Код произведения: 10897
Автор: Тенн Уильям
Наименование: Недуг
William Tenn
УИЛЬЯМ ТЕНН
Недуг
РАССКАЗ
Перевод с английского НОРЫ ГАЛЬ
Да будет известно: первым оказался русский, Николай Белов, с него-то все и
началось. Он сделал открытие миль за шесть от корабля назавтра после
посадки, ведя самую обыкновенную геологическую разведку. Он мчался тогда
во всю мочь на гусеничном джипе - американской машине, сработанной в
Детройте.
Он почти сразу радировал на корабль. В рубке, по обыкновению, сидел
штурман Престон О'Брайен - проверяя электронный вычислитель, он ввел в
машину примерные данные для обратного курса. Он откликнулся на вызов.
Белов, разумеется, говорил по-английски, О'Брайен - по-русски.
- Слушайте, О'Брайен! - взволнованно сказал Белов, узнав голос штурмана. -
Угадайте, что я нашел? Марсиан! Целый город!
О'Брайен рывком выключил жужжащий вычислитель, откинулся в кресле и всей
пятерней взъерошил короткие рыжие волосы. Конечно, для этого не было
никаких оснований, но почему-то все они были убеждены, что они - одни на
ледяной и пыльной безводной планете. Услыхав, что это не так, О'Брайен
вдруг ощутил острый приступ клаустрофобии. Словно сидел в тихой,
просторной университетской библиотеке, сосредоточенно обдумывая
диссертацию, потом поднял голову - а вокруг полным-полно болтливых
первокурсников, только что написавших сочинение по литературе. Была еще
такая неприятная минута в Бенаресе, в самом начале экспедиции: его душил
кошмар, снилось, будто он один, беспомощный, уносится куда-то в
беззвездную черную пустоту... а потом он очнулся и увидел над собой
свисающую с верхней койки могучую руку Колевича и услышал его густой,
истинно славянский храп. И не в том только дело, что разгулялись нервы,
уверял он себя; в конце концов, тогда у всех нервы пошаливали... уж такие
то были дни.
Он всю жизнь терпеть не мог толчеи и многолюдья. И терпеть не мог, когда к
нему врывались без спросу. С досадой он потер руки и покосился на свои
уравнения. Конечно, как подумаешь, если к кому и ворвались без спросу, так
это к марсианам. Вот то-то и оно.
О'Брайен откашлялся и спросил:
- Живые марсиане?
- Нет, конечно. Откуда они возьмутся живые, когда у планеты никакой
атмосферы не осталось? Тут только и есть живого что лишайники, да, может,
два-три вида песчаных червей. Мы таких уже видели возле корабля. Последние
марсиане умерли, наверно, миллион лет назад. Но город цел, О'Брайен, цел и
почти не тронут временем!
Как ни мало штурман смыслил в геологии, это показалось ему невероятным.
- Город цел? Вы хотите сказать, за миллион лет он не рассыпался в прах?
- Ничего похожего! - с торжеством объявил Белов. - Понимаете, он
подземный. Смотрю, огромная дыра косо уходит куда-то вниз. Что такое,
почему? С местностью она никак не сочетается. И оттуда все время дует,
воздушный поток не дает песку засыпать отверстие. Ну, я и въехал туда на
джипе, углубился ярдов на шестьдесят, а там огромный, пустой марсианский
город. До чего же красивый город, О'Брайен!
- Ничего не трогайте! Неужели настоящий город?
- Думаете, я рехнулся? Вот я как раз делаю снимки. Уж не знаю, какая
механика поддерживает противопесочную вентиляцию, но она дает и освещение
- тут светло, прямо как днем. А какой город! Бульвары - как разноцветная
паутина. Дома - как... как... Куда там долина Королей, куда там Микены!
Никакого сравнения! Я ведь еще и археолог, О'Брайен, это моя страсть - вы
не знали? Так вот, знайте. И разрешите вам сказать, что Шлиман полжизни бы
отдал за такое открытие! Изумительно!
О'Брайен усмехнулся его восторженности. В такие минуты поневоле
чувствуешь, что русские - неплохие ребята и, может, еще все как-нибудь
уладится.
- Поздравляю, - сказал он. - Фотографируйте и возвращайтесь поскорей. Я
предупрежу капитана Гоза.
- Постойте, О'Брайен, это еще не все. Этот народ... марсиане... Они были
такие же, как мы! Такие же люди!
- Что? Люди?! Такие, как мы?!
В наушниках зазвенел ликующий смех Белова.
- Вот и я так же зашелся. Поразительно, правда? Самые настоящие люди,
совсем как мы. Пожалуй, еще получше нас. Тут посреди площади стоят две
обнаженные статуи. Так разрешите вам сказать, они сделали бы честь Фидию,
Праксителю и Микеланджело. А изваяны они в пору нашего плейстоцена или
плиоцена, когда по Земле еще рыскали саблезубые тигры!
О'Брайен что-то буркнул и отключился. Подошел к иллюминатору (в рубке был
даже не один, а два иллюминатора) и стал смотреть на пустыню - вся она,
сколько хватал глаз, горбилась однообразными буграми и холмами, они
уходили все дальше и под конец тонули в клубах мельчайшего взметенного
ветром песка.
Вот он. Марс. Мертвая планета. Да, мертвая, ведь только самые примитивные
формы животной и растительной жизни как-то ухитрились уцелеть в этом
суровом, враждебном мире, который так скупо оделяет их воздухом и водой. И
все же некогда здесь жили люди - такие же, как он и Николай Белов. Были у
них и искусство, и наука, и уж наверно разные философские учения. Когда-то
они обитали на Марсе, эти люди, и вот их больше нет. Быть может, и для них
тоже сосуществование стало трудной задачей - и они не сумели ее решить?
Из-под корабля неуклюже выбрались двое в скафандрах. О'Брайен узнал лица
за прозрачными забралами круглых шлемов. Тот, что пониже ростом, Федор
Гуранин, главный инженер; другой - его помощник Том Смейзерс. Должно быть,
они осматривали хвостовые сопла, проверяли, нет ли каких-нибудь
повреждений после межпланетного перелета. Через неделю Первая экспедиция
Земля - Марс двинется в обратный путь; задолго до этого все снаряжение,
все механизмы надо отладить так, чтобы они работали без сучка и задоринки.
Смейзерс увидел за иллюминатором О'Брайена и приветственно махнул рукой.
Штурман помахал в ответ. Гуранин с любопытством поднял глаза, чуть
помешкал - и тоже махнул рукой. Теперь замешкался О'Брайен. Фу, черт, как
глупо! Почему бы и нет? Он ответил Гуранину широким дружеским жестом.
Потом усмехнулся про себя. Видел бы их сейчас капитан Гоз! Его
аристократическое, кофейного цвета лицо так и расплылось бы в счастливой
улыбке. Бедняга! Вот такими крохами добрых чувств он и питается.
Да, кстати, чуть не забыл! О'Брайен вышел из рубки и заглянул в камбуз -
там Семен Колевич, помощник штурмана и главный кок, открывал консервы к
обеду.
- Не знаете, где капитан? - спросил по-русски О'Брайен. Тот холодно
взглянул на него, продолжая работать консервным ножом, и только когда
вскрыл банку и выбросил крышку в мусоропровод, ответил коротким английским
"нет".
О'Брайен вышел; в коридоре ему встретился маленький круглолицый доктор
Элвин Шнейдер - толстяк шел отбывать свою вахту в камбузе.
- Не видал капитана, док?
- Он в машинном отсеке, - ответил корабельный врач. - Будет сейчас
совещаться с Гураниным.
Оба говорили по-русски.
О'Брайен кивнул и пошел дальше. Пять минут спустя он распахнул дверь
машинного отсека; здесь капитан Субод Гоз, еще недавно профессор
Политехнического института в Бенаресе, разглядывал большую настенную схему
двигателей. Капитан Гоз был еще молод - на корабле не было ни одного
человека старше двадцати пяти, - но безмерная ответственность лежала на
нем тяжким грузом, и оттого глаза его ввалились и под ними чернели круги.
Казалось, его ни на минуту не отпускает страшное внутреннее напряжение. Да
так оно и есть, подумал О'Брайен, иначе и быть не может.
Он передал капитану сообщение Белова. Гоз нахмурился.
- Гм... - сказал он. - Надеюсь, у него хватило здравого смысла, чтобы
не... - он вдруг спохватился, что говорит по-английски. - Ох, простите,
О'Брайен! - продолжал он по-русски, и взгляд его еще больше помрачнел. - Я
только что думал о Гуранине; мне, видно, показалось, что это я с ним
разговариваю. Извините.
- Да ну, пустяки, - пробормотал О'Брайен. - Мне только приятно.
Гоз улыбнулся, но улыбка тотчас сбежала с его лица.
- Постараюсь больше не ошибаться. Так вот, надеюсь, у Белова хватило
здравого смысла сдержать любопытство и ничего не трогать.
- Он так и сказал, что ничего не тронет. Не беспокойтесь, капитан, Белов -
малый с головой. Как и все остальные: все мы - ребята с головой.
- Город в целости и сохранности... - озабоченно промолвил рослый индиец. -
Там могла уцелеть и жизнь... вдруг он нечаянно пустит в ход какую-нибудь
систему сигнализации, трудно даже представить последствия. Откуда мы
знаем, возможно, тут сохранилось какое-то автоматическое оружие, бомбы,
что угодно. Белов мог и сам погибнуть, и нас погубить. В этом городе может
оказаться довольно такого, чтобы взорвать весь Марс.
- Ну, не знаю, - заметил О'Брайен. - Мне кажется, это уж чересчур. Мне
кажется, вас просто преследует мысль о бомбах, капитан.
Гоз серьезно посмотрел на него.
- Да, мистер О'Брайен. Вы совершенно правы.
О'Брайен почувствовал, что краснеет. Он поспешил заговорить о другом.
- Нельзя ли мне на часок забрать Смейзерса? Вычислители как будто работают
неплохо, но я хотел бы лишний раз проверить кое-какие схемы - мало ли что,
чем черт не шутит...
- Я спрошу Гуранина, может ли он обойтись без Смейзерса. А что ваш
помощник?
Штурман скорчил кислую мину.
- В электронике Колевич смыслит вдвое меньше Смейзерса. Он превосходный
математик, но не более того.
Гоз посмотрел испытующе, словно стараясь понять, только ли в электронике
дело.
- Очень может быть. Да, кстати. Я хочу вас просить до отлета на Землю не
покидать корабля.
- Что вы, капитан! Я хотел бы поразмяться. И я имею такое же право, как и
все... выйти... выйти в иной мир.
О'Брайен и сам чуточку смутился от таких громких слов. Но, черт побери, не
для того же он пролетел сорок миллионов миль, чтобы глядеть на Марс в
иллюминатор!
- Размяться можно и на корабле. Прогулка в скафандре - небольшое
удовольствие, это вы знаете не хуже меня. А насчет иного мира - вы уже
выходили в него, О'Брайен, вчера, когда мы торжественно установили знак
экспедиции.
О'Брайен посмотрел мимо Гоза в иллюминатор. Вот она виднеется, белая
трехгранная пирамидка, которую они вчера установили неподалеку от корабля.
На одной ее стороне по-английски, на другой - по-русски, на третьей - на
хинди выбита одна и та же надпись:
"ПЕРВАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ЗЕМЛЯ - МАРС ВО ИМЯ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА".
Тонко придумано. И очень по-индийски. Но хватает за душу. Да и все в этой
экспедиции хватает за душу.
- Вы слишком ценный человек, чтобы вами рисковать, О'Брайен, - объяснял
между тем Гоз. - Мы в этом убедились на пути сюда. Никто не может в случае
надобности так быстро и точно рассчитать внезапную перемену курса, как
электронные вычислители. А поскольку вы помогали их проектировать, никто
не справится с ними лучше вас. Поэтому мой приказ остается в силе.
- Полноте, не только света, что в окошке: у вас есть в запасе Колевич.
- Минуту назад вы сами сказали, что Семен Колевич недостаточно искушен в
электронной технике. Если в вычислителях что-нибудь разладится, надо будет
привлечь Смейзерса, чтобы они с Колевичем управлялись вдвоем, а это не
наилучший способ делать дело. И я подозреваю, что Смейзерс плюс Колевич -
это еще не равно Престону О'Брайену. Нет, весьма сожалею, но рисковать мы
не можем: вы человек незаменимый.
- Хорошо, - негромко сказал О'Брайен. - Приказ есть приказ. Но в одном я
все-таки не согласен с вами, капитан. Вы знаете не хуже меня, что на
корабле есть только один незаменимый человек. И этот человек- не я.
Гоз что-то проворчал и отвернулся. Вошли Гуранин и Смейзерс, скафандры они
оставили в тамбуре. Капитан и главный инженер коротко посовещались
по-английски, и Гуранин, почти не сопротивляясь, уступил Смейзерса
О'Брайену.
- Но не позже трех он мне понадобится.
- Вы его получите, - по-русски пообещал О'Брайен и увел Смейзерса, а
Гуранин заговорил с капитаном о ремонте двигателя.
- Как это он тебя не заставил написать на меня официальную заявку! -
заметил Смейзерс.
- У него в машинном отсеке свои заботы. Том. И, ради всего святого, говори
по-русски. Неровен час, услышит капитан или кто-нибудь из них. Ты что,
хочешь под занавес затеять ссору?
- Я не нарочно, Пресс. Просто забылся.
О'Брайен и сам знал, что забыться очень легко. И почему правительство
Индии не пожелало, чтобы все семеро американцев и семеро русских изучили
хинди? Тогда все в экспедиции объяснялись бы на одном общем языке - на
языке капитана. Хотя ведь родной язык Гоза - бенгали...
А впрочем, очень понятно, почему индийцы настояли, чтобы участники,
готовясь к экспедиции, кроме многого другого, овладели еще и этими двумя
языками. Надеялись, что если русские между собой и с американцами будут
говорить по-английски, американцы же станут отвечать им и между собой
объясняться по-русски, в пределах корабля будет кое-что достигнуто, пусть
даже и не удастся достичь политических целей всемирного масштаба. А когда
экспедиция возвратится, каждый из ее участников станет распространять у
себя на родине усвоенные за время полета идеи дружбы и сотрудничества во
имя жизни на Земле.
Вот так, примерно. Очень мило - и хватает за душу... Но разве не больше
хватает за душу то, что творится сейчас в мире? Надо что-то делать, да
поскорее. Индийцы, по крайней мере, пытаются что-то сделать. А не просто
сидят ночами без сна, уставясь в одну точку - на грозную цифру шесть, что
так и пляшет перед глазами ...шестерка, шесть бомб, довольно шести
новейших кобальтовых бомб - и конец всей жизни на Земле!
Всем известно, что у Америки есть в запасе по меньшей мере девять таких
бомб, у России - семь, у Англии - четыре, у Китая - две и еще, по крайней
мере, пять - в арсеналах пяти других гордых и независимых государств. Что
могут натворить эти бомбы, очень наглядно показали испытания, проведенные
Америкой и Россией на их новых полигонах с обратной стороны Луны.
Шесть. Довольно шести бомб - и с планетой будет покончено. Все знают это,
и все знают: случись война, бомбы эти рано или поздно будут пущены в ход;
к ним прибегнет тот из противников, кому будет грозить поражение и
вражеская оккупация, а руководителям - скамья подсудимых, суд над военными
преступниками.
И все знают, что войны не миновать.
Год за годом войну сдерживали, но год за годом она неотвратимо
надвигалась. Словно затяжная упорная болезнь: человек пытается ее
побороть, но с каждым днем сил у него становится меньше, он с отчаянием
смотрит на градусник, с нарастающим ужасом прислушивается к своему
тяжелому дыханию, пока наконец болезнь не одолеет его и не прикончит.
Каждый кризис кое-как удавалось преодолеть, но всякий раз положение
становилось немного хуже. Вслед за международными конференциями возникали
новые союзы, затем следовали новые конференции, а война все надвигалась -
ближе, ближе...
И вот она уже рядом. Она едва не разразилась три года назад ни много ни
мало из-за какого-то Мадагаскара, и избежать ее удалось просто чудом. Она
едва не разразилась в минувшем году из-за территориальных прав на обратную
сторону Луны, и снова ее предотвратило сверхчудо: в последнюю минуту в
роли третейского судьи выступило правительство Индии. Но сейчас
человечество поистине стоит на грани. Еще два месяца, еще полгода, от силы
год - и войны не миновать. Это знают все. Все ждут уничтожения и гибели -
и лишь изредка, если выдастся свободная минута, судорожно спохватываются:
да почему же мы только ждем сложа руки? Почему это так уж неизбежно? И
однако все знают: да, неизбежно.
Словом, Советский Союз и Соединенные Штаты наперебой создавали все новые и
новые ракеты и совершенствовали технику межпланетных перелетов, чтобы,
когда настанет час бомб, можно было взрывать их побыстрее и с наибольшим
эффектом, - и в такой-то обстановке Индия выступила со своим предложением.
Пусть два могучих соперника объединятся для задуманного обоими дела,
объединят свои знания и силы. Одна сторона уже немного дальше продвинулась
в искусстве космонавтики, другая, как известно, достигла немного больших
успехов в строительстве атомных ракет. Пусть же они сообща снарядят
экспедицию на Марс, которую организует Индия и возглавит капитан-индиец во
имя и для блага всего человечества. И пусть всему миру раз и навсегда
станет ясно, какая из сторон отказывается от сотрудничества.
Возможно, такое предложение, да еще сделанное в самую подходящую минуту,
было немыслимо. И вот они на Марсе, думает О'Брайен; они вместе прилетели
сюда и, надо полагать, сумеют вместе вернуться на Землю. Быть может, они
многое доказали, но помешать ничему не помешали. Международное положение
остается прежним; не пройдет и года - и разразится война. Участники
экспедиции понимают это не хуже, а, быть может, лучше кого-либо другого.
По дороге в рубку, проходя мимо люка, они увидели Белова - он вылезал из
скафандра. Продолжая раздеваться, неуклюже подпрыгивая то на одной, то на
другой ноге, он заспешил к ним.
- Недурная находка, а? - прогудел он. - На второй же день, посреди
пустыни! Погодите, вот увидите мои снимки!
- Жду не дождусь, - отозвался О'Брайен. - А пока что поторопитесь-ка в
машинный отсек и доложите капитану. Он боится - вдруг вы там нажали
какую-нибудь кнопку, замкнули цепь и пустили в ход машину, которая взорвет
весь Марс, а заодно и нас.
Русский широко улыбнулся, показав редко поставленные зубы.
- Уж этот Гоз, везде ему чудятся взрывающиеся планеты...
Он потрогал ладонью темя, поморщился и легонько помотал головой.
- Что это вы? - спросил О'Брайен.
- Побаливает голова. Только сейчас заболела. Наверно, я слишком долго
пробыл в этой одежке.
- Я в ней пробыл вдвое дольше вашего, а голова ни капельки не болит, -
заметил Смейзерс, рассеянно подталкивая ногой сброшенный Беловым скафандр.
- Может, у нас в Америке головы покрепче.
- Том! - рявкнул О'Брайен. - Какого черта?
Белов так стиснул губы, что они побелели. Потом пожал плечами.
- После обеда - в шахматы, О'Брайен?
- Непременно. И, если хотите знать, я собираюсь идти напролом. Я все равно
уверен, что черные могут выиграть.
- Тут вам и крышка, - усмехнулся Белов и направился в машинный отсек, на
ходу осторожно поглаживая темя.
Когда они остались в рубке вдвоем и Смейзерс принялся разбирать
вычислитель, О'Брайен плотно прикрыл дверь и сказал сердито:
- Дернула тебя нелегкая. Том! Эти шуточки слишком опасны. И примерно так
же забавны, как объявление войны.
- Знаю. Но Белов действует мне на нервы.
- Белов? Да он - самый славный парень из всех русских на борту.
Помощник инженера отвинтил боковую панель и присел перед вычислителем на
корточки.
- С тобой он, может, и славный. А мне вечно подпускает шпильки.
- Как это?
- Да по-всякому. Взять хотя бы шахматы. Я предлагаю сыграть, а он отвечает
- с одним условием: если он даст мне фору ферзя. И смеется этаким, знаешь,
въедливым смешком.
- Проверь-ка верхний контакт, - предупредил штурман. - И слушай, Том, ведь
Белов - классный игрок. На последнем московском турнире он занял седьмое
место, а там сплошь были мастера и гроссмейстеры. Это совсем недурной
результат, ведь у них там шахматы - первая игра, на ней все помешаны, все
равно как у нас - на футболе и бейсболе, вместе взятых.
- Да знаю я, что он отличный шахматист. Но я тоже не из последних. Уж не
так я плох, чтоб давать мне фору ферзя. Целого ферзя!
- И ты уверен, что только в этом дело? Кажется, ты уж чересчур скверно к
нему относишься, а какие у тебя, в сущности, основания?
Смейзерс минуту помолчал, разглядывая электронную лампу. Потом сказал, не
поднимая глаз:
- Зато ты, кажется, уж чересчур нежно к нему относишься. А у тебя, в
сущности, какие основания?
О'Брайен едва не вспылил, но вдруг кое-что вспомнил и прикусил язык. В
конце концов это может быть кто угодно. Может, это и Смейзерс...
Перед самым отъездом из Нью-Йорка в Бенарес, где они должны были
встретиться с русскими, членов экипажа пригласили в
военно-разведывательное управление и дали им последние сверхсекретные
инструкции. Им толковали о том, насколько сложным будет их положение и
какими опасностями оно чревато. С одной стороны, уклониться от предложения
Индии никак нельзя. Соединенные Штаты должны показать всему миру, что они
соглашаются участвовать в этой совместной научной экспедиции по меньшей
мере так же охотно и искренне, как и русские. А с другой стороны, столь же
важно, если не важнее, чтобы завтрашний противник не смог, используя
объединенные знания и приемы, получить какое-то серьезное, даже решающее
преимущество - например, на обратном пути завладеть космическим кораблем и
вместо Бенареса приземлиться где-нибудь в Баку.
И потому, сказали им, один из них пройдет обучение в военной разведке и
получит соответствующий чин. Кто именно - это останется в тайне до той
минуты, когда он увидит, что русские что-то затевают. Тогда он условной
фразой объявит остальным американцам - членам экипажа, кто он такой, и с
этой минуты все они будут подчиняться уже не Гозу, а ему. Неповиновение в
этом случае равносильно государственной измене.
А условная фраза? Вспомнив ее, Престон О'Брайен невольно усмехнулся:
"Обстрелян форт Самтер".
Но после того, как кто-то из них встанет и произнесет эти слова, начнется
нечто отнюдь не забавное...
Наверняка и среди русских есть один такой. И наверняка Гоз подозревает,
что и американцы и русские застраховали себя подобным способом от всяких
случайностей, и от этого бедняге капитану уж совсем плохо спится по ночам.
А какая условная фраза у русских? "Обстрелян Кронштадт"?
Да, что и говорить, очень будет весело, если кто-нибудь и впрямь допустит
серьезный промах.
Вполне возможно, что Смейзерс и есть тот самый офицер военной разведки.
После его шуточки насчет нежного отношения к Белову это выглядит очень
правдоподобно. И не надо было ничего отвечать, это я правильно поступил,
думал О'Брайен. В наше время надо быть поосторожнее; а тут, на корабле,
тем более.
Вообще-то понятно, что именно точит Смейзерса. В сущности, по той же самой
причине и Белов так охотно сражается в шахматы с ним, штурманом, который
на Земле даже мечтать не мог бы о встрече с таким сильным игроком.
У О'Брайена был самый высокий коэффициент умственного развития во всей
экспедиции. Ничего сверхъестественного, не очень уж намного выше, чем у
других. Просто в экипаже, составленном из самых блестящих и талантливых
молодых людей, каких только можно было отобрать среди сливок ученого мира
в Америке и в Советском Союзе, должен же кто-то оказаться выше всех. Вот
таким человеком и оказался Престон О'Брайен.
Но О'Брайен - американец. А при подготовке экспедиции все до мелочей
обсуждалось и учитывалось на самом высоком уровне, со всеми
дипломатическими ухищрениями и закулисными маневрами, к каким всегда
прибегают, определяя границы первостепенной стратегической важности. А
потому членом экипажа с самым низким IQ тоже неминуемо должен был
оказаться американец.
И таким американцем оказался помощник инженера Том Смейзерс.
Опять-таки ничего страшного, коэффициент на самую малость ниже, чем у
следующего по порядку. И сам по себе - отличный, на редкость высокий
коэффициент.
Но до того, как они стартовали из Бенареса, они довольно долго жили бок о
бок. Они многое узнали друг о друге - и из непосредственного общения, и из
официальных документов; ведь невозможно сказать заранее, какие именно
сведения о твоем спутнике помогут избежать несчастья в случае, если
разразится какая-нибудь невероятная катастрофа, которую немыслимо
предусмотреть.
И вот Николай Белов, которого сама природа создала гениальным шахматистом,
как Сару Бернар - гениальной актрисой, с каким-то особым, неизменным
наслаждением обыгрывает любителя, еле-еле годного для студенческой
команды. А Том Смейзерс лелеет в душе обиду, чувство собственной
неполноценности, которое только и ждет предлога, чтобы перерасти в
открытую вражду.
Это просто смешно, думал О'Брайен. Хотя - почем знать? Со стороны
рассуждать легко, сам-то он не побывал в шкуре Тома Смейзерса.
Смешно? Да, смешно - как шесть кобальтовых бомб. Раз, два, три, четыре,
пять, шесть - и трах!
Быть может, беда в том, что все они - одной смешной породы. И скоро они
вымрут - вымрут, как динозавры.
И как марсиане.
- Хоть бы скорей поглядеть на эти беловские снимки, - сказал он Смейзерсу:
лучше заговорить о чем-то безобидном, не вызывающем споров. - Ты только
вообрази - на этом голом комке пыли разгуливают живые люди, строят города,
любят, решают всякие научные проблемы - и все это миллион лет назад!
Помощник инженера что-то буркнул, усердно копаясь в путанице проводов; он
явно не желал давать волю воображению, если это как-то связано с
ненавистным Беловым. Но О'Брайен не унимался.
- Интересно, куда они подевались, марсиане? Если они целую вечность назад
достигли такого высокого развития, они уж наверно додумались до
межпланетных путешествий и нашли себе жилище получше. Как по-твоему, Том,
прилетали они на Землю?
- Угу. Белов их прямой потомок.
Ну что с ним поделаешь? Этакий норов! Не стоило продолжать разговор.
Смейзерс, видно, никак не примирится с тем, что Белов только с ним,
О'Брайеном, играет на равных.
А все-таки ему не терпелось поглядеть на эти фотографии. И когда они
сошлись к обеду в просторном помещении посередине корабля, которое служило
разом и спальней, и столовой, и клубом, и складом провизии, он прежде
всего поискал глазами Белова.
Но Белова здесь не было.
- Он в кабинете у врача, - серьезно, хмуро сказал его сосед по столу
Лаятинский. - Ему нездоровится. Шнейдер его осматривает.
- Голова разболелась?
Лаятинский кивнул:
- Становится все хуже и хуже. И суставы ломит, И жар у него. Похоже на
менингит.
- Ого!
При такой скученности болезнь вроде менингита мигом перекинется на всех.
Впрочем, Гуранин ведь не врач, а инженер. Что он в этом понимает, с чего
ему вздумалось ставить диагноз?
И тут О'Брайен заметил необычную тишину в столовой. Все ели, не поднимая
глаз. Колевич раскладывал еду по тарелкам - правда, он был мрачноват, но,
может быть, просто потому, что пришлось не только готовить обед, а еще и
подавать, так как дежурный помощник повара доктор Элвин Шнейдер вынужден
был заняться делом куда более важным и неотложным.
Но американцы просто помалкивали, а русские были чернее тучи, прямо как на
похоронах. Все осунулись, челюсти сжаты, будто люди ждут расстрела. И
дышат они все тяжело, медленно и хрипло - так бывает, когда бьешься над
мучительно трудной задачей.
Вот оно что! Если Белов серьезно заболел, если он выбыл из строя, они
попадают в невыгодное положение: у американцев теперь численное
превосходство, они примерно на пятнадцать процентов сильнее. И если дойдет
до стычки...
Но тогда диагноз, поставленный медиком-любителем Гураниным, - это
отчаянная попытка сохранить оптимизм. Да-да, оптимизм! Ведь если у Белова
менингит, штука очень прилипчивая, заразиться могут и другие, американцы с
таким же успехом, как и русские. Тогда, может быть, они снова сравняются.
О'Брайена пробрала дрожь. Что за безумие...
А впрочем... что, если бы сейчас там, наверху, лежал тяжело больной
американец, а не русский? Пожалуй, тогда и он, О'Брайен, стал бы думать,
как думает сейчас Гуранин. Пожалуй, и он стал бы надеяться на менингит,
как на спасение.
В столовую спустился капитан Гоз. Казалось, глаза у него еще больше
потемнели и ввалились еще глубже.
- Прошу внимания. Сразу после обеда всем явиться в рубку, она сейчас будет
служить дополнением к врачебному кабинету.
- А для чего явиться, капитан? - спросил кто-то.
- Для профилактической прививки.
Наступило молчание. Гоз пошел к выходу. Главный инженер откашлялся.
- А как Белов? - спросил он.
Капитан чуть помедлил.
- Мы еще не знаем, - сказал он, не оборачиваясь. - И если вы хотите
спросить, чем болен Белов, отвечу: этого мы пока тоже не знаем.
У двери в рубку выстроилась молчаливая очередь - люди сосредоточенно
ждали, входили и выходили по одному. Настал черед О'Брайена.
Он вошел, закатывая, как было ведено, правый рукав. В дальнем конце рубки
стоял Гоз и смотрел в иллюминатор с таким видом, словно ждал прибытия
спасательной экспедиции. Стол штурмана сплошь был покрыт комками ваты,
мензурками со спиртом и пузырьками с какой-то мутной жидкостью.
- Что это за снадобье, док? - спросил О'Брайен после укола, когда ему
разрешили опустить рукав.
- Дуоплексин. Новый антибиотик, его получили в прошлом году в Австралии.
Пределы его действия еще не установлены, но это - самое универсальное и
самое сильное средство, каким сейчас располагает медицина. Не очень-то
приятно пускать в ход такое сомнительное зелье, но в Бенаресе перед
стартом мне велели в случае каких-либо неясных симптомов вкатить каждому
из вас полную порцию.
- Гуранин говорил, похоже, что у Белова менингит, - заметил штурман.
- Это не менингит.
О'Брайен помешкал еще минуту, но врач заново наполнял шприц и, видимо, не
собирался вдаваться в дальнейшие объяснения. О'Брайен посмотрел на
неподвижную спину капитана Гоза и сказал:
- А как со снимками? Еще не проявлены? Хотелось бы поглядеть.
Капитан отвернулся от иллюминатора и, заложив руки за спину, прошелся по
рубке.
- Скафандр и все снаряжение Белова тоже с ним в карантине, - негромко
ответил он. - Так распорядился доктор.
- А-а. Вот это жаль. - О'Брайен понимал, что пора уходить, но любопытство
взяло верх. Эти двое чем-то встревожены, и их тревога куда сильней, чем
страхи, которые одолевают русских. - Белов сказал мне тогда по радио, что
марсиане явно были гуманоидами. Поразительно, правда? Жизнь развивалась
тем же путем, подумать только!
Шнейдер осторожно опустил шприц.
- Тот же путь развития, - пробормотал он. - Та же эволюция и та же
патология. Хотя тут нет полного сходства ни с одной болезнью, вызываемой
земными микробами. Но восприимчивость такая же. Это ясно.
- То есть, по-твоему, Белов подцепил какую-то марсианскую болезнь?! -
изумился О'Брайен. - Но этот город такой старый! Ни один микроб не может
существовать столько времени.
Маленький толстенький Шнейдер решительно выпрямился.
- С чего ты взял? И на Земле известны несколько видов, которые могли бы
продержаться. А уж споры - сколько угодно.
- Но если Белов...
- Довольно, - прервал капитан. - Вам не следует думать вслух, доктор. И вы
держите язык за зубами, О'Брайен, пока мы не решили довести это до
всеобщего сведения. Следующий! - вызвал он.
Вошел Том Смейзерс.
- Послушай, док, - сказал он. - Может, это и не велика важность, но у меня
что-то трещит голова, сроду так не трещала.
Остальные трое переглянулись. Шнейдер невнятно, вполголоса выругался,
выхватил из нагрудного кармана градусник и сунул в рот Смейзерсу. О'Брайен
перевел дух и вышел.
Вечером всем было ведено собраться в столовой, она же спальня. Шнейдер
встал на стол, вытер ладони о джемпер; лицо у него было усталое.
- Вот что, люди добрые, - начал он. - Николай Белов и Том Смейзерс больны,
Белов - тяжело. Симптомы такие: небольшая головная боль и жар, то и другое
быстро усиливается, появляются резкие боли в спине и суставах. Это -
первая стадия. Сейчас на этой стадии находится Смейзерс. А Белов...
Никто не вымолвил ни слова. Все сидели вокруг непринужденно, словно бы
просто отдыхая, и слушали. Гуранин и Лаятинский подняли головы от
шахматной доски с таким видом, словно из одной только вежливости вынуждены
слушать какие-то пустяки, не идущие ни в какое сравнение с их неоконченной
партией. Но когда Гуранин, двинув локтем, уронил своего короля, ни тот, ни
другой его не подняли.
- Что до Белова, - чуть помолчав, продолжал врач, - у него теперь вторая
стадия болезни. Для нее характерны внезапные скачки температуры, бред,
нарушение всех функций организма - это, разумеется, означает, что поражена
нервная система. Весь организм настолько выведен из равновесия, что
разладилась даже перистальтика, и поддерживать его приходится
внутривенными вливаниями. Среди прочего сегодня же вечером мы устроим
наглядный урок внутривенного питания, чтобы каждый из вас мог сделать укол
больному. На всякий случай.
Гопкинс, радист, сидевший напротив О'Брайена, беззвучно ахнул.
- Теперь так. Чем они больны, я не знаю, - и это, в сущности, все, что я
могу вам сказать. В одном я уверен: это не земная болезнь, хотя бы уже
потому, что никогда я не сталкивался с таким коротким инкубационным
периодом и с таким молниеносным развитием. Видимо, Белов подхватил эту
болезнь в марсианском городе и занес на корабль. Я понятия не имею,
насколько она опасна, хотя в подобных случаях следует приготовиться к
худшему. Сейчас у меня одна надежда: эти двое свалились прежде, чем я
успел ввести им дуоплексин. Всем остальным - и себе в том числе - я сделал
укол. Вот и все. Есть вопросы?
Вопросов не было.
- Ладно, - сказал доктор Шнейдер. - Хочу вас предупредить, хотя в наших
условиях это, пожалуй, даже излишне: каждый, у кого заболит голова - все
равно, виски ломит, или затылок, или еще что, - обязан немедленно явиться
в изолятор. Очевидно, эта штука чрезвычайно заразительна. А теперь
придвиньтесь поближе, я покажу, как делать внутривенные вливания. Капитан
Гоз, разрешите продемонстрировать на вас.
Он провел наглядный урок, потом все практиковались, делая уколы друг
другу, а доктор Шнейдер придирчиво следил за ними; наконец он собрал свое
снаряжение, остро пахнущее дезинфекцией, и объявил:
- Ладно, этого достаточно. В случае чего справимся. Спокойной ночи всем.
Он шагнул к выходу. Но вдруг остановился. Обернулся и обвел всех
медленным, испытующим взглядом.
- О'Брайен, - сказал он наконец, - пойдем-ка.
Что ж, думал штурман, послушно следуя за врачом, по крайней мере счет
сравнялся. Один русский и один американец. Хоть бы так оно и осталось!
Шнейдер на ходу заглянул в изолятор и кивнул, видимо, найдя то, чего и
ждал.
- У Смейзерса уже вторая стадия, - заметил он. - Быстро же действует этот
микроб, черт его бери! Видно, мы для него - благодарнейшая почва!
- Ты хоть догадываешься, что это такое? - спросил О'Брайен; как ни
странно, он еле поспевал за маленьким Шнейдером, уж очень стремительно тот
шагал.
- Гм... Я сегодня два часа просидел над микроскопом. Никаких признаков. Я
приготовил кучу мазков - кровь, спинномозговая жидкость, мокрота, взял
уйму всяких проб, - у меня там целая полка пробирок. Это все пригодится
врачам на Земле, если мы... ну, ладно. Понимаешь, это может быть
фильтрующийся вирус, либо какая-то бацилла, которая видна, только если ее
как-то специально окрасить, да мало ли еще что. В лучшем случае я ее
обнаружу, противоядие мы изготовить не успеем.
Все еще держась на несколько шагов впереди О'Брайена, Шнейдер вошел в
рубку, посторонился, потом, к недоумению штурмана, запер за ним дверь.
- Что-то ты чересчур приуныл, док, - сказал О'Брайен. - У нас ведь есть
белые мыши, на которых мы собирались проверять марсианскую атмосферу, если
бы она тут все-таки оказалась, - может, воспользоваться ими как
подопытными животными и попробовать изготовить вакцину?
Доктор Шнейдер невесело усмехнулся:
- За двадцать четыре часа. Как в кино. Нет, если бы я и хотел выкинуть
этакий фортель, а я и в самом деле хотел, теперь об этом и думать нечего.
- То есть... что значит - теперь?
Шнейдер осторожно сел, положил свою докторскую сумку на стол подле себя.
Усмехнулся.
- У тебя нет аспирина, Прес?
О'Брайен машинально сунул руку в карман джемпера.
- При себе нету, но, кажется... - И тут он понял. У него похолодело
внутри. - Когда это началось? - тихо спросил он.
- Наверно, к концу лекции, которую я вам там читал про уколы, но я был
слишком занят и не обратил внимания. Почувствовал, только когда выходил из
столовой. А сейчас голова раскалывается. Не подходи! - крикнул он, когда
О'Брайен, полный сочувствия, двинулся к нему. - Толку от этого, вероятно,
не будет, а все-таки держись подальше. Может, выиграешь немножко времени.
- Позвать капитана?
- Если б он был мне нужен, я бы его и позвал. Через пять минут я лягу в
изолятор. А пока что хочу передать тебе мои полномочия.
- Пол-но-мочия? Так это ты... ты и есть...
Доктор Элвин Шнейдер кивнул. И продолжал по-английски:
- Я - офицер нашей военной разведки. Вернее сказать, был офицером. С этой
минуты офицер - ты. Слушай, Пресс, у меня каждая минута на счету. Могу
сказать тебе одно. Допустим, что через неделю кто-нибудь из нас еще
останется в живых. И, допустим, решено будет попробовать вернуться на
Землю (а это - риск заразить всю планету, чего я лично, кстати сказать, не
советовал бы, для этого у меня есть вполне ощутимые основания). Так вот, в
этом случае ты будешь молчать о своем чине и звании, как я молчал о своем,
а если нельзя будет избежать стычки с русскими, объявишься при помощи
условной фразы, ты ее знаешь.
- "Обстрелян форт Самтер", - медленно произнес О'Брайен. Он все еще не
освоился с мыслью, что Шнейдер и есть офицер военной разведки. Ну,
понятно, это мог бы быть любой из семерых американцев. Но Шнейдер!
- Правильно. Если вам удастся завладеть кораблем, постарайтесь сесть в
Калифорнии, в Уайт-Сандсе, где мы проходили тренировку. Объясни тамошним
властям, при каких обстоятельствах я передал тебе свои полномочия. Вот
почти и все; еще только два слова. Если ты тоже заболеешь, хорошенько
подумай, кому передать бразды правления... Я сейчас предпочитаю
ограничиться тобой. И второе... может быть, я и ошибаюсь... но мне
кажется, у русских ту же роль играет Федор Гуранин.
- Ясно. - И только тут до О'Брайена по-настоящему дошло. - Но ведь ты
говорил, что впрыснул себе дуоплексин. Значит...
Шнейдер поднялся, кулаком потер лоб.
- Боюсь, что так. Вот почему вся эта церемония довольно бессмысленна. Но у
меня были обязанности, я должен был передать их другому. Я и передал. А
теперь извини, я лягу. Желаю удачи.
О'Брайен пошел к капитану доложить о болезни Шнейдера; теперь он понимал,
что чувствовали во время обеда русские. Сейчас против шести русских
остались пятеро американцев. Это может плохо кончиться. И за все в ответе
он.
Но у каюты капитана, уже взявшись за ручку двери, он пожал плечами.
Невелика разница! Как сказал толстяк Шнейдер: "Допустим, что через неделю
кто-нибудь из нас еще останется в живых..."
В сущности, международное положение на Земле и все то, чем оно грозит двум
миллиардам людей, их тут больше не касается. Они не могут рисковать
занести марсианскую болезнь на Землю, а раз они не вернутся, у них нет
почти никакой надежды найти лекарство. Они прикованы к чужой планете, и
остается ждать, пока их одного за другим не скосит недуг, последние жертвы
которого погибли тысячи лет тому назад.
А все-таки... неприятно быть в меньшинстве.
К утру он уже не был в меньшинстве. За ночь еще двоих русских свалила эта
непонятная хворь, которую теперь все называли "болезнью Белова". На ногах
осталось пятеро американцев против четверых русских, но теперь никто уже
не думал о национальности.
Гоз предложил столовую (она же спальня) превратить в больницу, а всем
здоровым перейти в машинный отсек. И поручил Гуранину наскоро оборудовать
перед машинным отсеком камеру для облучения.
- Все, кто ухаживает за больными, должны надевать скафандры, -
распорядился он. - Прежде чем вернуться в машинный отсек, всем становиться
под лучевой душ наибольшей мощности. Только после этого можно пройти к
остальным и снять скафандр. Это не слишком сильное средство, и, боюсь,
подобными предосторожностями такой страшный вирус не уничтожить, но мы
хотя бы не сидим сложа руки.
- А не попробовать ли нам как-то связаться с Землей, капитан? - предложил
О'Брайен. - Хотя бы сообщим, что с нами случилось, это пригодится будущим
экспедициям. Я знаю, для такой дали у нашего радиопередатчика слишком мала
мощность, но нельзя ли смастерить что-то вроде маленькой ракеты и вложить
в нее письмо? Может, когда-нибудь ее подберут?
- Я об этом уже думал. Задача очень нелегкая, но, допустим, нам это
удалось - где уверенность, что вместе с письмом мы не переправим на Землю
и вирус? А при том, какова сейчас обстановка на Земле, думаю, можно не
опасаться, что там снарядят новую экспедицию, если мы не вернемся. Вы
знаете не хуже меня, что месяцев через восемь - через девять не больше...
- капитан умолк на полуслове. - У меня немного болит голова, - тихо
прибавил он.
Все вскочили - даже те, кто весь день ходил за больными и сейчас прилег
отдохнуть.
- Вы уверены? - с отчаянием в голосе спросил Гуранин. - Может быть, это
просто...
- Уверен. Что ж, рано или поздно этого не миновать. Думаю, каждый из вас
выполнит свой долг и все вы будете работать слаженно. И любой из вас
способен меня заменить. Так вот. Если понадобится слово командира, если
надо будет принимать какие-то решения, капитаном будет тот из вас, чья
фамилия - последняя по алфавиту. Старайтесь то время, что вам еще
осталось, жить в мире. Прощайте.
Он повернулся и пошел из машинного отсека в больницу. Безмерная усталость
была в его худом, смуглом лице и придавала ему странное величие.
В этот вечер к ужину на ногах остались только двое - Престон О'Брайен и
Семен Колевич. В каком-то отупении они ухаживали за больными, умывали их,
перекладывали, делали внутривенные вливания.
Все это лишь вопрос времени. Когда и они свалятся, о них уже некому будет
позаботиться.
И все же они добросовестно делали свое дело и старательно подставлялись в
скафандрах под лучевой душ, прежде чем вернуться в машинный отсек. Потом у
Белова и Смейзерса началась третья стадия болезни - совершенное
оцепенение, и штурман отметил это в тетради доктора Шнейдера, под
колонками температурных записей, напоминающих биржевой курс в день, когда
Уолл-стрит особенно лихорадит.
О'Брайен и Колевич молча поужинали. Они всегда были не слишком симпатичны
друг другу, и оттого, что теперь они остались только вдвоем, взаимная
неприязнь еще усилилась.
После ужина О'Брайен сел к иллюминатору и долго смотрел, как восходят и
закатываются в черном небе Марса Фобос и Деймос. За спиной у него Колевич
читал Пушкина, пока не уснул.
Наутро О'Брайен нашел своего помощника на больничной койке. У Колевича уже
начался бред.
"И остался лишь один" - вспомнил О'Брайен песенку про десять негритят.
Что-то будет с нами дальше, друзья, что-то будет дальше?
Он снова принялся за обязанности санитара и поминутно заговаривал сам с
собой. Все-таки лучше, чем ничего, черт возьми! Так легче забыть, что ты -
единственный человек в здравом уме на всей этой красной, пыльной и
ветреной планете. Так легче забыть, что скоро умрешь. Так легче сохранить
какое-то подобие рассудка.
Потому что это конец. Ясно, конец. Ракета рассчитана на экипаж в
пятнадцать человек. В случае крайней необходимости ею могли бы управлять
всего пятеро. Допустим, двое или трое, носясь взад и вперед как
сумасшедшие и проявляя чудеса изобретательности, еще ухитрились бы
привести ее на Землю и кое-как посадить, не разбив вдребезги. Но один...
Даже если ему и дальше повезет и "болезнь Белова" не свалит его с ног, с
Марса ему не вырваться. Он останется здесь, пока не иссякнут запасы еды и
кислорода, и корабль станет для него медленно ржавеющим гробом. А если у
него заболит голова - что ж, неизбежная развязка наступит куда быстрее.
Это конец. И ничего тут не поделаешь.
Престон О'Брайен бродил по кораблю, который вдруг сделался огромным и
пустым. Он вырос на ранчо в Северной Монтане и всегда терпеть не мог
толчеи и многолюдья. Во время перелета его постоянно, точно камешек в
башмаке, раздражала необходимость вечно быть на людях, и однако теперь это
безмерное, последнее одиночество его угнетало. Стоило прилечь - и снились
переполненные трибуны в дни бейсбольных матчей или душная, потная толпа в
нью-йоркском метро в часы пик. А потом он просыпался - и одиночество снова
обрушивалось на него.
Чтобы не сойти с ума, он загружал себя разными мелкими делами. Написал
краткую историю экспедиции для несуществующего общедоступного журнала; при
помощи электронных вычислителей в рубке составил с десяток вариантов курса
для возвращения на Землю; из чистого любопытства - ведь теперь это не
имело уже никакого значения - просмотрел личные вещи русских, чтоб узнать,
кто из них представляет военную разведку.
Оказалось, это Белов. О'Брайен удивился. Белов ему очень нравился.
Впрочем, ведь ему и Шнейдер очень нравился. Так что в конечном счете,
видно, наверху тоже что-то соображают.
И вот что странно - оказывается, ему жаль Колевича! Черт возьми, надо было
попробовать как-то с ним сблизиться, прежде чем настал конец!
С самого начала они друг друга терпеть не могли. Колевич, наверно, не мог
примириться с тем, что старший штурман не он, а О'Брайен, ведь в
математике Колевич куда сильнее. А его, О'Брайена, злило, что помощник
начисто лишен чувства юмора, в каждом его слове сквозит враждебность и
вызов, но при этом он хитер и ни разу открыто не нарушил субординацию.
Однажды, когда Гоз упрекнул его за явно недружелюбное отношение к
помощнику, О'Брайен воскликнул:
- Ох, вы правы, и мне, наверно, следует покаяться. Но я же ничего такого
не чувствую к другим русским. Я с ними со всеми отлично лажу. Вот только
этого Колевича я охотно бы стукнул как следует - он меня, признаться,
здорово раздражает.
Капитан вздохнул:
- Неужели вы не видите, откуда идет эта неприязнь? Вы на опыте
убеждаетесь, что русские члены экипажа - вполне порядочные люди и с ними
прекрасно можно ладить, но этого, видите ли, не может быть: вам доподлинно
известно, что русские - звери и их надо истребить всех до единого. И вот
все страхи, досаду, гнев, все, что, как вам кажется, вы должны бы
испытывать по отношению ко всем русским, вы обращаете на одного. Теперь он
для вас воплощение зла, козел отпущения за целый народ, и вы изливаете на
Семена Колевича всю ненависть, которую и хотели бы обратить на других
русских, но не можете, ибо вы человек чуткий и разумный и видите, что они
- хорошие, славные люди. У нас на корабле каждый кого-нибудь да ненавидит,
- продолжал Гоз. - И всем кажется, что у них есть для этого веские
причины. Хопкинс ненавидит Лаятинского, потому что тот будто бы вечно
околачивается у радиорубки и что-то вынюхивает. Гуранин ненавидит доктора
Шнейдера, а за что - я, наверно, так никогда и не пойму.
- Не согласен. Колевич из кожи вон лезет, лишь бы мне досадить. Я точно
знаю. А Смейзерс? Он ненавидит всех русских. Всех до единого.
- Смейзерс - это случай особый. Боюсь, что он вообще человек обидчивый и
не слишком уверенный в себе, а ведь в экспедиции у него положение трудное
- он не может забыть, что стоит на последнем месте по коэффициенту
умственного развития, и это не способствует душевному равновесию. Вы бы
очень ему помогли, если бы сошлись с ним поближе. Я знаю, он был бы очень
рад.
- А-а, - О'Брайен смущенно пожал плечами. - Я не психолог и не филантроп.
Сработаться с Томом Смейзерсом я сработался, но все-таки могу его
переносить только в небольших дозах.
Вот об этом теперь тоже приходится пожалеть. Он никогда не хвастал тем,
что он - самый незаменимый на корабле: и потому что штурман, и потому что
всех умней и находчивее; всегда был уверен, что почти и не вспоминает об
этом. А вот теперь, в беспощадном свете надвигающейся гибели, ясно, что
втайне он наслаждался этой своей исключительностью, самодовольно пыжился и
любовался собой. Сознание своего превосходства всегда было тут как тут,
словно уютная пуховая перина, на которой так приятно понежиться. И он
нежился постоянно.
Своего рода недуг. Подобно недугу под названием "Хопкинс против
Лаятинского", "Гуранин против Шнейдера", "Смейзерс против всех". Подобно
недугу, разъедающему сейчас Землю, - когда два величайших государства,
которым уже по самой их огромности и мощи незачем зариться на чужую
территорию, готовы скрепя сердце и как бы против воли начать войну друг с
другом: войну, в которой погибнут и они сами, и все другие страны, союзные
им и нейтральные, войну, которой можно бы так легко избежать и которая,
однако, неизбежна.
Быть может, подумал О'Брайен, они вовсе не заразились неведомым недугом на
Марсе; быть может, они просто привезли его с собой на эту славную, чистую
песчаную планету - недуг, который можно назвать болезнью Человечества, - и
вот он их убивает, потому что здесь для него нет другой пищи.
О'Брайен встряхнулся.
Надо поосторожнее. Этак и спятить недолго.
- Лучше уж буду опять разговаривать сам с собой. Как поживаешь, приятель?
Как самочувствие, недурно? Голова не болит? Ничего не ломит, не ноет и
усталости не чувствуешь? Тогда ты, верно, уже помер, милый друг!
Среди дня, войдя в больницу, он понял, что у Белова болезнь, видимо,
перешла в четвертую стадию. Смейзерс и Гоз еще лежали пластом без
сознания, но геолог очнулся. Он беспокойно поворачивал голову то вправо,
то влево, и взгляд его широко раскрытых глаз был непонятен и страшен.
- Как вы себя чувствуете, Николай? - осторожно спросил О'Брайен.
Никакого ответа. Голова медленно повернулась - Белов смотрел на него в
упор. О'Брайен содрогнулся. Прямо кровь стынет в жилах, когда на тебя так
смотрят, думал он потом, в машинном отсеке, снимая скафандр.
Может, на этом все и кончится? Может, от "болезни Белова" не умирают? По
словам Шнейдера, она поражает нервную систему - так что, может быть,
человек просто теряет разум?
- Весело, - бормотал О'Брайен. - Очень весело...
Он поел и подошел к иллюминатору. В глаза ему бросилась пирамидка,
установленная ими в первый день, - больше не на что смотреть в этой
однообразной холмистой пустыне, по которой ветер гоняет клубы пыли.
"ПЕРВАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ЗЕМЛЯ - МАРС ВО ИМЯ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА".
Зря Гоз поторопился поставить этот памятник. Надпись надо бы переделать:
"ПЕРВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ЭКСПЕДИЦИЯ ЗЕМЛЯ-МАРС В ПАМЯТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, КОТОРОГО
БОЛЬШЕ НЕТ - НИ ЗДЕСЬ, НИ НА ЗЕМЛЕ".
Так было бы вернее.
Дальнейшее ясно и понятно: экспедиция не вернется, от нее не будет никаких
вестей - и русские ни на минуту не усомнятся, что американцы захватили
корабль и, пользуясь данными, полученными за время полета, совершенствуют
технику переброски бомб. А американцы ни на минуту не усомнятся, что
именно так поступили русские.
И экспедиция во имя мира станет поводом к войне...
- Гоз наверняка оценил бы такую иронию судьбы, - с кривой усмешкой сказал
себе О'Брайен.
Позади что-то звякнуло. Он обернулся.
Чашка с блюдцем, не прибранные после обеда, плавали в воздухе!
О'Брайен зажмурился, потом медленно открыл глаза. Да, все правильно, чашка
с блюдцем летают по воздуху! Словно бы неспешно, лениво вальсируют.
Изредка чуть касаются друг друга, будто целуясь, и снова расходятся. И
вдруг они опустились на стол, раз-другой легонько подскочили, как мячики,
и затихли.
Может быть, сам того не заметив, он тоже подхватил "болезнь Белова"? Вдруг
бывает и так, что без головных болей, без скачков температуры сразу
наступает последняя стадия - галлюцинации?
Из больницы донеслись какие-то странные звуки, и О'Брайен, даже не подумав
натянуть скафандр, кинулся туда.
Несколько одеял плясали в воздухе, точь-в-точь как перед тем чашка с
блюдцем. Кружились, словно подхваченные вихрем. Он смотрел, ошарашенный,
не помня себя, а тем временем в воздух взмыла еще какая-то мелочь -
градусник, коробка, брюки.
А больные тихо лежали на койках. Смейзерс, видно, тоже достиг четвертой
стадии. Так же беспокойно перекатывается голова на подушке и тот же
непонятный, леденящий душу взгляд.
А потом О'Брайен обернулся и увидел, что койка Белова пуста! Что случилось
- он поднялся в бреду и, не сознавая, что делает, поплелся куда-то? Или
ему стало лучше? Куда он девался?
О'Брайен стал тщательно обыскивать корабль, опять и опять окликая русского
по имени. Переходя из отсека в отсек, добрался, наконец, до рубки. Но и
здесь было пусто. Где же Белов?
Растерянно кружа по тесной рубке, О'Брайен нечаянно глянул в иллюминатор.
И там, снаружи, увидел Белова. Без скафандра!
Невозможно, немыслимо! Ничем не защищенному человеку и минуты не прожить
на мертвом, голом Марсе, здесь нечем дышать! И однако Николай Белов шел по
песку беззаботно, как по Невскому проспекту. А потом очертания его фигуры
странно расплылись - и он исчез.
- Белов! - во все горло заорал О'Брайен. - Да что же это, господи. Белов!
Белов!!!
- Он пошел осмотреть марсианский город, - раздался голос за спиной у
О'Брайена. - Он скоро вернется.
Штурман круто обернулся. Никого. Ну, ясно: совсем спятил...
- Нет, нет, - успокоил тот же голос.
И прямо из пола, будто он прошел не сквозь плотную сталь, а сквозь туман,
неторопливо поднялся Том Смейзерс.
- Что с вами со всеми происходит? - ахнул О'Брайен. - Что все это значит?
- Пятая стадия "болезни Белова". И последняя. Пока что ее достигли только
мы с Беловым, для остальных она наступает сейчас.
О'Брайен ощупью добрался до кресла и сел. Пошевелил губами, но не мог
выговорить ни слова.
- Ты думаешь, от "болезни Белова" мы становимся какими-то кудесниками, -
сказал Смейзерс. - Не в том дело. Прежде всего, это вовсе не болезнь.
Впервые Смейзерс посмотрел ему прямо в глаза - и О'Брайен невольно отвел
свои. То был не просто страшный, пугающий взгляд, каким Смейзерс прежде
посмотрел на него с больничной койки. Было так, словно... словно это вовсе
и не Смейзерс. А кто-то непонятный, неведомый...
- Так вот, всему причиной микроб, но не паразитирующий в организме. А
сосуществующий с ним. Это симбиоз.
- Симбиоз?..
- Этот микроб вроде кишечной флоры - он полезен. Необыкновенно полезен.
О'Брайену почудилось, что Смейзерс с трудом находит нужные слова,
подбирает их так старательно, будто... будто... будто говорит с малым
ребенком, несмысленышем!
- Да, верно, - сказал Смейзерс. - Но я постараюсь тебе объяснить. Микроб
"болезни Белова" гнездился в нервной системе марсиан, как кишечные
бактерии гнездятся у нас в желудке и кишечнике. И те и другие - микробы
симбиотические, и те и другие помогают организму, в котором существуют,
повышают его жизнедеятельность. "Микроб Белова" действует внутри нас как
своего рода нервный трансформатор, он почти в тысячу раз умножает духовную
мощь.
- То есть ты стал в тысячу раз умней прежнего?
Смейзерс сдвинул брови.
- Трудно объяснить. Да, если угодно, в тысячу раз умней. На самом деле в
тысячу раз возрастают все духовные силы и способности. Разум - только одна
из них. Есть еще много других, например, способности к передаче мыслей и
преодолению пространства, которые прежде были так ничтожны, что оставались
почти незамеченными. Вот, к примеру, где бы ни был Белов, мы с ним
непрерывно общаемся. Он почти полностью владеет окружающей средой, так что
она не может физически ему повредить. Чашка, одеяла и все прочее, что так
напугало тебя, летали по воздуху, когда мы стали делать первые неуклюжие
опыты с нашими новыми способностями. Нам еще предстоит очень многому
научиться и ко многому привыкнуть.
- Но... но... - в голове у О'Брайена была такая сумятица, что он насилу
ухватился за какую-то отчетливую мысль: - ....но все вы были так тяжело
больны!
- Этот симбиоз устанавливается не так-то легко, - согласился Смейзерс. - И
человеческий организм не в точности таков, как марсианский. Но теперь все
это позади. Мы возвратимся на Землю, распространим там "болезнь Белова" -
если хочешь и дальше так это называть, - и займемся исследованием времени
и пространства. Хотелось бы в конце концов разыскать марсиан там... в том
месте, куда они переселились.
- И тогда пойдут уж такие войны, каких мы и в страшных снах не видали!
Тот, кто был прежде помощником инженера Томом Смейзерсом, покачал головой:
- Войн больше не будет. Среди тысячекратно возросших духовных способностей
есть одна, которая связана с тем, что можно назвать нравственными
понятиями. Мы, те, кто прилетел сюда, в силах предотвратить любую готовую
сейчас разразиться войну - и предотвратили бы, но когда нервная система
жителей Земли соприкоснется с "микробом Белова", всякая опасность минет
безвозвратно. Нет, войн больше не будет.
Молчание. О'Брайен пробует собраться с мыслями.
- Что же, - говорит он. - Не зря мы слетали на Марс, кое-что мы тут нашли,
верно? И если мы намерены возвращаться на Землю, я, пожалуй, пойду выверю
взаимное положение планет и рассчитаю курс.
И опять, еще отчетливей, чем прежде, это странное выражение в глазах
Смейзерса.
- Не нужно, О'Брайен. Мы возвратимся не тем способом, каким прилетели
сюда. Мы это проделаем... ну, скажем, быстрее.
- И то ладно, - нетвердым голосом сказал О'Брайен и поднялся. - А покуда
вы тут разработаете все в подробностях, я натяну скафандр и сбегаю в этот
самый марсианский город. Я тоже не прочь подхватить "болезнь Белова".
Тот, кто был прежде Томом Смейзерсом, что-то проворчал. О'Брайен
остановился как вкопанный. Он вдруг понял, что означает странный, пугающий
взгляд, каким смотрел на него тогда Белов, а теперь Смейзерс.
В этом взгляде была безмерная жалость.
- Да, верно, - необычайно мягко и ласково сказал Смейзерс. - Ты не сможешь
заразиться "болезнью Белова". У тебя природный иммунитет.
"Иностранная литература", 1967, ь 1, С 138 - 156
OCR В. Кузьмин
Декабрь 2000.
Проект "Старая фантастика".
sf.nm.ru