Код произведения: 11162
Автор: Твен Марк
Наименование: Трогательный случай
Марк Твен.
Трогательный случай
OCR: Граф Зеро ([email protected])
Origin: Марк Твен - лучшие рассказы (www.twain.narod.ru)
Если вашему соседу доставляет удовольствие нарушать священное
спокойствие ночи хрюканьем нечестивого тромбона, то ваш долг примириться с
этой злосчастной музыкой и ваше святое право пожалеть беднягу, которого
неодолимый инстинкт заставляет находить усладу в столь нестройных звуках. Не
всегда я думал так; подобное отношение к музыкантам-любителям родилось во
мне на основе некоторого тяжелого личного опыта, сопутствовавшего развитию
сходного инстинкта по мне самом. Ныне, когда этот язычник напротив, который
с неправдоподобно малым успехом обучается игре на тромбоне, принимается по
ночам за свое инквизиторское занятие, я не шлю ему проклятий, но горько о
нем сожалею. Десятью годами раньше я спалил бы его дом за подобное
издевательство. Мне случилось в те поры стать на две-три недели жертвой
скрипача-любителя, и муки, которые я претерпел от него, не опишешь никакими
словами. Единственное, что он умел играть, была песня "Старый Дэн Тэккер",
но играл он ее так отвратительно, что у меня просто судороги делались, а
если я в это время спал, меня начинали мучить кошмары. Все же, пока он
ограничивался "Дэном Тэккером", я терпел и воздерживался от насилия. Но
когда он затеял новое надругательство и попытался сыграть "Мой дом родной",
у меня лопнуло терпение, и я спалил его. Потом я подвергся агрессии со
стороны другого несчастного, который чувствовал призвание к игре на
кларнете. Инструмент у него был из рук вон плох, но он играл всего лишь одну
гамму, и я позволил ему, как и первому, пастись в пределах своей привязи;
когда же он наконец отважился на какую-то ужасающую мелодию, я почувствовал,
что под воздействием этой утонченной пытки разум покидает меня, отправился к
нему, и его постигла та же участь. В последующие два года я спалил
любителя-корнетиста, трубача, студента-фаготиста и какого-то дикаря, чьи
музыкальные запросы удовлетворялись простым барабаном.
Разумеется, я подпалил бы и этого тромбониста, попадись он мне тогда.
Теперь же, как я уже сказал, я предоставляю ему погибать самому, ибо у меня
есть личный опыт музыканта-любителя, и я испытываю к такого рода людям
только глубочайшее сочувствие. Кроме того, я убедился, что в душе каждого
человека дремлет склонность к какому-нибудь музыкальному инструменту и
неосознанное стремление научиться играть на нем, которое в один прекрасный
день может пробудиться и заявить о своих правах. А потому вы, извергающие
ругательства, когда вашу сладостную дрему нарушают безуспешные и
деморализующие попытки подчинить себе скрипку, берегитесь, ибо раньше или
позже, а пробьет и ваш час! Вошло в обычай и стало общепринятым проклинать
бедных любителей, когда они отрывают нас от сладких сновидений какой-нибудь
особенно дьявольской нотой, но, принимая во внимание, что все мы сделаны из
одного теста и всем нам для развития своего музыкального таланта нужна
пропасть времени, это несправедливо. Я милосерден по отношению к своему
тромбонисту. Охваченный вдохновением, он иногда испускает такой хриплый
вопль, что я вскакиваю с постели, обливаясь холодным потом. Сперва мне
кажется, что происходит землетрясение, потом я соображаю, что это тромбон, и
у меня мелькает мысль, что самоубийство и безмолвие могилы были бы желанным
избавлением от этого ночного кошмара. И старый инстинкт властно влечет меня
к спичкам. Но первая же спокойная, хладнокровная мысль возвращает меня к
сознанию, что тромбонист -- невольник своей судьбы, несущий свой крест в
страданиях и горе. И я отгоняю прочь внушенное недостойным инстинктом
желание пойти и спалить его.
После довольно долгого периода невосприимчивости к чудовищному
умопомешательству, заставляющему человека делаться музыкантом, тогда как бог
повелел ему пилить дрова, я в конце концов пал жертвой инструмента,
называемого аккордеоном. Ныне я страстно ненавижу это изобретение, но в то
время, о котором я рассказываю, меня внезапно обуяло возмутительное
идолопоклонническое влечение к нему. Я раздобыл аккордеон достаточной
мощности и принялся разучивать на нем "Застольную". Теперь мне кажется, что
на меня снизошло тогда какое-то вдохновение, позволившее мне, пребывавшему в
состоянии полнейшего невежества, выбрать из всех существующих музыкальных
сочинений именно то, которое наиболее отвратительно и невыносимо звучит на
аккордеоне. Не думаю, чтобы на свете нашлась другая мелодия, с помощью
которой я смог бы за недолгий срок своей музыкальной карьеры причинить
столько страданий окружающим.
Поупражнявшись неделю, я пришел к тщеславному выводу, что могу
несколько улучшить мелодию этой песни, и начал добавлять к ней разные
маленькие украшения и вариации, впрочем, по-видимому, без особого успеха,
так как явилась моя хозяйка, явно недовольная столь безрассудными затеями.
Она сказала: "Вы не знаете еще какой-нибудь мелодии, мистер Твен?" Я скромно
ответил, что не знаю. "Раз так, -- сказала она, -- придерживайтесь ее в
точности, не добавляйте к ней разных вариаций, потому что она и без того
достаточно действует на жильцов".
На деле же она действовала, по-моему, более чем достаточно, ибо
половина жильцов съехала, а другая половина последовала бы их примеру, не
отделайся миссис Джонс от меня.
На следующем своем месте жительства я задержался всего на одну ночь.
Миссис Смит заявилась ко мне с утра, пораньше. Она сказала: "Сэр, вы можете
уходить отсюда. Вы мне не нужны. У меня был тут один бедняга вроде вас, тоже
сумасшедший, он играл на банджо и отплясывал так, что все окна дребезжали.
Вы всю ночь не давали мне спать, а если вы собираетесь проделать это еще
раз, я возьму и разобью эту штуковину о вашу голову". Я понял, что эта
женщина не любит музыки, и переехал к миссис Браун.
Три ночи я без помех преподносил соседям "Застольную" в чистом виде,
без всякой фальсификации, разве только с несколькими диссонансами, по-моему
даже улучшавшими общее впечатление. Но едва я принялся за вариации, как
жильцы восстали. Я ни разу не встречал человека, который мог бы спокойно
перенести эти вариации. Все же я был вполне доволен своими успехами в этом
доме и покинул его без сожаления. Под влиянием моей игры один жилец спятил
почище мартовского зайца, а другой сделал попытку оскальпировать свою мать.
И я уверен, что, если бы этот последний чуть дольше послушал мои вариации,
он бы прикончил старушку.
Я переехал к миссис Мэрфи, итальянке, женщине весьма достойной. Сразу,
как только я принялся за свои вариации, ко мне в комнату вошел осунувшийся,
изможденный, бледный, как мертвец, старик и уставился па меня, сияя улыбкой
невыразимого счастья. Затем он положил мне руку на голову, устремил в
потолок благочестивый взор и с искренней набожностью произнес дрожащим от
избытка чувств голосом: "Господь да благословит тебя, сынок! Да благословит
тебя господь, ибо то, что ты сделал для меня, превыше всех благодарностей.
Много лет я страдал от неизлечимой болезни, и, зная, что приговор мой
подписан, что я должен умереть, я изо всех сил старался примириться со своей
злосчастной судьбой, но тщетно -- жажда жизни была слишком сильна по мне. Да
пребудет с тобой благословение небес, благодетель мой! С тех пор как я
услышал твою игру и эти вариации, я не томлюсь более жаждой жизни, я хочу
умереть, точнее сказать -- я тороплюсь умереть". Тут старик упал мне на шею
и затопил меня счастливыми слезами. Я был удивлен этим происшествием, но не
мог удержаться от некоторого чувства гордости за дело рук своих. Не мог я
удержаться и от того, чтобы не послать вдогонку старику прощального привета
в виде особенно душераздирающих вариаций. Он скрючился пополам, как большой
складной нож, и в следующий раз расстался со своим ложем страданий уже
навсегда -- в металлическом гробу.
В конце концов моя страсть к аккордеону изжила себя, испарилась, и я
был очень рад, когда почувствовал, что свободен от ее нездорового влияния.
Пока эта зараза сидела во мне, я был неким живым передвижным бедствием; куда
бы я ни пошел, несчастья и запустение следовали за мной по пятам. Я разрушал
семейные очаги, я изгонял веселье, я превращал грусть в отчаяние, я торопил
недужных к преждевременному концу и даже, боюсь, нарушал покой мертвецов в
могилах. Я причинил неисчислимый вред, неописуемые страдания окружающим
своей жуткой музыкой, но во искупление всего этого я сделал и одно доброе
дело, внушив тому усталому старцу желание переселиться в свой последний
приют.
Однако я извлек и некоторую пользу из этого аккордеона, потому что,
пока я упражнялся на нем, я ни разу не платил за квартиру, -- хозяевам
всегда было достаточно того, что я съеду до истечения месяца.
Так вот, все это я написал, имея в виду две цели: во-первых, примирить
людей с несчастными горемыками, которые чувствуют в себе музыкальный талант
и еженощно сводят с ума своих соседей, пытаясь вынянчить и развить его;
во-вторых, я хотел подготовиться должным образом к рассказу О Маленьком
Джордже Вашингтоне, Который Не Умел Лгать, и о Яблоне -- или там Вишне,-- не
помню точно, хотя мне только вчера рассказали этот замечательный случай.
Однако, пока я писал столь длинное и всесторонне разработанное вступление, я
позабыл суть этого рассказа; но уверяю вас, он очень трогательный.