнить, но сейчас не это было главным. Позабыв все
ругательства, выслушивая недовольное молчание диспетчера на другом конце
трубки, я поняла - главного у меня не было... "Подождите, не отключайтесь,
сейчас я узнаю адрес". Я выскочила на лестничную площадку и заколотила
кулаками в двери соседних квартир - никто не отзывался, ни на звонки, ни
на угрозы - мои жалкие угрозы, - ни на крики о помощи. Только сейчас я
запоздало увидела номер квартиры, нарисованный мелом на дерматиновой
обивке, - 242.
Китайская стена Серегиного дома была бесконечной, мне просто не
хватит времени, чтобы увидеть дурацкую табличку с названием улицы... Я не
могу оставить его, я не могу позволить ему умереть в одиночестве, рядом с
нарисованной Ольгой, которой я не знала... В отчаянии я набрала еще один
номер - только бы Дан был на месте, только бы он ответил.
Он ответил.
- Слушаю.
- Дан, это Ева. Мне нужна ваша помощь, немедленно, - мой отчаянный
голос заколотился головой в мембрану. - Я на "Пражской" у Сергея... Он
умирает, ему проломили голову. А я не могу даже вызвать "Скорую", я не
знаю точного адреса, никто из соседей не открывает.
Я не могу ждать.
Дан молчал несколько секунд, потом коротко бросил в трубку:
- Запоминайте, - и продиктовал адрес. - Вот что, оставайтесь там,
вызывайте "Скорую", я вас продублирую.
- Я прошу вас... - жалобно прошептала я.
- Я еду, - Дан не колебался ни секунды. Я вызвала "Скорую". Теперь
оставалось только ждать. Теперь от тебя ничего не зависит... Я не знала,
чем заполнить наступившие вытянувшиеся в вечность минуты ожидания; в узкой
одиночной камере одной из таких минут Серьга может умереть, и я даже не
смогу ничем помочь ему. "Возьми себя в руки, возьми себя в руки, возьми
себя в руки..."
Я опустилась на пол рядом с Серьгой, приблизив голову к его груди, -
сердце Серьги все еще билось. Главное - не смотреть на окровавленный
затылок...
- Не умирай. Серьга, миленький, не подводи меня, этого я точно не
переживу, продержись еще немного, - страстно шептала я Серьге. - Не
умирай, пожалуйста, это нечестно, ты же обещал написать мой портрет, не
умирай, не умирай, не умирай...
Я не знала, сколько, как пес на цепи, сторожила слабеющее Серегино
сердце; сколько шептала ему бессильные, несвязные слова - только движение,
вторгшееся в квартиру, вывело меня из этого состояния.
- Что случилось, Ева?! - Сильные руки подняли меня. - Что здесь
произошло?!.
Это были руки Дана.
Он приехал не один - с ним был молодой человек с саквояжем в руках,
который тотчас же занялся Серьгой.
- Это Пингвиныч, - пояснил мне Дан. - Самый лучший московский
нейрохирург, вытащил его по дороге.
Пингвинычу понадобилось несколько секунд, чтобы оценить ситуацию.
- "Скорую" вызвали? - деловито спросил он.
- Да, да...
- Плохо дело, нужно немедленно везти его в клинику, можем потерять.
- Я готов, - отозвался Дан.
- Боюсь, что твоя колымага мало приспособлена для транспортировки...
Чертовы коновалы, теряем время.
Я теряла сознание, а руки Дана все прижимали и прижимали меня к себе.
Наконец приехала "Скорая";
Пингвиныч тотчас же взял управление бригадой на себя - как в тумане,
я слышала короткие отрывочные распоряжения, термины, в которых я не
понимала ничего.
Серьгу аккуратно подняли с пола, переложили на носилки.
- Значит, так, - сказал Пингвиныч, - мы сейчас ко мне в клинику.
Задет мозг, нужна срочная операция.
Я почувствовала, как медленно опускаюсь на пол; я упала бы, если бы
Дан не поддержал меня.
- Успокой свою слабонервную. Еще бы полчаса - Тогда и Шопена можно
было бы играть... Сделаем все возможное.
Квартира опустела. В ней остались только мы с Даном. Я тупо сидела на
краю дивана. Дан начал собирать наброски с пола, только для того, чтобы
хоть чем-то занять руки. Но это было делом бесполезным: весь нарисованный
мир Серьги был вздыблен, в комнате царил такой же разгром, как и у меня на
проспекте Мира.
Оставив это. Дан сел рядом и обнял меня за плечи; этот жест не
успокоил меня, нет - он прорвал плотину слез: я рыдала и не могла
остановиться - Ну не плачь, не плачь, девочка, не плачь, хорошая моя. Все
же хорошо - Пингвиныч спасет его, он же Господь Бог в хирургии. Мы
позвоним в клинику, подъедем... Я понимаю, ты испугалась...
Я молча выпросталась:
- Ты не понимаешь, Дан. Это все из-за меня... Я не могу больше жить с
этим, не могу... Поднявшись, я подошла к шкафу.
- Помоги мне.
Дан помог мне отодвинуть шкаф, пыльная папка с набросками завалилась
на пол. Покопавшись в ней, я достала пакет с кассетой и дневником Нимотси.
И швырнула его под ноги Дану.
- Вот из-за чего они хотели убить Серьгу. Они искали и не нашли...
Это моя кассета. Это я спрятала ее туда.
А теперь уходи.
Дан непонимающе взглянул на меня.
- Уходи, - истерически закричала я, - я не хочу, чтобы и ты попал в
эту мясорубку, хватит смертей, я больше не могу, не могу, не могу...
Дан ударил меня по щеке - чтобы остановить истерику - и тотчас же
крепко прижал к себе:
- Вот что. Я никуда не уйду. Даже если ты будешь гнать меня, даже
если спустишь на меня всех собак. Я никуда не уйду. Сейчас ты успокоишься
и все мне расскажешь. Все. Но сначала нужно вызвать милицию.
У меня есть пара серьезных ребят, они быстро это дело размотают.
- Нет, нет! Я знаю, кто это сделал. И милиция здесь ни при чем. Ты
даже не можешь представить себе...
- Хорошо, хорошо. Сейчас мы закроем дверь и поедем ко мне. Оставим
здесь все так, как было. Нужно собрать ему вещи в клинику...
- Да, да, - ухватилась я за эту мысль, радуясь, что хоть чем-то можно
занять воспаленный ум.
- Договорились, - мягко сказал Дан. - Ты берешь себя в руки. Никаких
истерик, а позже мы обстоятельно с тобой поговорим. Обещаешь?
- Обещаю, - сказала я, складывая в сумку вещи Серьги.
Бесполезное дело, все рубашки были измазаны краской, пятнами от
скудных Серегиных трапез, ленивым телом. Я вспомнила, что Серьга ненавидел
стирать, ни машинки, ни порошка никогда не было в его доме. "Я последний
понтифик Кватроченто, а не какой-нибудь енот-полоскун", - гордо утверждал
он. Рубашки, носки, майки он носил до того момента, пока грязь не
становилась явной. Потом выбрасывал заношенную одежду и тут же покупал
новую...
- Знаешь, - я виновато улыбнулась Дану, мне было стыдно за недавнюю
истерику. - У него даже нет чистых вещей.
- Это самая маленькая проблема. Я привезу свои. Едем.
Дан взял ключи от квартиры, которые висели на гвозде под ржавой
подковой, и старательно закрыл дверь:
- С этим разберемся позже. Главное, чтобы он остался жив.
Через десять минут мы уже покинули город. Джип Дана мчался по шоссе.
- Куда ты меня везешь? - спросила я.
- Туда, где ты будешь в безопасности, - ответил Дан, - к себе на
дачу. Там лес, сосны, там ты придешь в себя, и мы спокойно все обсудим.
Судя по всему, тебе не стоит оставаться в городе.
Он вдруг остановил машину, повернулся ко мне и тихо поцеловал в губы,
- это было так неожиданно, что я даже не успела толком ответить на его
поцелуй, сор - в с губ лишь запоздалое прерывистое дыхание.
- Слушай, я ведь недавно заплатил ему за картины. Это довольно
внушительная сумма... Может быть, его просто ограбили?
- Нет, - твердо сказала я. - Мне бы хотелось так же думать - мне
никогда еще не хотелось думать так же, но это не правда. Точно такой же
погром они оставили у меня в квартире - поэтому-то я и поехала к Серьге...
Дан внимательно смотрел на меня.
- Ты веришь мне?
- Да, да.
- Все будет хорошо. Я смогу защитить тебя.
Я обняла Дана за шею и крепко прижалась к нему, почувствовав, что
счастлива. Счастлива, несмотря на весь ужас сегодняшнего дня.
Шоссе все еще было пустынным: несколько тяжелых трейлеров пронеслись
мимо нас в сторону Москвы - как наспех и по неведению открытая Америка.
Дан шел почти на предельной скорости, так что нас никто не обгонял. Только
в зеркале заднего вида отражался контур какой-то одинокой далеко идущей
легковушки.
Больше всего мне хотелось положить голову Дану на колени; положить,
закрыть глаза и убедить себя в том, что все это произошло не со мной, что
мы просто едем за город, где зима уже тронула землю, где только что
выпавший, еще не окрепший, младенческий снег не убирают в грязные кучи,
где можно затопить камин...
И сжечь эту проклятую кассету.
Мы ехали добрых сорок минут, когда Дан свернул на проселочную дорогу.
- Ну вот, - сказал он, - еще немного, и мы на месте.
За окнами стеной стоял уснувший лес, но дорога была довольно широкой,
выложенной железобетонными плитами. Спустя некоторое время тишину разорвал
пронзительный сигнал приближающейся машины. Это был джип, но гораздо более
внушительный, чем аккуратный, почти игрушечный джип Дана. Теперь эта
лишенная грации огромная туша стремительно нагоняла нас.
- Надо же, кому-то не терпится, - улыбнулся Дан, рассматривая
автомобиль в зеркало. - Придется пропустить хозяев жизни, иначе они
отобьют нам зад.
Дан слегка притормозил, и джип сразу же вырос, угрожающе приблизился,
хотя людей за стеклами разглядеть было невозможно. Наконец водитель джипа
пошел на обгон - и вместо того, чтобы проехать мимо, резко затормозил и
почти уткнулся в нос Дану. Столкновение казалось неизбежным, но Дан в
последний момент резко вывернул руль и остановил машину.
- Сейчас разберемся, не волнуйся, - сказал он мне спокойным тоном, но
я видела, как по скулам заходили желваки.
Я ничего не ответила.
Я и не могла ничего ответить - близко подступивший страх сковал меня:
на переднем сиденье, рядом с водителем, сидел Александр Анатольевич...
Дверцы джипа распахнулись, и из них посыпались парни - кроме
Александра Анатольевича и водителя, я насчитала еще двоих, возвращаясь и
возвращаясь взглядом к спокойному лицу Александра Анатольевича. Он почесал
переносицу дулом пистолета и радушно улыбнулся мне. Парни, выскочившие из
машины, были вооружены короткими автоматами.
- В чем дело, ребята? - спросил Дан. Он не потерял хладнокровия, хотя
не мог не видеть оружия у людей из остановившего нас джипа.
- Приехали, паренек, - радостно сказал Александр Анатольевич и грузно
вылез из машины.
Попытаться прорваться, резко нажав на газ, было делом бесполезным -
тело шинкаревского джипа надежно перекрывало дорогу. С запоздавшим
отчаянием я увидела, как по лицу Дана пробежала тень досады - зачем я
остановился? зачем, зачем?..
- А рыпаться не советую, - вкрадчиво пропел Александр Анатольевич,
вплотную подойдя к нам, - могут и шкуру попортить. Так что вылезай, друг.
.. - Кто это? - спросил Дан шепотом. - Ты его знаешь?
- Да, - еле шевеля пересохшими губами, ответила я.
- Вылезай! - Парни передернули затворы, а Александр Анатольевич
распахнул дверь со стороны Дана.
Тяжелое темное чувство накрыло меня с головой. Вот и вес, конец
пути... Но Дан, Дан - мягкие волосы на затылке, полы плаща на маяке,
обнимающие меня, "вы мне нравитесь, Ева, очень нравитесь...", последний
поцелуй, за которым стояла новая, невыразимо прекрасная жизнь...
- Отпустите его! - крикнула я Шинкареву осевшим голосом. - Отпустите
его, он ничего не знает. Отпустите, я поеду с вами.
- Куда ехать-то? Приехали уже. - Александр Анатольевич сочувственно
ткнул пистолетным дулом Дану под подбородок. - Ряха твоя лощеная что-то
больно знакома. Может, виделись где?
- Может, и виделись. - Дан был поразительно спокоен.
- Ну да это неважно теперь. Вот что я скажу тебе - не ту ты себе
подругу выбрал, парень, ой не ту. Она-то тебя под монастырь и подвела. А
ведь мог найти совсем другую, добропорядочную, и прожил бы с ней до
старости. Потом бы, конечно, любовницу себе завел, детей бы в Оксфорд
учиться отправил или в Кембридж... Финансы, я вижу, позволяют... А теперь
уж не придется. Кончайте его, ребята, а я пока с нашей красавицей
потолкую, уж больно быстро она бегает, не угнаться да толком не поговорить.
- Нет, нет! Оставьте его. - Я вцепилась в рукав Дана, но его уже
вытащили из машины, быстро обыскали и, подталкивая в спину тупыми рылами
автоматов, повели к близкому лесу. В руках у одного из парней Шинка-рева я
увидела лопату с коротким черенком...
Александр Анатольевич уселся на водительское место, обхватил меня за
шею ручищей с зажатым в ней пистолетом: дуло уперлось мне в перекрестье
ключиц, а совсем рядом возникла тяжелая круглая голова Шинка-рева. От него
несло пивом, запах был почти удушающий, кажется, я даже на секунду
потеряла сознание.
- Ну здравствуй, здравствуй! - сказал мне он как старой знакомой. -
Вот и встретились наконец. Ты кое-какие вещички забыла у нашего общего
друга, так я тебе их принес.
Не торопясь, Александр Анатольевич выложил передо мной на приборную
панель джипа кассету и мое собственное изрядно помятое письмо - края у
открытки "С днем рождения!" были заломлены.
- Ну что, твоя работа? Или группы товарищей? Я молчала.
- Чувство юмора, правда, тяжеловато, хотя некоторым, возможно, и
понравилось бы. "С днем рождения", надо же! Теперь уж не оценят. Ну, чего
молчишь?
Я сжала зубы, хотя больше всего мне хотелось закричать: собственная
жизнь была мне безразлична, в конце концов, я уже умерла прошлым летом...
Но из головы не шла лопата с коротким черенком.
- Но это-то уж точно твое. Глупо отпираться, ласточка, вместе же
собирали... - Шинкарев аккуратно положил рядом с кассетой сумочку и все ее
забытое содержимое - косметичка, духи, помада. Последним лег томик Юнны
Мориц.
- Я, конечно, стихов не люблю. Но можно прочесть кое-что любопытное
между строк. Полезно иногда бывает странички полистать...
Он отогнул немного потрепанную суперобложку книги, и оттуда
выскользнула фотография, которую я прихватила в квартире Сирина.
Это был конец.
Я закусила губу и почувствовала теплый привкус крови - Боже мой,
какая же я идиотка, вот так сунула голову в петлю и потянула за собой
единственного человека, которого могла бы полюбить... Как можно было
забыть об этой фотографии, как можно было вообще не вспомнить о ней -
сейчас это казалось мне невероятным. Я совершила непростительную глупость,
это было равносильно тому, чтобы оставить на месте преступления свою
визитную карточку...
- Звонит мне как-то в неурочный час наш с тобой общий знакомый
Вовчик, - голос Александра Анатольевича стал масляным, он как будто
рассказывал заезженную, давно навязшую на зубах сказку. - Звонит,
бедолага, а голосишко трясется и речи невменяемые. Приезжай, мол, друг
Шура, я тут письмишко подметное получил да еще кой-какой компромат. Не
люблю я подковерных дел, потому пришлось ехать. Что ты думаешь - приехал
среди ночи, ни с чем не посчитался, а он совсем изошелся. И ну причитать,
дурашка, во что это вы меня втравили, вот, мол, стал жертвой шантажа. Я-то
посоветовал ему горячку не пороть и во всем обстоятельно разобраться - что
за письмо, что за шантажисты такие. А тут, смотрю, твоя сумочка отдыхает,
забыла, что ли? "Чья?" - спрашиваю. "Моей девушки", - отвечает. "Тебе, -
говорю, - друг Володя, нужно отлежаться денек, а сумочку я сам отдам".
Сунул нос - ты уж прости, любопытен не в меру, а там я, оказывается, лежу,
да еще в трусах. Фото, конечно, не очень качественное, это тебе не
"Кодак"... Так ты бы сказала, я бы лучше тебе подарил... И почему это,
думаю, Вовчика баба мою фотографию таскает? Может, объяснишь?
Голос выдал Александра Анатольевича - из умиротворенного он стал
почти угрожающим.
- Ну?! Откуда у тебя этот снимок? Я молчала.
- Кто еще с тобой дела проворачивает?
- Интерпол, - наконец разлепила губы я: только потому, что молчание
становилось невыносимым.
Александр Анатольевич с удовольствием расхохотался:
- Ну, это ты мне горбатого лепишь. Я знаю, что такое Интерпол, они
так грязно не работают. А вот кто еще у тебя в тимуровской команде - это
мне очень интересно.
- Пошел ты!
Сухо щелкнул предохранитель.
- Ты не забывайся, так можно и дырку схлопотать. Я ведь и по-другому
могу, у меня нервы крепкие, не то что у дружка твоего Володеньки. Давай
так договоримся: если подробно все расскажешь - и о письме, и о кассете,
ладно фотография, Бог с ней, и кто еще вокруг тебя околачивается, и откуда
ты сама такая, - будет небольно и, главное, быстро. Чик - и все. Я ведь
все равно из тебя все вытяну, я же не мальчик за тобой по всей Москве
гоняться...
- Пошел ты!.. - Мои ответы не отличались разнообразием.
- А вот грубить не годится, нехорошо. Интеллигентные же люди. Я же о
простых вещах спрашиваю. - Он похлопал рукой по кассете. - Это, так
сказать, копия, малая толика. А где же оригинал?
Полиэтиленовый пакет с кассетой и дневником лежал в "бардачке" у Дана.
- Может, мы поищем, пока суд да дело, а, Ева? Я вздрогнула, но тут же
вспомнила, что Володька познакомил нас в первый же вечер.
- Заглянем, например, в "бардачок", а там и подарок для дяди Шуры
припасен... Или она в надежном месте лежит, скажем, в швейцарском банке, а?
В лесу раздались автоматные очереди, и Александр Анатольевич широко
улыбнулся:
- Не везет тебе с любовниками, голубка. Один сам себя жизни лишил -
это честное слово даю, мне смертникам врать кодекс чести не позволяет... А
теперь вот и этого сопливого фирмача... Э, да ты, я смотрю, переживаешь,
позеленела вся, того и гляди Богу душу отдашь. Ты теперь за себя
переживай, как самой так сладко помереть, без мучений.
Слова Шинкарева доносились до меня сквозь безнадежный, беспросветный
туман. "Дана больше нет, Дана больше нет", - билась в еще чувствующем
сердце одна-единственная фраза; я передвигала ее как плоский камешек в
клетках классиков: восемь, девять, десять, "солнце", ты опять проиграла,
сейчас тебя позовут ужинать, а Дана больше нет...
Автоматные очереди не прекращались, они сверлили и сверлили мозг, это
всего лишь эхо, застрявшее в куполе головы, ты будешь слышать этот сухой
треск до самого конца.
До самого конца, слава Богу...
- Да что они там, с ума посходили, устроили фейерверк! - глухо
проворчал Александр Анатольевич.
И, стараясь скрыть явное неудовольствие, снова обратился ко мне:
- Ну а теперь скажи мне, что это за шантаж ты решила устроить...
Теперь мне было все равно. Все мои усилия оказались тщетными, все мои
жертвы ничего не стоили... А теперь я потеряла единстве иного моего
человека.
Ему надоело держать руку у меня на шее - или она затекла, или я
показалась ему мертвой, - во всяком случае, пистолет Александра
Анатольевича перестал давить на ключицы. Шинкарев деловито собрал с
приборной доски все вещественные доказательства моего неумелого шантажа.
- Ты, я смотрю, крепкий орешек, - сказал он с веселой ненавистью и
даже с бледной тенью уважения в голосе. - Но ничего, мои ребятки тебя
зараз расколют, они бо-ольшие специалисты. Так что гала-финал этой твоей
поделки, - он постучал твердым ногтем по кассете, - покажется тебе детским
лепетом.
Мне было плевать. Если сейчас очень сильно попросить у Бога, то,
может быть, он пошлет мне маленькую, ласковую смерть...
...Но то, что произошло потом, показалось мне громом небесным, я даже
ничего не успела сообразить.
Серая быстрая тень мелькнула по стеклам машины, и передняя дверца со
стороны Александра Анатольевича резко распахнулась, так резко, что даже
его тренированное тело не сумело удержать равновесия - он почти вывалился
наружу, успев выстрелить, и воздух рядом со мной расколола автоматная
очередь.
- На пол и не двигайся, - услышала я хриплый, искаженный до
неузнаваемости, но живой голос Дана.
Голова была готова взорваться - ты жив, ты жив... Почти неслышная
возня у машины отдавалась во мне громким набатом; еще несколько выстрелов
- то ли пистолетных, то ли одиночных автоматных, - и все стихло.
Скорчившись и боясь поднять голову, я застыла в спасительном брюхе
машины: я не могла знать, что произошло. Но что бы ни произошло - все уже
кончилось.
Теперь все кончилось.
Мертвая тишина.
Время бросило, покинуло меня, оно ушло, как уходили все мои друзья...
Наконец дверца машины с моей стороны тихонько приоткрылась.
И кто-то присел передо мной на колени.
- Ты жива? С тобой все в порядке?
Боже мой, это был Дан - без плаща, в перепачканном землей пиджаке, с
измазанным грязью лицом, но живой...
- Что он с тобой сделал?
Я рухнула ему на руки, прижала к себе его пахнущую землей голову и
разрыдалась.
- Ну, успокойся, успокойся, родная моя, все позади, все позади, ты
слышишь?..
Но я не хотела ничего слышать, я все крепче и крепче прижималась к
нему, так страшно отнятому и так счастливо обретенному; а потом
отстранилась, чтобы смотреть и смотреть на его милое, внезапно осунувшееся
и такое родное лицо. Я убрала примерзший кусочек грязи с его скулы, а
потом начала покрывать безостановочными поцелуями и эту скулу, и
взъерошенные брови, и холодные щеки. А он все шептал и шептал сбивчиво:
"Ну, успокойся, успокойся, родная моя..."
Я прижалась к рукаву его пиджака и вдруг почувствовала солоноватый
привкус крови:
- Боже мой, Дан, ты ранен?
- Пустяки, думаю, он задел меня в последний момент... Думаю, ничего
страшного. Реакция отменная, нужно сказать. Но я, пожалуй, преподнес ему
неприятный сюрприз.
- А те, кто увел тебя?..
Дан крепко сжал мои плечи и попытался улыбнуться:
- Дурацкое положение... Но, когда копаешь себе могилу, у тебя
остается не очень-то большой выбор.
Я вспомнила лопату, судорожно вздохнула и еще крепче прижалась к Дану.
- Но их же было трое...
- Видишь ли... - Дан попытался улыбнуться, - я не ввел их в курс
дела... Не успел. Я ведь служил в развед-роте, в Афгане. И даже успел
выучить пушту. Но этим никто не интересовался, прежде чем тыкать мне
оружие под ребра...
- Ты не говорил мне.
- Но ведь и ты ничего не сказала. А я должен быть готов к тому, что
моя девушка криминальная штучка. Ты ведь моя девушка?
- Прости, прости меня... Прости меня за все, это я втравила тебя во
все это. Уезжай, я останусь здесь, нужно вызвать кого-нибудь, я устала,
устала... Должен же быть конец всему этому кошмару...
- Ну вот что, - он крепко сжал ладонями мое мокрое лицо, - запомни, и
чтобы мы больше никогда к этому не возвращались: я никогда тебя не
оставлю. Я ведь уже говорил тебе, что в нашем роду мужчины всегда следуют
за любимыми женщинами, даже если это грозит им бедой? Ведь, говор ил?
- Да, да...
- А сейчас нам нужно убираться отсюда, и как можно скорее.
- Куда?
- В Москву. Нам незачем светиться в поселке. Там, правда, почти
никого нет, только сторож... Он охраняет дачи. Но когда их найдут... Они
обязательно вытащат тех, кто в эти дни был в поселке... Сейчас я отгоню их
машину, а ты никуда больше не выходи. И с этой минуты будешь передвигаться
только под моей охраной. Я похож на верного паладина? - Он все-таки
заставил меня улыбнуться, несмотря на весь трагизм ситуации.
- Копия.
- Вот и отлично. Я не хочу тебя потерять, слышишь?..
Он оставил меня, обогнул джип и склонился над телом Шинкарева - я
видела это сквозь лобовое стекло: вся грудь Александра Анатольевича
взмокла от крови.
Я попыталась выйти из машины.
- Не нужно, - крикнул Дан, на секунду оторвавшись от своего мертвого
врага. - Я сам все сделаю...
- У него бумаги, их нельзя оставлять... Дан обшарил тело Александра
Анатольевича, поднял голову и развел руками:
- У него ничего нет, только бумажник... Посмотри возле машины.
Пока Дан усаживал мертвого Шиикарева в неповоротливый джип, я
обшарила каждый сантиметр грязного железобетонного покрытия. И наконец
нашла то, что искала, - смятые, изуродованные, затоптанные в жижу кассета,
письмо, сумочка и разлохматившийся томик Юнны Мориц. Фотография лежала
между страниц, там начиналось мое любимое стихотворение "За невлюбленными
людьми любовь идет, как привиденье...". А на старой фотографии Шинкарев
все еще был жив и был жив убитый мною Сирии...
Дан, стараясь не задеть нашу машину, аккуратно развернул джип и
направил его в сторону леса.
Я не могла, не могла оставаться одна - и пошла сквозь чащу по следам
протекторов.
Через несколько минут деревья расступились, и я увидела небольшую,
незаметную со стороны дороги поляну. На ней лежали залитые кровью тела
тех, троих. Но не это поразило меня - я не отрываясь смотрела на зловещий
черный квадрат земли - эта могила была приготовлена для Дана.
Ноги больше не держали меня - пришлось привалиться к стволу дерева.
Дан загнал джип на поляну и несколько минут возился в машине - видимо,
вытирал отпечатки, совсем уже отстраненно подумала я и испугалась этой
своей отстраненности. Повалил тяжелый липкий снег. Дан выскочил из машины
и направился ко мне.
- Дан, - слабо позвала я. - Дан, я не могу подняться...
- Ну зачем ты вышла? Не нужно тебе смотреть.
- Я не могу... Не могу больше оставаться одна... Он подхватил меня на
руки и понес к машине. Я обняла его за шею и закрыла глаза.
***
...Дан гнал машину к Москве.
Прошло не так много времени с тех пор, как мы оставили трупы
шинкаревской команды на опушке леса, но, это казалось таким далеким,
занесенным снегом, как будто произошло с нами в каких-то других жизнях.
Все вокруг изменилось. Это был враждебный мир, в котором нас
наверняка будут искать, хотя Дан и пытался успокоить меня, говоря, что в
такой глуши снег заметет следы профессиональнее самого опытного
преступника. Если повезет - их могут найти только через несколько дней. Но
даже это сейчас было неважным... Пролитая песья кровь связала нас крепче
самых страстных ночей любви, которых еще не было. Это был почти
смертельный союз, и я знала теперь, что пойду за этим человеком куда
угодно.
Здесь, в машине, я рассказала ему все - все, с самого начала. То, что
давно считалось забытым, навеки похороненным в недрах израненной памяти,
вдруг вспыхнуло так ярко, как будто произошло только вчера... Порнозаказ,
который я бездумно согласилась выполнить, сломанные уши Александра
Анатольевича в центре зала на "Новокузнецкой", приезд в Москву и смерть
Нимотси, приезд в Москву и смерть Веньки, никогда не виденная мною смерть
ее сестры... Нелепая смерть Фарика и Алены, утонувший в болотах джип -
"почти такой же, как у тебя, и я даже умею его водить...". Случайная
встреча с Власом в питерском кафе, одна на миллион, почти роковая.
Фотография Грека на обшарпанных обоях, смерть Сирина и последовавшая за
ним смерть Власа. И снова Москва... Чужим безжизненным голосом я
рассказала Дану о том, как спаслась в тот день, когда убили Веньку и
Нимотси, как уехала к Леве и как его друг сделал мне пластическую
операцию. И та, которую посчитали умершей, снова ожила.
И решила мстить. Тогда она еще не знала, что все те, кто так или
иначе соприкасаются с ней, должны погибнуть. А даже если бы знала - что бы
это изменило?
И снег на лице мертвого Володьки Туманова - это тоже я... Попытка
неудачного шантажа - это тоже я.
Дан съехал на обочину, бросил руль и несколько минут потрясенно
молчал. А потом прижал меня к себе.
- Я поверить не могу, что все это случилось с тобой!
- Да. Все это случилось со мной.
- Но как ты могла разнести череп профессиональному убийце?
- Так не бывает?
- Теоретически можно предположить. Один шанс на сто тысяч.
- Я И есть этот один шанс...
- И все это время ты была одна и никому даже не пыталась рассказать
об этом?
- Кому? - горько спросила я. - Ведь я умерла.
- Я поверить не могу... Ты же могла уехать! Почему ты вернулась?
- Чтобы встретить тебя. - В эту минуту я действительно поверила в то,
что вернулась именно за этим.
Глаза Дана вдруг наполнились такой тоской и болью, что на секунду мне
стало страшно.
- И еще по одной причине. Я должна найти его.
- Кого?
- Того, кто убил Нимотси, кто убил Веньку, Юленьку и тех, кого я не
знаю... Того, кто по-настоящему убил... Больше всего мне хотелось бы
остаться с тобой. Бытье тобой, пока ты меня не прогонишь...
- Я не прогоню.
Я отчаянно затрясла головой.
- Но я должна пройти этот путь до конца. Иначе все жертвы напрасны,
иначе мне никогда не оправдаться на Страшном суде. Но не поэтому, не
поэтому... Я не то говорю. Я просто должна, и все. Теперь ты знаешь все,
это не очень веселая история... Мне все равно, ведь это не ты их убивал
там, в лесу, это я их убивала... И я скажу об этом где угодно, потому что
это правда.
- Я просто защищался и защищал тебя.
- Да, да... Все так. - Впервые за время нашего знакомства я
почувствовала себя старше и умнее Дана. - Ты - самое лучшее, что было у
меня за всю жизнь, это правда. Но если ты сейчас уйдешь - ты все равно
останешься самым лучшим.
- Я не уйду. Ведь мы теперь вместе.
- Вместе...
- И я помогу тебе найти того, кого ты ищешь. Одна голова хорошо, а
две лучше, как любили шутить сиамские близнецы... Прости... Ты говорила о
кассете и дневниках... Больше ничего нет?
- Нет. Никаких зацепок. У меня, по крайней мере. Нимотси помог уехать
какой-то грек - кажется, Нимотси был единственным из всей съемочной
группы, который остался в живых... Тогда остался, - поправила себя я.
- Там что-то есть, в этой кассете? Что-то такое, ради чего стоило
убивать?
- Я не знаю... Я ничего не заметила. Я ведь видела ее только раз,
заставила себя вставить ее в магнитофон. На это вообще невозможно смотреть.
- Но, может быть, есть что-то, что ты пропустила? Какая-нибудь
незначительная деталь в углу кадра, на заднем плане? Что-то такое, чему ты
не придала значения?
- Не знаю. Я правда не могу...
- Хорошо. Успокойся. Я забрал все, что у них было, стянул даже
портмоне у этого Александра Анатольевича. Но боюсь, что это ничего не
даст. Скорее всего у него какой-нибудь легальный бизнес. А если то, о чем
ты говоришь, - все эти порноубийства, - если это вскрылось, они наверняка
уничтожили все концы. И, возможно, еще до того как этот твой приятель
вернулся в Москву. У таких парней нюх собачий... Думаю, ты и сама была им
интересна постольку, поскольку являлась обладательницей кассеты...
Возможно, они искали ее, возможно, даже не знали о ее существовании, пока
ты не появилась с этим наглым письмом. Могу себе представить - они считают
мертвыми всех участников драмы, а тут, оказывается, существует еще кто-то,
прекрасно осведомленный... Как тебе вообще пришло это в голову?
- Я знала только о Володьке... Ведь это он подставил Нимотси. Нимотси
позвонил ему, и на следующий день его убили. И в Володькином клубе
встретила Александра Анатольевича...
- Точно! Вот откуда мне известно его лицо. Я несколько раз был в
"Апартадо" и, кажется, встречался с ним...
- Я даже пыталась строить ему глазки - ты же знаешь, к чему может
прибегнуть женщина...
- Неужели ты хотела соблазнить его?
- Если бы он повелся, я бы сделала это не задумываясь, - честно
призналась я.
- Прошу тебя, не надо...
- Но тогда я не знала тебя.
- Пожалуй, это извиняет тебя. Но не его! Нужно быть полным идиотом,
чтобы пройти мимо такой девушки.
- Должно быть, я была не в его вкусе... Но все равно - Александр
Анатольевич был единственной реальной ниточкой, а Володька был мне нужен
как проводник.
- Интересно, как же ты собиралась все осуществить?
- Ну-у... Я бы договорилась о встрече по телефону. Съездила бы на
нее, возможно, увидела бы главного. Это было непременным условием - приезд
главного. Я бы засекла его и... Что-нибудь придумала... Тебя, например.
- Боже мой, я ведь мог потерять тебя, даже не встретив... Ты такая
бесстрашная, потому что наивная? Или наоборот?
- Знаешь, а ведь я была очень некрасивая. Очень некрасивая, пока мне
не сделали новое лицо. Я должна тебе это сказать... Теперь ты знаешь обо
мне все.
- А что было самым некрасивым? Нос или глаза? - подумав секунду,
спросил Дан, - Глаза.
Он осторожно поцеловал меня в глаза.
- Нет, пожалуй, и нос тоже.
И он нежно коснулся моей переносицы.
- А если быть совсем честной - самыми некрасивыми были губы...
Он нашел мои губы... Это был долгий поцелуй; такой долгий, что в
самой глубине моего черепа, у шейных позвонков, гулко забилась безумная и
сладкая мысль - а вдруг я состарюсь и умру, прежде чем Дан оторвется от
меня?.. Но она тут же потеряла значение, как потеряло значение все
остальное.
- Черт знает что, я хочу тебя... Я ужасно тебя хочу... - прошептал
мне Дан.
- Почему же - "черт знает что"?..
...Дан жил в центре Москвы, недалеко от Тишинского рынка, Тишинки.
Старой Тишинки уже не было, но когда-то давно, еще во ВГИКе, Нимотси купил
там себе сумасшедшие, совершенно новые галифе с кожаным задом; Иван -
летный шлем, подаренный впоследствии китайцу Фану; а я - только из чувства
солидарности - маленькую фарфоровую статуэтку танцующей узбечки, которую
мы благополучно разбили на обратном пути.
...Это был тихий, абсолютно московский двор, в нем не было ничего от
панельного оскала окраин.
Дан припарковал машину, и несколько минут мы сидели молча. Я
понимала, что между этим его приездом домой и всеми другими приездами
лежит непреодолимая пропасть, на дно которой сброшены трупы убитых им
людей. Но Дан, кажется, совсем не вспоминал об этом.
- Пойдем, - сказал наконец он, - пойдем, я познакомлю тебя со своим
домом... Уже пора.
Он вытащил из машины все, что было связано со мной и с моей историей.
И мы поднялись на третий этаж.
...Квартира Дана оказалась почти такой, какой я представляла ее себе,
хотя я никогда не задумывалась над этим. "Он привел тебя в свой дом, он
привел тебя в свой дом..." Справившись с первым чувством слабости от
этого, я принялась с любопытством изучать убежище Дана: немного небрежный
порядок человека, который долгие годы живет один; много дорогих вещей,
купленных в порыве симпатии, мгновенно вспыхнувшей страсти, и почти тотчас
же забытых. Только одно осталось неизменным - дух Испании, о котором
что-то говорил мне Серьга, сочетание приглушенного красного и глубокого
желтого, кровь и песок - это был не надменный взгляд матадора, а взгляд
раненного пикой быка, мир которого уже потерял ясность.
Ничего похожего я не видела никогда - простая, грубо сколоченная
мебель в обеих комнатах - только очень богатый человек может позволить
себе такую простоту; огромный стол без всяких письменных ящиков - должно
быть, его часто скоблили ножом в каком-нибудь андалузском доме; широкая
низкая кровать, стена, набитая книгами, альбомы и журналы, валяющиеся
прямо на полу. Пол был деревянный - почти такой же, как в маленьком доме у
моря. Доски янтарно блестели и притягивали к себе. Не хватало только
католического распятия на стене, чтобы сходство с другой жизнью было
полным, - его с успехом заменили два компьютера, стоявших на столе.
А на стене, возле кровати, я увидела свой собственный портрет... Было
еще несколько картин - не картин даже, небрежных набросков, взнузданных
изящно выполненными паспарту: все они изображали корриду. Это явно была
рука профессионала ("афисьонадо", как сказал мне Дан, человек,
разбирающийся в искусстве корриды), которому скорее интересна динамика
боя, а не четкие контуры его участников...
- Ты дома, - Дан легонько подтолкнул меня вперед, - ты ни о чем
можешь не беспокоиться. Есть даже горячая вода и полотенца, а мне нужно
сделать пару звонков. Я ведь сорвал сегодня несколько встреч...
- Прости меня.
- Нет, это ты прости меня, - серьезно сказал Дан. - Прости, что я не
появился раньше.
Он сам набрал мне ванну, и я с удовольствием влезла туда, больше
всего мечтая о том, чтобы он пришел ко мне.
Но он не пришел.
Я слышала сквозь неплотно прикрытую дверь, как он спокойно о чем-то
разговаривает по телефону, как ходит по квартире, стараясь не потревожить
меня, как позвякивает посудой на кухне.
И хотя теплая вода успокаивала, убаюкивала меня, наполняя все тело
свинцовой усталостью, - оставаться одной, зная, что он здесь, рядом, было
невыносимо. Я наспех вымылась, укуталась в халат, хранивший запах его
тела, и выскочила из ванной.
Дан был на кухне. Он по-прежнему говорил по телефону, прижимая трубку
к подбородку и расхаживая вдоль окна с огромной миской, в которой сбивал
яйца, - никаких миксеров, никаких кухонных комбайнов, старенький венчик,
только и всего.
Увидев меня, он прикрыл трубку ладонью и радостно сказал:
- Я делаю омлет. Будешь?
- Буду...
Я села на стул, подперла подбородок ладонью и стала смотреть на
своего домашнего героя, который разгуливал по кухне босиком и в
расстегнутой рубахе. Иногда он поворачивался ко мне, рубаха разлеталась, и
я видела его грудь с маленькими коричневыми сосками и часть плоского
живота - тогда я почти теряла сознание и сердце начинало бешено колотиться
в горле.
- У тебя смуглая кожа, - сказала я.
- Я же мадьяр, - улыбнулся Дан, - с примесью южных городов - Я не
забыла: мадьяр, во-первых, и старомодный человек, во-вторых...
- А в-третьих - я очень хорошо готовлю омлет с ветчиной и сладким
перцем. Я звонил Пингвинычу.
С Сергеем все в порядке, ему сделали операцию. Пока он в
реанимационном отделении, но непосредственной угрозы для жизни нет... Ты
рада?
Я вспыхнула - конечно, я была рада, и в это же время испытала
глубочайшее чувство стыда: за всеми этими передрягами, за дикой бойней в
лесу я как-то совсем забыла о несчастном Серьге. А ведь он пострадал
только из-за того, что я переночевала у него несколько раз...
А вот Дан - Дан не забыл. Я поднялась и поцеловала его в щеку.
- Спасибо, Дан.
- Мне-то за что? Пингвинычу спасибо. Я же говорил, что все будет в
порядке. - Последних слов я уже не слышала: мы начали целоваться.
Стоя посреди кухни, я касалась голой грудью груди Дана, а он покрывал
поцелуями мое лицо, подбородок, шею - несколько раз мне казалось, что я
теряю сознание, я и правда теряла его, но всегда находила губы Дана... Мне
хотелось остаться с ним, остаться в нем, почувствовать его тело, похожее
на песок, который тонкой струйкой обволакивал меня...
Он уже давно сбросил с меня халат, его рубашка тоже валялась на полу,
но, когда его руки сомкнулись на моих бедрах, он с отчаянием разжал их.
- Нет, - задыхаясь, сказал он, и я близко увидела его измотанное
сдерживаемой страстью лицо, - я хочу, чтобы это было долго...
Долго-долго... А сейчас мне нужно уехать.
- Уехать?
- Да, я договорился. Пришла в голову одна мысль, это касается
кассеты. Мы перегоним ее на компьютерную дискету, есть такие технологии,
цифровые, довольно сложные. Я попытаюсь сделать программу... Боже мой,
невозможно от тебя оторваться...
- Омлет, Дан!..
Омлет сгорел окончательно, наполнив кухню острым чадящим дымом.
Через полчаса Дан уехал, а до этого старался не прикасаться ко мне:
"Черт возьми, Ева, если я подойду к тебе, то уже никогда из тебя не
выберусь. Буду блуждать по тебе, питаться мхом и мерзлой брусникой..."
Я осталась ждать его, среди стремительных линий корриды, среди
кастаньет, валяющихся под кроватью, и маленьких, разрисованных вручную
бутылок из-под давно выпитого испанского вина. Несколько раз я брала в
руки какие-то книжки, названий которых даже не могла прочесть; журналы,
языка которых не понимала. Под грубым глиняным кувшином на полке я нашла
несколько фотографий Дана. Это была не Испания - но тоже что-то
экзотическое. Улыбающийся Дан и несколько совершенно одинаковых людей,
похожих на китайцев, вот только черты их лиц были тоньше, а линии
маленьких голов - изысканнее. На обратной стороне фотографий я прочла одну
и ту же надпись: "Таиланд, г. Суратани". Значит, не только коррида
нравится Дану... И он такой же, как и в жизни: тот же изгиб губ, тот же
нежный подбородок... Но мне не нужно было вспоминать, мне нужно было
просто затаиться и ждать... И никогда ожидание не было таким упоительным.
И все-таки я предала его, заснув самым бессовестным образом. "Ты можешь
пока поспать, Ева". - "Да-да... Нет, я буду ждать тебя. С какой стороны
кровати ты спишь?" - "С той, с которой любишь спать ты..." - "Нет,
правда?" - "Ну не знаю... С левой. Да, с левой..."
И я заснула с левой стороны кровати.
А проснулась оттого, что почувствовала движение в уже опустившихся
сумерках комнаты - должно быть, я проспала целый день. Я уже знала, что
Дан вернулся. Я видела, как быстро он раздевается на фоне матового окна, в
которое уже заглядывала ночь, - точеный гибкий силуэт. На столе, между
двумя компьютерами, стоял букет роз, и комната постепенно наполнялась их
тонким ароматом. Целую вечность Дан шел к постели, в которой еще нежились
мои сны. И между этими отрывочными, почти невесомыми снами затерялась я -
почти оглушенная ожиданием.
Дан скользнул в постель и тотчас же обнял меня. Его губы сразу же
нашли то, что искали, - мои губы, еще горчившие от недавнего сна. Дан
покрыл поцелуями все мое лицо, его прикосновения были прохладными, они
принесли с собой морозное дыхание близкой ночи сумасшедшей проклятой
Москвы, залитой холодным светом. Его губы принесли запах совсем другой
ночи - той самой, у которой он украл меня и увез к морю...
- Их снова тридцать три? - слабым счастливым голосом спросила я, и
силуэт розового букета на столе стал неясным, размытым.
- Да, да, - прошептал Дан, - только не мешай мне сейчас, я готов
отправиться в путь и заблудиться в тебе.
Я закрыла глаза, предоставив Дану все самые затерянные уголки моего
тела. Его губы осторожно исследовали их, и каждое прикосновение вызывало
ослепительную вспышку света и было почти невыносимым. Я чувствовала, как
из прохладных губы становятся жаркими, почти обжигающими, оставляя после
себя рубцы незаживающей, неутоленной страсти. Дыхание Дана становилось
тяжелым, оно заполняло каждую клеточку моего тела и теперь билось и ревело
там, как огонь... Наконец его губы сомкнулись над моими сосками, сразу же
ставшими твердыми, как маленькая галька на побережье его моря, и тогда я
не выдержала, я поняла - еще секунда, и я просто умру от этой долго
сдерживаемой страсти.
- Возьми меня... Возьми меня, пожалуйста... - прерывающимся голосом
шептала я. Но губы Дана не послушались, они вероломно скользнули вниз, они
решили измучить, измотать меня, довести до исступления, ранить в самое
сердце, как оглушенного боем быка. Теперь прикосновения губ стали похожи
на воткнутые в круп бандерильи "подер-а-подер"; на удары кинжалом, на
пассы матадора на залитой кровью арене корриды - Дан даже называл мне их в
ту ночь на море, и я запомнила, как запомнила все, что касалось его жизни:
изящные, как будто вышитые бисером слова, похожие на любовь и смерть
одновременно, - "вероника", "паса-де-печо", "чикуэлинас", "натураль"...
Сейчас он убьет меня - сейчас, сейчас...
- Я больше не могу, я умру, я не вынесу этого... Ну пожалуйста...
И тогда он накрыл меня собой, как накрывают детей старой курткой от
летнего теплого дождя, как накрывают платком лицо Христа, чтобы вытереть с
него пот; как накрывают листьями лопуха сладкие куски дыни, чтобы их не
били осы... Как накрывают волной иссушенный берег... Он накрыл меня, и я
почувствовала, что вместе с ним в тело вошла потерянная мною жизнь...
Это продолжалось бесконечно, он вел и вел меня за собой, подталкивая
к вершине растрескавшимися от страсти губами, - и я ощущала каждый изгиб,
каждое движение его узкого тела, я отвечала тем же. Спутавшиеся волосы,
спутавшиеся губы - я знала, что уже никогда не найду в себе себя - только
Дана.
И, когда мы, обессилев, преодолев сумасшедший пик страсти, наконец
спустились в долину, так и не смогли распутать ни тел, ни губ, ни волос...
...Я проснулась от поцелуев, совсем других, нежно-утренних, но тоже
опасных: в самой глубине этих поцелуев дремала страсть, ей ничего не
стоило перегрызть цепь и вырваться на свободу.
- Как ты? - спросил Дан, и совсем рядом я увидела его расширенные
темные зрачки. Он сидел на краю кровати, низко склонившись надо мной.
- Я люблю тебя и очень хочу есть... - жалобно сказала я и прижалась к
нему лицом.
- Ты не разочарована?
- Разочарована тем, что первым проснулся ты.
- Я вообще не спал. Я смотрел на тебя.
- И что?
- Мне очень хотелось сказать тебе, что я люблю тебя, но я побоялся
разбудить. Пришлось перенести признание на утро.
- Признавайся.
- Я люблю тебя.
- А я хочу есть...
- А я люблю тебя.
Я не могла оторвать взгляда от его сросшихся бровей, от взъерошенных
волос, от губ, которые признавались мне в любви...
- Я передумала. Я не хочу есть. Я хочу тебя.
Я откинула одеяло, и мое тело застыло в ожидании. И он лег со мною
рядом, и обнял меня, и все началось - и повторялось снова и снова...
...И снова я сбежала от Дана в сон, только чтобы не потерять голову,
потому что сердце было потеряно навсегда...
И когда я проснулась, Дана опять не было рядом со мной. Опять были
сумерки, но теперь он сидел за монитором компьютера. Его сосредоточенный
затылок притягивал меня как магнит. Я тихонько встала, подошла к нему и
обняла за плечи.
- Ты проснулась? - спросил он, сосредоточенно вглядываясь в монитор,
по которому бежали какие-то строки: все это было для меня китайской
грамотой.
- Нет, все еще лежу в постели и похрапываю в твоих объятиях.
Поужинаем?
- Я уже сожрал половину холодильника. И сейчас снова должен уехать. Я
ведь просмотрел эту кассету, несколько раз, заставил себя это сделать.
Посиди со мной...
Дан взял меня на руки и стал тихонько качать.
- Это ужасно. Я даже представить себе не мог, - по его лицу пробежала
тень, - представить не мог... Но, кажется, там есть одна зацепка, один
маленький план, ради которого стоит убить не одного человека. Я думаю, мне
удастся его увеличить и списать на дискету.
- Кажется, я знаю, о чем ты говоришь, - просто сказала я.
- О чем?
Мне показалось, что тело его напряглось, - так напрягается тело
охотника, когда он чувствует, что чужой плешивый ястреб собирается уволочь
из-под носа добычу, которую он выслеживал несколько дней. И никаких лавров
ему уж точно не достанется...
- Там есть один кадр, когда камера уходит из комнаты, уже после
смерти Юленьки. Силуэт автомобиля, две фигурки рядом с ним, но ничего
рассмотреть невозможно. Дохлый номер.
Дан внимательно посмотрел на меня:
- Знаешь, я восхищаюсь тобой. Я действительно тобой восхищаюсь.
Только в одном ты не права - такие вещи вполне реально увеличить при
нынешнем уровне техники.
- Микеланджело Антониони, фильм "Блоу ап", "Фотоувеличение", -
меланхолично сказала я. - Там один не в меру любопытный фотограф, типа
меня, тоже пояснял нечто необычное... Если случайно обнаруженный труп
может быть необычным. Вот только при сильном увеличении понять ничего
конкретного невозможно. Черты расплываются и теряют резкость.
- Твой фотожурналист не занимался компьютерами. Сегодняшние
технологии позволяют произвести увеличение почти без потерь, нужно только
перегнать изображение на дискету. Этим я и собираюсь заняться сегодня
ночью.
- А дома нельзя? - В моем голосе прозвучали нотки ревнивой
домохозяйки, я не хотела расставаться с Даном ни на миг.
- Для этого нужно специальное оборудование... Как думаешь, существуют
еще кассеты, дублирующие эту?
- Если бы они существовали, Александра Анатольевича смели бы совсем
другие люди, и поставили бы к стенке они, а вовсе не Дан Сикора, -
рассудительно сказала я.
- Слушай, ты меня просто потрясаешь! - Дан поцеловал меня. - Тебе
нужно работать в ФСБ, а не быть возлюбленной жалкого компьютерщика.
- Это ты-то жалкий?!
- Я-то, я-то, - Дан улыбнулся, почти так же, как на таиландской
фотографии.
- Тебе понравился Таиланд? - вдруг спросила я.
- Таиланд? - Дан непонимающе смотрел на меня.
- Ну да, Таиланд, я видела фотографии, они на полке, под кувшином...
А где еще ты был?
- Ну... Кое-где все-таки был.
- А вот я никогда не была за границей. Дан торжественно поднял руку:
- Обещаю показать тебе мир! Только покончим с этим грязным делом... А
вообще Таиланд - забавная страна. Там даже у старух нищенок на паперти
сотовые телефоны. И в то же время даже в пятизвездочных отелях нет сливных
бачков, только тумбочки с водой, можешь себе представить?
- А Испания - забавная страна?
- Похожа на тебя - такая же страстная.
- А самая красивая?
- Самая красивая страна - это ты.....И он снова уехал, и я снова
осталась одна. Но теперь, когда голова обрела относительную ясность, я
вдруг подумала о том, что Дан уехал делать мою работу. И нести то, что
было моим, и только моим крестом.
И тогда я решилась на то, на что не решилась бы никогда, если бы была
чуть менее счастлива, чуть менее неодинока: я взяла дневник Нимотси и
раскрыла на тех, последних, объятых ужасом страницах, в которых он уже
знал всю правду, но ничего не мог изменить. И снова неровные, больные
строчки запрыгали у меня в глазах - строчки, которые невозможно было
разобрать.
Но сделать это было необходимо. Может быть, в них есть один из
возможных ключей, может быть, эти отрывистые, ничего не значащие
буквы-символы все-таки выстроятся в единую стройную картину.
Я включила настольную лампу и села за дневники Нимотси с твердым
намерением не подниматься из-за стола, пока не прочту все. Но они
по-прежнему были тайной за семью печатями. Искаженное чувством вины и
наркотиками сознание Нимотси передало эту искажснность рукам. Тогда я
решила действовать по-другому: нужно выписать весь рукописный алфавит
Нимотси еще со времен первых записей, относящихся к Греции. А потом просто
отследить деформацию, мутацию букв - какими бы страшными они ни были -
манера письма, его стиль, наклон, характерные приемы не могут измениться
мгновенно. Я даже не пыталась вчитываться в написанное Нимотси. Найдя
понятные, знакомые буквы, я тут же искала их искалеченных
братьев-близнецов на следующих, поздних станицах.
Спустя несколько часов каторжной, до рези в глазах, работы я уже
обладала страшным алфавитом последней записи Нимотси. И только тогда
приступила к чтению последних страниц дневника.
Впрочем, узнала я немногое. А главным было только одно - в первый
день съемки, к которому относилась запись, на виллу приехали двое -
Александр Анатольевич и еще один, которого Шинкарев упорно именовал
Боссом. И все, больше никаких имен. Да и имя самого Александра
Анатольевича было написано невнятно, оно растеряло половину букв, и за ним
тянулся слабый карандашный след, который показался мне кровавым... Нимотси
писал сбивчиво, в его затуманенном героином мозгу оба - и Шинкарев, и этот
неизвестный Босс - представали чудовищами, достойными снисходительного
уважения. И здесь Нимотси остался верен себе - его ужас, изложенный на
бумаге, а потому частично прожитый, был даже добродушным, отстраненным,
как жизнеутверждающий финал черной комедии. Он просто отказывался верить в
происходящее - или не поверил ему до конца.
Вот и все. И больше ничего.
Разбитая, раздавленная, я сидела за столом до тех пор, пока угрюмое
московское утро без спросу не влезло в окно и не сделало бесполезным свет
лампы.
...А теплые руки Дана не обняли меня за плечи.
- Как ты вошел? Я даже не слышала... - мертвым голосом сказала я.
- Просто открыл дверь ключом. А ты что делаешь?
- Я разбирала дневник Нимотси. Последнюю запись, которая относится ко
дню съемки на кассете. Там был Шинкарев и еще один.
- Кто? - спросил Дан, грея в своих руках мои окоченевшие от ночного
напряжения пальцы.
- Я не знаю... Шинкарев называл его Боссом. Они оба были в утро
съемок. Приехали вдвоем из Афин, и даже кто-то из них поболтал с Нимотси,
скорее всего - Шинкарев... Босс уехал со съемок один, а Александр
Анатольевич остался. Проводил своего патрона и остался досматривать
кино... Я не знаю, кто этот человек. Нимотси толком и не написал о нем...
Нет, вру, написал, там было что-то похожее на леденящее душу восхищение.
Кажется, Шинкарев представил Босса автором всей этой затеи и сказал, что в
наше сумасшедшее время за этим бизнесом будущее. Особенно если учесть
проблемы перенаселенности... Я больше не могу об этом...
- А ведь я тоже кое-что принес, - сказал Дан. - Кое-что любопытное.
Он вытащил дискету из кармана плаща, поболтал ею в воздухе, вставил в
дисковод.
То, что я увидела на экране монитора, заставило меня забыть обо всем:
это был стоп-кадр из кассеты - я хорошо помнила его, хотя видела только
один раз: спортивный автомобиль, две фигурки - одна садится в машину,
другая стоит рядом, почтительно придерживая дверцу.
Целая череда кадров, все время увеличивающих изображение, приблизила
меня к двоим, стоявшим у машины.
Одним из них точно был Александр Анатольевич - это он придерживал
дверцу. Второй, садившийся в машину, был мне неизвестен. Дан отсек все
остальное, сосредоточившись на изображении мужчины в автомобиле -
совершенно славянский тип, только в узких губах застыло что-то
скандинавское.
Через несколько секунд я уже могла рассмотреть это лицо во всех
подробностях.
- Это и есть Босс? - спросила я Дана, вспомнив дневник Нимотси.
- Не знаю... Пока еще не знаю, - задумчиво сказал Дан. - Но, судя по
всему, в такое рискованное предприятие мог пуститься только человек,
имеющий очень солидный легальный бизнес. Иначе это дело не поднять.
Сколько, говоришь, тебе платили за сценарий?
- Последний они купили за четыре тысячи.
- Могу себе представить масштаб! Четыре тысячи за порно...
- Вот только актерам они не платили ничего, - жестко сказала я.
- Прости, прости меня... Я не должен был. - Дан обнял меня. - И
все-таки... Такими деньгами можно безбоязненно, не вызывая ничьих
подозрений, ворочать только в Москве. А если он московский человек, то мы
обязательно вычислим его. Я уже поручил это ребятам из службы безопасности.
- У тебя даже есть служба безопасности?
- У фирмы. Это серьезные ребята, многие служили в ФСБ...
Многие служили... Я вспомнила Сирина, Александра Анатольевича и даже
канувшего в Лету Олега Марилова. Я толком так ничего и не рассказала Дану
об Олеге, это был один из немногих опущенных впопыхах эпизодов. Я искренне
хотела надеяться, что Марилов тогда следил за мной лишь по поручению
Грека, и мне даже нетрудно было себя в этом убедить. Тем более что рядом
был Дан, а с ним я ничего не боялась.
...На неделю квартира Дана превратилась в оперативный штаб: сюда
стекались все сведения о человеке с дискеты. Он действительно был
московским бизнесменом, занимался нефтью и, кроме того, держал сеть
бензоколонок.
Его звали Дмитрий Тарасович Кудрявцев.
Несколько раз Кудрявцев летал в Грецию - как раз в то самое время,
когда там находилась съемочная группа Нимотси. Парни из охраны Дана
установили это по корешкам авиабилетов: у кого-то из них были связи с
Шереметьевом. Но самым главным оказалось то, что ныне покойный Александр
Анатольевич Шинкарев был руководителем его службы безопасности...
Круг замкнулся.
И все это произошло без моего участия.
Целыми днями мы с Даном обрабатывали и сопоставляли полученную
информацию, нам нельзя было ошибиться; а по ночам до изнеможения
занимались любовью.
- А как твой концерн? Не развалится из-за отсутствия руководителя? -
как-то спросила я его.
- Я взял отпуск, - улыбнулся он, удобно устроившись у меня на плече.
- Тем более что я по-настоящему не отдыхал последние пять лет... И вообще,
я серьезно подумываю о том, чтобы отойти отдел.
- Отойти от дел?
- Видишь ли, - он на секунду стал серьезным, - все равно эта история
с убийством Шинкарева и его команды обязательно всплывет. Фээсбэшники не
любят вот так вот сдавать своих. И я вовсе не уверен, что следствие не
выйдет на меня... Поэтому я хочу уехать из страны. Вместе с тобой. Хочу,
чтобы ты забыла весь этот кошмар. Чтобы были только ты и я... Чтобы ты
нарожала мне кучу детей. У меня есть небольшой дом под Аликанте. Это
Испания, Средиземноморье. Буду выращивать виноград, как дед, делать вино...
- Хорошо. Только с одним условием.
- Каким?
- Обещай мне, что наши дети никогда не будут матадорами...
...Наконец вся информация была собрана и все нити сплетены в один
тонкий, едва уловимый узор.
Мы с Даном сидели в кровати, он накрыл меня своим телом, как плащом.
Даже спиной я чувствовала горячее прикосновение его груди - груди, которую
я столько раз целовала, в которой я знала каждый сантиметр, а две
маленькие родинки под левым соском были для меня континентами, которые
хотелось открывать вновь и вновь.
Был вечер среды, еще утром Кудрявцев уехал к себе на дачу под
Бронницы, там он должен был пробыть до пятницы: об этом сразу же сообщили
Дану. Кудрявцев был вообще странным человеком: женщинам предпочитал собак,
субботам - вечер среды; он был похож на волка-одиночку, который только по
недоразумению поселился среди людей. Он уезжал туда без охраны, судя по
всему, он вообще презирал охрану, он не боялся ничего. Такому человеку
вполне могла прийти в голову мысль перерезать женщинам горло и хлестать
нежные спины плетками со свинцовым наконечником.
- Я могу сказать ребятам, и они уберут его, - дыша мне в затылок,
шепнул Дан.
- Нет, - твердо сказала я и повернулась к нему. - Нет. Это должна
сделать я сама. Я слишком долго ждала этого.
- Я понимаю. - Он еще крепче обнял меня. - Я понимаю... Я поеду с
тобой.
- Я должна это сделать. И не только потому, чтобы отомстить... Я была
совсем другой, когда он появился и разрушил мою жизнь. Я была другой, и ты
никогда не полюбил бы меня той, прежней. Но теперь я стала тем, кем стала,
и именно я сегодняшняя хочу взглянуть ему в глаза, перед тем, как спустить
курок. Жаль только, что никто никогда не узнает, за что его убили. И никто
не узнает, что это сделала именно я...
Дан долго и напряженно молчал. Я видела, как какая-то мысль
промелькнула в его темных зрачках. И он заговорил, осторожно подбирая
слова:
- Почему?.. Мы ведь можем... Послушай, мне пришло в голову только что
- мы ведь можем оставить записку. Записку, когда все будет кончено. Это
как приговор - все имена, все те, кто погиб. В этой записке будет твое
прежнее имя - имя единственного исполнителя, единственного палача, ведь
Мышь тоже не должна уйти просто так. Она сделает то, что должна сделать. И
тогда окончательно станет тобой и ты примиришься со своим прошлым. Или
оставишь, забудешь его навсегда. А мы с тобой улетим в Испанию...
Послезавтра, я уже заказал билеты. Никто никогда не будет искать Еву
Апостоли. А Мышь должна отомстить, ведь именно этот человек когда-то убил
ее!..
- Может быть... Может быть, ты и прав... - задумчиво сказала я.
***
...В двенадцать ночи мы уже сидели в машине в нескольких стах метрах
от дачи Кудрявцева. Ближе подъехать было невозможно - его дача по
периметру была снабжена видеокамерами. В кармане у меня лежал "браунинг" -
идеальное оружие для женщины, мстящей за свою поруганную честь. В другом
кармане - записка, которую я написала еще в квартире Дана. Она далась мне
нелегко, но написать ее стоило, Дан был прав. В ней я первый раз за
последнее время обращалась от имени Мыши, я открыто называлась тем именем,
которое мне больше не принадлежало. Я подробно написала, почему сделала
это, почему убила. И самым странным, почти нереальным, было то, что я
говорила в прошедшем времени о человеке, который был еще жив и сейчас
ходил по своей огромной безлюдной даче, почесывая живот, и трепал за уши
собак - их у него было две, так же как у Грека, только порода
поприземистее, не такая изысканная - ротвейлеры...
А теперь я сидела в машине рядом с Даном и он держал меня за руку. Я
знала, что послезавтра мы будем в Испании, которую я уже любила, а сегодня
он обязательно купит мне тридцать три розы.
Когда все кончится.
- Пора, - сказала я, и он крепко сжал мои вспотевшие от решительности
ладони.
- Я подстрахую тебя, я буду рядом. - Нагнувшись, он поцеловал меня в
губы онемевшими от волнения губами.
- Да. - Я уже не слушала его, я уже была там, на даче, скрытой
высоким забором.
Всего несколько сот метров отделяли меня от финала. Подойдя к даче, я
несколько секунд раздумывала, а потом решительно нажала на кнопку звонка.
Во дворе раздался дикий собачий лай.
- Что вам? - спустя некоторое время раздался голос в динамике.
- Я из Москвы приехала... - Я вспомнила, какой бездарной актрисой
была Юленька в преддипломной "Лысой певице", и понадеялась, что сыграю
более убедительно. Я ощущала удивительное, почти ледяное спокойствие, как
будто вернулась домой в конце пути. Это и был конец пути. Сейчас будет
убит главный опереточный злодей, и кровавый гиньоль закончится навсегда.
- Слушаю вас.
- Я от Богдана. Он в милиции... Его повязали с марками, избивают, не
дают даже позвонить. Он попросил меня позвонить вам... Меня выпустили, а
его держат...
Это был беспроигрышный вариант. Богдан - заблудший сын Кудрявцева -
был его единственным слабым местом. Богдан приторговывал ЛСД, постоянно
влипал в неприятные ситуации, а отец так же постоянно вытаскивал его из
тюрьмы.
- Я пыталась дозвониться, но у вас телефон не пробивает... - И это
было в десятку: два часа назад ребята Дана отрезали Кудрявцеву телефонный
кабель.
- Я знаю, - угрюмо сказал Кудрявцев, - сейчас открою. Входите...
Замок автоматически лязгнул, и я открыла калитку, прошла по
выложенной плитами дорожке к дому. Кудрявцев уже стоял на крыльце,
скрестив руки на груди.
- Ну, - спросил он, издалека разглядывая меня, - что случилось?
- Я же говорю, его с марками запалили, на Выхине. - Богдан окучивал
именно Выхино, и эта информация была еще одним плюсом мальчиков Дана. - Он
мне сказал, что с вас за беспокойство можно двести баксов получить...
Кудрявцев презрительно оглядел меня с головы до ног, да я и сама
попыталась взглянуть на себя его глазами: Данова старая куртка, грязные
джинсы, всклокоченные волосы - боевая подруга элэсдэшника Богдана, ничего
не скажешь...
- Идемте! Только подождите, я собак запру. Я уже знала, что, пока
Кудрявцев стоит на крыльце, Дан уже, возможно, проник на территорию дачи:
ведь для того, чтобы впустить меня, Кудрявцев загнал их в дом.
...Это была совершенно обыкновенная дача, грубая и основательная,
похожая на хозяина. Но плевать было на обстановку - через несколько минут
все закончится. Только теперь я почувствовала легкий озноб и еще одно,
пьянящее своей неожиданной силой и свежестью чувство - сейчас я пущу пулю
в эту черную пустую душу.
В соседней, накрепко закрытой комнате бесновались собаки, на
приземистом столе стояли несколько карликовых деревьев - кажется,
искусство их выращивания называется "бонсайо... Кудрявцев стоял ко мне
спиной, он рылся в распухшей, видавшей виды визитке. Когда он повернулся,
то держал в руке две сотенные зеленые бумажки.
А я держала в руке "браунинг". Я держала его так, как учил меня Дан.
Кудрявцев непонимающе смотрел на меня.
- Ну, здравствуйте, Дмитрий Тарасович. Вот я до вас и добралась...
- Я не понимаю... - Он все еще оставался спокойным, но был далеко,
бесконечно далеко от спасительной комнаты с собаками. Еще дальше, за моей
спиной, была стена с двумя помповыми ружьями.
- Понимаете. Греция и все остальное.
- А что - Греция?
Дверь открылась, и в дом вошел Дан. И только увидев его, Кудрявцев
испугался по-настоящему.
- Ну, - крикнул Дан. - Не надо проповедей, он их не стоит! Ты
посмотрела ему в глаза? Теперь стреляй!
Я подняла "браунинг" и поняла, что не могу выстрелить в эти
застывшие, прозрачные, начинающие стареть глаза.
- Я не могу... Не могу, - скорее подумала, чем сказала я. А Дан стал
рядом со мной и сжал рукой мою руку с пистолетом. И через секунду сам
спустил курок.
Пуля попала Кудрявцеву в грудь. Он повалился вперед, даже не успев
сообразить, что произошло. А Дан стрелял - еще и еще, пока не выпустил всю
обойму.
...Все было кончено.
Мертвое тело Кудрявцева лежало перед нами, собаки стали бросаться на
дверь - как сквозь вату, я слышала глухие удары их грузных тел. И даже не
сразу поняла, что Дана уже нет рядом со мной. Он сидел в углу комнаты,
широко расставив ноги, и разминал пальцами сигарету.
Я ни разу не видела, чтобы он курил.
- Ты куришь? - глупо спросила я.
- Теперь курю, - ответил он, и я поразилась перемене в его лице: все
то, что я так любила, ушло из него, теперь оно было опустошенным. Даже
черные волосы посерели.
- Где записка? - спросил Дан. Я машинально вынула из кармана записку,
подошла к телу мертвого Кудрявцева и положила рядом с ним.
- Нужно уходить, - сказала я Дану.
- Да, сейчас. Подождем немного.
- Подождем?!
В комнате, где были заперты собаки, вдруг раздался звон разбитого
стекла; собачий лай стал совершенно невыносим, потом перешел на визг. И
сразу же за этим раздались два выстрела.
Жалкий, истеричный скулеж - и все стихло.
Дан подошел к двери и открыл се.
На пороге стоял Александр Анатольевич.
Это было так нереально, так невозможно, что в первый момент я даже не
поверила своим глазам. Я переводила взгляд с Дана на Александра
Анатольевича - и снова на Дана.
Александр Анатольевич прошелся по комнате, подошел к телу Кудрявцева
и брезгливо коснулся его носком ботинка. А потом поднял голову, посмотрел
на Дана и медленно зааплодировал:
- Ну что ж! Король умер - да здравствует король!.. Сознание
отказывало мне, я пыталась ухватиться за остатки здравого смысла, как за
край пропасти, ломая ногти, сдирая в кровь пальцы, - но он уходил от
меня...
- Дан, Дан... - Для того, чтобы не сойти с ума, мне нужно было
опереться хоть на что-то, и этим "что-то" был по-прежнему молчащий Дан. -
Я ничего не понимаю... Ведь ты же убил его, Дан...
- Убил! Убил! - Александр Анатольевич подошел ко мне и вынул
бесполезный пистолет из моих омертвевших рук. Деловито поменял обоймы и
отдал "браунинг"
Дану. Дан безучастно взял оружие и завертел его на пальце.
- А теперь дубль второй! Для непосвященных!
Прошу, маэстро! - обратился Александр Анатольевич к Дану.
Дан поднял пистолет и, не прицеливаясь, выстрелил в Шинкарева. Тот
радостно захохотал, а белая рубаха мгновенно расцветилась красным.
Александр Анатольевич расстегнул ворот и вытащил оттуда дощечку с
прикрепленными к ней изуродованными капсюлями и остатками полиэтилена,
забрызганными краской; а из кармана достал два проводка.
- Такие вещи нужно знать, голубка! Обыкновенная пиротехника... А еще
ВГИК закончила! Дан говорил мне, что ты тертая киношница.
Я смотрела на Шинкарева и не видела его.
- Дан, скажи, что это не правда... Ведь ты убил его, Дан! Там, в
лесу... Почему он здесь?
- Может, расскажешь все девушке? - сжалился надо мной Шинкарев. -
Видишь, девушка волнуется! Я и сам с удовольствием послушаю... Обидно
будет, если она умрет и не узнает, как замечательно все было придумано!..
Дан наконец закурил. Он глубоко затянулся и выпустил сразу несколько
колец, одно за другим; они поплыли по комнате.
- Говорят, Чарли Чаплин завещал миллион долларов тому, кто выпустит
тринадцать колец, кольцо в кольцо, и протянет сквозь них струю дыма, -
сказал Дан. - У вас не проходили этого по истории кино?.. Ну, неважно, у
меня получается только пять... Но миллион долларов у меня уже есть. У меня
ведь есть миллион долларов, правда, Шура?
- Что-то около того, - с готовностью подтвердил Шинкарев.
- А тебе не нужно было возвращаться в Москву, Ева... Можно, я буду
называть тебя Евой? Я так привык к этому... Тебе нужно было уехать из
страны, а перед этим уничтожить кассету, да и дневник тоже. И постараться
забыть о них... Поверь, тогда бы все у тебя было по-другому. - Голос Дана
был ласковым, таким же ласковым, каким он всегда был, когда Дан будил меня
по утрам. - Ведь никто тебя не искал, мы думали, что действительно убили
тебя в квартире вместе с этим счастливчиком-наркоманом. К счастью, когда
он объявился в Москве, то сразу же позвонил Туманову, дурашка... Просил
денег, пытался шантажировать, конечно, не так изощренно, как ты... Чем это
кончилось - ты знаешь. Я действительно преклоняюсь перед тобой, Ева.
Сделать пластическую операцию - это была замечательная идея! Кроме того,
ты стала просто красавицей. А нам и в голову не могло прийти, что кассета
у тебя, ведь если бы наркоман хоть чуть-чуть шевелил мозгами и связался с
серьезными людьми, я бы сейчас не сидел здесь. Это был наш единственный
прокол, сбежавший Нимотси, но, в конце концов, это входит в ничтожный
процент производственного брака... Нимотси - ты ведь позволишь мне так его
называть, - ты так живо рассказывала о них... Ведь на той кассете, рядом с
Шурой, в действительности был я... Правда, Шура?
- Правда. - Шинкарев снял рубашку и переоделся в свитер.
- Идея с документальным порно, где в конце концов обязательно убивают
жалких статистов перед камерой, - это моя идея. Нормальный человек никогда
не согласится заниматься всем этим, да еще грязно, изощренно совокупляться
перед объективом. И в конечном счете это такой же бизнес, как и все
остальные... Или мог быть таким, если бы о нем не пронюхали эти греческие
легаши...
- Но... - Я не хотела верить: сейчас Дан рассмеется, скажет, что все
это не правда, и страшное наваждение кончится. - Но ведь там, на кассете,
- там был не ты! Я сама видела распечатку, - сказала я, сумасшедше
торжествуя, уличив его во лжи.
- Я действительно занимаюсь компьютерами помимо всего прочего, -
мягко напомнил Дан, - и мои ребята неплохо поработали над виртуальной
реальностью, в которую ты поверила. На это ушло много сил, но игра стоила
свеч...
- А это? Кто это?.. - Я кивнула головой в сторону лежащего тела.
- О, это большой человек! - высказался о мертвеце Шинкарев. - Был
большой человек.
- Не будем забегать вперед, - осадил его Дан. - Так вот, все было
спокойно, даже тогда, когда ты впервые появилась в "Апартадо", еще одна
смазливая телка Туманова, только и всего... Мы едва выбрались из этой
истории с порно, а ведь это была хорошая идея, очень перспективная... Шура
уже отошел от дел с Тумановым после этого, а тут ему звонит
деморализованный Володька и говорит о каком-то письме, о кассете из
Греции... Шура сразу же поехал туда и нашел там все, о чем говорил
Туманов. И кое-что еще - твою сумочку. Туманов был раздавлен, он ведь не
знал, что на самом деле происходило в Греции, нежная душа...
- Не выдержал - и того! - добавил Александр Анатольевич. - Петлю на
шею. Очень уж вы, киношники, слабонервные. А в сумочке, между прочим,
лежала фотография Сирина, то бишь Дрондина Леонида Харлампиевича, и вашего
покорного слуги. И как только это ты, такая умная, с фотографией
прокололась?! Мы даже подумали сначала, что ты специально ее там оставила.
Или те, кто стоял за тобой...
- Во всяком случае, - снова Дан заговорил, - мы связали все воедино.
А разве ты бы не связала? Ты же умница, Ева. Но предположить, что просто
дикий, слепой случай свел тебя с Сир ином, согласись, было невозможно.
Тогда мы не знали этого и решили пощупать тебя - конечно, без особого
нажима. И твою хитрость с ниткой мы оценили - только она была ни к чему.
Кассету нашли в тот день, когда ты была в клубе и узнала о смерти
Туманова. Наши ребята перегнали ее там же - даже выходить не пришлось, у
тебя ведь два видеомагнитофона. Дневник тоже пересняли и разобрались в
записях, хотя твоя система анализа почерка показалась мне изощреннее. А
потом тот самый ключевой кадр подогнали под описание в дневнике.
- Значит, когда я увидела тебя на кладбище...
- Ты не могла не увидеть меня на кладбище - я ведь приехал туда
специально, чтобы познакомиться с тобой.
- Но это... - Я даже не соображала, что говорю:
Дан, в которого я влюбилась с первого взгляда...
- Это был такой же трюк, который ты провернула со своей подругой
Аленой. Ты ведь не будешь этого отрицать? Ты сама рассказала мне. Видишь,
мы с тобой играем в одни игры и по одним правилам. Но я даже предположить
не мог, что ты влюбишься в меня, Ева, я действительно признателен тебе. А
план мы готовили всю неделю. Всю ту неделю, пока у тебя стояли цветы.
- А море? - По моему лицу уже давно текли слезы, я вдруг обнаружила
их и тотчас о них забыла.
- Ну, море было настоящее. И мой родной город - тоже. И дед-венгр. Он
действительно приехал туда вслед за бабкой. Там, где можно было не врать,
- я не врал.
- А этот человек?..
- Это и была сердцевина плана.
- Замечательный план, - не удержался Александр Анатольевич, -
восхищаюсь тобой, Дан.
- Ты помнишь фотографию в Таиланде, у меня дома? - все так же ласково
спросил у меня Дан. - Испания - это мечта. Это то, что я действительно
люблю. А Таиланд - это черная работа. На которую к тому же очень трудно
устроиться. - Дан надменно кивнул в сторону Кудрявцева, - Этот мертвый
король - действительно король. Но нефть здесь ни при чем. Он каучуковый
король. Во всяком случае, был им до последних трагических минут. Помнишь
фотографию - город Суратани? Так вот, недалеко от него есть остров Пипи,
Шура всегда радуется этому фривольному названию... Так вот, если Таиланд -
это восемьдесят процентов мировой добычи натурального каучука, то Пипи -
просто каучуковый рай. А каучуком у нас занимался только Кудрявцев, он
держал в своих руках львиную долю поставок каучука. Но он был одиночкой,
он предпочитал сам править своей империей. И в этом была его главная
ошибка. В наше время можно перехватить бизнес только в том случае, если за
твоим конкурентом не стоят соратники, потому что именно они в случае чего
подхватывают выпавшее знамя, образно выражаясь. Кое-какие предварительные
работы в Таиланде я уже закончил. Но каучуковый бизнес слишком редок,
слишком экзотичен, это не нефть, где слишком много соискателей и все дышат
друг другу в затылок... Убрать Кудрявцева и самому заняться его бизнесом -
это означает очень сильно подставиться. Ты становишься первым и самым
важным подозреваемым. "Ищи, кому выгодно" - золотое правило
криминалистики... И вдруг появляешься ты со своей безумной идеей мести...
То есть когда мы начали вести тебя, то даже не предполагали, что у тебя
может быть именно такая история. Конечно, я чувствовал некое двойное дно -
тогда и родилась идея с нападением в лесу... Это был обыкновенный, не
лишенный вдохновения и довольно точный психологический расчет: нападение
послужит катализатором наших отношений, влюбленная женщина ничего не будет
скрывать от мужчины, который только что уложил ради нее четверых бандитов.
Так и получилось, правда, Ева?
- Правда, - прошелестела я пергаментными губами.
- Но то, что ты рассказала мне о себе, просто потрясло меня. Это был
подарок небес, пойми меня правильно. А что, если убрать Кудрявцева твоими
руками? Разве это не блестящая идея? Ты ведь сама игрок и можешь оценить
красоту замысла: совместить две игры и убить двух зайцев сразу...
Александр Анатольевич хмыкнул.
- А когда ты еще сказала, что сожалеешь о том, что никто и никогда не
узнает, что Кудрявцева убила именно ты, мне и пришла в голову мысль о
записке. Только этого изящного штриха не хватало, хотя он родился
спонтанно... И избавил нас от нескольких проблем. Конечно, мы постарались
бы, чтобы ведущие следствие люди обязательно вышли бы на твоего
хирурга-пластика и совместили твое новое и старое лицо. И твой почерк,
которым написана записка, - обязательно нашлись бы документы, записи,
рукописи, которые подтвердили бы - это действительно твой почерк, никаких
сомнений. Но это длинный путь, а ты повела нас по короткому... Вот,
собственно, и все. Хрупкая девушка-мстительница убивает демона, убившего
всех ее друзей и разрушившего ей жизнь. А потом кончает с собой - ведь
ничего другого не остается, правда? Слишком велико психологическое
напряжение...
- Ничего другого не остается, - как эхо, повторила я. Спасительный
выход, Боже мой, спасительный выход. Самый лучший подарок Дана, предавшего
меня... Все это время он предавал и предавал меня. Единственный, кого я
по-настоящему успела полюбить. Ничего другого не остается, он прав...
- Значит, теперь родился новый каучуковый король... Поздравляю, -
медленно сказала я и даже не узнала своего тусклого безжизненного голоса.
- Ну... Это не просто каучук, Ева. Натуральный каучук, конечно,
качествен, но не столь функционален при засилье синтетического. Но это -
Таиланд, самые дешевые наркотики. Их можно вывозить в каучуке целыми
партиями, у нас уже созданы несколько действительно беспроигрышных
способов транспортировки, остается только применить их на практике. Ты
понимаешь, каким рынком является Россия - это же золотое дно...
- Понимаю, - машинально повторила я: почему так пусто в голове, не
голова, а сдувшийся воздушный шар, что он говорит мне? Боже мой, скорей бы
все кончилось. А там будут все, кого я любила, они обязательно встретят
меня... Что он говорит?
- ..это крупный бизнес, довольно рискованный бизнес, но мне нравится
рисковать. Это единственное, что мне нравится, кроме тебя.
- Да, да. - Я смотрела на Дана невидящими глазами.
И все равно увидела, как изменилось его лицо и он на секунду стал
тем, прежним, который прижимал меня к себе по ночам, который яростно любил
меня, который хотел увезти меня в Испанию, в маленький дом под Аликанте...
А теперь в глубине его зрачков стояла такая боль, что мне захотелось
прижать к себе его бедную вероломкую голову. Но это была лишь минутная
слабость - и моя, и его...
- Выйди, - попросил Дан Шинкарева, и тот беспрекословно ему
подчинился, ушел в комнату с мертвыми собаками и плотно закрыл за собой
дверь.
- Мне очень жаль, Ева. - Дан поднял голову и посмотрел на меня. - Ты
даже представить себе не можешь, как мне жаль. Если бы мы могли
встретиться по-другому, не так, как встретились... Боже мой, я бы все за
это отдал. Я не врал. Я бы не задумываясь женился на тебе, потому что ты -
самое лучшее, что у меня было. Я знаю, я был бы счастлив. Я и был счастлив
с тобой.
...Я не знала, были ли это его слезы - или только отражение моих:
мелькнувшее и сразу же исчезнувшее отражение.
- Никто не виноват, что наши пути пересеклись задолго до того, как мы
с тобой познакомились. Даже если бы сейчас я решил все переиграть - а эта
мысль, эта безумная надежда убивает меня, вытягивает жизнь по капле, -
даже если бы все случилось именно так - ты все равно никогда не простила
бы мне. Ты не прощала бы снова и снова. И я понимаю тебя. Но уже ничего не
могу сделать. Слишком далеко все зашло. Слишком высоки ставки. Это очень
крупная игра, и я не могу в ней проиграть.
Дан вынул холостую обойму из "браунинга" и вставил новую - я знала
какую. И я сочувственно наблюдала за ним, ощущая чувство облегчения. После
того, что я пережила за последний час, это казалось мне единственным
утешительным событием. Теперь мне мешал только Дан, он должен уйти,
обязательно должен уйти, и тогда я возьму этот маленький пистолетик, эту
ласковую карманную собачку, и навсегда избавлюсь от боли.
- Уходи, - сказала я Дану.
- Да. Я понимаю. Прощай. - Он положил пистолет на стол и подтолкнул
его в мою сторону.
Сгорбившись, он пересек комнату и исчез на крыльце, в темноте ночи,
которой я никогда больше не увижу... Дверь за ним закрылась. Вот и все.
Теперь я буду наконец свободна. Даже любовь Дана не могла дать мне
большее счастье, чем свобода. Теперь я поняла это. Бесплодная жизнь
заканчивается, и в ней ты безнадежно, безнадежно проиграла. Этот последний
выстрел будет самым правильным, самым честным, и это станет единственным,
в чем я не промахнусь.
Я взяла "браунинг" - так, как учил меня Дан...
Женщины не кончают с собой, пустив пулю в висок, засунув дуло в рот,
- это не их стиль. Но у тебя никогда не было стиля, и Бог простит тебя. И
все те, кто скоро будет рядом с тобой...
Я взяла "браунинг" - так, как учил меня Дан. И поднесла к голове. И
закрыла глаза.
И тотчас же легкая, как крыло птицы, рука перехватила мою руку,
моментально осиротевшую без оружия.
- Успеешь еще глупостей наделать. - Этот голос, искаженный свистящим
шепотом, я слышала когда-то, но успела забыть.
Чуть приоткрыв веки, я увидела Олега Васильевича. Он держал в руках
мой "браунинг", он стоял рядом, лицом к двери, широко расставив ноги, - я
видела только его профиль, сосредоточенный и гневный. Через секунду,
показавшуюся мне вечностью, он выстрелил. Выстрелил в никуда, в сжавшееся
пространство дома, в белый свет, как в копеечку. Выстрелил и остался
стоять, спокойный, как в милицейском тире, с пистолетом в вытянутой руке.
Почти сразу же распахнулась дверь, за которой исчез Дан. Теперь он
появился снова - черный, обугленный, в проеме ночи.
...Он ничего не понял, перед тем как упасть. Перед тем, как Олег
хладнокровно выстрелил в него; Дан уже давно был мертв, а Олег все
продолжал и продолжал стрелять.
И остановился только тогда, когда я сказала ему:
- Хватит! Он мертв, он мертв, он мертв...
Опустив руку, Олег повернулся ко мне и встряхнул за плечи.
- Ну?! Ты как? Все кончено, слышишь, все кончено!
Нам нужно уходить.
- Куда? - Я не могла даже пошевелиться.
- Не куда - а отсюда. Ну и грязную историю провернули с тобой эти
гады! Я ведь все слышал. Сидел с собаками и все слышал. Спокойные твари,
правду говорят - лучший ротвейлер - это мертвый ротвейлер... Третья
собака, двуногая, - этот Шура, подельник его, Александр Анатольевич, - не
была такой безобидной, но тоже не сопротивлялась, дырка в башке - вот и
все. Никогда не думал, что убить расслабившегося фээсбэшника, пусть и
бывшего, так легко. Идем, Ева. Идем, не стоит здесь и оставаться. Все
кончено, и ты теперь в безопасности.
Он аккуратно поднял мою записку, лежавшую возле трупа Кудрявцева, и
положил ее к себе в карман.
- Черт, чуть вас не потерял под Бронницами, эта сволочь гоняет на
своем джипе, как камикадзе. Если бы успел - они бы не убили этого
мужика... Но тебя, кажется, я спас... Так что с тебя причитается ужин в
гостинице "Метрополь". Идем.
Как сквозь пелену, я видела, что он вынимает кассеты из мониторов
внешнего обзора и как профессионально-осторожно вытирает все возможные
отпечатки. Последним он обтер "браунинг" и вложил его в мертвые пальцы
Дана.
Я видела все это и даже не могла пошевелиться, пока Олег насильно не
взял меня за руку, не подвел к двери и не заставил переступить через
безжизненное тело человека, которого я любила.
***
"Шкода" Олега Васильевича неслась к Москве. Я сидела рядом с ним и
безучастно смотрела перед собой. Олег все время что-то говорил мне, он
пытался объяснить, как оказался на даче Кудрявцева - все это время он
следил за мной, стараясь хоть издали уберечь от возможной опасности - а
то, что она есть, Олег не сомневался, у Грека было чутье на пограничные,
на криминальные ситуации, он никогда не давал телефона Мари-лова просто
так. И потом - именно об этом сказала ему гуща в моей кофейной чашке, а
Олег верил в это свято. Вычислить прошлое Сирина и Александра Анатольевича
не составило труда, тем более что о них обоих уже давно ползли мутные
слухи в "конторе". Он был в ту ночь у дома Туманова только потому, что
следил за мной. А потом появился Дан, слишком внезапно, слишком
подозрительно. Дан уже проходил по нескольким крупным делам о
мошенничестве, но только как свидетель - он был бесстрашен и в
психологических поединках ему не было равных. И ухватить его было
невозможно...
Но сейчас я не хотела этого слушать. Возможно, потом, когда ужас
сегодняшней ночи...
"Потом" - меня вдруг пронзило это слово. "Потом" - означало жизнь.
Другую жизнь.
Я открыла окно - в салон сразу же набились мокрые, обжигающие хлопья,
они ложились на ресницы и тотчас же таяли.
Я закрыла глаза - но только для того, чтобы снова почувствовать
арбузный запах снега, возвращающий мне вкус этой самой другой жизни.
"Ну что? Чуть не погорела? - сказал мне вдруг вернувшийся и все
простивший Иван. - Говорил же тебе, дядю Ваню слушать надо, даже Чехов
Антон Палыч, царствие ему небесное, мной не брезговал. Я уж думал, кранты
тебе, ко встрече готовился. А ты ничего, дура моя пупырчатая, выдралась,
сбила-таки сметанку в маслице вологодское, не потонула. Переходящий вымпел
тебе за это!"
"Именно, - вклинился Нимотси, - лягуха лапами сучила, чем
вивисекторов дивила. Теперь на миксер мне плевать - с лягухой нынче буду
спать!.."
- Сам сочинил? - улыбнулась я.
"Ну не Рабиндранат же Тагор, в натуре!" - обиделся Нимотси.
...А в лицо все бил и бил восхитительный и такой живой снег...
bugnatese смесители и аксессуары для ванной комнаты