Фарб Антон / книги / "День Святого Никогда", роман

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 11455
Автор: Фарб Антон
Наименование: "День Святого Никогда", роман


--------------------------------------------------------------------
Антон Фарб, "День Святого Никогда", роман.
Copyright (c) Антон Фарб
URL: http://afarb.nm.ru
E-mail: [email protected]

Разрешается распространение только на некоммерческой основе
при условии сохранения целостности и неизменности текста.

--------------------------------------------------------------------

                                Антон ФАРБ

                           ДЕНЬ СВЯТОГО НИКОГДА



                         ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕНЬ ГЕРОЯ



                                     1

        Парад  в  этом  году  был  пышен  до  помпезности  и  однообразен до
унылости.  И  хотя  унылость эта внешне никак себя не проявляла, было все же
нечто  такое в участниках и зрителях торжественного шествия, что наводило на
мысли о смертельной скуке, одолевающей как тех, так и других.
        Все  было  как всегда: первыми выступали майоретки в белой гусарской
форме  и  коротеньких  юбчонках,  смело  взлетающих  ввысь  при  каждом шаге
стройных  девичьих ножек; потом, сверкая начищенной медью и оглушая зрителей
бравурным  маршем,  шел  духовой  оркестр  жандармерии  в  расшитых  золотым
галуном   темно-синих   мундирах;   следом,  чеканя  шаг,  стройными  рядами
маршировали  гвардейцы  в  кирасах  и  с протазанами наперевес; а за ними на
белоснежных  арабских  скакунах  гарцевали  легкие  уланы - краса и гордость
вооруженных сил Метрополии, не знавшей войн на протяжении двух столетий.
        Пожалуй,  единственный  всплеск  искреннего энтузиазма у зрителей (а
вернее  -  у  определенной части зрителей; если быть точным, то у мальчишек,
гроздями  повисших  на  фонарных  столбах)  вызвали  именно  стройные  ножки
майореток  -  мальчишки встретили их одобрительным свистом и долго провожали
восхищенными   взглядами.  Все  остальные  участники  праздничной  процессии
удостоились   вялых   аплодисментов,   традиционного  обсыпания  конфетти  и
малоразборчивых,  но  явно  одобрительных  выкриков от тех, кто, несмотря на
раннее  утро,  уже  успел  осушить  не  одну  кружку в честь наступления Дня
Героя.  Те  же,  кто  был  пока  трезв,  но  собирался  в скором времени это
исправить,  взирали  на  парад с откровенной скукой, зевая и переговариваясь
между собой, отчего над толпой стоял непрекращающийся гул.
        -  Ишь,  как  топают! Экая силища, право слово! Орлы наши гвардейцы,
одно слово - орлы!
        И - тихо, вполголоса:
        -  Дармоеды.  На кой ляд они нам сдались? Небось только и умеют, что
на парадах маршировать. Тоже мне...
        -  Не  скажите,  сударь,  не  скажите.  Армия  есть армия, без армии
Городу никак нельзя...
        - Ой, девочки, а как же они ходят в таких тесных рейтузах?
        - Милочка, это уланы, они не ходят, они ездят верхом.
        - Всегда?
        - Всегда! - и взрыв звонкого смеха.
        - Пап! Ну, пап!
        -  Обожди. (Умоляюще) Гретхен, душка, может, ты все-таки погуляешь с
детьми в парке? Меня друзья ждут.
        -  Молчал  бы.  Отец  называется!  Хоть  в  праздник можешь побыть с
сыновьями? Друзья! Ха! Нету у тебя никаких друзей, одни собутыльники...
        - Мама, а когда будет сюрприз?
        -  Потерпи,  маленькая, раз сам бургомистр обещал - то сюрприз будет
обязательно.
        И  сюрприз, обещанный самим бургомистром, состоялся. После того, как
казавшаяся  нескончаемой череда знаменосцев, над которой колыхались на ветру
штандарты  всех  феодов  Ойкумены,  все-таки скрылась за поворотом, в параде
случилась  заминка.  Улица  вдруг  опустела, музыка постепенно стихла, толпа
растерянно примолкла... и - ахнула!
        Из-за  угла,  тяжело  ступая  по  мостовой  и  выгибая  могучие шеи,
появилась  шестерка  мохноногих першеронов, запряженных в... Скажем так: это
было  что-то  вроде  сколоченной  из  досок  платформы  на  четырех огромных
колесах,  от  которых  сильно пахло дегтем. На самой платформе были насыпаны
земля и камни, образующие подобие скифского кургана.
        А на кургане лежал дракон.
        Он  был  совсем  как  настоящий.  Он  даже  поднимал голову и пырхал
пламенем.  Чешуя  его  сияла  на  солнце,  когти  впивались в землю, клыки в
распахнутой  пасти  злобно  скалились,  хвост  по-скорпионьи  раскачивался и
готовился  ужалить,  а  перепончатые  крылья  (движимые,  как и хвост, почти
невидимыми  тонкими  шестами)  пытались  расправиться,  будто сооруженный из
фанеры  макет  звероящера  собирался  отряхнуть  прах  земной со своих лап и
взмыть  в  пронзительно-синее  небо,  а  уже  оттуда  спикировать на толпу и
испепелить ее своим губительным дыханием.
        Но   у   подножия  рукотворного  холма  стоял  широкоплечий  мужчина
необычайно  высокого  роста,  одетый в черные кожаные штаны и черную кожаную
куртку.  За спиной у него развевался атласный плащ оттенка венозной крови, а
длинные   черные  волосы  были  схвачены  на  лбу  серебристым  обручем.  На
многочисленных  ремешках  куртки  и  штанов  висело  невероятное  количество
блестящих  смертоубийственных  предметов  явно  метательного  назначения.  В
руках   богатырь  сжимал  длинный,  в  человеческий  рост  меч  с  двуручной
рукоятью,  и  этим  крайне неудобным оружием он что было силы колотил по шее
дракона,  да  так,  что  отлетала чешуя и струпья краски. Судя по звуку, меч
был сделан из той же фанеры, что и дракон.
        - Слава героям!!!
        - Слава!.. Слава!..
        - Ура!!!
        Да,  сюрприз  удался; бургомистр мог гордиться по праву! Передвижная
инсценировка  схватки  с  драконом  подчистую  разогнала атмосферу тоскливой
обыденности,  прежде  царившую  в  толпе.  Толпа  же,  воздав  хвалу героям,
принялась подбадривать затянутого в кожу колотильщика.
        - Давай-давай! Бей его!
        - Заруби гадину!!
        -  Отсеки  ему  хвост!!  -  Достопочтенные  бюргеры и даже их пухлые
женушки  вошли  в раж не хуже уличных мальчишек. Каждый выкрик сопровождался
вспышкой   жизнерадостного  смеха,  временами  переходящего  в  идиотический
хохот. С увешанного оружием драконоборца градом лил пот.
        - Руби его!
        - Убей его!!
        - Убей!!!
        - Га-га-га!!!
        Фанерный   меч   без   устали   рубил  фанерного  дракона,  но  тот,
разумеется,  и  не думал умирать. Разве что пламя стал изрыгать много реже -
ассистенты,  раздувающие  кузнечные  меха,  решили  поберечь  горючее.  Ведь
процессии еще предстояло пройти полгорода...
        - Деда! А добрые драконы бывают?
        Человек,  к которому был адресован этот вопрос, не отличался высоким
ростом  или  изрядной  шириной плеч. Правильнее было бы сказать, что человек
этот  -  среднего  роста и среднего же телосложения. Его трудно было назвать
старым,  но  легко - пожилым. При нем не было никакого оружия. Не было также
и  плаща:  утреннее  солнце пригревало совсем еще по-летнему. Его каштановые
волосы,  не  тронутые  сединой,  были  коротко  острижены.  Черты  его лица,
изрезанного  глубокими  морщинами,  не  выражали  ничего,  кроме задумчивого
равнодушия  к происходящему. Глубоко посаженные глаза того же оттенка, что и
сентябрьское  небо  над  головами, смотрели на парад с безразличием и легкой
тенью   усталости.  На  появление  дракона  он  отреагировал  едва  заметной
улыбкой,  и  это  стало  единственным  проявлением  его чувств на протяжении
всего праздничного действа.
        Одним  словом, этот человек не имел ничего общего с затянутым в кожу
богатырем  на платформе, лупцующим деревянного дракона деревянным мечом. Тем
не менее, именно этот человек и был настоящим героем. Его звали Феликс.
        А  девочка,  которую он держал за руку и которая и обратилась к нему
с  вопросом  о  добрых  драконах, была его внучкой - очаровательным ребенком
восьми  лет от роду с длинными кудрявыми волосами цвета меда, унаследовавшим
от  деда  синие  глаза,  в  которых  детский  восторг смешивался с искренним
любопытством.  Ее  имя  было  Агнесс, но называли ее, как правило, Агнешкой.
Она  нетерпеливо  переступила  с  ноги  на  ногу и снова обратилась к своему
дедушке:
        - Деда!
        Как   раз   в  этот  момент  перед  Феликсом  и  Агнешкой  проходила
(кувыркалась,  прыгала,  вертела  сальто,  пела,  танцевала,  била в бубны и
раскручивала  трещотки)  ватага  уличных  акробатов  и  клоунов,  и шум, ими
производимый,  заставил  Феликса нагнуться и переспросить, приложив ладонь к
уху:
        - Что-что?
        - Я спросила, а добрые драконы бывают? - повторила Агнешка.
        На лице Феликса отразилась крайняя степень изумления.
        -  Добрые  драконы?..  -  Он  нахмурился.  -  Даже не знаю, как тебе
ответить.  Я  о  таком  не слыхал. Впрочем, если тебя интересуют драконы, то
лучше спроси об этом дядю Бальтазара. Он в них лучше разбирается.
        Феликс присел на корточки и посмотрел на Агнешку снизу вверх.
        -   Тебе   не   кажется,  что  здесь  становится  слишком  шумно?  -
поморщившись, спросил он.
        - Кажется, - ответила Агнешка, важно кивнув головой.
        - Тогда давай уйдем?
        -  А  как  же  мы выберемся из толпы? - спросила девочка, беспомощно
взглянув на плотную массу людей за спиной.
        - Об этом не беспокойся. Полезай на плечи!
        Усадив  внучку  на  закорки,  Феликс  встал, посмотрел поверх голов,
прикинул,  куда  лучше  всего  пробиваться,  и  с размаху ввинтился в толпу.
Отдавливая  ноги,  активно распихивая встречных локтями и на ходу выкручивая
пальцы  не  в  меру  наглому  карманнику,  отвечая вежливой улыбкой на вопли
возмущенные  и  коротким  тычком под ребра - на вопли откровенно хамские, он
за  каких-то  полторы  минуты  вырвался  из галдящего человеческого месива и
спустил Агнешку на землю.
        -   Уф,  -  сказал  он,  проводя  ладонью  по  волосам.  -  Кажется,
вырвались... Давай руку.
        По  мере  того  как  они,  неспешно  шагая  по  узенькому  тротуару,
удалялись  от  эпицентра  народного  ликования, гудение взбудораженной толпы
постепенно  стихало.  Улочки  Старого Квартала, по случаю праздника чистые и
аккуратные,  были  практически  безлюдны  в  этот час, и навстречу Феликсу и
Агнешке   попадались  лишь  конные  констебли  в  высоких  шлемах  с  белыми
султанами  и  уже порядком поддавшие дворники с медными бляхами на фартуках.
Трактирщики  и  владельцы маленьких кафе еще только снимали стулья со столов
и  в  последний  раз  протирали стойки баров. Солнечные лучи ярко сверкали в
стеклах  домов  и витринах магазинов, преломляясь в призмах газовых фонарей.
В воздухе пахло сдобными булочками и кофе.
        - Может быть, перекусим? - спросил Феликс.
        - М-м-м... Я не против, - поразмыслив, ответила Агнешка.
        -  Решено,  -  кивнул  Феликс,  и  они пошли под гору, направляясь к
"Белоснежке"  -  уютному  кафе  под  открытым небом, расположенному на самой
вершине  Драконьего  холма.  Улица,  носившая  название  Георгиевский спуск,
здесь  круто забирала вверх, и тротуар был сложен ступеньками из базальтовых
плит.
        -  Позволь  спросить, а откуда тебе в голову пришла абсурдная идея о
добрых  драконах?  -  осведомился  Феликс,  когда они миновали мокрую, всего
пару часов назад отмытую от голубиного помета, статую Святого Георгия.
        -   Я  в  книжке  прочитала.  Там  был  странствующий  герой,  и  он
подружился  с  драконом,  -  принялась  рассказывать Агнешка. - И они вместе
путешествовали.  Например, приходили в какой-нибудь город или там деревню, и
дракон  начинал  воровать овец. А потом приходил герой, брал деньги и спасал
людей  от чудовища. Никто ни о чем не догадывался, потому что герой летал на
драконе только ночью...
        - Летал на драконе?
        -  Ну  да,  это  же  был  добрый  дракон, и он увозил героя в другой
город...
        - И чем все кончилось? - полюбопытствовал Феликс.
        Агнешка вздохнула.
        -  Дракона  убили.  Крестьяне  оказались  жадными,  и не стали звать
героя,  а  взяли  топоры  и  пошли  на дракона всей толпой. А умирая, дракон
сказал:  "До  тех  пор,  пока  люди  так  злы,  они всегда будут убивать все
прекрасное".  Он  и  вправду был очень красивый, - добавила Агнешка. - Там и
картинки есть!
        -  Кгхм,  -  прочистил  горло  Феликс.  -  Какая, однако, интересная
книжка... Лживая, конечно, но интересная. А кто ее тебе подарил?
        - Мама. А почему лживая?
        -  Потому что герои денег не берут, крестьяне драконов не убивают, а
драконы  людей  на  себе  не  возят. Остальное - тоже вранье: драконы овцами
брезгуют,  они  предпочитают  жрать  людей. А странствующих героев давно уже
нет.
        -  Деда!  -  засмеялась Агнешка. - Но это же сказка! А в сказках все
не так, как в жизни.
        -  Вот  я  и говорю - интересные сказки стали сочинять... Надо будет
рассказать о ней Бальтазару.
        - А дядя Бальтазар - драконоборец?
        - Не совсем, - туманно ответил Феликс.
        - Как это - не совсем?
        -  Видишь ли, дракон - это тварь до такой степени быстрая, сильная и
коварная,  что  бороться  с  ним  попросту  невозможно. Убежать тоже нельзя:
догонит  и  съест.  Остается  только убить эту гадину до того, как она убьет
тебя.  Поэтому  дядя  Бальтазар  не  драконоборец, а драконоубийца. Тут есть
весьма существенная разница...
        -  Я  теперь  понимаю,  почему мама не любит отпускать нас вдвоем, -
сказала  Агнешка.  -  Я  ведь  еще  маленькая,  а ты рассказываешь мне такие
ужасы, что и у взрослой женщины будут кошмары по ночам.
        Феликс улыбнулся.
        -  Я  больше  не  буду,  -  сказал  он,  пропуская  Агнешку вперед и
отодвигая  для  нее  стул.  Официант соткался буквально из воздуха. - Черный
кофе с круассаном для меня и...
        - Ванильное!
        -  ...и  ванильное  мороженое  для  юной  леди.  -  Официант коротко
поклонился. - Да, еще утреннюю газету! - добавил Феликс.
        Их  столик  стоял  у  самого ограждения смотровой площадки, и отсюда
открывался  изумительный  вид  на  Город.  Внизу  пылал  багрянцем и золотом
Сивардов  Яр,  дальше  простиралась широкая, вся в мелких морщинках от ветра
серая  лента реки, перетянутая Троллиным мостом, быки которого густо обросли
изумрудным  мхом,  а  за  рекой  громоздились  друг на друга красные и рыжие
черепичные  крыши  маленьких  белых  домиков,  и  видно было, как кипит море
голов  на Рыночной площади, где раскинула свои шатры ежегодная ярмарка, а на
площади  Героев, у подножия стремительно рвущегося к небу шпиля ратуши, куда
и  направлялась  праздничная  процессия и где, по идее, должен был встретить
свою  смерть  фанерный  дракон,  толпа  еще  только  собиралась,  ежеминутно
увеличиваясь  в  размерах,  словно  некий  живой  организм.  Чуть дальше, за
величественным  зданием  Школы,  был  городской  парк;  там  сжигали опавшие
листья,  и  змейки  белого  дыма  стелились  по  земле. Идиллическую картину
праздничного  Города  портили  лишь  фабричные  трубы,  уродливо торчащие на
горизонте.
        Залюбовавшись  Городом,  Феликс  не заметил, как принесли его заказ.
Он пригубил обжигающе-горячий кофе и развернул газету.
        - Ну-с, - сказал он. - Что же мы имеем?
        - Да, - сказала Агнешка, - что мы имеем?
        -  "Цирк-шапито.  Всего одни гастроли. Дрессированные слоны и тигры,
акробаты, клоуны и престидижитаторы", - прочел Феликс.
        - Кто-кто?
        -  Фокусники. Такие дядечки, которые выдают себя за магов, - пояснил
он.
        -  Дальше,  - сказала Агнешка, возвращаясь к ванильному мороженому в
стеклянной вазочке.
        Феликс откусил круассан, прожевал, отпил кофе и продолжил:
        - "Луна-парк. Чудеса современной механики. Аттракционы и карусели".
        - Дальше...
        -  "Ежегодная  ярмарка  приглашает на распродажу..." Нет, это совсем
не  интересно. В оперном театре - премьера "Беовульфа", но это вечером, а на
вечер  у  меня  другие  планы...  О! "Театр-бурлеск представляет новое ревю.
Сорок обнаженных женщин..."
        - Деда!
        -  Шучу...  Так,  парад  мы  уже  видели,  долгожданный  сюрприз  от
господина  бургомистра  -  тоже,  остается...  Остается... - Феликс пошуршал
газетой.  -  Остается только фестиваль бродячих актеров. "Сотни балаганов со
всех  концов  Ойкумены.  Мы  ждем  вас в городском парке". Будут исполняться
баллады, любовная поэзия и комические представления.
        Агнешка доела мороженое, облизнула ложечку и решила:
        - Лучше сходим в зоопарк.
        - Опять? Мы же были там в прошлом месяце!
        -  Да,  но  грифона  так  и  не посмотрели. Он тогда болел, и клетка
стояла пустая. Помнишь?
        -  Помню.  Что  ж,  зоопарк  так  зоопарк...  -  Допив  кофе, Феликс
развернул  газету  и  тут  же  наткнулся  на  заметку следующего содержания:
"Дирекция  муниципального  зоопарка с прискорбием извещает о кончине грифона
Блоанора. Он был последним из волшебных животных..."
        -  Зоопарк  отменяется.  Грифон  издох,  - сказал Феликс, протягивая
газету внучке. Агнешка заметно расстроилась.
        - Обидно, - протянула она, и глаза ее подозрительно блеснули.
        -  Да  ладно  тебе,  -  поспешил  успокоить  ее  дедушка.  - Другого
изловят.  Его ведь зоопарку наша Школа подарила. Кстати говоря, на картинках
эта тварь куда симпатичнее, чем в жизни...
        -  А  вдруг  это  был последний грифон? Вот единорогов так больше ни
одного и не поймали!
        -  Ну-у,  единороги...  Единороги  -  это  другое дело. Они же почти
целиком  магические, обитают в высших сферах или где-то там еще, не едят, не
спят,  не  гадят...  Такого  только  на  девственницу и выманишь, а где ж ее
взять?  А  грифон  что? Грифон есть грифон, его по запаху выследить можно...
Ох, и вонюч! Поверь мне, Агнешка, ты ничего не потеряла.
        -  А куда же мы теперь пойдем? - спросила девочка. - Может, навестим
дядю Бальтазара?
        -  Гм.  -  Феликс вытащил из кармана часы-луковицу (подарок от главы
Цеха  механиков,  сыну  которого  он  давал  уроки  фехтования этим летом) и
щелкнул  крышкой.  Репетир  сыграл  первые  такты  ноктюрна Шопена. - Сейчас
четверть  одиннадцатого,  а  вчера  должны были приехать Патрик и Себастьян.
Насколько  я знаю Бальтазара, он не мог не отметить столь радостное событие,
и  сейчас  должен вовсю страдать от похмелья. Не думаю, что он будет рад нас
видеть...
        - И Себастьян?! - заворожено прошептала Агнешка.
        - Ты права. Кто ходит в гости по утрам...
        -  Тот  поступает  мудро! - Агнешка хлопнула в ладоши и запрыгала на
одной ножке.



                                     2

        В  Столице,  построенной,  согласно  легенде,  на знаменитой равнине
Гнитахейд,  увидеть  изображение  дракона  не  составляло  труда.  Для этого
совсем  не  обязательно было взбираться на одноименный холм к статуе Георгия
Победоносца  -  драконы  поджидали  вас повсюду: на фронтоне оперного театра
Тристан  убивал  ирландского змея, на мозаичном панно в холле ратуши Зигфрид
сражался  с Фафниром, в Галерее изящных искусств хранился бесценный триптих,
изображающий  избиение Беовульфом Гренделя, матушки Гренделя и - разумеется!
-  дракона,  в  вестибюле  Школы  свирепо скалила зубы угольно-черная голова
Нидхёгга,  а  под  потолком  Метрополитен-музея висел скрепленный проволокой
скелет   крылатого   чудовища.   Количество   трактиров   и  кафе,  лавок  и
магазинчиков,  ломбардов  и даже борделей, носящих названия типа "Под крылом
у дракона" или "Дракон и имярек", не поддавалось исчислению в принципе...
        Но  чтобы  избежать  долгого  блуждания по Городу, можно было просто
наведаться в гости к Бальтазару.
        Даже  на  входной  двери,  выкрашенной в темно-вишневый цвет, вместо
традиционной  меланхолической  морды  льва  посетителя встречала разъяренная
драконья  пасть,  выполненная  столь реалистично, что вполне могла отпугнуть
малодушного  гостя.  Но  Агнешка  к  числу  малодушных  не  относилась.  Она
привстала   на   цыпочки,   смело   ухватилась   за   металлическое  кольцо,
прикрепленное  к  нижней  челюсти  дракона,  и трижды стукнула им о латунный
набойник.
        За  дверью  раздалось  цоканье  высоких каблуков, отворилось оконце,
забранное  декоративной  решеткой,  и миловидное женское личико осведомилось
звонким голосом:
        - Вам кого?
        - Мы хотели бы видеть сеньора Бальтазара, - ответил Феликс.
        Клацнул замок, и тяжелая дверь медленно начала открываться.
        -  Как  прикажете  доложить?  - У горничной в синем платьице и белом
кружевном  фартуке  были зеленые глаза, губки бантиком и медно-рыжие волосы.
Феликс никогда ее раньше не видел.
        - Господин Феликс с внучкой.
        И тут раздался рев разбуженного медведя:
        - Кого там Хтон принес?!!
        Шаркая  домашними туфлями без задников и прикладывая к голове пузырь
со  льдом,  Бальтазар  всем  своим  видом  подтверждал  правильность догадки
Феликса  о  вчерашнем  распитии спиртных напитков в количествах, превышающих
разумные  пределы.  В драке, пьянке и любви Бальтазар меры никогда не знал и
знать не желал.
        - А, это ты... - буркнул он, узнав в незваном госте Феликса.
        - Это мы, - сухо сказал Феликс, положив руку на плечо Агнешке.
        Пузырь  полетел  прочь, и Бальтазар в одно мгновение преобразился. С
врожденной  грацией  испанского  дворянина  он  опустился  на  одно  колено,
склонил голову и трагически воззвал:
        -  О,  прекраснейшая  сеньорита!  Я  нижайше  молю  простить мне мою
грубость,  невольно  сорвавшуюся  с языка в вашем присутствии и сменить гнев
на милость...
        - Не юродствуйте, дядя Бальтазар, - перебила Агнешка.
        Бальтазар поперхнулся.
        - Ты научил?!
        -  Ага,  -  расхохотался  Феликс.  -  Ну, здравствуй, цыганская твоя
душа...
        Не  виделись они почти полгода: насколько Феликсу было известно, все
это  время Бальтазар путешествовал. Куда и зачем - всегда оставалось тайной.
Такие   вот  внезапные  и  вроде  бы  бесцельные  вояжи  Бальтазар  совершал
регулярно,  и  это  не  могло  не  отразиться  на  его внешнем виде. Туфли с
загнутыми  носами  были  персидскими,  синий  шелковый  халат с непременными
драконами  из золотой парчи - китайским, а о происхождении бронзового загара
можно было только догадываться.
        - Египет? - предположил Феликс, оглядев друга с головы до ног.
        - И Египет тоже... - махнул рукой Бальтазар. - Пошли в дом!
        Они  расположились  вокруг  маленького  белого  столика под аркадой,
окружавшей  внутренний  дворик,  или  патио,  как называл его хозяин дома на
родном   языке.   В   центре   патио   журчал   и  переливался  бриллиантами
кристально-чистой воды миниатюрный фонтан, выложенный пестрыми изразцами.
        -  А мы на парад ходили, - похвасталась Агнешка. - И дракона видели.
Он был из дерева, но все равно как настоящий.
        - Действительно, очень правдоподобный, - подтвердил Феликс.
        -   Ну   еще  бы,  -  хмыкнул  Бальтазар.  -  Еще  бы  ему  не  быть
правдоподобным, когда я сам год тому назад отбирал эскизы.
        - Ты?! - не поверил Феликс.
        -  Я.  А что? Раз уж они решили соорудить фанерный макет дракона, то
пусть он хотя бы будет похож на настоящего!
        - Резонно...
        -  Зря  смеешься. Люди уже стали забывать, что такое дракон и на что
он  способен.  Вон, недавно издали детскую сказку про доброго дракона - нет,
ты вслушайся, про доброго дракона! Совсем из ума выжили...
        - Так ты и детскую литературу отслеживаешь?
        - Ты же знаешь, я читаю о драконах все, - пожал плечами Бальтазар.
        - И как продвигается твоя монография?
        -  Медленно,  но  неуклонно.  Ну  да  Хтон с ней... Извини, Агнешка,
вырвалось.  Да  что  это  мы  все  обо мне? Вы-то как? Я смотрю, Агнешка уже
считай что взрослая стала. Невеста! Жениха еще не подобрала?
        - Скажете тоже, дядя Бальтазар! - залилась румянцем Агнешка.
        -  Кстати,  а  где  твои пацаны? - спросил Феликс. От этого "кстати"
Агнешка приобрела совсем уж малиновый оттенок.
        -  А  я  почем  знаю?  -  выгнул  бровь Бальтазар. - Умчались с утра
пораньше,  на Столицу поглядеть, провинциалы, понимаешь ли... И откуда в них
столько  энергии? Пили вчера на равных, я сегодня голову от подушки с трудом
оторвал, а им - хоть бы хны...
        - Это называется молодость... - сказал Феликс.
        - А мы, выходит, уже старики? - подозрительно прищурился Бальтазар.
        -   Никакие  вы  не  старики,  -  вмешалась  Агнешка.  -  Вы  просто
представительные мужчины.
        -  Умница,  -  похвалил  ее  Бальтазар,  горделиво подкрутив ус. - И
вообще,  дело  не  в  возрасте,  а  в  пройденном расстоянии... Только разве
соплякам это объяснишь? О, легки на помине. Явились...
        Они  не  просто явились: скорее, ввалились во дворик, оба до предела
взвинченные  и  взмыленные,  и  Себастьян  тотчас бросился к фонтану, окунул
голову  в  воду,  вскинулся  и  принялся  по-собачьи  отряхиваться, фыркая и
разбрасывая  веером  брызги,  а  Патрик устало прислонился к одной из колонн
аркады,  смахнул  пот со лба и, шумно дыша, как после долгой пробежки, начал
массировать  костяшки  кулака.  Потом они поглядели друг на друга, синхронно
ухмыльнулись  одинаково  кривой  ухмылкой,  одновременно вздохнули, переводя
дыхание,   и   негромко,   но   энергично   заржали.  Эта  почти  зеркальная
идентичность  поступков была тем удивительнее, что внешне между ними не было
ничего  общего.  Высокий и стройный Себастьян, с отцовским римским профилем,
тонкими  губами  и  черной  как  смоль  шевелюрой  совершенно  не походил на
коренастого  русоволосого  крепыша  Патрика,  но  вели  они  себя как родные
братья;  в  каком-то  смысле,  они ими и были... Себастьян зачерпнул горстью
воды  и  плеснул  на  Патрика;  тот  скорчил  зверскую  рожу  и  бросился  к
Себастьяну с явным намерением утопить его в фонтане.
        -  Где  вы  шлялись? - грозно спросил Бальтазар, пресекая веселье на
корню.
        -  Во-первых, доброе утро, папа! - моментально перешел в наступление
Себастьян. - И здравствуйте, дядя Феликс!
        - Привет, мальчики, - кивнул Феликс.
        - А во-вторых, мы не шлялись, а гуляли...
        -  Ах  вот  как?  И  где  же  вы,  если не секрет, соизволили гулять
нынешним прекрасным утром, молодые люди? - Бальтазар стал сама учтивость.
        -  Погода  сегодня  и  впрямь  на  удивление  хороша...  - ни к кому
конкретно не обращаясь, проговорил Патрик, опуская правую руку в фонтан.
        - Мы гуляли по Городу, - степенно ответил Себастьян.
        -  Неужели?  И  в  какую драку вы умудрились сунуть свой нос на этот
раз?
        -  Это  была  не  драка. Это был кулачный бой... - разъяснил Патрик,
расслабленно помахивая ладонью. На костяшках алели свежие ссадины.
        -  На ярмарке устроили кулачные бои. Выходят на ринг два амбала, вот
таких,  -  Себастьян  показал  руками, каких именно, - и начинают друг друга
дубасить.  Ни тебе техники, ни тактики - просто меряются, у кого лоб крепче.
Идиотизм!  А потом стали зазывать добровольцев из толпы. Ну я Патрика вперед
толкнул, он и вышел...
        -  Кто  ж  знал,  что  по  ихним  правилам  колени  ломать нельзя, -
проронил Патрик.
        -  А  там  ведь  ставки,  тотализатор,  и соответственно - вышибалы,
жандармы  подкупленные... В общем, еле ноги унесли. Заодно жандарму по морде
дали и еще пару ублюдков в больницу отправили...
        -  Себастьян,  - ласково проворковал Бальтазар. - Сынок! Сколько раз
я  тебя  просил  не  лезть в драки и не выражаться при дамах? А?! Стервец ты
эдакий! А от тебя, Патрик...
        -  При  дамах?  -  прервал  его  Себастьян, оглядываясь по сторонам.
Агнешка,  несколько  оробевшая при появлении юных сорвиголов, была скрыта от
его  взора  высокой  спинкой  плетеного  кресла.  -  О  горе мне! - вскричал
Себастьян,  обойдя  кресло  и  припадая  на  одно  колено.  -  Как  я посмел
оскорбить  слух  столь  изысканной  сеньориты,  удостоившей своим посещением
скромное обиталище...
        -  Не  юродствуй, Себастьян! - велел Бальтазар, подмигнув Агнешке. -
И не пытайся сбить меня с мысли...
        -  Милая  Агнешка,  -  вдохновенно сказал Патрик, появляясь с другой
стороны  кресла. - Если этот паяц своим кривлянием позволил себе задеть вашу
честь,  то  я  считаю  своим долгом с клинком в руках наказать негодяя, дабы
ему и впредь было неповадно подшучивать над прекрасными дамами!
        Намек  был  понят  с полуслова. Себастьян молнией метнулся к двери в
кабинет, чтобы через мгновение вернуться с двумя мечами.
        -  Защищайтесь,  сударь!  -  воскликнул  он,  бросая один из клинков
Патрику.  Тот  поймал  меч  на  лету,  и  противный  лязг скрещиваемой стали
заставил  Бальтазара  скривиться так, будто он впился зубами в сочный лимон.
Родительское нравоучение откладывалось на неопределенный срок.
        -  Пошли  отсюда,  -  бросил он Феликсу, поднимаясь из кресла. - Это
надолго...
        - А можно, я посмотрю? - спросила Агнешка.
        - Даже нужно. Они ж из-за тебя дерутся!..
        Рабочий  кабинет,  а  по совместительству - библиотека Бальтазара, и
был  той  самой  квинтэссенцией всей дракономании, присущей жителям Столицы.
На  дальней  стене  висела  ловчая  сеть, сплетенная из толстых просмоленных
канатов;  на  стене  же,  обращенной к патио, в простенках между окнами были
развешены  скрещенные  мечи  и  гизармы  с  хищно выгнутыми крючьями, поверх
которых  тускло  мерцали покрытые окалиной щиты с отметинами клыков и когтей
чудовищных  размеров, а над ними, под самым потолком, желтели покоробившиеся
от времени старинные гравюры, изображавшие драконов всех видов и мастей.
        В  кабинете  стоял  книжный шкаф, но большинство увесистых инкунабул
были   сложены   горой   у  подножия  письменного  стола.  Стол,  украшенный
нефритовым   письменным  прибором,  также  был  завален  раскрытыми  томами,
содержание  которых  легко  определялось  при первом же взгляде на красочные
миниатюры,  где  драконов резали, кололи, рубили и заваливали камнями. Серые
томики   "Анналов"   лежали   вперемешку   с   инкрустированными  золотом  и
самоцветами   пергаментными   фолиантами,   торчали   закладки   из  древних
бестиариев,  громоздились стопки глиняных табличек, свешивались с края стола
папирусные  свитки...  Подобный хаос наводил на мысли о рабочем месте скорее
литератора  или букиниста, чем драконоубийцы, но позади стола, над маленьким
выцветшим  гобеленом  (нет  нужны  говорить,  что  на  нем  было  вышито), с
деревянной  доски в форме геральдического щита с холодной ненавистью глядела
стеклянными глазами настоящая драконья голова.
        Этот  -  главный!  -  предмет  гордости хозяина кабинета почти вдвое
уступал   размерами   аналогичному   трофею   в  вестибюле  Школы,  но  зато
десятикратно  превосходил его по части злобности. Бальтазар трижды возвращал
голову  таксидермисту,  пока  морда чудовища не приобрела выражение поистине
адской  ярости.  Можно было только сожалеть, что имя убиенного дракона так и
осталось  неизвестным:  Бальтазар  с  чудовищами  бесед  не  вел, а опознать
дракона по книгам не удалось...
        Разыскав  под  книжными  завалами  колокольчик,  Бальтазар попытался
заглушить   лязг   оружейной  стали  мелодичным  серебряным  перезвоном,  не
преуспел в этом начинании, и попросту гаркнул во всю мочь:
        - Марта!
        Прицокала давешняя девица, теребя оборочки фартука.
        - Принеси нам, девонька, чего-нибудь легкого... Кларету, например.
        -  Да, сеньор Бальтазар. - Платье на горничной было немногим длиннее
юбок  майореток,  и  когда  она  делала  книксен, Феликс с трудом удержался,
чтобы не сглотнуть.
        -  Все никак не угомонишься? - спросил он у Бальтазара, когда девица
удалилась.  - По-прежнему меняешь горничных раз в полгода? Пора бы научиться
обуздывать вожделение.
        -  Вот  еще!  -  фыркнул Бальтазар. - Рано ты меня хоронишь. Слышал,
что  Агнешка  сказала?  Представительный  мужчина,  во!  А  устами  младенца
глаголет истина... Слушай, а чего она какая-то невеселая?
        -  Агнешка? Из-за грифона. Хотела на него посмотреть, а он, сволочь,
издох. Ей и обидно: она ведь никогда магических тварей не видела.
        -  Ба! Так за чем остановка? Своди ее в Школу, там в подвалах держат
пару гулей - пусть посмотрит, а то через пару лет они совсем сгниют...
        -  С  ума  спятил?  -  Феликс  покрутил  пальцем у виска. - Я поведу
ребенка на трупожоров смотреть?
        -  А  что?  Я  своим  пацанам когда-то мантикору показывал. Помнишь,
Гектор  изловил одну живьем и все хотел выдрессировать, чтоб она на драконов
кидалась?  Себастьяну  тогда  лет  десять было, а Патрику и того меньше... И
ничего с ними не случилось.
        - Как же, не случилось. Заявления они так и не забрали?
        На лицо Бальтазара опустилась тень сожаления.
        -  Нет,  -  проворчал  он.  - Так я их и не отговорил... Э-хе-хе, не
хотел я своим детям такой судьбы, но тут уж ничего не попишешь...
        Оба  героя  погрустнели, но тут вернулась Марта, и в руках у нее был
поднос,  а  на  подносе  - графин с кларетом и два фужера муранского стекла.
Хозяин разлил вино по фужерам и произнес тост:
        - Чтобы нашим детям не пришлось повторять ошибки отцов!
        Феликс  никогда  не имел привычки пить с утра, но не выпить за такое
было   просто  нельзя.  Бальтазар  же,  опохмелившись,  повеселел,  перестал
потирать висок и морщить лоб и прикрикнул в открытое окно:
        - А ну, тише там!
        Лязганье стихло, и вежливый голос Патрика ответил:
        - Извините, дядя Бальтазар! - а потом Себастьян безжалостно добавил:
        - Но пить надо меньше! - и лязганье возобновилось с прежней силой.
        -   Вот  нахал,  -  возмутился  Бальтазар.  -  Да  как  он  с  отцом
разговаривает?  И  в  кого  он  такой  пошел... Неужели я в его возрасте был
таким же наглецом?
        -  Нет,  -  успокоил его Феликс. - Ты был хуже. Если мне не изменяет
память,  в  первый  день  своего пребывания в Столице ты подрался в таверне,
накостылял  по шее жандармам, нахамил Сигизмунду, вызвал на поединок Готлиба
и едва не загремел в каталажку...
        -  Да-а...  -  протянул  Бальтазар,  мечтательно  прикрыв  глаза.  -
Славные были денечки!
        С  той  поры  "славных денечков" минуло уже немало лет, но Бальтазар
так  никому  и  не  поведал,  что  же  побудило  юного испанского идальго из
благородной,   хотя  и  обедневшей  семьи  покинуть  отчий  дом,  верхом  на
смехотворной  кляче  добраться  до  Столицы  и  поступить в Школу, тем самым
лишая  себя  всех  дворянских  титулов  и  навсегда  отсекая  свою  ветвь от
генеалогического древа предков.
        За   прошедшие  годы  тощий  и  долговязый  юноша  успел  возмужать,
окрепнуть  и  слегка  постареть.  Он  обзавелся  лихими  усами и треугольной
бородкой-эспаньолкой;  заполучил  пару-тройку  шрамов  на  лице  и  отпустил
волосы  до середины лопаток, сейчас стянутые в конский хвост, в котором было
уже  немало  серебристых  прядей; стяжал себе славу драконоубийцы и делателя
рогоносцев;   построил  дом  в  испанском  стиле  и,  оставаясь  закоренелым
холостяком,   приютил   в   нем   незаконнорожденного  Себастьяна  и  своего
ирландского  племянника Патрика - чтобы потом послать их учиться в Мадрид; а
в  настоящее  время  он  читал  в  Школе  лекции  на кафедре драконоведения,
преподавал  фехтование  и  писал  монографию  о драконах. Характер же его не
изменился  абсолютно,  оставаясь  гремучей  смесью  испанской вспыльчивости,
дворянской  надменности,  героической  решимости и добродушной открытости по
отношению к немногочисленным друзьям...
        -  Будет  у  меня к тебе одна просьба... - сказал Бальтазар, вырывая
Феликса из омута воспоминаний. - Ты с Агнешкой еще долго гулять собираешься?
        -  В  нашем распоряжении, - Феликс щелкнул брегетом, - еще два часа.
А что за просьба?
        -  Ты  не  мог  бы  зайти  в  Школу и передать кое-что Сигизмунду? -
Бальтазар  снял  с  крючка  край выцветшего гобелена, за которым обнаружился
встроенный в стену несгораемый шкаф.
        - Не понял. Ты что, на церемонию не пойдешь?
        -  Придется,  куда  я  денусь...  -  сокрушенно  вздохнул Бальтазар,
извлекая  из  сейфа  увесистый  фолиант.  -  Только  я  боюсь,  что  вечером
Сигизмунду  будет не до того. Герои, студенты, почетные гости, банкет, то да
се...  А  он просил меня привезти ему эту книгу из Нюрнберга, я и привез - а
передать все время забываю.
        - Ты же неделю назад приехал! - возмутился Феликс.
        -  Да  не  до  того мне было, - виновато сказал Бальтазар. - Сначала
вещи  разбирал,  потом  отсыпался с дороги, отъедался опять-таки, потому что
нету  на свете кухни хуже тибетской... А потом детишки наведались, надо было
встретить, а встречу - отметить. Сам понимаешь...
        -  Я-то  понимаю.  Разгильдяем ты был, им и остался. А вот поймет ли
это Сигизмунд?
        -  А  ему  не  к  спеху.  Просто  неудобно  получается, я ведь снова
запамятовать  могу...  Будь другом, отнеси. Скажешь, сувенир из Нюрнберга. А
я за тобой вечером заеду, идет? Часам к шести тебя устроит?
        Феликс  задумчиво потер подбородок, оценил возможность прокатиться в
комфортабельной карете вместо тряской двуколки, и кивнул.
        - Уговорил. Давай сюда свой сувенир.
        Книга оказалась на удивление тяжелой...



                                     3

        От  дома Бальтазара до Школы удобнее всего было добираться омнибусом
пятого  маршрута.  Но из-за фестиваля бродячих актеров, начало которого было
назначено  ровно  в  полдень,  множество  полотняно-белых и лоскутно-пестрых
фургонов,  составляющих  целые  поезда,  заполонило  улицы Верхнего Города и
образовало  затор  на  Цепном  мосту.  Естественно,  о  регулярном  хождении
омнибусов  речи  уже  не  шло.  Конные  констебли  попросту не справлялись с
наплывом  гужевого  транспорта  со  всей Ойкумены. Самое интересное, что эта
история  повторялась  из  года  в  года  с неизменным результатом: фестиваль
всегда  начинался  под  вечер, даже если бургомистр пытался перенести начало
на  ранее  утро;  предусмотрительные  актеры  заранее  запасали  факелы  для
освещения своих балаганов.
        Феликс  остановил извозчика и подсадил Агнешку в открытое ландо. Они
пересекли  реку  по  Троллиному  мосту, сделав небольшой крюк, и подъехали к
парадному крыльцу Школы.
        В  Школе  царила предпраздничная суета. Огромная люстра была спущена
на  тросе  на  пол  для  замены  свечей и удаления пыли с каждой хрустальной
висюльки. Повсюду стояли ведра, стремянки, щетки и швабры.
        Студенты,   рекрутированные  Сигизмундом  в  качестве  разнорабочих,
занимались  уборкой:  мыли  окна, натирали мастикой паркет, выуживали клочья
паутины  из  пасти  Нидхёгга,  при помощи наждака счищали ржавчину с древних
рыцарских  доспехов,  раскатывали  по  лестницам  красные  ковровые дорожки,
наводили  лоск  на  потускневшие  дверные  ручки  и даже, хоть и без особого
рвения,  штопали  проеденные  молью дыры в гобеленах, не забывая при этом на
все  лады  проклинать  "старого  педанта"  Сигизмунда. Феликс завел внучку в
трофейный  зал,  где  троица  старшекурсников выбивала вениками пыль из меха
вервольфа,   усадил  на  подоконник,  наказав  держаться  подальше  от  этих
обалдуев,  поднимающих в воздух целые вихри мельчайших пылинок, золотистых в
солнечном  свете,  потом пригрозил обалдуям страшными карами, если хоть одна
пылинка коснется леди Агнесс, и отправился на поиски Сигизмунда.
        "Старый  педант"  оказался  столь же вездесущим, сколь и неуловимым.
Его  видели  все  и  видели  не  позднее, чем пару минут назад. Он ухитрялся
"буквально  только  что"  побывать  в  разных  концах  Школы  и перекинуться
словечком  с  каждым, к кому обращался Феликс. Идя по горячим следам, Феликс
обошел  оба  крыла  Школы  и  даже  спустился  в  подвал,  где  в мастерских
несчастливые  старшекурсники,  волею  жребия  отобранные  для  почетной,  но
занудной  миссии встречи гостей, оттачивали на станках лезвия церемониальных
алебард.  Необходимости  в  этом  не было никакой, но, твердо усвоив главный
постулат  Бальтазара  -  "тупой  клинок есть признак тупости его владельца",
студенты  прилежно  доводили  хрупкую  орнаментированную сталь до бритвенной
остроты,  втайне  лелея  надежду,  что  во  время  прибытия  гостей  с  неба
обрушится  дракон  или,  на  худой конец, какой-нибудь виверн, и предоставит
декоративным   стражам   шанс   пустить   алебарды  в  дело.  Побеседовав  с
обреченными  на  многочасовое  стояние у парадного крыльца жертвами этикета,
Феликс  уяснил, что разминулся с Сигизмундом на каких-то пять минут, и пошел
на второй круг.
        Поначалу   он  даже  счел  забавной  эту  охоту  на  Сигизмунда,  но
заглядывая  в  пустые  кабинеты  и  аудитории  в  третий  раз,  Феликс начал
потихоньку  раздражаться. Окованный железом фолиант весил не мало, и таскать
его  под мышкой было чертовски неудобно. Утомившись от бесплодного блуждания
по  Школе,  Феликс  присел  на  перила  лестницы  и  стал изучать сувенир из
Нюрнберга,   рассчитывая,   что   рано  или  поздно  вездесущему  Сигизмунду
неизбежно  придется  пройти  мимо него. "В конце концов, если долго сидеть у
реки..." - припомнил Феликс китайскую пословицу.
        Определить   содержание   увесистого   фолианта   не  представлялось
возможным:  на  обложке  из  коричневой  кожи  с медными уголками был только
замысловатый   вензель   (змея  под  короной),  тоже  из  меди,  уже  слегка
позеленевшей.  Постучав  пальцами  по переплету, Феликс предположил, что под
тонко  выделанной  кожей  скрыты  не  картонные,  и  даже  не  деревянные, а
металлические  пластины,  соединенные  фигурными застежками на торцах книги.
Фолиант  надежно  хранил  свои  секреты  от  всех,  у  кого  не было ключа к
застежкам,  и единственное, что смог увидеть Феликс - золотой обрез страниц.
А  прикинув  вес  фолианта,  он сделал вывод, что страницы наверняка целиком
сделаны из тонких золотых листов. Забавный сувенир из Нюрнберга, однако...
        Перехватив  пробегающего  по  лестнице  взъерошенного  студентика со
шваброй  на  плече,  он  уже  привычно  спросил его о Сигизмунде, на что тот
ответил,  что  господин Сигизмунд с утра уехали в ратушу и до вечера вряд ли
вернутся.
        "Тьфу  ты! - раздосадовано плюнул Феликс. - Удружил мне Бальтазар! И
что теперь прикажете делать с этим сувениром?"
        Он  вернулся  в  трофейный  зал  и  застал  там  Агнешку,  в  полном
одиночестве  расхаживающую  кругами  около  чучела химеры. Пыль еще висела в
воздухе,  а  студентов  с  вениками и след простыл. "Бездельники", - подумал
Феликс,   направляясь   к  внучке.  В  зале  было  очень  тихо.  Каждый  шаг
сопровождался  гулким  эхом;  сквозь  высокие  стрельчатые  окна пробивались
солнечные лучи и доносился едва слышный уличный гам.
        -   Деда,   -   негромко  сказала  Агнешка,  словно  боясь  нарушить
величественную  тишину.  - А почему все волшебные животные такие некрасивые?
Кроме единорогов?
        -  Почему  же кроме? Настоящий единорог совсем не похож на тех белых
коньков,  которых  рисуют в детских книжках. По форме он ближе к ослу, чем к
лошади,  и  обычно  серого  цвета. Борода у него - как у козла, хвост скорее
кабаний...  А  будучи  рассерженным,  единорог вполне способен забодать даже
слона.  Так  что  можешь смело записывать всех волшебных тварей в уроды, ибо
уроды они и есть.
        - Правда? - разочарованно переспросила Агнешка.
        -  Правда, - кивнул Феликс. - Было б здесь чучело единорога, сама бы
убедилась.  Но  убитый  единорог  слишком  быстро  разлагается, а живьем его
ловить - такая морока!..
        - А почему?
        -  Что  -  почему? Почему морока, или почему разлагается, или почему
все  магические  твари  такие уродливые, или почему маленькие девочки задают
столько вопросов? А, почемучка?
        -  Да  ну  тебя,  деда!  То  ты  цинично  лишаешь ребенка иллюзий, -
Агнешка  удачно  скопировала  мамин  голос, - то начинаешь сюсюкать со мной,
как с дурочкой.
        -   Ладно.   Отвечаю   по   порядку:   магические  твари  называются
магическими  -  ну  или волшебными, кому как больше нравится - потому что не
могут  существовать  без магии. Как лев не сможет жить без еды и воды, так и
химере  нужна магия просто для того, чтобы не развалиться на части. Каким-то
тварям  нужно  немного  волшебства  -  оборотням,  например,  или всяким там
кикиморам, а вот единорогам или драконам - ого-го сколько! Это понятно?
        - Понятно, рассказывай дальше...
        -  Поэтому убитый оборотень разлагается не быстрее обычного волка, а
вот  эта  химера  сохранилась чудом - Абнер зарубил ее в норвежском фьорде и
привез  в  замороженном  виде.  Магия  уходит  вместе с жизнью, и от того же
единорога  за  пару  часов остается только скелет и зловонная лужа, а вампир
сразу превращается в прах.
        - Фу, гадость какая!
        -  Еще  бы!  Не  будь  у  дяди Бальтазара с собой корзины со льдом и
бутыли формалина, черта с два он бы добыл драконью голову.
        - Деда, не ругайся.
        -  Извини,  не  буду. Теперь об уродстве. Что бы там не говорил дядя
Огюстен,  а  магия  - это штука противоестественная, и глубоко чуждая любому
нормальному  человеку.  И  именно  из-за  своей  чуждости  нашему  миру  все
магические твари внушают лишь страх и отвращение. Ясно? Еще вопросы будут?
        -  Какие  могут  быть  вопросы у бедного ребенка, чей внутренний мир
был  безжалостно  порушен  жестокой  правдой? - на этот раз в голосе Агнешки
прозвучали папины нотки.
        Феликс ухмыльнулся.
        -  А  как бедный ребенок посмотрит на то, если я предложу съездить в
ратушу и поискать там неуловимого дедушку Сигизмунда?
        - Бедный ребенок не возражает...
        На  улице творилось нечто невообразимое. Караван повозок с бродячими
актерами  достиг,  наконец,  ворот  городского  парка,  и  охрипшие жандармы
пытались  придать  тень  организованности  хаотическому скоплению творческих
индивидуальностей,  принявшихся  на  ходу  репетировать  пафосные монологи и
любовные  баллады.  О неспешной прогулке по тенистым аллеям парка можно было
смело  забыть.  Впрочем,  добраться до площади Героев не через парк было еще
сложнее.  Как раз закончился парад, и уставшая от выкриков толпа растекалась
по  Городу,  чтобы промочить горло в ближайшем кабаке, закупить продукты для
праздничного   ужина,   выплеснуть  накопившиеся  эмоции  в  уличной  драке,
поскорее  прорваться  на ярмарку, занять удобные места в парке перед началом
фестиваля  лицедеев  или просто пошляться по Городу в ожидании вечера, когда
откроется бурлеск и представит всем страждущим новое ревю.
        Окованный  медью  фолиант  оказался весьма существенным подспорьем в
нелегком  деле  пробивания  сквозь потоки людей. Агнешка, сидя на дедушкиных
плечах,  прокладывала  курс,  Феликс  перехватывал  фолиант  поудобнее, так,
чтобы  острые углы выпирали вперед, и решительно рассекал человеческое море.
Делать  это  стало  не  в пример труднее, чем ранним утром, когда полусонные
прохожие  еще  только  начинали  превращаться  в  оголтелых  и бесцеремонных
гуляк,  пребывающих в состоянии массового эйфорического психоза, охватившего
чуть ли не все население Столицы.
        "Все-таки  праздники надо устраивать чаще, - думал Феликс, чувствуя,
как  нарастает  болезненное  покалывание  в  затылке.  Такое  всегда  с  ним
случалось  при  больших скоплениях людей. - Народ опять же будет спокойнее к
ним  относиться, а не как сейчас. Можно подумать, на завтра намечен потоп, и
все  решили  оскотиниться  прямо  сегодня,  пока  еще не поздно... И при чем
здесь  День Героя? Им нужен лишь повод, чтобы утратить человеческий облик, а
на героев плевать они хотели... Неужели я становлюсь мизантропом?.."
        -  Приехали,  -  сказал  он,  ступив  на брусчатку площади Героев. -
Слезай.
        Здесь  толпа  редела  на  глазах,  оставляя за собой груды бумажного
мусора,  россыпи  конфетти,  обрывки  одежды,  шелуху  от семечек и рожки от
мороженого.  Повсюду  деловито  сновали дворники, таская за собой урны, куда
они  сгребали  горы  хлама,  и  устало  бродили  коробейники, предлагая всем
желающим  остатки  разных  вкусностей.  Жандармы  сгоняли с широких ступеней
оперного  театра  разместившихся  там  лоточников.  Откуда-то  приехали  три
пожарные  кареты  с  водовозками;  одетые  в бурую брезентовую форму усачи в
островерхих  шлемах  сноровисто  раскатали  рукава  и  принялись  накачивать
помпами воду, смывая с мостовой конские каштаны.
        Площадь  в  срочном  порядке  очищали от следов веселья плебса, дабы
ничто  не  оскорбляло  взора  истинных ценителей оперы, когда те съедутся на
премьеру  "Беовульфа".  Феликс  всецело одобрял тягу бургомистра к чистоте и
порядку,  но  из-за пожарных пересекать площадь напрямик означало промокнуть
с  головы  до ног. Пришлось идти в обход, минуя сумрачную колоннаду оперного
театра,  резные  ворота  Метрополитен-музея  и  приближаясь  к дверям ратуши
сбоку, от чего замок на этих дверях заметен был не сразу.
        - Вот елки-палки! - в сердцах бросил Феликс. - Так я и думал!
        - Что?
        -  Разминулись  мы с Сигизмундом, вот что... И где теперь его искать
- я ума не приложу... Есть идеи, внучка?
        - Может, он на ярмарке?
        -  Вряд  ли,  -  скептически  прищурился  Феликс, поглядев в сторону
проспекта  Свободы,  где  бурлила  давно  выплеснувшаяся из берегов Рыночной
площади  ярмарка.  Фонарные  столбы были увешаны гирляндами, тротуары забиты
палатками,  в  которых можно было узнать свое будущее, безболезненно вырвать
зуб,  купить  лекарство  от всех болезней и увидеть женщину с бородой, а над
толпой  вороньим  карканьем  разносились  вопли  зазывал.  На  какой-то  миг
Феликсу  стало  дурно  от  одной  мысли,  что  ему придется окунуться в этот
бедлам.
        - Нет, ну а все-таки? - продолжала настаивать Агнешка.
        -  Пожалей  своего  бедного  дедушку,  - взмолился Феликс. - Давай я
лучше  куплю  тебе сладкой ваты, и ты испортишь аппетит перед обедом в менее
шумном месте. Идет?
        - Раз уж ты настаиваешь...
        -  Хитрюга  ты! - рассмеялся Феликс и жестом подозвал коробейника. -
И сластена...
        - А будешь обзываться, я маме наябедничаю.
        Боммм!  -  прокатился по площади раскатистый удар колокола, вспугнув
усевшихся на крышах голубей.
        -  Ого!  -  присвистнул Феликс, задирая голову к циферблату часов на
башне  ратуши.  -  Полвторого!  А  ты  в  курсе,  маленькая вредина, что нам
наказано  быть  дома к обеду, и в случае опоздания влетит и тебе, и мне? Так
что ярмарка отменяется. Пора возвращаться.
        -  Так  не  честно...  -  заканючила  Агнешка. - Мы еще и не сходили
никуда  толком  -  а  уже  надо домой. Это так скучно, всегда возвращаться к
обеду... Дед, а тебе не бывает скучно?
        - Бывает, конечно. И часто. Я вообще люблю скуку.
        - Да ну тебя! Как можно любить скуку?!
        -  Очень  просто.  Для  этого надо всю жизнь быть героем и совершать
подвиги...



                                     4

        К  обеду  они  опоздали. Дверь открыл Освальд, готовый принять плащ,
но  за  неимением  оного  Феликс вручил ему фолиант, попросив отнести в свой
кабинет, а по лестнице уже спускалась Ильза.
        - Ну наконец-то! - воскликнула она. - Я уже начала волноваться!
        -   И   совершенно   напрасно,  -  заметил  Феликс,  помогая  внучке
освободиться от пелерины.
        -  Умом  я  понимаю,  что напрасно, а на сердце у меня неспокойно! -
заявила Ильза.
        -  Я  всегда  знал,  что  женская  логика - это оксюморон, - хмыкнул
Феликс.
        -  Мамочка, в самом деле, чего тебе переживать? Я же не одна гуляла,
а  с  дедушкой.  А  он  хоть  и  любит  иногда ругаться непонятными словами,
все-таки взрослый человек!
        -  По правде говоря, Агнешка, я подозреваю, что твоя мама переживала
бы  куда  меньше,  гуляй  ты  в  одиночестве.  Я ведь герой, а герои сначала
стареют, а только потом уж взрослеют...
        - Идите мыть руки, пустомели! - не выдержала Ильза.
        В  столовой  уже  все  было  приготовлено для праздничного обеда. До
хруста  накрахмаленная  скатерть  устилала  обеденный  стол,  сияло столовое
серебро,  из  буфета  по  такому  случаю  был  извлечен  сервиз  мейсенского
фарфора,  а  подле  каждого  прибора  снежным холмиком возвышалась сложенная
пирамидкой  салфетка.  Сидящий  во  главе  стола Йозеф при появлении Феликса
сложил газету и возмущенно сказал:
        - Папа, ну что за выходки?!
        - Ты о чем, сынок? - невозмутимо спросил Феликс.
        -  Вскочили  ни  свет,  ни заря, не позавтракали, умчались на парад.
Что же мы, не могли всей семьей погулять?
        -  Во-первых,  завтраком Ильза нас накормила. А во-вторых, почему бы
в  День  Героя  внучке  не  погулять  с  дедушкой,  который  тоже, некоторым
образом, герой? И потом, по выходным ты любишь спать до полудня...
        -  Хватит-хватит,  -  замахал  руками  Йозеф.  -  А  то я же в итоге
окажусь виноват! Сто раз зарекался с тобой спорить... Здравствуй, дочка!
        -  Привет,  па!  -  Агнешка  чмокнула  отца в щеку. - Мы так здорово
погуляли! Если бы еще не надо было возвращаться...
        -  Как  это  - не надо было возвращаться? - не понял Йозеф. - И куда
бы вы тогда пошли?
        - Ой, па, да не придирайся ты к словам...
        -  Прошу  к столу! - провозгласила Ильза, самолично внося истекающую
паром супницу.
        -  А  где  Тельма?  -  спросил  Феликс,  занимая свое место напротив
Агнешки.
        -  Понятия  не  имею!  Я  услала  ее на ярмарку еще до вашего ухода,
и  она  до  сих  пор  не  вернулась,  -  пожаловалась Ильза, разливая суп по
тарелкам.
        -  Ах,  на ярмарку, - понимающе кивнул Феликс. - Тогда раньше вечера
ее ждать не имеет смысла. Там такое творится...
        - Вы и на ярмарку успели сходить? - спросил Йозеф.
        -  Издалека  поглядели, и мне хватило... Агнешка туда порывалась, да
времени уже не было. Передай хлеб, пожалуйста.
        - Тогда где же вы гуляли? - поинтересовалась Ильза.
        -  Сначала мы смотрели на парад, - принялась рассказывать Агнешка. -
А потом навестили дядю Бальтазара...
        -  Ох,  Феликс,  я же вас просила... Боюсь, теперь мне предстоит еще
одна  неприятная  беседа  с  директрисой  гимназии.  И как я ей объясню, что
Агнешка нахваталась таких выражений от лучшего друга своего дедушки?
        -  Каких  это выражений? - удивился Феликс. - И что значит "еще одна
беседа"?
        -  Подумаешь,  -  пожала  плечами  Агнешка. - Ну сказала я этой дуре
Иветте "Хтон тебя задери"...
        - Агнесс! - рассердился Йозеф. - Как тебе не стыдно?! За столом?
        - А не за столом - можно? - лукаво уточнила Агнешка.
        - Вот! Вот вам и дядя Бальтазар! - восклицала Ильза.
        -  И правда, Агнешка, нехорошо, - пожурил внучку Феликс. - Бальтазар
- старый грубиян и сквернослов, и подражать ему не стоит...
        - Нисколечко он не грубый! Он просто темпераментный!
        -  Себастьян  тоже  темпераментный,  но  он  ведь  не  ругается  без
должного на то основания, - поучительно заметил Феликс.
        -  А  что,  Себастьян  уже вернулся из Мадрида? - осведомился Йозеф,
переводя беседу в более безопасное русло.
        -   И   Патрик  тоже.  Сегодня  вечером,  если  не  случится  ничего
непредвиденного, они оба поступят в Школу.
        - Кстати, о вечере. Вы на ужин успеете?
        -  Я  постараюсь,  Ильза,  но  ручаться  ни  за  что  не могу. После
церемонии  будет банкет, и сколько он продлится - никому не ведомо... А кого
вы уже пригласили?
        -  Сейчас посмотрим, - проговорил Йозеф, промакивая салфеткой губы и
отодвигая  тарелку.  Он  сунул руку в карман шерстяной кофты и достал список
гостей.  -  Так,  определенно  будут Бергеры и полковник Фромм, также обещал
вырваться Хельмут, должны прийти Каспар с Эмилией...
        - А они разве сейчас не в ссоре? - удивилась Ильза.
        -  Кто  их разберет... Вроде нет, а может, и да... Появится господин
Теодор  с  супругой, Симона со своим очередным мужем, и так, по мелочам... Я
думаю,  всего  соберется  не больше пятнадцати человек. Ах да, еще припрется
Иржи в компании двух-трех девиц малопристойного поведения...
        - Ты его что, пригласил?! - испугалась Ильза.
        -  Зачем?  Он всегда сам приходит. Главное - его вовремя спровадить,
пока он не учинил скандала...
        У  Феликса  вдруг  сильнее  прежнего  начало  колоть  в  затылке. Он
извинился,  сославшись  на  головную  боль,  встал  из-за стола и поднялся к
себе, чтобы немного подремать перед церемонией.
        Убранство  его  спальни  представляло  собой невообразимое сочетание
строгого   аскетизма   и   тяги  к  сибаритству.  Здесь  темные  шпалеры  из
навощенного  пергамента  соседствовали  с роскошной кроватью под балдахином;
платяной  шкаф  из  мореного  дуба  нависал  над  вычурным трельяжем в стиле
ампир;  рассохшийся  венский  стул  стоял  по  одну  сторону  пышного ложа и
обтянутый  сафьяном круглый пуф - по другую; лысеющая медвежья шкура на полу
оттеняла  буйство  красок  турецкого  ковра  на стене (увешанного коллекцией
ножей  и  кинжалов  в обрамлении набора миниатюрных плюшевых игрушек)... Для
того,  чтобы разрешить все противоречия интерьера, достаточно было взглянуть
на  акварельный  портрет  пухлой, улыбчивой и просто-таки светящейся изнутри
женщины  лет  двадцати  пяти,  с  младенцем на руках. Младенцем был Йозеф, а
женщину  звали  Эльгой,  и  именно  она  отвечала  за  небезуспешные попытки
превратить  келью  схимника  -  каковой была спальня Феликса до женитьбы - в
уютное   семейное  гнездышко.  Овдовев,  Феликс  не  стал  ничего  менять  в
меблировке,  несмотря  на настойчивые предложения Ильзы выкинуть эту рухлядь
и обзавестись новым гарнитуром.
        Он  прошел в ванную и выпил там порошок от головной боли, после чего
вернулся  в спальню, повесил пиджак на спинку стула, стряхнул домашние туфли
и  рухнул  на  кровать,  заложив  руки за голову. За окном догорал день. Еще
один  день  в однообразной череде гладких, округлых и сереньких, как морская
галька,  дней.  Иногда  ему  хотелось  сгрести  в  кулак  эти  дни-голыши  и
просеивать  их  сквозь  пальцы,  пока  в  ладонь острыми гранями не вопьется
день-бриллиант;  но жизнь героя отучает рыться в памяти. Первое, чему учится
герой  -  забывать. Это умение помогает сохранить рассудок; но что прикажете
делать, если вопреки всякой логике герою хочется вернуться в прошлое?
        "Желание   вернуться...  Я  выжил  исключительно  благодаря  желанию
вернуться,  - думал он. - Где бы я ни был, в какие бы ситуации не попадал, я
всегда  знал, что у меня есть дом, есть эта уютная спальня, есть место, куда
я  смогу  вернуться. Я свыкся с этим желанием, оно стало моей второй натурой
-  так стоит ли удивляться, что, сбывшись, оно продолжает преследовать меня?
Меняется  только  цель,  теперь  я  мечтаю  о том, что раньше ненавидел всей
душой.  Мне  снова  хочется  приключений...  Наверно, это старость. Впадаю в
детство".
        В  дверь тихонько поскреблись, скрипнули петли и образовавшуюся щель
протиснулась хитрая мордашка.
        - Деда, ты спишь? - спросила Агнешка шепотом.
        - Сплю, - буркнул Феликс, наблюдая за внучкой из-под прикрытых век.
        -  Это  хорошо,  -  сказала  Агнешка,  проходя внутрь и притворяя за
собой  дверь.  -  Раз  дедушка  спит,  то он не будет против, если я поиграю
ножиками, - рассудила она, направляясь к коллекции оружия.
        - Агнешка, ты же девочка. Тебе надо играть в куклы, а не в ножики...
        -  У  меня  дурная  наследственность,  -  заявила Агнешка, снимая со
стены  кривой  арабский  кинжал.  - Дед-герой, и все такое прочее... А зачем
здесь этот желобок?
        - Для стока крови. Чтобы клинок не засасывало в тело.
        -  Ужас какой! - восхитилась Агнешка. - Слышала б тебя мама... А что
это за камушек?
        - Зеленый? Изумруд.
        -  Красивый... - Агнешка уселась на край кровати. - Расскажи, откуда
у тебя этот кинжал, - потребовала она.
        - Купил. На базаре. В Багдаде.
        -  Как  скучно... Нет чтобы наврать с три короба про то, как тебя им
хотели зарезать, а ты дрался как лев, и...
        - Я никогда не вру.
        - Правда?
        - Да, - сказал Феликс. - Чистая правда. Теперь говори, зачем пришла.
        - Ох... - тяжело вздохнула Агнешка. - Деда, а можно я с тобой пойду?
        -  На  церемонию?  Нельзя.  Туда  не принято приходить с семьей. Это
считается дурной приметой. А герои - народ суеверный.
        - Так я и думала...
        - Да и скучно там будет, откровенно говоря...
        -  Ладно,  не  надо меня утешать, - сказала Агнешка, вешая кинжал на
место. - Переживу.
        -  Вот  и умница... А теперь, будь любезна, разреши мне переодеться.
Скоро  приедет  дядя  Бальтазар на своей карете, и ты сможешь пожелать удачи
Патрику и Себастьяну.
        - Скоро - это когда?
        - В шесть.
        - А сейчас только пять! Даже без десяти!
        -  Ну  и  что?  Когда  я  был  влюблен  в бабушку Эльгу, приходил на
свидания за два часа до назначенного срока.
        - Это ты к чему? - подозрительно нахмурилась Агнешка.
        - Да так, просто... Вспомнилось.
        - И вовсе я ни в кого не влюблена!
        - А я разве говорю... - невинно улыбнулся Феликс.
        -  Ну  тебя  к  Хтону,  дедушка!  - сказал Агнешка, показывая язык и
хлопая дверью.
        -  Я  Бальтазара  все-таки  прибью...  -  задумчиво  сказал  Феликс,
оставшись  в  одиночестве.  -  Взял  моду,  учить  ребенка  всяким пакостям.
Э-хе-хе,  грехи  мои  тяжкие...  -  прокряхтел  он,  подымаясь  с кровати. -
Однако, и впрямь пора.
        Процедуру  приготовлений  к  праздничной  церемонии  Феликс  начал с
контрастного  душа, после которого долго, рыча от наслаждения, растирал тело
жестким  вафельным полотенцем, пока кожа не покраснела и под ней привычно не
заиграли  мускулы. Затем он причесался, протерев ладонью запотевшее зеркало,
и,  обернув  полотенце  вокруг  талии, вернулся в спальню. Здесь он какое-то
время  постоял  перед трельяжем, презрительно оттопырив нижнюю губу и теребя
невесть  откуда  взявшиеся  дряблые складки на боках. Опытным путем (проведя
ладонью  по  подбородку  и  не  услышав  характерного  скрипа)  уяснил,  что
необходимости в повторном бритье нет, и приступил к собственно одеванию.
        Облачившись  в  нательное  белье  и  надев  белоснежную  сорочку, он
открыл  платяной  шкаф  и  начал  раздвигать вешалки, подбирая костюм в меру
неброский  и  в  то  же время - нарядный. После недолгого размышления Феликс
остановил  свой  выбор на темно-серых брюках и коротком камзоле с множеством
крошечных  серебряных  пуговиц.  Когда  последняя  из  пуговок размером чуть
больше  булавочной  головки скользнула в предназначенную ей петельку, Феликс
поправил  воротник  и  манжеты сорочки и, обреченно вздохнув, извлек из недр
шкафа  куртку  в  тон  брюкам.  Длинная,  до середины бедра, приталенная, со
стоячим  воротником  и  накладными  плечами,  куртка  (подарок  от невестки)
являла  собой  наглядный  пример  того, как одежда безусловно красивая может
быть  еще и чрезвычайно неудобной. Но не идти же, в самом деле, на церемонию
в повседневном замшевом пиджаке затрапезного вида!
        "Воистину,  только  бес  тщеславия  может  подвигнуть людей на такие
жертвы..."  -  подумал  Феликс,  вытряхивая  скомканные  газеты  из парадных
сапог,  целый  год  покоившихся  в  картонной  коробке  на дне шкафа. Феликс
надевал  эти  сапоги  с высокими и жесткими голенищами исключительно на День
Героя,  отчего  они  так  и  не  успели толком разноситься. "Старый дурак, -
обозвал  себя  он,  глядя в зеркало и вертя в руках берет с белым пером. - И
куда  ты так вырядился? Щегольнуть перед другими старыми дураками и безусыми
сопляками?  Ох,  а  еще  говорят,  что  к старости люди умнеют... Стоп, я же
забыл самое главное!"
        Чертыхаясь,  он  пододвинул  пуф,  встал  на  него  и  снял со шкафа
длинный  футляр  из  карельской березы, покрытый тонким слоем пушистой пыли.
"Как  же  я  мог  про  тебя забыть?" - удивился Феликс. Он спустился на пол,
положил  футляр  на  кровать,  сдул  пыль  и  щелкнул  замками. В футляре, в
углублениях  синей  бархатной  подкладки,  лежали  два клинка: эсток - узкий
прямой  меч с ажурной гардой, и дага - кинжал для левой руки. Поверх холодно
поблескивающей   стали  валялась  пара  небрежно  брошенных  перчаток,  одно
прикосновение  к  которым  воскресило в памяти массу воспоминаний. В отличие
от  парадных  сапог,  перчатки довольно часто бывали в употреблении и потому
облегали  руки как вторая кожа. Отполированные годами прикосновений рукоятки
меча  и  кинжала  привычно  легли  в ладони, ноги сами собой встали в первую
позицию,  ангард,  парада,  финт,  рипоста, длинный выпад!.. В правом колене
нехорошо  хрустнуло.  Феликс  мысленно  выругался, присел на пуфик и перевел
дыхание.
        - Н-да... - сказал он. - А куда я задевал ножны?
        И  действительно,  ремень,  к  которому Феликс обычно крепил оружие,
сиротливо  покачивал  опустевшими хлястиками. Феликс застегнул пряжку ремня,
подтянул  раструбы  перчаток,  пропустил  лезвие  даги  сквозь  переплетение
стальных  полосок  на  гарде эстока и, перехватив меч как трость, отправился
на поиски ножен.
        Их  не  было  ни в кабинете (зайдя в который, Феликс убрал окованный
фолиант  в тайник за книжными полками), ни в библиотеке, ни в гостиной, ни в
столовой,  ни  даже  в  детской. Их не было нигде. Отчаявшись, Феликс позвал
Освальда.  Старый  слуга  явился  незамедлительно,  неся плащ в левой руке и
ножны  -  в  правой,  и  Феликс  тут  же вспомнил, что он сам не позднее чем
неделю  назад  просил  Освальда  отнести  ножны  к  мастеру, дабы тот сменил
тесьму. "Я что-то совсем память потерял", - недовольно подумал Феликс.
        - Бальтазар уже приехал? - спросил он, прикрепляя ножны к ремню.
        -  Так  точно. Сеньор Бальтазар сейчас изволят беседовать с Агнешкой
в саду, а карета дожидается у ворот.
        - Вот и славно. Тогда я ушел...
        Пространство,  отделяющее  фасад дома от чугунной ограды, за которой
уже  гремела  улица,  можно было назвать садом лишь с большой натяжкой. Но в
этом  крошечном  дворике  росли  две  чахлых акации и - вдоль ограды - кусты
ежевики,  а  возле ведущей к дому дорожки Феликс соорудил для внучки качели,
где сейчас сеньор Бальтазар и изволил беседовать с Агнешкой.
        Сеньор  Бальтазар  ослеплял.  От  него  трудно было оторвать взгляд.
Пурпурные   бриджи  были  заправлены  в  тупоносые  ботфорты  с  квадратными
пряжками,  бархатное  полукафтанье  того  же  пурпурного  оттенка стянуто по
диагонали  шикарной  перевязью из кожи амфисбены, черный плащ оторочен мехом
горностая,  широкополая  шляпа  украшена пучком павлиньих перьев, левая рука
возлежит  на  эфесе,  правая - упирается в бок... Неудивительно, что Агнешка
внимала  ему,  открыв  рот.  Драконоубийца  выглядел  как  заядлый  франт  и
прожженный сердцеед.
        - Пижон, - оценил его наряд Феликс.
        -  А то! - подбоченился Бальтазар. - В кои-то веки я выбрался на эту
дурацкую  церемонию - так хоть оденусь поприличнее. Не то что некоторые... -
Он окинул Феликса скептическим взглядом.
        -  Если  ты  еще  раз выругаешься при Агнешке, - меланхолично сказал
Феликс, - я тебя зарублю.
        - Да ладно тебе, дедушка!
        -  Ой-ой-ой, как страшно, - запричитал Бальтазар. - А вот это видал?
- Он обнажил до половины свой палаш толедской стали.
        - Вот им и зарублю...
        -  Вы прямо как дети малые! - сказала Агнешка. - Хватит ссориться, а
то еще опоздаете.
        -  Дело  говоришь,  -  кивнул  Феликс  и поцеловал внучку в лоб. - А
теперь  иди  домой,  иначе  простудишься.  И  не  вздумай меня дожидаться, я
вернусь поздно, так что ложись спать, а завтра я тебе все расскажу.
        - Завтра мне в гимназию...
        - Тем более, тебе надо выспаться. Все, марш в дом!
        -  Экий  ты  строгий,  - удивился Бальтазар, - Пусть ребенок помашет
дедушке платочком!
        -  Пусть,  -  согласился  Феликс. - Из окна своей комнаты. И никаких
разговоров! Не хватало тебе только заболеть в самом начале учебного года.
        - Да ну... - разочарованно протянула Агнешка.
        -  В  самом  деле,  вечерок  обещает  быть  прохладным, - подтвердил
Бальтазар. - А ты даже плед не захватила. Нас-то карета ждет...
        Карета,  ожидающая  у  ворот,  уступала  лучшим  экипажам Метрополии
только  в  одном:  на  дверцах  не  было  гербов. Во всем же прочем она была
эталоном  роскоши  и  вернейшим  признаком  себялюбия  ее хозяина. Содержать
собственный  выезд  - так называлась эта дворянская привычка, от которой так
и  не  смог отказаться испанский идальго. В понятие "выезд" помимо очевидных
кареты  и  четверки  лошадей,  входили еще кучер, конюх, два форейтора и два
холуя   в   ливреях;   обязанности   последних  сводились  к  своевременному
открыванию  дверец  и  откидыванию подножек для удобства пассажиров, а также
стоянию  на  запятках  во  время  езды и глотанию дорожной пыли... Бальтазар
вообще  был  склонен к излишнему, с точки зрения Феликса, мотовству: дома он
держал  просто  немыслимое  количество  челяди,  включающее  в  себя повара,
садовника  и  даже  личного  цирюльника, не говоря уже о регулярно сменяющих
друг  дружку  горничных.  Учитывая  кочевой  образ  жизни  Бальтазара, из-за
которого  он  проводил  дома  от силы два-три месяца в году, расточительство
испанца  превышало  разумные  пределы  даже  по  меркам  Столицы.  С  другой
стороны,  профессия драконоубийцы всегда обеспечивала ее обладателю достаток
и благополучие...
        -  Не  может  быть,  -  заявил  Феликс,  оказавшись  в  карете  и не
обнаружив там ни Патрика, ни Себастьяна. - Неужели ты смог их отговорить?
        -  Как же! Держи карман шире... Трогай! - крикнул Бальтазар кучеру и
карета,  мягко  качнувшись  на  рессорах,  поехала  по  освещенной  газовыми
фонарями  улице.  -  Представляешь,  полчаса  назад  заявляются  ко  мне эти
балбесы  и  ставят  меня  в  известность,  что  они-де  не намерены ехать на
церемонию  в  моей  карете,  дабы их будущие однокурсники не подумали, будто
они   -   мои   балбесы   -   пользуются  протекцией  со  стороны  именитого
драконоубийцы... Протекцией! Ха! Да была б моя воля...
        Феликс  поерзал, поудобнее устраиваясь на диванчике. Движение кареты
внутри  почти  не  ощущалось.  "Да,  это  вам  не  кэб..."  -  подумал  он и
благодушно изрек:
        - Будет тебе сокрушаться! Ничего ведь уже не изменишь.
        -  И  то  правда. А ну-ка, привстань! - Бальтазар приподнял седушку,
пошарил  в  дорожном  сундуке  и  вытащил  оттуда толстого стекла штоф и два
лафитных стаканчика. - Держи.
        -  Не  сочти  за  грубость,  -  сказал Феликс, поглаживая лафитничек
пальцем, - но все-таки, ответь мне на один вопрос.
        -  Спрашивай!  -  Пробка  выскочила  из  горлышка  штофа  со звонким
"пум!", и воздух наполнился дразнящим ароматом дорогого коньяка.
        -  Тебя не пугает судьба Бертольда? - спросил Феликс, имея в виду их
общего   учителя,  когда-то  -  героя,  а  ныне  -  окончательно  спившегося
завсегдатая кабачка "У Готлиба" и автора песни о Дне Святого Никогда.
        -  Не пугает, - очень серьезно ответил Бальтазар. - У Бертольда были
свои  причины  спиваться.  Не  суди о том, чего не знаешь... К тому же, я не
пью, а выпиваю, - продолжил он в своей обычной манере.
        - И очень часто...
        -  Ты  кто,  моя  мать?  -  возмутился  Бальтазар.  -  Может,  я для
храбрости хочу выпить!
        Такое  признание  от  бесстрашного  драконоубийцы повергло Феликса в
шок.
        - Прости, не понял? - на всякий случай переспросил он.
        -  Я  же  не  был  никогда  на этой проклятой церемонии - откуда мне
знать, смогу ли я переносить пафосные речи на трезвую голову!



                                     5

        Насчет  пафоса  Бальтазар, конечно же, преувеличил. Церемония приема
новых  студентов,  проводимая ежегодно в День Героя на протяжении тридцати с
лишним  лет,  даже  не  обзавелась  достойным и громким названием, продолжая
именоваться  скромно  и  просто:  "церемония".  Кроме  студентов - будущих и
настоящих,  а  также  Сигизмунда - главного и бессменного (никто другой и не
претендовал  на эту должность) устроителя и распорядителя церемонии, на ней,
как  правило, присутствовали немногочисленные герои и почетные гости, и если
среди  последних  считалось  высокой  честью получить приглашение в Школу на
торжественный  прием,  то  господа  герои отлынивали от подобных мероприятий
как только могли.
        Сегодня  все  было  не так. Миновав угрюмых алебардистов у парадного
крыльца,  Феликс  и  Бальтазар  очутились  в вестибюле, где вновь поднятая к
потолку  люстра  сияла тысячью огней, а надраенного паркета попросту не было
видно  под  переминающейся с ноги на ногу толпой. В глазах рябило от плащей,
шляп,  перевязей,  эфесов, пряжек, перстней и расшитых позументами кафтанов;
пламя  свечей  колыхалось  от  гула  разговоров,  раскатов  хохота  и громко
выкрикиваемых приветствий давно не виденным друзьям.
        Оторопевший  Бальтазар  помянул Хтона, пробормотал себе под нос пару
слов  по-испански,  продолжил  на  мелодичном итальянском, плавно перешел на
греческий,  ввернул  несколько  емких  русских  выражений и завершил длинную
тираду   энергичным   немецким   оборотом.   Смысл  сказанного,  за  вычетом
эмоционально окрашенных идиом, сводился к следующему:
        - Не стоило мне сюда приходить...
        Феликс,  в  первое  мгновение  растерявшийся,  осознал,  что  толпа,
заполонившая  вестибюль  Школы,  состоит преимущественно из тех самых господ
героев,   что   так  старательно  игнорировали  просьбы  Сигизмунда  "прийти
приличия  ради",  а  сейчас  заявились в полном составе и при полном параде.
"Здесь,  пожалуй,  собрались  все,  -  прикинул  Феликс.  - Все, кто живет в
Столице,   и   почти  все  представители  командорий  из  других  городов...
Интересно, как он их заманил? Ай да Сигизмунд..."
        -  Смелее,  - сказал он и увлек Бальтазара за собой по направлению к
гардеробу,   на   ходу  раскланиваясь  со  старыми  знакомцами,  отвечая  на
рукопожатия  и  дружеские  похлопывания  по  плечу  и удерживая вспыльчивого
испанца  от  соблазна  вступить  в перепалку с теми, кто посмел подтрунивать
над его перевязью из кожи амфисбены.
        Совершенно  замученный  небывалым  наплывом клиентов Алонсо принял у
них  плащи  и  головные уборы, лихо развернул свое кресло и укатил в сторону
лабиринта  вешалок,  чтобы через секунду вернуться и вручить им два номерка.
Задержавшись  у  зеркала  и  приведя  в  порядок  свой внешний вид, Феликс и
Бальтазар  начали  подниматься  по  широкой  лестнице,  преодолев которую им
предстояло  пробиться  сквозь  узкий  и темный коридор, освещаемый, согласно
традиции,  коптящими  факелами  на  стенах,  а  оттуда,  еще  раз пройдя под
острыми  лезвиями  алебард,  попасть  в амфитеатр - где, собственно, и имела
место быть ежегодная церемония.
        Амфитеатр,  построенный,  как  это  и следовало из названия, в форме
чаши,  был  заполнен  уже на три четверти - и это при том, что большая часть
героев  еще  толклась в вестибюле. Спускающиеся уступами скамейки, замкнутые
кольцом  вокруг  посыпанной  песком  арены,  обычно  делили на четыре равных
сектора:  в  одном находились желающие поступить в Школу, в другом - те, чье
желание  уже  сбылось,  в  третьем - почетные гости, а в четвертом, наименее
многолюдном,  полагалось  пребывать героям. Сегодня пропорции были нарушены.
Студенты  и  абитуриенты  ютились  на  пространстве едва ли превышающем одну
восьмую  часть  возможного.  Почетные  гости, представленные бургомистром со
свитой,  главами  всех  Цехов,  несколькими  особо щедрыми меценатами и даже
группой  карикатурно-напыщенных фабрикантов, державшихся особняком, занимали
первые  два  ряда,  будучи  рассеяны  по  всей  окружности  и терпя от этого
определенные  неудобства.  Все оставшиеся скамьи были отданы в безраздельное
владение  героям - а они, звеня шпорами и громогласно выражая свою неприязнь
ко  всякого рода церемониям и ритуалам, неторопливо занимали удобные места и
жаловались на отсутствие мягких кресел.
        - Вон они, - мотнул головой Бальтазар. - Балбесы чертовы...
        -  Ага,  вижу...  -  сказал  Феликс,  отыскав  взглядом Себастьяна и
Патрика.  Он  даже  не  сразу  их узнал: юноши, одетые в одинаковые суконные
кафтаны,  были против обыкновения строги и серьезны. - Да не сиди ты с такой
постной  физиономией!  -  Феликс толкнул друга локтем. - Иди лучше с Абнером
поздоровайся. У него там, кажется, внук сидит...
        - Это который? - заинтересовался Бальтазар. - Вон тот, щуплый?
        -  Откуда мне знать? Я его внука последний раз в колыбели видел... У
Абнера и спроси.
        -  Это идея... Ты мое место придержи пока, ладно? А то публика здесь
собралась... нехорошая. Сплошные герои.
        -  Иди-иди...  -  Феликс  отстегнул  ножны с мечом и положил рядом с
собой на скамейку. - Абнеру привет!
        Воздух  под  куполом  амфитеатра  становился гуще, влажнее и жарче с
каждой  минутой. Герои все прибывали. Феликс вспотел; жесткий воротник начал
натирать   шею;   желание   скинуть   к  чертовой  матери  неудобные  сапоги
становилось непреодолимым. "И это только начало", - философски подумал он.
        -  Какое  жалкое  зрелище, не правда ли? - прозвучал у него над ухом
знакомый голос, и Феликс с трудом подавил стон.
        "А  вот и продолжение", - подумал он, оборачиваясь с тайной надеждой
обознаться.   Увы.  За  спиной  маячил  Огюстен  собственной  персоной.  Его
одутловатое  лицо,  усеянное  мельчайшими оспинами, выражало крайнюю степень
довольства.  Глазенки  весело поблескивали, губы маслились, а нос жил своей,
независимой жизнью, вынюхивая аромат грядущего скандала. Огюстен предвкушал.
        -  Весьма любезно с твоей стороны занять для меня место, - сказал он
и  протянул  Феликсу  эсток.  -  Откровенно  говоря,  я очень рад тебя здесь
видеть.  Единственное  дружелюбное  лицо среди всего этого зверинца. Леденец
хочешь?
        - Нет, спасибо. И это место...
        -  Не хочешь - как хочешь. Сам съем. - Огюстен засунул конфету в рот
и  принялся  отряхивать  рукава  своей  сиреневой блузы и поправлять бант на
груди.  - И вше-тахи шлавно, што ты шдешь. - Он вытащил леденец и продолжил:
- Хоть будет с кем поговорить!
        "А  я-то, дурак, думал: чего мне не хватает для полного счастья? Вот
его,   родимого...   Ох,  лишь  бы  он  Бальтазара  не  начал  задирать",  -
обеспокоился  Феликс,  высматривая драконоубийцу в постоянно растущей толпе.
Идальго  оживленно  беседовал  с Абнером - скрюченным, одноглазым стариком с
жуткими   шрамами  во  всю  правую  половину  лица.  Как  раз  сейчас  Абнер
рассерженно  указывал  протезом куда-то в сторону студентов, а Бальтазар ему
сочувственно  поддакивал,  ожидая  своей  очереди  посетовать  на  нерадивых
отпрысков.
        -  Я  говорю:  жалкое  это  зрелище,  - повторил Огюстен. - Смотреть
противно.  Средний возраст присутствующих - лет пятьдесят, не меньше. Да тут
стариков в десять раз больше, чем молодежи! Отвратительно!
        - Что - отвратительно?
        -  Старики  эти.  Ну ты только взгляни на них: вырядились, железками
увешались,  расфуфырились  как  я  не знаю кто... Им дома надо сидеть, кости
греть. Из них песок уже сыплется... Эх, одно слово - герои!
        - Огюстен, дружище, это все очень интересно...
        -  Человек  должен  встречать  старость  усталым,  - безапелляционно
заявил  Огюстен.  -  И,  по  возможности, удовлетворенным прожитой жизнью. А
эти?  Им  пора мечтать о кресле у камина, да о теплом молоке на ночь. Внуков
надо  нянчить  в  таком  возрасте,  и врать им о своих подвигах. А они хотят
вернуться.  В молодость. Снова подвиги совершать, чудовищ истреблять и магов
искоренять.  Мало им было... Седые уже стали, все, поголовно, кроме тех, что
лысые,  а  туда  же.  Мечами помахать захотелось. Последние мозги с волосами
потеряли!
        - Кгхм...
        -  А  ты  на  мою  прическу  не  намекай!  -  Огюстен пригладил свои
зализанные волосины. - Очень модная прическа, "солнце в дымке" называется!
        -  Вообще-то,  я  хотел тебе сказать, что ты сейчас сидишь на месте,
которое  я  занял  для Бальтазара. Вон он, как раз сюда идет. И если тебя не
затруднит,  сделай  мне одолжение: не провоцируй его. Он и так весь день сам
не  свой.  Там сейчас его пацаны сидят, так что его настроение ты себе и без
меня  представить  можешь...  Короче говоря, лучше бы тебе... гм... поискать
другое место.
        -  Понял,  не  дурак, - понизил голос Огюстен. - Уже ухожу... Добрый
вечер,  сеньор  Бальтазар!  -  сладкоречиво  пропел он. - Как поживаете? Как
здоровье?  Как  дети?  Я  тут для вас местечко попридержал, а теперь не смею
вам мешать...
        -  Ему  что  здесь  было надо? - проворчал Бальтазар, присаживаясь и
кладя палаш поперек колен.
        - Как всегда. Потрепаться.
        - И почему ты его терпишь?
        - Из вежливости... Ну что там Абнер?
        - Думает, - важно ответил Бальтазар.
        - О чем?
        -  Чего  ему больше хочется: напиться или подраться. Я ему обещал на
банкете подумать вместе. А там - что решим...
        -  И  не  стыдно,  перед  детьми-то?  -  укоризненно покачал головой
Феликс.
        - Ни капельки! Пусть знают, как ведут себя настоящие герои!
        -  Какие  люди!!!  -  взревел  у  них за спиной полузнакомый герой с
моржовыми  усами  пшеничного  цвета.  -  Бальтазар!  Старый ты пердун! Давно
вернулся?!
        - Хтон тебя подери, Дугал, а можно не орать? - прошипел испанец.
        - Ой, какие мы стали нежные и ранимые! Представь меня своему другу!
        -  Феликс,  познакомься,  это  Дугал,  очень шумный человек, - кисло
сказал Бальтазар. - Дугал, это Феликс, очень тихий человек.
        -  Рад!  -  бросил  Дугал  Феликсу  и повернулся к Бальтазару: - Ну,
рассказывай! Когда вернулся?..
        -   Взаимно,  -  пробормотал  Феликс,  украдкой  ослабляя  ремень  и
расстегивая  воротник.  "Где  Сигизмунд,  хотел  бы я знать, - подумал он. -
Скоро  тут  дышать  будет нечем... Пора бы и приступить к церемонии. Все уже
собрались.  Или,  как  будет  точнее,  вернулись.  Это слишком глубоко в нас
сидит: привычка возвращаться... Нет, но каков Огюстен!.."
        Неторопливый  ход  мысли Феликса был прерван появлением в амфитеатре
Сигизмунда.  Оное появление вызвало восторженный ропот со стороны студентов,
почтительное  молчание  гостей  и иронические смешки господ героев. Причиной
столь   разнообразных   реакций   послужила  привычка  Сигизмунда  одеваться
согласно  моде,  бытовавшей  среди  странствующих  героев лет эдак пятьдесят
тому  назад.  Последний  из  Неумолимых  Пилигримов,  Костлявый  Жнец, Узник
Поэнари,  Рыцарь  Монтесиноса  и  обладатель  еще  дюжины  не  менее звучных
псевдонимов;  герой  с полувековым стажем, стоявший у истоков Школы; ходячая
легенда  и  старый  педант  в  одном  лице  -  Сигизмунд был с ног до головы
затянут  в черную кожу и увешан оружием. Естественно, это тут же сделало его
объектом   пристального   изучения   со  стороны  всех  присутствующих:  так
рассматривают  манекен  в  музее. В первую очередь в глаза зрителю бросались
его   скрипучие   сапоги,   высокие   голенища  которых  доходили  почти  до
промежности  ("Он  что,  на  рыбалку  собрался?" - хмыкнул Бальтазар). Потом
взгляд  стороннего  наблюдателя неизбежно притягивал к себе широченный пояс,
густо  усыпанный  заклепками  и  креплениями  для  ножей, метательных звезд,
топориков,  булав  и  прочего  инструментария.  Большинство креплений сейчас
пустовало,  но  и  занятых  было достаточно для того, чтобы Сигизмунд слегка
звенел   при   ходьбе.   Третьим  предметом  геройского  костюма,  достойным
зрительского  внимания,  была  специальная перевязь, или, как ее называл сам
Сигизмунд,  "сбруя",  двумя петлями охватывающая обе подмышки и пересекающая
спину  на  уровне  лопаток. На вертикальных ремешках "сбруи", пристегнутых к
поясу,  параллельно  ребрам  крепились  ножны  метательных кинжалов (по пять
слева  и  справа),  так,  чтобы  рукоятки  торчали  вперед.  Благодаря этому
хитроумному   приспособлению   Сигизмунд  мог  попарно  метнуть  все  десять
кинжалов  быстрее,  чем  первые  два  поразят  свои цели. Довершал архаичный
образ  странствующего  героя  используемый  Сигизмундом  в  качестве  посоха
длинный  двуручник  с  волнистым  лезвием, которое, если Феликсу не изменяло
зрение, было слегка заржавлено.
        От  приснопамятного утреннего колотильщика - грозы фанерных драконов
-  он  отличался  разве  что осанкой: одно плечо у Сигизмунда было несколько
выше  другого,  отчего  его  фигура  приобретала некоторую скособоченность -
прямое   следствие   полученного   еще   в   юности  удара  хвостом  поперек
позвоночника.  Хвост,  насколько  мог  вспомнить Сигизмунд, принадлежал либо
псевдосфинксу, либо мантикоре. Впрочем, не исключено, что это была ламия...
        Сигизмунд  приблизился  к специально принесенной из лекционного зала
кафедре,  воткнул  меч в песок и прочистил горло. На героев это, конечно, не
возымело  действия,  и  тогда  Сигизмунд взял молоточек и начал бить в гонг,
предусмотрительно  установленный на кафедре рядом с графином с водой. Спустя
минуту  противное  дребезжание  металлической  тарелки,  подвешенной на двух
цепочках,  заставило умолкнуть даже самых упрямых и беспардонных нарушителей
тишины.
        -  Кхе-кхе,  -  откашлялся  Сигизмунд,  набулькал  в  стакан воды из
графина  и,  не  смущаясь  гробовым молчанием зрителей, сделал два глотка. -
Добрый вечер, господа! - начал он. - Мы собрались здесь сегодня для того...
        Скорее  следуя устоявшейся привычке, чем из уважения к традициям - а
может  быть,  и  по  иной  причине,  самому Феликсу неизвестной - но так или
иначе,  Феликс,  в отличие от большинства героев, посещал церемонию ежегодно
и  знал  вступительную речь Сигизмунда практически наизусть. Он расслабился,
позволяя   знакомым   словам   обтекать   сознание,   и   предался  любимому
развлечению:  рассматривать  будущих студентов и строить предположения об их
дальнейших судьбах.
        -   ...лучшие   представители   молодежи  всех  городов  Метрополии,
изъявившие   желание   поступить  в  Школу  героев...  -  продолжал  бубнить
Сигизмунд.
        Первым   делом  Феликс  вычленил  из  числа  "лучших  представителей
молодежи"  крысоподобных  типчиков,  никак  не  попадающих  под  определение
"молодежи",  не говоря уже об эпитете "лучшие", применимом к ним разве что с
добавкой  "из  худших". Обитатели сумеречного мира воров и убийц поступали в
Школу  регулярно,  с  завидным упорством стремясь к повышению квалификации и
мечтая  приобрести  навыки,  столь  необходимые в их ремесле. Мечтам было не
суждено  оправдаться: подобная мразь редко задерживалась в Школе дольше, чем
на неделю.
        - ...что являет собой достойный пример для всех тех...
        Следующими  кандидатами  на  отчисление Феликс определил двух девиц,
переодетых  в  мужское  платье.  Срок  их пребывания в Школе варьировался от
трех  недель  до одного семестра. Со слов Сигизмунда Феликс знал о курьезном
случае,  когда  одна  крайне туго соображающая особа женского пола доучилась
до  второго  курса,  прежде  чем  до  нее  дошло,  на  какую  жизнь она себя
обрекает. Эти девицы вроде поумнее, поэтому сбегут раньше.
        -  ...должен  напомнить,  что  этим  вы  навсегда лишаете себя права
носить фамилию, титул и даже национальность...
        Еще  одним  непременным  элементом  группы  риска  были дети богатых
родителей.  Избалованные  барчуки  и  непокорные наследники громких фамилий,
вопреки  воле  родителей избравшие полный опасностей путь... ну и так далее.
Их  шансы  пройти  обучение до конца равнялись одному из десяти. Этим одним,
скорее  всего,  должен  был  стать  Андреас,  сын главы Цеха механиков - тот
самый мальчик, которого Феликс учил с какой стороны надо браться за меч.
        -  ...поэтому  еще  раз  повторю:  если кто-то из вас не чувствует в
себе  сил  и  готовности  ступить  на тяжелый жизненный путь героя, он может
прямо сейчас, немедля покинуть это здание, и вернуться к обычной...
        Итак,  кто  же  оставался?  Патрик и Себастьян, вне всяких сомнений.
Субтильный  юноша,  предположительно  -  внук  Абнера,  с насупленно-упрямым
выражением  лица.  Два здоровенных увальня, лица которых ни разу не омрачала
даже  тень  мысли.  Неопределенного  возраста  субъект,  одетый  подчеркнуто
скромно,  и  умудряющийся  даже сидеть с кошачьей расслабленностью (из таких
вот  людей  без  прошлого,  но  с  хищными повадками, выходили очень живучие
герои).   Трое   широкоплечих   братьев-близнецов,   вертящих   головами   с
ошарашенным  видом  провинциалов,  впервые попавших в Столицу. Плюс Андреас.
Всего  десять  человек.  Из  полусотни желающих. Не так уж мало... Но вопрос
еще и в том, кто из них сможет вернуться живым из первой командировки?
        - Долго он будет трепаться? - не выдержал Бальтазар.
        - Три минуты и сорок секунд, - ответил Феликс.
        - Откуда такая точность? - громче, чем следовало, удивился Дугал.
        На них зашикали.
        -  Сейчас  он  выпьет  воды,  -  шепотом  предрек  Феликс, - а потом
скажет: "От одного хочу вас предостеречь - не презирайте тех, кто бежит".
        Сигизмунд выпил воды и сказал:
        -  От  одного  хочу вас предостеречь - не презирайте тех, кто бежит.
Запомните  раз  и  навсегда,  ради  них  вы будете жить и ради них вы будете
умирать. Не всем дано сражаться со Злом, и те, кто выбирает бегство...
        - Блеск! - восхитился Дугал. - Как ты это сделал?
        -  Магия,  -  пробурчал  Феликс.  Он не любил фамильярности и людей,
быстро переходящих на "ты".
        -  Ну  да?  -  отвесил  челюсть  Дугал. - А! Шутишь... Ха-ха, магия,
здорово ты меня купил!
        -  Господа,  -  обернулся  сидящий спереди герой. - Вас не затруднит
заткнуться?
        - Чего?! - привстал шотландец.
        - Сядь, идиот! - рыкнул Бальтазар.
        -  Тише  вы.  Осталось  всего  две  с  половиной  минуты.  Не можете
потерпеть такую малость?
        Раздосадованный  посторонним шумом Сигизмунд опять постучал в гонг и
перешел к финальной части своей речи.
        -  ...могу только пожелать вам успеха на выбранном поприще, - сказал
он   и   обвел  притихший  амфитеатр  чуть  растерянным  взглядом.  Зрители,
очевидно, ждали продолжения, и тогда Сигизмунд конфузливо пояснил: - Всё...
        "Говорил я ему, концовку надо доработать", - подумал Феликс.



                                     6

        Банкетного  зала  в  Школе  не было сроду, и потому столы накрыли во
дворе.   Двор,   вымощенный   каменными   плитами,  в  щели  между  которыми
пробивалась  пожухлая  трава,  был  с  трех сторон стиснут стенами здания, а
четвертой  -  обращен  к городскому парку. Там, за невысокой оградой, шумели
кроны  столетних  вязов  и  слышались далекие отзвуки фестиваля; стены Школы
угрюмо  молчали  и  слепо  таращили  темные  пятна  окон,  а над головами по
чернильному  небу  проплывали  пепельные  комки облаков. Посреди всего этого
осеннего   уныния   двор   казался  чужеродным  островком  света,  музыки  и
праздника.  Гирлянды на деревьях и китайские фонарики, расположенные порой в
самых   неожиданных   местах,  разгоняли  вечернюю  мглу,  струнный  квартет
веселыми  мелодиями  пытался  побороть  монотонный  вой ветра, ароматы еды и
вина  кружили голову... Господа герои, попадая во двор по широкой и низкой -
всего  три  ступеньки  - лестнице, по обе стороны которой восседали каменные
львы,  первым  делом  набрасывались  на  закуски,  доводя  до  нервного тика
официантов  и  поварят, присланных из лучших ресторанов Столицы, и опустошая
емкости  с алкоголем быстрее, чем их успевали наполнять. Официанты пребывали
в  ужасе:  ведь  вереница  героев,  вытекающая  из  недр здания, и не думала
иссякать!..
        Феликс  сидел  на  постаменте  одного  из  каменных  львов и пытался
прийти  в  себя.  Ему  стало  дурно  еще  в  амфитеатре,  когда он, сразу по
окончании  речи  Сигизмунда,  спустился  на  арену,  чтобы  влиться  в толпу
героев,  стремящихся поскорее выбраться из душного зала. То ли от духоты, то
ли  от  столпотворения,  а  может  -  и  от  того, и от другого, но он вдруг
почувствовал,  как  воздух  сгустился,  стал вязким и липким, а под ложечкой
засосало  от предчувствия надвигающейся беды. Сердце кольнуло чем-то тупым и
ржавым,  в  глазах  потемнело,  но  Бальтазар  уже  подхватил его под локоть
справа,  а  Дугал  -  слева,  и вдвоем они вывели его наружу и усадили около
льва.  Дугал  сразу отправился на поиски лекарства, крепостью сорок градусов
и  выше,  а  Бальтазар  тактично  осведомился, как он себя чувствует. Феликс
сказал,  что  уже  все  нормально,  и попросил оставить его в одиночестве, а
заодно  утихомирить  шотландца  и  вообще - не привлекать лишнего внимания к
этому   досадному  недоразумению.  Бальтазар  послушался,  и  теперь  Феликс
мелкими  глотками втягивал холодный воздух, утирал испарину с разгоряченного
лица и прислушивался к глухим, как сквозь вату, ударам сердца.
        - Простите, вам нехорошо? - Голос донесся откуда-то издалека.
        - Нет-нет, - сдавленно сказал Феликс. - Все нормально.
        - Вы уверены?
        "Сказано   же,  все  нормально",  -  раздраженно  подумал  Феликс  и
сфокусировал  взгляд  на  собеседнике.  Плюгавенький, узкоплечий мужичок лет
тридцати,  с  тонкой  цыплячьей  шеей,  из  которой выпирает острый кадык, и
маленькими  колючими глазками в обрамлении по-девичьи длинных ресниц. Волосы
соломенные,   непослушные,  подстрижены  коротко  и  небрежно.  Оружия  нет.
Значит, не герой... Уже легче.
        -  Со  мной  все  в  порядке,  -  снисходительно улыбнулся Феликс. -
Спасибо  за заботу. - Он неуверенно встал и положил ладонь на эфес меча. - Я
просто  задумался...  С  вашего  позволения,  -  поклонился  он  непрошеному
сострадальцу и направился в сторону гуляющей геройской братии.
        Его  на самом деле отпустило: сердце забилось ровно и сильно, свежий
ветерок  остудил  лицо и вернул четкость зрению, и только влажная на спине и
под  мышками  нательная  рубашка  неприятно  холодила  тело, напоминая о том
беспричинном  и постыдном испуге, что охватил его в амфитеатре... "Я столько
раз  бывал  на  волосок  от  смерти  - так какого же Хтона у меня затряслись
поджилки  именно сейчас, а не спустя два-три дня, как обычно? - спросил себя
Феликс  и,  не  найдя ответа, махнул рукой: - Ладно, какая теперь разница...
Сейчас надо разыскать Сигизмунда, а то потом точно забуду".
        Долговязый  и  сухопарый  Сигизмунд был на две головы выше любого из
окружавших  его  меценатов  (и  это  несмотря на вечную привычку сутулиться,
уменьшая  тем самым свой незаурядный рост!), что здорово облегчало его поиск
в  любой толпе. В данный момент, как уже было сказано, Сигизмунд беседовал с
меценатами,  и одновременно пытался куда-нибудь пристроить свой меч. Втыкать
его  в  щель  между  плитами  двора  он опасался: так недолго было и сломать
клинок,   а  когда  он  взваливал  двуручник  на  плечо,  сзади  раздавались
негодующие   вопли.  В  результате  Сигизмунд  взял  меч  обеими  руками  за
крестовину  и  выставил  перед  собой, отпугнув меценатов подальше от узкого
извилистого  клинка, ржавчину на котором можно было легко спутать с засохшей
кровью...
        Феликс  дождался, пока меценаты сочтут беседу законченной, и подошел
поближе.
        -  Феликс,  мой мальчик! - обрадовано приветствовал его Сигизмунд. -
Ты  что-то  неважно  выглядишь,  -  тут  же  обеспокоился  он.  -  Ничего не
случилось? Дома все в порядке?
        -  Я просто немного устал... Только не пойму - от чего? От безделья,
не иначе...
        -  Ну,  это-то  как  раз  поправимо.  Послезавтра  начнутся занятия,
расписание  я  уже  составил, так что - милости прошу в деканат, на собрание
преподавательского  состава,  завтра  в три часа пополудни... Только не надо
так  морщиться, - усмехнулся Сигизмунд. - Можно подумать, я тебя приглашаю в
логово  василиска.  Знаю-знаю,  -  быстро  добавил  он, не давая Феликсу рта
раскрыть.  -  К василиску ты бы пошел с большим желанием. Ох уж эти герои...
Кстати,  ты  обратил  внимание,  сколько  их  здесь сегодня? Как будто берут
реванш  за  все прошлые годы! Смотришь на них - и сердце радуется. Каких все
же славных мальчиков мы вырастили...
        Феликс  посмотрел  на  "мальчиков",  самому молодому из которых было
далеко за сорок, промычал себе под нос что-то неопределенное и сказал:
        -  Тут  вышла  такая  оказия,  Сигизмунд... Бальтазар привез для вас
книгу,  сувенир из Нюрнберга, и попросил меня вам передать. Я днем заходил с
Агнешкой  в  Школу,  но  вы  были  в ратуше... Короче говоря, книга сейчас у
меня, и я хотел узнать, когда вам будет удобнее, чтобы я ее принес?
        -  У  тебя?  Вот  и  славно!  Пусть  у  тебя  и  остается.  Я просил
Бальтазара ее привезти именно для тебя.
        - Для меня? - удивился Феликс.
        -  Для  тебя.  Это  подарок.  Взамен... гм... того, что ты потерял в
Каринхале, - пояснил Сигизмунд тоном заядлого заговорщика.
        -  Спасибо,  конечно,  но...  -  Феликс  растерянно  потер лоб. - Вы
считаете, в этом есть необходимость?
        -  Как  знать!  -  пожал плечами Сигизмунд. - Я просто рассудил, что
лишним подарок не будет. Верно?
        - Вообще-то, да...
        -  Тогда  держи  ключ  от  книги.  А сейчас я хочу попросить тебя об
одной услуге.
        - Какой именно?
        -  Дело  в  том,  -  озабоченно  сказал Сигизмунд, - что сегодня нас
удостоили  своим  посещением  два твоих близких приятеля: сеньор Бальтазар и
мсье  Огюстен.  И  как  тебе,  наверное,  известно,  друг с другом они ладят
значительно  хуже,  чем  с  тобой.  Мне  бы  очень  не хотелось, чтобы такой
замечательный вечер кончился скандалом...
        -  Я  понял,  -  вздохнул  Феликс.  -  Сделаю,  что смогу... Но если
честно, я бы выбрал василиска!..
        Когда  все  герои  окончательно переместились из амфитеатра во двор,
свободного  места  здесь  не осталось в принципе. О том, чтобы усадить такую
ораву  за  стол,  и  речи  быть  не  могло;  поэтому банкет был устроен а-ля
фуршет,  что  подразумевало  полное  отсутствие  стульев  и  острую нехватку
тарелок,  из-за чего господа герои вынуждены были питаться стоя и в основном
-  бутербродами.  Героев  это  не смущало. Как-никак, они собрались здесь не
для  того,  чтобы  набить  животы,  но чтобы увидеться со старыми друзьями и
осушить   чарку-другую   во   здравие   оных...  В  результате  предпочтение
отдавалось  не  еде,  а  напиткам,  и  атмосфера  банкета  с  каждой минутой
становилась все более и более раскрепощенной.
        - Нет, ты только погляди!!! Руди, старый хрен! Ты еще жив?
        - (Сварливо) Да я вас всех переживу!
        - Хтон вас возьми, сударь, куда вы прете со своей секирой?!
        - Официант! Еще бургундского!
        - (Шепотом) А вы заметили, как постарел Сигизмунд?.. Ужас...
        - Ну, знаете ли, мы тоже не помолодели...
        - Как вам нынешние студенты? Сплошные бандитские рожи!..
        - Это где ж ты обзавелся таким шикарным шрамом?
        - Ты об этом? Это старый, еще из Африки привез.
        -  Ах,  Африка,  Африка!  Помню, лет двадцать назад довелось мне там
побывать в племени настоящих людоедов...
        - А помнишь того кривого араба? Вот это был пройдоха!
        - Да, всем жуликам жулик. Но это еще что, а вот...
        - ...съели к чертовой матери!
        - Ха-ха-ха!!!
        - А ты помнишь?..
        Вечер,  вопреки  прогнозам  Бальтазара,  выдался довольно теплым для
этой  поры  года,  и  Феликсу  после  напряженного  протискивания к столам с
закуской  снова  стало  жарко.  "Если  бы меня начало бросать то в жар, то в
холод  лет  эдак десять тому назад, - подумал Феликс, - и происходило бы это
не  в  Столице,  а  в  каком-нибудь  захолустном  феоде,  я  бы  решил,  что
поблизости  ошивается  сильный  маг,  и  моя  интуиция  решила  мне  об этом
ненавязчиво   намекнуть...   Но,   к   счастью  или  к  сожалению,  магов  в
окрестностях   Столицы,   как,  впрочем,  и  во  всей  Ойкумене,  больше  не
наблюдается.   Пожалуй,   отсюда  и  такая  тяга  героев  к  вопросу  "а  ты
помнишь?.." В одном Огюстен прав: это и впрямь тягостное зрелище".
        Стол,  возле  которого  наконец  очутился Феликс, выглядел как замок
мага  после  визита героя и являл собой наглядное доказательство тезиса "кто
не  успел  - тот опоздал". Единственное, чем смог поживиться Феликс - чашкой
малинового  пунша  из полупустой бадьи. Пунш был приторно сладким и жажду не
утолил, вместо этого разбудив аппетит.
        "Однако!  -  подумал  Феликс.  -  Не  очень-то  весело  будет уйти с
банкета  голодным". Он завертел головой, пытаясь определить место, откуда во
двор   попадали  вездесущие  официанты  и  поварята  с  тяжелыми  подносами,
наполненными  всевозможной  снедью,  которая  исчезала  с  подносов  гораздо
быстрее,  чем  успевала  добраться  до  столов. Найти источник вкусностей не
удалось, но зато Феликс локализовал одного из своих подопечных.
        -  Самое  главное  -  это  хвост!  - громогласно втолковывал кому-то
Бальтазар.  -  Его  надо цеплять багром или гизармой. На крылья - сеть, чтоб
не взлетел, и можно рубить голову! Но тут свои тонкости...
        Объяснять  тонкости  охоты  на драконов Бальтазар мог часами. Теперь
надо  было  отыскать  Огюстена  и проследить, чтобы он не вздумал (а он мог)
сопровождать  монолог  Бальтазара  своими  язвительными  комментариями  -  и
поручение  Сигизмунда  можно было считать выполненным. А еще не худо было бы
перехватить  чего-нибудь  съестного.  И запить это чем-нибудь горячительным,
потому что Феликсу опять стало холодно...
        Огюстен  обнаружился  около  полосатого  тента  с  импровизированной
кухней.  Там же находилась и большая часть почетных гостей с бургомистром во
главе.  Огюстен  как  раз  держал  бургомистра  за  пуговицу  и  что-то  ему
увлеченно  объяснял,  яростно  жестикулируя и не забывая при этом откусывать
от   здоровенного   бутерброда   с  ветчиной.  Бургомистр,  при  всей  своей
внушительной  внешности  - огромный живот, большие мужицкие руки-лопаты, три
подбородка  и  косматые брови, сросшиеся над мясистым носом - нравом обладал
тишайшим,  застенчивым  и  даже  робким,  а потому внимал Огюстену покорно и
безропотно,  лишь изредка бросая исполненные тоски взгляды в сторону стола с
закусками, возле которого самозабвенно чавкал префект жандармерии.
        Феликсу  стало  жаль  бургомистра, и он поспешил ему на выручку. Тем
более,  что  на  столе  для  почетных гостей запасы еды не оскудевали - даже
несмотря  на  зверский  аппетит  увешанного  аксельбантами главного жандарма
Столицы...
        -  И  это  только  начало! - горячился Огюстен. - Дальше будет хуже,
много  хуже,  поверьте  мне,  господин бургомистр! Ойкумена расползется, как
старое  лоскутное  одеяло  с  прогнившими  нитями.  Феоды,  никем и ничем не
управляемые,  перестанут существовать как административные единицы, а это не
может  не  привести  к  серьезнейшим  проблемам  для  городов  Метрополии. И
сохранить  этот  союз  вольных  городов  в  таких  условиях  будет ой как не
просто, дорогой господин бургомистр...
        -  Добрый вечер, господин бургомистр, - вежливо поздоровался Феликс.
Они  свели  шапочное  знакомство  на одной из прошлых церемоний. - Если я не
ошибаюсь, наш общий друг Огюстен предрекает грядущий конец света?
        -  Ну что за ерунду ты несешь?! - возмутился Огюстен, от негодования
даже  выпустив  пуговицу  на  жилетке  бургомистра.  -  Как  это свету может
наступить   конец?  Все  это  сказки  для  маленьких  детей.  Мир  не  может
погибнуть,  он  может только измениться, а вот удастся ли нам приспособиться
к этим изменениям?
        -  Я  сегодня  ходил с внучкой на парад, - сказал Феликс, не обращая
внимания на Огюстена. - Видел макет дракона...
        -  Да?  -  рассеяно  сказал бургомистр, не отводя глаз от стола. - И
как вам?
        - Грандиозно. Почти как настоящий!
        Бургомистр просиял.
        - Вам правда понравилось? - затаив дыхание, спросил он.
        -  Еще  как!  -  воскликнул Феликс и без всякого перехода спросил: -
Господа, а почему мы ничего не едим? Давайте пройдем к столу...
        Бургомистр посмотрел на него с обожанием и сказал:
        - И правда, давайте!
        У  стола  Феликс  положил себе на тарелку немного спаржи в беарнском
соусе  и  несколько  тончайших,  со слезой, ломтиков копченой семги. Пока он
наполнял бокал белым вином, беспардонный Огюстен успел заявить:
        -  Не понимаю, что может нравиться в фанерном макете дракона. Как по
мне, это просто насмешка над героями. На твоем месте я бы обиделся.
        От  этих  слов  бургомистр заметно расстроился, но Феликс утешил его
дружеской улыбкой:
        -  Огюстен  никогда  не  был  героем, но всегда считал себя знатоком
нашей психологии...
        -   Чтобы   узнать  вкус  супа,  необязательно  в  нем  вариться!  -
провозгласил  Огюстен.  - И вообще, я не понимаю причин всего этого веселья.
Тут впору плакать, а они смеются!
        -  Отчего же мы должны плакать? - снизошел до вопроса Феликс, смакуя
восхитительную семгу.
        -  А  то ты не знаешь! С каждым годом в Школу поступает все меньше и
меньше  студентов.  Так?  И  соответственно, число тех, кто сможет закончить
обучение,  становится  мизерным,  верно? Я уже не говорю о том, что никто из
них  никогда  не  сдаст  экзамен  на  героя,  так  как  для этого надо убить
чудовище, а когда, скажи мне, ты в последний раз видел чудовище? То-то же...
        -  Постойте,  мсье  Огюстен...  - Бургомистр перестал накладывать на
тарелку  гору  крошечных  бутербродов-тартинок и недоуменно сказал: - К чему
вы клоните?
        -  Посмотрите  вокруг,  господин  бургомистр!  - возликовал Огюстен,
снова  перехватывая  инициативу  в  разговоре. - Посмотрите внимательно, ибо
такого  вы  больше  нигде  не  увидите! Перед вами - самое представительное,
самое  полное  и самое жалкое собрание ходячих анахронизмов. Здесь находятся
почти  все  устаревшие  детали  общественного механизма, в обиходе именуемые
героями.  Их  время уже прошло, окончательно и бесповоротно, а они этого так
и  не  поняли.  Пройдет  еще  двадцать  лет,  и последний из этих бодрящихся
старичков  сойдет  в могилу, и тогда - а может, и того раньше, кто знает?! -
о  них  забудут.  Они и сейчас уже скорее персонажи анекдотов, чем легенд, а
когда  о  них  вовсе  перестанут вспоминать, время героев угаснет. Навсегда!
Поверьте  мне,  так  и  будет!  А  то,  что  происходит  здесь  - это все по
инерции...
        -  Как  же  так?  -  опешил  бургомистр. - Как это - угаснет? Почему
угаснет?
        -  Огюстен  несколько  преувеличивает,  -  сказал  Феликс и пригубил
вино. - И торопится с выводами... Как это с ним это часто бывает.
        -  Ах,  вот  как?!  -  распетушился  Огюстен. - Тороплюсь, значит, с
выводами?
        -  Профессия  героя,  - продолжал Феликс, - как и профессия, скажем,
золотаря,  будет  существовать  до  тех  пор,  пока в ней будет потребность.
Конечно,  внешние  признаки могут изменяться, когда на смену выгребным ямам,
которые  надо  чистить,  приходит канализация, которую надо ремонтировать...
Прошу прощения за столь неподобающую при застолье аналогию.
        -  Сам  же  говоришь:  изменяться! - прицепился Огюстен. - А герои к
этому   не   способны.  Герой  по  определению  должен  быть  несгибаемым  и
твердолобым.  Разве  не  этому  вы  учите студентов? "Не быть глиной в руках
всемогущих,   хранить   честь   в  любых  обстоятельствах,  всегда  и  везде
оставаться героем..." - процитировал он речь Сигизмунда.
        -  Огюстен опять все перепутал, - прокомментировал Феликс, обращаясь
к  бургомистру.  -  Я  ведь  говорил  об  изменении  внешних признаков, а не
внутренней  сути.  А  внешние  признаки  героев на протяжении веков менялись
неоднократно...
        Феликс  почувствовал,  что вино, приятное на вкус и вроде бы легкое,
ударило  в  голову и развязало ему язык. Он пожалел, что влез в разговор, но
отступать  было  уже  поздно.  Огюстен  пребывал  в бешенстве, и уйти сейчас
означало   выпустить   кипящего   француза   на   свободу,  предоставив  ему
возможность  самому  выбирать  мишень  для  нападок.  "Теперь  придется  все
принимать на себя", - подумал Феликс.
        -  Но  мне  бы не хотелось утомлять вас лекцией из истории героев, -
попытался он замять тему, но бургомистр возразил:
        - Что вы, что вы, мне очень интересно!
        "Сам  напросился",  - мстительно подумал Феликс (не вполне, впрочем,
понимая,  кто  этот  "сам"  -  он или бургомистр), и привычно, как на уроке,
начал:
        -  Если  вы не возражаете, я не стану углубляться в дебри древнейшей
истории  и сразу перейду к тому периоду, когда слово "герой" впервые вошло в
обиход  в  качестве  не  эпитета,  но  обозначения  профессии.  - Бургомистр
одобрительно  покивал и Феликс продолжил: - Как вам известно, Ойкумена тогда
делилась  не на феоды непосредственно, а на феодальные королевства, и власть
была  сосредоточена  в  руках  дворянского сословия. Единственное исключение
делалось  для магов, которые довольствовались ролью придворных чародеев или,
в  лучшем  случае,  закулисных  кукловодов.  И  именно  для  того,  чтобы не
допустить  превращения  самое  себя  в марионетку в руках мага, коронованные
особы  последовали  примеру  Артура  Пендрагона  и  Карла  Великого  и стали
создавать  дружины  героев  по образцу Рыцарей Круглого Стола или Двенадцати
Пэров  Франции. Разумеется, в обязанности героев входило также и истребление
чудовищ  -  неизбежных  спутников  любой  магии,  и восстановление попранной
справедливости,  и  сохранение  дворянской  чести...  Но  в  первую очередь,
героям  надлежало  любой  ценой  удержать  власть  в руках людей благородной
крови,  ибо  маги уже начинали понимать, что истинное всемогущество никак не
связано  с  генеалогией.  Перед  героями  была  поставлена  искусственная, а
потому  -  невыполнимая  цель:  доказать  превосходство  номинальной  власти
баронов  над  реальной  силой магов. Естественно, герои не справились с этой
задачей,  вследствие  чего  королевства рухнули, и роль аристократии в жизни
общества стала ничтожна по сравнению с ролью магов.
        Феликс   сделал   паузу,  чтобы  промочить  горло,  и  этим  тут  же
воспользовался Огюстен:
        -  Сейчас,  - громко сказал он, - длинная родословная ценится только
у беговых лошадей и охотничьих собак.
        По  счастью,  его  реплика не достигла адресата: Бальтазар, неведомо
когда  случившийся  неподалеку, был слишком увлечен каким-то жарким спором и
потому на провокацию не среагировал.
        -  В  пору  становления Ойкумены в современном виде, - быстро сказал
Феликс,  -  когда  различные  братства  городов объединялись в Метрополию, а
королевства  окончательно  распадались  на  феоды, профессия героя перестала
быть  привилегией  одного  класса.  Героем  мог попытаться стать каждый, кто
этого   хотел.   А   материальное   обеспечение   и   общее  координирование
деятельности  героев взяли на себя различные религиозные организации - секты
уже  порядком  подзабытых к тому времени богов. Они успели создать несколько
так  называемых  Орденов  рыцарей-монахов, в результате чего герои принялись
совершать  подвиги  во  славу какого-нибудь бога и с именем соответствующего
мессии  на  устах,  и  получать за это звания вроде "паладинов", "защитников
веры" или даже "святых", как это случилось с Георгием Каппадокийцем...
        -  Сохранись  эта  традиция  до сегодняшнего дня, наш Бальтазар тоже
именовался  бы святым, - хохотнул Огюстен. - Святой Бальтазар, хе-хе-хе... -
И снова мимо: Бальтазар не расслышал, как его имя поминают всуе.
        -  Но  традиция не сохранилась, - перебил Феликс. - Ноша, взваленная
на  себя  сектами,  оказалась  непосильной:  по мере укрепления власти магов
религии захирели и в конце концов сошли на нет.
        -  Туда  им и дорога! - изрек Огюстен. Ноздри его раздувались; он не
сводил  глаз  с  Бальтазара.  -  Кто  же станет верить в каких-то заоблачных
богов  и  давно  умерших  мессий, когда под боком живут вполне реальные и не
менее всемогущие маги?
        -  Если  вы  хотите  поподробнее  разузнать  о  последовавшей  эпохе
странствующих  героев,  -  обратился  Феликс  к  заскучавшему бургомистру, -
рекомендую   вам   порасспрашивать   Сигизмунда.  Он  может  поведать  много
интересного  о  том  времени.  Ну,  а  напоминать  вам  о  том,  как  города
Метрополии  решили финансировать существование централизованной Школы героев
и всех ее командорий, я думаю, нет нужды...
        -  Да-да,  - сказал бургомистр. - Но какой же вывод можно сделать из
вашего рассказа?
        -  Времена  меняются;  власть  переходит  из  рук в руки; приходят и
уходят  короли,  жрецы и маги... Герои остаются героями. До тех пор, пока на
свете  будет  существовать несправедливость, с ней будут бороться герои - вы
уж простите мне мой высокопарный тон, - улыбнулся Феликс.
        -  Чепуха! При чем здесь несправедливость? Феликс, ты умный человек,
откуда  такая  склонность к романтической чуши? Ты же сам сказал: все дело в
потребности.  Пока  феодальные  королевства воевали между собой из-за клочка
земли  -  была потребность в армиях. А с прекращением бессмысленных войн все
эти  солдатики стали украшением парадом, не более. Теперь, когда не осталось
магов  и  чудовищ,  та  же  судьба  ожидает  героев,  и первой ласточкой был
сегодняшний  макет  дракона.  Неужели  так  трудно  со  мной согласиться? А,
господин бургомистр?
        На  холеном  лице бургомистра отразилась мучительная борьба: с одной
стороны,  ему  не  хотелось  обижать  героев  вообще  и Феликса в частности,
признавая  правоту  Огюстена; а с другой - ему до смерти надоел этот спор, и
прекратить  его  можно  было  только одним способом: полной и безоговорочной
капитуляцией.  Положение  казалось  ему  безвыходным,  и Феликс, злорадствуя
из-за  того, что ему пришлось читать лекцию на праздничном приеме, ждал, как
бургомистр   станет  выпутываться.  Огюстен  же  всем  своим  видом  выражал
готовность  спорить  и  дальше,  до  хрипоты и крика, пока не будет признана
непогрешимость его аргументов.
        Пауза  явно затягивалась, и тут - как это нередко бывает в отчаянных
ситуациях - помощь пришла извне.



                                     7

        Спасителем   господина   бургомистра,   угодившего   в  классическую
"вилку",  до  коих  Огюстен  был  большой  мастак, стал уже знакомый Феликсу
кадыкастый  блондинчик.  Как  и  подобает вышколенному слуге, он приблизился
совершенно  бесшумно  и  вроде  бы  ниоткуда;  привстав  на цыпочки, блондин
прошептал  что-то  на  ухо  бургомистру,  и  последний прямо-таки заурчал от
удовольствия.
        -  Прошу  покорнейше  меня  простить, - прогудел он, - но я вынужден
вас покинуть. Спасибо за интересную лекцию и увлекательнейший спор...
        - Куда это вы так торопитесь? - с ноткой досады спросил Огюстен.
        -  В  оперу,  господа,  в  оперу!  На премьеру "Беовульфа", - сказал
бургомистр чуточку нараспев. - Я обязан там быть, вы же понимаете!
        -  Так  можете  не  спешить,  потому  что вы уже опоздали, - буркнул
Огюстен, понимая, что рыбка сорвалась с крючка.
        -  Я  думаю,  что  к началу третьего акта мы успеваем? - осведомился
бургомистр  у  щуплого  блондина.  Тот кивнул. - Вот и славно... Честь имею,
господа!
        С  этими  словами  бургомистр отвесил поклон, что при его комплекции
было не так-то просто, и степенно удалился.
        - Пф! - фыркнул Огюстен ему вслед. - Тоже мне, театрал!..
        - Какой же ты все-таки склочник, - сказал Феликс.
        Оскорбления  Огюстен всегда пропускал мимо ушей. Вот и сейчас он как
ни в чем не бывало повернулся к Феликсу и сказал:
        -  Ты  заметил,  как он попрощался? "Честь имею"! Между прочим, твоя
лекция  натолкнула меня на интересную аналогию... Ты, наверное, помнишь, что
лет  эдак  сорок  назад  в  моде была разнообразная божба: в разговорах то и
дело  проскальзывали  всякие  фразочки  типа "боже мой" или "храни вас бог",
или  даже  "какая  божественная  попка  у этой крошки". При этом в богов уже
никто  не  верил:  говорили  просто  так,  по  привычке.  Тоже  самое сейчас
происходит  с вашей пресловутой "честью". Пройдет еще немного времени, и это
слово  забудут,  как  забыли  всех  богов...  Да  уже  сейчас  трудно  найти
человека, помнящего смысл этого слова!
        - Неужели? - с каменным лицом сказал Феликс.
        -  Я  имею  в виду человека, а не героя... Да что с тобой спорить! -
махнул  рукой  Огюстен и принялся пополнять запас еды на тарелке, готовясь к
длительным поискам достойного оппонента.
        "Нет,  дружок,  -  подумал Феликс, следуя его примеру. - Теперь я от
тебя не отстану. Я не дам тебе устроить свару с Бальтазаром. Не выйдет".
        Но  когда  Огюстен,  нагрузившись  провиантом,  отправился в дальнее
плавание,   на  пути  Феликса  встало  неожиданное  препятствие.  Тот  самый
костлявый блондинчик бесцеремонно заступил ему дорогу.
        -  Извините  мою назойливость, - сказал он, - но если я не ошибаюсь,
вы - Феликс?
        - Совершенно верно, - озадаченно кивнул Феликс. - С кем имею честь?
        - А ваш сын Йозеф служит при канцелярии магистрата?
        - Еще раз верно. А вы?..
        -  А  я так и подумал! Дело в том, что ваш сын очень на вас похож, и
я сразу, как вас увидел... Да, как вы себя чувствуете?
        -  Просто  замечательно,  -  сказал  Феликс  сквозь  зубы, видя, что
Огюстен уже растворился в толпе. - Но мы, кажется, незнакомы?
        -  Ох,  простите великодушно, - смутился блондин. - Вы меня, конечно
же,  не  помните...  Меня  зовут  Нестор,  и  я  тоже  служу в ратуше. Можно
сказать, непосредственный начальник вашего сына.
        Рукопожатие у него было крепкое, но ладонь - неприятно скользкая.
        - Нестор, а дальше?
        -  Просто Нестор. Я ведь учился в Школе! Правда, очень давно и очень
недолго... Вы тогда как раз начинали преподавать.
        "Ему  должно  быть  под  сорок,  -  прикинул Феликс, - а выглядит не
старше тридцати... Он прав - я его совсем не помню".
        -  Знаете,  а  здесь  мало  что  изменилось! - поделился Нестор. - И
Сигизмунд  все  такой  же строгий. Даже речь он читал, кажется, ту же самую!
Эх,  до  чего  приятно вспомнить молодость... Правда, для этого мне пришлось
сделать  карьеру,  чтобы вместе с бургомистром быть приглашенным на прием по
случаю Дня Героя! - натянуто рассмеялся он.
        Феликс вежливо улыбнулся, прикидывая, как бы от него отделаться.
        -  Кстати,  о  карьере, - продолжал Нестор. - Вы не согласитесь меня
немного  просветить?  Дело  в  том,  что  я  очень  смутно  представляю себе
иерархию  героев  и  до сих пор не знаю, какую должность занимает, например,
господин Сигизмунд. Он тут самый главный, да? - наивно спросил он.
        -  Сигизмунд?  -  машинально  повторил  Феликс. - Нет, ну что вы. Он
кастелян,   архивариус,   декан,   церемониймейстер...   Проще   говоря,  он
единственный  из  всего этого сборища господ героев, кому не лень заниматься
административной  деятельностью.  Но  называть его "самым главным героем", -
Феликс  саркастически  хмыкнул,  -  я бы не стал. Иерархической лестницы как
таковой  у  героев  нет и быть не может - чтобы в этом убедиться, достаточно
взглянуть  на  данное  хаотическое  скопление  крайне  независимых  и  очень
обидчивых   людей,   каждый   из  которых  подчиняется  исключительно  своим
представлениям о чести.
        -  Вот  оно  что...  Постойте,  а  как  же  кодекс  героя? Кодекс-то
существует?
        -  Безусловно.  Причем  у  каждого  - свой собственный, - усмехнулся
Феликс,  с  грустью  понимая,  что  годы чтения лекций оставили неизгладимый
след  на  его манере разговаривать. "Я становлюсь старым занудой, который на
любой  вопрос  готов  прочитать  лекцию, - вынес себе вердикт он. - А пока я
распинаюсь  перед  этим  хлыщом,  Огюстен  щедро  роняет  семена  раздора на
благодатную почву ностальгических воспоминаний о прошлом".
        -  О,  мне  пора,  -  засуетился  вдруг  Нестор.  -  Их  великолепие
соизволили  одеться  и готовы внимать "Беовульфу". А я должен следить, чтобы
толстяк  не  уснул  в  ложе!..  -  Он  развел  руками: - Не обессудьте, но я
побежал. Надеюсь, мы еще встретимся!
        - Непременно, - учтиво кивнул Феликс.
        "Скатертью  дорога,  -  подумал он с облегчением, когда Нестор исчез
так  же  незаметно, как и появился. - А теперь надо отыскать Огюстена... Или
нет,  лучше  искать Бальтазара - он шумный, его найти легче. А найдя, увести
куда  подальше.  Я думаю, соваться к незнакомым героям Огюстен поостережется
-  не  дурак  же  он,  в  самом деле... Но куда Хтон понес Бальтазара?! Ведь
только что здесь был!"
        На  памяти  Феликса  все предыдущие банкеты оканчивались почти сразу
после  ухода  почетных гостей. Этот уход был чем-то вроде негласного сигнала
к  окончанию  веселья:  да  и  как,  скажите  на  милость,  могут веселиться
три-четыре  героя  в окружении сотни студентов? Поэтому банкет обычно угасал
к  девяти  часам вечера: герои расходились по домам, студенты устраивали для
новичков  ознакомительный  тур  по  злачным  местам  Столицы (это называлось
обрядом   посвящения   в   студенческое   братство  и  всегда  заканчивалось
нелицеприятным  разговором  Сигизмунда  с  префектом  жандармерии на тему "О
влиянии   алкоголя  на  неокрепшие  юношеские  организмы"),  потом  прислуга
убирала  столы  и  палатки,  Сигизмунд лично запирал Школу на ключ, и еще до
полуночи День Героя можно было считать благополучно завершенным.
        Но  сегодня,  когда  господа  герои  после стольких лет манкирования
своими  почетными  обязанностями  решили,  как  выразился  Сигизмунд, "взять
реванш",  уход  бургомистра  и его присных остался практически незамеченным.
Банкет    вовсю   набирал   обороты:   герои,   уже   изрядно   захмелевшие,
рассредоточились  по  двору,  оттеснив  студентов  куда-то  на периферию, и,
распавшись  на  отдельные  группы  старых  друзей, предались смакованию вин,
яств   и   подвигов   многолетней   давности,  продолжая  при  этом  шпынять
нерасторопных  официантов,  оглушительно хохотать над бородатыми анекдотами,
выкрикивать  тосты  и вполголоса перемывать кости окружающим. Все это вместе
взятое  образовывало  шумовой  фон  настолько сильный, что даже громогласный
испанец  не  смог  бы  на  нем выделиться. К тому же, насколько Феликсу было
известно,  Бальтазар  крайне  щепетильно  относился  к  понятию  "дружба", а
коллег  по ремеслу вообще недолюбливал, но это нисколько не мешало ему иметь
приятельские  (не дружеские, а именно приятельские) отношения с большинством
здесь  присутствующих героев - а посему он мог с легкостью примкнуть к любой
компании  и  поддерживать  любую тему для разговора до тех пор, пока она ему
не надоедала.
        Отыскать   в   раздробленной  толпе  человека,  склонного  к  частой
перемене  собеседников  и  собутыльников,  можно  было только последовав его
примеру.  Феликс где-то полчаса произвольно курсировал по двору в расчете на
то,  что  рано или поздно их пути пересекутся, но Бальтазар как сквозь землю
провалился.  Тогда Феликс пошел на крайний шаг - он перекинулся парой слов с
Дугалом,  после  чего небрежно, как бы невзначай, чтобы никто не догадался о
порученной ему роли опекуна, проронил:
        - А что, Бальтазар уже смылся?
        - Да вон он, - скабрезно ухмыльнулся Дугал. - В своем репертуаре...
        Феликс  проследил  за  указующим перстом Дугала и тихо обомлел. Было
бы  верхом  наивности  ожидать  от испанца, впервые явившегося на церемонию,
точного  соблюдения  всех  неписаных законов последней, но то, чем занимался
идальго  в  данный момент, попросту выходило за рамки приличий. Да что там -
приличий!  Это  противоречило здравому смыслу и инстинкту самосохранения. На
подобные  выходки  не  решался  даже Огюстен с его тягой к эпатажу почтенной
публики.  Отколоть  такой номер, да еще в присутствии Сигизмунда, мог только
человек  или не вполне трезвый, или склонный к суициду. Последнего Феликс за
другом никогда не замечал...
        Проще говоря, Бальтазар решил приударить за студенткой.
        Чтобы  понять  мотивацию  этого экстраординарного решения, надо было
четко  уяснить  положение  дел.  Во дворе Школы находилось в общей сложности
около  двухсот  человек.  Это  число  включало  в себя приблизительно равные
количества  господ героев и студентов - как новичков, так и старшекурсников.
Плюс   исчезающе   малая   доля   официантов.  Все  вышеупомянутые  личности
относились  к  мужскому полу. Но среди всей этой массы мужчин было еще и две
женщины.  Да-да,  те  самые  студентки в мужском платье. И если за первой из
них,     некрасивой     курносой     девахой,    увивались    только    трое
близнецов-провинциалов,  то вторая, миниатюрная брюнетка с кукольным личиком
и  точеной  фигуркой,  была удостоена внимания блистательного драконоубийцы.
Остальные  же  студенты,  до  глубины  души  задетые  примером столь наглого
браконьерства,  честно  пытались  составить  конкуренцию убеленному сединами
герою  -  только куда им было соваться в своих суконных кафтанчиках супротив
обольстительного  столичного  щеголя, на счету которого разбитых сердец было
поболе, нежели зарубленных чудовищ - а чудовищ Бальтазар рубил без счету...
        -  Можно тебя на минуту? - спросил Феликс, приобнимая друга за плечи
и  пытаясь  отвести  его  в  сторонку  для  интимного разговора. Сделать это
удалось  не  раньше,  чем  Бальтазар чмокнул ладошку румяной девицы, щелкнул
каблуками и сказал:
        - Я скоро вернусь!
        -  А  вот этого я тебе как раз и не советую, - сказал Феликс строго,
когда они уединились под плакучей ивой.
        -  Это  еще почему? - развязно спросил испанец. - Ты посмотри, какая
куколка!
        - А еще она - студентка Школы героев. Понятно?
        -  Ну  и?  - качнулся Бальтазар. - Все равно через полгода ее и духу
здесь  не  будет.  А  мне к тому времени понадобится новая горняшка... В чем
проблема, я не пойму?
        - В Сигизмунде.
        - Да-а? И что наш старый добрый Сигизмунд?..
        -  Если ты не прекратишь подкатываться к студенткам, - сказал Феликс
внушительно,  -  наш  старый,  но  не очень добрый Сигизмунд отрежет тебе...
догадайся, что.
        - Яйца? - громче, чем следовало, высказал предположение Бальтазар.
        - Вот-вот. Поэтому...
        -  Понял. Больше не повторится... - Он наигранно всхлипнул, стараясь
казаться пьянее, чем на самом деле.
        Феликс поморщился:
        - Тебе что, скучно? Прекрати этот спектакль...
        -  Да,  мне  скучно! - с вызовом сказал Бальтазар. - А чем еще можно
заниматься  на  поминках  по героической молодости? Баб нет, музыки, считай,
тоже  нет,  из выпивки - одно винишко... Тьфу. Ни тебе потанцевать, ни песню
спеть... Подраться, что ли?
        -  Не  стоит, - сказал Феликс, заботливо поправляя перевязь на груди
Бальтазара.  -  Раз  уж тебе неймется - шел бы ты в кабак. Там и спляшешь, и
песню  прогорланишь,  и  мебель поломаешь... И служаночку в углу потискаешь.
Полный набор удовольствий для аристократа. А?
        -  Это мысль... - задумчиво протянул идальго. - Только одного кабака
будет мало.
        -  А  ты  все  обойди.  Кучер, небось, твои пристрастия уже знает...
Начни, например, у Готлиба - и по кругу.
        -  Типун  тебе на язык! "У Готлиба"... Брр! - передернул плечами он.
-  Я  уже как-то забрел туда с пьяных глаз. На Новый Год, что ли?.. Жуть. До
сих пор вспоминать не хочется...
        Заняв  друга  беседой, Феликс подвел его к каменным львам у лестницы
и напутственно похлопал по плечу:
        - Тогда скажи кучеру, чтобы к Готлибу - ни-ни!
        -  Постой... - помотал головой Бальтазар. - Ты же со мной приехал. А
обратно как?
        - Извозчика возьму.
        -  Ах да... Извозчика... А помнишь, как раньше? Мы, верхом, всю ночь
напролет,  галопом  по  улицам,  да  ни  одного  кабака, ни одного трактира,
корчмы  или  таверны  не  пропускали!..  Да... И что интересно - пьяные были
вусмерть;  а  с  лошади не падали. А я уже забыл, когда последний раз верхом
ездил...  Все  кареты,  извозчики,  кэбы...  Эх...  В  седло бы, да галопом,
бешеным, чтоб ветер в лицо!..
        -  Ты  совсем  раскис,  -  сказал  Феликс  с  порицанием.  -  А  ну,
проваливай с моих глаз! Тоже мне, драконоубийца...
        -  Это все пагубное влияние окружающих. Нельзя мне со стариками. А к
молодежи ты не пускаешь... - пригорюнился Бальтазар.
        -   Катись   отсюда!   -  не  выдержал  Феликс,  и  Бальтазар  хитро
ухмыльнулся,  ткнул  его  кулаком  в бок, вихрем взлетел по лестнице и одним
рывком распахнул массивную дверь.
        -  Салют!  - махнул он рукой на прощанье, и в движении его не было и
следа от пьяной расслабленности.
        "Вот   мерзавец,   -  одобрительно  хмыкнул  Феликс.  -  Никогда  не
разберешь: то ли вправду пьян, то ли прикидывается..."
        Спровадив  друга  подальше  от  ехидного Огюстена, Феликс решил было
спокойно  и  со  вкусом  поесть,  выпить  и отдохнуть от забот, но... Именно
теперь,  когда,  казалось  бы, ничто уже не предвещало проблем, и Сигизмунду
незачем  было  переживать по поводу чреватого дебошем столкновения испанца и
француза,  и студенты могли без помех оказывать должные знаки внимания своим
соученицам,   а   банкету   больше  не  грозила  опасность  превратиться  из
добропорядочного  празднества  в  арену  потасовки  -  именно  в этот момент
случилось   нечто  настолько  ужасное,  немыслимое  и  чудовищное,  что  это
попросту не укладывалось в голове; случилась катастрофа.
        Спиртное кончилось.
        Двор   обезлюдел   за  считанные  минуты.  Подхваченный  водоворотом
разгневанных  таким небрежением к своим нуждам героев, Феликс вдруг очутился
в  вестибюле  и  с  удивлением  принял  из  рук  Алонсо плащ и берет. Кругом
бурлила  толпа  недобравших  героев.  Исход  с  банкета  напоминал бегство с
тонущего  корабля,  и Сигизмунд, стоя у гардероба, даже не пытался задержать
кого-либо  из  беглецов,  понимая  тщетность  таких попыток. Герои, в кои-то
веки  посетившие  родные  пенаты, теперь покидали их с поспешностью в чем-то
даже  оскорбительной, но если Сигизмунд на кого и обижался - так это на свою
недальновидность.
        -  Ай-яй-яй,  -  бормотал  он, перекинув через локоть длинный сюртук
верблюжьей   шерсти   и   ища,  куда  бы  прислонить  меч.  -  Как  неудобно
получилось... Феликс, будь любезен, подержи эту железяку, пока я оденусь.
        -  Что  же  вы,  -  с укором и сочувствием произнес Феликс, принимая
двуручник.   -  Надо  было  послать  кого-нибудь  за  вином...  Бочку-другую
прикатили бы - и порядок. Им ведь уже все равно было, что пить...
        -  Да-да-да, - кряхтел Сигизмунд, не попадая в рукав сюртука. Феликс
ему  помог.  -  Как-то...  не  подумал.  Не  рассчитал.  Старый стал, голова
дырявая... А как все хорошо начиналось...
        - Ну и ладно. Не переживайте. В следующий раз...
        -  Хороший ты все-таки мальчик, Феликс. Добрый... Только черта с два
они  тут соберутся в следующий раз. Я их знаю. Герои! Хотя... может, так оно
и  лучше будет. А то если бы они до утра здесь пили - то Хтон его знает, чем
бы это кончилось... Э, да тебя, поди, дома заждались. Привет Агнешке!
        - Обязательно! - улыбнулся Феликс.
        Однако,  чтобы  попасть домой, надо было сначала выбраться из Школы,
а  это  в  данный было невозможно по целому ряду причин: во-первых, никто из
героев  не  признавал  живой  очереди  и  каждый  из  них стремился покинуть
вестибюль  первым,  отчего  у дверей образовалось столпотворение; во-вторых,
экипажей  и  пролеток  у подъезда Школы скопилось столько, что отыскать свою
карету  мало  кому  удавалось;  и  в-третьих,  как  раз  к  этому  времени в
городском  парке  закончился фестиваль бродячих актеров, и жандармы изгоняли
оттуда  загулявших  зрителей  вслед  за повозками лицедеев, которые не могли
проехать  в  ворота  парка  из-за  пробки,  вызванной  скоплением экипажей у
крыльца Школы...
        "Ну уж нет, - подумал Феликс. - Это без меня".
        Он  развернулся  и  пошел  обратно  -  прочь из галдящего вестибюля,
вверх   по  лестнице,  через  коридор  с  догоревшими  факелами  на  стенах,
пересекая  истоптанную  сотней  ног арену амфитеатра, а потом опять во двор,
мимо  каменных  львов  к  опустевшим  столам,  возле  которых переводили дух
официанты и флегматично кушал Огюстен, подчищая остатки ростбифа.
        -  А,  это  ты,  -  встрепенулся  он  при виде Феликса и сразу сник,
заметив плащ и берет. - Уже уходишь?
        - Ухожу.
        -  Какой  конфуз  с  вином  вышел,  а?  Сигизмунд,  видно, не привык
встречать столько гостей...
        - Это точно.
        -  А  теперь ему и привыкать незачем. Больше они сюда не придут. Это
ж  смертельное  оскорбление - уйти с банкета трезвым... - хихикнул Огюстен и
неожиданно спросил очень серьезно: - А почему все герои так много пьют?
        - Не все.
        - Но почти все! - настоял Огюстен. - Подавляющее большинство. А?
        -  Тебе лучше знать, - сказал Феликс, надевая берет. - Я ведь только
варюсь в этом супе. А ты его дегустируешь...
        Это  была  редкая удача - в разговоре с Огюстеном оставить последнее
слово  за  собой.  Поэтому Феликс не стал дожидаться, пока француз придумает
достойный  ответ,  коротко  кивнул  и  широким  шагом  преодолел расстояние,
отделяющее  его  от калитки, ведущей в парк. Калитку Сигизмунд уже запер, но
Феликс  легко,  как  в молодости, уперся ногой в переплетение витых чугунных
прутьев,  ухватился  за  декоративный  шип  на  верху  забора и одним рывком
перебросил  себя на другую сторону. Приземлился он в общем благополучно, под
насмешливые  аплодисменты  Огюстена,  и  ничего  себе при этом не растянул -
даже проклятое колено не подвело, вот только берет упал с головы...
        Феликс  подобрал его, отряхнул и расправил перо, а потом убрал берет
в  карман.  Вечер  стоял  теплый,  и  воздух  был  как парное молоко. Легкий
ветерок  ощущался едва-едва; он мягко дотрагивался до лица, ворошил волосы и
приносил  с  собой  запахи  ранней  осени  -  еще держался в воздухе сухой и
горький  дым  утренних  костров,  пряно  пахли  шуршащие  под ногами листья,
тянуло  сыростью от вязов, и кружил голову аромат смолистых елей, а на плечи
опускалась  мягкая,  бархатная  темнота.  Было  очень тихо, и где-то в траве
трещали  сверчки. Феликс помедлил какое-то мгновение, блаженствуя от тишины,
спокойствия  и  свежести ночного воздуха, а затем натянул перчатки, поправил
плащ и двинулся вперед.
        В этот момент его окликнули.



                                     8

        - Дядя Феликс!
        - Подождите минутку!
        Он  обернулся  и  увидел,  как Себастьян и Патрик неуклюже повторяют
его  бросок  через  забор.  Себастьян  зацепился за шип, и Патрик теперь его
отцеплял.  Опыта лазания по заборам им явно не доставало. "Ничего, - подумал
Феликс.  -  Теперь  у них будет время, чтобы научиться грамотно преодолевать
это препятствие..."
        -  Вы что здесь делаете? - спросил он, когда новоиспеченные студенты
все-таки  справились  с  оградой. - Разве вам не полагается сейчас проходить
посвящение в студенты и наводить ужас на хозяев окрестных кабаков?
        -  Да  ну!  -  махнул рукой Патрик. - Мы еще от вчерашнего толком не
отошли...
        - Традиции надо уважать, - поучительно сказал Феликс.
        - А вас тоже посвящали в студенты? - спросил Себастьян.
        -  Нет.  Когда мы с Бальтазаром сюда поступали, никаких традиций еще
не  было.  Да  и  некому  было  нас посвящать, мы же были первыми, кто здесь
учился...
        - Кстати, вы отца случайно не видели?
        -  Случайно  видел.  Он  уехал  незадолго  до  конца  банкета. Решил
устроить  тур  по  питейным  заведениям,  вспомнить  молодость  и  все такое
прочее...
        - Опять будет шлюх в карете катать... - пробурчал Себастьян.
        -  Это  его  завидки  берут,  -  с ухмылкой пояснил Патрик. - Он еще
вчера карету хотел взять, а Бальтазар не дал...
        - А ты помалкивай, когда не спрашивают! - рассердился его кузен.
        - Ну-ну, не ссорьтесь, мальчики... Вы зачем меня догнали?
        - А можно, мы вас проводим?
        -   Конечно,   можно.  Только  разве  вам  не  скучно  со  мной,  со
стариком-то? В вашем возрасте девочек надо выгуливать, а не пожилых героев.
        - Мы поговорить хотели...
        -  Спросить  у  вас  кое-что,  -  добавил Себастьян. - А то отец как
услышал,  что  мы  заявления  в  Школу  подали - так на все вопросы о героях
отвечать перестал. Будто бы мы из-за его рассказов решили героями стать.
        - А разве нет?
        -  Ну... - задумался Себастьян. - Из-за рассказов тоже, но это же не
главное!  Мы  ведь еще пацаны были, когда он нам о своих подвигах хвастал. А
теперь  мы уже взрослые, и решение приняли самостоятельно. И я до сих пор не
понимаю, почему папа нас отговаривал! - воскликнул он с обидой.
        -  Поймете  еще...  - с грустью сказал Феликс. - Так о чем вы хотели
спросить?
        - Скажите, дядя Феликс... - начал Патрик, но Феликс его перебил:
        -  Ребята, давайте сразу условимся: раз вы теперь студенты и будущие
герои,  то  о  всяких  "дядях"  и  "господах"  забудьте. Среди героев это не
принято.
        - Ладно. Феликс, а когда вы учились в Школе, кто здесь преподавал?
        -  Да я всех и не вспомню, - растерялся Феликс. - Сигизмунд, Готлиб,
Абнер,  Йонас,  Бертольд,  Юрген...  Почти  вся  старая  гвардия. Иштван еще
начинал  читать,  кажется,  демонологию - только он погиб скоро, тогда герои
часто гибли... А больше никого не помню. Давно это было. А зачем вам?
        -  А  Алонсо  - ну тот, что в гардеробе, на кресле-каталке - он тоже
учил?
        -  М-м-м... Насколько я помню - нет. Он же немногим старше меня, и в
те  годы  еще  активно  практиковал,  а в Столице бывал наездами... Может, и
прочитал лекцию-другую.
        - Но он был герой, да?
        - Конечно.
        - А Готлиб - этот тот самый, у которого кабак?
        - Тот самый. Ребята, к чему вы клоните?
        -  А  почему...  -  Себастьян  запнулся. - Почему Алонсо и Готлиб не
были на церемонии? Раз они герои...
        "Вот   оно   что,   -   подумал   Феликс.  -  Похоже,  Бальтазар  им
действительно ничего не объяснял".
        -  Они  не  герои, - мягко сказал Феликс. - Они были ими когда-то...
Но теперь они уже не герои.
        - Как это? - хором спросили оба юноши.
        Феликс вздохнул.
        -  Вы  ведь  наверняка  слыхали о кодексе героев... Так вот, герой -
это  тот,  кто  убивает  чудовищ  и  магов.  Но  герой не убивает людей. Это
правило.  Алонсо  и  Готлиб его нарушили. Всего однажды, но... Теперь они не
герои.  Это  случается...  случалось раньше, но не предавалось огласке. Нет,
их  не  выгнали,  они  ушли сами. Нельзя быть героем, если твои руки в крови
людей.  И  неважно, кого и зачем ты убил. Герой должен спасать людей. В этом
смысл его существования.
        - Спасать людей... - повторил Патрик. - Всех? Даже подонков?
        -  Да,  всех,  -  жестко,  с нажимом сказал Феликс. - Даже подонков.
Чтобы  ими  потом  могли  заняться жандармы. Это как клятва Гиппократа: врач
должен  лечить,  а  не  судить. В этом мире слишком много слуг Зла - магов и
чудовищ,  чтобы  у  героев  оставалось время решать, кто из людей подонок, а
кто - нет. Это не наша работа. Мы не жандармы и не палачи. Мы герои.
        - И мы должны бороться со Злом, - закончил Себастьян.
        - Именно так.
        - А что есть - Зло?
        -  Ох,  мальчики,  вы  что-то  рановато! - рассмеялся Феликс, снимая
повисшее  напряжение.  - Обычно студенты начинают задумываться о природе Зла
и  смысле  бытия  где-то  на  третьем курсе. Сигизмунд даже подумывал ввести
соответствующую  дисциплину... Что-то вроде "этико-философского практикума".
Я его отговорил: не хотелось приучать студентов к пустословию.
        -  Нет,  а  все-таки? - не сдавался Себастьян. - Как определить Зло?
Как  его  узнать?  Я  же не могу бороться с тем, чего не знаю в лицо. Ну вот
чудовища  -  они  Зло,  да?  Они  убивают  людей, и потому - Зло. Но и волки
убивают  людей.  И львы, и тигры, и змеи... Нельзя же записать всех хищников
в  исчадья  Хтона!  Так почему химера - это монстр, а лев - это царь зверей?
Почему  вампир  -  который, в сущности, не виноват, что он вампир - является
слугой  Хтона,  а разбойник с большой дороги - нет? И у того, и другого есть
свои  мотивы убивать... Значит, желание пить кровь - это от Хтона, а желание
обогатиться  -  от  человека?  Но родись тот же самый разбойник в зажиточной
семье,  и  ему  не  пришлось  бы  идти  грабить...  Выходит,  и разбойник не
виноват,   просто  так  получилось.  Разбойниками  становятся  от  бедности,
вампирами - от магии...
        "Это,  наверное,  возрастное,  - подумал Феликс, пряча улыбку. - Как
любит   выражаться  Огюстен,  "гормональный  дисбаланс  или  юношеские  соки
будоражат  разум".  Надо  признать,  что  Огюстен  при всей своей склочности
далеко  не  дурак...  А  мне,  похоже,  предстоит еще одна лекция. Вот народ
пошел  -  одному  про  историю  героев  расскажи,  другому  -  про иерархию,
третьему  вынь да положь природу Зла и дагерротип Хтона в анфас и профиль...
Нет покоя старому усталому герою!"
        -  Можешь  не  утруждать  себя дальнейшими умопостроениями, - сказал
он,  прерывая Себастьяна на полуслове. - В конце своей логической цепочки ты
неминуемо придешь к выводу, что Зла не существует.
        - Но в чем же тогда дело?
        -  А дело в том, - произнес Феликс, - что цепочка-то - логическая. А
логика  вообще  далека  от  понятий  Добра  и  Зла.  У логики другая система
ценностей.  Логикой  можно проверять рациональность того или иного поступка,
его  целесообразность,  адекватность  -  но  ни  в  коем случае не этическую
оправданность!  Потому  что  логикой можно оправдать все, что угодно. Так уж
она  устроена.  С  точки  зрения  логики,  детей  бедняков  надо  убивать  в
младенчестве,  дабы  не  вырастали  разбойниками... Да, такой поступок можно
назвать  целесообразным  и  логичным;  но  добрым?! А все потому, что логика
оценивает  только  мотив  и  результат поступка; сам же поступок как таковой
мало  ее  заботит.  Логика  претендует  на  объективность,  а  этика  всегда
субъективна  и  относительна;  и  нельзя  постичь  природу Зла логикой - как
нельзя  различать  запахи при помощи зрения... И вот что интересно: никто не
берется  оценивать  эстетическую  ценность... ну, скажем, скульптуры, исходя
из  логических  критериев:  ее  высоты,  массы,  стоимости  мрамора  и труда
скульптора.  Все  соглашаются,  что логика и эстетика суть разные понятия. А
этику то и дело подменяют логикой...
        -  Так  всех нас в трусов превращает мысль... - процитировал юноша и
спросил: - Но почему? Почему это происходит?
        -  Почему?..  -  Феликс  прищурился  и сказал: - Когда человек видит
Зло,  то  перед  ним  встает  очень  простой и безжалостный в своей простоте
выбор:  бороться  со  Злом  или  покориться  ему;  третьего не дано. И чтобы
избежать  этого выбора, люди очень долго упражнялись в умении Зла не видеть.
Ведь  куда как проще заниматься интеллектуальным онанизмом, чем взять в руки
меч!  Были  даже  написаны  целые  тома,  посвященные  апологетике  Зла. Там
подробно,  на  примерах  из  жизни  доказывалось, что человек бессилен перед
обстоятельствами,  и  что Хтон есть всего лишь метафора, а Зло - философская
абстракция,  и  никто  на  самом  деле  ни  в  чем  не  виноват;  просто так
получилось!  Да  вот  незадача:  можно сколько угодно отрицать существование
Зла  -  оно  от этого никуда не денется. Оно всегда с нами, рядом, буквально
под боком... Надо только дать себе труд его увидеть.
        -  Увидеть можно и черную кошку в темной комнате... - сказал Патрик,
до сих пор хранивший молчание.
        -  Да,  -  кивнул  Феликс. - Ты абсолютно прав. Именно поэтому мы не
сражаемся  с  бандитами  и оставляем их жандармам. Людская душа - потемки, и
иногда  трудно  понять,  кто  больший  подлец  -  вор, укравший кошелек, или
жандарм,  готовый  избить  за  это  вора до смерти... - Тут Патрик почему-то
насупился  и машинально потер костяшки пальцев. - Если искать Хтона в каждом
человеке,  то рано или поздно он поселится в тебе самом. Герои же занимаются
тем,  что  попроще... - При этих словах Себастьян заулыбался. - ...а именно:
магами  и  чудовищными  порождениями магии. А магия - это Зло, и данный факт
не  подлежит сомнению. Я сейчас открою вам маленький секрет, ребята: в Школе
не  учат  тому,  как  стать  героем. Этому нельзя научить. В Школе отсеивают
тех, кто героем быть не способен.
        - Каким образом?
        -  Чтобы  стать  героем,  надо  убить  чудовище.  И  этим  выпускным
экзаменом  проверяется  отнюдь  не  мастерство владения мечом, но готовность
рискнуть  своей  жизнью  ради  борьбы  с  философской абстракцией. Ведь люди
ведут  себя  по-разному,  столкнувшись,  допустим, с вампиром: адепты логики
пускаются  в  рассуждения  о том, что пора бы научиться находить мирные пути
сосуществования;   эстеты   восхищаются   мрачной   романтикой  отверженного
охотника  в  ночи;  а герои понимают, что вампир - это Зло, и его необходимо
уничтожить!  И  чтобы  это  понять,  героям  ни к чему громоздить логические
цепочки  и  доказательства.  Это происходит само собой: достаточно тебе один
раз  взглянуть  на  ребенка,  из  которого  вампир  высосал  всю  кровь  - и
понимание природы Зла навсегда останется в твоей памяти.
        - Но вампиров больше нет... - сказал Себастьян.
        - Ты в этом уверен? - спросил Феликс, и они надолго замолчали.
        К  этому  времени  они  уже  оставили  за  спиной полутемные боковые
тропинки,  выйдя  на центральную аллею парка, залитую ржавым светом фонарей.
Здесь  все носило следы только что отгремевшего фестиваля: земля была изрыта
колесами   повозок,   у   каждой  урны  возвышались  терриконы  мусора,  под
скамейками  поблескивали  пустые  винные  бутылки, а возле деревьев валялись
скомканные  одеяла  и  корзинки для пикников... Отсюда уже было рукой подать
до площади Героев, и Феликс первым нарушил неловкое молчание:
        - Вы сейчас куда, ребята?
        Себастьян, помявшись, ответил:
        - Да мы, собственно...
        - ...пока не решили, - договорил Патрик.
        - А что, есть много вариантов? - заинтересовался Феликс.
        -  Ну,  мы  можем  нагнать однокурсников и вместе с ними загреметь в
тюрягу за непристойное поведение... - задумчиво допустил Себастьян.
        -    ...потому    что   нехорошо   отрываться   от   коллектива,   -
прокомментировал  Патрик  и  добавил:  -  Или лучше отправиться домой и лечь
баиньки, чтобы отоспаться перед учебой?
        - А отец припрется под утро с веселой компанией...
        -  Да, ты прав... А не сходить ли нам к мадам Изольде? - мечтательно
предложил Патрик. - Там и поспать можно...
        - В заведении мадам Изольды? Поспать? Ты, должно быть, шутишь...
        -  Тогда  нам  остается  залезть на колокольню ратуши и провести всю
ночь в ожесточенных спорах о природе Зла...
        - Твои насмешки неуместны! - сразу ощетинился Себастьян.
        - Да ладно тебе, - примирительно сказал Патрик.
        -  Нет,  не  ладно.  Есть  вещи, над которыми не шутят! Тебе пора бы
научиться воспринимать жизнь всерьез...
        -  Стоп, - сказал Феликс. - Отставить свару. Как человек, умудренный
опытом  прожитых  лет,  рекомендую вам остановиться на первом варианте - как
самом  традиционном  и  наиболее  отвечающем  праздничному духу Дня Героя. К
тому  же,  не  стоит лишать себя возможности лично познакомиться с префектом
жандармерии...  А  ну-ка,  помогите мне, ребята, - сказал он, налегая плечом
на створку парковых ворот.
        Патрик  и  Себастьян  навалились  рядом, и массивные ворота неохотно
поддались, издав при этом душераздирающий скрип давно не смазанных петель.
        -  Теперь...  я  понимаю...  почему...  их  не заперли... на ночь! -
пропыхтел  Патрик, скользя подошвами сапог по земле, - Ф-фух, - выдохнул он,
когда  ворота  наконец-то открылись. - Итак, вы советуете кутузку. А чем она
лучше борделя? Помимо традиций и этого... праздничного духа?
        -  Вам  может  показаться  это  странным,  -  сказал  Феликс, - но в
тюремной  камере  вы встретите массу удивительно интересных собеседников для
диспута  о природе Зла... Это шутка, Себастьян, и не надо смотреть на меня с
таким  обиженным  видом.  У  вас впереди годы лекций настолько занудных, что
Мадридский  университет  покажется  чем-то  вроде заведения мадам Изольды. И
тратить  последнюю  ночь  свободы  на философские споры... Словом, настоящие
герои так не поступают, - подмигнул он.
        -  Вы  еще скажите, что надо брать пример с отца, - криво усмехнулся
Себастьян.
        -  Ну,  в  крайности  ударяться  не  стоит... - рассудительно сказал
Феликс и воскликнул: - Эге! Я и не подозревал, что уже так поздно...
        Во  всей  громаде  оперного  театра - как и в ратуше, музее и прочих
строениях,  окружавших  площадь  - не было ни единого освещенного окна. Сама
площадь была пустынна и безмолвна. Карет поблизости не наблюдалось.
        -   Так-с,   -   пробормотал  Феликс.  -  А  я  рассчитывал  поймать
извозчика... Теперь придется идти пешком.
        - Ничего себе! Это мили две, а то и больше! Давайте мы вас проводим?
        - Обойдусь. Валите в кабак. Вас там заждались...
        -  Ага!  - осклабился Патрик. - Прям так и вижу: все сидят и без нас
не начинают...
        - Ну, мы пойдем, что ли? - неуверенно спросил Себастьян.
        - Готлибу от меня поклон...



                                     9

        Хмель  выветрился  из  головы  где-то через полчаса, и Феликс понял,
что  переоценил свои силы. Заодно он понял, что ему уже не двадцать лет, как
этим  двум  жеребчикам,  обеспокоенным природой Зла, и не тридцать, как было
ему,  когда  он  месяц  блуждал  в  ледяных  торосах Белого моря, выслеживая
сбежавшую  креатуру  швейцарского  мага,  и  даже  не  сорок,  как  во время
памятного  перехода через Высокий Вельд - а намного больше: ровно настолько,
чтобы  возвращение  домой  превратилось  из приятной прогулки в изматывающее
испытание  воли,  нервов и пяток. Да-да, именно пяток! Парадные сапоги, будь
они  трижды  неладны,  на деле доказали свою непригодность для дальних пеших
походов:  они  не  только натирали пятки, но еще и лишали подвижности стопу,
стискивая  ногу  до  колена,  и скоро каждый шаг стал отзываться мучительной
болью   в  пятках,  щиколотках  и  икроножных  мышцах...  Оставалось  только
стискивать  зубы и вспоминать свои легкие, удобные, прочные, разношенные и в
то  же  время  -  сносу  не  знающие башмаки, в которых он истоптал половину
дорог  Ойкумены,  и  которые  Ильза  еще в прошлом году выкинула на помойку.
Башмаков  было  жалко  до  сих  пор.  Ведь  обувь для героя, если вдуматься,
поважнее меча будет...
        "Была,  -  поправил  себя  Феликс.  - А теперь для меня важнее всего
поймать пролетку. Только куда они все подевались?"
        Невероятно, но факт: Столица Метрополии к ночи будто вымерла.
        Та   самая   Столица,   построенная  на  драконьей  крови,  овеянная
легендами  и  воспетая  в  песнях, прославленная не только и не столько тем,
что  на протяжении веков именно она была сосредоточием всей культурной жизни
Ойкумены  и  всего  богатства ее, способного затмить сокровищницу Фафнира, а
скорее  тем, что здесь еще совсем недавно каждый праздник становился поводом
для  диких  и  необузданных всенощных кутежей, где вино лилось рекой, цехины
швырялись   горстями,   а   жандармы,  призванные  оберегать  ночной  покой,
встречали рассвет в обнимку с гуляками, будучи пьянее вина...
        Как  захудалый  провинциальный городишко еще до полуночи погружается
в  глубокий  сон,  так и Столица этой ночью полностью обезлюдела. Еще гудели
за  ставнями  таверн  пьяные голоса, и болезненно желтели подернутые тюлевой
пеленой  окна  вторых  этажей, где угасали застолья лавочников, но на улицах
было  темно,  пусто  и  даже  жутковато.  Газовые  фонари, рассерженно шипя,
пытались  побороть  тьму,  но  все,  что  им  удавалось - так это бросить на
тротуары  круглые,  размытые  островки  света,  чем-то похожие на Огюстенову
проплешину;  а  между  этими островками клубился промозглый ночной туман. Он
забирался  под плащ, холодил поясницу, царапал горло и заставлял поеживаться
и мечтать о чашке горячего глинтвейна...
        Лишь  однажды  до  слуха  Феликса донесся отдаленный грохот колес по
булыжной  мостовой  и щелканье кнута, сопровождаемое гортанным покрикиванием
кучера.  Чуть  позже он услышал женский взвизг из подворотни и собрался было
вмешаться,  но  женщина заливисто расхохоталась, а вторил ей испитый мужской
баритон,  и  Феликс  передумал. Потом он сам едва не стал объектом нападения
со  стороны  ночных  хищников:  стайка юнцов вынырнула из темноты, неприятно
гогоча  и  готовясь покуражиться всласть над беззащитным прохожим. Разглядев
меч  у  бедра  намечаемой  жертвы,  юнцы  сочли за лучшее нырнуть обратно, и
поступили  весьма  благоразумно:  продрогший  и  обозленный  на  собственную
немочь  Феликс  церемониться  бы  с ними не стал, надолго отправив каждого в
клинику  для  малоимущих.  Он  даже  пожалел, что инцидент не состоялся. А в
остальном  его  прогулка протекала без происшествий, если не считать таковым
появившуюся хромоту и острые уколы боли в правом колене.
        Поначалу  боль  была  достаточно незначительной, чтобы ее можно было
игнорировать,  но  когда  Феликс  добрался  до  Троллиного  моста, проклятое
колено  начало  причинять  ему  беспокойство.  Позади  была  только половина
дороги,  а  впереди  его  ожидал подъем по крутым улочкам Верхнего Города, и
Феликс решил устроить передышку.
        На  мосту  туман сгустился до состояния киселя. Перила от осевшей на
них  влаги  были  осклизлыми  на  ощупь,  а  над рекой, густой и черной, как
смола,  курились смахивающие на призраков клочья серой мги. Река катила свои
тяжелые  от грязи воды неспешно и лениво, с монотонным журчанием разбивая их
о каменные быки моста. От быков пахло плесенью.
        Опершись  на  перила,  Феликс почувствовал себя измочаленным. Банкет
утомил  его  сильнее,  чем  он  ожидал,  а  беседа  с Патриком и Себастьяном
разбередила  ненужные  воспоминания и даже эмоции, которые он привык считать
давно  перегоревшими.  И вообще День Героя выдался слишком длинным и слишком
шумным  для  старого  усталого  героя; и самое обидное, что этот день еще не
кончился.  Дома  его  ждали  полтора  десятка  гостей  Йозефа - не друзей, а
"нужных  людей",  для  которых  Феликс был чем-то вроде грифона в зоопарке -
диковинка,  достопримечательность,  реликвия  ушедших  времен; редкий зверь,
случайно  перенесенный в мир, не имеющий с ним ничего общего... Возвращаться
не  хотелось. Не хотелось садиться за стол, пить во здравие и на брудершафт,
рассказывать о подвигах... Не хотелось, и все тут.
        Лучше  стоять  на  мосту  и  смотреть на воду, ожидая, когда утихнет
боль  в  ногах,  и  дыхание  перестанет  вырываться  из груди с простуженным
сипом,  чтобы  превратиться  в  облачко  пара,  и  пройдет  покалывание  под
ребрами,  и  сердце  вернется к нормальному ритму... И это все - из-за одной
мили пешком! Уму непостижимо...
        "Ничего-ничего,  -  успокаивал  себя  Феликс.  - Это даже полезно. В
терапевтических  целях.  Дабы  не  отрываться  от  реальности. Одна прогулка
пешком,  и  тяга  к  совершению  подвигов сменяется желанием погреть кости у
камина...  Чертов  Огюстен!  Все,  больше  никакой  ностальгии  по прошлому.
Отныне  и  впредь  я  буду возвращаться только домой - к повседневной скуке,
ценить  которую  дано  только  героям.  Осталось  только доковылять до этого
самого  дома  и  вынести  полтора  десятка  потных  рукопожатий, фамильярных
похлопываний  по  плечу  и  пьяных  слюнявых поцелуев... Тоже ведь подвиг, в
каком-то смысле!"
        Однако  было еще кое-что, что препятствовало возвращению в скучную и
размеренную  жизнь.  Маленькая заноза в памяти, засевшая там после разговора
с  Сигизмундом.  Отодвинутая на задний план миротворческими заботами Феликса
на  банкете,  сейчас  она  напомнила  о  себе, пробудив смутное предчувствие
где-то в области груди.
        Феликс  извлек портмоне и достал из потайного кармашка полученный от
Сигизмунда  ключ  к  фолианту.  Точный дубликат этого ключа сейчас лежал под
развалинами  замка  Каринхале... Стало быть, ключ не только открывает книгу.
"Я  мог  бы  и  сам  догадаться,  -  подумал он. - "Сувенир из Нюрнберга"...
Старый ты перестраховщик, Сигизмунд. Ну на кой оно мне?"
        Он  покачал  ключ  на  ладони,  и  ему вдруг очень сильно захотелось
швырнуть  его  в  реку. Феликс даже представил себе тихий всплеск, с которым
маленький  серебряный  ключик  упадет  в  воду,  унося  с собой все то, чему
полагалось  оставаться  в прошлом. А следом за ключом можно отправить и саму
книгу...  Он  грустно  усмехнулся,  понимая, что никогда этого не сделает, и
спрятал ключ в портмоне.
        "К  Хтону  все  предчувствия!  -  решил он. - Самое большее, что мне
может  угрожать - это проснуться завтра от ломоты в суставах и гложущей боли
в  костях,  потому  что  нельзя  так  долго стоять на сырости и холоде. Надо
возвращаться!"
        Как  он  преодолел  оставшуюся  часть  пути,  ему  даже  не хотелось
вспоминать.  Восхождение на Брокенберг стоило ему меньших усилий - правда, и
совершил  он  его,  будучи  вдвое моложе, но сейчас каждый шаг стал для него
пыткой.  Одно  было  хорошо  -  боль  в  стертых  до  крови  пятках  сделала
эфемерными  все  попытки разыгравшейся интуиции напомнить о себе. Интуиция -
штука  хитрая,  для героя она как палка о двух концах: если ей следовать, то
героем  лучше  вовсе  не  становиться,  а  если  пренебрегать, то недолго им
пробудешь...  Но  в  настоящий  момент,  когда  Феликсу ничего не угрожало и
угрожать  не  могло,  интуиция  явно  работала  вхолостую, и Феликс решил не
обращать  на  нее  внимания.  Истрепанное  годами интенсивного использования
шестое  чувство  могло как притупиться, так и обостриться сверх меры; вполне
возможно,  что  причиной  дурных  предчувствий  было  отвращение  Феликса  к
поджидающим его "нужным людям".
        И  уже  у  самой  двери, когда Феликс взялся за дверной молоток, его
вдруг  опять  скрутило,  как  перед  банкетом, только на сей раз это была не
физическая,  а скорее душевная слабость: еще не страх, а приближение страха,
чувство  опасности,  неясной,  смутной  угрозы...  Феликс  приложил голову к
холодному  кольцу и стал ждать, пока это пройдет. Прошло быстро; он суеверно
покосился на молоток и открыл дверь своими ключами.
        Проскользнуть  незаметно  через  прихожую ему не удалось, да он и не
очень-то  рассчитывал  -  там  как  раз  кого-то провожали, и Йозеф, даже не
подав гостье манто, бросился навстречу отцу.
        - Ну где ты ходишь?! - воскликнул он с упреком. - Почему так долго?
        - Быстрее не мог...
        Йозеф  был  чем-то  взволнован  и  оттого излишне суетлив; у Феликса
екнуло сердце.
        - Что-то случилось? - спросил он.
        - Ничего не случилось. Просто я так рад, что ты его пригласил!
        - Кого? - не понял Феликс.
        -  Господина Нестора, конечно! Почему ты никогда не говорил мне, что
вы знакомы?



                         ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДЕНЬ ТОЛПЫ



                                     1

        Приход  декабря  ознаменовался  обильными и никогда доселе в Столице
не  виданными  снегопадами.  Снег  обычно  шел  ночью:  уже  к вечеру с неба
начинали  сыпать  мелкие  колючие  снежинки, а когда совсем темнело, в свете
фонарей  кружились  и  танцевали  лохматые белые хлопья. После полуночи снег
валил  уже  непрерывно,  укутывая Город пуховым одеялом, и к утру все вокруг
сияло  белизной  в  ярких  лучах холодного зимнего солнца: на покатых крышах
домов  (карнизы  которых  были  украшены  бахромой крошечных сосулек) лежали
огромные  белые  шапки,  черные  ветви  деревьев  гнулись  к земле под весом
пушистых  гребешков,  а на улицах было не пройти и не проехать из-за рыхлых,
иссиня-белых   сугробов,  покрытых  весело  похрустывающей  корочкой  наста.
Ступив  на  такой вот обманчиво твердый ледок, можно было провалиться в снег
по  пояс;  колеса  карет  в  сугробах увязали напрочь, и все надежды горожан
возлагались  на  злых, как черти, дворников с их большими фанерными лопатами
и  Цех  кузнецов,  который  грозился в спешном порядке наладить производство
саней для муниципального транспорта.
        Впрочем,  если  взрослому  населению  Столицы небывалые причуды зимы
принесли  одни  только  хлопоты,  то  ликованию  детворы  не  было  предела.
Георгиевский  спуск,  став  совершенно  непреодолимым  для  карет и лошадей,
мигом  превратился в излюбленное место малолетних виртуозов лыж и салазок, а
более  пологие  улицы  Города  за  один день украсились кривобокими фигурами
снеговиков,  застывших,  словно  часовые,  у  ворот  почти  каждого  дома. В
городском  парке  из  снега  были  воздвигнуты два бастиона, где с утра и до
вечера  кипели  потешные  сражения,  а  рядом  с  полем  боя  самодеятельные
художники,   испросив  дозволения  бургомистра,  устроили  выставку  ледяных
скульптур.   По   какой-то  странной  причине,  все  без  исключения  фигуры
изображали  магических  тварей,  и чем безобразнее была тварь на самом деле,
тем  удивительнее  и  чарующее  выглядела  она,  будучи  вырублена  из глыбы
сверкающего  прозрачного  льда.  Достаточно  заметить,  что  самым  красивым
обитателем  ледяного зверинца был признан тролль восьми футов роста, ставший
любимцем  всех  детей  и  ласково  прозванный  Клыкачом. Побывав на выставке
вместе  с  Агнешкой  и  своими  глазами  увидев,  как малышня обожает своего
Клыкача,  Феликс  решил,  что  в  мире что-то серьезно перевернулось: раньше
тролли  любили  детей,  но никак не наоборот! Причем тяга троллей к людскому
молодняку  всегда  носила  исключительно гастрономический характер, и именно
эта  склонность  к  каннибализму вкупе с угрожающим видом монстра вызывала у
ребятни большее восхищение, нежели скрупулезная работа скульптора...
        Как  бы  то  ни было, но ледяной зверинец оставался самым популярным
аттракционом  в  заснеженной  Столице  вплоть  до  того  дня,  когда  погода
испортилась.  С северо-запада подул холодный порывистый ветер, небо затянуло
седыми  космами;  сделалась  метель, и Город утонул в снежной круговерти. Не
стало  ни  дня, ни ночи - круглые сутки за окнами была серая каша. Загудело,
завыло  в  трубах,  подняло  в  воздух  и  развеяло  в прах лежалые сугробы,
хлестнуло  по  крышам  и  ставням  черной  крупой,  и закачались, заскрипели
деревья,  рухнули  неприступные  снежные бастионы, попадали и разлетелись на
мелкие  кусочки  ледяные  монстры, и забушевала в ухоженных некогда парковых
аллеях настоящая лесная пурга.
        Три  дня  Город  находился во власти стихии. Три дня никто и носу не
высовывал   на  улицу.  Закрылись  лавки  и  трактиры,  разошелся  по  домам
магистрат,  замкнулись  двери  цеховых  мастерских,  приостановилась учеба в
Школе  и  гимназиях, и даже фабричные трубы перестали дымить! Буран захватил
Столицу  врасплох, посрамив все прогнозы, и безраздельно властвовал в ней на
протяжении  трех  суток, гоняя по узким улочкам тучи сухого снега и сшибаясь
на площадях пружинными спиралями вихрей.
        На  четвертый день все стихло: ударил мороз. Не тот легкий, игривый,
щиплющий  нос  холодок,  которым  забавлялась  зима до метели - а настоящий,
лютый,  трескучий мороз упал на Столицу, и впервые на памяти старожилов река
покрылась   толстым   слоем   темного,  с  алебастровыми  прожилками,  льда.
Выглянуло  в  прорехи  облаков  стылое  солнце,  подернулся  молочной дымкой
Сивардов  Яр, а оттуда туман пополз на Нижний Город, и воздух стал звонким и
хрупким,   и  немыслимо  было  любое  движение  во  всей  этой  звонкости  и
хрупкости,  и  даже  дышать  было  боязно,  ибо  на  вкус  новый, стеклянной
прозрачности   воздух   оказался  колючим  и  обжигающим.  А  пока  горожане
приходили  в  себя  после  трехдневного  неистовства метели, мороз крепчал с
каждой  минутой,  и  уже к вечеру его игольчатые лапы обхватили Столицу всю,
целиком,  от  роскошных  особняков  Старого  Квартала  и до убогих заводских
бараков  на окраине Нижнего Города. За одну ночь иней на окнах превратился в
ажурные  узорчатые  барельефы голубоватого льда; гибкие ветви плакучих ив во
дворе   Школы   оделись   в  хрустальные  футлярчики;  припорошенные  снегом
черепичные   крыши  обледенели  и  оскалились  острыми  клыками  мутно-сизых
сталактитов... Утром стало ясно, что зима пришла в Город всерьез и надолго.
        Тут  же  выяснилось,  что не зря - и ох как не зря! - последние пару
лет  в  Городе  раскапывали  то одну, то другую улицу, и укладывали в канавы
толстые  кишки  труб,  обмотанных  каким-то мочалом, а потом еще и уродовали
городской  пейзаж  приземистыми  коробчатыми  домиками  из красного кирпича,
увенчанными   чрезмерно   высокими   дымоходами.   Такие  домики  назывались
"котельными",  а  сама  новинка  сезона  (она  же - придурь бургомистра, как
окрестили  этот  проект  горожане,  возмущенные  до глубины души видом канав
посреди  проспекта  Свободы)  именовалась  "паровым отоплением" и, оставшись
невостребованной   прошлой  зимой  в  силу  своей  дороговизны  и  очевидной
бесполезности  при теплой и сырой погоде, какая обычно и стояла в Городе всю
зиму,   в   этом  году  с  наступлением  жесточайших  холодов  вдруг  начала
пользоваться  небывалым  спросом. Однако хороша ложка к обеду, и проводить в
дома  это  самое  паровое  отопление  при  такой погоде оказалось решительно
невозможно.  Ретрограды  и снобы, пренебрегшие новинкой прогресса, вынуждены
были  теперь  пополнять  запасы  угля  и дров по мигом вздорожавшим ценам, и
оставалось  только  тихо  радоваться,  что  Сигизмунд  еще  летом озаботился
оснастить  здание  Школы  по  последнему  слову нагревательной техники. Весь
июль  и  половину  августа  в  Школе гремели кувалды, шкворчала ацетиленовая
сварка   и  воняло  карбидом  -  но  зато  теперь  под  каждым  подоконником
присоседился  ребристый  калорифер грязно-серого цвета, и буквально в первый
же  день лютого мороза эти непривычные агрегаты будто по волшебству налились
теплом,  а  затем  и  вовсе раскалились до такого состояния, что даже руку к
ним приложить стало нельзя!
        Итак,  благодаря  предусмотрительности  Сигизмунда, нынешней зимой в
аудиториях  Школы  было  жарко,  как  в  финской  бане.  Феликс  потел  и  с
нетерпением  посматривал  на  осиную  талию  песочных  часов,  где  кружился
водоворот   мельчайших   жемчужных   песчинок.   Песку  в  верхней  половине
стеклянного сосуда оставалось чуть меньше трети, когда Феликс сказал:
        - Закругляемся, господа студенты!
        Господа   студенты  еще  ниже  склонились  над  своими  контрольными
работами  и  еще  старательнее  заскрипели  перьями.  Феликс вытащил платок,
промокнул   лоб   и  обвел  взглядом  аудиторию.  Студентов  было  десятеро:
Сигизмунд  всегда  придерживался теории, согласно которой знания, получаемые
слушателями  лекций,  обратно  пропорциональны числу этих самых слушателей -
не   подкрепленная   ничем,  кроме  личного  опыта  Сигизмунда,  эта  теория
позволяла  разбить  полсотни  первокурсников  на  пять групп и создать таким
образом  достаточное  количество  учебных  часов.  Обратной  стороной такого
решения  была  необходимость  читать  одну  лекцию  по  пять  раз  кряду,  а
проведение  семинаров  вообще  превращалось в пытку: на сегодня это была уже
третья контрольная, и еще две предстояло провести завтра...
        Из  десяти  взопревших (то ли от жары, то ли от усердия) борзописцев
один  лишь  Патрик  не  проявлял  признаков  волнения  по поводу истекающего
вместе  с  песком  времени,  отведенного  для  завершения  работы.  Причиной
спокойствия  Патрика  было  то,  что  он  закончил контрольную четверть часа
назад,  и теперь упорно таращился в окно, дабы не мешать своему соседу Олафу
списывать.  Двойное  оконное  стекло  запотело  изнутри  и замерзло снаружи,
утратив  всякую  прозрачность, а потому Патрика одолевала зевота, которую он
отчаянно, но безуспешно старался подавить.
        "Все-таки  жаль,  что  Сигизмунд  и слышать не хочет о вступительных
экзаменах  в Школу, - подумал Феликс. - Не для отсева, нет: просто если уж и
делить  студентов  на  группы,  то  почему  бы  не  делать  этого  на основе
предварительно  полученного  ими  образования?  Ведь  бедняга  Олаф с трудом
читает  по  слогам,  и  даже  списывать  толком  не  умеет,  а для Патрика и
Себастьяна  с  их  университетским  образованием все эти лекции и семинары -
давно  пройденный  этап...  Кстати,  а  где Себастьян? Что-то он в последнее
время редко появляется в Школе. Надо расспросить Патрика, в чем тут дело..."
        -  Все,  господа,  -  сказал  Феликс, когда последняя песчинка упала
сквозь узкое горлышко. - Попрошу сдать работы.
        Аудитория  дружно  вздохнула,  и  студенты,  хлопая  крышками парт и
переговариваясь  между  собой,  один  за  другим  потянулись  к  кафедре, на
которой вскоре выросла стопка исписанных листков.
        -  А  теперь,  - сказал Феликс, - раз уж у нас еще остается время до
звонка, не устроить ли нам маленький блиц-опрос?
        Ответом ему был общий стон.
        -  Ну-ну,  не надо драматизировать, - усмехнулся Феликс. - Несколько
легких  вопросов  из  пройденного  материала  освежат  ваши  усталые мозги и
придадут  заряд  бодрости,  с  которым  вы и отправитесь на зимние каникулы.
Если не ошибаюсь, в этом семестре я вас больше не увижу?
        Одно  лишь  упоминание  о  грядущих  каникулах  привело  студентов в
состояние     полнейшей     неработоспособности:     лица    их    приобрели
мечтательно-рассеянное  выражение,  глаза  затуманились,  а  всякие насущные
проблемы  вроде  коварного  опроса  отошли  в  область  чего-то  далекого  и
нереального. Феликс усмехнулся.
        -  Итак,  -  сказал он, возвращая студентов на бренную землю, - если
нет возражений, то мы, пожалуй, приступим...
        Очнувшаяся  от  грез  студенческая братия начала активно высказывать
свои  возражения  и  приводить  сокрушительные доводы, из которых следовало,
что  конец  третьей пары является, безусловно, наименее удачным временем для
проведения  как  контрольных работ, так и опросов, и если контрольную бедные
усталые  студенты  с горем пополам уже написали, то опрос сегодня будет явно
лишним... Возражения и доводы были отклонены, как запоздавшие.
        -  Кто  из вас, господа студенты, объяснит мне... - Феликс посмотрел
на  прикнопленную  к  доске  карту  Ойкумены,  -  ...чем муниципальный тракт
отличается от проселочной дороги?
        Добровольцев, как всегда, пришлось назначать:
        - Янис, окажите нам такую любезность!
        Трое  широкоплечих верзил, похожих друг на друга, как бобы из одного
стручка,  начали  ожесточенно пихаться локтями, выясняя, кому из них следует
назваться   Янисом  и  попытаться  ответить  на  вопрос.  Наконец,  один  из
близнецов  встал,  набычился,  с  видимым  удовольствием поскреб в затылке и
буркнул:
        - Он больше...
        - Кто? - удивился Феликс.
        -  Ну, большак... то есть это, тракт... муниципальный, - старательно
выговорил  Янис  (если это взаправду был Янис - хотя особого значения это не
имело).
        -   Ага...   Что  ж,  в  большинстве  случаев  муниципальные  дороги
действительно  шире проселочных, да и вымощены не в пример лучше... А какими
еще жизненными наблюдениями вы можете поделиться?
        - О чем?
        - О дорогах. Вы ведь приехали в Столицу по дороге, верно? 
        -  Э-э-э...  Ну да. Там столбы были, каждую милю! - вспомнил Янис. -
Полосатые такие!
        - Еще что-нибудь приметили?
        Янис  отчаянно  замотал  вихрастой  головой,  а  один из его братьев
несмело поднял руку.
        - Да?
        - Станции были... Где лошадей меняют.
        -  Замечательно.  Таким  образом,  мы  только что уяснили визуальные
отличия  муниципальных  дорог  от проселочных. Теперь я бы хотел услышать об
юридических  отличиях.  Для затравки: является ли муниципальный тракт частью
Метрополии?
        -  Да,  -  уверенно  сказал  Лукаш,  человек  без возраста и с очень
тихим, мурлыкающим голосом.
        - И что же дает этот статус?
        -  Там  разбойников нет, - высказал предположение Винсан, анемичного
вида  парнишка  из  аристократической  семьи.  -  То есть, они там, конечно,
есть,  но  они не имеют права грабить, потому что их тогда ловят жандармы...
-  забормотал он, натолкнувшись на скептическую усмешку Феликса. - В смысле,
должны ловить... А в феодах жандармов нет... - Он стушевался и сник.
        -  Я  бы  не  стал  полагаться на доблесть наших жандармов, - сказал
Феликс.  - Выражение "бандит с большой дороги" появилось не на ровном месте,
и  путешествуя  по  отдаленным  уголкам  Ойкумены,  я  бы вам советовал быть
всегда  начеку и к деревьям, случайно рухнувшим поперек тракта, относиться с
недоверием.  А  вот  где разбойников и правда нет, так это в феодах... Но мы
отвлеклись. Вернемся к нашим дорогам. Еще мысли будут?
        - По трактам дилижансы ездят...
        -  Да,  но  только  между  крупными  городами. И если надо попасть в
какой-нибудь  медвежий  угол,  то  лучше ехать почтовой каретой. А еще лучше
заблаговременно  выправить  себе  подорожную грамоту и ехать на перекладных,
получая  бесплатных  лошадей  на  каждой станции... Но это детали. Каково же
главное отличие муниципальных дорог? Да, Патрик?
        -  Это  убежище,  -  сказал  Патрик. - Будучи частью Метрополии, они
обеспечивают  защиту  от  магов.  Когда  герой  находится  на  муниципальном
тракте,  маг  не имеет права напасть на него или натравить свору прирученных
тварей.
        -  Совершенно  верно!  -  сказал  Феликс.  -  Только  следует всегда
помнить,  что  бывают  еще  твари  дикие  и  с юриспруденцией не знакомые...
Впрочем,  при  появлении  мага  такие твари обычно забиваются в свои норы, и
поэтому  герой  и  впрямь  находится в большей безопасности на дороге, чем в
феоде,  где его жизнь не стоит ломаного гроша. И это - тот маленький фактик,
который  когда-нибудь  может  вам  очень  пригодиться.  Постарайтесь  его не
забывать.
        - А если маг нападет на героя на дороге? - спросил Винсан.
        -  Так  не  бывает.  Маги  не  нарушают конвенцию, - сказал Феликс и
подумал: "Пора бы привыкнуть говорить о них в прошедшем времени..."
        - Почему?
        -  Этот  вопрос  лучше  адресовать  мсье  Огюстену, он разбирается в
мотивах поступков магов куда лучше меня...
        -  Но если маг все-таки нападет? - не унимался Винсан, чья житейская
наивность порой сменялась параноидальной мнительностью.
        -  Тогда  надо  будет  достать меч и убить его, - доходчиво объяснил
Феликс. - Или погибнуть, сражаясь.
        Винсан  пристыжено замолчал, и эстафету назойливых вопросов, имеющих
своей  целью  заболтать  Феликса  и  протянуть  время  до звонка, подхватила
Хильда, миниатюрная немочка, приглянувшаяся Бальтазару еще в День Героя.
        - А правда, что маги всегда жили в замках? - звонко отчеканила она.
        -  Нет.  Это  распространенное  заблуждение  основано  на  том,  что
практически  в  каждом  феоде,  если  хорошенько  поискать,  можно найти как
минимум  один  замок.  Но большинство из них - это всего лишь руины, остатки
малокофортабельных  жилищ  старинных баронов... Маг может жить где угодно: в
уютном  коттедже  на  берегу  реки,  в  темной и сырой пещере, в деревенской
хибаре  или  в  подземелье полуразрушенного и давно пустующего замка... Хотя
некоторые  из  магов  действительно  отстраивали  древние  здания  -  или же
наоборот,  сносили  их  до  фундамента,  чтобы  воздвигнуть  на том же месте
точную  копию средневековой крепости, только на этот раз с помощью магии или
грамотных  архитекторов,  потому  что  традиции  - традициями, а сквозняки -
сквозняками!..  Делалось  это,  как  правило,  магами молодыми, стремящимися
упрочить   свое   положение   в   новопокоренном  феоде  точным  следованием
устойчивому  архетипу  мага,  как  властелина в мрачной готической твердыне.
Случались  и  самозванцы  -  например,  в  одном  крохотном феоде на границе
Австрии  и  Венгрии  шайка  жуликов  выдавала  себя  за чиновников при замке
великого и могучего мага Вествеста, которого никто и никогда не видел...
        Феликс   понимал,   что  идет  на  поводу  у  хитроумных  студентов,
задумавших  сорвать  опрос  путем превращения оного в пустопорожний треп, но
пресекать  этот  маленький  бунт  не  собирался.  "В  конце  концов, из моих
рассказов  они  извлекут  куда больше практической пользы, чем из уложения о
дорогах и трактах", - рассудил он.
        - А маг может поселиться в городе? - заинтересовался Патрик.
        -  На  моей  памяти  был всего один такой случай... Некий швейцарец,
родом,  по-моему,  из Женевы, приехав на учебу в Ингольштадт, вдруг открыл у
себя  магические  способности,  и, будучи по натуре своей трусоват, побоялся
вступать  в  противоборство  с кем-нибудь из магов за власть в феоде. Вместо
этого  он обосновался при университете и, не придумав ничего лучшего, взялся
за  сотворение  гомункулюса.  В  результате  на свет появился отвратительный
кадавр,  который  сразу  прибил  своего создателя и принялся терроризировать
окрестности  Ингольштадта,  а  после - и все швейцарские муниципии... У меня
ушло  два  года, чтобы выследить и затравить этого монстра. Но этот случай -
скорее  то  самое  исключение, которое подтверждает правило: маги сторонятся
городов,  и  в  первую  очередь потому, что их присутствие там слишком легко
обнаружить.  Для  этого  достаточно спуститься в канализацию и проверить, не
кишат  ли там магические твари, без которых не обходится никакое колдовство.
Ко  всему  прочему,  маг,  дерзнувший преступить конвенцию, в первую очередь
становится  объектом  охоты  своих  коллег,  а уже потом - героев. Возможно,
именно поэтому мы так мало знаем о подобных эпизодах...
        -  Но  как магам удавалось уничтожить ренегата, если им самим путь в
город был закрыт все той же конвенцией? - спросил Патрик с недоумением.
        -   Видишь  ли,  -  терпеливо  сказал  Феликс,  -  мы  можем  только
догадываться  о  том,  как на самом деле происходят схватки магов и переделы
границ  феодов.  Единственное,  в  чем  мы  уверены  -  при магической дуэли
реальное   местоположение   противников  не  играет  никакой  роли.  Огюстен
полагает,  что  сам  бой  магов  недоступен  восприятию  простых смертных, и
только  по  его  отражениям,  таким,  как внезапное буйство природы - гроза,
землетрясение,  ураган  и  прочие бедствия - можно догадаться о том, что два
могучих  мага  на  разных концах Ойкумены занялись взаимоистреблением. Как я
уже  сказал,  в  деле  построения  гипотез  о  сущности  магов  Огюстену нет
равных...  Это  уже звонок? - нахмурился Феликс, когда из коридора донеслось
дребезжание колокольчика.
        Судя  по  тому,  как  отреагировали на дребезжание господа студенты,
это  был  именно звонок. Феликс когда-то читал об опытах профессора Павлова,
который  взялся  доказать,  что собаки одинаково реагируют как на еду, так и
на  звонок  или  свет,  с которыми еда появляется. Он еще тогда подумал, что
подобные  издевательства  над собаками излишни, ведь для подтверждения своей
теории  о  рефлексах  профессору  достаточно  было  посетить  любое  учебное
заведение  и увидеть, какое сильное воздействие на студентов оказывает самый
обыкновенный колокольчик.
        -  Всего  хорошего,  господа!  -  Феликс  повысил  голос, чтобы хоть
как-то  привлечь  к  себе  внимание спешно покидающих аудиторию студентов. -
Олаф,  будь  добр,  открой фрамугу, пусть здесь немного проветрится! Патрик,
задержись на минутку, а вы, Хильда, помогите мне снять карту...
        Ногти  Феликс  стриг коротко, и выковыривать канцелярские кнопки ему
было  трудно,  а  обрывать  и  без  того излохмаченные края ветхого учебного
пособия  он  не  хотел.  Хильда  справилась с этой задачей легко и быстро, и
пока  Феликс  сворачивал  карту  в рулон, она пыталась разобрать полустертые
каракули, обнаружившиеся на доске.
        -  Кенхр...  фарей... дипсада... - шевелила губами она, водя пальцем
по осыпающимся меловым загогулинам. - Ехидна... Сепс... Якул... Простер...
        - Престер, - поправил ее Феликс.
        - А что все это значит? - удивилась она.
        -  Это  магические  змеи,  обитающие  в  ливийской  пустыне. Судя по
кошмарному  почерку,  это  писал  Леопольд.  Он  у вас еще не читает? Ах да,
серпентология начинается со второго курса...
        -  Ну  и  как  я  буду  это  вытирать,  если  тряпка  опять  куда-то
задевалась? - расстроилась Хильда.
        -  Надо  проявлять изобретательность, - важно сказал Патрик, подходя
к  доске  и убирая чернильницу в холстяной мешочек. - Вы хотели меня видеть?
- обратился он к Феликсу.
        -   Да-да,  -  ответил  Феликс,  пытаясь  удержать  в  руках  стопку
контрольных,  журнал  и  рулон с картой. - Подержи вот эту ерунду, пока я...
ага, спасибо!
        -  Какую  такую изобретательность? - спросила Хильда, наивно хлопнув
ресницами.
        -  О!  -  сказал  Патрик.  - Для героя изобретательность - это самое
главное! - заявил он и перевернул доску на другую сторону.
        При  этом  он  едва  успел  отскочить  в сторону, так как от резкого
движения  с  доски  сорвалось  облако  меловой  пыли,  и Хильда оглушительно
чихнула.  Исходя  из  количества разнообразных надписей и рисунков не всегда
пристойного  содержания,  обратную  сторону  доски не вытирали на протяжении
нескольких лет.
        -  М-да,  -  хмыкнул  Феликс. - Изобретательный нынче пошел студент!
Патрик,  проводи  меня  до  деканата,  я хочу с тобой поговорить... А заодно
помоги донести всю эту макулатуру.
        Они  вышли  из  аудитории,  оставив девушку розоветь от смущения при
виде  рисунков,  афоризмов  и стихотворений, которые с легкостью опровергали
теорию Огюстена о тяге к геройству, как сублимации полового влечения.
        С чем-чем, а с влечением студенты Школы проблем не испытывали.



                                     2

        После  третьей  пары  тишина  в  Школе приобретала совершенно другой
оттенок.  До этого в длинных и гулких коридорах царило обманчивое безмолвие,
набрякшее  сотней  мелких звуков: где-то бубнили голоса, взвизгивал по доске
мел,  хлопала  дверь,  и  кто-то  дробно ссыпался по лестнице, или сдавленно
кашлял  в  кулак,  прочищая горло... Звуки эти отнюдь не нарушали тишины, но
впитывались  ею,  вбирались  без  остатка  и  уплотняли ее субстанцию, будто
накапливаясь  для  того,  чтобы  выплеснуться  наружу  во  время коротенькой
переменки,  вскипеть и забурлить, прокатиться по Школе многоголосым гомоном,
оборваться  резким,  отрывистым  звонком,  и  снова  утонуть в мягкой перине
безмятежности, под которой пульсировал ритм нормальной жизни Школы.
        А  в  два  часа  пополудни,  когда  учебный  день можно было считать
законченным,  и  студенты  растворялись  в  воздухе с проворством, достойным
лучшего   применения,   деловито   шуршащее   безмолвие   сменялось  зыбким,
подрагивающим  покоем  пустых  коридоров,  где  любой звук, будь то шарканье
веника  или  скрип дверных петель, казался чем-то столь чуждым и неуместным,
что  существовал  как  бы  сам по себе, вне пространства всевластной тишины,
которая  продолжала  трепетать  и мягко обволакивать Школу, игнорируя жалкие
потуги  людей  остановить  ее  продвижение.  Такое  преображение  тишины  из
деловой  в сонную происходит, наверно, в любом крупном учреждении, когда его
покидают  люди;  и  если  что-то и придавало разительности перемене школьной
атмосферы, так это скорость, с которой она происходила.
        Феликс  и  Патрик  задержались  у  доски  самое  большее  на полторы
минуты.  За  это  ничтожное  время  две сотни студентов успели выкатиться из
аудиторий  и с гулом пронестись по коридорам, заполонить лестницы и устроить
толчею  у  гардероба,  а  потом  -  исчезнуть, сгинуть, пропасть без следа и
заставить  ломать  голову  над  тем,  куда могла в один миг подеваться такая
орава  будущих  героев?!  Но Феликс уже привык к тому, что студенты покидали
здание  Школы  с  куда  большим  энтузиазмом и расторопностью, чем приходили
туда   на   учебу,   и   потому  ломать  голову  над  проблемой  мгновенного
исчезновения  студентов  он  не  стал,  предавшись  вместо  этого смакованию
тишины.
        Он  любил  тишину.  Любил и знал, умея различать десятки ее видов; а
еще  он  берег  ее  по  мере  сил  и  возможности, понимая, сколь редкое это
явление в большом городе. И потому в разговор первым вступил Патрик:
        - А что, сессии у нас не будет? - спросил он.
        - Как это не будет? Уже была, ты просто не заметил...
        - В смысле? - опешил Патрик.
        -  Ты  контрольную сегодня писал? Вот оценка за нее и будет итоговой
за семестр. Вы по всем предметам уже написали, или осталось еще что-то?
        -  По  истории  еще  нет...  -  машинально ответил Патрик. - То есть
вместо экзаменов и зачетов у нас будут контрольные?
        -  А  зачем  нужны  экзамены,  если  для продолжения учебы требуется
всего лишь твердое желание стать героем?
        -  Не  понял... - открыл рот Патрик. - Это даже если я "пару" схвачу
за контрольную, ничего пересдавать не надо?!
        -  Сигизмунд  считает,  что  для  героя  образование далеко не самое
главное,  и  я склонен с ним согласиться. Героем может стать каждый, будь он
семи  пядей  во  лбу  или  полный  тупица  - это главный принцип Школы. Ее и
создали-то   для  того,  чтобы  хоть  как-то  контролировать  численность  и
местопребывание  героев, а также координировать их действия. А образование -
это  так,  больше  для  проформы...  Помнишь, что я говорил вам тогда, после
церемонии?  Отсев  неспособных,  вот что важно! Ну и азы полезных знаний для
тех, кто не заканчивал Мадридский университет...
        Они  уже  приблизились  к  дверям на центральную лестницу, и так как
здесь  их  дороги  должны  были  разойтись - Феликсу предстояло подняться на
этаж  выше,  а Патрику наоборот, спуститься в вестибюль - они остановились и
продолжали беседу на месте.
        - Так что же это получается? Для героя упрямство важнее мозгов?!
        -  Именно  так,  - кивнул Феликс. - Это немолодые и отвоевавшие свое
герои,  уйдя  на  покой,  начинают  классифицировать  драконов и вампиров, и
писать  о  них  научные монографии. А практикующий герой должен знать только
как  этого  дракона  или  вампира  убить,  и быть готовым отдать свою жизнь,
пытаясь это сделать. Все прочее - суета и словоблудие...
        - Блеск! - восхитился Патрик.
        -   Только   я   тебя   умоляю,   -  просяще  сказал  Феликс,  -  не
распространяйся  об  этом в беседах со своими однокурсниками. Успеваемость и
так хромает на обе ноги...
        - А Себастьяну можно? Пусть порадуется, а?
        -  Вот  как  раз о нем я и хотел с тобой поговорить, - сказал Феликс
серьезным  тоном. - Что-то многовато он стал пропускать... В чем дело, ты не
в курсе?
        Вопрос  застал  Патрика  врасплох. Он замялся, мучительно подыскивая
слова  и  выдавливая  их  из  себя  с видом человека, врать не умеющего и не
желающего, но вынуждаемого к этому обстоятельствами:
        -  Он...  болеет.  Простуда,  и  жар... Доктор прописал ему покой, и
он...  ну,  решил  отлежаться,  чтобы,  значит... А потом у него начались...
эти,   как   их...   осложнения  -  нет-нет,  ничего  серьезного!  просто...
затянулась болезнь. Ну, вы же понимаете, какой может быть покой в общаге!
        -  Вы  все еще живете в общежитии? - спросил Феликс. Ему было больно
видеть,  как  изворачивается  Патрик, и он предпочел сменить тему разговора,
сделав себе зарубку на память: о Себастьяне надо будет навести справки.
        "Знаем  мы эту простуду, - ворчливо подумал он. - И колющую простуду
знаем,  и  режущую,  и  сквозную,  и проникающую... Во что он еще вляпался?!
Только   бы  обошлось  без  трупов,  Себастьян  слишком  хорошо  фехтует!  -
испугался  вдруг  он. - Хотя нет... После моего рассказа о кодексе героев?..
А, Хтон вас возьми!.."
        -  ...даже  весело, - продолжал увлеченно рассказывать Патрик о быте
студенческого  общежития.  -  В Мадриде Бальтазар снимал для нас квартиру, а
что  это  за  студент,  который  не  жил в общаге? И потом, вы же понимаете,
приезжать  по  утрам  в  Школу  в  карете  вместе  с  драконоубийцей и живой
легендой...
        -  А  что,  Бальтазар уже стал живой легендой? - обрадовался Феликс,
усилием воли отгоняя мысли о таинственной болезни Себастьяна.
        -  А  как же! Последний из драконоубийц! Да о нем такие слухи ходят!
Драконов  убивал, девиц спасал, магов истреблял, самому Хтону чуть голову не
отрубил! Ха!
        Феликс  поглядел  по  сторонам,  убедился  в  том,  что  они  одни в
коридоре, и сказал, понизив голос:
        -  Видишь ли, Патрик... Бальтазар действительно герой, драконоубийца
и,  быть  может,  легенда  для  студентов...  Но  еще  он  - пожилой и очень
одинокий  человек.  И  то, что вы отказываетесь жить с ним в одном доме, его
по-настоящему  обижает.  Он  никогда этого не проявит, но... Ты понял, что я
хочу сказать?
        Понял  ли  его  Патрик, так и осталось невыясненным. Сам же Феликс в
очередной  раз  убедился, что, будучи хорошим преподавателем, можно быть еще
и  посредственным  педагогом,  забывая  элементарные истины вроде той, что в
двадцатилетнем    возрасте   из   всех   нравоучений   наиболее   болезненно
воспринимаются   нравоучения   справедливые...   После  попытки  вразумления
заблудшей  молодости,  последняя  в  лице  Патрика  то  ли  смутилась, то ли
обиделась,   скомкано   попрощалась,   и   оставила  умудренную  старость  в
одиночестве  на лестничной клетке. Феликс вздохнул, мысленно обругал себя за
неуклюжесть  в  малопочтенном  стремлении  сунуть нос в чужие дела, поправил
под  мышкой  рулон  карты,  чуть  не  рассыпав при этом пачку контрольных, и
начал подниматься по лестнице.
        Лестница  была  пуста,  и  это  было  прекрасно.  Всего десять минут
назад,  во  время  массового исхода студентов, Феликса непременно толкнул бы
под   локоть  какой-нибудь  бесцеремонный  торопыга,  утративший  не  только
благоговейный  трепет,  но  и  элементарное уважение к благородной профессии
героя  -  подобная  метаморфоза  происходила со многими студентами как раз к
концу  первого  семестра, когда они решали раз и навсегда поставить крест на
своей  детской  мечте  о  борьбе  со  Злом, и забросить нудную и бесполезную
учебу,  подыскав  себе  другое, более взрослое занятие. После зимних каникул
первый  курс  редел  практически  вдвое,  и  Феликс  обычно терпеливо сносил
дерзости  от  разочаровавшихся  юнцов,  но  сегодня,  после трех контрольных
работ,  которые  еще  только  предстояло проверить, его миролюбие могло и не
перенести дополнительной проверки...
        Да,   лестница   была   пуста   и  безмолвна.  Но  не  успел  Феликс
обрадоваться  возможности  остаться,  пусть  ненадолго,  наедине с тишиной и
своими  мыслями,  как  где-то  на  третьем этаже скрипнула дверь и раздались
голоса,  причем  голоса  громкие,  насыщенные  эмоциями  и  смутно знакомые.
Феликс замедлил шаг и прислушался.
        Первый  голос  он  узнал сразу, да и мудрено было бы его не узнать -
ведь  это был голос Сигизмунда, причем с той слегка высокомерной и надменной
интонацией,  которой  старик  не  пользовался  уже лет двадцать, с тех самых
пор,  как оставил преподавание и посвятил себя административной работе. Слов
было  не  разобрать,  но если уж Сигизмунд снова прибег к надменно-холодному
тону,  то  это означало, что он в высшей степени разгневан. Феликс поежился,
припомнив  далекие годы своего ученичества и неповторимые разносы от старого
педанта,  и  посочувствовал  его  теперешним собеседникам, заодно попробовав
угадать,  кто же эти несчастные жертвы, и почему их голоса тоже звучат очень
знакомо?
        Жертвы  избавили  его  от необходимости напрягать память, появившись
на  лестнице  собственной  персоной.  Первым  страдальцем  оказался господин
префект  жандармерии,  одетый в парадный мундир с аксельбантами, эполетами и
прочей  мишурой;  а вторым был глава Цеха механиков в угольно-черной мантии,
на  которой  посверкивали  маленькие  золотые  пуговки-шестеренки  - эмблема
Цеха.  И  надобно заметить, что вид у обоих был самый что ни на есть жалкий,
несмотря на всю торжественность их убранств.
        Грубое  и  пористое, как пемза, лицо господина префекта, обрамленное
густыми  курчавыми бакенбардами, в данный момент исходило багровыми пятнами,
которые   медленно   расползались   от  картофелеобразного  носа  на  вислые
бульдожьи  щеки  и  приземистый  лоб; господин же главный механик, напротив,
был  крайне  бледен,  и  цветом  кожи  напоминал  вяленую  рыбу.  Маленький,
скошенный  подбородок  цеховика  предательски  дрожал,  а  глазки растерянно
помаргивали,  и  из этого можно было сделать вывод, что за минувшие двадцать
лет  Сигизмунд  не только не утратил, но и довел до совершенства свое умение
повергать людей в трепет силой одного своего слова.
        Поглощенные  своими  заботами,  обе жертвы словесной порки прошагали
мимо  Феликса,  не  удостоив  его даже взглядом, на что он, собственно, и не
очень-то  рассчитывал,  понимая,  в  каком  состоянии  они сейчас находятся:
господин  префект  маскировал  свою  оторопь  при  помощи  грузной и тяжелой
походки,  призванной  создать видимость утраченного самоуважения, а цеховому
главе  было  уже  не  до  таких тонкостей, и потому он мелко семенил рядом с
коренастым  жандармом,  временами  пытаясь  что-то заискивающе промямлить, и
совершенно не заботясь о том, как это будет выглядеть со стороны.
        А  выглядело  все  это  очень  и очень странно. Менее всего на свете
Феликс  ожидал  увидеть  этих  двух  людей  в  Школе в день, отличный от Дня
Героя,  и  уж  совсем  немыслимо  было  представить  себе,  каким образом им
удалось  навлечь  на  себя  гнев  Сигизмунда. Оставался только один, и очень
простой способ это выяснить...
        -  Опять?!  - проскрежетал Неумолимый Пилигрим, когда Феликс отворил
дверь  деканата.  - Ох, Феликс, голубчик, извини, - быстро смягчился он. - Я
было  подумал,  что эти скудоумцы решили вернуться... Чтоб их Хтон побрал! -
снова повысил голос он.
        "Ого!  -  мысленно  присвистнул  Феликс,  украдкой  разглядывая лицо
Сигизмунда.  -  Поминать Хтона всуе старик ой как не любит... Как же это они
умудрились-то?  -  Он  постарался вспомнить заученные со студенческой скамьи
приметы:  -  Правое  веко  не  дергается,  жилка  на виске пульсирует, но не
сильно, поясницу он не потирает... пожалуй, можно рискнуть!"
        -  А  чего  им  было  надо?  -  спросил Феликс и тут же пожалел, что
спросил:  жилка  на  виске  Сигизмунда  снова  затрепыхалась,  и веко опасно
прищурилось,  а  хуже  всего  было  то,  что  старик  оскалил  желтые зубы и
заговорил саркастическим тоном.
        -  Надо?  Ты  спрашиваешь,  что  им от меня было надо?! - Годы взяли
свое:  рецидива  приступа  ярости  не  вышло,  и Сигизмунд, вздохнув, сбавил
обороты:  - Ладно. Я тебе расскажу. Ты мне, конечно, не поверишь, я и сам до
конца  поверить  не могу, но я тебе расскажу. Ты готов? Тогда слушай. Эти...
эти...  эти  безмозглые,  пустоголовые,  самоуверенные,  напыщенные...  - со
вкусом  начал  перечислять  он,  -  зазнавшиеся  и  окончательно обнаглевшие
кретины явились ко мне за помощью!
        - Ну и?..
        - Не нукай, я тебе не лошадь! - окрысился старик.
        - Извините...
        -  Кгхм,  -  прочистил  горло  Сигизмунд. - А, чего уж! Это ты меня,
старика,  извини.  Кричу  тут на тебя, злость срываю... - Он пригладил рукой
растрепавшиеся  волосы  и сказал совсем уже спокойно: - Давно меня так никто
не  выводил...  В  общем,  слушай.  Минут эдак десять назад, сюда, в деканат
Школы  героев,  заявляются  префект жандармерии и глава Цеха механиков. Без,
разумеется,  предварительной  договоренности.  Они отрывают меня от работы и
доводят  до  моего  сведения,  что  сегодня,  в  семь часов вечера, в Городе
состоится   некое  массовое  мероприятие.  Причем  настолько  массовое,  что
жандармерия не в состоянии обеспечить порядок на улицах...
        - Какое еще мероприятие? - нахмурился Феликс.
        -  Феликс,  мальчик мой, ну откуда мне знать? То ли демонстрация, то
ли   народные  гуляния...  Да  и  какая  разница?!  Ты  меня  не  перебивай,
пожалуйста,  а  то  я еще раз сорвусь... Словом, господину префекту пришло в
голову  обратиться  за  помощью  ко  мне.  Не  могу  ли  я,  в  виду  особых
обстоятельств,   поспособствовать   силам   охраны  правопорядка?  Каким  же
образом,  вопрошаю я? О, от вас потребуется сущая малость, отвечают они мне.
Я,  всего-навсего,  должен  приказать  студентам Школы (желательно всем) при
оружии  и  в  полной  боевой  готовности  поступить  в  распоряжение  самого
господина префекта.
        Феликс так и сел.
        -   В  качестве...  э...  как  же  он  назвал...  вот:  добровольных
дружинников!  А  уж  за  префектом  дело  не  станет, он ими распорядится по
своему  усмотрению  и на благо общества. Тут в разговор вступил этот заморыш
из   Цеха  механиков,  и  пообещал  утроить  финансирование  Школы,  если  я
соглашусь  на  предложение  господина  префекта.  Вот  и все. Остальное тебе
известно.
        Феликс  почесал  бровь  и попытался осмыслить услышанное. Получалось
плохо.
        -  Они что... совсем? - сказал он с недоумением и покрутил пальцем у
виска. - Или наполовину? Они нас за наемников держат?!
        Сигизмунд благосклонно покивал.
        - Я и сам удивляюсь, - сказал он, - как я их с лестницы не спустил?
        -  Погодите... - проговорил Феликс. - А что за гуляния-то? В смысле,
массовое мероприятие? Я первый раз слышу...
        -  А,  -  махнул рукой Сигизмунд. - Декабрь! - изрек он таким тоном,
словно это все объясняло.
        - Что - декабрь?
        Сигизмунд раздраженно крякнул и снизошел до пояснений:
        -  Конец  года.  Начало холодов. Лучшее время для массовых психозов:
зима  уже  началась,  а конца-края ей не видать, и неизвестно даже, будет ли
он,   этот   конец.  Вспомни  историю:  в  декабре  друиды  отмечали  зимнее
солнцестояние,  римляне  устраивали  сатурналии,  у  иудеев  была  ханука, у
мусульман  -  рамадан,  а  христиане  праздновали  рождество  своего мессии.
Тенденция  налицо.  И  то, что мы считаем себя цивилизованными людьми, вовсе
не   мешает   устраивать   декабрьские   гуляния   с  факелами,  плясками  и
песнопениями...  А  впрочем, это все мои домыслы, но выяснять, насколько они
далеки от истины, я не намерен!
        - Вы все еще изучаете древние формы мракобесия?
        -  Не  такие  уж  они и древние... Все названные секты существуют до
сих  пор, и хотя не обладают таким влиянием, как прежде, но сдается мне, они
просто  ждут своего часа... Прямо как я - ты же знаешь, заговаривать со мной
о  религиях,  это  все  равно  что  спрашивать  Бальтазара о драконах. Потом
будешь жалеть, что связался, - усмехнулся Сигизмунд.
        - Да, - вдруг вспомнил Феликс, - а Бальтазар еще не ушел?
        Вытянув  шею и проведя длинным желтым пальцем по строчкам, Сигизмунд
изучил расписание, лежавшее под стеклом на столе, и сказал:
        -  У него сегодня четвертая пара. Фехтование. - Он пошамкал губами и
добавил,  насупившись:  -  И  если  ты  намерен с ним встретиться, окажи мне
услугу,  напомни  ему,  пожалуйста,  что  книги в библиотеку надо возвращать
вовремя! - В конце фразы его голос опять поднялся до скрежета.
        -  Сделаю,  -  кивнул  Феликс,  пряча  улыбку. Среди многих привычек
старого   педанта,   успевших   войти   в  фольклор  Школы,  именно  строгая
требовательность   по  части  библиотечного  фонда  пользовалась  наименьшей
популярностью  среди  студентов;  и если Бальтазар по наивности полагал, что
звание  героя  и  драконоубийцы дает ему какие-либо привилегии в пользовании
библиотекой,   то   в   самом   скором   времени   ему   предстояло  жестоко
разочароваться.   И   Феликс  втайне  обрадовался,  что  именно  ему  выпала
возможность поставить на место зазнавшегося испанца.
        "А нечего лезть в живые легенды!" - мысленно ухмыльнулся Феликс.



                                     3

        Поразмыслив,  Феликс  решил  обождать  до  конца  четвертой  пары  и
перехватить  Бальтазара  на выходе: во-первых, испанец терпеть не мог, когда
его  отрывали  от  занятий, а во-вторых, стопка контрольных требовала к себе
внимания,  и  откладывать  проверку на завтра не было резона, а брать работу
домой он всегда считал верхом идиотизма. Дом - это место, где надо отдыхать.
        Феликс  примостился  за  столом  у окна, разложил контрольные на три
аккуратные  стопки,  достал  красный  карандаш, придирчиво осмотрел грифель,
после  чего  извлек  из  ящика стола перочинный ножик и стал затачивать свой
главный  рабочий инструмент с тем же тщанием, с каким, бывало, водил оселком
по  лезвию меча. В другом конце комнаты Сигизмунд энергично клацал дыроколом
и   шелестел   бумагами.   В  остальном  же  тишина  в  деканате,  к  вящему
удовольствию Феликса, стояла поистине гробовая.
        Спустя  некоторое  время  он  попробовал  пальцем  остроту  грифеля,
смахнул  стружку  в  корзину  для  бумаг  и  приступил  к  самой  рутинной и
однообразной  учительской  работе.  Благо,  из-за  этих своих качеств работа
почти  не  требовала  умственных усилий и позволяла параллельно размышлять о
чем угодно.
        Например,  о  том,  что  тупая  зубрежка  давно устаревших учебников
никакой  практической  пользы  студентам  не  приносит,  если,  конечно,  не
считать  таковой  тренировку  памяти  и выработку усидчивости. Все кодексы и
уложения  Ойкумены  были  написаны около двух столетий назад, одновременно с
конвенцией  о магах, и к реально существующему положению дел отношение имели
весьма  и  весьма  косвенное,  как  и  сама  конвенция.  Но  программа Школы
недвусмысленно  указывала  на  то,  что  каждый студент был обязан обогатить
свой  разум  четкими  представлениями  об  истории,  законах  и политической
географии  Ойкумены,  и  Феликс, на чьи плечи была возложена ответственность
за  эти  дисциплины,  честно  старался  программе  следовать,  иногда  - как
сегодня  - утешая себя надеждой, что вместе с ворохом бесполезных фактов ему
удается передать студентам крупицы своего бесценного опыта.
        Но  если  быть  откровенным  до  конца,  то следовало признать и тот
прискорбный  факт,  что  и  он  сам, и его жизненный опыт устарели ничуть не
меньше!  Максимум,  на что годились его россказни - это увеселение скучающей
молодежи,  и  когда  Феликс  думал  об этом, ему становилось страшно: Школа,
взрастившая   не  одно  поколение  героев,  на  его  глазах  превращалась  в
малопрестижное  и  второсортное  учебное  заведение  наподобие  ремесленного
училища,  за  тем  только  исключением, что сегодня найти применение ремеслу
героя было куда труднее, чем ремеслу, скажем, плотника...
        При  помощи  таких  нелестных  и,  скажем  прямо,  до чрезвычайности
обидных   рассуждений   Феликс,  следуя  принципу  "клин  клином  вышибают",
старался  отвлечь  себя  от  навязчивой мысли о простуде Себастьяна, которая
(мысль,  а  не простуда) прочно засела у него в голове и не давала покоя его
фантазии,  заставляя  находить  все  новые  и  новые  причины  для  прогулов
Себастьяна  и  неискусной  лжи  Патрика.  Внезапно  он обнаружил, что уже не
первую  минуту таращится на собственное отражение в стеклянной дверце шкафа,
напрочь  позабыв  о  контрольных,  и  думает  о  том,  что  делиться  своими
опасениями  с  Бальтазаром, конечно же, не стоит, чтобы импульсивный испанец
не   наломал   дров,  а  вот  навести  у  него  справки  о  Себастьяне  надо
обязательно,  не  может  такого  быть,  чтобы  он  не  поддерживал контакт с
сыном...  Ключи  от  старого рассохшегося шкафа, в дверце которого отражался
Феликс,  были  потеряны  много  лет  тому  назад,  и стекло изнутри покрывал
толстый  слой  пыли,  отчего лицо Феликса казалось серым и тусклым, будто бы
от забот.
        Феликс   украдкой   вздохнул,   обозвал  себя  старым  параноиком  и
отправился на поиски Бальтазара.
        Оказалось,  что  за  проверкой  контрольных работ и думами о будущем
Школы  незаметно  пролетели первые сорок пять минут четвертой пары, и Феликс
понадеялся  было  перехватить  друга во время коротенькой переменки, но зря:
переменка оказалась столь короткой, что Бальтазар ею попросту пренебрег.
        Из  амфитеатра  доносились  звуки, равно далекие как от лязга боевой
стали,  так и от стука учебных деревяшек. Больше всего они напоминали работу
топора  дровосека,  или  скорее  топоров, ибо частота ударов железа о дерево
была слишком велика для одного дровосека.
        "Так-так,  -  подумал Феликс, заглядывая в амфитеатр. В центре арены
сиротливо  лежала  горка  учебных  деревянных  мечей,  которых  Бальтазар не
признавал в принципе. - Что он еще затеял?"
        А   затеял  Бальтазар  следующее.  Фехтуя  в  одиночку  против  трех
студентов,  он,  помимо  палаша,  вооружился  еще  и колченогим табуретом, и
именно  этим предметом отражал удары своих оппонентов, держа палаш на отлете
и  только  изредка  совершая  им  стремительные,  как  бросок  змеи, колющие
выпады.  Эспадроны  студентов  вязли  в  табурете, откалывая от него длинные
щепки,  а Бальтазар, играючи кромсая студенческие защитные жилеты (к которым
он  также относился неодобрительно), непрестанно балагурил, наряду с уколами
сталью  нанося  еще  и  уколы словами. И последние воспринимались студентами
куда болезненнее первых...
        -  Ох,  лесорубы,  ох, и лесорубы же! - скалил зубы Бальтазар, тесня
противников  к верхним ярусам амфитеатра. - Ну кто так меч держит?! Мальчик,
возьми  топор,  тебе  будет  с ним удобнее! А ты чего встал? Забыл, что надо
делать?  Посмотри  в  шпаргалку,  олух!  -  Подобные  советы  он сопровождал
унизительным  лупцеванием табуретом пониже спины. - Напоминаю, ваша задача -
меня поцарапать! А иначе зачета вам не видать!
        За  ехидной  болтовней  он  едва  не  прозевал момент, когда один из
эспадронов,  лишенный  страховочного колпачка, ужалил его обнаженным острием
в  лицо.  Почти  ужалил,  разумеется.  Бальтазар провел с мечом в руках куда
больше  времени,  чем все три его противника вместе взятые, и поймать его на
прямой укол было затруднительно.
        -  Вот!  -  возликовал  он,  уклоняясь  от  эспадрона и охаживая его
владельца  плоской  стороной  клинка.  -  Уже  лучше!  Побольше  агрессии  и
юношеского задора! Энергичнее! Во время боя главное - не уснуть! Работаем!
        Плотные  жилеты  запыхавшихся  студентов  уже  свисали  лоскутами, а
эспадроны  рассекали  воздух  явно  наобум, когда обкорнанный со всех сторон
табурет  не  выдержал  и  разлетелся  на  куски. Тотчас противный деревянный
хруст  сменился  благородным,  хоть и не менее противным, стальным лязгом, и
Бальтазар  начал  сдавать. Годы, годы, что ж вы хотите... Движения его стали
замедленными,  появилась  одышка,  и  шагом  за  шагом  он терял завоеванные
позиции, отступая под натиском приободрившихся студентов вниз, к арене.
        Феликс  усмехнулся,  скрестил  руки  на  груди и приготовился ждать.
Урок обещал быть любопытным.
        Наконец,  Бальтазар  упал.  Его  ноги  заплелись,  палаш  очертил  в
воздухе  дугу,  и  испанец  рухнул  на арену, подняв в воздух столб пыли. Он
даже  ухитрился  застонать и скривить физиономию, сымитировав то ли перелом,
то   ли   сильный   ушиб.   Разгоряченные   схваткой  студенты  обомлели  от
неожиданности  и  замерли,  как  истуканы.  Это  и  было их главной ошибкой.
Бальтазар  по-кошачьи извернулся, метнул горсть песка им в глаза, после чего
зацепил  за  щиколотку  первого, пнул под колени второго и вышиб ноги из-под
третьего.  Уронив всех троих, он легко вскочил на ноги и принялся отряхивать
с камзола опилки и песок.
        -  Ну  и  что  это было?! - грозно рявкнул он. - Выставка манекенов?
Какого Хтона вы не нападали, пока я лежал?!
        Охая и потирая отбитые в падении места, студенты начали подниматься.
        - Я вас спрашиваю, что это было? Почему вы замерли?
        - Это бесчестно... - просипел один из юношей.
        - Что-о?!
        - Нападать на лежачего... Это бесчестно!
        -  Экий  ты,  братец,  идиот! - умилился Бальтазар. - Ну при чем тут
честь?
        - При том, - буркнул юнец.
        -  Запомни,  парень:  с  честью надо жить и с честью надо умирать. А
бой  -  это  танец  между  жизнью и смертью, и для чести там места нет! Есть
только  ты,  твой  меч  и  твой  враг.  А  тебе что здесь надо? - заметил он
Феликса.
        - Ты еще долго?
        - Как только, так сразу! - огрызнулся Бальтазар.
        - Я тебя подожду, - миролюбиво сказал Феликс.
        - Снаружи! - приказал испанец.
        Снаружи  было  темно  и  сыро. Факелы на стенах зажигались только по
большим  праздникам,  и  коридорчик  тонул в полумраке. За дверью, ведущей в
амфитеатр,  Бальтазар  продолжал грубо поносить студентов, а откуда-то сбоку
сквозняк  принес  с  собой  приглушенные  голоса.  "Не понял, - насторожился
Феликс.  -  Кто  это  может  быть?  На четвертой-то паре? Неужели кто-то еще
остался в мастерских?" - подумал он, спускаясь по винтовой лестнице.
        Но  голоса  раздавались  не  из  мастерских,  а  из  полуподвального
помещения,  некогда  используемого  в  качестве подсобки. "Ах вот оно что, -
подумал Феликс. - Надо же, откуда здесь столько народу?"
        ...Лет  десять  назад Огюстен стал вести в Школе факультативный курс
по  теории  магии, и Сигизмунд отжалел для этой цели бывшую подсобку. Обычно
здесь  бывало  не  более  трех-четырех  человек,  но сегодня все желающие не
смогли  уместиться  в крохотной комнатушке и ютились на лестнице, жадно ловя
каждое  слово велеречивого француза. Феликс тихо подошел поближе и незаметно
присоединился к студентам.
        -  Забудьте  про  фолианты из человеческой кожи, корень мандрагоры и
волосы  девственницы!  - витийствовал Огюстен. - Выбросите из головы всю эту
дешевую  атрибутику!  Магия  есть возможность воплощать свои желания. Точка.
Все  остальное  -  свечи,  пентаграммы и заклинания - это баловство, которое
иногда помогает сконцентрироваться...
        Огюстен обвел притихших студентов победоносным взглядом и продолжил:
        -  Чтобы  чего-то  добиться,  надо  этого  захотеть. Каждому из нас,
верно?   Если   кто-то   из   вас  захочет,  скажем,  иметь  красивую  жену,
необязательно  свою, то для этого придется совершить ряд косвенных действий,
как-то:  покупка  цветов  и  подарков,  распевание  серенад  под  балконом и
выгуливание  объекта  страсти  под  луной.  Но  в  основе  всех этих суетных
телодвижений   лежит   одно:   желание.  То  самое,  первоначальное  желание
раздвинуть  ноги  этой  красотке.  И  для мага желание само по себе является
ключом  к  его  исполнению!  Причем исполнению немедленному, минуя все этапы
ухаживания  и  прочую  суету. Желание инициирует, воспламеняет силу мага - и
сила  срабатывает.  Бац,  и девка в койке! И чем сильнее маг, тем меньше ему
для  этого  требуется  стричь  девственниц  и  пачкать  пол  мелом и воском.
Пожелал - сбылось, вот истинная магия!
        -  А  как  действует  эта...  магическая  сила? - неуверенно спросил
чей-то голос.
        -  Как  камертон,  -  уверенно  ответил  Огюстен. - Сила мага чем-то
сродни  звуковой  вибрации.  Сила проистекает от желания, и она же усиливает
его.  Начинается резонанс, ткань реальности поддается, и из ничего возникает
что-то.  Неважно, что именно: страсть в сердце фригидной красотки, или замок
на  месте  руин, или жизнь в полусгнившем трупе... Важно, что этого не было,
а  потом  появилось.  Само.  Потому  что маг так захотел. В обиходе подобные
явления называют чудесами, и, собственно, это они и есть...
        Схватка  в амфитеатре, очевидно, возобновилась, потому что с потолка
бывшей   подсобки,   расположенной   аккурат   под   трибунами,   посыпалась
штукатурка.  Огюстен  сморщился,  как  моченое  яблоко,  взмахом руки пресек
попытку задать следующий вопрос и заявил:
        -  Но  чудеса  похожи на пирожные! В том смысле, что бесплатных - не
бывает!  И  если  для  кого-то  из вас попытка соблазнить чужую жену чревата
неприятной  беседой  с бодливым рогоносцем, то маг после претворения в жизнь
своих желаний сталкивается с куда более серьезными проблемами.
        - Чудовища... - пробормотал кто-то, но Огюстен замотал головой:
        -   Магические  твари  -  это  как  соседи,  разбуженные  бренчанием
мандолины  под  окном.  Побочный  эффект,  ерунда! Цена, которую платит маг,
куда страшнее всех вурдалаков и баргестов вместе взятых!..
        - Черная кровь? - предположил (почему-то шепотом) один из студентов.
        -  Да  хоть  зеленая! Все эти физиологические изменения в организмах
магов  сродни  преждевременному  облысению  закоренелых  бабников:  досадно,
конечно,  но оно того стоило... Еще гипотезы будут? Нет? Тогда я продолжу, с
вашего  позволения...  Все дело в том, что способность человека желать вовсе
не  так  безгранична,  как  принято  думать.  Это  когда  ты  привык считать
большинство  своих  желаний несбыточными, то и желать их можешь сколь угодно
долго.  "Хочу,  но  не могу" - нормальное состояние обычного человека. А маг
может.  Хочет  -  и  может.  Все,  что захочет. И что же удивительного, если
реализация  желаний  начинает опережать появление новых? "Могу, но не хочу".
Вы хотя бы представляете себе весь ужас подобной ситуации?
        Ответа на риторический вопрос не последовало. Огюстен кивнул:
        -  Я  так и думал... Итак, рано или поздно всемогущий маг оказывался
в  положении...  м-м-м...  чревоугодника,  у  которого  пропал  аппетит. Что
делать,  если привычные удовольствия опостылели, и все взлелеянные с детства
мечты  -  сбылись?!  И  тут  маг  замечает,  что вокруг него ошивается масса
людей,  у  которых  желания  намного  превышают возможности. Условно говоря,
голодных,  которые с завистью таращатся на чревоугодника и думают: "Эх, я бы
на  его  месте!!!" Конечно, чревоугодник может вступить на путь альтруизма и
накормить  голодных  -  еды, или силы, хватит на всех (чем больше этих всех,
тем  больше  будет  еды!),  но  вот незадача - последнего мага-альтруиста из
благодарности  прибили  к  кресту!  Тут уж поневоле призадумаешься, стоит ли
метать  бисер перед свиньями и не лучше ли пустить этих свиней на ветчину? И
тогда  маг  делает  то,  на что не способен ни один чревоугодник в мире. Маг
присваивает  себе  чужой  аппетит.  Он  начинает кормиться за счет аппетитов
своих  подданных.  Отсюда  -  феоды, отсюда - крестьяне, отсюда - конвенция,
отсюда - магические войны и прочее, прочее, прочее...
        -  Что  же  это  выходит?  -  спросил  студент,  в  котором Феликс с
удивлением узнал Патрика. - Маг может украсть у человека мечту?
        -  Э  нет!  Не  все так просто. Украсть у человека мечту - все равно
что  отбить  у  него  жену.  Он  всегда  может завести себе новую. А то, что
проделывали  со  своими  подданными  маги...  это  что-то  вроде  кастрации.
Крестьяне,  живущие  под крылом мага, теряли не только свои мечты, но и саму
способность мечтать - духовную потенцию, если угодно!
        -  А  почему, - не унимался Патрик, - маги блюли конвенцию? То есть,
я  понимаю,  почему  они сохраняли границы феодов, ведь каждый берег свое...
пастбище,  но  почему  они позволяли существовать городам - этим рассадникам
героев?
        Будущие  герои  при  слове  "рассадник" захихикали, а Огюстен поднял
палец и сказал:
        -  О! Вопрос на пять баллов... - То ли фехтовальщикам все же удалось
оцарапать   Бальтазара,  то  ли  (что  Феликсу  казалось  более  вероятным),
Бальтазар  загонял  своих  визави  до  обморока, но так или иначе, а потолок
подвальной  аудитории  перестал вздрагивать, и тоненькие ручейки осыпающейся
штукатурки  иссякли.  Огюстен заметно обрадовался и понизил голос до этакого
доверительного  шепотка:  - А теперь, когда ваш папенька наконец угомонился,
скажите  мне,  Патрик,  по  секрету  -  вы никогда не задумывались, кто еще,
кроме героев, всегда... э-э-э... зарождался в городах?
        - Ну...
        -  Вижу,  что не задумывались. А Метрополия, к вашему сведению, была
родиной  не  только героев, но и... - Огюстен выдержал драматическую паузу и
изрек:  -  ...магов!  Да-да,  -  воскликнул  он,  перекрикивая  возбужденных
студентов,  -  именно  магов!  Ведь  магическая  сила  просто не в состоянии
проявиться  в  инертной,  лишенной  всяких  желаний  и высосанной до донышка
атмосфере  феода! Да и на кой ляд магу конкурент под боком? А на кой ляд ему
вообще  конкурент?  -  спросите  вы,  и будете правы, но! Благодаря господам
героям,  поголовье магов постоянно и с пугающей регулярностью сокращалось, и
маги  были  вынуждены терпеть вольные города - ведь там взрастала их молодая
смена... До недавних пор.
        - А почему - до недавних пор? Что изменилось?
        -  Кто  знает?!  -  развел руками Огюстен и задумчиво предположил: -
Может быть, люди просто разучились мечтать...



                                     4

        -  Складно  врет,  - вполголоса сказал Бальтазар, и Феликс вздрогнул
от  неожиданности.  Шумный  и громогласный испанец при желании мог двигаться
беззвучно,  как  кошка.  Или кот, что было точнее. Он уже успел раздеться до
пояса  и  окатить  себя  ледяной  водой  из  бадьи, и теперь, собрав длинные
волосы в узел на затылке, растирал шею полотенцем. - Заслушаться можно!
        - Да уж... - Феликс одобрительно поцокал языком. - Какой талант!
        Манера  Огюстена говорить уверенно и напористо о вещах, в которых он
разбирался  более  чем умозрительно, завораживала. Было что-то гипнотическое
в  том,  как  безапелляционно  он  излагал свои шаткие домыслы, одним только
тоном  голоса  превращая их в твердые и неопровержимые факты. Пропадала даже
охота  их  опровергать  или  вступать  в  спор.  Тем  более,  если  раньше и
существовала   гипотетическая  возможность  того,  что  некий  маг  поставит
теоретика на место, то теперь у Огюстена были развязаны руки.
        -  ...Ну что значит "черная и белая магия"?! - горячился он, отвечая
на  чей-то  вопрос. - Как может топор быть черным или белым в зависимости от
того, дрова им колют или черепа невинных младенцев? Топор всегда топор!..
        -  Да-а,  -  протянул  Бальтазар,  наматывая  полотенце  на кулак. -
Редкое  трепло.  Не  задурил бы он пацанам голову, философ доморощенный... -
Он привстал на цыпочки и посмотрел поверх голов. - Ба! И Патрик здесь?
        Мимо   них   прошмыгнули  трое  измочаленных  фехтовальщиков,  чтобы
присоединиться  к  остальным  студентам.  Бальтазар  проводил их добродушным
хмыканьем и подкрутил ус:
        -  И  чего  они  липнут  к  этому пустослову, как мухи на дерьмо? На
моих-то  лекциях  явка  поменьше будет... Кстати, ты того мальчонку часом не
тренировал? - Он указал на одного из своих экс-оппонентов.
        -  Андреаса?  -  уточнил Феликс, всмотревшись повнимательнее. - Было
дело. Летом еще... Я дал ему всего пару уроков.
        - То-то я смотрю, манера знакомая...
        -  Между  прочим,  я  только  что  виделся  с его папашей, - сообщил
Феликс  и  вкратце  пересказал  услышанное от Сигизмунда. Вопреки ожиданиям,
Бальтазар   отреагировал   довольно-таки   вяло:  излишки  агрессивности  он
выплеснул  во  время учебного боя, и наглость префекта и цеховика его скорее
позабавила.
        -  Добровольной  дружины, значит... - ухмыльнулся в усы Бальтазар. -
Эх, жалко меня там не было!
        -  Кто  там все время бубнит в заднем ряду?! - вознегодовал Огюстен.
- Эй, там, в коридоре, потрудитесь соблюдать тишину!
        Бальтазар от удовольствия разве что не замурлыкал.
        - Ты зачем меня искал? - спросил он нарочито громким шепотом.
        -   Сигизмунд  велел  тебе  передать,  что  -  цитирую  -  "книги  в
библиотеку надо возвращать вовремя!"
        -  Потерпит! - отрубил Бальтазар. - Я в "Калевале" интересный пассаж
раскопал:  про  то,  как маг Лемни... Лемкин... Лем-мин-кяй-нен, - по слогам
выговорил  он,  -  замочил  дракона.  Представляешь?  Маг  убил  дракона!  И
непростого, а стоглазого и тысячеязыкого, я о таких вообще не слышал!
        -  По-моему,  ты напрасно так буквально трактуешь древние эпосы. Там
аллегория на метафоре сидит и гиперболой погоняет...
        -  Ох и нахватался ты умных слов, я погляжу! - нахмурился Бальтазар.
-  А  врать так и не научился: никогда не поверю, что ты меня искал, а потом
дожидался из-за такого пустяка!
        Феликс  помедлил в задумчивости. Присутствие Патрика спутало ему все
карты:  обеспокоенный судьбой сына Бальтазар мог запросто сгрести племянника
в  охапку  и  вытрясти  из  него всю правду, а Феликсу меньше всего на свете
хотелось  выглядеть  фискалом  в глазах Патрика. Но отступать было некуда, а
врать он действительно никогда не умел.
        - Ты Себастьяна когда видел в последний раз?
        -  Себастьяна?  - растерялся Бальтазар. - Давно. Я и не помню уже...
И на лекциях что-то он не появляется.
        - Вот-вот. Я Патрика спрашивал, говорит - болеет он...
        -  Болеет? - помрачнел Бальтазар. - Чертов дурень! Я же ему объяснял
все!  Болеет!  А  впрочем,  - добавил он легкомысленно, - я в его в возрасте
тоже часто болел. Тут главное - не запускать, и все будет в порядке.
        - Не понял... Чем это ты болел?
        -  Известно чем - насморком. Парижским чаще всего. Лишь бы этот олух
гусарский не подхватил!
        "Тьфу  ты!  - подумал Феликс и покрутил в голове этот вариант. - Да,
пожалуй, это все объясняет. И нечего было так пугаться..."
        -  Некромантия,  -  долдонил,  как  заведенный,  Огюстен, - к вашему
сведению,  есть  искусство  гадания - то бишь предсказания будущего и вызова
духов  умерших  путем  столоверчения.  Проще  говоря,  обычное шарлатанство!
Оживление покойников следовало бы называть некроанимацией...
        - Сейчас будет самое интересное! - сказал Бальтазар.
        -  Да  заткнетесь  вы там или нет?! - сорвался Огюстен и студенты, в
темноте да по недосмотру, попытались одернуть своих преподавателей.
        - Я, наверное, пойду... - сказал Феликс. - Ты со мной?
        - Не, я хочу послушать! Моя любимая часть!
        -  Ну, валяй... - хлопнул друга по плечу Феликс. Вслед ему доносился
уверенный голос Огюстена:
        -  И как можно называть "черной" магию, в основе которой лежит самая
светлая,  самая  чистая  и прекрасная мечта - мечта о вечной жизни? Конечно,
существование  зомби  и  вампиров  назвать  жизнью  можно  только  с большой
натяжкой, но по сути своей некромантия преследует самые благие цели...
        В  то  время  как Феликс блуждал, точно призрак, по коридорам Школы,
снаружи  по-зимнему  стремительно  угасал  день.  Вечерело; заходящее солнце
окрасило  сугробы  в  блекло-розовый  цвет,  и  отпустивший было мороз снова
взялся  за  свое.  Косые  закатные  лучи тускнели в сероватом воздухе, а тот
потрескивал  и гудел под тугими ударами порывистого ветра. Погода словно еще
колебалась:   набросить   ли   на   Город   кружевное   покрывало   льдистой
неподвижности или хлестнуть наотмашь пургой и метелью?
        Ну,  а  пока  силы  стихии выбирали очередную кару для осатанелых от
выходок  зимы  горожан, студенты Школы героев устроили практикум по освоению
метательного  оружия, отрабатывая приемы защиты и нападения на замок мага. В
роли  замка выступала сама Школа, обороняющиеся занимали позиции у парадного
крыльца,  атакующие  старались прорваться через улицу, а павшие в бою жались
к забору городского парка и выполняли роль арбитров.
        Рассыпчатый  снег  лепился  плохо,  и  за  каждым  брошенным снежком
развевался  шлейф мелкой и колючей пыли, вследствие чего над проезжей частью
улицы  постоянно кружилась белая взвесь. Феликс, объявив временный мораторий
на  ведение  боевых  действий, переждал, пока снег осядет и степенно пересек
улицу,  направляясь  к  остановке  омнибуса.  Степенность обошлась ему в два
попадания  снежком  между  лопаток, и для восстановления авторитета пришлось
снять  перчатки  и  тремя  точными бросками отправить к парковой ограде тех,
кому  было  невтерпеж  возобновить  осаду.  Студенты  взвыли  от  восторга и
ответили   ураганным  шквалом  снежков,  и  тогда  на  степенность  пришлось
наплевать,  вприпрыжку  улепетывая  от  вконец распоясавшихся юнцов. Покинув
радиус  прицельного метания, Феликс погрозил им кулаком, отряхнулся и быстро
зашагал к остановке.
        Торопиться  ему было, в общем-то, некуда, но мороз стоял нешуточный,
а  одет  Феликс  был  только  в  короткую куртку-венгерку на волчьем меху. С
ужесточением  холодов  мода  сделала очередной поворот на месте, и на улицах
снова   появились   длинные   пальто  с  каракулевыми  воротниками,  которые
считались  старомодными еще во времена молодости Феликса, и войлочные шинели
вроде  тех,  что  носят  гимназисты.  К  сожалению,  пару  лет  назад  Ильза
кардинально  обновила  его  гардероб,  выбросив  все "старье", в том числе и
слегка  траченную  молью, но очень теплую доху, привезенную из Петербурга, и
теперь  приходилось  зябко  ежиться  и  пританцовывать  на  месте в ожидании
обледенелого  омнибуса. Манера Ильзы без спросу наводить порядок в его вещах
приводила  его  в  бешенство,  но  как раз бешенство Феликс всю жизнь учился
сдерживать...
        Омнибус  не  появлялся. Феликс чувствовал, как мерзнут пальцы ног, и
втягивал  голову  в  плечи,  чтобы уберечься от ветра. По мостовой шелестела
крупчатая  поземка.  На афишной тумбе, среди многолетних наслоений красочных
плакатов  и  рекламок,  трепетала,  как  вымпел,  плохо  приклеенная  желтая
листовка.  Феликс,  чтобы дать хоть какую-то работу немеющим ногам, прошелся
до  тумбы  и  обратно, заложив руки за спину. Потом повторил этот маневр еще
раз. И еще... Омнибус по-прежнему не появлялся.
        "Хтон  знает  что такое!" - раздраженно подумал Феликс, и машинально
подхватил  сорванную  ветром  листовку.  Она  тут  же  прилипла к пальцам, и
Феликс,  выругавшись,  попытался разобрать в густеющем полумраке, что же это
за бумаженция?
        Отпечатанный  на мимеографе кусок дрянной оберточной бумаги призывал
всех  сочувствующих  рабочему делу явиться к семи часам пополудни на площадь
Героев,   что  перед  ратушей,  и  принять  участие  в  демонстрации  против
нечеловеческих  условий труда на фабриках - из чего Феликс сделал вывод, что
демонстрация  была  заказана  и  оплачена  цеховиками.  Теперь стало ясно, о
каком  народном  гулянии  говорил Сигизмунд. "Разведут костры, сожгут чучело
фабриканта  и  упьются  на  дармовщину,  -  вспомнил  Феликс подобную акцию,
организованную  Цехом  ткачей  позапрошлым  летом. - Непонятно только, зачем
жандармам  понадобилась  помощь? Хотя, конечно же, в такую погоду напиваться
до  беспамятства  куда  опаснее,  чем  делать  это  летом.  Видимо,  префект
испугался,  что  его молодцы не смогут подобрать всех сочувствующих рабочему
делу...  Как  бы не померзли пьянчужки до смерти. Да и цеховики хороши: тоже
удумали, такие гулянья зимой устраивать!"
        У   остановки   зацокали  копыта  и  всхрапнула  лошадь,  и  Феликс,
оторвавшись  от раздумий, поспешил обратно. Но это был не омнибус, а карета,
оборудованная  двумя  парами  полозьев  вместо  колес, и, очевидно, печуркой
внутри,  так  как над крышей кареты торчала труба и из нее поднимался дымок.
Дверь  кареты  отворилась,  выбросив  облако пара, и наружу высунулась рябая
физиономия Огюстена.
        - Тебя подбросить? - дружелюбно спросил он.
        "Заманчивое   предложение,  -  подумал  Феликс,  -  но  терпеть  его
разглагольствования всю дорогу? Нет уж, увольте!"
        - Спасибо, не надо, - вежливо, но твердо ответил он.
        - Точно? У меня тут тепло. И вино есть. А?
        Видно  было,  что  Огюстена  распирает  от  желания  выговориться  и
рассказать  обо  всех  сплетнях и слухах, которые он ухитрялся узнавать чуть
ли  не  раньше  их  появления. У него можно было бы уточнить детали вечерней
демонстрации,  но  Феликс  предпочитал  узнавать  новости  из  газет: те, по
крайней мере, в любой момент можно было свернуть и отложить в сторонку.
        - Нет, спасибо, - повторил он.
        -  Ну,  как  хочешь!  -  обиделся  Огюстен и хлопнул дверцей кареты.
Кучер  щелкнул  кнутом,  лошадь  еще  раз  всхрапнула  и  сани взвизгнули от
соприкосновения  с  булыжной мостовой. Опасно кренясь на поворотах и высекая
полозьями искры из булыжника, карета унеслась вниз по улице.
        Феликс  стащил  перчатку,  сунул  руку  за  пазуху,  вытащил  часы и
присвистнул  от  удивления.  Было  уже  около четырех, и солнце почти совсем
закатилось  за  горизонт.  Все  вокруг  как-то  незаметно налилось сумрачной
синевой,   тени  удлинились  и  расползлись  чернильными  кляксами,  отъедая
потихоньку  подворотни и подъезды домов, а небо опасно провисло над головой,
цепляясь  грязными,  цвета  сажи,  бурунами  туч за флюгера на крышах домов.
Ветер  разгулялся  вовсю,  высвистывая  унылую  мелодию на печных трубах. Из
темноты  приковылял  старик-фонарщик со стремянкой на плече. Он с кряхтением
взобрался  на  лестницу,  отворил  стенку фонаря, чиркнул спичкой и повернул
вентиль.  Пламя  забилось,  затрепетало  на  ветру,  но  старик  уже  закрыл
стеклянную  призму, и над остановкой разлился тусклый ржавый свет. Почему-то
сразу   стало  понятно,  что  омнибуса  дожидаться  нет  смысла,  и  Феликс,
отчаявшись, махнул рукой проезжавшему кэбу.
        Как  назло,  ехать  пришлось  навстречу  ветру,  от  которого никоим
образом  не  спасали маленькие дверцы кэба, и Феликс забился в угол экипажа,
обмотал  лицо  шарфом  и  просидел  так  всю  дорогу,  лишь однажды глянув в
окошко,  когда  там  стали  мелькать белые матовые шары фонарей на Троллином
мосту.  Река  была  похожа  на  туго  натянутое  полотно. У берегов изо льда
торчали   крепко   вмороженные  лодки  и  баржи,  а  середина  полотна  была
расчерчена  спиральными  завитушками от коньков. Катание на льду было совсем
новой  забавой  для  столичной  ребятни,  и  самые  упорные  конькобежцы  не
оставляли  тренировок  даже после захода солнца, катаясь с факелами в руках.
Со   стороны   это   зрелище  действительно  напоминало  какой-то  языческий
праздник,  и  если бы не отсутствие друидов и прочих волхвов, Сигизмунд имел
бы все основания радоваться своей прозорливости...
        Когда  кэб подъехал к дому, Феликс сунул деньги в отверстие в крыше,
с  трудом  выбрался  наружу  и  понял,  что совершенно окоченел. До двери он
почти  добежал,  но что толку, если Освальд - старый добрый Освальд, который
никуда  и  никогда  не  торопился - соизволил открыть только через минуту, и
Феликс,  выбивая  зубами  дробь  и с трудом удерживаясь, чтобы не оттолкнуть
верного,  но медлительного слугу, с порога окунулся в блаженный аромат дома,
тепла  и  (он  принюхался) тушеного мяса с грибами. Поднимаясь по лестнице и
на  ходу  расстегивая куртку, он мысленно пообещал себе, что завтра - а нет,
завтра  не  выйдет...  тогда  в  среду  - что за черт, и в среду он занят!..
тогда  в  воскресенье он обязательно сходит к портному и закажет себе зимнее
пальто.  А  лучше  -  шубу.  "А  если  Ильза, - постановил он, откручивая до
предела  кран  горячей  воды,  - еще раз сунет свои шаловливые ручонки в мой
гардероб..."
        Додумывать  он  не стал: ванна приняла его в свои горячие объятия, и
он,  закрыв  глаза  и  откинув  голову на специальную подушечку, приступил к
процессу  отмокания, а вернее даже - отпаривания. От резкой смены температур
кости  слегка  ломило,  а онемевшее лицо будто натирали наждаком, но все это
было  ничто  в сравнении с иглотерапией, которой подвергались ступни ног. "И
к сапожнику, - вяло подумал он. - Пусть сошьет мне валенки. Если сумеет..."
        Выбраться  из  воды  оказалось  куда  сложнее, чем запрыгнуть в нее.
Мышцы  будто  раскисли,  голова  потяжелела  от  пара,  и  весь  он  размяк,
растворился  в  горячей воде... Кольнуло сердце - раз, другой, а потом уколы
сменились  ровной  тяжестью,  которая  мягкой  ладонью  надавила на грудь, и
Феликс,  кряхтя,  вылез из ванны и закутался в мохеровое полотенце. Он редко
позволял  себе  выпивать  до  обеда,  но  сегодня,  в терапевтических целях,
сделал  поблажку: в ящике трюмо под наволочками и простынями была припрятана
плоская  фляжка  со  шнапсом,  и  он  хлебнул  маленько, отсалютовал фляжкой
своему  троекратному  отражению  и  скривился  от отвращения. Из трельяжа на
него  глядел  растрепанный  и  неопрятный  старик с красными, как у кролика,
глазами. "Дожил, - сокрушенно подумал он. - Кошмар!"
        Фляжка  вернулась  на  свое  место, полотенце улетело на пол, Феликс
широко  распахнул  окно,  сгреб  с  подоконника снег и с фырканьем растер им
лицо  и грудь. По комнате бритвой полоснул ледяной ветер, и окно было сию же
секунду  захлопнуто,  а  Феликс,  приплясывая на месте, облачился в домашний
пиджак  со  стегаными  обшлагами,  слегка  лоснящиеся,  но  крепкие  брюки и
поношенные  тапочки.  Он сполоснул ванну, развесил полотенце на змееобразном
сушителе   (Йозеф,   по   счастью,   с  уважением  относился  к  любой  идее
бургомистра,  в  том  числе  -  и  к отоплению паром), поправил покрывало на
кровати,  старательно,  но быстро причесался, с неудовольствием отметив, что
какое-то  число  волос  все  же  осталось  на расческе, сунул руки в карманы
пиджака  и  снова  поглядел  в зеркало. На этот раз результат оказался более
благопристойным:   не   денди,  нет,  дворянского  лоска  и  высокомерия  не
доставало  для  такой оценки, но по крайней мере, и не престарелый пропойца,
а очень даже представительный мужчина...
        В  таком  виде  не  стыдно  было  выйти  к  обеду,  что он и сделал,
повстречав в столовой первого незваного гостя за этот вечер.



                                     5

        После  долгих  лет  дружбы  Феликс  пришел  к  выводу, что более чем
пренебрежительное  отношение  Бальтазара  к  таким светским условностям, как
приглашение  в  гости  или  этикет  поведения  в чужом доме, является прямым
продолжением  юношеского  протеста  против донельзя регламентированного мира
испанской  знати.  Даже  такую мелкую формальность, как ожидание в прихожей,
пока  о его появлении доложат хозяевам, Бальтазар считал оскорблением своего
достоинства,  и  поэтому  Освальд  был  заранее  проинструктирован  впускать
развязного  испанца  без  лишних  церемоний.  Подобные  привилегии Бальтазар
воспринимал  как  должное,  и  сходу  начинал  чувствовать  себя  как  дома:
требовал  вина,  приставал  к  Тельме, подсмеивался над Йозефом и при помощи
лексикона  уличных чистильщиков обуви вгонял в краску Ильзу, которая терпеть
его  не  могла  с  первой  же их встречи, когда ее мечты свести знакомство с
настоящим  аристократом  разбились вдребезги об откровенно плебейские манеры
драконоубийцы.
        Единственным,  что  как-то  компенсировало  фамильярность идальго по
части  неожиданных  визитов, было то, что он никогда не приходил в чужой дом
без  подарка.  Поэтому штопор и два стакана с толстым дном в руках Освальда,
направляющегося  из  кухни  в  столовую, выглядели вполне закономерно. А вот
толедский  палаш,  небрежно  засунутый  в  подставку  для  зонтиков,  поверг
Феликса в глубочайшее недоумение.
        -  С  каких это пор ты... - начал было он, намереваясь решить вопрос
без  обиняков,  и  тут  же  отказался от своего намерения из-за Агнешки. Она
сидела   на   коленях   у  Бальтазара  и  увлеченно  рассматривала  огромный
манускрипт.
        -  Привет!  -  дружелюбно  сказал  Бальтазар, отрываясь от пояснений
Агнешке.
        - Виделись уже... - пожал плечами Феликс.
        - Ой, деда, смотри, что мне подарил дядя Бальтазар!
        Феликс  посмотрел. На пожелтевшем пергаменте среди убористых строчек
угловатых  готических  букв  была всего одна иллюстрация: на золотой финифти
синий дракон обвивался вокруг розового слона.
        - Абердинский бестиарий?
        - Он самый, - подтвердил Бальтазар.
        "Англия,    раннее    средневековье,    сохранилось    всего   шесть
экземпляров...  -  машинально  вспомнил Феликс. - Нечего сказать, подходящий
подарок для маленькой девочки!"
        - А почему дракон здесь похож на змею? - спросила Агнешка.
        - Потому что это не дракон, - ответил Бальтазар, - а виверн.
        - А какая разница?
        - У виверна всего две лапы, а у дракона - четыре!
        - А если лап вообще нет, а есть только крылья?
        - Тогда это линдворн. Или амфиптер, кому как больше нравится.
        -  Ты  зачем  приволок  свою  игрушку?  -  все-таки  спросил Феликс,
которому не давал покоя палаш в стойке для зонтов.
        -  На,  полюбуйся!  -  Бальтазар  вытащил  из-за  манжета  свернутую
треугольником  записку  и  протянул  ее  Феликсу таким жестом, будто она все
объясняла.
        - А если крыльев нет, зато голов много? - допытывалась Агнешка.
        - Тогда это гидра...
        Написанное  быстрым  и  небрежным  почерком послание гласило: "Папа!
Отпусти  прислугу  и  подожди  меня  у Феликса! Дома не оставайся! Это очень
важно!!!  Себастьян".  Обилие  восклицательных  знаков,  торопливо  скачущие
буквы  и трижды подчеркнутая просьба не оставаться дома говорили не только о
спешке,  в которой это было написано, но и о душевном смятении, овладевавшем
автором  записки.  Феликс даже не представлял себе, что могло так вывести из
равновесия Себастьяна - если, конечно, не считать споров о природе Зла...
        - И что сие означает? - спросил Феликс.
        -  Понятия  не  имею,  -  ответил  Бальтазар. - Это было под дверным
молотком.  Забавно, правда: мой сын назначает мне свидание у тебя в гостях и
вдобавок  требует  -  не  просит,  а  требует!  - чтобы я не ночевал дома! Я
сначала  подумал,  что  он решил устроить пьянку и пригласить всех друзей, а
престарелого отца сплавить куда подальше, но чтобы так в наглую?!
        - А что, Себастьян тоже придет? - затаила дыхание Агнешка.
        -  Ну,  раз  написал,  то обязательно придет. Попробует он у меня не
прийти! Шутник выискался, записки он мне будет писать... "Отпусти прислугу!"
        - Деда, а можно я его подожду?
        - А уроки ты сделала?
        - Сделала! - гордо кивнула Агнешка. - Могу показать!
        -  Покажи,  -  согласился Феликс, и когда девочка, промычав себе под
нос  что-то о старых занудах, оставила героев наедине, сказал: - Странно все
это. И чем дальше, тем страньше... Так зачем тебе меч?
        - На всякий случай. Ты же меня знаешь!
        -  Я-то  тебя  знаю, - задумчиво сказал Феликс. - А вот что подумает
Ильза?
        -  Чихать  я  хотел  на  то,  что подумает Ильза! - в сердцах бросил
Бальтазар.  -  И вообще, я тебя не узнаю! Почему два друга не могут посидеть
по-стариковски,  вспомнить  былые  деньки и побряцать железом без оглядки на
то, что подумает Ильза?!
        -   Посидеть   по-стариковски,   говоришь...  -  Феликс  скептически
посмотрел  на  выстроенные  в  боевом порядке стаканы, штопор и завернутый в
бумагу  сосуд  знакомой  формы. Надежды скоротать спокойный вечерок у камина
таяли, как дым. От предчувствий заранее заныла печень.
        -  Не  криви  так  морду,  я  вовсе не собираюсь напиваться и ломать
мебель!
        Вернулась  Агнешка  и,  задрав  нос,  вручила дедушке пять тетрадок;
одновременно   в   столовую  заглянула  Тельма  и,  без  удержу  кокетничая,
уточнила,  будет  ли обедать сеньор Бальтазар. Тот двусмысленно облизнулся и
заявил,  что очень голоден; Феликс украдкой показал ему кулак. Ильза к обеду
не  вышла,  сославшись  на  недомогание,  Йозеф,  как  обычно, задержался на
работе,  Агнешка  отобедала  по  возвращении  из гимназии, и потому жаркое с
трюфелями  Феликс  и  Бальтазар  дегустировали  вдвоем,  не забывая отдавать
должное  бутылочке  хереса,  пока  Агнешка  листала  бестиарий,  то  и  дело
встревая с вопросами об очередных магических тварях.
        После  обеда,  когда  часы  в прихожей пробили половину шестого, оба
героя  предались  своим  любимым занятиям: Феликс стал растапливать камин, а
Бальтазар   приступил   к   хирургической   операции  по  вскрытию  бутылки.
Естественно,  на  то,  чтобы  наколоть  щепок для растопки и развести огонь,
потребовалось  больше  времени,  чем  на  выдергивание  пробки,  и Бальтазар
недовольно заворчал:
        - Ну что ты там копаешься? Это же "Гленливет"!
        -  С  каких это пор ты полюбил виски? - спросил Феликс, оттирая руки
от  сосновой смолы и возвращая на место каминную заслонку, за которой весело
приплясывали язычки пламени. - Ты же всегда предпочитал коньяк!
        -  О,  это  целая  история!  -  сказал  Бальтазар,  наливая янтарный
напиток  в  стакан.  - Когда я был молодой и глупый, то провел целый месяц в
шотландском  городке  Ивернессе, залечивая сломанные ребра и отбивая привкус
гнилой озерной воды этим сказочным нектаром...  
        Феликс  подтащил  два  кресла и крошечный столик к камину, Бальтазар
поставил  бутылку  на  столик,  вручил стакан Феликсу и, усевшись поудобнее,
продолжил  рассказ.  Агнешка оккупировала скамеечку для ног, преданно внимая
истории  охоты  молодого  и  глупого Бальтазара на водного дракона, а Феликс
приступил  к  смакованию  великолепного виски, пропуская байки приятеля мимо
ушей  до  тех  пор,  пока  испанец  не поименовал свою несостоявшуюся жертву
"первостатейной  сукой".  Тогда  пришлось  обратить  внимание  Бальтазара на
связку  поленьев  и  кочергу возле камина и пригрозить жестокой расправой за
каждое   крепкое   словцо.  Бальтазар,  к  удивлению  Феликса,  извинился  и
пообещал, что это больше не повторится.
        Тепло  от камина поднималось волнами, укутывая ноги словно пледом, и
весело  потрескивали поленья, стреляя искрами; Феликс блаженствовал. История
Бальтазара  лилась  все  так  же  плавно  и  размеренно,  на  ходу  обрастая
подробностями  и перенося действие из Шотландии в Африку, а оттуда - в Индию
и   Афганистан.  Драконоубийца  как  раз  приступил  к  волнующему  описанию
перехода  через  Гиндукуш,  когда  в  дверь постучали. Агнешка, завороженная
байками  о  подвигах  Бальтазара,  вздрогнула, а Феликс отставил стакан и со
стенаниями выбрался из кресла.
        - Если это мой отпрыск, - сказал Бальтазар, - то давай его сюда!
        Но это был не Себастьян.
        Много  лет  тому  назад, сразу по возвращении Бертольда из Китая, он
читал  в  Школе курс теоретической алхимии. Читал он его очень недолго, пока
Сигизмунд   личным   распоряжением   не   отменил  лекции  как  "не  имеющие
практической  ценности";  да  и среди студентов эта странная дисциплина, где
наука  в  равных  пропорциях  переплеталась  с  магией  и  шарлатанством, не
пользовалась  особой популярностью - но вопреки всему этому в памяти Феликса
прочно   застрял   один   эпизод:   Бертольд   своим  хрипловатым  баритоном
рассказывает  о  веществах,  которые  сами по себе безвредны и не опасны, но
будучи  соединены  вместе,  трансмутируют  в  горючую  и взрывчатую смесь. А
причиной,  по  которой  Феликс  вспомнил  этот,  казалось  бы, давно забытый
эпизод из лекции по алхимии, стал его незваный гость номер два.
        Для  Феликса было не в тягость принимать у себя в гостях Бальтазара,
пока    тот    соблюдал    умеренность    в   возлияниях;   а   пребывая   в
снисходительно-терпеливом  настроении,  Феликс  не  отказался бы выслушать и
даже   согласно   покивать   очередному  суесловию  Огюстена;  но  оказывать
гостеприимство  Бальтазару  и Огюстену одновременно?! Ситуация грозила выйти
из-под  контроля и полыхнуть не хуже тех вонючих химикалий, которые смешивал
на лекциях Бертольд...
        Лунообразный лик Огюстена утопал в пушистом воротнике песцовой шубы.
        - Принимай гостей! - заявил он и шмыгнул носом.
        Феликсу  оставалось  только  посторониться  и  пропустить Огюстена в
дом.  Следом  за  вальяжным,  пахнущим  одеколоном и мандаринами французом в
дверь собственного дома бочком протиснулся посиневший от холода Йозеф.
        -  Добрый  вечер,  папа,  -  пробормотал он, разматывая заиндевевший
шарф.  -  Ильза  наверху?  -  спросил  он  и,  получив утвердительный ответ,
направился к лестнице, попросив Тельму подать наверх горячего вина.
        Огюстен  тем временем принялся избавляться от шубы. В прихожей сразу
стало  тесно,  и  Тельма  пару  раз ойкнула, задетая размашистыми движениями
француза.  Как ни странно, но Огюстен во время этой процедуры молчал! Вместо
обычных  прибауток,  хохмочек  и  язвительных выпадов раздавалось только его
сосредоточенное сопение. Потом взгляд Огюстена упал на меч среди зонтов.
        -  Ага,  -  сказал он задумчиво и огладил лацканы сюртука. - И долго
ты намереваешься держать меня в дверях? - спросил он без тени сарказма.
        Слегка  удивленный и заранее напрягшийся Феликс жестом пригласил его
войти.  Огюстен  манерно  поклонился  и  проследовал  в  столовую. Здесь он,
по-прежнему  храня  молчание,  прошелся  вокруг стола, учтиво поздоровался с
Агнешкой  и  Бальтазаром, внимательно посмотрел на портрет Эльги на каминной
полке, после чего плюхнулся на софу и переплел пальчики-сардельки на животе.
        "Не  захворал  ли он часом?" - обеспокоено подумал Феликс. Бальтазар
настороженно  потягивал виски, а Агнешка ерзала на месте, ожидая продолжения
истории  о  кровожадных  горцах и снежном человеке с перевала Кхебер. Слышно
было, как тикают часы в прихожей. Пауза становилась неловкой.
        - Выпить хочешь? - спросил Феликс.
        -  Хочу,  - сказал Огюстен и достал из-за пазухи плоскую бутылочку с
коньяком. - У тебя рюмок не будет?
        Феликс   открыл  буфет  и  достал  три  пузатых  бокала  из  резного
хрусталя.  Кажется, он начинал понимать, что происходит. Огюстен ждал подачи
-  любого, самого невинного вопроса, с которого можно будет начать разговор;
катализатора,  как  назвал  бы  это  Бертольд.  Но  раз Огюстен избрал такой
окольный  путь  к  началу  разговора,  то  информация,  которой он собирался
поделиться, по всей видимости, действительно была небезынтересной.
        - Что нового, Огюстен? - спросил Феликс.
        -  Нового?  -  переспросил француз, переливая содержимое бутылочки в
бокал. - Да как тебе сказать...
        - Скажи прямо. Как есть.
        Огюстен  залпом,  как  водку, выпил коньяк, ухнул, вытер рот тыльной
стороной  ладони  и  с  разочарованной  гримасой  потряс пустой бутылкой над
бокалом.
        -  А  еще коньяк у тебя есть? У меня кончился, - пожаловался он. - А
виски ваше - такая гадость...
        -  У  меня  все  есть. Рассказывай, что нового! - потребовал Феликс.
Количество  недомолвок  и намеков, услышанных им за этот день, достигло того
предела,  после которого просто обязана была возникнуть параноидальная мысль
о  том,  что  Огюстен  скрывает  что-то  очень-очень  важное.  Бальтазар, не
обремененный   подобными  предчувствиями,  удивленно  выгнул  бровь,  словно
говоря:  "Оно тебе надо? Не буди лихо..." Но Феликс повторил: - Рассказывай!
- и Огюстен послушался.
        Рассказ   его   представлял   собой  нечто  среднее  между  газетной
передовицей,  уличной листовкой и пророчествами Нострадамуса. Оказалось, что
демонстрация  фабричных  рабочих  была  организована вовсе не цеховиками, но
самими  рабочими,  что  уже  само  по  себе  внушало  определенные опасения;
вдобавок,  в  демонстрации  предполагали принять участие не только рабочие с
текстильных  мануфактур,  но  вообще все рабочие всех заводов в окрестностях
Города  -  суммарно  что-то около пятнадцати тысяч человек; и все бы ничего,
если  бы  Цех  ткачей  не решил в полном составе выйти на улицы и поддержать
требования  изможденных нечеловеческими условиями жизни работяг о сокращении
рабочего  дня  и  понижении  норм  выпускаемой  продукции; помимо этого, Цех
ткачей  совместно с дюжиной других Цехов, так же страдающих от конкуренции с
фабриками,  собирался объявить протест в адрес Цеха механиков, и потребовать
от  магистрата  ввести  квоту  на  количество  машин  и станков, продаваемых
фабрикантам   ежегодно,   что,   разумеется,  должно  было  встретить  самые
оживленные   возражения   со   стороны  как  Цеха  механиков,  так  и  самих
фабрикантов,  чьи доходы впервые за последние пару лет оказались под угрозой
катастрофического  падения;  и  в завершение всего этого, два эскадрона улан
по  личному  распоряжению  бургомистра  были  отозваны  с  зимних  квартир в
казармы и приведены в полную боевую готовность...
        Это  были  факты.  Смочив  горло  из  неосмотрительно  отставленного
Бальтазаром  стакана,  Огюстен  расстегнул  сюртук,  смахнул  пот  со  лба и
перешел   к   своим   умозаключениям   на  основе  этих  фактов,  постепенно
возвращаясь  к  тому  обычному  для  него состоянию, которое Бальтазар метко
именовал  словесным  поносом.  Все  более  и более распаляясь от собственной
дальновидности,   Огюстен   предрекал   чудовищное  по  кровавости  и  числу
действующих  лиц побоище, которое просто обязано было разразиться этой ночью
на  улицах  Города.  Он  вещал  с  пылом истинного пророка, анализируя факты
согласно  велению  своей  левой  пятки и высасывая из пальца недостающие для
анализа   детали.   Согласно   его   прогнозам,   мирная,   хотя   и  крайне
многочисленная  даже  по  меркам Столицы демонстрация неизбежно должна будет
превратиться  в  череду  погромов  и  поджогов  в  Нижнем  Городе.  Громить,
естественно,  будут  цеховые  мастерские, и в первую очередь - механические;
достанется   также   лавкам,  торгующим  спиртным,  и  питейным  заведениям;
бунтовщики  не  обойдут  вниманием и официальные учреждения, как то: участки
жандармерии  и,  чем  Хтон  не  шутит, саму ратушу; и не в последнюю очередь
внимание  нищих  и  голодных  рабочих привлекут роскошные дома по ту сторону
реки,  как, например, особняк дона Бальтазара, построенный, если Огюстену не
изменяет память, в непосредственной близости от Цепного моста, не так ли?..
        -  Я  не  дон,  -  сварливо  уточнил Бальтазар, которого перспектива
лишиться   крова   над   головой   почему-то   оставила   равнодушным.  -  Я
всего-навсего идальго, мелкопоместный дворянин, да и то - бывший...
        Огюстен  рассыпался  в  извинениях,  и  по  мере того, как его голос
пропитывался   желчью,   обретая  знакомо-ехидные  нотки,  опасения  Феликса
начинали  казаться  ему столь же смехотворными, как и прогнозы Огюстена. Все
эти  ужасы о кровавом бунте не смогли напугать даже Агнешку, но Феликс решил
все  же  вознаградить  старания  француза и приказал Освальду подать бутылку
приличного  коньяка  и  полагающуюся  по  такому  случаю закуску. В качестве
последней   выступали  тонко  нарезанная  ветчина,  сыр  и  ломтики  лимона,
посыпанные  сахарной  пудрой и мелко смолотым кофе, а под приличным коньяком
Освальд  разумел как минимум "Реми Мартен", за которым пришлось спускаться в
погреб.  Явление запыленной бутылки отвлекло Огюстена от судеб горожан, и он
наконец-то замолчал, деловито сбивая сургуч с пробки.
        Воспользовавшись  паузой,  Агнешка  потянула  Бальтазара за рукав и,
ожидая  возобновления  прерванной на самом интересном месте истории об охоте
на йети-людоеда, спросила:
        - А что дальше?
        -  Что  дальше? - повторил Огюстен, отнеся этот вопрос на свой счет.
- Я вам скажу, что будет дальше!
        Но  сказать  он  не  успел. Огоньки в настенных газовых рожках вдруг
затрепыхались,   как   пойманные   бабочки,   ярко  вспыхнули,  затем  разом
потускнели, фыркнули напоследок и погасли. Комната погрузилась во тьму.



                                     6

        Пока  Феликс  с Агнешкой обходили дом, дергая за цепочки и укручивая
краники  газовых  рожков, Бальтазар и Огюстен совершили экспедицию в погреб,
где  долго  гремели  впотьмах,  добыв  в результате два разлапистых чугунных
шандала  и  затянутый  паутиной  канделябр.  Испанец также прихватил с собой
бутылочку  бургундского,  на  случай,  если  бдение  при свечах затянется, а
Огюстен  не  только  умудрился ничего не разбить, но и откопал где-то старую
керосиновую  лампу  с  закопченным  стеклом.  Керосина,  правда,  в  доме не
нашлось, зато свечи у Освальда всегда водились в избытке.
        Когда  Феликс  уложил  спать  внезапно уставшую внучку и спустился в
столовую,  он  увидел,  как  Бальтазар  и Огюстен, забыв на время о взаимной
антипатии,  дружно  нанизывали  жирные  на ощупь стеариновые свечи на ржавые
иглы  шандалов.  Последний  огарок  Бальтазар  воткнул в горлышко опустевшей
бутылки  из-под "Гленливета", и комната преобразилась в мерцающем свете двух
дюжин   крошечных   огоньков.  Потолок  сразу  стал  выше,  углы  утонули  в
полумраке,  и через весь ковер протянулась ажурная тень от каминной решетки,
за  которой  по-прежнему  жарко  потрескивали сосновые поленья. Даже слишком
жарко:  не  привыкшего  к  физическому труду Огюстена поход в подвал вымотал
совершенно,  и  он,  взмокнув в своем сюртуке, устало рухнул в кресло и вяло
взмахнул рукой в сторону закупоренной сургучом бутылки коньяка:
        - Бальтазар, окажите любезность...
        То  ли  опыта  у  испанца  было  побольше,  то ли перемена освещения
сыграла  с  ним  шутку,  напомнив  о  задымленных  тавернах и кабаках, где с
сосудами  живительной  влаги  особенно не церемонились, но бутылку Бальтазар
открыл  моментально, отбив сургуч об декоративный лепесток шандала и вытащив
пробку  зубами,  после  чего разлил коньяк по бокалам, подхватил один из них
под округлое брюшко и сказал меланхолично:
        - Подонки...
        Огюстен  свой  бокал  взял  двумя пальчиками за тонкую ножку, слегка
взболтал,  полюбовался  отблесками  пламени  сквозь  маслянистые  разводы на
хрустале,  пригубил  коньяк и точно так же, двумя пальчиками, отправил в рот
кусочек ветчины. Старательно прожевал, облизнул губы и согласился:
        - Мерзавцы! Негодяи! О чем они вообще думают?!
        Феликс,  растрогавшись от столь идиллической картины, подошел к окну
и  посмотрел  на  улицу.  Фонари, как и следовало ожидать, не горели, а окна
дома  напротив разглядеть было невозможно из-за серой мглы, взбитой порывами
ветра  в  мутную  круговерть.  "И  охота  же  им  в  такую  погоду ходить на
демонстрации",  -  подумал  Феликс и задернул шторы. Боммм! - сказали часы в
передней, начиная отбивать семь.
        -  Подумать  страшно,  сколько  людей  может  задохнуться, когда эти
сволочи  включат  газ!  -  возмущался Огюстен. - А сколько вспыхнет пожаров!
Кошмар!
        -  Вы  мне  лучше  скажите,  чего  им  неймется?  -  лениво  спросил
Бальтазар.
        -  Чего  им  неймется?!  -  воскликнул  Огюстен, и Феликс понял, что
перемирие  окончено.  -  Вы  спрашиваете,  чего  им  неймется?  А вы хотя бы
представляете  себе,  сеньор  мелкопоместный  дворянин, каковы условия жизни
заводских  рабочих?!  Что это такое - вкалывать по шестнадцать часов в день,
зарабатывать  десять  цехинов  в  месяц  и  даже  не  иметь  возможности  их
потратить,  так  как  по  сути эти рабочие есть самые обыкновенные рабы, они
даже  живут  на  территории  фабрик,  по двести человек в одном бараке, и не
отапливаемом, прошу заметить, бараке!!!
        - Ну и что? - пожал плечами Бальтазар. - В феодах им было бы хуже...
        -  Конечно  же! "В феодах им было бы хуже"! И это, по-вашему, повод,
чтобы обращаться с людьми, как со скотом?! - взвыл Огюстен.
        -  Огюстен,  -  мягко  сказал  Феликс.  - Если ты не заметил, то моя
внучка  только  что легла спать. Она неважно себя чувствует, и если ты своим
криком ее разбудишь...
        -  Понял,  -  просипел  Огюстен.  -  И  так уже голос сорвал... - Он
отправил  в  рот  кружок  лимона  и  покачал перекошенной физиономией. - Уф!
Кислятина...
        Бальтазар снова наполнил бокалы и степенно сказал:
        -  Я  не припоминаю, чтобы крестьян кто-то силком тащил в города или
заставлял  идти  на фабрики. Это их решение, они его приняли, чего уж теперь
кулаками  махать? Хотя, - миролюбиво заметил он, - в чем-то вы правы... - От
неожиданности  Феликс  поперхнулся  сыром.  -  Меня  самого  раздражают  эти
фабрики,  мануфактуры  и  прочие  вонючие  постройки в окрестностях Столицы.
Неужели   нельзя   обойтись   Цехами  и  надо  возводить  эти  циклопические
сооружения?
        -  Ха-ха!  -  сказал  Огюстен  и  расстегнул  жилет. На лбу француза
сверкали   крупные  бисерины  пота.  -  А  вы  знаете,  дорогой  мой  сеньор
Бальтазар,  что  одна  текстильная  мануфактура  производит  за месяц больше
сукна, чем все столичные мастерские Цеха ткачей - за год?
        -  Но  раньше  мы  как-то  обходились  без  мануфактур...  - заметил
испанец.
        -  Ра-аньше,  - насмешливо протянул Огюстен, - раньше и девушки были
моложе,  и  трава  зеленее...  Раньше  были чудовища, которые контролировали
прирост  населения,  и были маги, которые не позволяли крестьянам высовывать
нос  за  пределы  родных  деревень.  Потом  чудовищ  и магов объявили Злом и
истребили,  результаты  чего  мы  и пожинаем сегодня. Раньше Злом были маги,
скоро  Злом окрестят фабрикантов. И тоже истребят. Если смогут. Начало этого
увлекательного процесса мы имеем возможность наблюдать воочию...
        -   При  всем  моем  уважении  к  вашим  несравненным  аналитическим
способностям,  -  сказал  Бальтазар,  тщательно  выговаривая слова, - должен
напомнить,  что  в вопросах природы Зла вы разбираетесь столь же хорошо, как
я - в китайской опере...
        В   голосе   Бальтазара   появилась  опасная  вкрадчивость,  которая
заставила Феликса вмешаться:
        -  А  если  вы  спросите  меня,  то  я  считаю, что во всем виновата
погода...
        - Это еще почему? - нахмурился Огюстен.
        -  Посуди  сам:  во  время метели фабрики не работали, так? И вместо
того,  чтобы  вкалывать  по  шестнадцать часов в сутки, угнетенные труженики
бездельничали  и слушали смутьянов, подосланных цеховиками. Началось... э...
брожение  умов, и в итоге сегодня ночью у жандармов будет много работы. Хотя
Сигизмунд  полагает...  -  И  Феликс  слегка  заплетающимся  языком  изложил
вкратце мысли Сигизмунда о сакральной природе декабря.
        Какое-то  время  оба гостя смотрели на него уничижительным взглядом,
как  на ребенка, влезшего в разговор взрослых, а Феликс с невинным видом пил
коньяк  и  жевал  сыр.  Потом  Огюстен,  смекнув, что его и Бальтазара опять
развели по углам, заявил беспечно:
        -  Старый добрый Сигизмунд! Все на свете готов объяснить мистикой! А
хотите, я сейчас докажу, что во всем виноваты герои?
        - Докажи, - милостиво разрешил Феликс.
        -  С  удовольствием.  Итак,  ты  говоришь, что... э... брожение умов
было  вызвано  кучкой  проходимцев, нанятых цеховиками. Замечательно! Теперь
объясни  мне,  с  какой  стати рабочие после шестнадцатичасовой смены станут
вдруг  прислушиваться  к  призывам  наемных  смутьянов? Да у них же на морде
написано  -  жулье!  Ан  нет. Прислушались. На площадь вышли. Это в такую-то
погоду,  когда  собаку  на  улицу  выгонять жалко! Представь себе: жили себе
тихо-мирно,  пахали  как  проклятые, и утешали друг дружку тем, что в феодах
было  хуже.  Потом  пришел  смутьян,  залез  на  бочку, толкнул речь и толпа
отупевших  от  каторжного  труда  рабов  моментально  превратилась в грозное
политическое  оружие  - настолько грозное, что даже его создатели, цеховики,
оказались не в состоянии его контролировать. Фантастика!
        -  Я  же  не  говорю,  что  все было именно так... - лениво возразил
Феликс.
        -  А  именно  так  все  и было! - с жаром воскликнул Огюстен. - Я не
оспариваю  твою версию, напротив, мне она представляется наиболее вероятной,
но  я  хочу  понять  - почему это произошло? С какой стати тысячи изнуренных
людей  пошли  следом  за  проходимцем,  который  никогда  не  держал в руках
инструмента тяжелее вилки? Кем он стал для них?
        - И кем же?
        -  Героем!  - торжественно возвестил Огюстен. - Они долгие годы жили
в  рабстве.  Они  свыклись  с  мыслью, что люди бывают маленькие, как они, и
большие  - как маги, которые их порабощают, и герои, которые их освобождают.
А  сами  они  -  никто, толпа, их дело сидеть и ждать, пока их поработят или
освободят.  А  кто  их  приучил  к  такой  мысли?  Вы!  Вы,  господа  герои,
профессиональные  победители  чудовищ  и  убийцы  магов. Зачем им, маленьким
слабым   человечкам,   напрягаться   и  вспоминать  о  чувстве  собственного
достоинства  и  элементарном  инстинкте  самосохранения,  когда  на  то есть
герои?  Такие  славные парни, что защищают справедливость, борются со Злом и
постоянно  суют  свой  нос в чужие дела! Кикимора в болоте завелась, детишек
таскает?  Пиши  жалобу  в ближайшую командорию, приедет герой и всех спасет.
Маг  распоясался,  вампиром  обернулся  и  кровь из людей пьет? Пиши жалобу,
герои  разберутся!  Фабриканты  обнаглели,  детей к станкам ставят?.. Терпи.
Фабрикантами  герои  не  занимаются.  Брезгуют  мелочевкой.  Им  троллей  да
гоблинов  подавай,  а  уж  с фабрикантами вы, ребята, сами... А что они сами
могут?  Они  люди  маленькие,  их  дело  - героя ждать. А проходимец он, или
настоящий драконоубийца - дело десятое...
        Бальтазар хмыкнул, а Феликс спросил:
        - Ты действительно не видишь разницы между проходимцем и героем?
        -  Я  -  вижу.  А  толпа  -  нет.  Толпе  нужен  герой. Точка. Когда
настоящего,   дипломированного   героя   под  рукой  не  оказывается,  толпа
выбрасывает наверх первого попавшегося жулика...
        - А зачем? - перебил Феликс.
        - Что - зачем?
        - Зачем толпе нужен герой?
        - Чтобы вести ее за собой, разумеется! - удивился Огюстен.
        -  Бальтазар,  -  обратился Феликс к драконоубийце, - скажи мне, как
другу...  За всю твою долгую и трудную карьеру героя тебе приходилось водить
за собой толпу? Ну хоть один разочек?
        -  Было  дело,  - кивнул испанец, изучая бутылку бургундского. - Как
сейчас  помню:  я впереди, на белом коне, а они за мной, с дрекольем... Чуть
не догнали, сукины дети... Куда ты штопор задевал?
        - Я же в фигуральном смысле! - возмутился Огюстен.
        -  Ах,  в  фигуральном...  -  усмехнулся  в усы Бальтазар, вкручивая
штопор в пробку.
        -  В  фигуральном  смысле, милый мой Огюстен, - сказал Феликс, - мы,
герои,  тоже  люди маленькие. Вон у меня неделю назад кран на кухне сорвало.
Вода - фонтаном! А пришлось сидеть и ждать, пока придет слесарь и починит...
        -  При  чем  здесь  это?!  -  кричал  Огюстен,  но Феликс его уже не
слушал.  Вечер,  начатый  с  глотка  шнапса, продолженный хересом за обедом,
виски  -  после  обеда  и  коньяком  перед  ужином, было бы крайне неразумно
завершать  легким  вином,  и  от бургундского Феликс отказался: он и так уже
осовел  от  выпитого  и  начинал  клевать носом, соскальзывая в полудрему. К
тому  же,  Бальтазар  сегодня  был  на  удивление  миролюбив,  и  на наскоки
Огюстена  отвечал  рассеянно  и невпопад, тем самым совершенно дезориентируя
задиристого француза, и Феликс позволил себе расслабиться.
        Он  уснул,  и  впервые  за  последние тридцать лет увидел сон. Он не
запомнил  его  -  видение  изгладилось  из памяти в момент пробуждения, и он
долго  потом  пытался вспомнить, что ему снилось, но все усилия были тщетны,
и  в душе осталось только смутное, неуверенное ощущение, что он забыл что-то
такое, что могло изменить его жизнь...
        Он  проснулся  с  металлическим  привкусом  во  рту.  В комнате было
темно.  Свечи  укоротились  почти  вдвое,  и  бутылка из-под виски покрылась
бугристыми  и  похожими  на кораллы наростами расплавленного стеарина. Камин
едва  тлел;  Бальтазар  и Огюстен перебрались за обеденный стол и, отодвинув
пустые  тарелки, продолжали заниматься каждый своим делом: Огюстен рассуждал
о   том,   зачем   на  самом  деле  нужны  герои,  а  Бальтазар  приканчивал
бургундское.  В  торце  стола  Феликса дожидался его ужин: салат с тресковой
печенью и холодная телятина.
        -  А, проснулся! - обрадовался Огюстен. Его уже порядком развезло от
выпитого,  и  он  чересчур  размашисто  жестикулировал.  - Что это за хозяин
такой, что напивается раньше гостей? Непор-рядок!
        Бальтазар   был   еще  более-менее  трезв  (сказывалась  многолетняя
практика),  но уже достаточно угрюм, чтобы даже у Огюстена пропала охота его
провоцировать.  Феликс  потер  глаза,  встал с кушетки и с хрустом расправил
плечи.
        -  Прислугу  мы  отправили спать, - доложил Огюстен. - Ты не против?
Вон твой ужин!
        -  Спасибо...  -  сказал  Феликс  и  не узнал собственного голоса. -
Кгхм! Бальтазар, плесни мне вина, будь добр...
        В  комнате  чего-то не доставало. Что-то было не так, как раньше, но
Феликс  не  мог  понять,  что?  Он  подошел  к  камину  и поворошил кочергой
серебристую  коросту  пепла, взметнув в дымоход сноп искр. Потом подбросил в
огонь  дров,  и  камин  снова  весело  запылал.  Но  чего-то  по-прежнему не
хватало...
        "Часы,  -  сообразил  он.  -  Часы  в  прихожей остановились. Раньше
тикали, как метроном, а теперь стало тихо. Надо завести!"
        Часы  купила Ильза, которой периодически изменял ее вкус к дорогим и
некрасивым  вещам,  и  она,  пускай  и  по  ошибке, приобретала предметы, на
которые  можно  было  смотреть без содрогания. Большие напольные часы с боем
были  как  раз  таким  случаем:  из  темного  полированного дерева, с матово
поблескивающими   гирями,  римскими  цифрами  на  циферблате  и  похожим  на
гитарный  гриф  маятником,  часы выглядели солидно и уверенно, не бросаясь в
глаза показной роскошью.
        Сейчас  оба  бронзовых  цилиндрика  опустились  только  до  середины
положенной  им дистанции, но маятник висел неподвижно. Феликс толкнул его, и
механизм  принялся  размеренно  клацать.  Тут  Феликс понял, что не имеет ни
малейшего  представления  о  том,  сколько  сейчас  времени,  и  вернулся  в
столовую.
        - Огюстен, ты не подскажешь, который час?
        -  Понятия  не  имею! Мои остановились в четверть одиннадцатого... -
пожаловался  француз,  выудив из жилетного кармана часики в дешевом стальном
корпусе.
        "Странно",  - подумал Феликс. То же самое время показывали и стрелки
часов  в  прихожей.  Можно  было  подняться  за  брегетом в свою комнату, но
шляться  по  дому со свечкой в руке ему расхотелось, и он, усевшись за стол,
принялся без всякого аппетита ковырять салат.
        Только  сейчас  он  понял, что Бальтазар не просто угрюм, но мрачен,
как  грозовая  туча,  и  причина этого лежит отнюдь не в алкоголе. Даже если
сейчас  было  только  одиннадцать,  а  на  самом  деле, наверное, больше, то
Себастьяну  давно  пора  было  объявиться.  "Так, - подумал Феликс. - Что-то
случилось.  В  лучшем  случае парня забрали в участок. В худшем..." О худшем
Феликс предпочитал не думать.
        Огюстен   же   тем  временем  продолжал  как  ни  в  чем  не  бывало
жонглировать  словами и упражняться в софистике, доказывая, что именно герои
всему  виной.  Не  встречая  ровным  счетом  никаких  возражений  со стороны
Бальтазара, Огюстен разошелся вовсю и чесал языком без остановки.
        -  Прогресс,  - рассуждал он, - это вам не какой-то кадавр, которого
можно  легко  одолеть  путем  усекновения головы и прочих выступающих частей
тела.  Прогресс  нельзя  победить мечом! Его вообще нельзя победить или хотя
бы  остановить!  Прогресс  -  это  снежный  ком, два столетия пролежавший на
вершине  горы  и  теперь  наконец-то  сорвавшийся  вниз  чудовищной лавиной,
сметающей  все  на своем пути. А кто сдерживал эту лавину? Маги, слуги Хтона
и  воплощения мирового Зла... Вот и выходит, что джинна из бутылки выпустили
герои,  столь  прилежно истребившие магов, а теперь, когда этот джинн бушует
по  всей  Ойкумене,  герои делают вид, что им нет до этого никакого дела. Вы
знаете,   Бальтазар,   я   всегда   был   невысокого  мнения  об  умственных
способностях  героев,  но  что  меня  действительно  поражает,  так это ваша
нынешняя  щепетильность и страх во что-либо вмешаться. Герои самоустранились
от  общественной жизни, и общество быстренько подыскало им замену, но какую!
Ужас!..  Право  слово, я никак не ожидал от вас такой... безответственности,
чтобы не сказать - трусости. Набедокурили - и в кусты, тоже мне, герои!
        И   тут   чаша   терпения  Бальтазара  переполнилась.  Он  привстал,
перегнулся  через  стол  и ухватил Огюстена за грудки, наматывая его манишку
на кулак.
        -  Послушайте,  вы! - прошипел Бальтазар. - Господин теоретик! Сотни
парней,  мизинца  которых вы не стоите, отдали свои жизни, чтобы такие уроды
как  вы могли рассуждать о роли героев в жизни общества. Потрудитесь уважать
память  этих  парней,  мсье  Огюстен, а иначе мне придется выбить из вас всю
спесь!
        -  Что  за  манеры,  сеньор  драконоубийца?  -  хрипел  полузадушено
Огюстен. - За неимением аргументов переходим к рукоприкладству?
        -  Я  жду  извинений,  -  угрожающе  сказал Бальтазар, приподнимая и
слегка  встряхивая  француза.  -  Извинений  передо мной и Феликсом лично, и
перед всеми героями, которых вы только что оскорбили!
        -  Я?  Оскорбил?  -  удивился  Огюстен,  медленно багровея лицом и с
трудом сохраняя самообладание. - Да что вы в самом деле, я и в мыслях-х-х...
        -  Ну?!  -  прорычал  Бальтазар.  На  его  висках вздулись узловатые
веревки вен, а на лбу выступил пот. - Ну?!!
        -  Хватит!  -  Ладонь  Феликса  с  треском врезалась в столешницу. -
Прекратить! Отпусти его! Немедленно!
        Секунду-другую  Бальтазар  продолжал смотреть в налитые кровью глаза
Огюстена,  а  потом  отшвырнул пухлого француза и, тяжело дыша, опустился на
стул.
        -  Какой  вы,  однако, агрессивный... - выдавил с кривой полуулыбкой
Огюстен, потирая шею. - В вашем возрасте это вредно...
        -  Еще  один  такой инцидент, - внушительно сказал Феликс, - и я вас
выгоню. Обоих. Учтите на будущее.
        -  Учтем,  -  уже  почти  весело сказал Огюстен. - Непременно учтем,
правда, сеньор Бальтазар?
        Испанец в два жадных глотка осушил бокал с вином и буркнул:
        - Извини, Феликс. Я погорячился...
        - Папа? - раздался у Феликса за спиной чуть испуганный голос Йозефа.
        Феликс  обернулся.  Йозеф  стоял  в  одной  ночной рубашке и смешном
колпаке  с  помпоном.  Он  был  бледен, и рука, сжимавшая подсвечник, слегка
дрожала.
        -  Да?  -  удивленно  спросил  Феликс.  -  В чем дело, сынок? Мы вас
разбудили, да? Ты прости, мы тут слегка развоевались...
        - Папа, - сказал Йозеф. - У Агнешки жар. Надо сходить за доктором.



                                     7

        Обычно  укладывание  Агнешки  спать  - дело, казалось бы, нехитрое и
привычное   -   превращалось   в   процедуру  настолько  долгую,  сложную  и
трудоемкую,  что  когда  сегодняшним  вечером  внучка  сама изъявила желание
отправиться  в  постель, Феликс посчитал, что причиной этого намерения стала
давняя  боязнь  темноты,  которой  девочка страдала с трехлетнего возраста -
боязнь  сильная, доходящая порой до панического ужаса, и, увы, запущенная по
воле  Ильзы  и  Йозефа,  не  позволивших Феликсу "искалечить детскую психику
изуверскими  методами  героев"  и  отучить  Агнешку  испытывать  страх перед
потемками раз и навсегда.
        Но  сейчас,  проходя  в  свой кабинет мимо комнаты Агнешки и замирая
под   дверью,   откуда  доносились  тихие  стоны  и  горячечное  бормотание,
перемежаемое  успокаивающим воркованием Ильзы, Феликс ругал себя на чем свет
стоит  и  мысленно  давал  себе  пинка  за то, что не смог отличить хворь от
испуга  и  еще  посмел подтрунивать над занемогшей внучкой! Побороть чувство
вины  и  перестать  корить себя Феликс мог только одним способом, а именно -
безотлагательно  приведя в внучке доктора, и именно за этим он и направлялся
в  свой  кабинет.  При  всем  своем  скепсисе касательно прогнозов Огюстена,
Феликс  все  же  хотел  свести  риск к минимуму и самым старательным образом
подготовиться к вылазке в Город.
        Войдя  в  кабинет,  он  первым  делом  выволок из-под стола дорожный
сундук  и достал из него старую лампу "летучую мышь" и пузырек с загустевшим
маслом.  Фитиль  занялся  неохотно, и от запаха нагретого металла и горелого
масла  у  Феликса  защемило  сердце.  Эта лампа, как и любой другой предмет,
извлеченный  из окованного железом сундука, могла разбудить такое количество
совершенно  неуместных  сейчас  воспоминаний,  что  Феликс  поспешил  задуть
огонек  и  отставить "летучую мышь" в сторонку, приступив к сосредоточенному
переворачиванию  содержимого  сундука.  Память его не подвела: на самом дне,
под  холстиной,  к  тихой радости Феликса обнаружились меховые унты, которые
он тут же и обул.
        Теперь  следовало  подумать  об  оружии.  Мысль  о  мече он отбросил
сразу:  в  такой  мороз  человек  с подрезанными сухожилиями (обычный способ
гуманного  вразумления уличной швали) к утру гарантированно превратился бы в
труп,  а  убийство людей Феликсу всегда претило, и поэтому он остановил свой
выбор  на  короткой и гибкой дубинке из кожи носорога, привезенной из Африки
и  усовершенствованной  путем закладывания свинчатки в ударную часть. Одного
взмаха   этой   вещицей  хватало,  чтобы  нокаутировать  быка,  но  проблема
заключалась  в том, что у толпы слишком много голов, чтобы каждую можно было
отоварить  в  порядке  очереди  -  а  именно  столкновения  с  толпой Феликс
опасался куда больше, чем всех бандитов вместе взятых.
        В   другой  ситуации  он  бы  еще,  пожалуй,  поразмыслил  над  этой
проблемой,  но  сейчас,  когда  за  стеной  металась  в бреду его внучка, он
действовал  без  колебаний.  За  ровными  рядами  обтянутых в сафьян томиков
подарочного  издания  "Анналов"  в  задней  стенке  книжного шкафа был укрыт
тайник,  который  он  не  открывал со Дня Героя. Комбинацией замка была дата
рождения Агнешки...
        "Сигизмунд  мне  голову  оторвет", - хмуро подумал Феликс, вытягивая
увесистый  фолиант.  Ключ от него был приклеен кусочком липкой ленты для мух
к  нижней  поверхности  письменного  стола.  "Кто бы мог подумать, что самое
мощное  и  самое  секретное  оружие  героев  может  понадобиться  для  таких
прозаических  целей,  как распугивание толпы... Что творится с этим миром?!"
- спросил себя Феликс и открыл фолиант.
        Скорее  всего, это была идея Сигизмунда - придать футляру для оружия
форму  книги;  старик  любил  распространяться  о силе, даруемой знаниями...
Разумеется,  никаких  страниц в фолианте не было, а была подкладка наподобие
той,  в  которой  покоились  эсток  и дага Феликса. Только углубления в этой
подкладке  были  необычными:  два  продолговатых  по бокам и два - круглое и
грушеобразное   -   посередине.   В   круглом  лежала  маленькая  коробочка,
заполненная  свинцовыми  шариками  размером  с  фалангу  большого  пальца; а
грушеобразное  углубление  заполнял  собой  пенал  из выскобленного оленьего
рога,   настолько   тонкий,  что  сквозь  полупрозрачные  стенки  был  виден
иссиня-черный  зернистый  порошок.  Но  вовсе не свинцовые шарики, и даже не
загадочный  порошок  Сигизмунд  велел  беречь  как зеницу ока: два предмета,
уложенные  в  продолговатые углубления подкладки, и формой напоминающие ложа
ручных  арбалетов с продольными трубками там, где полагалось быть углублению
для стрелы, и были тем самым чудо-оружием героев.
        ...Первые   огнестрелы   были   фитильными   и  жутко  неудобными  в
обращении:  герои  прихватывали  их  с  собой  только  в  том  случае,  если
предстояла  встреча  с  гиппогрифом, ценохоркой или другой массивной тварью,
убивать  которую  вручную  -  запаришься;  но  лет десять назад нюрнбергский
мастер,  имя  которого  было  большей тайной, чем родословная Бальтазара, не
только  навострился  делать  компактные  и  легкие  огнестрелы, но и изобрел
пружинно-колесцовый   замок,   который   позволял   держать  по  взведенному
огнестрелу  в  каждой  руке и стрелять два раза подряд - и тогда эти шумные,
но  грозные  устройства  стали  применяться  героями и против магов. Феликсу
порой  казалось, что именно изобретение огнестрела приблизило кончину магов,
хотя,  конечно  же,  это  не  объясняло,  почему  перестали  рождаться новые
маги...  Черный  порошок,  в  просторечии  - порох, выдавал героям Сигизмунд
лично,  и узнать его, пороха, состав и способ приготовления было невозможно;
ну а шарики-пули каждый герой отливал самостоятельно.
        Эта  пара огнестрелов слегка отличалась от той, что Феликс потерял в
Каринхале:  и  рукоятки были изогнуты сильнее, и стволы - чуточку короче, но
клейма   на   стволах   (коронованная  змея,  фирменный  знак  таинственного
оружейника)  и  -  самое  главное - замки оставались точно такими же: Феликс
привычно   завел   ключом  колесико,  проверил  винт,  фиксирующий  кремень,
прицелился  в  окно и потянул за спусковой крючок. Раздался щелчок, шипение,
кремень  коротко  взвизгнул  об  колесцо,  и брызнул сноп ярких искр. Феликс
повторил  операцию  со вторым огнестрелом, убедился, что пружина не ослабла,
отмерил   и   насыпал  порох,  и  чисто  машинально,  повинуясь  автоматизму
движений,  обернул  свинцовые шарики в пыжи и затолкал их шомполом в стволы.
Уже  взводя  заново  колесики,  он  осознал,  что  стрелять  сегодня  если и
придется,  то  только в воздух, и пули здесь явно лишние, но не разряжать же
теперь  огнестрелы, да и каким образом?.. И так сборы отняли непозволительно
много времени!
        Надо  было  торопиться,  и  Феликс  сунул  дубинку за голенище унта,
огнестрелы  прикрыл  плащом  и  спустился  вниз.  С Бальтазаром они обо всем
договорились  еще  в  столовой  (короткий  обмен  взглядами, и испанец молча
кивнул,  соглашаясь  остаться  на страже), а вот то, что Огюстен облачился в
шубу и, нахлобучив по самые брови свою норковую шапку, спросил деловито:
        - Так мы идем или нет?! - стало для Феликса настоящим сюрпризом.
        "Мы? - поразился Феликс. - Чего это он вдруг?.."
        - Одну минутку, - сказал он французу и поманил к себе Бальтазара.
        - Что еще? - буркнул тот.
        - Держи, - сказал Феликс, протягивая другу один из огнестрелов.
        - На кой?..
        - На всякий случай. Пусть будет...
        - Ладно... - хмыкнул в усы Бальтазар. - Пусть будет...
        - Ну чего вы там копаетесь?! - разгорячился Огюстен.
        -  Уже  иду,  - сказал Феликс и затеплил "летучую мышь". - Йозеф, мы
скоро! И не волнуйся ты так, на тебе же лица нет...
        Ледяной  ветер  нахально  ворвался  в  прихожую,  всколыхнув огоньки
свечей,  и  Феликс,  закутавшись в плащ, вышел вслед за Огюстеном в метель и
стужу.
        Тотчас  заслезились  глаза,  на  ресницы  налипли  снежинки, а горло
будто  забило  комком  снега;  Феликс  поморгал и сглотнул пару раз, ежась и
закутываясь  в  плащ. Ветер бил прямо в лицо, и голову приходилось наклонять
вперед,  прижимая  подбородок  к  груди  и  украдкой вдыхая воздух онемевшим
носом.
        - Лампу подними, - скомандовал Огюстен. - Ни видно же ни черта!
        Феликс  вытянул  руку  с  "летучей  мышью"  над головой, но легче от
этого  не  стало.  Уже  в  двух  шагах  свет беспомощно вязнул в густой, как
творог,  и  черной,  как сажа, субстанции, порожденной союзом снега, ветра и
ночи.  От  фонаря на землю падал неровный, обкусанный по краям круг света, и
на  этом  желтоватом пятачке видно было, как горсти льдинок, несомых вьюгой,
рассыпаются  мелкой  крошкой  по  земле,  ударившись об унты, а за пределами
светового   пятна  бушевала  дикая,  первозданная  стихия,  утробно  рыча  и
потрясая  седыми  космами,  и  казалось,  что  именно свет лишает бурю силы,
отпугивает ее так, как огонь отпугивает диких зверей...
        Огюстен  что-то прокричал, но Феликс не расслышал. На улице, вдалеке
от  спасительных стен домов, ветер носился привольно, как по печной трубе, и
вьюга  завывала  совсем по-волчьи, протяжно и заунывно, а сквозь эти рыдания
временами  прорывался  надсадный  рев,  природу  которого  Феликс установить
затруднялся.
        -  Что  это?  -  проорал  он  в  ухо  Огюстену,  когда вдалеке снова
взревело, да так, словно гималайский мастодонт бросал вызов сопернику.
        - Заводской гудок! Сирена! За Городом! - отрывисто объяснил француз.
        "Какому  идиоту пришло в голову сравнить этот вой с пением сирен?" -
задался вопросом Феликс, а Огюстен утробно осведомился из недр шубы:
        - Где живет этот доктор?
        - В Старом Квартале.
        И  не  просто  в  Старом  Квартале,  а  на  склоне Драконьего холма,
буквально  в  двух  шагах  от статуи Георгия Победоносца, и идти приходилось
под  гору,  невзирая  на  упругие  удары  встречного ветра, от которого плащ
Феликса  раздувался,  как парус, а по меху Огюстеновой шубы пробегали волны,
как  по  пшеничному  полю;  под  ногами  была  сплошная  корка  льда, и если
рифленые  подошвы  унтов  обеспечивали  хоть  какое-то  сцепление, то галоши
Огюстена  то  и  дело разъезжались в разные стороны, и француз несколько раз
был  на грани падения - Феликс успевал подхватить его под локоть в последний
момент,  чуть  не роняя при этом фонарь и проклиная себя за то, что позволил
Огюстену  увязаться  за  собой.  Тащить  его  было слишком обременительно, а
бросить  или  отправить  назад  - убийству подобно, и Огюстен, сам прекрасно
понимая,  что  из  добровольного помощника превратился в обузу, молча сносил
не  слишком  деликатное  обращение  со  стороны  Феликса,  и  только изредка
бормотал себе под нос что-то малоразборчивое.
        Таким  образом  спутники  преодолели  уже  две  трети  дороги, когда
Огюстен  не  выдержал  и  взмолился  о  передышке.  По  бокам улицы тянулись
темные,  без  единого  огонька,  громады  домов,  и,  как  и  везде в Старом
Квартале,  к  подъездам  вели  короткие,  но  крутые  лестницы,  разделенные
крошечными   палисадниками   под   окнами.   Хватаясь   за  чугунную  ограду
палисадника,  Феликс  буквально  подтащил  Огюстена  к  ближайшей лестнице и
усадил  его  на  ступеньку.  Скелеты  деревьев  и  кустов вкупе с решетчатой
оградой  давали  хоть и символическое, но все же укрытие от вьюги, и Огюстен
смог перевести дух.
        -  Не  могу... - прохрипел он. - Не могу... больше... Ты... иди... а
я... здесь... на обратном пути... меня...
        - Замерзнешь, дурак.
        - Один черт... Все равно... не дойду...
        - Молчи и отдыхай. Дыши носом.
        Феликс  дал ему ровно две минуты. Потом взял за шкирку и безжалостно
вытолкнул на тротуар.
        - Вперед!
        - Погоди... Слышишь? Копыта! Всадники! Кто-то едет!
        Феликс  прислушался,  и  с  трудом  различил дробный перестук копыт.
"Трое... или четверо, - определил он. - Галопом. Приближаются".
        - Эгей! Эге-гей! - заорал Огюстен.
        И  вместе с этим дурацким воплем в сознание Феликса ворвалось дикое,
иррациональное  желание  спрятаться;  убраться  с  дороги,  вжаться плашмя в
землю,  забиться  в  темный  угол,  накрыть  голову  плащом,  замереть  и не
дышать... словом, сделать все, чтобы всадники промчались мимо.
        -  Заткнись!  -  прошипел  он, зажимая рот Огюстену и увлекая его за
собой  к  подъезду.  Оскальзываясь  и  едва  не  падая, он поволок ничего не
понимающего  француза  обратно  к лестнице, ни на секунду не задумавшись над
причиной  своих  действий.  Его  разум  отстраненно  наблюдал, как руки сами
укручивают  фитиль "летучей мыши" и прикрывают фонарь полой плаща - задувать
огонь  было  нельзя,  на  таком  ветру  зажечь его снова не удастся, отметил
разум,  пока  руки  извлекали  огнестрел  и  пороховницу, оттягивали курок и
открывали  полку...  Потом тело само извернулось, прикрывая оружие от ветра,
и  Феликс  -  все  так  же,  бездумно!  - насыпал на полку порох, закрыл ее,
опустил  на  место  курок,  ощупал двуперую пружину и колесцо замка, спрятал
пороховницу  и  вскинул  огнестрел, положив ствол на сгиб локтя левой руки и
нежно огладив указательным пальцем спусковой крючок.
        После  он  так  и  не сможет объяснить, что заставило его убраться с
улицы,  спрятать  фонарь  и  изготовиться  к  стрельбе,  и  он спишет все на
пресловутую  интуицию,  а  пока...  Пока  ему  пришлось  дважды  пнуть ногой
барахтающегося  рядом  Огюстена, чтобы до того дошло, что рыпаться сейчас не
следует. Они замерли, и темнота поглотила их силуэты.
        Мучительно  долго  ничего  не  происходило.  Феликс  сидел, подогнув
правую  ногу  под  себя, и, облокотившись о согнутое колено левой, выцеливал
мглистую  муть, клубящуюся на проезжей части улицы; Огюстен лежал рядом, как
огромный  пушной  зверь,  и  еле  слышно  посапывал носом. Сердце равномерно
толкалось  в  ребра,  а  по спине, аккурат между лопаток, пробежала капелька
пота,  оставив  за  собой  извилистый  горячий  след.  Монотонный вой метели
наложился  на  гудение  крови  в  ушах,  и  Феликс уже было подумал, что ему
померещилось,  и  что  не  было никакого стука копыт, и всадников не было, а
были  только  мечты  Огюстена - когда он вдруг различил слезящимися от ветра
глазами  три... нет, четыре крошечных огонька среди снежных вихрей и ночного
мрака.
        А  потом  -  как-то  сразу,  мгновенно,  без паузы и промедления - в
багровых  отблесках  факелов  из  мрака  вынырнули  кони. О, что это были за
кони!  Демоны  ада,  а  не  кони! Могучие, антрацитово-черные зверюги, резко
осаженные  своими  седоками,  сначала  взбросились  на дыбы, молотя копытами
воздух,  потом  протестующе  заржали,  вгрызаясь  в  мундштуки, и, всхрапнув
напоследок,  загарцевали  на  месте,  вдребезги разбивая шипастыми подковами
ледяную корку мостовой. От коней валил пар.
        А  вот  наездников  Феликс разглядеть не смог. Все увидел: и высокие
стремена,  и  звездочки шпор на ботфортах, и мерцание серебристых уздечек, и
пылающие  факелы, которые быстрыми хищными росчерками вспарывали ночную мглу
и   замирали,  роняя  на  мостовую  с  просмоленной  пакли  сгустки  жидкого
пламени...  Там  же,  где  полагалось  быть  всадникам,  были только плащи -
черные,  как  сама ночь, длинные плащи, покрывающие крупы коней, и хлопающие
на  ветру,  как  крылья нетопырей. И самым жутким и леденящим кровь было то,
что  из-под  капюшонов не доносилось ни единого звука. Ни окрика, ни шепота,
ни ругани... ничего!
        Феликс,  пытавшийся  уложить  мозаику  своих  впечатлений  в  единую
картинку,  неожиданно  осознал,  что  целится не в воздух, и не в лошадей, и
даже  не  в  ноги  наездникам,  а  в  сами  эти  безмолвные сгустки тьмы под
плащами,  и если они - нюхом ли, колдовским зрением, как угодно! - обнаружат
его  и Огюстена, он будет стрелять, чтобы убить. Без тени сомнения. Твердо и
хладнокровно.
        Но   стрелять  не  пришлось.  Одна  из  темных  фигур  привстала  на
стременах,  залихватски свистнула (у Феликса зазвенело в ушах), и все четыре
всадника  в  черных  плащах  разом  щелкнули  хлыстами  и  вонзили  шпоры  в
лоснящиеся  от  пены  лошадиные  бока.  Ржание,  всхрап,  грохот  копыт  - и
всадники  на  полном  скаку  пронеслись  мимо  Феликса и Огюстена, опалив их
факельным  светом,  и  растворились  во  мраке  так  же  молниеносно,  как и
вынырнули  из  него.  Все  стихло,  и  вой  метели показался Феликсу райской
музыкой.
        - Определенно не уланы, - сказал Огюстен и глупо хихикнул.
        -  Дикая  охота,  -  одними губами прошептал Феликс. Он открыл полку
огнестрела  и  вытрусил  оттуда порох; потом сунул оружие под плащ и вытянул
перед собой правую руку.
        Она была тверда, как камень.
        То,  что  он  испытал  при  виде  всадников, менее всего походило на
страх.  Решимость  убивать,  готовность и даже желание спустить курок, зуд в
указательном  пальце  правой  руки  и  сожаление, что нет меча - вот что это
было. Подобного он не испытывал уже очень давно.
        - Вставай, - приказал он Огюстену.
        -  Ты не заметил, - спросил, хихикая, француз, на которого встреча с
четырьмя  призраками и пережитый страх явно оказали тонизирующее действие, -
среди них случайно не было коня блед? А? Хе-хе-хе...
        - Иди давай!
        Идти  Огюстен не мог. Его хватало только на истеричный смех и глупые
вопросы.  Ноги  у  него  подкашивались,  а  тут  еще  и  тротуар, как назло,
сменился  базальтовыми  ступеньками,  и  на  каждую такую ступеньку Огюстена
приходилось  в  буквальном  смысле  заталкивать,  упираясь  плечом в меховую
спину  и поддавая ему коленом под зад. Огюстен, как мячик, катился вперед, и
продолжал  хихикать,  как будто происходящее казалось ему забавным, и Феликс
даже  испугался,  не  повредился ли француз рассудком, но тут Огюстен тонко,
по-бабьи  вскрикнул, указал рукой куда-то вперед и затрепыхался, подвизгивая
и порываясь ретироваться с улицы.
        - Что еще?!
        - Всадник! Там! Опять! Еще один!
        - Успокойся, это памятник... Георгий Победоносец, понимаешь?
        - Памятник... - обмяк Огюстен и снова засмеялся. - Памятник!
        Феликс  подхватил  его  под  мышки,  втянул на крыльцо и прислонил к
дверному  косяку.  Стучать  пришлось  долго,  и  еще  дольше он вынужден был
перекрикиваться   через   дверь   с   глуховатой   и  насмерть  перепуганной
старухой-служанкой.  Когда  дверь  наконец-то  открыли, и Огюстен провалился
вовнутрь,  в прихожей их ждали доктор с кочергой в руках, его жена с тяжелым
подсвечником,  согбенная  домработница  с  кухонным ножом и малыш лет пяти в
цветастой пижаме.
        -  Это  вы,  Феликс!  - облегченно воскликнул доктор, который в свое
время  пользовал  и  самого  Феликса, и Эльгу, и маленького Йозефа, и вполне
мог  считаться  семейным  врачом.  - Нельзя же так! - укоризненно проговорил
он, стыдливо убирая за спину кочергу.
        В  прихожей  было  так  тепло,  тихо  и  уютно, что у Феликса на миг
закружилась  голова.  Тяжелая  дверь  глухо  захлопнулась за спиной, отсекая
мороз, вьюгу и темень, и Феликс прикрыл глаза.
        - Нашатырь! - скомандовал доктор.
        -  Не  надо,  -  сказал  Феликс.  - Я в порядке. Вы мне очень нужны,
доктор. Очень.
        Доктор  смерил  взглядом ошалелого от страха Огюстена, по физиономии
которого блуждала глупая ухмылочка, и спросил:
        - Что с ним?
        - Не с ним, - покачал головой Феликс. - С Агнешкой. У нее жар.
        Доктор  побелел  так стремительно, что нашатырь мог оказаться совсем
не лишним.
        -  Я...  я  не  могу,  -  пролепетал  он. - Вы что, с ума сошли?! Вы
понимаете, чего вы просите?!
        -  Пожалуйста,  -  сипло  сказал Феликс. Налипшие у него на бровях и
ресницах снежинки начинали таять.
        -  Нет.  Это  невозможно, - твердо сказал доктор и подхватил на руки
позевывающего  малыша.  -  У  меня  четверо внуков. Я не могу сейчас уйти из
дома. Не просите, Феликс. Я не могу. - Он обнял за плечи жену. - Не могу.
        Феликс молча посмотрел ему в глаза.
        -  Сделаем  вот  что,  -  предложил  доктор, отводя взгляд и обретая
уверенность  в  себе.  -  Сейчас возвращайтесь домой, и скажите Ильзе, пусть
поставит Агнешке уксусный компресс, она знает, как. А утром я...
        - Нет, - сказал Феликс. - Одевайтесь.
        - Да вы что? Имейте же совесть! Я...
        -  Одевайтесь, - повторил Феликс и окинул взглядом шлафрок, кальсоны
со штрипками и тапочки доктора. - Или я заставлю вас пойти так.
        - Он может, - подтвердил Огюстен.
        -  Вы  не  сделаете этого! - воскликнул доктор, загораживаясь, будто
щитом,  уснувшим  ребенком.  -  У  меня  внуки!  Вы не имеете права! - Малыш
проснулся  и  тихо  заплакал.  Жена вцепилась в рукав доктора и с ненавистью
посмотрела на Феликса.
        - Сделаю, - сказал Феликс бесцветным голосом. - Уж будьте покойны.



                                     8

        Судя  по  частоколу бутылок, выросшему на обеденном столе, Бальтазар
успел  совершить  более  чем  один рейд в погреб, и теперь сидел на диване с
миной  коменданта  осажденной крепости - осажденной и заведомо обреченной на
поражение,  однако  на  лице коменданта читались как гордость за проделанную
работу  по заготовке припасов на время блокады, так и мрачная решимость идти
до конца и не сдаваться до последней капли бургундского...
        Осада предстояла длительная.
        Огюстен,   слегка   заторможенный   после   столь  резких  перепадов
температуры  внутри  и  снаружи  своего ранимого организма, при виде бутылок
расцвел  на  глазах:  схватил  первую  попавшуюся, наполнил до краев пузатый
коньячный  бокал рубиновой жидкостью, вылакал ее, крякнул от удовольствия и,
быстро возвращая утерянные румянец и блеск в глазах, спросил:
        - Ну что? Продолжим наш Бальтазаров пир?
        -  А  причем тут я? - поинтересовался испанец с наигранной апатией в
голосе.
        Феликс  содрогнулся.  Продолжения  дискуссии  о важности прогресса и
никчемности  героев  он  бы  не вынес. Да и зрителей в столовой было слишком
много  для публичного выяснения отношений между испанцем и французом: Ильза,
выдворенная  доктором  из  спальни  дочери за избыточную нервозность, мерила
шагами  расстояние  от  камина  до  двери  и  грызла  ногти,  вслушиваясь  в
отрывистые  команды  доктора  и  торопливые  шаги  Тельмы, которая то и дело
пробегала  вверх  и вниз по лестнице, подавая то тазик для кровопускания, то
кастрюльку  с кипятком, то полотенца (доктор вел себя еще нервознее Ильзы, и
бедной  служанке  доставалось  по  полной  программе:  казалось, она вот-вот
разревется),  а Йозеф, являя собой полную противоположность супруге и будучи
спокоен  до  флегматичности, сидел в изголовье стола и раскладывал пасьянс -
маску  спокойствия  несколько портил легкий озноб, из-за которого Йозеф то и
дело ронял карты под стол.
        Собственно,  именно карты и предотвратили очередные наскоки Огюстена
на героев. Заприметив колоду, француз позабыл даже о выпивке.
        -  Господа!  -  удивленно  провозгласил  он.  -  Нас же четверо! Как
насчет преферанса?
        Из  всех  идей,  изложенных Огюстеном за сегодняшний вечер, эта была
наиболее  разумной.  Особенно  если  сравнивать  с  последней  его задумкой,
которую  он  озвучил, когда они уже вышли втроем из дома доктора, и французу
приспичило  подняться  на вершину Драконьего холма и посмотреть, "что там, в
Городе,  происходит?"  Пришлось  дать  Огюстену  по  шее, и француз дулся на
Феликса  вплоть  до возвращения домой; теперь же он изъявил желание играть в
паре  именно  с  Феликсом,  дабы уравновесить мастерство заядлого картежника
Бальтазара почти полным отсутствием опыта у Йозефа.
        Минут  десять  тишина  в  столовой нарушалась исключительно заявками
игроков,  а  также  раздосадованными восклицаниями Бальтазара в тех случаях,
когда   его   партнер  путал  преферанс  с  покером  и  принимался  отчаянно
блефовать.  Азартные реплики Бальтазара и дрожащий свет оплывших стеариновых
свечей  живо напомнили Феликсу о десятках, если не сотнях, подобных вечеров,
проведенных  в странноприимных домах и трактирах по всей Ойкумене, когда ему
и  испанцу  доводилось  работать  в паре: Бальтазар никогда не отправлялся в
командировку  без  засаленной  колоды  карт, и если со смазливыми девицами в
глухомани   иногда   было  туго,  то  желающим  обыграть  столичного  франта
приходилось  выстраиваться  в  очередь.  Дважды  -  чтобы  проиграть и чтобы
убедиться, что когда человек так фехтует, то мухлевать ему незачем...
        На втором этаже что-то грохнуло и перевернулось.
        - Дура криворукая! - завопил, как ошпаренный, доктор.
        Ильза,  уничтожив последние следы маникюра, замерла и прислушалась к
сбивчивым извинениям Тельмы.
        -  Солнышко,  -  обратился  к жене Йозеф. - Сходи, посмотри, что там
случилось...
        -  Пять  в  трефах,  -  заявил Огюстен, и когда шаги Ильзы стихли на
лестнице,  заметил  мимоходом:  -  Ты меня сегодня изрядно удивил, Феликс...
Удивил и обрадовал...
        - Пас...
        - Пас... И чем, если не секрет?
        - М-м-м... Шесть в червях!
        -  Своим  поведением  у  доктора.  "Уж  будьте  покойны!"  - фыркнул
Огюстен. - Пас! Это было здорово!
        - Я не хочу об этом говорить, - твердо сказал Феликс.
        Бальтазар  тоже  спасовал  и  удивленно  выгнул  бровь,  поглядев на
Феликса. Феликс качнул головой, и испанец равнодушно пожал плечами.
        - Пас!
        - А что было у доктора? - спросил Йозеф.
        -   Ты   играй,  а  не  болтай!  -  сердито  посоветовал  Бальтазар,
оставшийся "болваном".
        -  Надо  же...  - как ни в чем ни бывало, продолжал Огюстен. - После
всех  этих заявлений и деклараций о защите справедливости и идеалов добра...
Да, ты меня очень удивил! Первый честный поступок героя!
        - Честный? - переспросил Феликс. У него заломило в затылке.
        -  Ну  да!  Без  демагогии.  И  лицемерия. Надо - сделал, и точка. И
никаких  речей  о  жертвах во имя защиты добра. Согласись, что защищать свою
внучку - мотив куда более весомый, чем защищать какое-то там добро...
        -  У  вас, мсье Огюстен, сложились весьма превратные представления о
мотивах  героев... - сказал Бальтазар. - Йозеф, Хтон тебя возьми, на кой ляд
ты всучил мне этого валета?!
        -   Ну-ка,  ну-ка,  -  заинтересовался  Огюстен.  -  В  чем  же  они
превратные?
        -  Мы никогда не защищали добро и справедливость, - сказал Феликс. -
Это  не  наш  профиль. Пусть философы разбираются, что есть добро и что есть
справедливость...   А   наше   дело   -   бороться   со  Злом  и  искоренять
несправедливость.  Люди  имеют очень смутные и противоречивые взгляды на то,
что  такое  добро.  Зачастую  они даже не замечают, когда им делают добро...
Человек  Зла  всегда  скажет,  что  добро относительно, но никогда не скажет
страдающий  человек  того  же  по  отношению ко Злу. Зло трудно не заметить,
даже  когда  его  причиняют  кому-то  другому.  В такой ситуации большинство
людей  проявляет склонность к рассуждениям на тему этического релятивизма, в
то время как герои предпочитают...
        -  ...Оказать  сопротивленье,  восстать,  вооружиться,  победить или
погибнуть!  -  весело закончил Огюстен. - Знаю-знаю, слыхали. Феликс, я тебе
кто  -  желторотый  студентик, что ты меня пичкаешь этой ерундой? Ты мне еще
расскажи о Порядке и Хаосе!
        -  Порядок  и Хаос - это очередная малоудачная попытка загнать этику
в  рамки  логики. Дескать, если вас завалило лавиной камней - это проявление
Хаоса,  бесспорное  Зло. А если вас замуровали в подземелье теми же камнями,
но  уложенными  рукой  каменщика  -  это уже Порядок, и своего рода добро...
Чепуха, одним словом, полная.
        "Если  уж  Огюстену  невтерпеж  о  чем-нибудь  поспорить,  - подумал
Феликс, - то пусть он лучше спорит об абстракциях".
        -  Согласен,  чепуха.  Ну  а  ваша  концепция  Абсолютного  Зла - не
чепуха?  Как  может  быть абсолютным то, что определяется даже не рассудком,
а...  печенкой,  селезенкой,  задницей...  в общем, неким инстинктом героев,
которым прямо-таки свербит от желания победить или погибнуть?!
        -  Ты  не понял. Мы не определяем, что есть Зло. Нет нужды, Зло само
себя  определит.  И  люди его увидят. Все люди, без исключения. Просто одним
хватает смелости с ним бороться, а другим...
        -  Все,  без  исключения?!  А  как насчет магов? Уж они-то себя Злом
точно не считали!
        - Во-первых, маги - не люди. Были ими когда-то, но...
        -  Как  удобно! Вешаем ярлычок "нелюдь" и - голову с плеч без всяких
угрызений совести!
        -   А   во-вторых,  -  сказал  Феликс,  поражаясь  неуемной  энергии
Огюстена:  его  самого уже покачивало от усталости, - во-вторых, откуда тебе
знать, кем они себя считали? Они ведь служили Хтону.
        -  Еще  одна гениальная выдумка! Спишем все на дьявола. Бес попутал!
Конечно,  куда  как  легче валить все на Хтона, чем признать, что этот самый
Хтон живет в людях. Во всех, - ехидно добавил он, - без исключения!
        -  Кажется,  -  задумчиво  сказал  Бальтазар,  -  я  знаю, как можно
победить Хтона...
        - И как?
        - Надо уничтожить всех людей. Тогда ему негде будет жить.
        Феликс хохотнул, а Огюстен возмущенно засопел.
        -  Господа,  господа!  -  заволновался  Йозеф. - Вам не кажется, что
этот спор свернул в какое-то странное русло?
        -  Да  погоди  ты!  -  отмахнулся  от  него Огюстен. - А вы, господа
герои,  вместо  того, чтобы травить байки о самой большой хитрости дьявола -
вы  ведь  это  собирались  сказать,  по  глазам  вижу,  что  это! - лучше бы
разъяснили   бы  мне  самого  Хтона.  Что  за  дьявол  такой  странный,  без
антагониста?  На  каждого  Ангро-Майнью  всегда  найдется свой Ахурамазда, я
правильно  понимаю?  Тогда  бедняга  Хтон  получается  без  хозяина. Кого он
предал,  что  его  назначили  на  такую  гнусную  должность,  как  Властелин
Абсолютного Зла?
        - А кто тебе сказал, что Хтон кого-то предал?
        -  Э...  -  опешил  Огюстен. - Мне, конечно, далеко до Сигизмунда по
части  древних  мифологий,  но ведь все эти Иблисы с Люциферами были падшими
ангелами, за что и получили по рогам от демиурга, верно?
        -  Хтон,  - угрюмо сказал Бальтазар, - и есть демиург. Он создал наш
мир.  По  образу  своему  и подобию. И если кто-то хочет постичь образ бога,
пусть оглянется по сторонам.
        У француза отвисла челюсть и округлились глаза.
        -  Ну,  ребята-а...  -  протянул  он  восхищенно.  -  Это круто. Это
по-геройски. Одним махом разрешить главное противоречие всех религий...
        - Это какое же? - удивился Феликс.
        -  Если  бог есть любовь, то почему мир полон ненависти? - рассеянно
пояснил  Огюстен. Его взор затуманился, и пальцы принялись выбивать какой-то
ритм  по  столу.  - Так-так-так... Выходит, бог есть ненависть, и... Стоп, а
как  быть  с  обратным  противоречием? В смысле, откуда в мире любовь и этот
ваш  знаменитый  нравственный  закон? А, понял, все понял! - обрадовался он,
как  ребенок,  разве  что в ладоши не захлопал. - Во искушение! Чтоб сильнее
мучались!  Здорово,  бог  в  роли  больного  садиста,  такого еще не было...
Слушайте,  что  ж  вы раньше-то молчали?! Я бы об этом книгу написать мог, о
тайной эзотерической религии ордена героев!..
        -  Нет,  ты подумай! - усмехнулся Феликс и подмигнул Бальтазару. - У
нас,  оказывается,  была своя религия. Тайная и... гм... эзотерическая. А мы
ни сном, ни духом... Обидно даже!
        -  Только  как-то  это... - бормотал Огюстен, целиком погрузившись в
свои  мысли.  -  Как-то...  э... ну... по-детски уж очень. Инфантилизм так и
прет.  "Бог  меня  ненавидит!"  - очень смахивает на откровение от прыщавого
пророка в разгар пубертатного периода. Не находите?
        -  Инфантильно? - переспросил Феликс. - Может, стоит тебе напомнить,
кто  затеял  этот  разговор? Я-то полагал, что теологические споры о природе
Зла  интересуют  только студентов третьего курса. А ты, Огюстен, если мне не
изменяет память, не доучился и до второго...
        Огюстен  пропустил  укол  мимо ушей. В таком состоянии он вообще был
слабовосприимчив к чужим аргументам.
        -  Но  если бог есть ненависть, и не в последнюю очередь - ненависть
к  собственным  созданиям,  то маги, выходит, есть инструменты в руках бога,
то  бишь  Хтона...  Этакие  пыточные  клещи,  дыбы  и тиски, чтоб изощренней
издеваться  над  собственными  креатурами.  А  герои,  со своей ненавистью к
магам,  чудовищам  и  Хтону  персонально,  становятся,  таким  образом, тоже
чем-то вроде...
        - Помнишь, я тебе о слесаре говорил?
        - Каком еще слесаре? - осекся Огюстен.
        - О том, что мне трубу на кухне менял.
        - Ну, помню...
        -  Хочешь  верь,  а  хочешь не верь, но этот слесарь не испытывал ни
малейшей ненависти к лопнувшей трубе...
        Огюстен  уже  открыл  рот, чтобы разразиться гневной тирадой в адрес
критиканов,  которые  то  и  дело  портят красивые умопостроения неуместными
аналогиями,  когда  из  прихожей  донесся тяжелый глухой удар: входная дверь
вздрогнула,   и  все  сидящие  в  столовой  на  миг  оцепенели.  Потом  удар
повторился.
        - Тук-тук, - побледнев, сказал Огюстен. - К нам гости.
        Бальтазара  будто  подбросило.  Опрокинув  стул и едва не сбросив на
пол   канделябр,   он   метнулся   в   прихожую,   не  обращая  внимания  на
предостерегающий окрик Феликса.
        - Явился, мерзавец! - рявкнул испанец, открывая дверь.
        По ногам протянуло холодом из передней, и Феликса пробрала дрожь.
        -  Возвращение  блудного сына, - через силу усмехнулся он, чувствуя,
как  медленно  расслабляется  внутри  него  одна  из тугих пружин, сжатых за
сегодняшнюю ночь.
        В прихожей кто-то упал, и Бальтазар грязно выругался.
        - Тяжела отцовская рука, - хихикнул Огюстен, оправляясь от испуга.
        -  Эй,  кто-нибудь,  помогите  мне!  -  крикнул  Бальтазар  и Йозеф,
который сидел ближе всех к двери, сорвался с места.
        "Какого   дьявола...   -  подумал  Феликс,  медленно,  как  во  сне,
поднимаясь из-за стола. Ноги у него стали ватные. - Что еще случилось?!"
        Бальтазар  и  Йозеф  вернулись  в  столовую пятясь и волоча за собой
бесчувственное  тело.  У Феликса сдавило сердце. Огюстен что-то прокричал, и
подхватил  тело  за  ноги.  Втроем  они  подняли  и  опустили тело на диван.
Бальтазар  повернулся  к Феликсу и отрывисто приказал что-то сделать; Феликс
уловил интонацию приказа, но не смог разобрать его сути.
        Он  ухватился,  чтобы  не  упасть,  за стол, сделал два шага вперед,
отстранил Йозефа и посмотрел в окровавленное лицо Патрика.



                                     9

        Нашатырный  спирт  доктор, разумеется, оставил дома, зато в глубинах
его  пухлого  саквояжа  нашлась  нюхательная соль, и вскоре глубокий обморок
Патрика  сменился  бредовым  бормотанием.  Доктор,  по-прежнему не подпуская
Бальтазара  к  племяннику,  влажной  губкой смыл кровь с лица юноши, обнажив
длинную,  но,  к  счастью,  поверхностную рану, проходящую ото лба к виску и
рассекающую правую бровь точно по середине.
        -   Ничего   страшного,   -   констатировал   доктор,  поливая  рану
марганцовкой  и  обматывая  бинтами  голову  Патрика. - Ссадины и ушибы не в
счет,  легкое  обморожение  лица  -  тоже.  Крови  потерял  порядочно, но он
мальчик крепкий, так что можно обойтись и без переливаний.
        Доктор  достал  стетоскоп,  приложил к груди Патрика и прислушался к
его сердцебиению. Лицо доктора приобрело оттенок озабоченности.
        -  А  вот  шок...  - сказал он. - Похоже, он перенес очень серьезный
стресс.  Я,  конечно,  не  психиатр,  но  рекомендовал бы снотворное и покой
часиков на десять-двенадцать. Если состояние не стабилизируется, то...
        - Позвольте, - сказал Бальтазар, отталкивая доктора в сторону.
        -  Пожалуйста,  -  фыркнул доктор. - Все равно он не придет в себя в
ближайшие пару часов. Если даже нюхательная соль...
        Бальтазар  отвесил  племяннику  две  звонкие  пощечины  и  сильно, с
вывертом,  ущипнул  за мочки ушей. У героев всегда были свои методы борьбы с
шоком...
        -  Что  вы делаете? - возмутился доктор, но Патрик уже открыл глаза,
обвел всех присутствующих невидящим взглядом и внятно сказал:
        - Дракон!
        -  Какой  еще  дракон?  -  зашептал в ухо Феликсу Огюстен. - Он что,
тронулся?
        -  Дракон  над  Городом!  -  выкрикнул  Патрик,  изгибаясь  дугой. -
Дракон! Черный дракон!
        -  Патрик, - негромко сказал Бальтазар и встряхнул парня за плечи. -
Посмотри на меня.
        - Всадники... - пробормотал Патрик. - Черные всадники... Факелы...
        Огюстен больно вцепился в локоть Феликса.
        - Патрик, - сказал Бальтазар и вновь дважды ударил его по лицу.
        В побелевших от боли глазах юноши мелькнуло осмысленное выражение.
        - Дядя Бальтазар... - прошептал он. - Там... там дракон! И всадники!
        - Патрик! Где Себастьян?
        - Они... - всхлипнул Патрик. - Они убили его...
        - Что?! - страшно выдохнул Бальтазар.
        -  Они  убили  его,  -  тупо  повторил Патрик. - Они привязали его к
столбу  и  расстреляли  из  арбалетов.  Я  ничего не мог сделать! - плаксиво
добавил он.
        Бальтазар  встал. Лицо его было гипсовой маской покойника. Он как-то
очень  длинно,  многоступенчато  вздохнул  и со свистом втянул воздух сквозь
сжатые зубы.
        - Где? - отрывисто спросил он.
        - На Рыночной площади, - вяло сказал Патрик, закрывая глаза.
        -  Куда?!  -  взвыл  Огюстен,  бросаясь  наперерез  испанцу. Идальго
коротко ударил его в висок. Француз упал.
        - Нет, - сказал Феликс, заступая дорогу Бальтазару. - Нет!
        Бальтазар посмотрел ему в глаза.
        - Нет, - повторил Феликс.
        -  Да,  -  хрипло  сказал  Бальтазар. - Ты прав... - Он покачнулся и
обмяк.  Феликс  подставил  ему плечо, и вдвоем они доковыляли до стула. - Ты
прав,  - повторил Бальтазар, опуская лицо на подставленные ладони. Его плечи
вздрогнули.
        -  Феликс,  подсобите  мне,  -  попросил  доктор,  хлопотавший возле
Огюстена.
        - Да-да, конечно...
        Это  был  старый  венский стул с гнутыми ножками. Он скрипнул, когда
Бальтазар встал.
        - Ты куда? - вскинулся Феликс.
        -  На  кухню.  За  льдом.  У  него  будет синяк. - Испанец указал на
Огюстена, по виску которого уже разливалась желтизна.
        -  Да,  иди,  конечно...  -  согласился  Феликс,  и  только  когда в
передней хлопнула дверь, до него дошло.
        - Стой, дурак! - заорал он, бросаясь вдогонку.
        На  полу  в  прихожей медленно таял снег. Палаша в стойке для зонтов
больше  не  было.  Феликс  посмотрел  на  маленький  круглый  столик, где он
спрятал  под  плащом  огнестрелы  и пороховницу. Плащ лежал на месте. Феликс
потянул  его  и  скомкал  в  кулаке тяжелую, подбитую мехом ткань. Оружие со
столика исчезло.
        И тогда Феликс уперся лбом в дверь и беззвучно заплакал.



                        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДЕНЬ ГНЕВА



                                    1

        -  А  вот  еще новость!.. В Касабланке снаряжают экспедицию в Китай;
изюминка  в  том,  что  на  этот  раз  флотилия из трех лучших клиперов Цеха
негоциантов  не станет двигаться вдоль побережья Африки и Азии, а отправится
прямиком   на   запад,   пересекая   Атлантику,  что,  исходя  из  теории  о
шарообразности  Земли,  позволит  добраться  до торговой фактории в Макао за
один,  а не за три месяца, как прежде. Глава Цеха негоциантов заявил, что он
прекрасно   сознает   всю  рискованность  подобного  предприятия,  чреватого
встречей  с  кракеном,  саратаном или, на худой конец, заурядным левиафаном,
однако  вероятность  такой встречи существенно ниже шансов угодить в шторм у
Мыса  Горн, а расходы на экспедицию не идут ни в какое сравнение с затратами
на  столь  утопический  прожект, как рытье канала в Суэце... Папа, что такое
клипер?
        Мореходный  опыт  Феликса  сводился к десятку вояжей по Средиземному
морю  на  борту  торговых  суденышек  да  одной малоудачной попытке обогнуть
пресловутый  Мыс  Горн.  За свою жизнь он хаживал и на крутобоких ганзейских
коггах,  и  на  вертких  севильских шебеках, и даже на огромном венецианском
галеасе,  а  в  кораблекрушение  у  берегов Южной Африки угодил на маленькой
латинской  каравелле,  в  память  о  которой  до  сих пор хранил капитанский
секстан  -  все,  что  осталось  от  крохотного  суденышка  после  встречи с
"заурядным"  левиафаном  в  пятибальный  шторм.  О  клиперах  же, новейших и
баснословно   быстроходных   судах,   именуемых   "выжимателями   ветров"  и
наперегонки  возивших  чай и шелк из Китая в Европу, он только слышал что-то
краем уха и потому вместо ответа просто пожал плечами.
        Йозефа  это  не смутило. Во время ежеутреннего ритуала чтения газеты
его  вообще  ничто  не  могло  смутить.  Газета и завтрак для него уже давно
стали  понятиями  едва  ли  не тождественными: когда зимой пресса выходила с
перебоями,  Йозеф,  по  его  собственным  словам,  каждое утро вставал из-за
стола голодным.
        -  Нет,  ну  надо  же  такое  придумать! - восклицал он, пригубливая
кофе.  -  Карета  без  лошадей!  Движимое силой парового котла устройство на
улицах Парижа... Паровой экипаж, представляешь себе?!
        Феликс  попытался  представить,  и в его воображении тут же возникло
нечто  совершенно  несуразное:  подвода  с  задранными оглоблями, на которой
размещался  громадный  черный  котел  со  свистком  наверху.  Отогнав  прочь
химерное  видение, Феликс вынужден был признать, что термин "паровой экипаж"
означает  для него еще меньше, чем "клипер". Философски хмыкнув, он подвинул
к  себе  серебряную  рюмку  с  яйцом  и  ложечкой  расколол  скорлупу.  Яйцо
оказалось  переваренным: он просил всмятку, а желток был весь твердый. "Хтон
знает что! - рассердился Феликс. - Надо не забыть сделать внушение Тельме!"
        -  Ага,  - глубокомысленно сказал Йозеф, намазывая гренки конфетюром
и  кося  одним  глазом  на  отложенную  газету. - Теперь все ясно. Пожары на
нефтяных  приисках  в  Аравии!  Десятки  буровых  вышек  охвачены  пламенем!
Подозреваются   племена  бедуинов...  А  я-то  гадал,  отчего  в  лавках  ни
керосина, ни парафина?..
        Последняя  новость  окончательно  отбила  у  Феликса всякий аппетит.
Слишком  свежи  еще были воспоминания о его последней командировке - как раз
на  Аравийский  полуостров,  на те самые нефтяные разработки, куда повадился
озоровать  шальной ифрит, которого надлежало отучить от подобных занятий раз
и  навсегда. Эта, по выражению Сигизмунда, "чистой воды синекура" обернулась
для  Феликса  почти  непрерывным  трехнедельным  дежурством  на убийственной
жаре,  и  с  тех  самых  пор одно только слово "нефть" вызывало у него массу
неприятных  ассоциаций.  В  его  памяти  навсегда  отпечатался скрип ворота,
вращаемого   мулами   и  каторжниками;  щелканье  бича  в  руке  гнилозубого
надсмотрщика;  хлюпанье  черной  маслянистой  жидкости  в бурдюках на впалых
боках  верблюдов;  раскаленное,  как  противень,  небо;  невыносимая вонь от
нефти,  верблюдов, мулов и каторжников; и, наконец, черный жирный дым, языки
пламени  будто  бы  из  самого  ада,  липкая  копоть  на лице и визгливый ор
толстомясого  караванщика  после того, как ифрит все-таки порезвился у самой
скважины,  где  и  встретил  свою  смерть  от меча Феликса... "А вот никаких
"буровых  вышек"  там  точно  не  было",  -  уверенно подумал Феликс и вдруг
осознал,  что  Йозеф  давно  ему что-то говорит, а он сидит, тупо уставясь в
пространство, и копается в недрах своей памяти...
        - Ты что-то сказал, сынок? - виновато переспросил он.
        -  Да,  -  терпеливо  сказал  Йозеф.  -  Я  сказал,  что мне все эти
симптомы  надвигающегося  прогресса  напоминают  эпилептический  припадок  у
коматозного  больного. Такое впечатление, что ученые просто не знают, за что
им схватиться. Добром это не кончится, помяни мое слово...
        -  Да-да-да...  -  рассеяно  покивал  Феликс, чувствуя, как внутри у
него просыпается чувство жгучей досады на самого себя.
        Такое  с  ним случалось все чаще и чаще. Привыкнув считать абсолютно
несвойственной  ни  себе  лично,  ни  героям вообще склонность углубляться в
воспоминания,  среди  которых  -  увы!  -  преобладали такие, что у обычного
человека   отшибло  бы  не  только  аппетит,  Феликс  со  стыдом  и  досадой
обнаруживал,  что  предается  этому  затягивающему и в чем-то даже приятному
занятию  чуть  ли  не каждый день! Он словно искал убежища, уютного и тихого
уголка  в  памяти, где можно было бы укрыться от реальности, закрывшись, как
щитом,  отголосками  пускай  и  мерзкого  в  большинстве  случаев, но все же
неизменного, незыблемого и так хорошо знакомого прошлого...
        "Да,  -  вынужден был признать Феликс, - это правда. Я действительно
бегу  от  реальности.  Бегу  и  прячусь. Но справедливости ради не мешало бы
заметить, что реальность отвечает мне тем же..."
        И   это  тоже  было  правдой.  Реальность  избрала  свой,  не  менее
эффективный   способ   ускользать  от  восприятия  и  обретать  эфемерность,
присущую   скорее  мечтам,  чем  воспоминаниям.  С  каждым  днем  реальность
становилась  все менее и менее осязаемой, порой заставляя Феликса усомниться
в  твердости  собственного  рассудка.  Иногда  ему  казалось,  что он просто
когда-то  забыл проснуться, и продолжает видеть сон - расплывчатый, смутный,
аморфный  и  бесконечный. И если Феликс искал убежища от такого псевдо-сна в
своем  прошлом,  то  реальность  скрывалась  от Феликса при помощи будущего.
Последнее,  влекомое многоголовым чудовищем по имени Прогресс, занималось, с
точки  зрения  Феликса,  исключительно нагромождением друг на друга пустых и
ничего не значащих слов.
        Слушая,  как Йозеф читает газету, Феликс испытывал нечто сродни тому
обиженному  разочарованию,  которое посетило его в самом начале его карьеры,
когда  свое первое жалование он получил не полновесными золотыми цехинами, а
новенькими,  хрустящими, красочными - но насквозь бумажными ассигнациями. Но
на  них,  по  крайней  мере,  была  проставлена и заверена подписью казначея
сумма  соответствующих  каждой  купюре  звонких  монет  - в то время, как за
словами  "клипер",  "паровой экипаж" и "буровая вышка" (и множеством других)
не  стояло  ровным  счетом  ничего.  Теперь  Феликс  гораздо  лучше  понимал
Агнешку,  которая,  спустись  она  к  завтраку, непременно стала бы изводить
дедушку  назойливыми  вопросами  о том, что такое саратан, сколько щупалец у
кракена и каких размеров бывают левиафаны...
        Оказывается,  это очень страшно - когда слова перестают соотноситься
с предметами...
        -  Доброе  утро...  -  Голос  у  Ильзы  был  слегка подсевший, а под
глазами  набрякли мешки. - Приятного аппетита, - пожелала она с таким видом,
что сразу становилось ясно: сама она уже давно забыла, что такое аппетит.
        Она  вошла  в  столовую  в  одном  халатике поверх ночнушки и старых
шлепанцах;  растрепанные  волосы  в полном беспорядке падали на плечи. Всего
полгода  назад  подобное  пренебрежение  к  собственной  внешности  было  бы
немыслимо по отношению ко всегда подтянутой и вечно элегантной Ильзе...
        Йозеф вскочил и отодвинул для жены стул.
        -  Спасибо,  -  слабым  голосом  сказала  она, присаживаясь и слегка
театральным жестом прикладывая ко лбу тыльную сторону запястья.
        - Опять? - сочувственно спросил Феликс.
        - Ах... - вздохнула Ильза и прикрыла глаза.
        Очередная бессонная ночь у кровати дочки далась ей тяжелее обычного.
        - Надо было меня разбудить, - сказал Феликс.
        - Ах, право, Феликс... Оставьте...
        -  И  ничего  не  "оставьте".  Я старик, мне много спать вредно. Так
почему бы мне не посидеть с внучкой?
        -  Феликс... Она моя дочь. Ну как я могу спать, когда у нее приступ?
- с нотками надвигающейся истерики вопросила Ильза.
        Тельма,  прекрасно  знакомая  с манерой хозяйки нервничать по утрам,
разрядила  обстановку,  подав ей завтрак: чашку горячего шоколада и стакан с
водой. Ильза горестно вздохнула, и отложила монолог мученицы на потом.
        Чтобы  не  раздражать жену, Йозеф свернул газету и продолжил завтрак
в гробовом молчании, лишь однажды попытавшись робко заметить:
        - Ты знаешь, папа, в той частной клинике...
        -  И  речи быть не может, - сурово отрезал Феликс и вернулся к своим
размышлениям о словах и предметах.
        ...Проблема  заключалась  не  только  и  не столько в том, что новые
слова,  обозначающие  новые, незнакомые Феликсу предметы (будь то клипер или
буровая  вышка),  вытесняли  собой  старые,  когда-то  исполненные  грозного
смысла,   а   нынче   -  искусственно  опустошенные,  лишенные  материальных
аналогов,   отслужившие   свое  и  чуждые  Агнешке  и  целому  поколению  ее
сверстников  слова  вроде  "кракена"  или  "саратана"; проблема была гораздо
сложнее  и  глубже  этой "смены парадигмы", как назвал происходящее Огюстен,
когда  Феликс  имел  неосторожность  поделиться  с ним своими рассуждениями;
проблема  -  которую почему-то никто, кроме Феликса и проблемой-то не считал
-  так  вот,  проблема,  если  смотреть  в  корень ее, сводилась к появлению
просто  невероятного,  умопомрачающего  количества  новых  слов,  изначально
лишенных какого-либо смысла.
        Обесценивание  словарного  запаса,  пришел к выводу Феликс, началось
сразу  после  Нового  Года  и  происходило в три этапа: поначалу, и это было
вполне  естественно  при  радикальных переменах реальности, изобретение или,
что   вернее,   самозарождение   новых  слов  попросту  опережало  появление
описываемых  ими  предметов  -  так, например, споры о Хартии Вольностей или
Фабричном  Акте  вспыхивали  задолго до того, как вышеупомянутые законы были
не  то  что приняты - написаны! - и, разумеется, написаны совершенно не так,
как  это представлялось спорщикам; таким образом, слова, в таком множестве и
с   таким   азартом  произнесенные  в  сотнях  салонных  дискуссий  о  новом
законодательстве  Метрополии,  утратили  связующие  с реальностью нити после
изменения  реальности  в другую сторону - так заблаговременно врытый в землю
дорожный  указатель  становится  бесполезным  после  прокладывания  дороги в
противоречащем  ему  направлении.  Стоит  ли говорить, что любителей заранее
устанавливать  указатели  и  спорить  ни  о  чем  такие  мелочи  никогда  не
останавливали?
        Но  это  были  еще цветочки. Ягодки начались на втором этапе. Слова,
обретя  свободу  от смысловой нагрузки, стали маскировать звонкую пустоту за
собой,  размножаясь  делением.  Как свеча, помещенная между двумя зеркалами,
отбрасывает  бесконечное  множество  отражений, так одно событие или предмет
умудрялось  называться десятками разных слов, в результате чего чтение газет
превратилось  в  занятие сродни разгадыванию ребуса: пойди догадайся, что за
обтекаемой  формулировкой  "нестабильность  в  провинции"  прячется страшное
слово   "бунт",   а  "экономическая  напряженность"  означает  всего-навсего
очередное  вздувание  цен...  Подобная  синонимизация  терминов,  призванная
сгладить  углы  и  обернуть  неудобные  темы  мягким  войлоком  словоблудия,
существовала  всегда  -  как,  впрочем, и споры типа "много шума из ничего";
что  отличало  нынешние  процессы  словообразования,  так  это  их  поистине
космические масштабы.
        Разумеется,  рано  или  поздно количественные изменения обязаны были
перейти  в  качественные:  на третьем этапе инфляция слов привела к инфляции
реальности.  Первой  ласточкой  стало  упразднение  должности  бургомистра и
передача  власти  в Столице в руки так называемой Палаты Представителей. Кем
были  эти  представители,  кого они представляли, где заседали, что решали и
кто,  в  конце-то  концов,  отвечал  за  принятые  решения - было недоступно
пониманию  Феликса. Власть в Городе была, и это не вызывало сомнений. У кого
она  была  -  вот  в  чем  вопрос!  Решения - все те же слова, в большинстве
случаев  ничего  не  означающие  и  ничего  на  самом  деле  не  решающие  -
принимались   с   усердием,  вызывающим  уважение;  кем  они  принимались  -
оставалось  загадкой.  Еще  большей загадкой было то, зачем они принимались.
Читать  вестник Палаты Представителей (Йозеф, как чиновник третьего разряда,
был  обязан выписывать подобную макулатуру) было все равно что читать ответы
на   кроссворд,   которого   никогда  не  существовало.  Решения  загадочных
Представителей  напоминали  ответы  на  никем не заданные вопросы, и Феликсу
иногда  казалось,  что  если  Палата  и  существует,  то  находится она не в
ратуше,  а в приюте для душевнобольных, в то время как решения, законы, акты
и  процедуры уже давно научились принимать сами себя: количество отражений в
коридоре зеркал достигло того предела, когда надобность в свече отпадает.
        Реальность,  доселе  представлявшаяся Феликсу сложным, запутанным, а
иногда  безвыходным,  но все же вещественным и несокрушимым по природе своей
лабиринтом,  где  изредка  хулиганили  маги,  проделывая  в  стенках  мелкие
червоточины,  теперь на его глазах превращалась в нечто иллюзорное и шаткое,
как  замок Каринхале. А иллюзия не способна пережить своего создателя: когда
лысая,  как  коленка,  голова  безымянного  мага подпрыгнула и покатилась по
паркетному  полу, оставляя за собой шлейф водянистой черной жижи, реальность
-  пронизанный  янтарным  светом тронный зал, напоенный благовониями воздух,
инкрустированные  топазами  колонны  желтоватого  мрамора  -  сморгнула и на
какой-то  миг  подернулась маревом, как будто Феликс смотрел через костер; а
потом   в   лицо  ударила  волна  холодного,  сырого  воздуха,  и  затрещали
прогнившие  балки,  покосились  изъеденные временем своды, пропуская ручейки
серого  песка,  и  хрустнули  под  ногами чьи-то кости, а потолок подземелья
просел под тяжестью руин замка...
        Ну вот, опять!
        Феликс   сосредоточился  и  одним  рывком  выдернул  себя  из  омута
воспоминаний.  "О чем это я? - попытался вспомнить он. - Ах, да, об иллюзиях
и  их  создателях..."  Он  допил  остывший  кофе и промокнул губы салфеткой.
Йозеф  о  чем-то негромко шептался с Ильзой. Феликс деликатно отвернулся. "К
старости  память  должна  ухудшаться, - подумал он, - а у меня все наоборот.
Вместо  провалов  в  памяти случаются провалы в память. Чертовщина какая-то!
Если  так  пойдет  и дальше, то мне одна дорога - в частную клинику..." Мимо
воли  он  прислушался к озабоченному перешептыванию сына с невесткой. Трижды
упомянутое  слово  "адвокат"  (Йозеф  вполголоса,  чтобы не отрывать отца от
раздумий,  обсуждал  с  Ильзой  свои  планы  на  вечер)  навело  Феликса  на
тягостные мысли о сущности юридической бюрократии.
        Никогда  ранее  не  сталкивавшись  с  машиной правосудия Метрополии,
Феликс  не  мог  судить,  насколько  изменились ее механизмы после того, как
число   законов   Ойкумены  выросло  чуть  ли  не  втрое.  Но  если  процесс
обесценивания  слов  действительно  имел  место (а не был плодом воображения
слабоумного  старика),  то  он  был  инициирован  где-то в лабиринтах Дворца
Правосудия,  и  именно  это  здание  должно было стать центром паутины всего
этого  -  в  буквальном смысле - пустословия. Наглядным подтверждением такой
гипотезы  служил  поистине  идиотический,  пятый месяц подряд тянущийся и не
способный  до  сих пор вынести обвинение, временами смахивающий на балаган и
откровенно   бессмысленный  суд  на  Бальтазаром.  Утешало  только  одно:  в
отношении  этого  позорного  и  гнусного  судилища  у Феликса был повод хоть
что-нибудь  предпринять,  а  не  сидеть  сложа  руки  и  наблюдать,  как мир
превращается в сон.
        - Йозеф!
        -  Да,  папа?  -  откликнулся  Йозеф  из  прихожей.  На  нем уже был
непременный   котелок,   а   в   руках  -  зонтик,  служивший  чем-то  вроде
маршальского жезла в чиновничьей среде.
        -  Задержись на минутку, - сказал Феликс, поднимаясь со стула. - Мне
надо с тобой поговорить.
        - Но, папа... Я же опоздаю!
        -  Ерунда,  успеешь  ты на свою службу... - Феликс притворил дверь в
столовую и понизил голос. - Когда ты встречаешься с этим новым адвокатом?
        - Вечером, а что?
        - Я хочу с ним познакомиться.
        - Зачем?!
        - Затем. Хочу, и все. Можешь считать это моей причудой.
        - Но, папа...
        -  И  не  спорь.  Я  в  шесть часов буду у ратуши. К адвокату поедем
вместе.
        - Ох... - сдался Йозеф. - Тогда лучше в четверть седьмого.
        - Договорились.
        Феликс   закрыл  за  сыном  дверь  и  посмотрел  на  часы.  Половина
девятого.  Впереди  грозным  призраком  замаячили девять часов томительного,
душу  вынимающего  безделья,  одолеть  которое  не помогали даже философские
рассуждения  о глубинной зависимости степени пафоса в газетных заголовках от
повышения цен на продукты...
        -  Ой!  -  Тельма  выпорхнула из кухни с подносом на руках и едва не
налетела   на  Феликса.  Поднос  опасно  накренился,  но  Феликс  успел  его
подхватить. - Извините, пожалуйста...
        - Что это?
        - Бульон для Агнешки. Но госпожа Ильза просила...
        - Передай госпоже Ильзе, что я сам его отнесу, - сказал Феликс.
        "Всяко  лучше,  чем  философствовать..."  -  подумал  он  с грустной
усмешкой, взял поднос с чашкой бульона и стал подниматься по лестнице.



                                     2

        У  самой  двери он помедлил. Медлить уже вошло у него в привычку: он
завтракал  медленно,  и  газету  листал  неспешно,  и по лестнице поднимался
размеренно  и  не  торопясь  - и дело было вовсе не в одышке, как можно было
подумать;  одышка  -  пустяк, мелочи жизни, а главным его врагом, невидимыми
путами  спеленавшим  ноги  и  заставляющим  все  делать медленно, стало само
время.
        Привыкнув  к  стремительному мельканию дней в юности, он ожидал, что
с  возрастом,  как  это  следовало  из  рассказов старших, время еще сильнее
ускорит  свой  бег.  А  вышло  все в точности, да наоборот: дни, исполненные
тягучего,  муторного  ничегонеделания,  удлинялись  до  тех пор, пока каждый
прожитый  час  не  превращался  в  изнурительную  битву со временем. Убивать
свободное  время  Феликс  наловчился  не  хуже,  чем  чудовищ, и главным его
оружием  в  этой  бесконечной битве была новая привычка все делать медленно.
"Неправильный  я старик, - подумал он. - Все у меня не как у людей. И память
вместо  склероза  крепчает, и время отказывается лететь вольной птицей, и на
пенсии мне тошно... И кряхтеть толком не умею. Неправильный я старик!"
        Он  постучал  и  осторожно отворил дверь в агнешкину комнату. В носу
засвербило от резкого аптечного запаха.
        - Ты спишь?
        - Сплю, - тихо сказала Агнешка, не открывая глаз.
        -  Это хорошо, что ты спишь. - Удерживая поднос на вытянутых пальцах
одной  руки,  Феликс  по-балетному  выгнул спину и грациозным движением ноги
захлопнул  за  собой  дверь.  -  Кушать  подано,  сударыня,  -  сказал  он с
французским прононсом.
        Агнешка  захихикала.  Феликс,  заложив  левую  руку  за спину и неся
поднос высоко над головой, важно прошествовал к кровати.
        - Изволите выпить бульон сейчас или пускай остынет?
        - Пускай остынет.
        -  Как  вам  будет  угодно,  -  Феликс низко поклонился. Позвоночник
треснул,  как  сухая  ветка.  Потешно  выкатив глаза, Феликс взял, оттопырив
мизинец,  чашку  с  бульоном  и  бережно  поставил ее на столик у кровати. -
Какие  еще  будут  пожелания? - не разгибаясь спросил он, двумя руками держа
поднос перед грудью и подобострастно глядя на внучку.
        - Никаких.
        -  Вот  и  славно!  - Он отложил поднос, завел руки за спину, уперся
кулаками  в  поясницу  и с громким хрустом выпрямился. - Что-то твой дедушка
совсем заржавел... А где стул?
        - У окна.
        -  Ага...  Слушай,  а  может, его открыть? Окно? Свежий воздух и все
такое прочее... Весна на дворе! А? Ты как, не против?
        - Не получится, - покачала головой Агнешка.
        - Это еще почему?
        - Заколочено. Этот новый доктор думал, что у меня пьет кровь вампир.
        Феликс  оторопел.  Он  машинально  подергал  оконную  раму и пощупал
пальцами  гирлянду  цветов,  укрепленную  на  карнизе  для  штор. "Чеснок, -
определил он. - Самый настоящий чеснок!"
        - Бывают же на свете такие кретины, - с чувством произнес он.
        Агнешка опять хихикнула.
        - Мама его уже выгнала, - поделилась она.
        -  И  правильно  сделала... Вампир! Это ж додуматься надо! - все еще
не  мог  прийти  в  себя  Феликс. - Сегодня же попрошу Освальда выкинуть эту
дрянь и открыть окно. Чеснок! Что за идиот!
        Переставив  стул  от окна поближе к кровати, Феликс тяжело опустился
на него, вздохнул и провозгласил:
        - Откуда такие только берутся?
        -  Да ладно, деда, - вступилась Агнешка. - Он хотел как лучше. Он же
доктор!
        -  Болван он, а не доктор. Знаешь, почему вампиры так долго живут? В
смысле, не умирают?
        - Почему?
        -  Да  потому  что  от героев держатся как можно дальше! А в Столице
вампир  и  пяти  минут бы не прожил! Ему бы тут мигом осиновый кол в грудину
забили...  Я  бы  и  забил, объявись он возле моего дома. Нет, все это бред.
Просто  доктор  твой - дурак, вот и выдумывает невесть что... Хоть бы у меня
спросил, тоже мне, специалист по вампирам. Чеснок он развесил!
        - А что, про чеснок - это выдумка, да?
        -  Почему  выдумка?  Носферату  он отпугнет. Инкуба - вряд ли, разве
что  молодого.  Ну  еще бруксу там, лугата какого-нибудь, альпа или мурони -
запросто.  А  вот  асанбосам, или экимму, или утукку - плевать они хотели на
чеснок.  Упыри,  Агнешка,  они  ведь  разные  бывают. И к каждому нужен свой
подход. Я в них не очень разбираюсь, а вот, скажем, Сигизмунд...
        - Деда... А ты мне книжку почитаешь?
        - А ты бульон выпьешь?
        - Ох... Куда я денусь? - вздохнула Агнешка.
        -  Вот  и  умница,  -  похвалил  внучку  Феликс  и  поднял чашку. На
поверхности остывающего бульона подрагивали золотистые колечки жира.
        С   отвращением   отхлебнув  густую  жидкость,  Агнешка  затравленно
посмотрела на дедушку.
        -  Надо, солнышко, - сказал Феликс виновато. - Знаю, что не хочется.
Но  -  надо.  Давай  потихонечку...  Молодчина!  А  теперь  можно  и  книжку
почитать.  Где  наша  книжка? Что, вот эта? - с ужасом уточнил он, взвешивая
на  ладони  Абердинский  бестиарий.  -  О-хо-хо.  И  про  кого  же ты хочешь
почитать?
        - Про феникса.
        -  Ладно,  будет  тебе  про  феникса...  -  пробормотал  он,  листая
громоздкий  манускрипт.  -  Вот,  нашел.  -  Он  набрал  воздуху в грудь и с
выражением  начал  читать  вслух:  -  Fenix  Arabie  avis dicta quot colorem
feniceum habeat...
        - Деда! Нехорошо издеваться над больной внучкой!
        -  А над старым дедушкой издеваться хорошо? Я латынь последний раз в
гимназии учил! Давай я тебе лучше своими словами расскажу...
        - Давай... - сказала Агнешка и зевнула.
        -  Как  феникс возрождается из пепла - не знаю, не видел, и врать не
буду.  И  без  меня  наврали  уже  с  три  короба,  про яйцо из мирры да про
целебные  свойства  снадобий  из  гнезда  и  пепла  феникса. Собственно, я и
самого  феникса  никогда  не  видел, не довелось, а вот Гектор, которому эта
птаха  однажды чуть глаз не выклевала, потом рассказывал, что феникс - птица
злобная  и  уродливая,  вроде  грифа,  хотя если смотреть издалека, то можно
подумать,  что  и красивая. Это потому, что перья у нее красные с золотом, и
вообще  она  пестрая  очень.  И  глупая, кстати. Размерами она чуть поменьше
орла, зато когти... Эй, внучка! - позвал он шепотом. - А ты часом не уснула?
        Тихое  сопение  свидетельствовало,  что  не слишком связный дедушкин
рассказ  о  фениксе  убаюкал  девочку  не  хуже колыбельной. Феликс нахмурил
брови  и  подозрительно  принюхался  к  пустой  чашке  из-под бульона. Ильзе
достало  бы  ума подмешать туда опиумной настойки... "Да нет, вроде чисто...
-  с  облегчением  подумал  он. - Да и зачем? Она так ослабела, что никакого
опиума уже не надо..."
        Теперь,   когда  внучка  уснула,  можно  было  расслабиться.  Феликс
бессильно  уронил  плечи,  прикрыл глаза и ссутулился, разом постарев лет на
десять.  Ладони  слепо  поглаживали  шероховатый  пергамент  манускрипта. По
затылку  разлилась  свинцовая  тяжесть,  а  на  лбу,  у  самых корней волос,
проступила  испарина.  Изображать  бодрый оптимизм становилось все труднее и
труднее...  "Будь  оно  все  проклято!  -  подумал он. - Будь оно все трижды
проклято!!!"
        Агнешка  спала  чутко  и  нервно,  еле  слышно постанывая во сне. Ее
бледное,  изможденное  личико,  окруженное разбросанными по подушке длинными
прядями  когда-то  золотистых,  а теперь потемневших от пота волос, казалось
таким  же  белым, как и подушка, и только на щечках пылал нездоровый румянец
-  будто  внутри  этого  маленькой  тельца  горело жаркое пламя, и пламя это
сжигало ребенка изнутри... Агнешка таяла, как воск.
        "Вампир...  - с горечью подумал Феликс. - Версия не бредовее прочих.
Сколько  их  уже  было  - докторов и версий? Десятки? Сотни? За пять месяцев
здесь  успели побывать все столичные лекари и знахари. А толку? Кроме самого
первого,   ни  у  кого  из  них  не  хватило  смелости  признаться  в  своей
беспомощности.  Солидные  и  представительные  эскулапы, светила медицинской
науки;  согбенные  бабки, шепчущие себе под нос какие-то липовые заклинания,
почерпнутые  из кладезя народной мудрости; пожилые фельдшеры, по части опыта
способные  дать  сто  очков  вперед любому светилу; бородатые и вечно пьяные
целители,  за  милю  разящие  водкой  и  шарлатанством;  молоденькие медики,
вчерашние  студенты  с университетскими дипломами, самонадеянные и глупые; и
прочие,  прочие,  прочие...  А  в  результате  - гирлянда чеснока на окне да
теория о вампире. Будь оно все проклято!"
        Кощунством  -  нет, хуже! - трусостью было бы сидя у постели Агнешки
убегать  от  реальности  в  зыбучие пески памяти, но Феликс просто ничего не
мог с собой поделать...
        ...Все  это  началось  зимой. В январе Ойкумену обожгло, как кнутом,
страшным  словом  -  Чума! Слово это, полузабытое и оттого во сто крат более
страшное,  появилось  в  газетах  в самом конце января, вместе со старинными
гравюрами,  на  которых  доктора  в плотных балахонах и странных, похожих на
клювы  фламинго,  масках, окуривали дымом горы обезображенных трупов. Черная
Смерть  пришла  в  Европу  из Китая, принесенная в Англию на борту одного из
баснословно  быстроходных  клиперов.  Неслыханной  удачей можно было считать
то,  что  первая  вспышка  эпидемии  произошла в островной Британии. Ла-Манш
перекрыли.  Извлеченные  из  музеев  Лувра  баллисты  и  онагры топили любое
суденышко,   дерзнувшее   нарушить  карантин  и  покинуть  берега  туманного
Альбиона  -  и  таким  варварским  способом Чума была остановлена. Потом был
пожар  в Лондоне, и вся Метрополия вздохнула с облегчением, услыхав о гибели
одного  из  крупнейших  своих  городов.  Феликс  хорошо  запомнил  по-детски
радостные  улыбки  на  бледных  от испуга лицах докторов при известии о том,
что   двести  тысяч  человек  за  одну  ночь  погибли  в  бушующем  пламени.
Метрополия,  оцепеневшая от ужаса перед древним врагом, ликовала, когда враг
пожрал самое себя; Агнешке становилось все хуже.
        Весной,  с первой оттепелью на традиционные ярмарки вместе с изрядно
поредевшими  караванами  полупустых  крестьянских  повозок пришел, скромно и
без  фанфар,  тощий  убийца  по имени Голод. Его появление не вызвало такого
ажиотажа,  как скоропостижный приход и кончина Чумы; Метрополия, несмотря на
все  внутренние  встряски  и  реформы,  оставалось богатой и процветающей, и
могла  себе  позволить закупать продовольствие по любым ценам, хотя, конечно
же,  определенные  проблемы  возникли,  как,  например,  длинные  очереди за
продуктами  и  стихийные приступы паники, когда еды попросту не хватало - но
ничего  такого,  с  чем  не  смогли  бы  справиться  доблестные уланы. Феоды
пострадали  сильнее. Регулярных известий из глубинки не было, но были слухи,
и  слухи  внушали  трепет.  Пустые,  вымершие  до единого человека деревни и
участившиеся  до обыденности случаи людоедства стали на время одной из самых
популярных  тем  для  беседы горожан в очередях. Во всем винили отупевших за
века   духовного  рабства  крестьян,  попросту  не  способных  работать  без
повеления  мага;  к  этому  времени даже самые упрямые доктора отказались от
теории о затянувшейся на два месяца простуде Агнешки.
        Истинных  причин Голода так никто и не разузнал; вскорости с берегов
Волги  и  Днепра  докатились  отзвуки  событий настолько невероятных, что их
поначалу   приняли  за  сплетни.  О  Войне  отказывались  говорить  всерьез,
предпочитая   отделываться   анекдотами  об  ордах  оголодавших  крестьян  и
каких-то  непонятных  "казаков", которые вот-вот повторят маршрут Чингисхана
и  сметут все и вся на своем пути. В газетах впервые за последние двести лет
появились  сводки  с  полей  сражений,  и  сводки  эти  были неутешительные.
Регулярные  войска  Ойкумены  проигрывали  одно сражение за другим, и захват
Киева  бандой разбойников заставил Палату Представителей заикнуться о созыве
добровольного   ополчения.  К  счастью,  крестьянские  бунты,  переросшие  в
полномасштабную   Войну,  вскоре  выдохлись,  и  уланы  Метрополии  получили
возможность  вздернуть  на  фонарных столбах перепившихся бунтовщиков; Йозеф
впервые  завел  разговор  о  частной  клинике,  где  Агнешка  будет окружена
любовью и заботой профессиональных врачей и медсестер.
        Вслед  за Чумой, Голодом и Войной в Ойкумену пришла Смерть. В апреле
стали  умирать  дети.  Симптомы были в точности те же, что и у Агнешки: жар,
слабость,  иногда  - кровавый кашель. Но Агнешка заболела в конце декабря, и
то,  что  она  дожила  до апреля, все без исключения доктора называли чудом.
Дети  заболевали и умирали в течение недели. Тысячи родителей в одной только
Столице  повредились  рассудком.  Это  не  было  эпидемией; это не было даже
инфекционной   болезнью.   Дети   просто  умирали.  Уличный  беспризорник  и
наследник  богатого  семейства  сгорали  в лихорадке за одинаковый срок. Все
лекарства  и  процедуры  оказывались бессильными против неумолимой Смерти; в
апреле Агнешке было худо, как никогда.
        Но  сейчас  стоял май, и Агнешка все еще была жива. Или честнее было
бы  сказать  -  все  еще  умирала?  Феликс чувствовал, что вот уже несколько
месяцев  балансирует  на грани безумия. Собственное бессилие доводило его до
изнеможения.
        "Я  так  больше  не  могу",  - подумал он. Его взгляд упал на богато
разукрашенную  страницу  бестиария.  С трудом разбирая средневековую латынь,
он  попытался  перевести одну из напыщенно-витиеватых фраз: что-то об Иисусе
Христе,  который,  как  феникс,  умер  и  потом  снова  воскрес,  после чего
похвастался,  что ему дана власть над жизнью и смертью... "Как все просто, -
подумал  Феликс.  -  До чего же все было просто и ясно для того абердинского
монаха,  который  переписывал  Плиния  и  Геродота,  сопровождая  свой  труд
восхвалениями  в  адрес своего небесного патрона. Есть добрый, хотя и слегка
юродивый  бог,  который  обладает властью давать и отнимать жизнь. Богу надо
молиться,  и  тогда  все  будет хорошо. А если будет плохо, то это все равно
хорошо.  Потому что бог - он добрый. Даже когда злой. Эх, встретить бы этого
Иисуса, да поговорить с ним о жизни и смерти..."
        Феликс   с   трудом   удержался,   чтобы  не  захлопнуть  бестиарий.
Накипевшая  в  душе  ярость  требовала выхода, но он заставил душу сжаться в
кулак.  Он встал, аккуратно и бесшумно закрыл толстый фолиант, и положил его
на  столик  у  кровати.  Потом  нагнулся  и  поцеловал  горячий  и сухой лоб
Агнешки.  К горлу подкатил комок. Он медленно выпрямился и повернулся. Когда
он уже взялся за дверную ручку, в спину ему арбалетным болтом ударил вопрос:
        - Деда?
        - Что, внучка?
        - Я умру?
        - Нет.
        -  Деда,  - укоризненно сказала Агнешка. - Как тебе не стыдно! А еще
говорил, что никогда не врешь...



                                     3

        С  Патриком  он  столкнулся  нос  к носу уже на улице, едва выйдя за
ворота,  и  это было... это было как холодный душ; или нет, скорее, как если
бы  ему  плеснули  в  лицо водой из ведра - окатили с ног до головы ледяной,
кристально  чистой  родниковой  водой,  смыв  то  липкое, удушливое, гнусное
ощущение собственного малодушия, приведшее его в состояние исступления.
        "Куда  я  иду?"  -  спросил он себя и не нашел ответа. В ушах слегка
шумело.
        - Здравствуйте, Феликс, - сказал Патрик.
        Его  голос  с  трудом пробился сквозь гул прибоя. "Как в раковине, -
подумал  Феликс.  -  Я однажды привез Агнешке большую и красивую раковину из
розового  перламутра.  И  мы  вместе слушали море. Агнешка никогда не видела
моря".
        - Феликс?
        Феликс  сглотнул.  Морской прибой отступил куда-то далеко-далеко, но
не  пропал  совсем,  превратившись  в ровный монотонный шум на самом пределе
восприятия. Феликс попробовал улыбнуться и кивнуть. Улыбка вышла натужной.
        - Феликс? Вам нехорошо?
        "Мне?  Мне хорошо. Это-то и плохо, что мне хорошо. Мне, старику, чья
жизнь уже позади. Мне - хорошо..."
        -  Нет, Патрик. Все в порядке. Я просто задумался. - От слов саднило
горло. Язык ворочался с трудом.
        - Вы плохо выглядите, - озабоченно сказал Патрик.
        - Правда? Это пройдет. Я не выспался. Вот и...
        - Вы очень бледный.
        - Это пройдет, - настойчиво повторил Феликс, разглядывая Патрика.
        Последний  раз  они виделись на похоронах Абнера. Голова юноши тогда
была  еще  забинтована, и Феликс запомнил, как дергалось его правое веко при
каждом  ударе лома о мерзлую землю. Сейчас бинтов уже не было, и Феликсу был
виден  тонкий  белый  шрам,  пересекающий лоб и правую бровь Патрика. Правый
глаз  так  и  остался  кривым: внешний уголок века был опущен, словно Патрик
все  время  щурился,  и  Феликс, осматривая стоящего перед ним полузнакомого
парня,  то  и  дело возвращался к этому увечью, не забывая отмечать краешком
сознания,  что  за  минувшее  время  Патрик заметно похудел - черты лица его
заострились,   и   щеки   казались   впалыми,  но  это  не  было  признаками
болезненного  недоедания,  напротив,  Патрик  выглядел  возмужавшим  и  даже
окрепшим  -  худым и жилистым, как молодой леопард. Такое впечатление только
усиливалось  тем,  что  присущая  ему  от  природы кошачья гибкость движений
теперь  обрела некую завершенность в виде расслабленной осанки опытного и ко
всему  готового бойца и холодного, равнодушно-внимательного взгляда, который
из-за вечно прищуренного века казался еще и оценивающим.
        Патрик выглядел опасным.
        -  Это  чепуха,  -  сказал  он, прикоснувшись к окривевшему глазу. -
Вижу  я  нормально, а шрам меня не беспокоит. Женщинам даже нравится. Что-то
вроде  визитной  карточки,  -  улыбнулся  он вдруг так светло и открыто, что
Феликсу   на   мгновение   показалось,   что   перед  ним  снова  стоит  тот
жизнерадостный  русоволосый  ирландский  мальчик,  который  больше  всего на
свете  любил  подшучивать над дядей и двоюродным братом. Впечатление длилось
всего секунду и рассеялось без следа.
        -  Я рад тебя видеть, - сказал Феликс и потрепал Патрика по плечу. -
Я очень рад тебя видеть, - повторил он.
        - Как Агнешка?
        - Как всегда, - сказал Феликс. - Не будем об этом, хорошо?
        -  Хорошо, - понимающе кивнул Патрик, и они вместе двинулись вниз по
улице.
        -  Постой,  -  вдруг сообразил Феликс. - А ты как здесь очутился? Ты
меня искал? Что-то случилось?
        -  Да,  я  вас искал, и нет, ничего не случилось. Точнее, случилось,
но   давно.  Феликс,  я  хочу,  чтобы  встретились  с  одним  человеком.  Не
спрашивайте  меня ни о чем, пожалуйста. Просто поедемте со мной, хорошо? Это
не  отнимет  у вас много времени. Я мог бы сам рассказать, но лучше, если вы
услышите все от очевидца. Вы сейчас не очень заняты?
        -  Совсем не занят, - недоуменно сказал Феликс. - Патрик, что это за
игра в шпионов?
        - Это не игра. Вы скоро все сами поймете. Быстрее, вон омнибус!
        Омнибус  пришлось  догонять. Было что-то около девяти утра - час пик
в  самом разгаре: в это время сотни лавочников, достаточно зажиточных, чтобы
обитать  в  Верхнем Городе, и слишком прижимистых, чтобы ездить в пролетках,
забивали  муниципальные  транспорт  под  завязку,  и переполненные омнибусы,
доставляющие  добропорядочных бюргеров к месту работы на другом берегу реки,
даже  и  не  думали останавливаться, чтобы подобрать еще парочку пассажиров.
Патрик  легко,  почти  не  касаясь  земли,  догнал  неповоротливый  омнибус,
вскочил  на  подножку, распихав озлобленно пыхтящих пассажиров, ухватился за
ременную   петлю  и  свесился  наружу,  протянув  руку  Феликсу.  Феликс,  с
колотящимся  сердцем  и сладкой, полузабытой мышечной болью в икрах, на бегу
протянул  руку Патрику и был буквально вдернут в омнибус, мимолетно пожалев,
что   пробежка   оказалась   такой   короткой.   Бег   -  быстрый,  летящий,
самозабвенный,  с  ветром  в  лицо  и острой болью в боку - вот что ему было
надо! Бежать куда глаза глядят - вот чего он хотел все это время...
        -  Куда  прешь,  дедуля?!  -  гавкнул  краснорожий  детина в военной
униформе.  -  Не  видишь,  что  места  нету? - выразил он мнение всех прочих
потных,  злых  и  утрамбованных до свирепости пассажиров, за что моментально
схлопотал две увесистые оплеухи от Патрика.
        -  Рот  закрой,  вояка!  -  негромко,  но внушительно сказал Патрик,
после  чего  он и Феликс смогли почти беспрепятственно пробраться к винтовой
лестнице  и  подняться  на  крышу омнибуса, где было посвободнее и даже были
пустые  сидячие места (проезд на втором, открытом этаже омнибуса стоил в два
раза  дороже).  Расплатившись  с  кондуктором,  они  заняли сиденья у левого
бортика,  об который снаружи похлопывал криво подвешенный рекламный щит. Что
он призывал покупать, Феликсу видно не было...
        -  Лихо  ты  его,  -  сказал он Патрику тоном, в котором при желании
можно было различить нотки как одобрения, так и осуждения.
        -  А  по-другому нельзя, - пожал плечами Патрик. - Уж поверьте моему
опыту. С этим быдлом надо обращаться как... как с быдлом. Иначе - затопчут.
        -  Может, ты и прав, - рассеянно сказал Феликс и украдкой сунул руку
за  пазуху,  поправив  пришитую к подкладке петлю, в которой была закреплена
дубинка  из  шкуры  носорога.  Если  бы  не  лихость  Патрика,  краснорожему
солдафону  досталось  бы на порядок сильнее. - Погоди, а какому опыту? Ты же
мне так и не сказал, где работаешь!
        -  Я не работаю... - поправил Патрик. - Я служу. Знаете, как собачки
служат?  Вот  и  я служу. Сторожевым псом. Охраняю одного фабриканта. Личный
телохранитель,  слыхали  про  такую  должность?  Платят  недурно,  работа не
пыльная, и опыта в обращении с быдлом набрался уже по самое не хочу.
        - На кой ляд фабриканту телохранитель?
        -  Для  престижу.  Лестно иметь несостоявшегося героя в роли личного
холуя.  Его  я  на  работу  провожаю, сынишку из гимназии забираю, дочуркину
невинность  оберегаю,  ухажеров ее отпугиваю. Ну и супругу его... гм... грех
хозяину рога не наставить, верно? - с циничной ухмылкой сказал Патрик.
        Феликс поперхнулся.
        - Ну и ну! - сказал он. - Хорошо хоть супругу, а не дочурку!
        - Да она соплюха еще...
        -  Это  у  вас  что,  семейное?  От дяди передалось? Бабники, как на
подбор! - ляпнул, не подумав, Феликс.
        Патрик  замолчал  и  стал глядеть, как проплывают за бортом омнибуса
огромные   кусты  сирени  в  пышных  садах  Старого  Квартала.  Запах  стоял
одуряющий.  Высокие  каштаны,  еще  недавно увенчанные белыми пирамидальными
свечками,   сейчас  щедро  осыпали  тротуары  зелеными  шипастыми  шариками.
Кое-где,  обманутые  погожими  и чрезмерно солнечными даже для мая деньками,
робко  начинали  цвести  акации.  Утреннее,  слегка заспанное солнце играючи
одолевало  ночную свежесть, и уже к полудню зной в Столице сможет потягаться
с  летним;  и  если бы не отсутствие галдящей детворы на улицах и тополиного
пуха  в  воздухе,  лето можно было бы считать окончательно вступившим в свои
права.  "За  тополями  дело  не  станет,  -  подумал Феликс, - а вот дети...
Говорят,   закрыли  уже  половину  гимназий.  Какой-то  кошмар.  Бесконечный
кошмарный сон, и я никак не могу проснуться!"
        -  Знаете,  а  ведь  он  мне  никакой  не  дядя, - неожиданно сказал
Патрик, мазнув по Феликсу своим оценивающим, с прищуром, взглядом.
        - Да?
        -  Да.  Он  меня  в  Дублине подобрал. Я у него кошелек срезал, а он
меня  обедом  накормил.  И  спросил,  не  нужен  ли  мне  дядя и брат. Я еще
подумал,  что  он...  ну,  знаете...  а  оказалось,  что он герой. Я тогда в
третий  раз  попался. Отведи он меня в префектуру - отрубили бы руку. Он для
меня...  он  даже  больше,  чем отец. Он для меня все. А я его даже папой ни
разу не назвал.
        Феликс взял его за руку и крепко стиснул.
        - Мы его вытащим, Патрик. Мы его обязательно вытащим.
        - Да. Обязательно, - по слогам повторил Патрик.
        Феликс отпустил его и спросил:
        - Так куда мы все-таки едем?
        - К Готлибу.
        - Не рановато?
        - В самый раз. Она будет ждать нас там.
        -  Она?  "Один  человек",  да? Патрик, ну что за игры! - не выдержал
Феликс. - Ты можешь сказать, кто такая она и почему я должен ее слушать?
        - Помните Марту?
        -  Э-э-э... - напрягся Феликс. - Совершенно не помню, - признался он
после короткого раздумья.
        -  Горничная  Бальтазара.  Новенькая.  Вы ее видели в День Героя. Вы
тогда к нам приходили, помните?
        - Такая... с оборочками?
        - Она самая, - кивнул Патрик. - Она теперь официантка у Готлиба.
        -  Нормальный  этап  жизненного  пути,  -  улыбнулся  Феликс.  - Все
горничные  Бальтазара  рано  или  поздно становились официантками у Готлиба.
Потому-то Бальтазар терпеть не мог этот кабак...
        -  Я  недавно ее там встретил. И она мне кое-что рассказала. Я хочу,
чтобы вы услышали это от нее. Потерпите еще немножко, Феликс.
        - Ладно, уговорил. Давно я Готлиба не видел...
        Омнибус  выехал  на набережную и резво покатил вдоль реки. Навстречу
ему  проносились  легкие ландо и фиакры заступающих на работу извозчиков. От
пестрой,  в  мелкой  ряби  солнечных  бликов реки пованивало гнилью. Омнибус
приближался  к  Цепному мосту, и в посадке головы Патрика внезапно появилась
вполне  объяснимая скованность, как будто у юноши свело спазмом мускулы шеи.
Чтобы  отвлечь  собеседника  от  болезненных  воспоминаний, Феликс попытался
обратить  его внимание на ставший притчей во языцех долгострой на том берегу
реки:
        - Как по-твоему, что же они все-таки строят?
        Над  этим вопросом горожане ломали голову начиная с конца февраля. О
нем  судачили  в  каждом  доме, выдвигая гипотезы и строя предположения одно
невероятнее  другого:  огромный котлован, вырытый на пустыре, образовавшемся
после  пожара, сгубившего четыре квартала Нижнего Города, тем временем успел
смениться  не  менее  огромным и массивным фундаментом, на котором принялись
стремительно   нарастать   стены.   К  концу  мая  загадочное  строение  уже
обзавелось   скелетом  крыши.  По  форме  здание  не  напоминало  ничего  из
виденного  Феликсом ранее, а видел Феликс немало; да и саму форму разглядеть
было  проблематично  из-за  деревянной опалубки, колючим наростом облепившей
нововозведенные  стены.  Размеры же строения наводили на мысли об амбаре для
скота, увеличенном в раз эдак в десять.
        -  Хтон  его  знает,  - хмуро ответил Патрик, взглянув на щетинистый
силуэт стройки, где уже копошились на лесах рабочие.
        -  В  три  смены работают, - поделился наблюдением Феликс. - Шустро,
ничего  не  скажешь.  За пару месяцев такую махину отгрохать... Йозеф как-то
попытался разузнать в архивах ратуши, кто все это оплачивает.
        - Ну и? - заинтересовался Патрик.
        -  "Частный  подрядчик,  пожелавший сохранить инкогнито". Но согнать
сюда  каменщиков со всей Метрополии - удовольствие не из дешевых... Какой-то
нувориш развлекается, не иначе.
        Выехав  на  Цепной  мост, омнибус сбросил скорость, пропуская вперед
усиленный   конный   патруль,  укомплектованный  одним  констеблем  и  двумя
уланами.   За   патрулем,   мелко  семеня  скованными  ногами,  бежали  трое
арестантов  в  ошейниках,  пристегнутых к седлам уланов. Внешности арестанты
были самой что ни на есть уголовной.
        -  Парадокс,  -  сказал Патрик. - Чем больше их ловят, тем больше их
появляется. Как тараканы. Откуда они только повылазили?
        - Ты ремонт когда-нибудь делал? - риторически спросил Феликс.
        В   результате   сложных   и   не  вполне  понятных  самому  Феликсу
ассоциативных  цепочек  у  него родился вопрос, который следовало задавать с
максимальной  осторожностью,  так  как  он  (вопрос)  в  корне  расходился с
первоначальным намерением Феликса не будить дурных воспоминаний.
        -  Патрик,  - сказал он. - Я знаю, что это тяжело для тебя, но... Ты
не мог бы повторить свой рассказ о той... секте, в которую влез Себастьян?
        Патрик с безразличным видом пожал плечами.
        -  Да  нечего  мне рассказывать. Я пытался навести справки, выяснить
хоть  что-нибудь...  Если  это  действительно  была секта, то ее больше нет.
Впрочем, если хотите, я могу рассказать то, что знаю...
        С  таким  явлением,  как  студенческие  братства,  или,  как  их еще
называли,   корпорации,   Патрик  и  Себастьян  впервые  столкнулись  еще  в
Мадридском   университете.   Созданные   по  образцу  масонских  лож  клубы,
именуемые  обычно аббревиатурами из греческих букв, на первый взгляд служили
только   для   развлечения   скучающих   студиозусов,  хотя  на  самом  деле
преследовали   и   более   отдаленные  цели.  Становясь  членом  престижного
братства,  студент  был  обязан:  участвовать в массовых попойках, временами
переходящих   в   оргии;   заниматься  мелким  и  крупным  хулиганством  для
укрепления   славы   своей  корпорации;  устраивать  разнообразные  подлости
конкурирующим  братствам;  носить  на  клубном пиджаке витиеватую анаграмму;
участвовать  в  напыщенно-таинственных  ритуалах и обрядах; распевать гимн и
заниматься  прочими  глупостями  -  и  все это в обмен на призрачную надежду
много  лет  спустя, заняв подобающее место в обществе, узнать во влиятельном
начальнике,  чье  место  в  обществе  было  гораздо  ближе  к солнцу, своего
бывшего  собрата  и  напомнить  ему  о принесенной в молодости клятве всегда
помогать  корпорантам.  Другими  словами,  играя в тайные общества, студенты
занимались  весьма  дальновидным  установлением деловых связей, которые, как
известно,  стоят  намного  дороже  денег. Само собой разумеется, и Патрик, и
Себастьян,  еще  в  детстве  определившиеся  с выбором профессии, к подобным
игрищам своих сокурсников отнеслись со снисходительной усмешкой.
        Тем   удивительнее   был   тот   факт,   что  когда  нечто  подобное
студенческому  братству  (впервые  на  памяти  Феликса)  появилось  в стенах
Школы,  Себастьян  оказался  одним  из  первых  и самых активных его членов.
Патрик  всего  однажды,  да  и  то по настоянию кузена, побывал на заседании
"кружка  молодых  героев",  после  чего, едва не вывихнув от зевоты челюсть,
зарекся  переступать  порог  подобных  дискуссионных  клубов.  Себастьян  же
проводил  там дни и ночи, и так увлекся спорами о природе Зла, что даже стал
пропускать  лекции в Школе, принудив Патрика изворачиваться и врать что-то о
болезнях.  Все  попытки  Патрика  отговорить  Себастьяна  от  посещения этой
"секты"  (как  сначала  в  шутку,  а  потом всерьез называл Патрик постоянно
растущие  сборища  студентов, вовлекших в себя уже не только первокурсников,
но  и  две трети всех студентов Школы) ни к чему не привели, а обратиться за
помощью  к  Бальтазару  или  хотя  бы  Феликсу  юноше  помешала студенческая
солидарность и твердое убеждение, что товарищей закладывать нехорошо.
        Слушая  спокойный  и  даже  меланхоличный рассказ Патрика о том, как
под  носом  у  преподавателей  в  стенах  Школы  и  студенческого  общежития
действовала  организация,  цели которой, как и лидеры, до сих пор оставались
неизвестными,  Феликс  не  мог  не  проклинать  себя  за слепоту. Но все его
угрызения совести не шли ни в какое сравнение с тем, что испытывал Патрик...
        -  Я  не знаю, за каким дьяволом они вышли тогда на улицы, - говорил
Патрик.  -  Не  знаю,  какой  Хтон  дернул их вмешаться в эту бучу. Не знаю,
почему  уланы,  вместо того чтобы укрощать взбесившееся быдло, вместе с этим
быдлом  ополчились  на  студентов.  Я  не знаю, действительно ли Себастьян и
другие  хотели  остановить  бунт  или  только  выполняли чей-то приказ. Я не
знаю,  чей  это  мог  быть  приказ  и какой подонок все это придумал. Я знаю
только  две  вещи.  Первая  -  не  останься я тогда на факультатив Огюстена,
вернись  я в общагу на час, на полчаса раньше - и все могло быть по-другому.
Совсем по-другому.
        - А вторая? - спросил Феликс.
        -  А  вторая...  Если  я  найду  того  подонка - а я обязательно его
найду! - я...
        - Что - ты?
        - Я убью его, - очень спокойно сказал Патрик.



                                     4

        Феликсу   всегда   было   трудно  представить  себе  человека  менее
предрасположенного  к  геройству, нежели добродушный толстяк Готлиб. Даже во
внешности  его  не было ничего героического, а свою первую лекцию в Школе он
начал  с  того,  что грузно опустился на шаткий стул, облокотился об жалобно
скрипнувший стол, подпер щеку могучим кулаком и мечтательно сказал:
        - Вот уйду на пенсию и открою кабак...
        Мечте  Готлиба  было  суждено осуществиться несколько раньше, чем он
предполагал.  Причиной  его  преждевременного  ухода на пенсию стала встреча
Готлиба   с   бандой  озверевших  разбойников  где-то  в  Карпатских  горах.
Результат  короткой,  но жестокой стычки одного героя с дюжиной грабителей с
большой  дороги  имел  как  положительные,  так  и  отрицательные стороны; к
первым  относилось  то,  что  Готлиб  остался  в  живых,  а  ко вторым - тот
прискорбный  факт,  что  того же нельзя было сказать о грабителях. Поначалу,
как  признавался  потом  Готлиб,  сам факт отнятия дюжины зловонных, обильно
пропитанных  кровью  и  чужими  слезами  и  совершенно  никчемных  жизней не
произвел  на  него особого впечатления. И обличьем своим, и манерами, и даже
стайным  методом нападения исподтишка разбойники напомнили Готлибу заурядных
вервольфов,  которые  в  изобилии  водились  в его родной Баварии, и поэтому
карпатскую  стычку  Готлиб  отнес  к  разряду  обыденных  и  вполне рутинных
событий  в  биографии  героя.  Свою  ошибку  он  понял месяц спустя, когда в
глупой  кабацкой  драке,  на  миг  потеряв надо собой контроль, легко и даже
как-то  небрежно  раскроил  череп  пьяному  дебоширу,  жаждавшему померяться
силой  с героем. Этот постыдный эпизод заставил Готлиба насторожиться, но...
Но  было  уже  поздно.  Где, когда и по какой причине Готлибу снова пришлось
убивать,  он  не рассказывал никогда и никому, вместо этого молча положив на
стол  Сигизмунда  просьбу  об  отставке.  Просьба  была  удовлетворена, и на
прощальной лекции Готлиб сказал:
        - Запомните: начать убивать - легко. Остановиться - труднее...
        Напутствовав  таким  образом подрастающее поколение героев, он купил
уютный  полуподвальчик  в Нижнем Городе, и переоборудовал его согласно своим
вкусам  и представлениям о том, каким полагается быть настоящему кабаку. Пол
в  кабаке  был  усеян  соломой,  столы и лавки - сколочены из толстых, грубо
обструганных  досок,  а  за  стойкой  бара  из  стены  торчали  дубовые рыла
огромных,  намертво  вмурованных  в  кирпичную кладку бочек. Под потолком на
ржавых  цепях  висели люстры из тележных колес, а воздухе витали винные пары
и  аромат  здорового  мужского  пота.  Над сложенным из нетесаного песчаника
камином  висела  голова  тролля; аналогичные трофеи были развешаны и на всех
стенах.  Это  был  беспроигрышный  ход  - оформить кабак в стиле тех дешевых
провинциальных  таверн,  где  привыкли  коротать  свой  досуг герои во время
командировок.  В  периоды  "творческого  застоя",  которые  в последние годы
случались  все  чаще,  герои,  изнывая  от  безделья,  шли  к Готлибу, чтобы
окунуться  в  до  боли знакомую атмосферу придорожного трактира - вот только
пиво  у Готлиба, в отличие от провинциальных трактиров, всегда было свежее и
неразбавленное,  а  официантки - симпатичные и отзывчивые (из-за пресловутой
отзывчивости   экс-горняшек   Бальтазара  Готлиб  рвал  и  метал,  не  желая
превращаться   из  кабатчика  в  содержателя  борделя,  но  отказать  своему
любимому ученику, выбившемуся в драконоубийцы, просто не мог).
        Феликс  редко  сюда захаживал, предпочитая заведения более спокойные
и  -  в  его  понимании  -  уютные, куда, например, можно было бы без боязни
привести  Агнешку,  и  сейчас,  переступив вслед за Патриком порог кабака "У
Готлиба",  он  был  до глубины души удивлен переменами, произошедшими там со
времени  его  последнего  визита.  Удивление  его  носило,  впрочем,  скорее
одобрительный  характер.  Гнилую  солому  из кабака вымели ко всем чертям, и
надраенные  половицы  были  ослепительно  чисты;  разливные краны за стойкой
сияли,  как  пуговицы  жандарма;  сама стойка была заново облицована красным
деревом,   а   круглые   высокие  табуреты  обзавелись  кожаными  подушками;
зубасто-шипасто-чешуйчатые  морды  со  стен исчезли, дабы не портить аппетит
посетителям;  оный  аппетит  теперь стал еще одной статьей дохода Готлиба, о
чем  свидетельствовали  звуки и запахи, доносившиеся из кухни, оборудованной
в  бывшем подсобном помещении - теперь в кабаке "У Готлиба" не только поили,
но  и  кормили,  что,  собственно  говоря,  означало  превращение  кабака "У
Готлиба"  в  одноименную  корчму;  превращение, по всей видимости, оказалось
коммерчески  выгодным,  так как на стойке горбатился механический арифмометр
для  подсчета выручки, а в углу примостился дорогой музыкальный автомат; и в
завершение  всех  этих  трансмутаций  знаменитые,  многажды  залитые пивом и
изрезанные  ножами,  массивные  и несокрушимые столы были кокетливо прикрыты
скатерками  в крупную красную клетку. На столах стояли вазочки, а в вазочках
торчали букетики свежих цветов.
        Оценив   увиденное,   Феликс   рассудил,   что   столь   разительные
нововведения  могли  быть  вызваны  только  полной  сменой  клиентуры. После
закрытия  Школы количество проживающих в Столице героев резко сократилось, и
к  Готлибу должны были зачастить клерки, цеховики и лавочники, работавшие по
соседству. А клиент, как известно, всегда прав...
        Единственным  неизменным  элементом  клиентуры  - или интерьера, тут
как  посмотреть  - оставался Бертольд Черный, герой легендарный и спившийся.
Похожий  на  кобольда  сморщенный  старичок сидел на своем привычном месте и
был  уже  (или  еще) пьян. Причем пьян мертвецки, что, однако, не мешало ему
посасывать  пиво  и  бормотать  себе  под  нос  что-то рифмованное. Больше в
кабаке не было ни души.
        - Ну и где твоя Марта? - спросил Феликс, усаживаясь за стол.
        - Сейчас придет...
        Официантка  и  в  самом  деле не заставила себя ждать, но, насколько
мог  припомнить  Феликс,  Марта  была стройная и рыженькая, а эта симпатяшка
оказалась темноволосой и пышнотелой.
        - Что будем заказывать, мальчики?
        - Давно меня мальчиком не называли... - усмехнулся Феликс.
        -  Ой!  -  широко  раскрыла  глаза  брюнетка.  -  Извините,  сударь,
привычка!
        - А где Марта?
        - Марта сегодня будет не раньше одиннадцати.
        - Ч-черт... - процедил Патрик.
        -  Тогда  принеси  мне пива, - сказал Феликс. - Темного, если можно.
Ты что будешь?
        - Эль. И пожрать чего-нибудь горячего! - грубо сказал Патрик.
        -   Кухня   откроется  только  через  час,  -  в  тон  ему  ответила
официантка.  -  Пока  могу  предложить бутерброд с ветчиной на ржаном хлебе.
Или холодные сосиски.
        -  Опять всухомятку... - скривился Патрик. - Ладно, неси! И поживей!
-  добавил  он.  -  Ну  почему все бабы такие необязательные? - спросил он у
Феликса.
        Феликс пожал плечами и подтянул к себе блюдечко с арахисом.
        - Ты куда-то торопишься? Вот и я нет. Обождем до одиннадцати.
        Одновременно   с   заказанным   пивом   в  кабаке  появились  первые
посетители:  трое  кряжистых  цеховиков, очевидно - с ночной смены, привычно
оккупировали  угловой  столик,  и  сразу  после них в кабак ввалились пятеро
молодчиков  с  повязками  добровольной  дружины. Официантка грохнула на стол
кружки  с  пивом  и  тарелки  с бутербродами и сосисками и поспешила к новым
клиентам, но Феликс удержал ее за локоток.
        - А где Готлиб?
        -  Хозяин  в  конторе,  -  сказала  брюнетка,  легко освобождаясь от
захвата  и  устремляясь навстречу жаждущим пива молодчикам. Дружинники тоже,
по  всей  видимости,  только  что  сменились  с ночного патрулирования, но в
отличие  от  цеховиков,  не проявляли никаких признаков усталости: гоготали,
стучали по столу и громогласно требовали подать "всего и побольше!"
        -  Ишь  ты,  - задумчиво сказал Феликс, глядя, как ловко управляется
официантка  с  пытающимися облапать ее молодчиками. - В конторе... Ты можешь
себе представить Готлиба - и в конторе?!
        -  Могу,  -  сказал  Патрик  с  набитым  ртом.  -  Я все теперь могу
представить.
        Феликс  отхлебнул  бархатное  пиво  и  отправил в рот пару маленьких
сухариков  из черного хлеба, какими было заполнено другое блюдечко. Сухарики
оказались  солеными,  и  с  пивом пошли просто замечательно. А ведь на столе
было  еще  и  третье  блюдце,  с  соленой  же соломкой! "Положительно, новый
уровень  обслуживания у Готлиба достоин всяческих похвал!" - подумал Феликс,
смакуя холодное пиво.
        Официантка  тем  временем  приняла  и выполнила заказы дружинников и
цеховиков,  и  мимоходом  заменила  опустевшую  кружку  Бертольда на полную.
Сделала  она  это напрасно, так как тем самым привлекла к старику совершенно
излишнее  внимание  со  стороны  веселых  молодцев  с  повязками на рукавах.
Молодцы  притихли, окунув носы в пивную пену, а потом принялись с загадочным
видом  перешептываться  и  перепихиваться  локтями, бросая многозначительные
взгляды в сторону вечно пьяного героя.
        Покончив  с  сосисками, Патрик исподлобья посмотрел на дружинников и
вонзил крепкие зубы в бутерброд с ветчиной.
        -  Расслабься,  -  сказал  ему  Феликс. - Мальчики просто никогда не
видели  живого  героя.  А  Бертольда  здесь никто в обиду не даст, как-никак
постоянный клиент...
        -  А  вы,  -  сказал  Патрик,  ковыряя  в  зубах зубочисткой в форме
миниатюрной  рапиры,  -  вы  могли  бы  себе  представить... ну, скажем, год
назад, что героя придется не давать в обиду каким-то мордоворотам?
        -  Не  мог,  -  честно  сказал  Феликс.  - Но что поделаешь? Времена
меняются...  - от лицемерной напыщенности этих слов его самого перекосило. А
Патрик, так тот вообще скривился до неузнаваемости.
        -  Времена  меняются...  -  повторил  он кисло. - Странно они как-то
меняются.   В   странном  направлении.  Я  недавно  листал  книжонку  одного
новоявленного  оккультиста.  Интересную  теорию  вычитал. Оказывается, кроме
нашего  мира  есть  и  другие - невидимые сферы, наполненные Злом. Сферы эти
соприкасаются  с нашим миром. А маги, будто атланты, держали эти самые сферы
на своих плечах. Как эти... как же их... громоотводы.
        - Как что?
        -  Ну  знаете  -  такие  железные штыри, которые притягивают молнии.
Недавно  в газетах писали про опыты с молниями... Ну так вот. Маги принимали
на  себя  все  Зло  из невидимых сфер, и не выпускали его в наш мир. А герои
уничтожили  магов и выпустили Хтона на волю. Ничего себе теория, а? Во всем,
оказывается, виноваты герои...
        Феликс допил пиво и задумчиво сказал:
        - В этом что-то есть...
        - Да ну?
        -  Оккультист  этот,  конечно,  дурак дураком, но общую тенденцию он
уловил.  Если  Зло  действительно  приходит  в  мир  извне,  то именно герои
сдерживали  его. Но... Мы затыкали дыры в плотине, иногда - своими телами, и
не  замечали,  что  стоим  уже  по пояс в трясине. Потом напор с той стороны
иссяк,  а  трясина  превратилась  в  зыбучую  топь. Вот нас и засосало в эту
мерзость...
        -  Мерзость, - повторил Патрик. - Хорошее слово. Меткое. Но мерзость
не терпит инородных предметов. Смотрите!
        Пока  Феликс и Патрик искали причины внезапно зародившейся неприязни
обывателей  к  героям,  неприязнь  сия проявила себя на практике. Молодчики,
подхватив  кружки  с  пивом,  все вместе пересели за стол Бертольда, окружив
согбенного  старика с обеих сторон и фамильярно обняв его за плечи. Бертольд
обвел новоявленных соседей осоловелым взглядом и вернулся к своему пиву.
        -  А  скажи-ка  нам,  дедушка,  как  тебя  зовут?  -  начал  один из
молодчиков, судя по всему - заводила.
        Старик  поставил  кружку,  вытер  трясущейся  ладонью  рот  и сказал
сиплым, насквозь испитым голосом:
        - Бертольд.
        -  Бертольд!  -  восхитился  заводила.  - Ну надо же! А поведай нам,
уважаемый Бертольд, как твоя фамилия?
        -  Черный.  Бертольд  по  прозванию Черный! - мрачно ответил старик.
Его  вечно  грустные  темные глаза под косматыми бровями грозно сверкнули, и
заводила, натолкнувшись на этот взгляд, подавился следующим вопросом.
        Инициативу  подхватил  один  из  его  соратников по патрулю - тот, к
которому Бертольд повернулся затылком.
        -  По  прозва-анию,  - передразнил он старика. - Мы тебя про фамилию
спрашиваем.  А?  Чего молчишь, старик? - начал заводиться он. - Нет фамилии?
Ну  конечно,  ты  же  герой,  герои  фамилий  не  носят.  А скажи нам, герой
Бертольд  по  прозванию  Черный, откуда ты родом? Родина у тебя есть, герой?
Или  тоже  нет?!  А  может,  ты просто выродок? Ни родины, ни фамилии у тебя
нет... Точно, ребята, он выродок!
        Дожидаться  окончания  столь занимательной беседы Феликс и Патрик не
стали.  Из-за  стола  они  поднялись  одновременно.  Молодчики  встретили их
радостными ухмылками.
        -  Ну? - сказал заводила, предвкушая традиционный обмен любезностями
вроде  "шли  бы  вы  отсюда  подобру-поздорову" - "а вы кто такие, чтобы нам
указывать?",  и  так  далее  по  шаблону  "мы  драться  не хотим, но если вы
настаиваете..."  Но  подобные  диалоги всегда напоминали Феликсу о петушиных
боях,  перед  началом которых петухи обязательно распускали как следует свои
хвосты - а Феликсу никогда не нравились петушиные бои.
        Заводилу  он  ударил  ногой  в челюсть, и этот удар оборвал что-то в
нем  самом.  Что-то  очень тонкое и очень туго натянутое - до того туго, что
когда оно наконец оборвалось, Феликс почувствовал облегчение.
        Патрик  дрался молча. Бертольд ограничился тем, что ткнул пальцами в
глаза  молодчику,  распространявшемуся  о выродках, и молодчик упал на пол и
взвыл,  а  Бертольд  принялся  выковыривать зубочисткой кровь из-под ногтей.
Феликсу  пришлось  несколько тяжелее, чем он предполагал: заводила оправился
от  нокаута  быстрее,  чем следовало, а оставшийся на долю Феликса дружинник
стоически  перенес  удары  по  печени,  в  подвздошную  кость и в висок, чем
вынудил   Феликса  взяться  за  дубинку.  Заводилу  окончательно  утихомирил
Патрик,  споро  уложивший  на  чисто  вымытый  пол  двух своих оппонентов, а
Феликс   в  тщетной  попытке  не  отставать  от  молодежи  подсечкой  уронил
ударопрочного  дружинника  мордой  в  стол,  вытянул  его гибкой дубинкой по
почкам  и  занес  утяжеленное  свинцом  оружие  высоко  над  головой,  чтобы
опустить  его  на  коротко стриженный затылок - но удара не получилось: рука
словно угодила в капкан.
        -  Совсем озверел? - Хватка и голос у Готлиба остались старые, как у
медведя, а вот пузо и лысина увеличились вдвое против прежнего.
        -  Озвереешь  тут...  -  выдохнул  Феликс и позволил бесчувственному
телу  дружинника соскользнуть со стола. Все трое подопечных Патрика, включая
заводилу,  лежали  не  шевелясь.  У  любителя потрепаться о выродках из глаз
текла кровь.
        -  Янис!  Где  тебя  черти  носят!  -  заорал Готлиб на явившегося к
шапочному   разбору   вышибалу,   в   котором   Феликс  с  удивлением  узнал
раздобревшего  сверх  всякой  меры  одного  из  троих близнецов, учившихся в
одной  группе  с Патриком и Себастьяном. - Позаботься об этих... Кого надо -
в больницу, остальных просто вышвырни на улицу. И в темпе!
        -  Здрасьте,  Феликс,  -  вежливо  сказал  Янис. - Привет, Патрик, -
кивнул он, взваливая на плечо первое тело.
        - Он что, из твоих? - нахмурился Готлиб.
        -  Ага.  Янис,  а  где твои братья? - спросил Феликс, когда вышибала
вернулся за вторым грузом.
        -  Домой поехали. А я остался, - прокряхтел Янис, сгибаясь под весом
едва не прибитого Феликсом здоровяка. - Вот, работаю тут...
        -  Бездельничаешь ты, а не работаешь! - прикрикнул на него Готлиб. -
Пошли, Феликс, он и без нас управится. Ну-ка, покажи свою дубинку...
        Они  втроем  вернулись  за  свой столик и Готлиб распорядился подать
еще пива, за счет заведения.
        -  Да,  вот  это  вещь!  -  одобрительно  прищелкнул  языком Готлиб,
сворачивая  гибкую  дубинку  в  бараний рог. - Из сьямбока сделал? - уточнил
он,   разумея  длинный  хлыст  из  слоновьей  (или,  как  в  данном  случае,
носорожьей) шкуры, каким жандармы Йоханнесбурга пользуются вместо дубинок.
        - Угу, - кивнул Феликс. - Укоротил слегка, ну и грузик вложил.
        -  Соображаешь...  -  оценил  Готлиб, похлопав дубинкой по ладони, и
неожиданно попросил: - Подари, а?
        - Зачем?! - искренне изумился Феликс.
        -  Да  Янис этот, дуболом деревенский, каждую неделю деньги на новую
палку  клянчит.  Об  кого  он  их  только  ломает?  А эта гибкая, ее надолго
хватит...
        -  Даже  так?  А  я  было подумал, что к тебе теперь ходят приличные
люди. Скатерки, цветочки...
        -  Днем-то  оно  да.  В  обеденный перерыв особенно. А вот под вечер
такая  шваль набегает... - горестно вздохнул Готлиб. - Приличные люди ко мне
раньше  ходили.  Герои,  слыхал про таких? А теперь, видать, брезгуют, вот и
тебя  я  уже  сто  лет не видел... Короче, - грозно нахмурился он. - Дубинку
даришь или нет?
        -  Дарю,  конечно,  что за вопрос? - пожал плечами Феликс. - Тебе же
для дела надо...
        -  Тогда  сиди  здесь  и  никуда не уходи. Я скоро вернусь, - сказал
Готлиб, извлекая свой объемистый живот из-за стола.
        Патрик проводил его взглядом, глотнул пива и сказал задумчиво:
        -  Интересную  вещь  я  подметил.  Вроде  бы  герои всю жизнь учатся
сдерживаться,  не убивать, так? Так почему же, когда их... прорывает, они не
могут остановиться?
        Феликс  помрачнел. Неприятный осадок от эпизода с дружинником только
начинал ложиться на душу, а слова Патрика его уже взбаламутили.
        -  Понимаешь,  Патрик... Если мистер Дарвин прав, и все мы произошли
от  обезьян,  тогда  в каждом человеке обязательно живет зверь. Обычные люди
делают  вид,  что никакого зверя внутри нет; подонки так часто выпускают его
на  волю,  что  он  давно  пожрал их самих; а герои своего зверя дрессируют.
Дрессированный  зверь  много опаснее дикого - как волкодав опаснее волка; но
если уж волкодав взбесится...
        -  Выходит,  исконное, истинное состояние человека - зверь? А мораль
и  нравственный  закон - всего лишь тонкие ниточки, которые заставляют зверя
ходить  на  задних  лапах? Тогда подонки, покоряясь зверю, поступают честнее
прочих...
        -  Нет,  Патрик. Любому человеку можно сломать хребет. Но это еще не
повод, чтобы завидовать червякам.
        По  лицу  Патрика  было  заметно,  что  он  бы  еще поспорил, но тут
вернулся Готлиб.
        -   Вот,  -  сказал  он  и  неуклюже  сунул  в  руки  Феликсу  узкий
трехгранный стилет. - В твою коллекцию...
        - Миланский? - не поверил своим глазам Феликс. - Откуда?
        - Ха! Один сопляк меня подрезать решил. Шпана!
        - А что, шпана теперь с антиквариатом ходит?
        -  Да  он  краденым  приторговывал.  Устроил,  понимаешь  ли, в моем
кабаке  перевалочный пункт, гаденыш этакий! - фыркнул Готлиб негодующе. - Да
Хтон   с  ним,  с  сопляком  этим!  Вам  еще  чего-нибудь  принести?  Вы  не
стесняйтесь, заведение угощает!
        -  Да  нет,  спасибо, - покачал головой Феликс. - Мы вообще-то Марту
ждем...
        -  Марту?  - удивился Готлиб. - От Бальтазара которую? Так она давно
пришла! На кухне околачивается...
        - Тьфу ты! - в сердцах сплюнул Патрик. - А мы тут сидим!..
        Марта  - все такая же стройная и рыжая - поджидала их в самом темном
уголке  пустой  пока  еще  кухни.  В  руках  у Марты были два свертка: один,
маленький  и квадратный, был завернут в вощеную бумагу, а другой - длинный и
тяжелый  на вид - замотан в грубую мешковину и стянут бечевкой. Марта успела
только  кивнуть  им,  а  Патрик уже бросился к ней и буквально вырвал из рук
длинный  сверток.  Схватив  с  кухонного  стола  огромный  хлебный  нож,  он
разрезал  бечевку  и  размотал мешковину. В кухне было темно, и когда Феликс
смог  рассмотреть  предмет,  оказавшийся в руках Патрика, у него перехватило
дыхание.
        Это  был прямой и длинный палаш толедской стали. Клинок его от гарды
и до самого острия покрывала короста черной, заскорузлой крови.
        - Расскажи ему все, - хрипло потребовал Патрик.



                                     5

        В  то  утро  никто  из  них  не  вышел  из дома. Никто, даже доктор.
Собственно,  доктору  пришлось  хуже  других:  имея  на руках трех пациентов
разной  степени  тяжести,  он  буквально  разрывался между комнатой Агнешки,
которой  после кровопускания стало настолько худо, что Феликс пинками погнал
доктора  наверх  делать  переливание,  столовой,  где  Патрик, умудрившись в
бреду  свалиться с кушетки, рассадил едва закрывшийся шрам, да так неудачно,
что  срочно  потребовалось  наложить  швы,  и  кухней,  куда  умчался,  едва
очухавшись,  Огюстен  и  тут  же  начал плаксиво выпрашивать у Тельмы лед, а
завладев  живительным  пузырем, принялся театрально стонать, вертеться перед
зеркалом,   рассматривая   наливающийся   желтизной   синяк,  и  громогласно
страдать,  не  столько, впрочем, от боли телесной, сколько от боли душевной,
а  точнее,  той  ее  разновидности,  что  в специальной литературе именуется
классическим комплексом Кассандры.
        При  деле  оказались  все:  Йозеф, как ближайший родственник Агнешки
мужского  пола, чья кровь к тому же не была разбавлена алкоголем в последние
восемь  часов, вызвался на роль донора; Ильза истерично колола лед на кухне;
Тельма  обихаживала капризничающего Огюстена; Освальд привычно, как когда-то
Феликсу,   менял   повязку  Патрику;  а  сам  Феликс...  Феликс  пребывал  в
прострации.   Его   душевных  сил  едва  хватало  на  то,  чтобы  завидовать
окружающим  его людям. Все они что-то делали; все они были заняты; все они к
чему-то стремились.
        Феликс  скользил  по  течению. Зависть вскоре осталась позади, равно
как  и  все  прочие эмоции и переживания, уступив место пустоте и усталости.
Обычной  блеклой  усталости.  Его клонило ко сну. Странная летаргия накатила
на  него,  и  даже  когда Йозеф, белый как стена, решил все-таки отправиться
после  обеда  в  ратушу,  Феликс  смог  только вяло подумать о том, что надо
пойти  с  ним, надо попробовать разыскать, остановить, сделать что-нибудь...
Но он знал, что опоздал.
        Он так никуда и не пошел в тот день.
        События  последующей  недели  изгладились из его памяти. Он спал, он
ел,  он  даже что-то кому-то говорил. Он не мог вспомнить что и кому, но это
было и неважно. Больше всего ему нравилось спать.
        Ему ничего не снилось.
        Если  бы  не  Патрик,  Феликс  имел  бы  все шансы тихо сойти с ума.
Патрик  вытянул  его из дома, и это спасло его. Клин выбило клином. Столица,
даже  спустя  неделю  после  беспорядков,  являла  собой  зрелище, способное
ввергнуть  в  депрессию  человека  вполне жизнерадостного; с Феликсом же все
произошло  наоборот. Трудно сказать, что именно послужило той пощечиной, что
привела  его  в  чувство  -  слишком  много  было  таких пощечин в тот ясный
морозный день.
        И  первой  из  них  стало пепелище на месте дома Бальтазара. Чумазый
мальчонка-беспризорник,  замотанный  в  невероятное  количество  лохмотьев и
оттого  смахивающий  на  кочан  капусты,  всего  за  пару медяков рассказал,
шмыгая  носом  и  утираясь рукавом, что "именно здесь жил знаменитый Мясник,
который  неделю  назад устроил чудовищную резню на Рыночной площади - ну это
всем  известно,  а  вот чего вы, господа, не знали, так это того, что Мясник
был  еще  и героем, и не просто героем, а драконоубийцей, но не очень-то это
ему  помогло, когда толпа спалила его дом, и пламя было - аж до неба!" А вот
что  стало  с  самим  Мясником  -  этого захлебывающийся восторгом и соплями
мальчонка  не  знал,  но скорее всего "вздернули его, господа хорошие, прямо
на  фонаре  и вздернули - а может и зарубили к едреней фене, тогда за мостом
такая  драка  была  -  ух!!!  А  вы, господа, приезжие, верно? - возбужденно
уточнял  беспризорник.  - Экскурсию не желаете?" Они не желали. Патрик молча
смотрел,  как  пушистые  белые  снежинки  мягко ложились на черную копоть, а
Феликс  смотрел  на  Патрика.  Именно  тогда  лицо  юноши  впервые  исказила
уродливая гримаса с трудом сдерживаемой ненависти...
        Потом  был  мост.  Баррикады на Цепном мосту так никто и не разобрал
за  прошедшую неделю: их только слегка разворошили, освободив узкую лазейку,
куда  с  трудом  протискивался кэб, и это причиняло долгие, по часу и более,
заторы,  в  один  из  которых  и угодили Феликс и Патрик. Их кэб оттеснили к
самым  перилам  моста,  и  Феликс  выглянул  в  окошко.  Хтон его дернул, не
иначе...  Сначала  он  даже  не понял, что увидел. Потом догадался. Страшная
догадка  его  нашла  себе  подтверждение  несколько дней спустя, когда снова
стали  выходить  газеты и в них появились первые описания минувшей трагедии.
В  ту  ночь  около  тысячи  людей  с  факелами в руках, отчаявшись пробиться
сквозь  жандармские заставы на Цепном и Троллином мостах, вышли на лед реки.
Там  их  встретили  пять  сотен конных уланов. Лед проломился. Тела никто не
вылавливал,  а  мороз  всю  неделю  после  мятежа  стоял лютый, и реку снова
сковало  льдом...  Лед этот был малинового оттенка, а в толще его были видны
полторы  тысячи  скрюченных  человеческих  тел.  С  высоты Цепного моста это
напоминало гигантское полотнище Босха.
        А  за  мостом  был  ад.  Там  полчища  облезлых  псов рвали на куски
промороженные   тела   убитых,  а  стаи  ворон,  столь  многочисленные,  что
затмевали   собой   солнце,   сражались   с  псами  за  лакомые  кусочки,  с
торжествующим   карканьем   выклевывая   остекленевшие   глаза;  на  фонарях
покачивались  висельники  -  дворники  взбирались на стремянки и срезали их,
тела  гулко  ударялись  о  мостовую,  их поддевали крючьями и забрасывали на
сани,  а  ветер  шевелил  излохмаченные  обрывки веревок, пеньковой бахромой
свисающие  с  фонарных столбов; под ногами звенело стекло разбитых витрин, и
в  воздухе  все еще держался запах гари... И во всем этом аду не было ничего
ирреального   или  мистического:  напротив,  происходящее  в  Нижнем  Городе
выглядело  настолько обыденно и буднично, что Феликс, ужаснувшись увиденному
с  моста,  воспринимал  дальнейшие  картины ада как нечто вполне привычное и
хорошо  знакомое.  В  конце  концов,  в  феодах ему доводилось видеть вещи и
похуже...  Именно  этот  будничный  ад  окончательно  выдернул  его из пучин
депрессии и настроил на деловой манер.
        Тела  убитых  свозили в Анатомический Театр. У ворот его уже который
день  подряд  стояла  очередь  длиной в два квартала, но Патрик, проходивший
здесь  некогда  практику и хорошо знакомый с кулисами Театра, провел Феликса
через  служебный  вход. Сунув в лапу бородатого сторожа несколько скомканных
купюр,  они  купили  себе  право спуститься в подвал, где и отыскали, спустя
полтора  часа,  четырежды  пробитый  стрелами труп Себастьяна. Нанять сани и
отвезти  тело  в  Верхний Город обошлось им в тридцать цехинов. Бальтазара в
подвалах Анатомического Театра найти не удалось.
        Только  через  три  дня  Йозеф  по  свои каналам смог разузнать, что
Мясник  арестован,  содержится  под стражей и будет предан суду. Это и стало
началом  той  длинной юридической одиссеи, конец которой был положен в кухне
кабака "У Готлиба" миловидной девицей по имени Марта.
        Вернее,  не  только  на кухне. Рассказ Марты, и без того сбивчивый и
путаный,  из-за  постоянных  замечаний  и  поторапливаний  Патрика несколько
затянулся  -  как раз настолько, чтобы кухня успела пробудиться, загромыхать
кастрюлями  и котлами, загудеть жарким пламенем духовок, зашкворчать чадящим
маслом  на сковородках - словом, всецело приготовиться к обеденному перерыву
в  окрестных  учреждениях,  вследствие  коей  готовности  места  для праздно
болтающей  официантки и двух ее слушателей на кухне не осталось, и огромный,
не  меньше Готлиба объемом, шеф-повар вытурил непрошеных гостей в общий зал,
где  проголодавшиеся  клерки уже заняли все столики. Троица присоединилась к
Бертольду,  обществом которого новая клиентура Готлиба откровенно гнушалась,
и  именно  там,  под мутным взглядом опустившегося пьянчужки и под приторные
до  тошноты  звуки  "Милого Августина", исторгаемые музыкальным автоматом из
перфорированного  жестяного  диска,  Марта  смогла  наконец  рассказать свою
историю, в корне противоречащую официальной версии зимних событий.
        Официальная   версия   гласила:   Бальтазар  был  схвачен  на  месте
преступления  в  момент  совершения  оного.  Из  рассказа  Марты  можно было
сделать   выводы  не  только  прямо  противоположные,  но  и  гораздо  более
правдоподобные,   ибо  Феликс  с  трудом  представлял  себе  то  невероятное
количество  жандармов,  которое  потребовалось  бы  для того, чтобы схватить
Бальтазара.  В то же время, выводы из слов Марты могли послужить основой для
последующих  умозаключений,  куда  более зловещих и в чем-то даже опасных...
Впрочем,  прежде  чем  делать  какие-либо  выводы  и  умозаключения, Феликсу
пришлось  вычленить  подходящие  для этой цели факты из длинного и не всегда
последовательного  рассказа  Марты,  по-женски  щедро  сдобренного деталями,
имеющими весьма косвенное отношение к событиям того утра.
        Так,  например,  Феликс был вынужден узнать, что Марта была родом из
Ганновера,  и  в  Столицу  приехала  менее года назад с целью покорить сцену
бурлеска;  отказавшись  от  первоначального  намерения  после  краткого,  но
обескураживающе   скоротечного  (особенно  для  провинциалки)  знакомства  с
богемными  нравами в целом и порядками, царящими на театральных подмостках -
в  частности,  она  устроилась  и  проработала около месяца швеей в одном из
фешенебельных  ателье  Цеха  ткачей,  где  и  была  очарована,  замечена  и,
наконец,  приглашена  на  службу горничной (именно в таком порядке) одним из
клиентов  этого ателье, которым, как нетрудно догадаться, оказался испанский
идальго  и герой-драконоубийца по имени Бальтазар. Все эти интересные, но не
слишком  ценные  факты  Марта сообщила Феликсу исключительно для того, чтобы
объяснить,  почему  она  не  отправилась  домой, когда Бальтазар в тот вечер
накануне   мятежа   исполнил   последнюю  и  воистину  провидческую  просьбу
Себастьяна  и отпустил прислугу по домам. Дом Марты находился в Ганновере, в
цеховое  общежитие  ткачих  ее  бы не пустили, и поэтому Марта в ту страшную
ночь  смогла  найти  приют  только  в  одном из роскошных особняков Верхнего
Города,  что  было серьезной уступкой со стороны ее принципов, так как порог
этого  особняка  она  поклялась  больше  никогда не переступать после одного
позорного  случая,  ставшего  концом  ее  театральной  карьеры - но Марта не
желала  обременять  господина Феликса подробностями того эпизода, и господин
Феликс был ей за это от всей души благодарен...
        Но  так или иначе, а кровавую и безумную зимнюю ночь Марта провела в
тепле  и  безопасности;  более  того,  возвращаясь  на  следующее утро в дом
Бальтазара  по  заснеженным  и  оттого  неописуемо красивым улочкам Верхнего
Города,  Марта  была  избавлена  от  необходимости видеть последствия ночной
резни  (ибо  вопреки  официальной версии - и это Феликс уже слышал от других
очевидцев  -  баррикады  на  обоих мостах и проломившийся речной лед сделали
свое  дело  и  не  пропустили  бунтовщиков  в  Верхний Город) и могла только
недоумевать  по поводу избытка весьма невежливо настроенных уланов в Верхнем
Городе,  каковой  избыток  становился  все  более  и  более очевиден по мере
приближения  к  Цепному  мосту,  неподалеку  от  которого  и  находился  дом
Бальтазара.
        Тут  в  голове  Феликса  прозвенел  первый звоночек: согласно словам
чумазого   беспризорника  и  официальному  заявлению  префекта  жандармерии,
опубликованному  незадолго  до  отставки последнего, дом Бальтазара никак не
мог  находиться  там  в  то  утро,  так как он был сожжен бунтовщиками перед
самым  рассветом,  когда  ряды доблестных жандармов и уланов на Цепном мосту
дрогнули  и  пропустили  малочисленный отряд мятежников в Верхний Город, где
этот  отряд  вскорости  был  уничтожен,  успев  на  прощание  подпалить  дом
Мясника.  Только  сейчас  Феликс  заметил  всю  несуразность  такой картины:
фабричная  голытьба, прорвавшаяся с боем в Верхний Город, вместо того, чтобы
предаться   безудержному   грабежу,   начинает   рассматривать  указатели  с
названиями  улиц  и  искать  дом  Бальтазара, дабы отомстить за своих павших
товарищей  с  Рыночной  площади...  "Какой  же  я  был слепец!" - воскликнул
мысленно Феликс и вернулся к рассказу Марты.
        Итак,  Марта,  несколько  напуганная  общим возбуждением, витавшим в
морозном  утреннем  воздухе, прибыла к месту своего постоянного проживания и
поспешила  юркнуть  за  толстую дубовую дверь, от которой у нее имелись свои
ключи.  За  дверью  она  обнаружила  совершенно пустой (и не носящий никаких
следов  поджога)  дом - прочая прислуга не водила знакомств в Верхнем Городе
и  добраться  к  месту  работы  в то утро просто не смогла. Марту это слегка
насторожило,  но  общее  чувство  защищенности, охватившее девушку в ставшем
родным  для  нее  доме,  с  успехом  эту  настороженность  подавило. А потом
тревоги  и  волнения  и  вовсе  рассеялись,  как  дым  -  ведь  спустя всего
несколько   минут  в  дверь  своего  дома  вошел,  пошатываясь,  сам  сеньор
Бальтазар!
        (В  этом  месте  у  Феликса  свело  кожу  на затылке, а под черепной
коробкой зазвенели уже колокола - но он не позволил себе отвлекаться).
        В  облике  сеньора  Бальтазара  была  некая  странность, рассмотреть
которую  Марта, к сожалению, не успела, так как Бальтазар, в упор не заметив
горничной,  сразу  направился  в  сторону  кухни, где отворил люк, ведущий в
винный  погреб,  спустился  в  его  сырую  утробу и запер люк изнутри, после
чего,  если  судить  по  доносившимся  из  погреба  звукам, принялся молча и
планомерно  уничтожать  запасы  драгоценного  токайского вина. Делал он это,
насколько  могла  судить Марта, в два этапа: сперва вышибал пробку и выпивал
содержимое,  а  потом  разбивал бутылку об стену. Иногда пробка отказывалась
вышибаться,  и  тогда  из подвала доносились отборные ругательства на восьми
языках  и  звуки,  сопровождающие  процесс  декапитации винной бутылки путем
усекновения  горлышка  палашом  - проще говоря, свист рассекаемого воздуха и
звон стекла.
        Все  это  Марта  успела  расслышать в таких подробностях потому, что
неравной  борьбой  с  ордами  винных  бутылок  Бальтазар занимался вплоть до
самого   вечера,   игнорируя   мольбы  заботливой  девушки  покинуть  стылое
подземелье  или  хотя  бы  позволить  принести ему плед, или плащ, или шубу,
или, на худой конец, что-нибудь из еды...
        Так и прошел этот день.
        А  с  наступлением  темноты  в  дверь постучали. Жандармы предъявили
Марте  оформленный  по  всем правилам ордер на арест героя Бальтазара и были
проведены  ею  в кухню, где бравый констебль попытался предъявить этот ордер
самому  Бальтазару.  В  тот  же  миг в погребе раздался страшный грохот, а в
люке  и в груди бравого констебля появились отверстия значительных размеров.
Из  первого  отверстия  (в  люке)  поднимался  вонючий  дым, а из второго (в
констебле) - лилась кровь.
        Марта  упала  в обморок, и это было очень кстати: услышав о грохоте,
дыме  и  отверстиях,  Бертольд,  до сих пор бубнивший что-то себе под нос и,
казалось,  не  обращавший особого внимания на соседей, вдруг грохнул кружкой
об стол и заорал свою любимую песню о Дне Святого Никогда.
        -  В  этот  день  берут  за глотку Зло!.. - взревел он своим хриплым
голосом,  и  Феликсу,  Патрику  и  Марте пришлось пересесть за другой столик
(хорошо  хоть,  что  обеденный перерыв уже успел благополучно завершиться, и
столики освободились почти все), где Марта и закончила свой рассказ.
        Собственно,   рассказывать   оставалось  самую  малость:  очнувшись,
девушка  увидела,  что число отверстий в люке погреба выросло до полудюжины,
а   тело   констебля   уже   прибрали  его  коллеги,  и  один  из  них,  что
посообразительнее,  подойдя  к  люку со стороны, представился Бальтазару как
его  лучший  друг  Феликс и попросил его выходить. Люк распахнулся, и оттуда
показался  пьяный вдрызг Бальтазар. Голова его покачивалась, и при ходьбе он
опирался  на  палаш.  Палаш  тут  же отобрали, а на голову испанцу набросили
мешок,  и  хорошенько  связали  руки и ноги толстой веревкой. Потом жандармы
взвалили  на  плечи  вяло брыкающийся сверток, а тот, что посообразительнее,
посоветовал  Марте  взять  самое  необходимое  и убираться из этого дома как
можно скорее, что Марта и сделала.
        Уходя, жандармы подожгли дом...
        -  Донос,  -  сказал  Патрик, листая страницы черновика монографии о
драконах.  -  Его  арестовали  по  доносу. - Он подтянул к себе палаш, ни на
секунду  не  желая  расставаться  с этими двумя предметами, и поскреб ногтем
клинок.  -  Они  заплатят,  -  сказал  он,  стиснув  рукоятку  палаша. - Они
заплатят.
        -  Да,  -  сказал  Феликс. - Они заплатят. Но меч здесь не помощник.
Есть оружие и пострашнее.
        - Да? - вскинул брови Патрик.
        - Марта, - просительно сказал Феликс, - голубушка...
        - Что вам, сударь?
        - Бумагу, перо и чернила.



                                     6

        На  своем веку Феликсу довелось побывать во многих местах, вселявших
суеверный  ужас  в  сердца  людей  на  протяжении  столетий:  он спускался в
карстовые  пещеры  Чатыр-Дага  и  в  сумрачные  гроты  Хёллоха,  где  слепые
подземные   твари  бросались  на  его  меч,  и  пламя  "летучей  мыши"  было
зеленоватым  от  вони,  которая  проистекала  из вспоротых тел червеподобных
монстров;  почти  неделю он блуждал в лабиринте Кноссоса, следуя за меловыми
отметинами  на  стенах и ожесточенно сражаясь с вековыми занавесями паутины;
его  едва  не  погребли  под  собой  руины  замка Каринхале, а проникнуть за
неприступные  стены  горной  твердыни  Дракенсберг  (и,  что гораздо важнее,
выбраться  обратно)  оказалось  ничуть  не легче, чем пересечь потом Высокий
Вельд  -  но  все  эти  кошмарные творения больного человеческого разума или
свихнувшейся  природы  не  шли  ни  в  какое  сравнение со столичным Дворцом
Правосудия.
        Нигде  и  никогда не испытывал Феликс того запредельного, выходящего
за  всякие  рамки  и  пробирающего до мозга костей страха, что охватил его в
пронизанных   весенним  солнцем  и  наполненных  людским  гомоном  анфиладах
Дворца.   Здесь  жизнь  человека  ломалась  с  легкостью  спички,  а  гордые
аристократы  и  богатые фабриканты шли на поклон к Его Величеству Клерку. О,
здесь  слово  "клерк"  означало  нечто  большее,  чем  просто  профессию или
социальный  статус:  быть  клерком  во  Дворце Правосудия значило быть по ту
сторону  барьера,  а  барьеры  здесь,  хоть высотой своей они и не достигали
пояса  взрослого  человека и были сделаны из порядком рассохшегося и скверно
обтесанного  дерева,  преодолеть было так же сложно, как и перемахнуть через
крепостную  стену  Дракенсберга,  увенчанную настоящими драконьими зубами. А
клерки,  стерегущие барьеры, вполне могли потягаться с африканскими гарпиями
в  том,  что  касалось  дурного  нрава  и  привычки  издеваться  над  своими
жертвами.  Но  если  в  Дракенсберге  Феликс  оказался  в  общем-то случайно
(левиафан  и  шторм  были  тому  причиной), и смог удрать оттуда без особого
ущерба  для  своей  репутации  и  анатомии,  то  во  Дворец  он  пришел сам,
добровольно,  и отступать права не имел. Особенно в компании Патрика. Юноша,
за  неимением  опыта  и дарованной оным выдержки героя с многолетним стажем,
при  виде  все  новых и новых барьеров и восседающих за ними клерков сатанел
буквально на глазах.
        ...С  первым  барьером  и первым клерком Феликс и Патрик столкнулись
еще  в  вестибюле.  Все  здесь  было чинно и благородно: ничто не предвещало
беды  -  как  тому  и  полагается быть в мало-мальски приличной мышеловке. К
разбитому  на  шесть застекленных ячеек барьеру вело шесть ковровых дорожек,
разграниченных  символическими  оградками  из  высоких  латунных столбиков и
соединяющих  их  цепочек,  обернутых вишневым бархатом. На ковровых дорожках
переминались  с  ноги  на  ногу  шесть  не  очень  длинных  и вполне смирных
очередей,  состоящих  преимущественно из просителей среднего, если судить по
одежде,   достатка.  Приближаясь  к  застекленной  ячейке  каждый  проситель
заискивающе  улыбался  и  просовывал  в окошко свои бумаги, после чего клерк
некоторое  время  их  изучал  и  выносил вердикт: направо или налево. Налево
отправлялись  истцы: там, в северном крыле Дворца, обитали прокуроры в своих
угольно-черных  мантиях;  а  направо,  как можно было догадаться, посылались
ответчики  в  поисках  защиты  и  опеки  со стороны облаченных в алые мантии
адвокатов  из  многочисленных  контор  южного крыла. Около двух месяцев тому
назад  Феликс  с  Йозефом  уже проделали путешествие в южное крыло, и теперь
ему надо было просто повторить ритуал.
        -  В контору "Бергер, Бергер и сын", - проговорил он в окошко. - Нам
назначено.
        -  "Бергер, Бергер и сын", - эхом отозвался из-за стекла клерк, водя
пальцем по толстенной книге регистраций. - По какому делу?
        Феликс  запнулся:  Бергеры  давно  отказались  от дела Бальтазара, и
этот  факт  наверняка  нашел  свое отражение в гигантском реестре, но тут на
выручку пришел Патрик:
        - Остин против Тиннербаума.
        -  Направо,  третий этаж, комната триста девяносто один, - пробубнил
клерк. - Следующий.
        Приободренные  первой  победой,  Феликс  и  Патрик миновали барьер и
направились к правой лестнице.
        - А откуда ты?.. - спросил Феликс.
        -  Я  работаю  на  Тиннербаума.  Фабрикант, помните? Он надул своего
поставщика Остина, и теперь раз в неделю таскает меня в контору Бергеров.
        -  Очень  кстати...  -  пробормотал  Феликс, озираясь по сторонам. -
Удачно  получилось,  ничего  не  скажешь...  А как же нам попасть в северное
крыло? Должен быть какой-то переход, я так понимаю. Давай-ка его поищем...
        Одного  визита  в  царство адвокатов оказалось явно недостаточно для
того,  чтобы  уяснить или хотя бы в общих чертах представить себе планировку
этого  оживленного  людского  муравейника,  и пока Феликс и Патрик в поисках
дороги  во  вражеский  лагерь  наобум  тыкались  в  совершенно  одинаковые и
зачастую  лишенные  какой-либо маркировки двери, ведущие куда угодно, только
не  туда, куда надо, их приободренность, вызванная столь же удачным, сколь и
нелегальным  проникновением  во  Дворец Правосудия, испарялась, как утренний
туман  под  лучами  майского  солнца.  Вскоре от злого азарта, берущего свое
начало  за  столиком  кабака "У Готлиба", осталась одна только злость; потом
исчезла  и  она,  уступив  место растерянности и ощущению полной, абсолютной
беспомощности,  которую  способен испытывать разве что ребенок, потерявшийся
в  большом  городе.  Разумеется, двое взрослых мужчин не могут долго ощущать
подобную  растерянность,  и  она  не  замедлила  вылиться в еле сдерживаемое
бешенство  Патрика  и  почти  панический  страх  Феликса,  впервые  в  жизни
столкнувшегося  с врагом, против которого оказались бесполезными все навыки,
усвоенные за долгие годы геройства.
        -  Это похоже на сон, - сказал Патрик. Шрам у него на лбу побелел. -
На дурацкий, бесконечный и запутанный сон.
        - На кошмар, - подсказал ему Феликс нужное слово.
        Феликса слегка знобило, и Патрик, увидев это, попытался замять тему.
        -  Знаете,  а  мне  давно  не  снятся  сны, - сказал он задумчиво. -
Совсем.
        - Это нормально, - кивнул Феликс. - У героев это бывает.
        - У героев?
        - Да. Можешь считать это своей первой командировкой.
        Патрик усмехнулся и промолчал.
        "И  уж  точно - последней моей! - подумал Феликс. - Стар я для таких
развлечений..."
        Вокруг  них  оживленно сновали малолетние посыльные с кипами записок
в  руках, а курьеры постарше и посолиднее толкали перед собой целые тележки,
на   которых   громоздились   пирамиды   папок,   кодексов   и   юридических
справочников;  не  менее деловито и гораздо более целеустремленно ступали по
родным  коридорам  служащие  адвокатских  контор;  сами адвокаты по-хозяйски
степенно  вышагивали  под  ручку  с  особо ценными клиентами, не забывая при
этом  радушно  раскланиваться  с  коллегами  по  ремеслу; зевали на лавочках
жандармы,  стерегущие  доставленных  из  тюрьмы  подсудимых; последние же, в
конец  подавленные  окружающей  их  обстановкой,  боязливо  бренчали ножными
кандалами  и  ждали,  когда наступит их очередь попасть в судебные залы; а в
упомянутых  залах, куда Феликс и Патрик ненароком заглянули пару раз, помимо
главных  действующих  лиц  спектакля  обязательно  коротал  время  сиесты  и
десяток-другой   профессиональных  зевак,  знакомых  с  системой  столичного
правосудия  не хуже, а то и лучше коренных обитателей Дворца. Именно один из
этих зевак подсказал Феликсу и Патрику дорогу в северное крыло.
        Дорога   эта  пролегала  через  оборудованную  по  последнему  слову
техники  и (в силу дороговизны аппаратуры) единственную в своем роде комнату
для  снятия  свидетельских  показаний,  которую  вынуждены были делить между
собой  адвокаты  и  прокуроры.  Эта комната предназначалась для удобства тех
свидетелей,  что  не  могли  или  не  желали  присутствовать  на  суде,  где
обязательно  должны  были  прозвучать  их показания. Теперь такие свидетели,
среди   которых  ленивых  было  не  меньше,  чем  запуганных,  могли  просто
наговорить  нужные  слова  в  раструб  фонографа, и на суд уже не приходить.
Естественно,  делать это полагалось в присутствии нотариуса, удостоверяющего
подлинность  записи, и юриста, подсказывающего свидетелю, что надо говорить.
Иногда   юристов   было   несколько.  А  фонографов  в  комнате  для  снятия
свидетельских  показаний  стояло  ровно  восемнадцать  штук,  и все они были
заняты  - новомодная услуга пользовалась немалой популярностью... Никто даже
не  обратил  внимания  на Феликса и Патрика, когда они прошмыгнули в чертоги
прокуратуры.
        Здесь  им  следовало  соблюдать  максимальную  осторожность.  За  то
время,  что  тянулся  процесс  над  Бальтазаром,  Феликс успел ознакомиться,
пускай  и  поверхностно,  с  методами работы адвокатов и даже постиг разницу
между  барристером  и  солиситором;  но  сейчас  он  вступил  на  незнакомую
территорию:  повсюду  была  сплошная неизвестность, и неизвестность эта была
враждебна.
        Впрочем,  подобные  мрачные  мысли,  навеянные  траурными  одеяниями
прокуроров,  исчезли без следа, когда Феликс понял, что вокруг него на самом
деле  ничего не изменилось. Точно такие же коридоры убегали из бесконечности
в  бесконечность,  и двери соединяли эти коридоры с юридическими конторами и
судебными  залами,  а населяли лабиринт все те же до боли знакомые посыльные
и  курьеры,  конторские  служащие и юристы, жандармы и арестанты... И клерки
за  непременными  барьерами  все  так же ревностно стерегли секреты Дворца -
вот  только  в поведении прокурорских клерков гораздо сильнее сквозило почти
религиозное  преклонение  перед  параграфом.  Адвокаты относились к Закону и
слугам   его   параграфам   слегка  легкомысленно,  почти  игриво,  стремясь
столкнуть  разные  параграфы  лбами  и посмотреть, что из этого получится; а
прокуроры  чтили  букву  и параграф Закона как нечто священное и незыблемое.
Параграф  для  любого,  даже  самого  рядового  клерка прокуратуры был почти
живым  существом:  прокуроры  же  всего  лишь  состояли при них кем-то вроде
псарей,  в  чью  задачу  входило  собрать  в  свору  как  можно  больше злых
параграфов  и  натравить их на подсудимого. Из-за этой персонификации Закона
все  расспросы  Феликса  о  том, кто же персонально занимается делом Мясника
вызывали  у  клерков  в  лучшем  случае недоумение. Не люди здесь занимались
делами - но дела занимались людьми!
        "Одно  дело  рассуждать  за  завтраком об инфляции слов и реальности
как  об отвлеченном понятии, - думал Феликс, - и совсем другое - видеть, как
это  отвлеченное  понятие  с успехом применяется в качестве оружия, связывая
меня  по  рукам  и  ногам  не хуже смирительной рубашки... Куда катится этот
мир?"
        Клерки  начинали казаться ему чуждой и загадочной породой людей. Они
даже  говорили  на  другом  языке:  слова  были  те же самые, но смысл в них
вкладывался  совершенно  иной! Да, с гарпиями найти общий язык было проще...
Но  и  клерки  в  конце  концов  не  выдержали:  после трехчасового хождения
кругами   по   коридорам  Дворца  Правосудия  и  занудных  допросов  каждого
встречного  клерка,  Феликс  и  Патрик добились своей цели и оказались перед
дверью,  ведущей  в  логово  того самого прокурора, с которым они собирались
провести  одну  весьма  занимательную  беседу  -  но  прежде  им  оставалось
преодолеть  последнее  препятствие:  еще  одного  клерка, охранявшего вход в
контору своего принципала с пылом и рвением цербера.
        Это  был  прыщеватый  молодой  человек  с  напомаженными  волосами и
вытертыми  до  блеска  нарукавниками.  Он  постоянно  протирал очки и нервно
барабанил  пальцами  по  раскрытому бювару, и даже слышать ничего не хотел о
внеурочных и незапланированных встречах с его начальством.
        -  Мэтр  очень  занят, - давал он одинаковый ответ на все увещевания
Феликса. - Я могу записать вас на прием через две недели.
        - Это срочно!
        - Да, но мэтр очень занят...
        Однообразный  диалог  наскучил  Феликсу минут через десять. Он легко
перемахнул через барьер и положил руку на плечо клерку.
        - Послушайте, молодой человек...
        - Додсон! Ковальски! - негромко позвал клерк.
        В  контору  тут же, как будто они подслушивали под дверью, заглянули
двое клерков из соседнего помещения.
        -  Это господин намерен нанести мне оскорбление действием, - пояснил
цербер и снял очки. - Прошу вас быть свидетелями.
        Феликс медленно выдохнул сквозь зубы.
        -  У  вас перхоть, молодой человек, - сказал он и смахнул ее ладонью
с плеча клерка. - Надо следить за своей внешностью.
        -  Спасибо  за  напоминание,  -  невозмутимо сказал цербер. - Будьте
добры, вернитесь за барьер.
        Клерки-свидетели   нырнули   обратно  за  дверь,  и  оттуда  донесся
приглушенный  смешок. Патрик до хруста сжал кулаки, и неизвестно, чем бы все
это  закончилось  -  но в этот момент дверь в кабинет прокурора отворилась и
оттуда вышел... Сигизмунд собственной персоной!
        Одетый  в  строгий  узкий  и  застегнутый  на  все  пуговицы  сюртук
темно-серого  цвета  старик был прям, как стрела, и ступал важно, как цапля.
Феликс  мог  только  догадываться,  как  тяжело  было  Сигизмунду  сохранять
царственную  осанку  и  надменную  поступь с почти переломанной поясницей, и
если  уж  он  пошел  на  это,  да еще и заложил руки за спину, выкатив грудь
колесом,   то   это   означало  только  одно:  столь  тщательно  оберегаемый
прыщеватым  цербером  прокурор  умудрился довести Сигизмунда до самого края.
Напрасно  было  бы  сейчас  искать  во внешности Сигизмунда обычные признаки
бешенства,  такие,  например, как нервный тик правого века или пульсация жил
на  виске:  Сигизмунд  в данный момент вовсе не был зол - он был вне эмоций.
Он,   строго   говоря,   уже   вообще   не   был,   достигнув   того  уровня
самоотрешенности,   что  позволяла  ему  даже  в  самых  тяжелых  переделках
сохранять  убийственное  хладнокровие.  Феликс  всего  однажды  видел своего
учителя  таким  -  в  канализации  города  Ингольштадт, когда на них хлынула
волна  смердящих  гидрофоров и брюзгливый старик на его глазах превратился в
отлаженный  убивающий  механизм  -  и  теперь  Феликсу  было до жути страшно
встретить этот механизм ясным солнечным днем во Дворце Правосудия...
        -  Феликс?  Ты  тоже туда? - сухо уточнил Сигизмунд. - Не советую. -
Он  поджал  губы  и  сделал  ими такое движение, словно собирался плюнуть на
порог  кабинета,  но  передумал. - Напрасная трата времени. Да-с, совершенно
напрасная   трата   времени...   Патрик,  и  ты  здесь?  Вот  что,  господа,
проводите-ка меня к выходу. Я хочу вам кое-что показать.
        Отказывать  сейчас  Сигизмунду было немыслимо. На это не решились ни
Патрик,  ни,  тем  более, Феликс, вследствие чего им обоим пришлось покинуть
Дворец  Правосудия  несолоно хлебавши и, что было особенно обидно, абсолютно
неожиданно для самих себя.
        -  Внимательно  посмотрите  по сторонам, - скрипел Сигизмунд, широко
шагая  по коридорам, пока Феликс и Патрик в некотором отдалении следовали за
ним. - И запомните хорошенько все, что вы видите.
        -  А  что  мы видим? - решился на вопрос Патрик, когда они добрались
до лестницы.
        - Кунсткамеру!
        - Простите?
        -  Кунсткамеру!  Собрание  уродцев и ошибок природы! Музей курьезов!
Недоразумений  на древе эволюции! Клерки! Ха-ха! Не клерками их следовало бы
именовать,  а  монстрами! И наихудшими из монстров, да-да, наихудшими, вы уж
поверьте   мне,  я  разбираюсь  в  монстрах!  Да,  я  знаю  толк  во  многих
хтонических  чудовищах,  но  эти...  эти...  Они ведь неотличимы от людей! А
если  -  я  допускаю и такую возможность! - если они и есть люди, то все они
тяжело больны и даже не осознают этого!
        -  И чем же они больны? - осторожно спросил Феликс. "Кажется, старик
возвращается  к  состоянию  обычного  белого  каления,  -  подумал он. - Тем
легче".
        -  Чем?!! И ты еще спрашиваешь?!! Да ты посмотри на них! - Сигизмунд
обвел  широким жестом застекленные клетушки барьера, разделяющего вестибюль.
-  Всего  один  взгляд,  и  этого  хватит!  -  Понижать  голос  Сигизмунд не
собирался,  и  его  гневная филиппика раскатисто гремела по всему вестибюлю.
Клерки  ее  попросту  игнорировали,  а в не оскудевающих очередях просителей
зародилось  легкое  волнение,  которое  тут  же  и  угасло,  когда  один  из
завсегдатаев  Дворца  выразительно  покрутил пальцем у виска и объяснил всем
желающим, что подобные инциденты здесь отнюдь не редкость.
        К его счастью, Сигизмунд этого не видел.        
        -   Они  считают  бюрократию  достойным  суррогатом  справедливости!
Беспринципность   они   называют   широтой   взглядов,  а  подлость  именуют
предприимчивостью!   Слово   "честь"   вызывает  у  них  истерический  смех!
Преданность  в  их  понимании - это готовность предавать и быть преданным по
любому  поводу...  Верностью  они  считают ложь и лизоблюдство; порядочность
для  них  синоним  глупости, а друг - это тот, кого можно ударить в спину...
Они  не  понимают  что  это  такое  -  дружба! Честность! Самоотверженность!
Способность  умереть за идеалы! Им не дано постигнуть, какой это груз - быть
героем,  и  как  тяжело  всю  жизнь  нести  его  на  своем  горбу! И они еще
осмеливаются  говорить о Законе!!! Они даже не понимают, что настоящий закон
не бывает на бумаге, настоящий закон - он всегда внутри!!!
        Под  конец пламенного монолога Сигизмунд схватился за сердце и начал
астматически  ловить  ртом  воздух.  Они  как  раз  вышли на улицу, и Феликс
подхватил   старика   под   локоть   и   бережно   усадил   на  крыльцо  под
неодобрительным взглядом дежурящего у ворот Дворца жандарма.
        - Патрик, поймай извозчика! - приказал Феликс. - Вам надо к врачу!
        - Вздор... Все уже прошло!
        - Ну тогда посидите еще минутку. Вы весь белый.
        -  Ох...  Феликс,  ну  почему? - жалобно спросил Сигизмунд. - Почему
это случилось? Когда весь мир успел заболеть?
        Феликс нахмурился и помолчал пару секунд.
        -  А  может,  он  был  болен  с  самого начала? - спросил он. - А мы
просто не давали себе труда это заметить...
        -  Не-ет...  - покачал головой Сигизмунд. - Нет, ну что ты... Раньше
все  было  по-другому.  Взять  хотя  бы  странствующих  героев!  Они ведь не
подлежали  ничьей юрисдикции. Их законом был меч, их юрисдикцией - отвага, а
уложениями  -  собственная  добрая  воля.  И  они  были  свободны,  свободны
поступать по совести - а разве может быть другая, высшая свобода?
        -   Но  странствующих  героев  больше  нет,  Сигизмунд.  И  вы  сами
приложили к этому руку.
        -  Ну  да,  в  те  годы  по  дорогам  Ойкумены шлялось много всякого
отребья,  выдающего  себя  за  героев,  и необходимость что-то организовать,
упорядочить  как-то весь этот хаос... - Сигизмунд осекся. - Так ты думаешь -
поэтому? - с ужасом спросил он. - Мы своими руками сотворили этого монстра?!
        -  Нет,  Сигизмунд,  -  поспешил  успокоить  его  Феликс. - Я так не
думаю.  Просто  раньше у нас был общий враг. Один на всех. А теперь его нет.
Отсюда  и весь этот бардак. Кажется, Патрик остановил для вас кэб... Давайте
я вам помогу!
        -   Общий   враг...   -  пошамкал  губами  Сигизмунд,  с  кряхтением
поднимаясь на ноги. - Красиво сказано... Да, красиво...
        Продолжая  бормотать  и  ссутулившись  сильнее  обычного,  Сигизмунд
медленно  захромал к тротуару, у которого его дожидался кэб. Патрик подсадил
старика в экипаж, прикрыл дверцы и махнул кучеру.
        -  Я  никогда  не  видел  его  таким,  -  сказал юноша, когда Феликс
подошел поближе.
        - Каким?
        - Сломленным.
        -  Сломленным?..  -  вскинул  бровь Феликс. - Позволь мне рассказать
тебе  одну  историю...  Когда  Сигизмунд  был  немногим  старше  тебя,  один
валахский  маг,  возомнивший  себя  чуть  ли  не  аватарой  Хтона, ухитрился
заточить  его  в подземелье своего замка. Сигизмунд провел два года в тесной
камере,  будучи  объектом  насмешек  со  стороны  мага,  который,  ко  всему
прочему,  доколдовался  до  того,  что  стал  еще  и  вампиром,  так что над
Сигизмундом  постоянно  висела  угроза быть выпитым досуха. Но Сигизмунд уже
тогда  был  одним  из Неумолимых Пилигримов, а это кое-что да значит. За два
года  он  вырыл  подкоп и сбежал. Спустившись в прилегавшую к замку деревню,
он  зашел  в  трактир  и  купил  стакан водки и стул. Водку он выпил, а стул
разломал.  В тот же вечер он вернулся в замок и забил ножку от стула в грудь
мага-вампира...  Вот  такая  забавная  история.  Чтобы  сломать  Сигизмунда,
потребуется нечто большее, чем кучка бюрократов и лицензированных подлецов.
        - Тогда почему...
        -  Он  так взбеленился? Да потому что не было у него опыта в общении
с  узаконенной  подлостью.  Как, впрочем, и у меня. Мы, герои, сколько бы не
повидали  в  своей  жизни людской подлости и низости, продолжаем считать эти
качества болезненными отклонениями от нормы...
        Патрик хмыкнул и почесал шрам.
        - Огюстен как-то назвал героев циничными романтиками, - сказал он.
        -  А  мы  такие  и есть, - улыбнулся Феликс. - И я боюсь, как бы нам
скоро не подыскали уютное местечко в какой-нибудь кунсткамере...
        - Бальтазару уже подыскали, - моментально помрачнев, сказал Патрик.
        -  Э,  да  ты  не  понял всей морали моей истории, - сказал Феликс с
укором.  Он пристально взглянул Патрику в глаза. - Герои иногда отступают, -
сказал он, - но никогда не сдаются. И никогда ничего не забывают.
        Произнеся  эти слова, он вдруг резко хлопнул себя по лбу и с досадой
воскликнул:
        -  Ах ты, голова моя дырявая! У меня же встреча в четверть седьмого!
С Йозефом, у ратуши! Живо лови еще один кэб!



                                     7

        Стремительный  карьерный  взлет  Йозефа, случившийся в начале весны,
привел  к  тому,  что  большинство  его  так  называемых  друзей (тех самых,
перечисленных  в  записной  книжке под заголовком "Нужные люди") поспешили и
самого  Йозефа  занести  в  аналогичные  блокнотики.  Так что не было ничего
странного  в  том,  что  когда Йозеф только лишь заикнулся о найме адвоката,
каждый  из  его,  Йозефа,  знакомцев,  имеющих хоть какое-нибудь отношение к
юриспруденции,   поспешил  предложить  ему  свои  услуги.  Перед  Йозефом  и
Феликсом  на  целых два дня встала проблема выбора лучшего из самых именитых
и  самых  дорогих  адвокатов  Столицы,  готовых расшибиться в лепешку, чтобы
угодить чиновнику третьего разряда при главной канцелярии магистрата.
        Опираясь   в   основном  на  рекомендации  бывших  клиентов,  мнения
газетных  судебных  обозревателей  и  скупые похвалы неизменно проигрывавших
один  процесс  за другим прокуроров, Йозеф и Феликс остановили свой выбор на
мэтре  Теодоре.  Феликсу  в  нем  импонировало  отсутствие фамилии, наглядно
доказывающее,  что  - пускай и давно, еще в юности, но все же! - сей матерый
законник   имел  за  душой  и  что-то  иное,  помимо  стремления  всю  жизнь
истолковывать  параграфы  и  статьи  закона;  ну,  а Йозефа с ходу подкупила
репутация  мэтра  как  беспроигрышного  адвоката, склонного высмеивать своих
беспомощных  оппонентов.  Правда, услуги господина Теодора и стоимость имели
адекватную,  но  до  оплаты  дело  не  дошло.  "Вы с ума сошли! - воскликнул
доктор   права,   почетный   юрисконсульт,   мэтр  адвокатуры  и  повелитель
присяжных,  когда  Йозеф обратился к нему за помощью. - Какие деньги?! Вы же
мой  друг!"  После  такого  патетичного заявления мэтр взялся за работу, что
называется,  не  глядя.  "Вы  с  ума  сошли! - воскликнул он два дня спустя,
ознакомившись  с  материалами  дела и отойдя после гипертонического криза. -
Какая защита?! Это же Мясник!"
        Последнее  восклицание  устранило  как проблему оплаты работы мэтра,
так  и  проблему  выбора  другого  адвоката. В кулуарах Дворца Правосудия на
Йозефа  даже  стали  показывать пальцем - мол, это тот ненормальный, который
ищет  адвоката  для  Мясника...  Да-да, того самого! - шептались между собой
клерки,  захлопывая  двери юридических контор перед носом чиновника третьего
разряда при главной канцелярии магистрата.
        Забрезживший  было  огонек  надежды начал угасать, но тут неожиданно
для  всех,  и  не  в  последнюю  очередь  для самих себя, за дело Бальтазара
решили   взяться   Бергеры.   Три  поколения  семейства,  а  вернее  даже  -
юридического  клана  Бергеров  съели не одну сотню собак на делах из области
гражданского  права,  но  что  заставило  их  влезть  в эту кашу, они и сами
толком   не  могли  объяснить.  Кончилось  тем,  что  Бергеры,  почти  месяц
проморочив   Йозефу   голову,   отказались   от   дела   ввиду   его  полной
бесперспективности  и  порекомендовали обратиться к общественному защитнику.
Того  звали  Гульд,  и  он был перманентно болен. Йозеф нанес ему всего один
визит  и,  будучи  неприятно  удивлен  манерой  господина  Гульда общаться с
клиентами   через   прислугу   и   не   покидать   спальни   ни   при  каких
обстоятельствах,  в  одностороннем  порядке расторг всякую договоренность об
услугах общественного защитника.
        И  вот  теперь, по истечении пятого месяца процесса над Бальтазаром,
у  испанца  появился  новый  адвокат,  отрекомендованный  Йозефом как в меру
жадный,  в  меру  амбициозный,  в  меру осторожный, в меру умный и абсолютно
беспринципный (проще говоря, идеальный) юрист.
        -  Это  и  есть  адвокат? - с сомнением уточнил Патрик, выбираясь из
кэба, остановившегося на площади Героев.
        -  Этот?  -  усмехнулся  Феликс,  глядя на пучеглазого и низколобого
субъекта  рядом  с  ожидающим у ворот ратуши Йозефом. - Вряд ли. Поверенный,
скорее  всего.  Уважающий себя адвокат всегда держит дистанцию между собой и
клиентом при помощи поверенных.
        Патрик только вздохнул и покачал головой.
        -  Папа!  -  возмутился  Йозеф  так  громко,  что  переполошил  стаю
голубей,  мирно обедавших хлебными крошками неподалеку. Жирных сизарей щедро
прикармливали  многочисленные  семейные  пары, совершавшие вечерний променад
по площади Героев. - Ты опоздал на пятнадцать минут!
        - Извини.
        -  Добрый  вечер,  Йозеф, - вежливо поздоровался Патрик, но Йозеф не
удостоил его ответом.
        -   Папа,   это  господин  Шульц,  -  чуть  задыхаясь  от  волнения,
проговорил  он.  - Поверенный нашего нового адвоката. Он только что вернулся
из Дворца Правосудия!
        - Неужели?
        -   Да-да!  И  принес  очень  важные  новости!  Герр  Шульц,  будьте
любезны...
        -  А  вам  не  кажется,  что  здесь  не  место для подобных бесед? -
высокомерно  осведомился  господин  поверенный.  -  Может  быть, продолжим в
более  уединенной  обстановке?  Хочу  напомнить,  что  мои  сведения  строго
конфиденциальны и...
        -  Конечно-конечно,  -  засуетился  Йозеф,  озираясь  по сторонам. -
Может  быть,  в Метрополитен-музее? Не думаю, что в этот час там будет много
посетителей...
        -  Музей  так  музей,  -  кивнул герр Шульц, хотя у Феликса осталось
подозрение,  что  поверенный  имел  в виду что-то вроде кафе или закусочной,
где  можно было бы и поужинать за счет клиента. "И вообще, - подумал Феликс,
-  если  судить  по  внешности этого поверенного, его хозяин взялся защищать
Бальтазара  не  из  жадности  или  честолюбия,  а исключительно из нежелания
загреметь в долговую тюрьму".
        Вчетвером  они  покинули  площадь  и  очутились в просторных и почти
безлюдных  музейных  залах.  После  духоты  весеннего вечера и почти летнего
зноя,  исходящего  от  нагретой  за день и теперь отдающей накопленное тепло
брусчатки  площади, музей казался оазисом свежести и прохлады. Очень пыльным
оазисом,  надо  заметить...  Выбрав местечко подальше от дремлющего у дверей
зала  смотрителя,  Шульц  остановился  под самым крылом драконьего скелета и
оценивающе посмотрел на Патрика.
        - Это?..
        - Племянник вашего подзащитного, - представил юношу Феликс.
        - Очень хорошо. Тогда, с вашего разрешения...
        -  Да-да,  будьте  добры, - поторопил его Йозеф, опасливо поглядывая
на   висящего  над  их  головами  дракона.  Стальные  тросики,  удерживающие
массивные  на  вид  (но  пустотелые, чего ни Йозеф, ни Шульц знать не могли)
кости  звероящера,  доверия не внушали, и Йозеф, похоже, всерьез побаивался,
как  бы  драгоценная  реликвия  не  рухнула  им  на головы. Шульц, очевидно,
побаивался  того же, потому что начал тараторить с безумной скоростью, вводя
Феликса и Патрика в курс последних известий из жизни Дворца Правосудия.
        Оказывается,   аудиенцию   у  прокурора  для  Сигизмунда  выхлопотал
"какой-то  французский  пройдоха,  кажется, Огюст или как там его", а итогом
этой  аудиенции стали не только рассуждения Сигизмунда о насквозь прогнившей
сущности  бюрократии, но и весьма решительные действия со стороны этой самой
бюрократии  в  лице  господина  прокурора.  Выпроводив  Сигизмунда за дверь,
прокурор  тотчас  же  составил  петицию  в Канцлерский суд, посоветовав дело
героя  Бальтазара  передать  на  рассмотрение лично господину канцлеру. Свой
совет  прокурор  обосновал  беспрецедентностью,  особой  важностью и широкой
общественной   оглаской,   присущими   вышеуказанному  делу.  Петиция  будет
отправлена  с курьером в главную канцелярию магистрата завтра же утром, а до
тех  пор  дело  формально остается в ведении прокуратуры, но благодаря тому,
что  секретарь  господина  прокурора  за  скромное  вознаграждение сообщил о
намерениях  своего  хозяина хозяину герра Шульца, у ответчиков по делу героя
Бальтазара  впервые  за  весь  процесс  появился  шанс  опередить  противную
сторону.
        -  Ни  черта  не  понимаю!  -  сказал  Феликс. - Какой еще, к Хтону,
Канцлерский суд?
        Герр  Шульц  недовольно  замолчал,  а  Йозеф торопливо объяснил, что
канцлер  Палаты  Представителей,  согласно  недавно  принятому (или, точнее,
восстановленному  после  двухвекового  небытия)  закону, имеет право вершить
суд  в  тех особо оговоренных случаях, когда прокуратура слагает с себя свои
полномочия  в  силу причин, схожих с теми, что перечислил господин прокурор.
Самое  интересное,  что канцлер в своих судебных решениях не связан никакими
законами  и  прецедентами,  и  должен руководствоваться только соображениями
справедливости  - как дословно процитировал Йозеф. За время, минувшее со дня
восстановления  этого  воистину  средневекового  закона,  прокуратура успела
спихнуть  в  канцелярию  магистрата уже около полусотни щекотливых дел, и ни
одно  из  них  еще  не было рассмотрено, поделился служебной тайной чиновник
третьего разряда.
        -  А кто такой этот канцлер? - спросил Феликс, до этого момента и не
подозревавший о существовании такой должности при Палате Представителей.
        Йозеф   объяснил,   что   в   задачу   господина   канцлера   входит
урегулирование  взаимоотношений  между магистратом и Палатой Представителей,
а также...
        - Нет, я спрашиваю - кто он такой? Имя у него есть?
        -  Конечно,  - опешил Йозеф. - Господин Нестор! Мой начальник и твой
ученик, ну помнишь?
        Феликс  помнил.  Причем  помнил  так  хорошо,  что дальнейшую беседу
Йозефа  с адвокатским поверенным слушал краем уха, прокручивая в голове все,
что  ему  было  известно  о  Несторе.  Герр  Шульц  тем  временем  предложил
вернуться  во  Дворец  Правосудия и составить там ходатайство о помиловании,
которое  следовало  передать  в  канцелярию  ратуши  одновременно с петицией
прокурора,  что,  несомненно,  оказало  бы  должное впечатление на господина
канцлера... Возвращаться во Дворец Феликс не собирался.
        -  Вы  поезжайте,  -  сказал  он,  -  а я что-то устал. Неважно себя
чувствую. Патрик проводит меня домой.
        После  недолгих раздумий о сущности сыновнего долга Йозеф решил, что
выполнить   отцовскую   волю   все   же   лучше,  чем  проявлять  чрезмерную
заботливость,  и  вместе  с  поверенным  быстро  покинул Метрополитен-музей,
оставив Феликса и Патрика наедине с костяным драконом.
        - Ну, - сказал Феликс, - кажется, это оно.
        - Оно самое, - угрюмо сказал Патрик.
        - Тогда пойдем...
        Разузнать в ратуше адрес Нестора было делом десяти минут...
        В  коляске,  под  скрип и дребезжание изношенных рессор взбиравшейся
по   крутым   улицам   Верхнего  Города  в  направлении  престижных  окраин,
застроенных помпезными особняками нуворишей, Феликс сказал Патрику:
        -  Когда  все  кончится, тебе надо будет уехать из Столицы. Я напишу
тебе рекомендательные письма, а ты отправляйся в...
        - Нет.
        - Патрик! Не спорь со мной, пожалуйста!
        -  Нет,  Феликс. Я сделаю все, что вы скажете. Но я никуда не поеду.
Без вас и Бальтазара - никуда. Даже не предлагайте, - упрямо сказал Патрик.
        - Патрик, так надо. Понимаешь? Надо!
        - А вы бы на моем месте уехали?
        Феликс подумал.
        - Извини, - сказал он.
        Остаток пути они проделали в молчании.
        К  тому  времени,  когда  кучер  крутанул жалобно взвизгнувшую ручку
тормоза  и,  позевывая,  возвестил о прибытии к месту назначения, уже начало
смеркаться.  Солнечный  диск,  остывая,  налился свежей, еще горячей кровью,
окрасил  перистые хлопья облаков и туго натянутую небесную ткань в алые, как
кумачи  мятежников,  цвета,  и  медленно, но верно покатился к изломанной, в
острых  шипах  заводских труб и бугристых силуэтах домов, линии горизонта на
западе;  на  востоке  же,  над  ухоженными  лужайками  и  нетронутыми рощами
вековых   вязов,   небо  успело  сменить  свою  пронзительную  голубизну  на
бездонную  синеву,  которая  в свою очередь уступила место ровной фиолетовой
глади,  усеянной,  будто  веснушками,  робко  помигивающими  звездами, среди
которых был криво подвешен блеклый и словно бы выцветший серпик луны.
        Коляска  остановилась  у высоких чугунных ворот, украшенных вензелем
с  буквой  Д.  "Странно,  ведь по идее должно быть Н", - удивился Феликс, но
потом  рассудил,  что  ворота  скорее  всего достались господину канцлеру от
предыдущего  хозяина особняка. В пользу такой догадки говорил и сам особняк:
массивное  двухэтажной  здание,  отделенное  от  ворот  гравиевой  дорожкой,
просторным  двором  с  фонтаном  и  традиционным  садовым  лабиринтом чуть в
стороне,  скорее  всего  было  построено  в  прошлом  веке,  и  в отличие от
новостроев,  не стремилось услаждать взор хозяев и возбуждать зависть гостей
пышностью  декора,  предпочитая  сдержанный  классический стиль. А вот что у
ворот  действительно появилось недавно (если судить по свежести краски), так
это  полосатая  будка, в которой дремал широкоплечий бугай в сером мундире и
фуражке  без  козырька.  Патрик  растолкал  его, и они принялись шептаться о
чем-то своем, сугубо профессиональном, пока Феликс ожидал у ворот.
        -  Никого  пускать  не  велено, но сейчас придет комендант стражи, с
ним и поговорим, - доложил Патрик точку зрения своего собеседника.
        Комендант  стражи  пришел  не  один,  а  с  собакой. Поджарый, очень
мускулистый  доберман  с  лоснящейся  черной  шерстью  в  рыжих  подпалинах,
мощными  лапами  и  злыми  глазами  при  виде  незваных гостей сразу встал в
стойку  и  утробно  заворчал.  От  этого негромкого звука Феликсу захотелось
сбросить  пиджак  и намотать его на левую руку, а правой достать стилет и...
Мысль о стилете наполнила душу холодной решимостью. Холодной, как сталь.
        -  Добрый  вечер,  Феликс, - сказал комендант стражи, и Феликс узнал
его: это был Лукаш.
        - Здравствуйте, Лукаш. Мы к господину Нестору. Он дома?
        -  Не  совсем,  -  ответил  Лукаш.  - Он играет в поло на лужайке за
домом.  Кажется,  с  новым  префектом жандармерии. Проводить вас туда или вы
обождете его в доме?
        -  Наверно,  лучше пройти внутрь, - сказал Феликс. - Мы вас не очень
стесним?
        -  Ну  что вы! Пойдемте, я вас провожу. И когда будете возвращаться,
обязательно  позовите  провожатых!  -  По  краям  гравиевой  дорожки  стояли
металлические  корзины с углем, и навстречу Лукашу и его спутникам двигались
двое  прислужников  с  факелами.  -  Скоро  стемнеет, а после темноты хозяин
приказал спускать леопардов с цепи. Они обычно не приближаются к огню, но...
        - Леопардов? - удивился Феликс.
        - Господин Нестор очень любит животных...
        Гравий  похрустывал  под  ногами,  а Феликс смотрел на облитые серым
мундиром  покатые плечи Лукаша и думал, что если что-то вдруг пойдет не так,
то  поднять руку на коменданта стражи он просто не сможет. "Будем надеяться,
что все обойдется", - подумал он и скрестил пальцы.
        Дверь   особняка   отворил  чопорный  и  вышколенный  дворецкий.  Он
проводил   их  через  обширный  и  носящий  следы  свежего  ремонта  холл  в
выдержанную в зеленых тонах гостиную и попросил обождать.
        Спустя  четверть  часа  в гостиную размашистым шагом влетел Нестор -
все  такой  же  худой,  белобрысый  и одетый в клетчатый костюм для верховой
езды: пиджак, бриджи и кепи.
        -  Феликс!  -  широко улыбнулся он. - Какая честь! Умоляю, дайте мне
еще  десять  минут,  чтобы  я мог принять душ и переодеться, а после - я ваш
без остатка!
        -  Всего  десять  минут, - сказал Феликс, когда нескладная клетчатая
фигура  умчалась  так же стремительно, как и появилась. - Успокойся, Патрик.
Это всего десять минут.
        Привычное возбуждение охватило его, и он добавил:
        - Никуда он уже не денется!



                                     8

        - Вы не очень обидитесь, если я приглашу вас в оранжерею?
        - Куда, простите? - растерялся Феликс.
        -  В  оранжерею.  Наверху  сейчас  ремонт, и там такое творится... Я
даже боюсь туда подниматься, - пожаловался Нестор. - Так как? Никаких обид?
        Его  волосы  были  влажными  после душа, а переоделся он в вызывающе
пышный  халат из золотой парчи и пушистые тапочки, в которых Нестор выглядел
очень  по-домашнему  и  в  то  же время - настолько нелепо, что Феликс сразу
подумал:  "Ему  не  хватает  разве что сеточки на голове, чтобы окончательно
превратиться в скучающего аристократа".
        -  Какие  могут  быть  обиды?  Я  с  удовольствием  взгляну  на вашу
оранжерею, Нестор...
        -  Правда?  -  по-детски  обрадовался  Нестор.  -  У меня там растут
просто восхитительные орхидеи! Вы любите орхидеи, Феликс?
        - Признаться, не очень...
        - Понимаю: запах. Я и сам от него не в восторге. Но сам цветок! О!
        - Это да...
        -  Но  прежде...  Позвольте,  молодой  человек,  -  Нестор отстранил
Патрика  и,  протянув  руку  к  шнуру  звонка,  трижды за него дернул. Звона
слышно не было. - Окажите мне услугу, Феликс. Отужинайте со мной!
        - Спасибо, но я сыт, - солгал Феликс.
        -  Как  жаль,  -  расстроился  Нестор.  - Тогда вы, юноша! Вы просто
обязаны быть голодны! В вашем возрасте...
        -  Патрик  подождет  здесь,  -  сказал Феликс, и пока Нестор отдавал
распоряжения  насчет  трапезы,  отозвал  Патрика  в сторонку и сказал ему на
ухо: - Проследи, чтобы нам не мешали.
        В  оранжерее было жарко и влажно, как в африканских джунглях. Где-то
журчала  вода,  и  густо,  жирно пахли диковинные цветы, привезенные со всех
концов  Ойкумены.  Нестор  провел  Феликса запутанными, одному ему, хозяину,
ведомыми   тропками   рукотворных  джунглей  в  укромный  уголок,  где  было
обустроено  нечто  среднее  между  кабинетом, гостиной и столовой. Из мебели
здесь  наличествовали  белые  садовые  стулья  и круглый обеденный столик на
гнутых  ножках,  старинный  секретер в стиле "ампир" и антикварная клепсидра
на  мраморной  подставке  с  выгравированным  на  золотой  табличке каким-то
банальным   латинским  изречением,  низкая  разлапистая  кушетка,  обтянутая
китайским   шелком,  и  строгое  рабочее  кресло,  обитое  черной  кожей,  а
завершала  все  это  стилевое  безобразие  высокая  металлическая  стойка  с
накрытой  холстом клеткой. В клетке обитал попугай, очень пестрый и, со слов
Нестора,   говорящий,  но  сейчас  предпочитающий  отмалчиваться  и  чистить
перышки,  отвлекаясь лишь для того, чтобы цапнуть мощным клювом предложенное
Нестором лакомство.
        Нестор  разочарованно  пожал  плечами,  снова накрыл клетку холстом,
уселся  за  стол, где его ожидал сервированный по всем правилам легкий ужин,
и указал Феликсу на стул напротив своего.
        - Вы точно ничего не хотите?
        - Точно, - сказал Феликс и проглотил слюну. - Вас можно поздравить?
        - С чем? - изумился Нестор.
        - С повышением. Вы ведь теперь, если не ошибаюсь, канцлер?
        -  Ах,  вот вы о чем... Ну, это старая история. И весь мой энтузиазм
по  поводу этой должности уже успел испариться. Соболезнования здесь были бы
более уместны.
        - Вот как?
        -  Да-да!  - кивнул Нестор, закладывая салфетку за воротник и берясь
за  графин.  - Может, рюмку вина? Мадера? Нет? Ну как хотите... Вы знаете, -
сказал  он,  наполняя  свою  рюмку,  -  наша  система  власти напоминает мне
современную  медицину.  В том, что касается теории - нам равных нет, а когда
доходит  до  практики,  то  дальше  кровопусканий  дело  не идет. Вы даже не
представляете  себе,  какой  бардак  творится  в  Палате Представителей... А
впрочем,  что  это  я?  Конечно,  вы  представляете!  Йозеф  вам,  наверное,
рассказывает...  А  ведь от него не требуется руководить этими разгильдяями,
неспособными  не то что править Метрополией - а даже просто посидеть в одной
комнате  пять  минут без ругани и мордобоя! Ужас, сплошной ужас, вот как это
называется!  Иногда  я  чувствую  себя не канцлером магистрата, а... нянькой
при умственно отсталых детях!
        -  Но  все  же,  должность  канцлера, я полагаю, выше, чем у бывшего
бургомистра?
        -  Ну выше, а что с того? - развел руками Нестор. - Уж не думаете ли
вы, что я согласился на эту работу из честолюбия? - нахмурился он.
        -  Э-э-э...  Если  начистоту,  -  сказал Феликс доверительно, - то я
даже не представляю, из-за чего еще можно взяться за такую работу.
        Нестор невесело рассмеялся.
        -  Честолюбие!  Ха-ха!  Вы  лучше  попытайтесь  вспомнить, как звали
последнего  бургомистра!  Что,  не  выходит?  То-то  же. Власть в Метрополии
всегда  обезличивала  своих  носителей.  Ничто  так  не  пугает  бюргеров  и
цеховиков,  как  яркий  и  харизматичный  лидер,  способный  повернуть время
вспять  и  провозгласить  себя  монархом. А взялся я за эту сволочную работу
исключительно  из  суровой  необходимости:  кто-то  же  должен  ее делать! -
Феликс  выразительно обвел взглядом оранжерею, и Нестор рассмеялся: - Ладно,
признаюсь:  я  люблю  жить  богато.  А  на  жалование  чиновника особенно не
пошикуешь.  Вот  пришлось пройтись по головам коллег и в жесткой, но честной
конкурентной  борьбе  завоевать  кресло  канцлера...  Да,  завоевать! Власть
всегда  завоевывают!  А  теперь  мне  осталось понять, что с ней, проклятой,
делать...  Я  раньше  и не представлял, насколько власть сковывает. Иногда я
чувствую  себя  таким  вот  попугаем  в  клетке. И то, что клетка сделана из
золота, ситуацию особенно не меняет.
        Каким-то  образом  Нестор умудрялся быстро и членораздельно говорить
и  есть  одновременно, и концу его монолога ему оставалось собрать с тарелки
последние крошки, промокнуть губы салфеткой и сыто вздохнуть.
        -  Ну-с,  Феликс,  переходите к делу, - сказал он. - Полагаю, что вы
явились сюда именно по делу, не так ли?
        -  Именно  так,  - подтвердил Феликс и достал из внутреннего кармана
пиджака бумагу, составленную им в кабаке "У Готлиба". - Ознакомьтесь.
        -  Минутку,  -  сказал  Нестор. Он встал, откинул крышку секретера и
стал  в  копаться  во  ящичках.  -  Ага,  вот  они,  -  сказал он, раскрывая
проволочные  дужки  очков  и  цепляя  их  за свои слегка оттопыренные уши. -
Ну-ка, ну-ка, что у вас там...
        Минуту спустя он снял очки и задумчиво пососал одну из дужек.
        -  М-да,  -  сказал  он.  - Очень грамотно составленный документ. Не
хватает только подписи и печати.
        - За этим я и здесь.
        -  Неужели?  - моргнул белесыми ресницами Нестор. - А я полагал, что
за этим следует обращаться в прокуратуру...
        -  Уже  нет. Дело Бальтазара передано в ведение Канцлерского суда. В
ваше ведение, Нестор. И мне нужны ваши подпись и печать.
        - Я что-то не припоминаю, чтобы это дело переходило ко мне...
        - Завтра утром вы получите петицию прокурора.
        -  Даже  так...  -  уважительно  склонил голову к плечу Нестор. - Вы
прекрасно  осведомлены. Но, позвольте спросить, на каких основаниях я должен
это подписывать?
        - Из соображений справедливости.
        -  Справедливости?!  Да  вы  знаете, скольких он убил?! Я ведь давно
слежу  за  этим делом, я догадывался, что рано или поздно его спихнут мне...
О  какой  справедливости  вы  говорите? Он оставил после себя кровавый след,
его маршрут можно было проследить по трупам, а вы...
        - Он мстил за сына.
        -   Нет  такого  юридического  понятия  -  месть  за  сына!  Нет!  -
раскричался  Нестор.  - А есть понятие преступления и понятие наказания. И я
считаю, что он должен понести наказание. И это будет справедливо!
        -  Вам  никогда  не  удастся наказать его больше, чем он это сделает
сам.
        -  Ах,  ну  да!  Конечно  же!  Нравственный  закон!  А  как  быть  с
общественным  законом?  -  От  волнения  Нестор  даже  побледнел.  -  Он был
арестован по закону, и его будут судить по закону!
        - Он был арестован по доносу, - сказал Феликс. - И это - незаконно.
        - У вас есть доказательства? Свидетели?
        -  Нет,  -  покачал  головой  Феликс.  Втравливать в это Марту он не
хотел. - Но мы оба знаем, что это правда.
        -  Как  и  то,  что  он  был арестован за дело! - завопил Нестор. Он
вскочил  и, тяжело дыша, начал расхаживать от секретера к кушетке и обратно.
Феликс равнодушно за ним наблюдал.
        -  Хватит,  пожалуй,  -  очень спокойно сказал Феликс после недолгой
паузы. - Я пришел сюда не спорить. Я пришел сюда за вашей подписью.
        Нестор внезапно захохотал.
        -  Браво!  Вы  неподражаемы, дорогой Феликс! - воскликнул он и налил
себе  мадеры.  -  А что будет, если я не подпишу? - весело спросил он, одним
махом осушив рюмку. Его глаза заблестели.
        Феликс достал из рукава стилет и положил его на стол.
        При виде острого, как жало, клинка, Нестор поперхнулся.
        -  Вы  любите поэзию, Нестор? - спросил Феликс и, не получив ответа,
сказал:  - Позвольте прочитать вам кое-что. По памяти, уж не обессудьте... -
Он  прикрыл  глаза  и  с  выражением  продекламировал:  - Кто снес бы ложное
величье  правителей, невежество вельмож, всеобщее притворство и призрачность
заслуг  в  глазах  ничтожеств,  когда  так  просто  сводит  все  концы  удар
кинжала?..
        - Вы меня что... зарежете? - шепотом спросил Нестор.
        -  Ну  что  вы,  - сказал Феликс. - Как можно! Это же стилет. У него
нет лезвия. Одно острие. Им можно только колоть.
        -  Так,  - серьезно сказал Нестор и потер лоб. - Минутку. - Он сел и
скрестил руки на груди. - Феликс, если это шутка...
        - Это не шутка.
        -  Тогда...  Тогда  это  очень  плохо.  Я вам ничего не сделал, а вы
пришли  ко мне в дом и угрожаете мне оружием. Да, это очень плохо. По-моему,
я  должен  испугаться,  -  сказал Нестор и задумался. - Но не получается. Вы
ведь  герой,  Феликс,  а с чего мне бояться героев? Я ведь не маг, не монстр
какой-нибудь...
        - Потому что я - страшный, - сказал Феликс.
        Нестор прыснул в кулак.
        -  Простите, а вы точно уверены, что это - не шутка? - пряча улыбку,
спросил он.
        - Уверен. Это не шутка и это не блеф. Все всерьез.
        - Тогда объясните мне, что в вас такого страшного?
        - Моя внучка умирает.
        -  Ну  знаете  ли!!!  -  Нестор  опять  вскочил  и  принялся  ходить
взад-вперед.  -  Это уже выходит за рамки приличий. Да, в День Героя я повел
себя  нагло,  и напросился к вам в гости без приглашения - и подозреваю, что
с  тех самых пор я стал вам несимпатичен, но это же не повод, чтобы обвинять
меня в болезни вашей внучки!
        -  А я вас и не обвиняю... Я просто хочу, чтобы вы поняли: я - самый
страшный человек на свете. Мне нечего терять.
        Нестор  замолчал  и  рассеянно  повертел  в  руках очки. На лице его
трудно   было   что-то   прочесть,   и   Феликс,  расслабившись  до  полной,
всеобъемлющей  готовности  к  чему угодно, терпеливо ожидал, к какому выводу
придет канцлер магистрата.
        -  Должен  признать,  -  медленно  произнес Нестор, - что вы, герои,
умеете быть чертовски убедительными. Давайте сюда вашу бумагу.
        Нацепив  очки,  он  подвинул  кресло  к  секретеру,  уселся  и начал
перебирать  перья  и чернильницы, в беспорядке валявшиеся в недрах бюро. Так
и  не  найдя  ничего  подходящего,  он  достал из деревянного стаканчика для
перьев  химический  карандаш,  послюнил  кончик  и  аккуратно  расписался на
приказе  о  полном  и  безоговорочном  помиловании  героя  Бальтазара. Потом
Нестор  открыл ключиком потайное отделение, достал оттуда печать, накапал на
бумагу  немного  расплавленного  стеарина  со  свечи,  и оттиснул в нем свой
личный штамп.
        - Вот и все, - сказал он. - Сейчас печать остынет...
        Феликс встал и убрал стилет обратно в рукав.
        -  Знаете,  Феликс,  - проговорил Нестор, - вы преподали мне сегодня
очень  ценный урок. И в благодарность я хочу сделать вам маленький... где же
он...  черт...  подарок, - закончил он, вытаскивая из бумажного вороха ничем
не  примечательный  конверт. - Почитайте на досуге. - Он сложил приказ вдвое
и, встав из кресла, вместе с конвертом передал Феликсу.
        Феликс принял бумаги и, не разворачивая, убрал их в карман.
        - Спасибо, - сказал он и протянул руку.
        Брови Нестора удивленно поползли вверх.
        -  Да,  собственно,  всегда  пожалуйста...  - с усмешкой сказал он и
ответил на рукопожатие.
        Феликс  дернул  его  на себя и ударил кулаком левой руки в то место,
где  сходятся челюсти. Нестора развернуло в каком-то пьяном пируэте, а потом
он  безвольно,  будто  марионетка  с  оборванными  нитями, взмахнул руками и
рухнул на кушетку.
        Стало очень тихо. В клепсидре размеренно падали капли воды.
        Феликс  закинул  длинные  ноги  Нестора  на  подлокотник  кушетки и,
ухватив  его  за подмышки, подтянул повыше, чтобы затылок оказался на другом
подлокотнике.  Голова  Нестора  тут  же  запрокинулась, и на тощей шее четко
обрисовался  острый кадык. Феликс вдруг поймал себя на том, что больше всего
на  свете  ему  хочется рубануть по этому кадыку ребром ладони. Он посмотрел
на  обмякшее  и утратившее былую жесткость лицо Нестора с приоткрытым ртом и
струйкой слюны на подбородке, а потом вытянул перед собой правую руку.
        Она мелко дрожала.



                                     9

        Легенды  гласили,  что катакомбы под Столицей ведут свою историю еще
от  тех достопамятных траншей, которые Зигфрид вырыл на поле Гнитахейд, дабы
уберечься  от  пламени  Фафнира.  Легендам  верить было нельзя - на то они и
легенды,  чтобы врать, да и какой дракон позволит герою заниматься земляными
работами  у  себя  под носом; но и не верить легендам было нельзя - особенно
здесь, в самих катакомбах, где сами стены дышали древностью...
        Начальника  тюрьмы они перехватили у самых дверей. Вопреки опасениям
Феликса,  он  не  стал  ломаться,  а  бегло  просмотрел  приказ  и  направил
странноватых  эмиссаров  господина  канцлера прямиком в подземелье (верхние,
надземные  этажи  тюрьмы  -  коробчатого,  как  бы  приплюснутого кирпичного
здания,  расположенного  поблизости  от  фабричных бараков - предназначались
для  мелких  жуликов,  карманных  воришек,  взяточников и неплатежеспособных
должников;  последние  жили  тут  целыми семьями на протяжении долгих лет; а
для  матерых  уголовников  и  закоренелых  рецидивистов камеры отводились на
этажах,  обозначаемых  цифрой  со  знаком  "минус"  -  и чем больше ходок за
решетку  совершал  преступник,  тем  глубже  его  упрятывали  под  землю,  в
легендарные катакомбы), сопроводив их надлежащим предписанием.
        В  этот  поздний  час вход в подземелья оберегал всего один человек:
пожилой,   сивоусый,  но  крепко  сбитый  мужик  с  землистого  цвета  лицом
сморщенным,  как  голенище старого сапога. Старый тюремщик как раз приступил
к  нехитрому  ужину,  разложив  на столике старую газетку, а на ней - краюху
черного  хлеба  и  колечко  домашней кровяной колбасы. Запивал он свою снедь
молоком,  и Феликс еще подумал, что тюремщик страдает язвой... Необходимость
вставать  из-за  стола, обтирать жирные руки об замусоленный мундир, читать,
с   трудом  разбирая  слова  и  шевеля  губами,  предписание  о  немедленном
освобождении  из-под  стражи,  а  потом  еще  и  куда-то  идти с этими двумя
хлыщами   не  вызвала  у  седого  стража  подземелий  особого  восторга,  но
ослушаться  предписания такой важной птицы, как сам начальник тюрьмы, старик
не  посмел.  В одну руку он взял фонарь, в другую - колбасу, и буркнул нечто
вроде "пошли, чего уж..."
        Тюремщик  шел  впереди, небрежно прицепив фонарь к поясу, и жевал на
ходу  колбасу, продолжая что-то неразборчиво, но сердито бурчать, а Феликс и
Патрик   старались   держаться   за  ним,  осторожно  спускаясь  по  крутой,
искрошенной  тысячами  ног  лесенке, ведущей в сырые казематы. За тюремщиком
шлейфом  вился  запах  чеснока,  и  от  этого  запаха, а также непрестанного
чавканья   и  глухого  озлобленного  бормотания  проводника  Феликса  слегка
подташнивало.
        Время  от времени тюремщик останавливался, впивался зубами в колбасу
и  начинал  перебирать  ключи,  висевшие у него на огромном железном кольце.
Грохотала,  отворяясь, очередная решетчатая дверь, и можно было идти дальше,
стараясь  не обращать внимания на гневные вопли и грязную ругань разбуженных
грохотом  заключенных.  Потом была еще одна лестница, на сей раз - винтовая,
и  Феликс удивился: он полагал (или, вернее, надеялся), что Бальтазара будут
держать  на первом ярусе - ну не рецидивист же он в конце-то концов! Ан нет:
похоже  было,  что  Мясника  тюремное  начальство  решило упечь на самое дно
катакомб  - если было оно у них, это дно... Снова громыхало ржавое железо, и
выскальзывали  из-под  ног  узенькие  ступеньки, и опять тянулся вдаль узкий
коридор,  и тюремщик со вполне понятным злорадством будил своих постояльцев;
но  чем  глубже  спускались они во влажную темень, тем меньше раздавалось из
окрестных  камер  криков  и  требований, и тем больше было жалобных стонов и
лихорадочного лепета умалишенных...
        "Только не Бальтазар. Он выдержит. Он и не такое выдерживал".
        На  минус  десятом этаже пропали последние признаки жизни в камерах.
Сами  камеры  из  врезанных  прямо  в  камень  ржавых  клеток превратились в
настоящие  гробницы,  отделенные от коридора массивными деревянными дверями.
Многие  двери  не  открывали  уже  так  давно, что они успели порасти мхом и
заплестись  паутиной. Мох, сероватый и похожий на пепел, покрывал и каменные
стены.   Кое-где   во  мху  росли  мелкие  скрюченные  грибы,  светящиеся  в
темноте...  Потолок  становился все ниже и бугристее, и Феликс непроизвольно
пригибал   голову   к   груди,  опасаясь  задеть  макушкой  за  какой-нибудь
сталагмит;  Патрик, изрядно вымахавший за последние полгода, шел согнувшись.
По  потолку  и  стенам  ползали  улитки,  во множестве расплодившиеся в этой
сырости...
        Воздух  тут  был  уже  не  просто  влажный  -  скорее  мокрый, и эта
холодная  мокрота  оседала  в  легких  и в горле, вызывая надсадный кашель и
угрожая  причинить  туберкулез  каждому,  кто  дерзнет  дышать  в катакомбах
слишком долго или слишком глубоко. От стен веяло ледяной стужей.
        Тюремщик,  переставший  бурчать  и  жевать  как  только они покинули
обжитые  уровни (видно, и ему здесь было не по себе), остановился так резко,
что Феликс и Патрик едва не налетели на него.
        - Тута, значит... - сказал тюремщик, сверившись с предписанием.
        Толстая,  из  негниющего  ошкуренного  дерева  накрепко сколоченная,
ржавыми  металлическими  полосами  окованная,  ржавыми же болтами размером с
грецкий  орех  стянутая,  дверь  носила  все  следы недавнего использования.
Петли  -  огромные, увесистые, прочные - были смазаны, и смазаны на совесть,
так,  что  густая  черная  смазка  стекала по дверному косяку, где и засохла
непонятным  иероглифом,  а тяжелый подвесной замок, на вид старый и тусклый,
поблескивал отполированной скважиной.
        Тюремщик  как-то  неуверенно,  пугливо  подошел к двери и заглянул в
маленькое,  забранное тремя толстыми, чешуйчатыми от ржавчины прутами окошко
на уровне головы.
        - Тута, - сказал он и потянулся за ключами.
        Феликс  взглянул  на  Патрика. Юношу трясло в ознобе. Лязгнул замок,
зашипели петли.
        -  Пожалте,  судари... - буркнул тюремщик и отошел в сторонку. - Как
предписано.
        Патрик провел ладонью по лицу и посмотрел на Феликса.
        - Иди, - кивнул тот.
        Патрик   помедлил   секунду   и  рывком,  словно  в  воду  бросаясь,
переступил  порог, окунувшись в промозглую черноту камеры. Феликс привалился
к  стене.  Вся  тяжесть невообразимой толщи земли над головой вдруг упала на
него и - придавила... Времени не стало.
        -  Феликс,  -  глухо  и  как  будто сквозь сон услышал он сдавленный
голос Патрика. - Помогите мне. Он не может идти.



                       ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДЕНЬ ДРАКОНА



                                     1

        Дождь,  всю  ночь  барабанивший  по  крыше  мансарды,  к утру стих и
сменился   мелкой   противной   изморосью.   Потом   прекратилась   и   она;
бледно-розовое,   все   еще   вялое   после   короткого  сна  солнце  лениво
вскарабкалось  на  небо  и  низко повисло почти над самыми рядами черепичных
крыш,  дырявя  жиденькими  лучами  и  без  того  рваную завесу облаков цвета
кирпичной    пыли.   От   мокрых   мостовых   повалил   пар,   клубясь   над
канализационными  решетками,  и  солнечные лучи высекли первые блики из окон
домов.  Однако  окна  мансарды  -  все  пять,  четыре слуховых, заколоченных
намертво,  и  еще  одно  английское окно в торце дома - были слишком грязны,
чтобы   бликовать:  ночное  ненастье  оставило  на  них  свой  след  в  виде
мутно-серых  потеков,  сквозь  которые  даже рассвет выглядел так, как будто
ему не мешало бы помыться.
        Да  и  вообще,  чердак  "Меблированных комнат Матильды Розекнопс" не
отличался  особыми  удобствами,  ибо  был переоборудован под жилое помещение
всего  два месяца назад, а из двух его постоянных обитателей один бывал дома
редко  и нерегулярно, а другой уделял вопросам комфорта столь мало внимания,
сколь  это  вообще  было  возможно.  Меблированным  чердак  тоже  можно было
назвать  лишь  с  большой  натяжкой:  тут  и  было-то  из  мебели  всего три
табурета,  накрытый  клеенкой  стол, комод, старая кровать со столбиками для
балдахина  (но  без балдахина) и продавленный диван со скрипящими пружинами.
За  ширмой  в  уголке  был  оборудован умывальник. Посередине чердака стояло
ведро,  куда попадала дождевая вода, просачиваясь через прохудившуюся крышу.
Дождливыми  ночами  здесь было холодно и сыро, и донимали сквозняки; а днем,
когда  августовское  солнце  палило  во  всю мочь, на чердаке становилось не
продохнуть  из-за  густой  и затхлой вони старых портянок. Этот неповторимый
аромат  сохранился  здесь  с  тех  самых пор, когда обитатели "Меблированных
комнат  Матильды  Розекнопс" использовали чердак для сушки белья; удушливый,
липкий  запах  въелся  в  балки  крыши,  и когда солнце припекало, заставляя
мокрую   черепицу   наверху   потрескивать   от   нагрева,  балки  и  опоры,
натянувшиеся  за  ночь  сыростью, начинали источать запах прачечной особенно
сильно.
        -  Ну  и  лето,  -  проворчал  Феликс,  зябко поеживаясь и кутаясь в
клетчатый шотландский плед. - Хтон знает что, а не погода!
        Дождливые  ночи  и  знойные  дни  чередовались  вот уже второй месяц
подряд.  От  постоянной  смены температуры и влажности у Феликса ныло правое
колено:  на  ночь  он надевал теплый наколенник, сделанный из рукава старого
шерстяного  свитера, но помогало слабо. Утром, сразу после пробуждения, боль
вгрызалась  в  самую  сердцевину  когда-то  выбитого  и  наспех вправленного
сустава  и  принималась  высасывать  оттуда  костный мозг, обгладывая мелкие
хрящики.  После  такой болезненной побудки, ставшей уже привычным явлением в
жизни  Феликса,  подниматься  с  дивана  и  одеваться  было выше его сил. Но
именно   умение   совершать   поступки,  выходящие  за  пределы  собственных
возможностей,  отличает выжившего героя от погибшего: отшвырнув плед, Феликс
сел,  спустил  ноги  на  пол и стянул с ноги шерстяную повязку, втягивая при
этом  воздух сквозь сжатые зубы и с трудом удерживаясь от желания застонать.
Потом  он  встал,  сладко  зевнул  и  сделал глубокий наклон вперед, пытаясь
дотянуться  пальцами  до  носков.  Охнув,  он  схватился рукой за поясницу и
поковылял умываться.
        Покончив  с  утренним  туалетом,  он  быстро  оделся,  причесался  и
подошел  к окну. Внизу по улице проехала, гремя колесами по мостовой, телега
с  сеном,  запряженная парой понурых лошадей. Феликс проводил ее взглядом, и
попытался  открыть  окно,  но  ничего  у него не вышло: оконная рама за ночь
набрякла  от влаги, и скользить вверх не пожелала, намертво застряв дюймах в
трех  от  подоконника.  Феликс дернул ее разок-другой, а потом плюнул на это
занятие. Пора было готовить кофе.
        Примус  отозвался  на легкое взбалтывание гулким хлюпаньем керосина,
и  Феликс,  отвернув  винт  для  спуска  воздуха,  налил в чашку денатурат и
чиркнул  спичкой.  Спирт  загорелся бледно-голубым пламенем. Выждав, пока он
выгорит,  Феликс  закрутил  винт и пару раз надавил на кнопку насоса. Примус
загудел,  нагреваясь,  а  Феликс закрыл и убрал подальше склянку со спиртом.
Денатурата  в склянке оставалось на донышке, и Феликс сердито подумал: "Пьет
он его, что ли?"
        Потом  он  налил  в  джезву  воды,  добавил  сахар  и поставил ее на
конфорку.  Когда  вода закипела, он экономно насыпал в джезву кофе из ржавой
жестяной  банки.  За  его  спиной  закряхтел  и  заворочался, учуяв кофейный
аромат,  Бальтазар.  Не  оборачиваясь, Феликс сказал, следя за поднимающейся
пеной:
        - Доброе утро.
        Бальтазар  не  ответил и сполз с кровати, ощупью выискивая шлепанцы.
Всунув  в  них  ноги,  он  забрел  за ширму и принялся звенеть умывальником,
смачно  схаркивая  отдающую  железом  воду.  Кофе  подоспел  как  раз к тому
моменту,  когда  Бальтазар  показался  из-за  ширмы  и, шаркая, направился к
столу.  Волосы  он  больше  не  расчесывал  и не стягивал в конский хвост, и
теперь  они  спутанными  космами падали ему на лицо, скрывая перебитый нос и
шрамы  от  девятихвостой  плети.  Феликсу была видна только его неопрятная и
неухоженная  борода,  совсем  непохожая  на  былую элегантную эспаньолку, но
когда  Бальтазар медленно подошел к столу и стал вслепую нашаривать табурет,
Феликс  догадался,  что  испанец  опять не снял повязку. Каждую ночь идальго
надевал  на  глаза  черную  ленту  из плотной ткани с пришитыми шорами вроде
лошадиных  -  нечто  подобное он носил когда-то давно, пытаясь излечиться от
заработанной  в афганских горах снежной слепоты; теперь же повязка стала для
него  средством  против кошмаров, как он сам говорил. Иногда - как сегодня -
он  не  снимал  ее  весь  день, предпочитая оставаться во мраке добровольной
слепоты. И отговаривать его от этой идеи было бесполезно...
        -   Приятного  аппетита,  -  сказал  Феликс  и  протянул  Бальтазару
эмалированную  кружку с дымящимся кофе. Узловатые, неоднократно переломанные
и  криво  сросшиеся пальцы Бальтазара с третьей попытки ухватились за кружку
и крепко стиснули обжигающе горячий металл.
        -  Ты  б  оделся,  что  ли...  -  больше для порядка сказал Феликс и
отхлебнул свой кофе.
        - Не хочу, - глухо сказал Бальтазар и поднес кружку ко рту.
        И  такое  с ним тоже бывало: он мог целыми днями бродить по мансарде
в   кальсонах   и  нательной  фуфайке  с  длинными  рукавами,  категорически
отказываясь накинуть хотя бы халат.
        - Ну-ну, - сказал Феликс. - Не с той ноги встал?
        Бальтазар угрюмо промолчал.
        - Есть хочешь?
        Бальтазар мотнул головой.
        -  Вот  и  славно,  -  сказал  Феликс и допил кофе. - А то еды у нас
практически  нет.  Зато  есть тема для разговора. Не очень, правда, приятная
тема...
        И  это  еще  было  слабо  сказано:  разговор  им  предстоял в высшей
степени  тяжелый  и  муторный,  и  Феликс  долго откладывал его на потом, но
больше  тянуть  не  было  никакой  возможности:  сегодня  Феликсу предстояло
увидеться с Сигизмундом.
        -  Бальтазар,  -  сказал Феликс осторожно, - постарайся, пожалуйста,
вспомнить... это очень важно... что случилось с огнестрелами?
        Бальтазар  сидел  неподвижно,  как  истукан,  и  не проявлял никаких
признаков понимания, и Феликс решил освежить его память:
        -  Ты взял их тогда. В тот вечер. Два моих огнестрела. Они лежали на
столике у дверей. Под плащом. Два огнестрела и пороховница.
        - Я не помню, - тускло проговорил испанец.
        Феликс вздохнул.
        -  Бальтазар... Это очень важно. Понимаешь? Очень! Они были с тобой,
когда  ты  вернулся  домой  в  то  утро.  Ты  спустился  в  погреб  с  двумя
огнестрелами.  Но  когда пришли жандармы, ты стрелял больше двух раз. Где ты
брал  пули? Я точно помню, что оставил коробочку с пулями у себя в кабинете.
Я  взял  с  собой  только пороховницу, когда мы ходили за доктором. Но Марта
говорит, что ты стрелял шесть раз. Откуда ты взял пули?
        - Я был пьян. Я не помню.
        -  Это  были твои пули? - безжалостно продолжал допрос Феликс. - Где
ты  держал  свои огнестрелы? В винном погребе? Да? Да или нет? Бальтазар, да
пойми  ты, я должен знать, сколько огнестрелов досталось жандармам. Марта не
помнит,  или  забрали  они  что-то  из  твоего дома. Палаш, по крайней мере,
бросили...  Но  Патрик  спускался потом в погреб - ночью, тайком. Там ничего
не  было.  Если  они  прихватили  с  собой  огнестрелы... - Феликс осекся на
полуслове.
        Плечи Бальтазара вздрагивали от беззвучных рыданий.
        -  Извини,  - сказал Феликс и потер лоб. - Я не хотел... бередить...
Я... Извини.
        -  Я  не помню! - прорычал Бальтазар. - Я ничего не помню! Я не хочу
помнить! Оставь меня в покое!!!
        -  Ладно, - сдался Феликс. - Ладно. Это все... не важно. Все ерунда.
Ты только успокойся, хорошо? И прости меня.
        Бальтазар уронил голову на сложенные руки.
        - Я хочу спать, - заявил он вдруг. - Я устал.
        - Хорошо. Иди ложись...
        Когда  Бальтазар  вернулся  в  кровать,  натянув  на голову стеганое
одеяло,  Феликс  медленно выдохнул и хрустнул пальцами. "Да, - подумал он, -
такие вот дела... Паршивые дела. И что я скажу Сигизмунду?"
        Он  ополоснул джезву и кружки дождевой водой из ведра (в умывальнике
было   пусто),  и  решил  сходить  за  продуктами.  Благо,  лавка  зеленщика
располагалась  прямо  напротив меблированных комнат, а до булочной и бакалеи
было  рукой  подать... Феликс проверил содержимое бумажника, обулся в новые,
но  уже порядком рассохшиеся ботинки, захватил плетеную корзину и совсем уже
собрался было уходить, когда в дверь постучали.
        "Ну  кого  еще  Хтон принес?" - раздосадовано подумал Феликс и пошел
открывать.  Марта  приходила  по  четвергам,  и  у  нее  был  свой  ключ,  а
возвращения Патрика следовало ожидать не ранее конца следующей недели...
        -  Не  ждали? - сверкнул белозубой усмешкой на небритом лице Патрик,
когда  Феликс  распахнул дверь. - Принимайте гостей! - заявил он, поднимаясь
по  скрипучей  лестнице в мансарду. Левая рука его висела на перевязи, а сам
он был грязен, весел и зол.
        -  Какой  же  ты  гость?  -  удивился  Феликс.  - Ты хозяин, это я -
гость...
        -  Хорош  хозяин,  который  опять едва не заблудился в этом дурацком
квартале!  -  хмыкнул Патрик. - О-хо-хо... - прокряхтел он, стряхивая наземь
котомку  и  на  ходу  расшнуровывая  ботинки. - Нет, что ни говорите, а дома
надо бывать чаще... Отец спит?
        Отцом  он  стал называть Бальтазара со дня переезда в мансарду, хотя
сам Бальтазар навряд ли это заметил.
        -  Угу.  Что  с  рукой? - спросил Феликс, глядя, как Патрик неуклюже
стаскивает  через  голову  наспинные  ножны  с доставшимся ему по наследству
палашом.
        -  Ерунда...  -  отмахнулся  Патрик  и плюхнулся на диван. - Ф-фу...
Устал  я  что-то...  А  пожрать у нас ничего нет? И душ надо бы принять... -
рассеяно пробормотал он и зевнул.
        -  Пожрать сейчас сообразим. Душ, если ты забыл, по коридору налево.
А пока ты не уснул, покажи-ка мне эту самую ерунду.
        От  Патрика  кисло  и  остро пахло лошадиным потом. Феликс помог ему
освободиться  от  грубой кожаной куртки, а потом бережно стал отдирать бинт,
весь  бурый  от запекшейся крови. В левом бицепсе Патрика было два отверстия
-  маленькое, не больше ногтя мизинца размером, входное и побольше, с пятак,
безобразно развороченное выходное, от которого сильно разило шнапсом.
        - Чем это тебя?
        - Арбалет, - сказал Патрик и зашипел от боли.
        -  Непохоже  на  след  от  болта,  - нахмурился Феликс, поливая рану
раствором марганцовки.
        -  А  он его, гад, свинцовым шариком зарядил... Чтоб ему пусто было,
сволоте эдакой... Ай! Не так туго!
        - Терпи.
        -  Уф,  -  сцепил  зубы  Патрик,  а когда боль отпустила, проговорил
вполголоса:  -  А  все-таки  арбалет - удивительно подлое оружие... Не знаю,
кто  его  выдумал,  но  руки  я  б  ему  повыдергивал.  Нынче  каждый урод с
самострелом   мнит   себя   опасным  и  неуязвимым.  И  самое  обидное,  что
действительно  опасен  и практически неуязвим... Нет на свете оружия гнуснее
арбалета! - заключил он и попробовал сжать правую руку в кулак.
        "Тут  ты,  дружок,  ошибаешься,  -  огорченно подумал Феликс. - Есть
игрушки и пострашнее арбалетов. Вопрос в том, у кого они теперь есть..."
        - Так что все-таки случилось? - спросил он.
        -  Банальщина! - небрежно проронил Патрик, осторожно шевеля пальцами
и  морщась  от  боли. - Все, как вы рассказывали: бревно поперек дороги, два
десятка  обалдуев  в кустах, кошелек или жизнь и так далее... Олаф схлопотал
свинцовый  шарик в живот, а я в руку. Разбойников мы положили всех, но купец
решил  не  рисковать  и вернуться в Столицу. Правильно, в общем-то, решил...
На  трактах  сейчас творится Хтон знает что: мало что бандиты, так еще и эти
фанатики  чешуйчатые  расплодились,  как саранча. Дилижансы вроде не грабят,
но  все  при  оружии...  А  зачем,  спрашивается?..  Словом,  один, да еще и
подраненный, я бы купца не уберег. Вот мы и вернулись.
        - Как Олаф?
        -  Вычухается... Он и не такое переваривал. Так, - решительно сказал
Патрик. - Я в душ. А то усну...
        Пока  Патрик  занимал  очередь  в общий на восемь комнат душ, Феликс
спустился  вниз  и  купил  у  мадам Розекнопс полдюжины свежих, прямо из-под
наседки,  яиц.  (Хозяйка  держала  трех несушек и одного петуха в похожем на
колодец   дворе   "Меблированных  комнат";  петух  имел  обыкновение  будить
постояльцев  с рассветом солнца, но с этим все мирились, а госпожа Розекнопс
подумывала  завести  еще  и  козу).  Феликс  успел  еще  выскочить  в  лавку
зеленщика  за  парой  луковиц, и когда поднимался назад, очередь Патрика еще
не подошла.
        -  Повязку  не  намочи, - посоветовал он засыпающему на ходу юноше и
поднялся  на  чердак, где споро соорудил огромную глазунью с луком и заварил
для  Патрика  крепчайший  кофе, высыпав в джезву все без остатка из жестяной
банки. Кофе вскипел как раз к возвращению Патрика.
        Почти  недельная небритость выглядела особенно заметно на отмытом от
дорожной  пыли  и  очень  бледном,  осунувшемся  лице Патрика. Щетина у него
лезла  густая,  черная и колючая даже на вид. Его это сильно старило: сейчас
он был совсем непохож на мальчика двадцати одного года от роду...
        -  Садись  есть, - сказал Феликс, и Патрик, выхлебав полкружки кофе,
жадно набросился на яичницу.
        - А хлеба у нас нет? - промычал он с набитым ртом.
        -   Черт,  совсем  забыл...  Обожди,  сейчас  гляну,  -  В  хлебнице
обнаружилась  полузасохшая  горбушка,  которую  Феликс  по-братски  разломил
пополам.  Сам  он  особого  аппетита  не  испытывал и ел медленно, задумчиво
поглядывая на Патрика.
        Тот  тем  временем  прикончил  свою  порцию,  собрал  корочкой хлеба
растекшийся  по  тарелке  желток,  отправил его в рот, прожевал, допил кофе,
ковырнул ногтем в зубах и сказал, сыто отдуваясь:
        - Я тут одну интересную штуку раскопал...
        - Ну, рассказывай, - усмехнулся Феликс.
        -  Сейчас,  -  сказал  Патрик,  вытягивая  из-под  стола  котомку  и
принимаясь  в  ней  рыться.  -  Минутку!  Ага,  вот  он,  - провозгласил он,
извлекая  из  сумки  изрядно  разбухшую  от  закладок  и  зачитанную  до дыр
тетрадь.  -  Смотрите,  здесь,  -  ткнул  пальцем  он. Поля тетради пестрели
карандашными  пометками.  -  "И  произошла  на небе война, - прочитал Патрик
выписанную  когда-то  Бальтазаром  цитату.  -  Михаил  и  ангелы его воевали
против  Дракона,  и Дракон и ангелы его воевали против них; но не устояли, и
не  нашлось  уже  для  них  места  на  небе. И низвержен был великий Дракон,
древний  змий,  называемый  Дьяволом  и  Сатаною, обольщающий всю Вселенную,
низвержен  на  Землю, и ангелы его низвержены с ним". Это из Апокалипсиса, -
пояснил Патрик.
        - Ну и что? - пожал плечами Феликс.
        -  Погодите,  сейчас  еще  будет...  "Летящий  Дракон,  прекрасный и
восставший,  страдает ныне, и гордость его наказана; он думал царствовать на
Небе,  но  царствует  лишь на Земле" - а это уже из Книги Перемен! А вот еще
есть,  из  Египетской  Книги  Мертвых:  "Я  -  крокодил,  главенствующий над
страхом"! Или вот, из Старшей Эдды...
        - Да я верю, верю... - засмеялся Феликс. - Ты что сказать-то хочешь?
        -  А вы сами посмотрите: во всех мифологиях обязательно присутствует
великий  змей.  Неважно,  как  его зовут: Вритра, Нидхёгг, Ажи-Дахака, Апоп,
Тиамат,  Тифон,  Иллуянки...  Дракон есть всегда! И почти всегда он - символ
мирового  Зла.  У  китайцев,  правда, не так, но у них все не как у людей...
Смотрим  дальше:  Дракон  приходит  на Землю в своем истинном обличье только
перед  концом  света.  И  всегда находится герой-драконоубийца, который дает
ему по морде. Индра, Энлиль, Мардук, Михаил... много их, короче.
        - И что с того?
        -  Как  это - что с того? - оторопел Патрик и почесал шрам на лбу. -
Дракон  уже  здесь! - возбужденно выкрикнул он. - Я же видел его! Видел, как
вас!  И  ангелов его видел, черных всадников - и вы их видели! Дракон пришел
зимой,  но  лишь к лету люди стали поклоняться ему... Почему он медлил? Чего
он  ждал?  -  Патрик  понизил  голос  и покосился на Бальтазара, укрывшегося
одеялом   с   головой.   -   Пока   последний   драконоубийца   не   утратит
работоспособность? Не был ли арест отца попыткой... остановить его загодя?
        -  Патрик,  -  поднял  руку Феликс. - Успокойся. Ты слишком увлекся.
Голова  Нидхёгга  висит  в  Школе,  помнишь?  Тиамат и Вритра, скорее всего,
выдумки  и  аллегории.  Апоп  и Тифон мертвы, Иллуянки убит, Ажи-Дахака тоже
убит  -  как убиты Накер и Тараск, Татзльвум и Айдо-Хведо, Байда и Дамбалла,
Колхис  и  Ладон...  Всех  поименно  я не вспомню, но в черновике Бальтазара
должен  быть  полный список всех известных и убитых драконов... Да, дракон -
тварь  страшная  и  очень  опасная.  Но это не Хтон во плоти! Это всего лишь
монстр,  и  его  можно  убить.  Что Бальтазар однажды и проделал. Я не знаю,
действительно   ли   дракон  зимой  кружил  над  Столицей...  Не  перебивай,
пожалуйста.  Я верю, что ты его видел, но не знаю, не обманулся ли ты. Да, я
тоже  видел  черных  всадников,  и  они напугали меня. Но я не могу сказать,
были    ли    они    всадниками   Апокалипсиса,   или   просто   загулявшими
кавалергардами...
        -  Феликс, постойте! - не выдержал Патрик. - Вот вы говорите: дракон
-  тварь  страшная  и  опасная.  Так  почему  же  эти  чертовы  фанатики ему
поклоняются?!
        -  По  двум причинам. Во-первых, они видели его только на картинках.
Они  даже  понятия  не  имеют,  насколько  мерзок  и  отвратителен настоящий
дракон.  А  во-вторых,  как  говорят  в  народе, своих мозгов нет - чужие не
вставишь.  Кретины они, Патрик, понимаешь, обычные кретины. Им сказали - они
поверили.  Поэтому  их  и  называют  фанатиками.  А  ты,  если  не хочешь им
уподобляться,  относись ко всем древним пророчествам и откровениям с большой
долей скепсиса...
        Патрик  помолчал,  выдерживая паузу, а потом спросил с видом игрока,
метнувшего на стол козырный туз:
        -  А  знаете,  кто  у  них  всем  заправляет?  В этом дурацком Храме
Дракона?
        - Ну и кто? - терпеливо спросил Феликс.
        -  Нестор!  Все  тот же разлюбезный господин Нестор! Я от паломников
этих  чешуйчатых  узнал: главный священник столичного Храма и бывший канцлер
магистрата - одно лицо! Забавное совпадение, верно? Хорошо он устроился!
        -  Вздор  все это, - сказал Феликс (без особой, впрочем, уверенности
в  своих  словах). - Не он - другой. Не другой - третий. Слишком уж выгодное
местечко...
        - А если не вздор?
        Феликс вдруг рассмеялся.
        -   Все-таки   заразил   меня,   параноик   чертов!   Так   и  быть,
порасспрашиваю  о  Несторе... - Он составил тарелки одна в другую и отнес их
в  мойку.  -  Знаешь,  Патрик,  -  сказал  он  с  усмешкой,  - ты, наверное,
единственный  охранник, который у походного костра читает книги и размышляет
о конце света!
        -  Это  да,  -  ухмыльнулся Патрик, помогая убраться со стола. - Что
есть  -  то  есть.  Это у нас с Себастьяном с детства. Книжные дети, так нас
отец  называл...  Мы к десяти годам уже все "Анналы" назубок знали! - сказал
он  мечтательно,  застыв с ведром в руке. - Читали, можно сказать, запоем...
Только  цели  у  нас  были разные. Себастьян искал в книгах природу Зла, а я
предпочитал  батальные  сцены.  Мне  даже казалось, что сами страницы пахнут
борьбой,  и  этот  запах...  он  как  будто  пьянил  меня. От него кружилась
голова...  Я  всегда  видел себя героем, - сказал он, направляясь с ведром в
руках к лестнице. - Я всегда мечтал о борьбе...
        Наполнив  ведро  в  туалете этажом ниже, он вернулся, перелил воду в
умывальник и сказал тоскливо:
        - Нечестно получилось.
        - Что - нечестно?
        -  Да  так... Мне - все, Себастьяну - ничего. Я получил свою борьбу,
и заодно познал природу Зла, а его... А его убили.
        - Познал природу Зла?
        -  Да,  -  мрачно кивнул Патрик. - Тогда, на рыночной площади, когда
они  стали  стрелять  в  Себастьяна.  С  меня  будто  содрали  кожу. Я тогда
понял...  нет,  почувствовал:  Зло  -  вот оно. Передо мной. Там, в небесах,
обычный  звероящер.  А здесь, внизу... Вы со мной не согласитесь, Феликс, но
для  меня  Зло  -  это озверевшее быдло, а вовсе не чудовища. Когда же быдло
начинает боготворить чудовищ...
        -  Ты прав, - сухо сказал Феликс. - Я с тобой не соглашусь. Поэтому,
-  добавил  он  с напускной строгостью, - посуду будешь мыть сам! А я пошел,
мне домой пора...
        - Конечно, - сказал Патрик. - До свидания. И спасибо.
        А когда Феликс уже ступил на скрипучую лесенку, повторил:
        - Спасибо вам. За все.



                                     2

        День  обещал  быть  солнечным  и  ярким.  Солнце, разметав последние
ошметки  облаков  и  раскалившись  до  положенной  белизны,  деловито начало
взбираться  к  зениту,  отогревая продрогшую за ночь Столицу лучами нежного,
ласкового  пока  тепла.  Это  к  полудню  станет припекать так, что запросто
можно  будет  схлопотать  солнечный  удар;  пока  же  - а было, как прикинул
Феликс,   что-то   около   девяти   -   погода  стояла  во  всех  отношениях
замечательная.
        Вот  только  насладиться  ею  в  полной мере тут было трудно: узкие,
стиснутые  с  двух  сторон  когда-то  белыми,  а теперь пятнистыми от копоти
стенами  фахверковых  домов,  улицы  Нижнего Города напоминали собой каньоны
горных  речек. Сами стены, расчерченные жирными полосами наружных каркасов и
покрытые  бурыми  разводами  на отсыревшей штукатурке, вполне могли сойти за
срезы  геологических  пород,  по  которым  можно было узнать историю каждого
отдельно  взятого  дома, включая кривую роста благосостояния его хозяев; над
головой  горными  утесами  выпирали  из стен эркеры и балконы вторых этажей,
бросая  на  улицу обширные тени и открывая взору пешехода лишь узкую полоску
выцветшего  неба;  а  на  булыжных  мостовых  уже  вовсю  бурлили,  кипели и
пенились мутные потоки людей.
        Кого  здесь  только  не  было!  Бойкие и голосистые уличные торговки
наперебой   расхваливали   свой   товар;   миловидные   служанки,  помахивая
корзинками  на  сгибе локтя и озорно постреливая глазками, останавливались у
лотков  и принимались весело, а порой и визгливо торговаться; неповоротливые
возы,  груженые  разнообразным  товаром,  спешили  доставить  оный  товар из
цеховых  мастерских  в лавки - один такой воз ухитрился развернуться поперек
дороги,  чем  на  добрых  четверть  часа  прекратил всякое движение по улице
Горшечников;  из  окон  вторых этажей то и дело выплескивали помои на головы
нищих,  занимавших  свои  рабочие  места в тупиковых закоулках между домами,
чем  вызывали потоки ответной брани, а иногда и камней, отправленных в окна,
откуда  только  что  плеснули  нечистотами;  подобные  инциденты, однако, не
слишком  волновали  откормленных  констеблей и хамоватых патрульных, так как
были  здесь  делом вполне обычным; констебли вообще предпочитали высокомерно
и  равнодушно  взирать  на  окружающий  хаос  с  высоты  лошадиной  спины, а
дружинники  из  патруля, которых в ремесленных кварталах недолюбливали (если
не  сказать  -  ненавидели),  активно  задирали  каждого  встречного, щипали
служанок,  раскачивали  подводы, орали похабные куплеты и причиняли прохожим
беспокойства  куда  больше,  чем  те  же  карманники,  которых они, по идее,
должны  были  отлавливать;  воришки  тихо  и  без  лишний  суеты освобождали
горожан  от  излишков  наличных  денег,  и  внимания  к  себе  старались  не
привлекать  -  в  отличие от заступивших на дневную смену девиц из заведения
мадам  Изольды,  которые  так  далеко  высунулись  из  окон  вышеупомянутого
заведения  и  так  призывно  покачивали  открывшимися  в  глубоких  декольте
прелестями,  что даже расхлябанные дружинники, проходя мимо дома терпимости,
по-военному четко выполняли команду "равнение направо"...
        А    посреди   всего   этого   жизнерадостно   грохочущего,   грязно
ругающегося,  азартно спорящего и насквозь пропахшего жареной рыбой уличного
беспорядка  играли  дети.  Те, что помладше, возились в лужах, лепя куличики
из  грязи;  детишки  же постарше - здоровенные лбы в форме учеников реальных
училищ  -  предпочитали более жестокие игры. Прихрамывающий старик показался
им  легкой  добычей,  и они окружили его, собираясь как следует потолкаться,
но  Феликс  сбил  одного  недоросля  прямо  в  лужу,  после  чего все прочие
"реалисты"  спешно  ретировались,  и  Феликс  смог спокойно, хотя и не очень
быстро,   добраться   до  своего  нового  места  проживания,  став  по  пути
свидетелем одной прелюбопытнейшей сценки.
        Фабула  сценки  сводилась  к  обыденному дележу места под солнцем, в
роли  которого выступал крохотный пятачок на перекрестке улицы Горшечников и
улицы  Лудильщиков.  На  место  претендовали:  с  одной  стороны  -  пожилой
шарманщик  на  липовом  (в  обоих смыслах) протезе, занимавший пятачок возле
афишной   тумбы  с  незапамятных  времен  и  считавший  его  своей  законной
вотчиной;  и  с  другой  стороны  -  обритый  наголо и облаченный в камзол с
картонной  чешуей  проповедник  Слова  Дракона. Феликс поспел к самому концу
конфликта:   шарманщик,   прихватив  свой  инструмент  и  ощипанную  ворону,
заменявшую  ему  попугая,  понуро брел в неизвестном направлении, в то время
как проповедник забрался на принесенный с собой ящик и громогласно воззвал:
        -  Внемлите,  братья!  Истинно  реку  вам Слово, данное мне господом
нашим Драконом, крылатым защитником и повелителем рода людского...
        У  проповедника  смердело  изо рта, да так сильно, что это ощущалось
даже  на  расстоянии  в  несколько  ярдов. Зеваки, привлеченные сварой между
шарманщиком   и   фанатиком,   паствой  становиться  не  пожелали  и  быстро
разошлись.  Феликс,  брезгливо  морщась,  все  же  постоял  немного,  внимая
истории  о  добром  и  мудром  Драконе,  сошедшим  с  небес  на  землю, дабы
наставить   людей   на  путь  истинный  и  каленым  железом  выжечь  скверну
безбожия...  К  середине  истории  у фанатика случился припадок религиозного
экстаза,  с  обязательными  в  таких  случаях  выкриками,  брызгами  слюны и
хлопаньем  в  ладоши,  и  Феликс  плюнул и пошел дальше. Идти ему оставалось
всего ничего...
        Огюстен   снимал   четырехкомнатную   квартиру  в  бельэтаже  сильно
обветшалого  особняка  на  углу  улиц  Лудильщиков  и Шорников. Не так давно
первый  этаж  особняка  занимала аптека, где наряду с обычными медикаментами
можно  было  купить  лекарственные  травы,  поддельный  корень  женьшеня или
мандрагоры,  обереги  от  дурного  глаза  и,  в  особых  случаях, морфий без
рецепта.   Такие   "особые   случаи"  позволяли  аптекарю  содержать  весьма
роскошную  квартиру  прямо  над  аптекой,  где  он  проживал вместе со своей
престарелой  матушкой, и где его и арестовали жандармы полгода тому назад во
время  одного  из  ночных  рейдов,  так часто имевших место минувшей весной.
Матушка  аптекаря,  оставшись в одиночестве, забросила аптечные дела и стала
сдавать  квартиру  в  наем.  Сейчас  застекленная дверь аптеки была намертво
заколочена  досками, а витрину изнутри покрывал слой белой краски, и попасть
в квартиру можно было только со двора.
        Во  дворе  страшно воняло. У стен громоздились отвратительные на вид
бурты  земли,  перемешанной с навозом, известью, золой и еще Хтон знает чем;
некоторые  из  куч носили следы недавнего выщелачивания. Домохозяйка терпела
это  безобразие,  сотворенное  новым  жильцом  для  своих химических опытов,
исключительно   благодаря   щедрости   мсье   Огюстена,  к  которой  недавно
присовокупился  авторитет  господина Феликса. Хозяйка была старая женщина, и
героев  уважала  по-настоящему, чем иногда злоупотреблял Огюстен, задерживая
выплаты  квартирной  ренты  - доходы предприимчивого француза при всей своей
величине страдали нерегулярностью...
        Убравшись  с  улицы,  где  воздух уже начинал обретать температуру и
вязкость,  более присталую горячему киселю, и быстро миновав с зажатым носом
провонявший  химикалиями двор, Феликс поднялся по темной лестнице и очутился
в  гостиной  их  общей  с Огюстеном квартиры. Интерьер гостиной, с мещанской
пошлостью  задрапированный безумным количеством бархатных чехлов для мебели,
обтянутых  сафьяном подушек и белых вязаных салфеток с непременной бахромой,
тонул  в полумраке. Тяжелые портьеры были задернуты до половины, препятствуя
всякому  движению  воздуха  сквозь  слегка  приотворенное  окно, и в комнате
ощущался  застоявшийся  запах  дыма (но не свечного - этот горчил сильнее, и
вызывал  в  памяти невнятные ассоциации), дешевых духов и давно не стиранных
носков.  Духами  в  этом  доме  могли  пользоваться только те уличные девки,
которых  Огюстен  без  зазрения  совести  приводил  на  квартиру,  нимало не
смущаясь  наличием  там  Феликса  -  но  сейчас запах был достаточно слаб, и
Феликс  мог  с уверенностью предположить, что последний раз Огюстен поддался
зову  плоти  не  ранее,  чем  два-три  дня  назад. С носками тоже загадки не
возникало:  сегодня  была  уже  суббота,  а  в  прачечную  Феликс  ходил  по
четвергам,  и  так  как  этот  четверг  он  провел в мансарде "Меблированных
комнат  Матильды  Розекнопс", то груде грязной одежды на полу ванной комнаты
суждено  было  пролежать там еще полторы недели. Что же до горького дыма, то
причину  его  появления Феликс выяснил, пройдя из гостиной в рабочий кабинет
Огюстена, превращенный французом в подобие алхимической лаборатории.
        Огюстен,  облачившись  в  толстый фартук из сыромятной кожи, толстые
кожаные  рукавицы  и маску, скроенную на манер венецианской бауты, только из
более  крепкого материала (а именно - из шагреневой кожи), стоял возле стола
и  бережно  крутил рукоятку маленькой ручной мельницы для кофе, периодически
подливая  на  нижний  чашеобразный  жернов воды из укрепленной на кронштейне
садовой  лейки.  Занятие  это поглотило его настолько сильно, что он даже не
заметил,  как  Феликс плюхнулся на диван и с наслаждением потянулся, положив
ноги на низкий журнальный столик.
        -  Ты  уже вернулся? - удивленно проронил наконец Огюстен, отрываясь
от   небезопасного   помола,   чтобы  добавить  в  мельницу  ингредиенты  из
фарфоровых чашек. - Что так рано? Ты же говорил...
        - Патрик приехал. Его подстрелили.
        - Серьезно?
        - Пустяки.
        - А как Бальтазар? В петлю больше не лез?
        Последнюю  попытку  самоубийства Бальтазар совершил еще в июне, но с
тех  пор, ночуя в мансарде, Феликс всегда спал вполглаза, и теперь, чувствуя
тяжелую  истому  во  всем  теле, он совершенно не желал обсуждать настроение
Бальтазара, ограничившись односложным ответом:
        - Нет.
        -  Все-таки  удивительно! - заявил Огюстен, снова принимаясь шуршать
кофемолкой,  и  Феликс  подумал, что француз настроен скорее на философский,
чем  на  язвительный  лад. - Насколько прочнее, крепче и сильнее оказываются
столь   презираемые   героями  маленькие  люди  в  столкновении  с  бытовыми
неурядицами,  когда  сами господа герои, мужественные и неустрашимые в бою с
чудовищами,  демонстрируют свою полную беспомощность в повседневной жизни...
- добавил он, и Феликс понял, что ошибался.
        Он  многое мог бы сказать Огюстену по поводу только что прозвучавшей
сентенции,  где  вымысла  было втрое больше, чем правды, но любое возражение
повлекло  бы  за  собой  жаркий  спор,  а  спорить Феликсу не хотелось, и он
предпочел согласиться:
        -  Мужество  опасно.  Когда  человек  приносит  в  мир мужество, мир
должен  убить  его,  чтобы  сломить. Мир всегда ломает людей. Слабые гнутся,
утешая  себя несбыточной, но такой сладкой надеждой когда-нибудь спружинить,
а сильных мир сразу берет на излом...
        -  Удивляюсь  я  тебе,  Феликс,  -  сказал  Огюстен.  - Откуда такая
расплывчатость  формулировок?  Раньше  ты  был  гораздо  увереннее  в образе
Главного  Врага.  Ведь  не мир для героев был сосредоточием Зла, но драконы,
живущие  в  этом  мире. Драконов убили, Зло осталось. Что теперь? Уничтожите
мир?
        -  Кстати, о драконах, - сказал Феликс, радуясь поводу сменить тему.
- Тут неподалеку завелся один драконий последыш...
        - Кто-кто?
        - Лысый такой. С чешуйками. Проповедует у афишной тумбы.
        - Драколит?! - с неподдельным ужасом вскричал Огюстен.
        - Угу. Хорошее словечко, надо запомнить...
        -  Ну,  все...  -  упавшим голосом сказал Огюстен. - Пропал квартал.
Воображаю,  что  он  там  будет орать, горлопан чертов... И ведь не заткнешь
его  никак,  это  вам  не шарманщик, этот за идею глотку драть будет... Одна
надежда,  что пырнет его кто-нибудь ножиком - да кто?! Их теперь все боятся,
даже уголовники!
        -  Драколитов?  -  не поверил Феликс. - Они же все того... психи. На
голову больные. Чего их бояться?
        - Психи - это само собой. Ты что, газет не читаешь?
        - Не читаю, - подтвердил Феликс. - Аппетит берегу.
        -  Эти  психи уже успели поделиться на буйных и не очень. Те, что не
очень,  образуют  монашеский  орден  драколитов.  А  все  буйные  вступают в
рыцарский  орден  драконьеров, и со следующего месяца начинают патрулировать
улицы Столицы вместо дружинников.
        - Ой, - сказал Феликс.
        - Именно что ой! Славные рыцари Дракона берегут покой горожан!
        Феликс  ошеломленно  помотал головой. "Что же это выходит? - подумал
он.  -  Теперь  фанатики будут нас защищать от бандитов? А кто тогда защитит
нас  от  фанатиков?  Сыновья  Дракона,  тьфу  ты,  ну и бред..." И тут ему в
голову пришел недавний разговор с Патриком.
        - Огюстен, вот ты умный...
        - Да уж не дурак! - надулся француз.
        -  Нет,  я  серьезно:  ты умный, склонный к аналитическому мышлению,
способный к смелым прогнозам...
        - Не язви, у тебя плохо получается.
        -  Да-а?  -  обиженно  протянул  Феликс. - А я старался... Ну ладно,
спрошу  напрямик.  Объясни  мне,  пожалуйста,  Огюстен, каким образом дракон
вдруг стал лучшим другом человека? Когда этот гад успел окраску сменить?
        -  Тоже  мне,  проблема,  -  фыркнул Огюстен. - Не он первый - не он
последний.
        - Ты о чем? - не понял Феликс.
        -  Да  взять  тех же саламандр! С тех пор, как Алонсо и Гектор убили
последнюю,  все  вокруг  прямо-таки  поголовно убеждены, что саламандра есть
дух  стихии  огня,  и  способна причинять пожары, когда на самом деле бедная
ящерица  была настолько хладнокровна, что могла только гасить огонь, пожирая
его  пламя.  Вот  тебе  пример диаметрально противоположной трактовки образа
вымершего животного, причиной которой служит обычное невежество...
        -  Ты  не  отвлекайся,  -  посоветовал  Феликс. - Я тебя про дракона
спрашиваю.  Ладно бы его вовсе забыли. Из невежества, как динозавров. Но ему
ведь поклоняются!
        Огюстен  снова  наполнил  мельницу  смесью  пахучих порошков, смочил
жернов водой из лейки и вернулся к прерванному разговору.
        -   С   драконом   тоже   все   ясно,  -  заявил  он.  -  Во-первых,
по-древнееврейски  дракон,  или великий змий, называется словом "нахаш", что
в  переводе  означает  также  "мудрость",  "тайное  знание" и "колдовство" -
симптоматично,    что    в    древности    "колдун"    и    "мудрец"    были
словами-синонимами...  Впрочем, сильно умных не любили уже тогда, из-за чего
иудеи  отвели змию роль главного мерзавца. Во-вторых, драконы явно состоят в
родстве  с  упомянутыми  тобой  динозаврами,  и  если  наследственная память
все-таки  существует,  то  страх перед рептилиями заложен в потомках обезьян
на  клеточном  уровне,  восходя к первым млекопитающим, вынужденным бороться
за  выживание с огромными ящерами. Ну а в-третьих, сами драконы тоже изрядно
подпортили  себе реноме, охотясь за сокровищами и девственницами. Слишком уж
это  человеческие  мотивы  -  жадность и похоть! Пока прочие монстры убивали
ради  пропитания,  драконы  то  и  дело  напоминали людям гипертрофированное
подобие  их  собственных  людских  пороков,  за  что  и  были названы самыми
страшными, отвратительными и опасными из всех магических тварей...
        -  Обожди,  -  недовольно  сказал  Феликс,  отрываясь  от созерцания
собственных  ботинок.  -  Куда тебя занесло? Я спросил, почему дракона вдруг
стали  считать богом и поклоняться ему. А почему его раньше считали дьяволом
- это мне рассказывать не надо, это я и так знаю...
        -  А  ты  не  перебивай! Я как раз собирался перейти к обожествлению
символа  мирового  Зла...  О  чем я говорил? Ах да, о человеческих пороках и
мотивах... Если помнишь, в юности я был худой и стройный. Так?
        - Так, - нахмурившись, кивнул Феликс. - А причем тут...
        - А потом я начал толстеть.
        - Ну и что дальше?
        -  А  когда  я  начал  толстеть,  я заметил за собой одну интересную
склонность.   Всякий   раз,   увидев  себя  в  зеркале,  я  втягивал  живот.
Машинально,  не  задумываясь.  Мне  хотелось,  чтобы мое отражение в зеркале
соответствовало моим представлениям о моей фигуре!
        - И? - недоумевал Феликс.
        -  И  только  повзрослев,  я  понял,  что  гораздо  мудрее  один раз
поправить зеркало, чем каждый раз напрягать живот.
        - Что-то я не улавливаю...
        -  Гораздо  проще  изменить свои представления о собственной фигуре,
чем  саму  фигуру! - патетично провозгласил Огюстен и с новой силой приналег
на жалобно заскрежетавшую кофемолку.
        -  Нет,  - сказал Феликс, поразмыслив. - Все равно не понимаю. В чем
суть твоей аналогии?
        - Какой же ты все-таки недалекий! - не стерпел Огюстен.
        - Мы, герои, все такие... - миролюбиво заметил Феликс.
        -  Люди  видели  в драконе исчадье мирового Зла потому, что видели в
нем  себя.  Свою  жадность,  свое коварство, свою похоть, свою подлость. Все
это  считалось  Злом.  А  со  Злом было принято бороться, даже профессию для
этого  специальную завели - герой. И вот когда герои драконов изничтожили, и
начали  почивать  на  лаврах, люди - те самые маленькие люди - остались один
на  один со своими страстишками и пороками. Конечно, до драконовых масштабов
дело  не доходило, но кто, скажите на милость, хоть раз в жизни не испытывал
желание  украсть  вот  тот  красивый  бриллиант,  обмануть  того  дурака или
совратить   вон   ту   целочку...   Но  поддаваясь  подобным  порокам,  люди
уподобляются  драконам,  которые  есть  Зло  по определению. А люди не хотят
уподобляться  Злу.  Это противоречит их представлениям о собственной фигуре,
то  бишь  о  порядочности  и  доброте.  Вот  они и пересмотрели определение,
данное  дракону  вами,  героями.  И вывернули его наизнанку. Для удобства. И
собственного душевного спокойствия...
        - А что, - сказал Феликс. - Красивая теория. Сам выдумал?
        -  Нет,  -  нехотя  сознался  Огюстен.  - Это не я выдумал. Это один
умный  человек  выдумал.  Звали  его  Пауль,  а  фамилия его была... - Тут в
кофемолке  что-то  зашипело,  звонко  хлопнуло  и  пыхнуло пламенем. Огюстен
проворно  нырнул под стол, на ходу сбивая огонь с фартука, а Феликс оцепенел
от неожиданности.
        -  Ложись!  -  заорал  Огюстен,  но  мельница  раздумала взрываться,
пшикнув  напоследок  и  выпустив  из  себя  облако  белого,  едко  и  горько
пахнущего дыма.
        - Ничего себе... - потрясенно пробормотал Феликс.
        Огюстен  медленно  выбрался  из-под стола, обтряхнул в очередной раз
подпаленный фартук, стянул рукавицы и зажал их под мышкой.
        -  Значит  так!  -  угрожающе  сказал он и снял маску. Лицо его было
бледным  и  испуганным.  На  лбу  серебрились  капельки пота. - Когда тебе в
следующий  раз  захочется  побеседовать о драконах, обратись к Сигизмунду! -
еле сдерживаясь, поцедил он.
        - Ладно, - кротко сказал Феликс.
        -  А  меня  во  время работы отвлекать не смей!!! - сорвался на крик
Огюстен.  -  Ты нас обоих чуть не угробил! Понимаешь?! Обоих! Болтун чертов,
драконов ему разъясни!
        - Я же не знал, что...
        -  А  ты  и не должен был знать! Не положено тебе знать, понял?! Все
вопросы - к Сигизмунду, а меня оставь в покое! У меня работы по горло!
        От  пережитого  испуга  у  Огюстена,  похоже,  начиналась  истерика.
Феликс же, напротив, начинал злиться на собственную нерасторопность.
        -  Ладно,  -  сказал  он. - Остынь. К Сигизмунду - так к Сигизмунду.
Только  не ори. И так в ушах звенит... - Феликс снял ноги со столика и встал
с дивана. - Я как раз собирался его повидать.
        - Кого его? - наморщил лоб Огюстен.
        -  Сигизмунда.  У  меня  к  нему  дело.  Ты не знаешь, где его можно
найти?  -  спросил Феликс, в глубине души надеясь, что Огюстен ответит "нет"
и с делом к Сигизмунду можно будет еще повременить.
        -  В Школе, где ж еще! - фыркнул Огюстен. - Он там днюет и ночует. В
библиотеке сидит, знаний набирается...
        -  В  Школе?  -  удивленно переспросил Феликс. - Тогда я лучше после
обеда  зайду.  А  то  в  полдень  у  меня встреча назначена, а Сигизмунд как
зацепит...
        - Обожди, - сказал Огюстен.
        Он  опустился  на  корточки,  откинул ковер и разобрал три половицы.
Под  ними  оказался тайник, откуда Огюстен извлек холщовую сумку и вручил ее
Феликсу.
        - Передашь это Сигизмунду.
        К   обратной  стороне  гостеприимства  Огюстена,  а  точнее,  к  его
возмутительной  привычке  использовать  соседа  как  мальчика  на  посылках,
Феликс привыкнуть так и не смог. Вот и сейчас он сделал попытку возразить:
        - А что, до завтра это подождать не может?
        -  Завтра  -  воскресенье, - внушительно сказал Огюстен таким тоном,
как  будто  сразу  после  воскресенья  наступит конец света. - В воскресенье
Школа закрыта.
        -  Тоже  верно,  -  обреченно  вздохнул  Феликс,  принимая увесистую
сумку. - Таскать ее теперь с собой...
        - Ничего, не надорвешься. Главное, от огня ее держи подальше...



                                     3

        Когда  Феликс  упомянул  о назначенной в полдень встрече, то сделано
это  было  отнюдь  не  из дипломатических соображений. Встреча действительно
была  назначена  на  полдень  в погребке (экс-кабаке) "У Готлиба", и хотя до
полудня   было  еще  далеко,  Феликс  предпочел  провести  оставшееся  время
прогуливаясь  по Городу, ибо Огюстен в гневе был не столько страшен, сколько
смешон  и  жалок,  а  Феликсу  всегда  претило  быть  свидетелем  чьего-либо
унижения.
        Однако  неспешной  и  приятной  прогулки по залитым солнечным светом
улицам  не  получилось  по  трем  причинам.  Во-первых,  было слишком душно:
парило,  и  явно  к  дождю,  а  насколько  Феликс  мог  судить  о содержимом
Огюстеновой  сумки,  оберегать  ее  стоило  не только от огня, но и от воды.
Во-вторых,  как  всегда  перед дождем, снова начало постреливать в колене. И
в-третьих,  Феликса  окончательно одолели запахи. Таким уж он уродился: если
Бальтазар,  чтобы  отрезать  себя  от окружающего убожества, надевал шоры на
глаза,  то  Феликсу  для  этого  понадобились  бы  ватные  затычки в ноздри.
Спертый  воздух  на тесных улочках ремесленных кварталов Нижнего Города имел
столь  сложный,  густой и сильный букет, что Феликса на первых порах сшибало
с  ног,  и  даже теперь, пообвыкнув маленько, он с трудом переносил приступы
тошноты,   вызванные   каждодневными  запахами  продуктов  жизнедеятельности
цеховиков.  А  сейчас  положение усугублялось еще и миазмами, исходившими из
канав,  во  множестве вырытых на улицах с целью замены канализационных труб.
Вполне  реальные,  а  не  метафорические  продукты жизнедеятельности местами
фонтанировали и стекали по тротуарам.
        Не  выдержав  такого  надругательства  над  своим  обонянием, Феликс
остановил извозчика и добрался до погребка "У Готлиба" на час раньше срока.
        Название  своего  заведения  Готлиб сменил в начале лета - очевидно,
надеясь,  что  уютно-домашний  "погребок" привлечет гораздо более пристойную
клиентуру,  нежели  разухабисто-веселый  "кабак",  однако  надежды оказались
беспочвенными.  Нет,  с  количеством  клиентов  проблем не возникало: Готлиб
даже  подумывал  прикупить  соседний  погреб  и  расширить  свое предприятие
вдвое,  предлагая  Феликсу  роль  партнера,  от  которой  тот  вынужден  был
отказаться  из-за  отсутствия  способностей  к коммерции; а вот качественных
перемен  в  "вечерней"  клиентуре  Готлиба  не наблюдалось, из-за чего Янису
пришлось  выписать  из деревни обоих братьев себе на подмогу. Сейчас они все
втроем  сидели  у  стойки  и  хмуро  потягивали  портер, набираясь сил перед
напряженным вечером.
        Феликс  поздоровался  с  ними, прошел за свой столик и заказал бокал
рейнского  вина. У него что-то пошаливали почки, и от пива он временно решил
воздержаться,  а традиционного бордо у Готлиба больше не подавали. Готлиб на
старости  лет вдруг вспомнил о своих германских корнях и прекратил торговать
всякими  винами,  помимо  немецких.  Раньше  его  патриотизм  не простирался
дальше  пива,  которое  он  и пивом-то не считал, если оно не было сварено в
Баварии  -  хотя в отношении некоторых чешских и английских сортов с ним еще
можно  было  поспорить,  что Феликс иногда и делал с огромным удовольствием.
Но   теперь   Готлиб   решил  проявить  непреклонность  и  кормить  клиентов
исключительно   немецкими   продуктами,  для,  как  он  выражался,  придания
национального колорита своему погребку.
        Если  вдуматься,  то  это  было  одним  из признаков нового времени.
Раньше  приступы  патриотизма  среди столичных кабатчиков происходили крайне
редко  и  носили  спорадический  характер,  ибо  в  Столице Метрополии такое
поведение   издавна   считалось  признаком  провинциальной  неотесанности  и
попросту  дурным  тоном.  Теперь  же  на  каждом  шагу появлялись украшенные
коринфскими   портиками  греческие  таверны,  лубочные  русские  пельменные,
карикатурные  английские  пабы  и  шумные  итальянские пиццерии. Стало модно
говорить  с акцентом; вернулось давно забытое землячество; над провинциалами
больше  не  потешались...  Огюстен  как-то  вывел  из  этого  целую  теорию,
предрекая  грядущий распад Ойкумены на массу враждующих королевств, и Феликс
его  высмеял. Это было не первое и не последнее коленце, выкинутое столичной
модой  (так,  например,  в позапрошлом году весь высший свет Столицы говорил
на  ломаной  латыни  о возрождении величия Рима, а до этого последним писком
считалось  ввернуть  нецензурное  словечко  в  светской  беседе,  чтобы быть
поближе  к  народу),  и  что Феликса действительно удивляло, так это то, что
нынешний  выверт  моды  задел  даже  аполитичного  Готлиба.  Тому теперь для
полноты  картины  не  хватало  только обрядиться в короткие кожаные шорты на
лямках  и  напялить  тирольскую шляпу, как за глаза хохмили о хозяине Янис с
братьями.  Впрочем,  Феликс  от  критики воздерживался, справедливо полагая,
что не стоит критиковать того, кто тебя бесплатно кормит...
        Огюстен  обычно  столовался  у  одной веселой вдовы, подрабатывающей
домашними  обедами, и питал в отношении этой вдовы матримониальные намерения
(нет-нет,   ничего  романтического,  чистый  прагматизм  из  разряда  "стану
помирать  -  некому будет подать стакан воды"), и присутствие на этих обедах
заслуженного  героя  в  его планы не входило - а их квартирная хозяйка умела
готовить  разве  что  овсяную  кашу,  да  и  ту  плохо, и поэтому Феликс был
вынужден  стать  дармоедом.  А  что  делать, если Готлиб наотрез отказывался
брать с него деньги? Есть ведь где-то надо!
        Таким  образом  Феликс  сделался уже вторым, после Бертольда, героем
среди  завсегдатаев  погребка  "У Готлиба", что ровно на один шаг приблизило
исполнение  заветной мечты Готлиба о возвращении былых времен, когда герои в
этих  стенах  чувствовали  себя  как  дома.  Правда,  прочие  герои  пока не
торопились  разделять  свой  обед  с  бюргерами, а ужин - с уголовниками, но
Готлиб не отчаивался...
        За  подобными  мыслями  Феликс  как-то  незаметно  для себя скоротал
время   до   полудня   и  оторвался  от  углубленных  размышлений  обо  всем
понемножку,  когда  часы  пробили двенадцать. На улице сыпанул мелкий слепой
дождик,  и  Феликс стал смотреть в окно на прыгающие по лужам ноги пешеходов
(ибо  ничего другого из полуподвала рассмотреть было нельзя). Его собеседник
опаздывал,  и  это было в порядке вещей, так как этот человек ни разу за всю
свою  жизнь  не  проявил  ни  малейших  признаков торопливости. Вот и сейчас
Феликс  надеялся  узнать о его приближении по степенной походке, которую тот
сохранял   в  любую  погоду,  и  которая  выделила  бы  его  из  мельтешения
напуганных летним дождиком пешеходов.
        Либо  его  собеседник  подъехал к погребку на извозчике, либо Феликс
его  просто-напросто прозевал, но о его появлении Феликс узнал от Бертольда,
который, едва распахнулась дверь, затянул:
        -  В  этот  день всем добрым повезло! И хозяин, и батрак, все вместе
шествуют в кабак - в День Святого Никогда тощий пьет у жирного в гостях!
        Этим  куплетом  и  самодовольной ухмылкой старый пьяница сопровождал
начало  каждой  конспиративной  встречи  Феликса  и  Освальда,  чем на корню
разрушал  всю  ее  конспиративность и здорово бесил Готлиба, который относил
"жирного" на свой счет и обижался...
        - Добрый день, хозяин, - сказал Освальд.
        -  Да  брось  ты  в  самом  деле,  какой я тебе хозяин! - возмутился
Феликс, пожимая ему руку.
        -  Самый лучший, - тихо сказал Освальд, присаживаясь. - Теперь таких
не выпускают.
        Феликс усмехнулся и покачал головой.
        - Ну ладно, батрак, - хмыкнул он. - Выкладывай. Как Агнешка?
        -  Молодцом!  -  с  отечески  гордой  улыбкой  ответил  Освальд. - С
репетиторами  каждый  день  занимается,  чтоб  на  второй  год  не остаться.
Наверстывает упущенное... Завтра веду ее в зоопарк.
        - Опять ты?
        -  А  кто  ж еще? Йозеф теперь и по выходным вкалывает, из ратуши не
вылезает,  весь  в делах... Большим начальником стал, по утрам за ним карету
казенную  присылают!  - с энтузиазмом похвалился Освальд и осекся испуганно.
-  Ну  вот...  - протянул он извиняющимся тоном. - На дочку, сами понимаете,
времени   уже   не   остается...  А  Ильза  совсем  сбрендила.  Как  Агнешка
поправилась  -  так  у  мамы  на радостях крыша и поехала. Она теперь сильно
верующая стала...
        - Как это - верующая? - не сообразил Феликс.
        - А так! В господа нашего Дракона всемилосердного...
        - С ума сойти... Ильза?
        -  Я  ж  говорю:  сбрендила.  Из  дому  без  косынки не выходит, все
туалеты  свои  в  шкафы  позапрятывала, одевается, как серая мышка... Каждое
воскресенье  -  в  Храм,  на  богослужение.  А  завтра у них вообще какое-то
действо   намечается,   то   ли   моления  коллективные,  то  ли  еще  какое
непотребство...  Вот  и приходится мне с Агнешкой гулять. Нет, я не жалуюсь,
просто староват я для пеших прогулок, куда мне за такой малявкой угнаться...
        -  Не  брюзжи.  Когда  вы идете завтра в зоопарк? - деловито уточнил
Феликс.
        - С утра. Думаю, часам к одиннадцати выберемся.
        - Тогда... возле грифоньего вольера? Там же, где в прошлый раз?
        - Ладно. Туда, говорят, скоро нового грифона вселят?
        - Врут, - уверенно сказал Феликс. - Грифонов больше нет.
        После  этих  слов  воцарилось молчание. Рано или поздно, но разговор
по  душам  бывшего  хозяина с бывшим слугой обязательно превращался в череду
неловких  пауз,  однако  сегодня  это случилось слишком скоро, и Феликс стал
мучительно подыскивать какие-нибудь слова.
        -  Я  тут  принес кое-что, - спас положение Освальд, доставая из-под
стола  хорошо знакомый Феликсу предмет. - Ильза его выкинуть велела. Мол, не
место   в   нашем  доме  орудию  убийства...  Она  и  кинжалы  ваши  продать
порывалась, только покупателя не нашла...
        Феликс открыл футляр и окинул взглядом эсток и дагу.
        -  Спасибо,  Освальд,  -  сказал  он,  сжимая  в  кулаке потрепанные
перчатки. - Большое тебе спасибо.
        - Чего уж там... - проворчал старый слуга, неожиданно смутившись.
        Очередная  пауза  выросла  между  ними невидимой стеной. "Все-таки я
свинья,  - подумал Феликс. - Всю жизнь человека знаю - а сказать ему нечего.
Хозяин..."
        -  Пойду  я,  -  сказал  Освальд.  - Дел много. Тороплюсь, - неумело
соврал он, но Феликс не стал его останавливать.
        - Да, конечно... Иди. До завтра?
        -  До  завтра, - подтвердил Освальд, и уже встав, спросил: - А вы-то
как? Тяжело небось?
        -  Раньше  -  да, - подумав, ответил Феликс, - раньше было тяжело. А
теперь... Привык.
        -  Оно конечно. Поначалу оно завсегда тяжелее всего... - пробормотал
себе  под нос Освальд и, попрощавшись еще раз, оставил Феликса наедине с его
мечом.
        Особой  сентиментальности  по  отношению  к эстоку Феликс никогда не
испытывал  (кинжалы - другое дело; кинжалы он собирал, мечом же он работал),
но  когда  эта,  надо сказать, весьма лирическая сцена единения героя и меча
была грубо нарушена, он почувствовал раздражение.
        -  Что  это?  -  почти членораздельно спросил Бертольд, нависнув над
плечом Феликса и дыхнув ему в ухо перегаром.
        - Меч, - сказал Феликс недоуменно.
        -  А  это  что?  -  спросил Бертольд, сгибаясь так стремительно, что
Феликс  испугался,  как  бы  старик не грохнулся спьяну или, чего похуже, не
наблевал  бы  ему  на  колени.  Но  Бертольд  падать и блевать не собирался.
Вместо  этого  он  довольно  ловко,  если  учесть  его  возраст и состояние,
опустился на четвереньки и принялся копошиться под столом.
        Перед  глазами  Феликса замаячила его лысинка в венчике тонких седых
волос;  лысинка  эта  была предметом многих студенческих анекдотов, и Феликс
тут  же  вспомнил  старинную  байку  о  том,  что-де  Бертольд еще до своего
путешествия  в  Китай  был  то  ли монахом (а лысинка на самом деле являлась
выбритой  тонзурой),  то ли крестоносцем из рыцарско-монашеского ордена, что
как  грибы  расплодились  сразу  после  распада королевств и просуществовали
вплоть  до  начала  эпохи  странствующих  героев  (а лысина, соответственно,
осталась   у   него   после   ношения  кожаного  подшлемника  и  кольчужного
капюшона)...  Обе  эти версии, придуманные еще в пору студенчества Феликса и
Бальтазара,   были   маловероятны,  ибо  в  случае  их  правдивости  возраст
Бертольда  колебался бы от одного до полутора столетий. Однако Феликс не мог
не  признать,  что за минувшие годы ни лысинка, ни сам Бертольд нисколько не
изменились...
        -  Это что, я спрашиваю?.. - прокряхтел Бертольд, выволакивая из-под
стола запихнутую туда Феликсом сумку.
        - Сумка, - терпеливо ответил Феликс.
        -  Сам  вижу,  что  сумка!  - Бертольд, расшнуровав и откинув клапан
матерчатой сумки, сунул свой сизый нос внутрь.
        - Э... Бертольд... Я...
        -  Чье?!  -  свистящим  шепотом сказал старик. В глазах его заплясал
страх.
        -  Мое,  -  сказал  Феликс, делая безуспешную попытку вежливо отнять
сумку. - Вернее, Огюстена...
        -  Огюстен! - протянул старик и мечтательно улыбнулся. - Насобачился
все-таки, стервец! Я всегда знал, что из него выйдет толк...
        - Можно? - робко спросил Феликс, беря сумку за ремень.
        К  его  удивлению,  Бертольд  безропотно  вернул  ему сумку и устало
опустился на стул.
        -  Вот  это,  -  сказал Бертольд и ткнул пальцем в эсток, - это меч.
Славный  меч. Честный меч. - Он погладил кончиками дрожащих пальцев тусклый,
покрытый  патиной  клинок.  -  Береги  его.  А  вот  это!  -  Косматые брови
съехались  к  переносице  и указующий перст безо всякой дрожи ткнул в сумку,
которую  Феликс  уже  подцепил  на  спинку  стула.  - Это дрянь!!! - рявкнул
старик.
        На них заозирались, и Феликс сказал:
        - Успокойтесь, Бертольд...
        -  Дьявольское  зелье,  адово  снадобье,  подарок Хтона, ловушка для
дураков... - и не думал останавливаться старик.
        От  крика  он перешел на бормотание, с каждой секундой становившееся
все  менее  разборчивым,  и  Феликс  решил  согласно кивать до тех пор, пока
Бертольд не выдохнется. Но не тут-то было!
        -  Выбрось!  -  снова  рявкнул  Бертольд,  перегибаясь  через стол и
сгребая  Феликса за плечи. - Выбрось это к Хтону!!! - заорал он ему в лицо и
встряхивая его как ребенка.
        "Все,  -  подумал  Феликс, воротя нос от винных испарений. - Допился
старик. Белая горячка. Черт возьми, но откуда в нем столько силы?!"
        -  Ты  верь  мне...  -  вдруг  плаксиво протянул Бертольд. Глаза его
увлажнились.  -  Я  знаю... Это я во всем виноват! - надрывно выкрикнул он и
стукнул себя кулаком в тщедушную грудь. - Я!!!
        - Ну-ну, потише, зачем так волноваться? Ни в чем вы не виноваты...
        - Виноват! Раз сказал - значит, виноват! И не спорь!
        - Ладно. Не спорю. Только в чем ваша вина?
        -  Моя  вина... Вот она, моя вина. - Он снова ткнул в сумку пальцем.
-  Вся  здесь... - Взгляд Бертольда затуманился и он сказал в пустоту: - Это
ведь  я  все придумал. В Китае. В провинции Сычуань. На Новый Год... Шутихи.
Все  началось  с  шутих.  Там был дракон, да, дракон... Длинный, как змея. А
внутри  были  люди. И они бросали шутихи. А те взрывались, и дракон танцевал
в  дыму  и  пламени.  Как  настоящий.  И я подумал: почему нет? Почему нет?!
Почему  дракону  даны  и  крылья,  и  когти,  и  пламя  -  а нам ничего? Где
справедливость?..
        Янис  наконец-то решил вмешаться и ловко подставил под нос Бертольду
кружку  с пивом. Бертольд прервал свой пьяный монолог и смочил пересохшую от
крика глотку. Потом подумал, осушил кружку до дна, и продолжил:
        -  Бес  попутал.  Бес...  Воистину,  сам Хтон был там! Но я не узнал
его...
        Феликс  положил  перчатки  обратно  в  футляр  и осторожно, чтобы не
щелкнуть,  закрыл  крышку  на  оба  замка.  Пьяные  излияния Бертольда могли
затянуться  надолго, и надо было улучить момент и смотаться, пока не поздно,
но Янис что-то не спешил нести еще пива.
        -  И  Хтон  явился  мне  еще  раз...  Тогда.  В тот вечер. Я впервые
опробовал смесь. У меня... у меня ничего не вышло. И он подсказал мне...
        На  этот  раз  кружку  перед  Бертольдом поставил лично Готлиб. Пока
Бертольд   загипнотизировано,  точно  кролик,  таращился  на  пенную  шапку,
грозящую  перевалить  через  края  кружки, Готлиб подмигнул Феликсу и мотнул
головой  в  сторону  выхода. Феликс быстро подхватил футляр с мечом, закинул
сумку на плечо и, благодарно кивнув Готлибу, поспешил к двери.
        - Куда?! - взревел Бертольд. - Стоять!
        Феликс замер и мысленно досчитал до пяти.
        -  Бертольд,  вы извините, но мне пора, - твердо сказал он. - У меня
дела. Я потом дослушаю, хорошо? Завтра.
        - Тебе не-ин-те-рес-но? - поразился Бертольд, берясь за кружку.
        - Интересно. Но у меня дела, понимаете? Дела. А завтра...
        -  Нет.  Не  завтра.  В  День  Святого  Никогда! - провозгласил он и
поднес кружку ко рту.
        - Идет, - кивнул Феликс и двинулся к выходу.
        За его спиной кружка гулко ударила об стол, и сиплый голос запел:
        -  Мы уже не в силах больше ждать! Потому-то и должны нам дать - да,
дать!  Людям  тяжкого  труда  - День Святого Никогда, День Святого Никогда -
день, когда мы будем отдыхать!



                                     4

        Еще  одной  приметой  нового  времени  Феликс  был  склонен  считать
загадочное  исчезновение  уличных  чистильщиков  обуви.  Шустрые  мальчишки,
прежде  бойко помахивающие щетками чуть ли не на каждом углу и готовые всего
за  пару медяков навести глянец на обувь любой степени замызганности, как-то
очень  быстро  и  незаметно  с  улиц  пропали, прихватив с собой свои ящики,
щетки,  тряпки  и баночки с ваксой и гуталином. Почистить обувь теперь стало
настоящей  проблемой,  ведь  гуталин  и  вакса как волшебству испарились и с
полок  магазинов,  а  когда  Феликс  рискнул  по  старинке  натереть ботинки
дегтем,   привередливый   Огюстен  взвыл  от  негодования  -  хотя  если  по
справедливости,  то уж что-что, а его химические опыты отравляли атмосферу в
квартире куда сильнее...
        Новые  ботинки,  если  честно,  были  дрянь: Феликс не проносил их и
двух  месяцев, и левая подметка уже подозрительно ослабла, собираясь вот-вот
запросить  каши;  ко  всему  прочему, погоды все лето стояли ненастные, то и
дело  приходилось  шлепать  по  лужам, а отсыревшие башмаки Феликс ставил на
ночь  к  вечно  пылающему  атанору, и дешевая кожа успела потрескаться, всем
своим видом вопия о необходимости срочной смазки...
        Феликс  не  знал, из чего делают гуталин, но исходя из ассоциативных
цепочек  на слова "черное" и "пахучее", предполагал, что и здесь не обошлось
без  проклятой  нефти.  Мелкие неурядицы с добычей "черной крови земли", как
высокопарно  называли  эту  гадость газетчики, начались еще весной, и особых
опасений  ни у кого не вызвали, но к лету они обострились до того, что впору
было  бить  тревогу.  И  дело  было  даже  не  политической  важности такого
события,  как  образование  независимого  Аравийского  эмирата - дело было в
том,  что  без  черной  и вонючей крови земли обывателям приходилось терпеть
массу   мелких,   но  очень  досадных  неудобств.  К  примеру,  мелькнули  и
моментально  исчезли  из  продажи  новые, не дающие нагара парафиновые свечи
(вещь  крайне  полезная  при  частых  отключениях  газа);  керосин  для ламп
подорожал  втрое;  смешно  сказать,  но  даже  нафталиновых  шариков было не
достать  ни  за  какие  деньги,  из-за  чего любимый замшевый пиджак Феликса
здорово пострадал от моли.
        Всякий  раз,  когда  Феликс  думал  о  зависимости  всей современной
цивилизации  от  нефти, ему на ум приходило сравнение технического прогресса
с  закоренелым  морфинистом - вроде того типа, что поскребся однажды ночью в
дверь  аптекарской  квартиры и упорно отказывался уходить, на коленях умоляя
ссудить  ему  в долг хотя бы одну ампулу желанного препарата; Феликс спустил
этого  типа  с  лестницы,  а потом, передернувшись от омерзения, сказал, что
никогда  раньше  не  представлял  себе  насколько сильно способен опуститься
человек  по  собственному  желанию  - на что Огюстен ответил даже резче, чем
обычно;  на  себя  посмотри,  буркнул  сердитый со сна француз, и отправился
досыпать, оставив Феликса в несколько пришибленном состоянии.
        Он  действительно  сильно поизносился за это лето. И касалось это не
только  плохой  обуви  и  поеденного  молью  пиджака;  все  эти месяцы после
освобождения  Бальтазара в душе Феликса накапливалась свинцовая усталость от
постоянного  напряжения,  а когда причин для напряжения не стало, надсада от
туго,   до   скрипа   натянутых   нервов   сменилась   прогорклым  привкусом
человеческой  подлости.  Он  ведь  соврал Освальду: он так и не смог к этому
привыкнуть...  Да, в первый месяц им пришлось тяжко: Патрик порывался бежать
из  Столицы,  но  Бальтазар  едва  перенес  поездку из тюрьмы к доктору; тот
сказал,  что  испанца  нельзя  перевозить,  что  ему  нужен покой хотя бы на
месяц,  и  Феликс  с Патриком обеспечили ему этот покой - ему, но не себе...
Они  каждую  минуту  готовы были услышать, как жандармы ломятся в дверь. Это
изматывало.  Феликс  так до сих пор и не знал, почему дело Мясника замяли, а
побег  спустили  на  тормозах...  Было  ли это продиктовано желанием Нестора
оставить  беспрецедентный  случай  нападения  на  канцлера в его собственном
доме  беспрецедентным  и впредь? Или же, как теперь мог предположить Феликс,
Нестор  уже  тогда  был  озабочен сменой мирской власти на духовную (ну не в
один  же день был построен этот дурацкий Храм!) и ему было не до погонь? Или
он   просто   счел  себя  в  должной  мере  отмщенным,  вручив  Феликсу  тот
злополучный  конверт  с  доносом  на  Бальтазара,  написанным рукой Йозефа и
заверенным его же подписью...
        Так  оно  было  или иначе, Феликс не знал. А знал он лишь то, что из
достопочтенного  героя  на  пенсии он по собственной доброй воле превратился
сначала  в  беглеца  от правосудия, а потом - в одинокого старика без семьи,
без  дома  и почти без друзей. Морфинист отдал все ради удовольствия; Феликс
пожертвовал  всем ради идеалов. И тогда, на лестнице, спровадив надоедливого
типа,  он  впервые  спросил  себя: оно того стоило? Спросил и устыдился. Так
стыдно  ему  не  было  еще  ни  разу  в  жизни. Да, сказал он себе, оно того
стоило.  Потому  что  если  нет  -  тогда ничто на свете того не стоит... Он
поклялся  больше  никогда не думать об этом, но выбитая из колеи жизнь порой
ныла  куда  сильнее  выбитого колена. И мысли Феликса, легко перепрыгивая от
чистильщиков  обуви  к Аравийскому эмирату и от прогресса - к морфинистам, с
пугающей  неизбежностью возвращались к той наполненной жгучим стыдом секунде
слабости,  когда  он  едва  не перечеркнул всю свою жизнь одним-единственным
вопросом.
        "Наверное,  это  и есть стариковская рассеянность, - подумал Феликс.
-   Когда   трудно  сосредоточиться  на  чем-то  одном  и  все  время  тянет
поковыряться в старых гнойниках совести..."
        В  животе  у  него заурчало. Из-за пьяных откровений Бертольда он не
успел  даже  толком перекусить, и теперь купил с лотка два пирожка с мясом и
поел  на  ходу.  Голод,  однако,  не унимался, и Феликс, выгребя из карманов
последнюю мелочь, купил еще пончик с повидлом.
        Путь  до Школы предстоял неблизкий, если идти пешком, а на извозчике
Феликс  уже  сегодня  раз  прокатился, серьезно подорвав свой бюджет на этот
день.  Он  терпеть  не мог занимать денег у Огюстена, а пенсию Сигизмунд вот
уже  месяц  обещал  выплатить "не сегодня-завтра". С финансовым обеспечением
Школы  дела обстояли не очень хорошо; Феликс не вникал в подробности, но тот
факт,  что  Школу  этим  летом  не ремонтировали, говорил о многом. Конечно,
можно  было  не  сомневаться,  что в сентябре Школа, как и прежде, распахнет
свои  двери  для  всех  желающих  -  Сигизмунд  в  лепешку расшибется, чтобы
возобновить  учебу в Школе героев, "я ее открывал, и я не дам ее закрыть!" -
но вопрос ведь еще и в том, будут ли желающие?..
        Мысли  о  грядущем (вот уже совсем скоро!) Дне Героя усилили чувство
дежа-вю,  преследовавшее Феликса с того самого момента, как он вышел из дому
с  сумкой Огюстена на плече. Теперь к сумке добавился футляр, который Феликс
нес  под  мышкой - как чуть меньше года назад нес в Школу фальшивый фолиант,
таивший  в  себе  оружие  несравнимо  более грозное, чем меч, и безвозвратно
утерянное,  о чем ему предстояло каким-то образом сообщить Сигизмунду. Каким
именно - Феликс еще не решил...
        "Да,  тогда  народу  на  улицах  было  побольше,  - припомнил Феликс
прошлогодний  праздник.  -  И  шум  стоял не в пример громче теперешнего! От
жары они, что ли, такие квелые?"
        Он  как  раз  пересекал  Рыночную  площадь,  которой полагалось быть
шумной  просто  по определению, однако сегодня обычный базарный гвалт звучал
как-то  приглушенно,  вполголоса,  и  Феликс,  внутренне  собравшийся  перед
прорывом  сквозь торговые ряды, даже опешил, когда никто не стал хватать его
за  рукав,  приглашая  отведать  товар,  орать  в  ухо "самую низкую" цену и
клянчить  милостыню.  Даже  самые  наглые  торговцы  вели  себя на удивление
пристойно, а нищих, как неожиданно осознал Феликс, здесь вообще не было!
        "Или  дело  не  в  жаре, а в этих парнях? - подумал Феликс, заметив,
как  неспешно  прогуливаются между лотков трое бритоголовых типов в камзолах
вроде  того, что был на горластом проповеднике - только у этих чешуя была не
из  картона,  а  из  стали,  что превращало камзолы в подобия бригандинов, а
висящие  за  плечами  типов  мечи  указывали  на  то,  что подобное сходство
неслучайно.  -  Как  их Огюстен назвал? Драконьеры? Да, эти проповеди читать
не  станут.  Эти  сразу  рубанут.  По  глазам  видно. Нехорошие у них глаза:
глупые и злые. Теперь я понимаю, почему их все боятся..."
        Драконьеры   тем   временем   обнаружили,   что   являются  объектом
пристального  изучения,  и  прореагировали  вполне  предсказуемо: обратив на
Феликса  три  пары  злых  и  глупых  глаз,  они  уставились на него по-рыбьи
немигающими  взглядами,  а  потом синхронно поправили перевязи мечей. Эффект
этого  жеста  был  подобен камню, брошенному в спокойное озеро: словно круги
по  воде  прокатились  по торговым рядам невидимые волны страха, и всяческий
шум  после  столкновения  с  подобной  волной  угасал, будто костер, залитый
водой: с шипением раскаленных углей и тихим шелестом остывающей золы.
        -  Ой, мамочка... - воскликнула за спиной у Феликса какая-то женщина
и  запричитала: - Зарубят! Как пить дать, зарубят! Что же это делается, люди
добрые, живого человека среди бела дня...
        - Цыц, дура! - прикрикнул мужской голос, и причитания стихли.
        И  стихло  все.  Лишь  далеко-далеко,  на  самом  пределе слышимости
раздавались реплики, фиксируемые Феликсом четко, ясно и равнодушно.
        - А чего он, дурак старый, зенки выкатил?! Сам напросился...
        -  Нет,  мужики,  не  простой  это  старик... Ты глянь, какой у него
чемоданчик! Знаешь, что в таких носют?
        - Мам, ну пусти! Пусти, я уже большой, мне стыдно на руках... Мам!
        - Тише, маленький, тише, тише, тише...
        -  А  чтоб  не  носили,  я  все равно скажу: порядок эти парни мигом
навели.  За  весь  день  у  меня  с  лотка  ни  единого яблока не свистнули!
Попрошайкам  ногой  под  зад  - и правильно! Теперь вот этого маразматика...
Ишь, пялится!.. А бельма-то, бельма!..
        - Да как же это, люди добрые?! Как же это так?!! За что?..
        - Ниче, ему и так уже недолго осталось...
        - Мам! Ну мам!
        - Как начнут - сигай под прилавок, а то под горячую руку могут...
        -  Что  могут?!  Да  как  вам  не  стыдно! Могут! Это же драконьеры,
паладины  веры в Дракона, отца нашего небесного и покровителя земного, они ж
ради вас сражаются, а вы... Эх, вы...
        -  Нет,  не  простой  это старик. Нутром чую, будет драка. Это им не
попрошайка.  Этот  так  не дастся. Ты, главное, за товаром гляди, как бы они
нам лоток не опрокинули...
        - Какая драка? Да он уже в штаны наложил! Ща как рубанут...
        Драконьеры,   построившись  клином,  двигались  к  Феликсу  нарочито
дальней  дорогой, обходя каждый лоток и упиваясь сознанием собственной силы.
Их сторонились: кто испуганно, кто уважительно, а кто и брезгливо...
        "Убью,  -  очень  спокойно подумал Феликс. - Сунутся - убью". Логика
подсказывала  ему,  что  в такую минуту он должен - обязан! - был испытывать
хоть  какие-то  эмоции,  но  в  душе  было  пусто.  Нет, не пусто: спокойно.
Умиротворенно.
        "Убью. Сунутся - убью".
        Не  сунулись.  Драконьеры прошли мимо, надменно глядя поверх голов и
с  демонстративной  вежливостью огибая стоящего у них на пути старика. Рынок
вздохнул...
        Феликс  так потом и не смог вспомнить, как пересек площадь и свернул
на  проспект  Свободы. Не смог, и все. В памяти появилась маленькая, минут в
двадцать  размером,  лакуна,  и  не  было  в  ней ни тумана, ни даже смутных
очертаний   забытых   мыслей;   не   было  в  ней  ничего.  И  только  минуя
величественную  колоннаду  оперного  театра, он осознал, что позади осталась
уже  не  только  Рыночная  площадь, но и площадь Героев, а значит - до Школы
оставалось  идти двадцать минут через парк или тридцать - по улицам. В парке
после  обеда  людей  было  значительно  больше,  чем  на  пропеченных летним
солнцем  улицах,  и  Феликс решил пройтись до Школы окольным путем. Ему надо
было побыть в одиночестве.
        "Я  ведь их чуть не зарубил, - подумал он с запоздалым ужасом. - Они
бы  валялись  там, будто свиные туши, а я стоял бы над ними с мечом в руке и
пытался  бы  разобраться  в  собственных  чувствах..."  Чувств теперь было в
избытке,  они  обуревали Феликса со всех сторон, и разобраться в них было не
так-то  просто.  Хотя бы потому, что пришли они все только сейчас... Не было
стыда;  не  было  сожаления; не было раскаяния. Были: злость, растерянность,
страх.  Леденящий  страх  перед самим собой. И было недоумение. "Что со мной
стало?"
        ...Улицы,  как  и  предвидел  Феликс,  были  пусты; прошедший дождик
окропил  мостовую  и  прибил  к  земле пыль, оставив после себя много мелких
лужиц,  ртутно  поблескивающих в ярких лучах солнца; прохожих почти не было,
и  здесь,  практически  в  самом центре Столицы и уже в двух шагах от Школы,
Феликс  мог  бы в полном одиночестве копаться в собственных мыслях вплоть до
конца света, если бы не одно обстоятельство.
        Обстоятельство  повстречалось Феликсу на подходе к парадному крыльцу
Школы;  оно ослепило его жизнерадостной ухмылкой, сгребло в объятия, подняло
в  воздух, покружило и бережно поставило обратно; придя в себя и покопавшись
в памяти, Феликс вспомнил его имя.
        Обстоятельство звали Дугал.
        -  Поздравь  меня,  я  уезжаю!  - проревел нисколько не изменившийся
здоровяк и хлопнул Феликса по плечу.
        - Поздра...
        - И пожелай мне удачи! - восторженно перебил Дугал.
        -  Желаю  удачи...  - автоматически повторил Феликс и спохватился: -
Погоди! Ты откуда? В смысле, куда? Зачем?
        Но  Дугал  его  уже  не  слушал.  Навинтив на палец пшеничный ус, он
подмигнул  Феликсу,  снова  хлопнул  его  по  плечу (плечо заныло), и бодрой
походкой  зашагал  вниз  по  улице.  Его  пышная  золотистая  грива, кое-где
заплетенная  в  косицы,  покачивалась  в  такт ходьбе, и казалось, что Дугал
вот-вот  сорвется  с  шага  на  бег - столько сдерживаемой силы и энтузиазма
было  в  его  движениях.  Одет  он  был,  как  с  изумлением понял Феликс, в
начищенную  до  блеска  кольчугу, лиловых оттенков клетчатый кильт и кожаные
сандалии  со  шнуровкой до колен. За спиной у Дугала болтался огромный баул,
а  на  левом  плече  возлежала  длинная  клеймора  без  ножен, которую Дугал
небрежно,  будто  весло,  придерживал  левой  рукой  за набалдашник рукояти,
сжимая  в  кулаке  правой  руки  лиловый  берет  с  помпоном и приветственно
помахивая  этим  предметом каждому встречному. Немногочисленные встречные от
Дугала  испуганно  шарахались  в  разные стороны, а Феликс, глядя ему вслед,
пытался  понять  сразу  три  вещи:  во-первых,  почему  сей  старый знакомец
Бальтазара  столь  весел и бодр, если от него не пахнет спиртным; во-вторых,
как  он  умудрился  обнять  и  приподнять Феликса, если у него была свободна
только   одна  рука;  и  в-третьих,  сколько  именно  кованных  бляшек  было
укреплено  на  кольчуге  Дугала и сколько синяков они оставили после себя на
груди Феликса?..
        "Живут  же  люди,  - с завистью покачал головой Феликс. - Да, этот в
своих  чувствах  копаться не станет. Оттого и весел, как племенной бык после
случки.  Прав  был  Бальтазар:  проще  надо  быть, проще! Да, глуповат Дугал
маленько, ну и что? Зато кто скажет, что этот буйный горец старше меня!"
        Усмехнувшись  своим  мыслям,  Феликс проследил, как Дугал скрылся за
поворотом,   направляясь   в   сторону   площади  Героев.  Феликс  лицемерно
посочувствовал    тем    несчастным   драконьерам,   что   рискнут   указать
воинственному   шотландцу  на  недопустимость  ношения  холодного  оружия  в
обнаженном  виде,  и,  не  удержавшись, злорадно хмыкнул, после чего толкнул
тяжелую дверь Школы и вошел внутрь.



                                     5

        У  библиотеки Школы героев - одной из крупнейших библиотек Ойкумены,
способной  оспорить  если  не  первое,  то  уж  по  крайней  мере третье или
четвертое  место  в списке самых богатых книжных собраний, включающем в себя
как  университетские  фонды,  так  и  частные  коллекции  -  было  всего три
отделения,  и  каждое из них служило предметом для зависти всех архивариусов
Метрополии.
        В  первом  отделении,  расположенном  на  первом  этаже Школы, книги
выдавались  на  абонемент - как правило, это были учебники и рекомендованная
для  студентов  литература;  что  выделяло эту вполне обычную практику среди
прочих  библиотек,  так  это стопроцентная гарантия возврата выданных книг и
полное  отсутствие  такого  явления,  как библиотечное воровство - и было бы
верхом  наивности  полагать,  будто  причиной  этого  является  порядочность
господ   студентов;   скорее,   в   основе   лежал   студенческий  фольклор,
неоднократно   обогащенный   эпическими  сказаниями  о  том,  как  Сигизмунд
выслеживал  и  примерно  наказывал  тех,  кто  не возвращал книги в срок - и
сказания эти, несмотря на свою эпичность, были не так уж далеки от истины...
        Второй  этаж библиотеки был отведен под читальный зал, и сюда мечтал
попасть  каждый  книголюб  Столицы,  а иногда и не только Столицы: одержимые
библиофилы  порой готовы были проехать за тридевять земель только ради того,
чтобы  ну  хоть  одним глазком, хоть на полчасика, хоть издалека - но воочию
узреть  знаменитую  коллекцию  раритетов библиотеки Школы героев. Да что там
саму  коллекцию  -  за возможность полистать каталог коллекции любой историк
отдал  бы  полжизни  и  правую  руку  в  придачу, но... Сигизмунд никогда не
одобрял  новомодных  теорий о том, что книги, дескать, преступно скрывать от
читателя.  Уж  кто-кто,  а Рыцарь Монтесиноса прекрасно знал на своем опыте,
что  далеко  не  все,  что написано, должно быть прочитано, тем более людьми
посторонними  и  от  геройских  дел далекими. Поэтому доступ в читальный зал
был  открыт  только  для  студентов  Школы,  а  запаянные  в  стекло  свитки
папируса,  натянутые  на  подрамники  листы  пергамента и покрытые лаком для
большей  сохранности  глиняные  таблички  из пресловутой коллекции раритетов
выдавались  на  руки  с такими мерами предосторожности и скрежетом зубовным,
что в безопасности древних знаний можно было не сомневаться.
        Однако  и  образцовый  порядок  в  абонементе, и редкий по богатству
выбора   книжный   фонд  читального  зала  блекли  в  глазах  завистников  и
мечтателей,  едва  только речь заходила о третьем этаже библиотеки. Причиной
тому   служила   неслыханная,   небывалая  степень  секретности,  окружавшей
содержимое  книгохранилища.  Ни единая живая душа за стенами Школы - и очень
немногие  в  пределах  этих  стен  -  не  догадывалась, что именно Сигизмунд
прячет  с  таким  усердием  от  любопытных глаз. Сам Феликс удостоился чести
узнать  главный  секрет  библиотеки лет двадцать тому назад, и с тех пор его
всегда  веселили  предположения о том, что на третьем этаже Школы скрываются
добытые   в   замках   магов  могущественные  гримуары,  или  вынесенные  из
подземелий  свитки  дочеловеческих  цивилизаций, или даже (что было вовсе не
смешно,  а  возмутительно!)  начертанные  кровью на человеческой коже списки
приговоренных к смерти магов.
        На  самом  деле  за  скромной  дверью  с  табличкой "Книгохранилище"
скрывался  хаос. Дикий, первозданный и необузданный. Книжные джунгли, какими
были  они  до  прихода  человека  с каталогом; вавилонский скрипториум после
смешения  языков;  самый  жуткий  ночной  кошмар  архивариуса; бессмысленное
нагромождение  потомков  противоестественного союза чернил и бумаги... Проще
говоря,  в  книгохранилище  царил  бардак.  Со  дня постройки Школы там безо
всякого  порядка  складировались  те книги, с которыми Сигизмунд обещал себе
"разобраться  попозже, когда дойдут руки", но руки, естественно, не доходили
никогда,  а  книжные  завалы  росли  на глазах, и даже периодические попытки
рассовать,  пускай и без какой-либо системы, книги по шкафам не приводили ни
к  чему,  так как книг там накопилось значительно больше, чем могли вместить
шкафы...  Книгохранилище  напоминало  сильно  захламленный  чердак,  за  тем
только  исключением,  что  среди  массы бумажного хлама можно было ненароком
наткнуться  на  настоящую жемчужину: так, например, пару лет назад Сигизмунд
откопал  в  слегка  заплесневелой книжной пирамиде редчайшее (тиражом в один
экземпляр)  мюнхенское  издание "Анналов героических деяний" в сорока томах,
и  это  при  том,  что  обычный  серый многотомничек в матерчатых переплетах
насчитывал  только  десять  книг,  а  подарочное, обтянутое сафьяном издание
включало  в  себя еще и пять "дополнительных" томов, что делало общим числом
томов  пятнадцать...  Подобные  находки  заставляли Сигизмунда снова и снова
отправляться   на   "ловлю  жемчуга",  как  он  называл  свои  экспедиции  в
книгохранилище,  и  само  собой разумеется, ни о каком упорядочении книжного
хаоса  речи  уже  не  шло...  Стоит  ли  удивляться,  что  Сигизмунд,  храня
профессиональную  честь  архивариуса  и  репутацию  старого  педанта,  берег
главную тайну книгохранилища как зеницу ока?..
        Интерьер    книгохранилища    чем-то   неуловимо   напоминал   улицы
ремесленных  кварталов  Нижнего  Города.  Те  же  узкие  и  вечно  сумрачные
каньоны,  стиснутые  с  двух  сторон  высокими  стенами  книжных шкафов, где
вместо  окон  зияли  прорехи  в  кое-как  состыкованных  и  разных по высоте
корешках;  последние  разнились  между  собой не меньше, чем, скажем, фасады
домов  зажиточного  цехового  мастера и его соседа, "вечного" подмастерья из
числа  хронических  алкоголиков,  или  картонные халупы нищих - и нависающий
над  ними  особняк  ростовщика... Так и здесь тисненый золотом фолиант стоял
рядом  с  потрепанной  брошюркой,  а  груда  изжеванных  листов  пергамента,
кое-как   перехваченных  бечевкой,  была  придавлена  массивным  гроссбухом,
обтянутым  в  воловью  кожу.  Сходство книжного лабиринта и городских улочек
только  подчеркивалось  тем, что здесь, как и там, можно было в любую минуту
забрести  в  тупик:  улицы  преграждали  канавы, начиненные канализационными
трубами,  библиотека  же  страдала из-за книжных завалов в самых неожиданных
местах...  Единственное,  и  очень  приятное  отличие  заключалось  в полном
отсутствии здесь людей.
        Проблуждав   некоторое   время   среди   переполненных  стеллажей  и
наткнувшись  на  первую баррикаду из книг, Феликс остановился и прислушался.
Библиотечную  тишину  нарушали  лишь  тихое  попискивание  крыс и старческое
кряхтение,  усиленное  гулким эхом. Кряхтение доносилось откуда-то справа, и
Феликс  двинулся  на  звук, стараясь ступать по возможности бесшумно. Вскоре
перед  его  взором  предстала  расшатанная  стремянка,  на верхней ступеньке
которой маячили знакомые Феликсу полосатые гетры.
        - Добрый день, Сигизмунд!
        Маленький  томик  in  octavo  шлепнулся  оземь,  и  сверху раздалось
испуганное:
        - А?.. Что?.. Где?.. Кто здесь?!
        "Сдает  старик,  -  подумал  Феликс.  -  Раньше  бы  я к нему так не
подкрался".
        - Это я, Феликс.
        -  Феликс?  -  Гетры затопали на одном месте, и вниз спорхнул желтый
листок.  -  Феликс!  -  обрадовался  Сигизмунд, развернувшись таким образом,
чтобы видеть собеседника. - Погоди, я сейчас спущусь...
        Феликс  нагнулся,  чтобы  подобрать  упавший томик и, судя по всему,
вырванную  страницу  из  какой-то книги на греческом, а когда он выпрямился,
Сигизмунд был уже внизу.
        - Вот, - сказал Феликс и протянул ему свои находки.
        -  Да  вы  что,  сговорились?! - гневно загремел Сигизмунд, и Феликс
растерялся.  -  Сначала  Дугал,  теперь вот ты... Туристы выискались!.. Куда
собрался,  позволь  спросить?  -  скрипуче  осведомился  Сигизмунд, кивая на
сумку и футляр в руках Феликса.
        -  Никуда,  -  честно  сказал  Феликс.  - Это вам Огюстен передал, -
сказал  он,  скидывая  с  плеча  сумку.  -  А футляр я... из дома забрал. На
память.
        -  Да?  -  подозрительно  нахмурился  Сигизмунд. Он отложил книги на
ближайшую  полку,  открыл  сумку  и  стал  придирчиво  исследовать маленькие
холстяные  мешочки,  в  которые была расфасована посылка Огюстена, давая тем
самым Феликсу возможность хорошенько его рассмотреть.
        После  двух  лет,  проведенных  в  подвалах замка Поэнари, Сигизмунд
крайне  болезненно  переносил  малейшую  сырость  -  а так как нынешнее лето
выдалось  весьма  влажным, то одет старик был, помимо теплых гетр, в плотные
кожаные  штаны  (от  "рабочего"  костюма, в котором он обычно щеголял в День
Героя),  толстую  вязаную кофту и целых два шарфа: один опоясывал его талию,
оберегая  от  холода  поврежденный  позвоночник,  а  другой обматывал горло,
излечивая  непременную  простуду,  которую  Сигизмунд ухитрялся подхватывать
каждым  летом.  Вот и сейчас, закончив проверять посылку, он вытащил носовой
платок,  трубно высморкался и, промокнув заслезившиеся глаза, сказал чуточку
хрипловато:
        - Ты уж прости, что я на тебя накричал...
        "Ничего, мне не привыкать", - подумал Феликс, а вслух сказал:
        - Все в порядке? С сумкой?
        - Да-да, спасибо... Огюстену передай, что это хорошо, но мало.
        -  Хорошо,  но  мало,  - повторил Феликс. - Запомнил... А куда Дугал
собрался?
        - В командировку, - состроил кислую мину Сигизмунд.
        - Куда?!
        -  В  Монголию.  В  пустыню  Гоби. Для прояснения слухов о раскопках
драконьего логова. Поверить не могу, что он меня на это уболтал...
        -  То  есть,  командировочные  он  получил?  - обрадовался Феликс. -
Выходит, есть смысл потребовать пенсию?..
        -  Потребовать-то  ты  можешь,  -  хмыкнул  Сигизмунд. - Только не у
меня, а у Дугала. Если догонишь, конечно...
        -  Вот  оно  как...  -  упавшим  голосом  протянул Феликс. - Эх, а я
рассчитывал...
        Сигизмунд развел руками.
        -  Ничего  не  попишешь,  командировка важнее. Да и денег там было -
кот  наплакал, все равно бы на всех не хватило... Но ничего, вот скоро выбью
грант!..
        Это песня Феликсу была знакома.
        -  Я  вот что хотел сказать... - заявил он и набрал воздуха в грудь,
собираясь сообщить наконец о пропаже огнестрелов.
        - Да?
        -  У  вас  старые списки студентов сохранились? - неожиданно брякнул
Феликс.
        - Вроде да... - оторопел Сигизмунд. - А зачем тебе?
        - Да хочу одно имя проверить... Нестор. Учился лет пятнадцать назад.
        - Хм... Ну что ж, поищем...
        Хаос  хаосом,  а  ориентировался в нем Сигизмунд как рыба в воде. Не
прошло  и  пяти  минут,  а  он  уже  вернулся  к стремянке с пачкой ветхих и
пыльных  журналов  в  руках  и  поманил  Феликса за собой. Уверенно шагая по
сумрачным  каньонам,  Сигизмунд  добрался до ближайшего окна, возле которого
стояли  стол,  пара  стульев  и  аналой.  На  аналое  покоился  раскрытый на
середине гроссбух со следами свежих записей.
        Сигизмунд,  бросив свою ношу на стол, вытащил, протер концом шарфа и
угнездил   на   носу   треснувшее   пенсне,   после   чего  принялся  быстро
перелистывать старые журналы, водя пальцем по спискам студентов.
        -  Нет,  -  сказал  он,  закрыв  последний  журнал. - Не было такого
студента.
        "Значит,  соврал",  -  удовлетворенно  подумал  Феликс, но на всякий
случай уточнил:
        - Это точно?
        - Точнее не бывает. А кто такой этот Нестор?
        -  Хотел  бы я знать... Был когда-то помощником бургомистра. Потом -
канцлером магистрата. Теперь он главный священник Храма Дракона...
        При упоминании Храма Сигизмунд заметно повеселел.
        -  Да,  незаурядная  личность, - усмехнулся он и взял со стола ножик
для  разрезания бумаги. - А с чего ты взял, что он учился в Школе? - спросил
он, постукивая ногтем по лезвию из слоновой кости.
        - Он мне сам сказал. В прошлый День Героя, на приеме...
        -  Вот  так пускаем в Школу всякую шваль, - огорчился Сигизмунд, - а
потом расплачиваемся...
        - Вы о чем? - не понял Феликс.
        -  Да  так... О наболевшем. Взять хотя бы меценатов... Раньше от них
отбоя  не  было  -  удавиться  готовы  были  за  приглашение  на  прием! - а
теперь... Некоторые даже здороваться перестали!
        -  Так  он  же  не  меценат,  -  вступился  за Нестора Феликс. - Был
чиновник...
        - Эти еще хуже, - безапелляционно заявил Сигизмунд.
        - ...а стал жулик, - закончил мысль Феликс.
        -  Почему  это  жулик?  -  обиделся  Сигизмунд.  - Он теперь пророк.
Попрошу не путать, и жуликов почем зря не оскорблять!
        Феликс усмехнулся.
        -  Ну,  пусть  будет  пророк,  - согласился он. - Правда, разница от
меня ускользает...
        -  Разница существенная. Человек всегда думал, как обмануть ближнего
своего,  но  одни  предпочитали  чистить  карманы,  а  другие - души. Первых
называли  ворьем,  и  били  во  все времена. Вторые же именовались шаманами,
жрецами,  священниками  и  пророками.  Их  тоже  иногда  били,  но  редко. В
основном их очень уважали, а иногда даже боготворили.
        -  Что ж, доверяю мнению эксперта, - шутливо поклонился Феликс. - По
части мракобесия вы для меня - непревзойденный авторитет...
        Еще  не  окончив  фразы,  он  пожалел,  что  произнес ее. Он никогда
прежде  не  позволял  себе  иронизировать по поводу увлечения Сигизмунда, но
сейчас  словно  какой-то  бес  дернул  его  за  язык. Видимо, несостоявшееся
убийство  на  Рыночной  площади  напомнило  о себе таким странным образом...
Однако  раньше  Феликс  не  замечал  за  собой приступов неуместного веселья
после  пережитого  стресса;  такое  скорее  было присуще Огюстену, с которым
Феликс  делил  кров  последние два месяца. "Интересно, а истерия заразна?" -
сердито  подумал  Феликс,  кляня  собственную  невоздержанность  на  язык  и
опасливо поглядывая на Сигизмунда: не обиделся ли?
        Сигизмунд  же,  уловив  сарказм,  сперва  нахмурился,  а потом вдруг
просветлел лицом и снял пенсне.
        -  Послушай...  - сказал он мечтательно и посмотрел на Феликса снизу
вверх.  -  А  что  ты  скажешь,  если  я  отрепетирую на тебе одну маленькую
лекцию? Как в старые добрые времена, а?
        Отложив  в  сторону  футляр  с  мечом,  Феликс  осторожно  присел на
краешек стола и сказал совершенно искренне:
        - А знаете... С удовольствием!
        -   В   таком  случае...  -  засуетился  Сигизмунд,  убирая  пенсне,
приглаживая волосы и поправляя оба шарфика, - в таком случае - приступим!..
        Но прежде чем приступить, он снова вытащил платок и высморкался.
        -   Кгхм,   -   откашлялся   он  и  заявил  нерешительно:  -  Должен
предупредить,  что  это  еще  не  лекция как таковая, а всего лишь конспект,
набросок...
        Феликс скрестил руки на груди и приготовился слушать.



                                     6

        Невзирая  на  отчаянные  попытки Сигизмунда привести образовательный
процесс  в  Школе  героев  к  общепринятому  "массовому" обучению, почти все
герои   старшего   поколения  продолжали  практиковать  индивидуальную,  "от
учителя  -  к  ученику",  систему  передачи знаний, возникшую еще во времена
странствующих  героев.  В  обиходе  это  именовалось  "завести любимчика". К
примеру,  Бальтазар  ходил  в  любимчиках  Готлиба  со дня их несостоявшейся
дуэли,  Огюстен  очень  недолгое  время  числился  в  фаворитах Бертольда, а
трагическая  гибель  Гектора  заставила  Алонсо  преступить  все  писаные  и
неписаные  законы  героев:  он  извел под корень население, а потом и спалил
все дома в той деревушке, где линчевали его ученика...
        Сигизмунд,  прекрасно  понимая, что такими методами поголовье героев
не  повысить, поначалу рвал и метал, а потом смирился и, после их с Феликсом
совместной  швейцарской  командировки (в ходе которой выяснилось, что Феликс
способен  безропотно  внимать даже самым бредовым умопостроениям), сам завел
себе  обычай  испытывать  на  Феликсе  свои  грядущие  лекции,  где главными
персонажами  выступали  различные антропоморфные твари: маги, превратившиеся
в  оборотней  и  вампиров - и в области последних Сигизмунду не было равных.
Однако  сегодня  старик превзошел сам себя, избрав предметом своей лекции...
Хтона.
        -  Дьявол  объявил людям о своем существовании сравнительно недавно,
-  начал старик, помахивая костяным ножиком, будто указкой. - Конечно, когда
речь  идет  древних  языческих  верованиях,  очень  трудно отделить факты от
вымысла  и  доподлинно  установить, действительно ли на горе Олимп проживало
семейство  магов, правила которого дозволяли оскопление родителей, пожирание
собственных  детей,  изнасилование  близких  родственников  и совокупление в
облике   животных   -   или  же  все  греческие  боги  на  самом  деле  были
аллегорическими  олицетворениями  природных  сил...  С  таким же успехом они
могли  быть  острой и злободневной сатирой на власть предержащих - но это, в
сущности,  и  не  важно!..  А  важно  то,  что  среди  всех  этих  жестоких,
бессердечных,  звероподобных  и  вечно  пьяных вершителей судеб человеческих
никогда не было дьявола - властелина абсолютного Зла.
        -  Как  это  не  было?  -  уточнил Феликс с недоумением. Религия без
дьявола  не  укладывалась  у  него  в голове. - А этот... Аид? Плутон? Разве
он...
        -  Ни  в  коем  случае!  Да,  он был хозяином царства мертвых, но не
более   того!   Само   слово  "дьявол"  по-гречески  означает  всего-навсего
"клеветник"...  И  греки  в своем неведении относительно Хтона вовсе не были
одиноки.  Если  взять любую - будь то скандинавскую, славянскую, индуистскую
или  китайскую  -  мифологию,  то  не трудно убедиться, что и там о Хтоне ни
словечка!  Но  чтобы  не  быть голословным, я позволю себе проиллюстрировать
свои слова примерами...
        Сыпать  примерами  из  древних  мифологий  Сигизмунд  мог  часами, и
Феликсу   оставалось   только  почтительно  слушать,  периодически  кивая  и
вздрагивая  от  омерзения.  Нравы  древних  богов  не  слишком отличались от
нравов   тогдашних   людей,   и  вызывали  у  Феликса  чувство  неосознанной
гадливости...  Но  вот,  наконец,  Сигизмунд  исчерпал  свой  запас  гнусных
эпизодов из бытия небожителей и выдержал драматическую паузу.
        -  Впервые  Хтон  предстал перед людьми под именем Ангро-Майнью, или
Аримана,  -  сообщил  он  доверительно.  -  А первым человеком, объявившим о
существовании   дьявола,   оказался  некто  Зороастр,  более  известный  как
Заратустра...   Именно   древние  персы  оказались  первыми,  кто  свел  все
многообразие языческих пантеонов к двум непримиримым божествам.
        - А...
        -  Почему  двум?  -  спросил  Сигизмунд,  опережая вопрос Феликса. -
Это-то  как раз просто. Если у рода человеческого объявился великий Враг, то
просто   для   душевного   успокоения   следовало  выдумать  ему  достойного
соперника,  а себе - защитника и покровителя, что и было с успехом воплощено
в  колоритной  фигуре  Ахурамазды.  Авторство  этой  незаурядной  выдумки  я
склонен приписывать все тому же Зороастру...
        -  А  что  в  ней такого незаурядного? - удивился Феликс. - Еще один
божок. Разве что жадный очень. Монополист! - ввернул он модное словечко.
        -  О,  не  скажи!  -  предостерегающе  взмахнул ножиком Сигизмунд. -
Ормузд  был  не  просто  "еще одним" богом. Он был первым богом-наставником!
Авеста,  в  отличие от всех предыдущих священных текстов, включала в себя не
только  семейно-исторические  хроники  дел  небесных,  но  и  первые попытки
регулировать  дела  земные. Именно в Авесте впервые появились так называемые
"заповеди",  инструкции  бога для человека... Прежде боги никогда не поучали
людей.  Наказывали,  поощряли,  игнорировали  -  но  не наставляли! Поступки
языческих богов были лишены какой-либо назидательности...
        Опасаясь,  как  бы  Сигизмунд вновь не захотел прибегнуть к примерам
таких поступков, Феликс уточнил:
        - Эта Авеста, как я понимаю, тоже дело рук Зороастра?
        -  Ну  конечно  же! - подтвердил Сигизмунд и неожиданно спросил: - А
был ли Зороастр магом?
        Не  успел  Феликс даже толком растеряться, как Сигизмунд сам ответил
на свой вопрос:
        -  Почти  наверняка! Как были магами Моисей, Иисус, Магомет, Гаутама
и прочие коллеги Зороастра...
        Все-таки   эрудиция  у  Сигизмунда  была  потрясающая:  без  запинки
перечисляя  пророков,  апостолов,  святых  и прочих подвижников всех мировых
религий  и анализируя природу их чудотворной силы, он ни разу не сбился и не
приписал  чудеса  одного  святого  -  другому.  А  даже если бы он и ошибся,
Феликс  вряд  ли  смог  бы  его  на  этом  поймать,  и потому он решил смело
пропустить    мимо   ушей   доказательства   существования   единого   бога,
предъявленные   его   самозванными  пророками  за  все  время  существования
монотеизма.  Впрочем, Сигизмунду тоже вскоре наскучило пересказывать древние
легенды,  и  он, обрисовав в деталях мрачную до паранойи картину становления
мировых  религий  как заговора хитроумных магов ("ибо что есть молитва, если
не  акт  добровольной  отдачи  самых  сокровенных  желаний богу и служителям
его?"), снова вернулся к Хтону.
        -   Роль   дьявола   в   космогонии  этически-назидательных  религий
умалялась  по  мере  того,  как  возрастала  роль бога-наставника - а она не
могла  не  возрастать!  Сама идея всевышнего и всемогущего авторитета, перед
которым   равны  и  король,  и  последний  нищий,  оказалась  столь  удобным
политическим  инструментом,  что даже вольнодумцы вроде Вольтера утверждали,
что,  дескать,  если бы бога не было, его следовало бы выдумать. Дьявол же в
своем  истинном  обличье  в  эту  схему  вписывался  плохо, и его постепенно
низвели   до   уровня   падшего   ангела   и  невольного  приспешника  бога,
действующего  с  ним  заодно. Маги, обязанные своей силой Хтону, начали было
полагать,  что  при помощи религии им удалось обхитрить своего благодетеля и
задвинуть его на второй план...
        Лекция  Сигизмунда,  как  и предсказывал Феликс, затянулась надолго:
солнце  уже  успело покатиться к закату и брызнуть лучами в окна библиотеки,
обращенные  на  запад.  Феликс  прищурился  и  приставил  ладонь  к виску, а
Сигизмунд,  напротив,  обратил  лицо  к  заходящему солнцу и закинул руки за
голову, почесывая ножиком спину и нежась в теплых лучах.
        -  Но  обхитрить  дьявола  пока  не  удавалось  никому, - сказал он,
довольно  жмурясь  и  смахивая из-за этого на старого и тощего кота, который
греет  на  солнышке  старые  шрамы. - Не стали исключением и маги. Ведь они,
стоявшие   у   истоков   этических   религий,   самим  своим  существованием
противоречили  их  основному  постулату: перед богом все равны. Маги не были
равны  с  людьми  перед  богом,  и  не желали быть равны между собой. Раскол
магов  и  церкви стал первым шагом к падению последней. И дело было вовсе не
в  том,  что  без магов существование божества утратило всю свою чудотворную
доказательность  -  к  тому времени в бога верило такое множество людей, что
ни  в каких доказательствах уже не было нужды! Нет, причина угасания религий
лежала   в   ином:   с   распадом   королевств   бог  утратил  монополию  на
всемогущество.  Каждый  маг  в  своем феоде мог с полным основанием объявить
себя  богом  - некоторые, кстати говоря, так и поступали, - и показать людям
на  деле,  а  не  на  словах,  что  такое истинное всемогущество! И если для
феодов   последствия   порабощения  были  катастрофичны,  то  Метрополия  из
поступков  магов смогла сделать вывод: бог, если он и есть, совсем не такой,
каким  мы  его  себе представляли. Настолько не такой, что лучше бы его и не
было...
        Воздух  в  библиотеке  прогрелся,  и  Феликсу,  вспотевшему  в своем
замшевом  пиджаке, стало трудно сосредоточиться на словах Сигизмунда. Вместо
того,  чтобы  слушать,  он принялся рассеянно скользить глазами по сторонам,
пока,  наконец,  не  обратил  внимание  на крошечную дырочку на рукаве кофты
Сигизмунда,  точно на локте. И тут он вдруг очень четко осознал и представил
себе,   как  нелепо,  смехотворно,  бессмысленно  это  должно  выглядеть  со
стороны:  два  старых  и бедно одетых человека сидят среди книжных завалов в
огромном и совершенно пустом здании - и рассуждают о боге и дьяволе...
        "Мы  сошли  с  ума, - подумал он со страхом. - Мы просто выжившие из
ума старики. Мы забыли вовремя умереть..."
        -  ...и  как  изыскания мистера Дарвина отменили роль бога-творца, -
продолжал  увлеченно  вещать  Сигизмунд,  -  так  и  построения  мсье  Канта
упразднили   роль  бога-наставника.  Вера  в  бога  уступила  место  вере  в
человека;  искать  наставника  и учителя отныне следовало внутри себя; люди,
осознав,  что  слеплены  они  не  из глины, перестали нуждаться во всевышнем
гончаре...
        -  Сигизмунд,  -  не выдержал Феликс, - вам никогда не говорили, что
вы - закоренелый идеалист?
        - А что в этом плохого? - невозмутимо спросил Сигизмунд.
        -  Ну... ничего, наверное... - пожал плечами Феликс. - Просто не все
такие же... э...
        - Идиоты? - подсказал Сигизмунд, и Феликс смутился.
        -  Я  хотел  сказать  -  альтруисты...  - начал он, но Сигизмунд его
перебил:
        -  Нет-нет,  все  верно.  Идеалистов  всегда называли идиотами. И со
стороны  прагматиков  это  вполне  логично: люди, чьи ценности недоступны не
только  твоему кошельку, но даже твоему пониманию, похожи именно на идиотов.
Только   так   прагматик   может   смириться  с  существованием  романтиков,
альтруистов  и  прочих  идеалистов  -  ощущая  свое ложное превосходство над
ними.  Но  будет  о  прагматиках:  они неинтересны для анализа, как и всякие
другие  примитивные существа. Гораздо важнее вопрос, каким образом идеалист,
верящий  в  человека  и нравственный закон, может сохранить свою веру, когда
прагматики  ежесекундно  ее  опровергают своими порой чудовищными, не говоря
уже  -  безнравственными,  поступками?  Это в бога было легко верить, потому
что  его никто не видел - а как увидели, так сразу и верить перестали! А как
верить  в  человека? Не абстрактного Человека, а вполне конкретного подонка,
ради  которого  герой должен быть готов умереть также решительно, как и ради
невинного ребенка?
        Вопрос  явно был риторическим, однако Сигизмунд замолчал и выжидающе
посмотрел на Феликса. Тот сказал:
        - Хтон.
        -  Именно!  -  возликовал  Сигизмунд.  -  Ты  всегда  был  смышленым
мальчиком,  Феликс...  Именно  Хтон,  властелин  абсолютного  Зла,  является
главным  стержнем любой формы идеализма. Идеализм вообще всегда вырастает из
отрицания,  а  кто  годится для него лучше, чем дьявол?.. - Сигизмунд набрал
воздуха   в   грудь,  что  означало  близящийся  конец  лекции,  и  объявил,
торжественно   взмахнув  ножиком  для  бумаг:  -  Вольтер  ошибся!  Не  бога
следовало  бы  выдумать,  но дьявола, ибо веру в бога можно заменить верой в
человека, но без веры в дьявола не может быть веры в человека!
        Переведя  дыхание  после  столь  длинной  тирады, Сигизмунд надсадно
кашлянул, прочистил горло и спросил застенчиво:
        - Ну как?
        -  Ничего,  -  оценил Феликс. - В целом неплохо. Особенно про магов,
как  отражения  всемогущества  бога...  Хотя  вообще-то экскурс в историю не
мешало бы сократить, а вот о вере в дьявола надо поподробнее.
        Если   в   лекторской  ипостаси  Сигизмунд  блистал  парадоксальными
выводами   и   отточенными   формулировками,   то  под  ударами  критики  он
продемонстрировал свою полнейшую незащищенность.
        -  Ну,  -  начал  оправдываться он, - это же еще не лекция, а, как я
уже заметил, набросок, черновик... Первые, так сказать, чертежи...
        Рубашка  Феликса  прилипла  к  спине  и подмышкам; в библиотеке было
жарко  и  душно,  и  в  Феликсе  взыграло желание поквитаться за потраченный
вечер.
        -  К  тому  же,  -  добавил  он  безжалостно,  -  ваша  теория плохо
соотносится  с  реальностью. Я имею в виду Храм Дракона и его многочисленных
прихожан, - пояснил он в ответ на изумленный взгляд Сигизмунда.
        -  Ах,  вот  ты  о  чем!  -  неожиданно  рассмеялся Сигизмунд. - Ну,
Феликс, голубчик, это недостаток скорее реальности, чем теории...
        -  Я  не  понимаю,  Сигизмунд,  - сказал Феликс недовольно: рыночные
драконьеры  все  еще  стояли перед его глазами, - что вас так веселит в этой
новой религии?
        -  Хотя  бы  то,  что  новых  религий не бывает! - весело рассмеялся
Сигизмунд.   Смех  его  превратился  в  припадок  судорожного  кашля,  после
которого  старик  вытер выступившие на глазах слезы, стукнул себя напоследок
кулаком  в  грудь  и продолжил гораздо менее благодушным тоном: - Атрибутику
эти  змееложцы  позаимствовали у офитов, философию - частично у гностиков, а
в   основном  -  у  манихеев,  ритуальные  песнопения  содрали  у  христиан,
молитвенные  обряды  перекочевали  в  Храм  Дракона  прямиком  из  ислама, а
точнее, из суннизма... И ради чего?!
        -  Да  вот  мне  тоже  хотелось  бы  знать...  -  вставил Феликс, но
Сигизмунд его не слушал.
        -   Ладно   бы   они   попытались  изменить,  подправить  набор  уже
существующих  этических  догм  -  перевернуть  его с ног на голову, объявить
черное  -  белым,  и  наоборот...  Это  было бы гнусно, но, по крайней мере,
понятно,  ведь  с этого начинали все крупные пророки... А этот твой Нестор и
его  чешуйчатые  монахи?  У  них  же за душой - ни единой идеи! Вообще! Один
эпатаж!  Да  прагматизм, возведенный в принцип: Добра и Зла не существует, и
всякий  поступок,  свершенный во имя Дракона - свят!.. Что за бред! И Дракон
опять же этот дурацкий... Ну при чем тут дракон?!
        Убедительно  доказывая несостоятельность Храма Дракона, Сигизмунд ни
на  секунду  не  переставал жестикулировать костяным ножиком. Потом он вдруг
замер  и  замолчал, уставившись куда-то вправо от Феликса. Феликс машинально
обернулся. За плечом ничего не было.
        -  Нет,  -  убежденно  сказал Сигизмунд. - Вся эта драконятина - это
несерьезно.  Таково  мое  мнение... - Он резко привстал и с нутряным выдохом
метнул  ножик  для  бумаг  в дальний угол. Пискнула убитая крыса. Сигизмунд,
как  ни  в  чем  не  бывало,  закончил: - ...как эксперта. Ты ведь доверяешь
моему непревзойденному авторитету? - с хитрецой подмигнул он.
        -  Глазам  своим  я  тоже пока доверяю, - угрюмо сообщил Феликс. - А
они  мне  подсказывают,  что верующих в Дракона с каждым днем становится все
больше и больше...
        -  А  что  ж ты хотел? Конец эпохи, - развел руками Сигизмунд. - Для
тебя  это  в первый раз, а я подобное уже однажды пережил... Под конец эпохи
-  будь  то  эпоха  странствующих  героев  или  нынешняя,  уж не знаю, как и
назвать...  допустим,  эпоха  чудовищ  - люди готовы поверить во что угодно.
Эх,  какие  славные легенды можно было услышать в любом придорожном трактире
лет  пятьдесят  назад!  -  мечтательно закатил глаза Сигизмунд. - Теперешним
мифотворцам такой размах не по плечу...
        - Например?
        - Ну-у...
        На  лице  Неумолимого  Пилигрима  появилось  странное  выражение - с
точно  такой  же  задумчивой  физиономией  он  обычно увиливал от вопросов о
нюрнбергском  оружейнике  и  прочих скользких темах, и Феликс догадался, что
Сигизмунд  размышляет  не  над  ответом,  а над готовностью Феликса услышать
этот ответ.
        - Тебе знакомо слово "Камарилья"? - решился наконец старик.
        - Знакомо, - чуть удивленно кивнул Феликс.
        - Откуда, если не секрет? - живо заинтересовался Сигизмунд.
        -  От  Бальтазара.  Будучи  в подпитии, он любил травить анекдоты из
жизни  испанского  двора.  А  камарильей  называл  всю  эту придворную клику
лизоблюдов и прихлебателей...
        -  Гм,  -  потеребил  нижнюю губу Сигизмунд. - Близко, близко, но не
то...  Полвека  тому назад ходила одна легенда... О Великой Камарилье Магов.
О  тайном  ордене, в котором состояли все маги мира. Не торопись перебивать,
я  сейчас  объясню. Легенда утверждала, что Хтон дал силу магам не навсегда,
а  на  время.  На  испытательный  срок. И повелел состязаться друг с другом,
дабы  определить  сильнейшего.  А когда такой маг докажет свое превосходство
над  прочими,  все  они  должны  будут  отдать  ему  свою силу: в этом смысл
Камарильи...  И  тогда сам Хтон поднимется на землю, и воплотится в телесной
оболочке мага-победителя!
        - М-м-м... - промычал Феликс, не разжимая губ.
        -  А?  -  с  гордостью спросил Сигизмунд. - Каково придумано?! Этому
Нестору  такое и не снилось! Только и может, что звероящеров обожествлять...
Паяц!
        -  Погодите,  - сказал Феликс, задумавшись. - А с чего вы взяли, что
легенда о Камарилье - выдумка? Ведь то, что магия перестала...
        -  Феликс!  -  обиженно перебил Сигизмунд. - Как тебе не стыдно! Вот
уж  не  ожидал  от  тебя!  Ты  что,  готов всерьез поверить в мага, ставшего
богом?  Неужели мне надо тебе объяснять, где пролегает граница всемогущества
мага?
        - В смерти? - предположил Феликс.
        -  Правильно!  -  поучительно  сказал  Сигизмунд. - И сколько бы раз
маги,  движимые  тщеславием  и  жаждой  силы,  не  следовали  примеру Одина,
Прометея,  Иисуса и прочих, распинаясь на ясенях, скалах и крестах, или, как
Атис,  попросту  отрезая  себе  мошонку,  воротить  сделанное  не  удавалось
никому.  Поэтому  даже  если где-то и выжили один-два мага, сохранивших свою
силу,  то  жить  им  осталось  ровно  столько,  сколько  они смогут эту силу
скрывать. А скрыть такую силу - дело нелегкое...
        Сигизмунд  взял  со  стола  футляр с мечом и торжественно вручил его
Феликсу, сказав при этом:
        -  Так  что  меч  советую  хранить  не только ради воспоминаний. Кто
знает, может, и будет ему еще работа...
        Феликс  расценил это заявление как не слишком тонкий намек убираться
восвояси  и, взяв футляр, откланялся. Сигизмунд, рассеянно пробормотав слова
прощания,  вновь  прищемил  переносицу  дужкой  пенсне и вернулся к изучению
гроссбуха.
        Чувствуя  себя,  как стакан, переполненный водой (столько информации
он  последний  раз  впитывал  в  себя еще студентом, когда и память его была
покрепче,  и  сам  он  был помоложе), Феликс медленно, чтобы не расплескать,
двинулся к двери. И уже у самого выхода он вдруг обернулся и позвал:
        - Сигизмунд!
        - Да?.. Что? - вскинулся старик.
        - А вы сами... Вы верите в дьявола?
        -  Нет, - к немалому изумлению Феликса, покачал головой Сигизмунд. -
Зачем?  Я ведь вырос в феоде. В Верхней Силезии. Была там такая деревушка...
Освенцим.  То,  что там происходило... В общем, люди на такое не способны. И
с тех пор мне верить в дьявола ни к чему... Я просто знаю, что он есть.



                                     7

        Покинув  Школу,  Феликс  ощутил  острую потребность промочить горло.
Лекция  Сигизмунда  "О  пользе  вреда всего сущего" нечувствительным образом
превратилась  из  монолога  в  диалог,  причем  последний больше смахивал на
упражнения  в  словесности  и  риторике,  где  Сигизмунд выступал в качестве
педагога,  а  Феликс очутился на месте экзаменуемого - а как известно, ничто
так не возбуждает жажду, как только что пережитый экзамен...
        Стоял  ранний  вечер.  Заходящее солнце, решив напоследок выплеснуть
на  Город  все  запасы  накопленного  жара, палило немилосердно, багровея от
натуги  и медленно опускаясь к горизонту. В воздухе стояла духота, предвещая
еще  одну  ночную  грозу  и наводя на мысли о том, что в питейных заведениях
сейчас  -  если  даже на улице не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка -
должно  быть совсем не продохнуть. Рассудив, что пытаться найти отдохновение
от  уличного  пекла  в  замкнутых  помещениях  не имеет смысла, Феликс решил
свернуть  в парк, под сень столетних вязов, в тишину и покой, где можно было
бы спокойно помедитировать над услышанным от Сигизмунда.
        Лекция  нуждалась  в  тщательном  и  неторопливом  переваривании,  а
Феликс  нуждался в кружке холодного пива, и причем так сильно, что готов был
наплевать  и  на  жару,  и  на собственные почки, и даже на то, что торговцы
пивом  на  разлив  с  недавних пор взяли моду разбавлять свой товар водой...
Однако  пива  не  было.  Устремившись к пестро раскрашенной будочке у самого
входа  в  парк,  Феликс  смог  купить  там  лишь стакан теплого лимонада, от
которого  у  него  тут же сделалась икота. Выпив с досады еще один стакан, и
тем  самым  лишь  усугубив  свое  положение,  Феликс  плюнул  от  отчаяния и
направился,  периодически  икая,  в  глубь  парка  по его центральной аллее,
обсаженной   с   обеих  сторон  высоченными  елями  из  тех,  что  именуются
корабельными.  Впрочем,  как  бы  ни  были  они  хороши для мачт, убежище от
палящего  солнца  из  них  получалось  никудышное,  и  поэтому Феликс вскоре
присмотрел  себе  скамейку  в  тени  огромного  вяза чуть вдалеке от главной
аллеи.
        Со  вздохом  опустившись  на  скамейку,  он отложил футляр с мечом и
провел  рукой  по  волосам,  пытаясь  этим  нехитрым жестом перечеркнуть все
суетные  мысли  об  икоте  и жаре, и сконцентрироваться на лекции о дьяволе.
Его  почему-то  не  оставляло  чувство,  что он услышал от Сигизмунда что-то
крайне  важное  и  значимое,  и  теперь надо было срочно, по горячим следам,
уловить,  что  именно  такого  судьбоносного  скрывало  в  себе  многословие
старого педанта...
        С  икотой  Феликс  справился  методом задержки дыхания; с мыслями же
вышла  накладка. Для начала ему вдруг приспичило узнать, который сейчас час;
машинально  сунув  руку  в  карман  за  брегетом,  он  вытащил оттуда медный
закладной  жетон,  полученный  им  вместе с квитанцией и деньгами в обмен на
часы  в  ломбарде  на  улице  Скорняков; вид этого предмета натолкнул его на
завистливые  мысли  о  Дугале,  который,  возможно, именно сейчас выправляет
себе  подорожную  в Монголию; мысли эти утратили оттенок зависти и приобрели
легкое  злорадство,  как  только Феликс вспомнил, каким именно образом нынче
выдаются   путевые   документы   и   какое   количество  справок  необходимо
представить  для  получения  одной-единственной  грамоты;  сам  он  узнал  о
бюрократии,  постигшей муниципальное управление дорог и трактов, от Патрика,
и  именно  перспектива столкнуться с бумажной волокитой невиданных масштабов
остановила  его  два месяца назад, когда он почти решился вывезти Бальтазара
от  греха  подальше  из  Столицы,  оформив  это  дело  через Сигизмунда, как
командировку  от  Школы  героев;  хотя было и еще одно обстоятельство, из-за
которого  Феликс так и не обратился к Сигизмунду за официальным направлением
на  подвиг - старик мог спросить об огнестрелах... Вспомнив, зачем именно он
сегодня  отправился  к  Сигизмунду,  Феликс  громко  икнул  и шумно выдохнул
застоявшийся в легких воздух.
        "Вернуться,  что  ли?  -  подумал  он. - Заявиться обратно и прямо с
порога,  без  обиняков,  объявить:  знаете, а я огнестрелы потерял... Брр, -
поежился  он,  припомнив  убитую мимоходом крысу. - Этак я ножиком для бумаг
не  отделаюсь...  Ладно,  отложим  на  потом.  Не  впервой.  Или  вообще  не
говорить?"  От самой мысли о лжи и умалчивании Феликсу стало мерзко. "Ну его
к  Хтону!  -  решил  он.  -  Спросит  -  отвечу,  врать  не  стану. А самому
нарываться... На кой черт?!"
        Дважды  помянув  про себя дьявола, Феликс осознал, что этот персонаж
слишком  прочно  засел  у него в голове, чтобы от него можно было спрятаться
за  мелочными мыслями о делах насущных - а ведь именно этим, если посмотреть
правде  в  глаза,  Феликс  и  занимался  последние  пять  минут. По какой-то
странной  причине  он будто нарочно избегал в своих размышлениях того, о чем
хотел  подумать:  пустые  мысли  и воспоминания лезли в голову только затем,
чтобы  не  дать  Феликсу  выцедить  из  монолога  Сигизмунда  ту самую суть,
наличие  которой  он ощущал интуитивно - и эта суть притягивала и пугала его
одновременно...
        "Я  просто знаю, что он есть... - повторил про себя Феликс последние
слова  Сигизмунда  и  вспомнил,  каким  растерянным и жалким выглядел старик
тогда,  на  ступеньках Дворца Правосудия - обессиленный, выжатый, измотанный
бесплодной   борьбой  с  врагом,  которого  нет...  -  Когда  же  мы  успели
поменяться  ролями?  Почему  теперь  он объясняет мне то, что я всегда знал?
Что  случилось со стариком за эти пару месяцев? Или... - Он вспомнил вопрос,
который задал себе перед встречей с Дугалом. - Или - что стало со мной?"
        Бойкий  воробушек  скакнул  к  ботинку  Феликса  и принялся деловито
клевать  подметку.  Феликс  закинул  ногу  за  ногу,  и  воробушек испуганно
вспорхнул  ввысь.  Впервые  за  весь день подул легкий ветерок, и крона вяза
над  головой  Феликса  негромко  зашумела.  Феликс прикрыл глаза и подставил
лицо ветру.
        "Вера  в  дьявола...  - подумал он с непонятной тоской. - Вот что со
мной стало. Я потерял веру. А вместе с верой я потерял цель..."
        Мысль   эта  не  принесла  с  собой  ни  горечи,  ни  разочарования.
Тоскливое   уныние   овладело   Феликсом:  уныние,  в  котором  он  пребывал
беспрестанно  вот  уже  не  первый месяц. Раньше жизнь казалась ему горсткой
гальки:  серой,  однообразной,  гладкой,  но  очень  твердой гальки, ставшей
такой  после сотен тысяч ударов волн жгуче-холодного моря. А теперь... Жизнь
его  угодила  под жернов; галька измельчилась в песок. Серый, очень мелкий и
мягкий,  как  пудра, песок. Он ускользал между пальцев, когда Феликс пытался
сжать его в кулаке...
        Крошечные  коготки  царапнули  его за плечо. Феликс открыл глаза. На
спинке  скамейки,  у  самого  его  уха,  сидела  тощая грязно-рыжая белка и,
умильно сложив лапки, выпрашивала чего-нибудь вкусненького.
        - Извини, - сказал Феликс. - У меня ничего нет.
        Он  развел  руками,  и белка недоверчиво обнюхала его ладонь. Феликс
погладил  ее  по спинке. Белка негодующее фыркнула, но убегать не спешила. В
прошлом  году,  когда Феликс гулял здесь с Агнешкой, белки позволяли гладить
себя  только  в  обмен  на лакомство; но теперь, после лютой зимы и голодной
весны,  непуганые зверьки ластились к людям авансом. "Это был тяжелый год, -
подумал  Феликс. - Для всех нас..." Он снова погладил шелковистую шерстку, и
белка,  сообразив,  что поглаживаниями дело и ограничится, взмахнула хвостом
и стремительно спрыгнула со скамейки, обманутая в лучших своих ожиданиях.
        "В  такой  год,  -  подумал Феликс, - можно сойти с ума. Хотя почему
можно?  В такой год сходить с ума нужно. Иначе станет ясно, что это весь мир
сошел   с   ума   -  а  нормальному  среди  сумасшедших  куда  тяжелее,  чем
сумасшедшему  среди  нормальных.  Взять  хотя бы Сигизмунда... - Откуда-то в
мыслях  Феликса появилась странная веселость. Не истеричность, нет, а именно
веселость.  Самоирония  человека, который понял, что дошел до точки. - После
краткосрочного  визита  в  санаторий  для  умалишенных, известный как Дворец
Правосудия,  старик  едва  не  врезал дуба от потрясения. Ну еще бы, столько
клерков  -  и  все  на свободе! Интересно, а как бы прореагировали эти самые
клерки,  доведись  им  услышать  легенду  о  Камарилье?  Бросились бы вязать
помешанного  старика?  Хотя  нет.  Вряд ли бы они смогли испугаться до такой
степени.  Для  этого им не хватило бы воображения. А Сигизмунду хватает! Его
воображения  теперь  хватает  даже  на  то,  что  бы  совмещать в одном мире
клерков и магов..."
        После  этого  вывода  веселость  Феликса испарилась. Посмеиваясь над
услышанным  от  Сигизмунда,  он  незаметно  для  себя  наткнулся на то самое
зерно,  ту суть, что не давала ему покоя в лекции о Хтоне: на то, что манило
и пугало его.
        "А  ведь  он  действительно  верит! - понял вдруг Феликс отчетливо и
даже  перестал  икать:  по  спине  пробежал  холодок.  -  Сколько  бы  он не
отшучивался,  сколько  бы  скепсиса  не  сквозило  в  его словах о фольклоре
странствующих  героев  - я все равно вижу: он верит! В Хтона, в Камарилью, в
возвращение  магов, в пришествие дьявола, и в тысячу других вещей, о которых
он  молчит  -  молчит,  потому  что шутить о них нельзя, а врать он умеет не
лучше  меня...  Сколько  же лет он уже молчит? - ужаснулся Феликс. - Сколько
десятилетий  он  хранит  в  своей черепной коробке то, что пробило бы голову
изнутри любому нормальному человеку?.."
        - Как вам это нравится? - каркнул над ухом неприятный женский голос.
        Феликс,  все  еще погруженный в свои мысли, медленно повернул голову
и  тупо взглянул на сидящую рядом женщину. Он не помнил, когда она подсела к
нему.
        - Что? - переспросил он, рассматривая собеседницу.
        - Все, - ответила та.
        Это  была  еще  совсем  не старая, лет сорока, но очень неопрятная и
совсем  седая  женщина,  одетая  не  по  сезону - в теплое пальто и чопорный
чепец,  когда-то  белый,  а  теперь  скорее бежевый; из-под чепца выбивались
пряди  тонких  серебристых  волос.  Лицо  женщины из-за нахмуренных бровей и
поджатых губ казалось собранным в горсточку.
        - Что - все?
        -  Вот!  -  Женщина оторвала одну из скрюченных лапок от сумочки (за
которую  она  держалась  с  видом  утопающей,  ухватившейся  за соломинку) и
ткнула костлявым пальцем в сторону главной аллеи. - Полюбуйтесь!
        К  вечеру  городской  парк  превращался  в  подобие  детского  сада:
молодые  мамаши  и  няни  катили перед собой коляски с агукающими свертками;
гувернеры  и  гувернантки,  чинно  рассевшись на скамейках, зорко следили за
своими  питомцами  годами постарше, что резвились на травке неподалеку; а те
из  детишек,  кто  уже вступил в пору отрочества, выпасали в тенистых аллеях
своих  капризных  сверстниц...  Повсюду,  куда  бы  не падал взгляд Феликса,
мелькали  детские  лица.  Был  слышен  смех.  Столица  выздоравливала  после
страшной  весны,  когда  необъяснимое  моровое  поветрие  унесло жизни тысяч
детей.  По  странному  стечению обстоятельств, проклятая весна сгубила детей
приблизительно  одного  возраста,  около  десяти-одиннадцати  лет;  и теперь
между  малышней,  что  играла сейчас на зеленых лужайках или лепила куличики
из  грязи  на  улице Горшечников, и подростками, среди которых были и робкие
донжуаны,   охотящиеся   за  первыми  поцелуями,  и  нагловатые  "реалисты",
сбивающие   с   ног   беззащитных  прохожих,  образовалась  этакая  прореха,
возрастной   пробел,  пустое  место  там,  где  полагалось  быть  ровесникам
Агнешки.  В  последнюю  их  с Феликсом встречу у грифоньего вольера, девочка
поведала  равнодушно,  что  теперь у них в гимназии будет только один третий
класс...
        - Ну? - требовательно спросила пожилая дама.
        -  А  что  "ну"?  -  удивился  Феликс.  -  Дети играют. Что ж в этом
плохого?
        Одна  из  молодых нянечек (потому что для мамаши она была слишком уж
молода  -  хотя...) остановила коляску как раз напротив скамейки и подняла с
земли выброшенную младенцем погремушку.
        - Ничтожество! - прошипела дама. - Как она посмела!
        - Посмела что? - совсем растерялся Феликс.
        -  Что  она  о  себе  возомнила!  Тля!  Животное, недостойное звания
человека!  Крольчиха,  озабоченная  лишь  тем,  чтобы  заполонить  мир своим
отродьем!  Но  ничего,  ничего! Всякому воздастся по делам его! И гордыня ее
не  останется  безнаказанной!  Ибо  только господу нашему, Дракону могучему,
дадена  власть  над  жизнью  человеческой: только с позволения его дозволено
людям даровать и отнимать ее!..
        "Помешанная",  -  брезгливо подумал Феликс. Столкнуться лицом к лицу
с  тем,  о  чем  он  только  что  так  спокойно рассуждал и даже шутил, было
мерзко.  "Что  за  день такой сегодня? - подумал он с возмущением. - Сначала
проповедник,   потом   драконьеры.  Теперь  эта...  фанатичка.  Нет  от  них
спасения!"
        -  И  я  сама  была обуяна гордыней! И десять лет лелеяла плод чрева
своего!  Но пришел Дракон, и покарал меня. Отнял он отраду у сердца моего, и
освободил его для высшей любви!
        "Вот  оно  что...  -  с жалостью подумал Феликс. - Одна из этих... А
ведь  если  бы  Агнешка  не  выздоровела,  я  бы,  наверное,  тоже... Все! -
решительно встряхнул головой он. - Хватит с меня психов!"
        Он  резко  встал,  взял  меч  и  зашагал по мягкой траве к аллее. За
спиной его продолжалось злобное бормотание.
        "Все-таки  Сигизмунд  не  прав,  -  подумал  Феликс  на ходу, огибая
кучу-малу  пищащей  ребятни.  -  Нельзя так легкомысленно относиться к Храму
Дракона.  Будь  Нестор  хоть  трижды  паяц,  но  когда  за  ним  идут  такие
озлобленные  и  свихнутые  особы,  как  эта  бедная  стервоза или те чертовы
драконьеры, паяц становится опасен..."
        Вдалеке  уже виднелись парковые ворота, ведущие на площадь Героев, и
шпиль  ратуши  за  ними,  когда  Феликс  сообразил, что в этот час там можно
будет  ненароком налететь на Йозефа, возвращающегося домой со службы. "Хтон!
-  молча  ругнулся  Феликс.  -  Если  уж  моя  жизнь собирается окончательно
превратиться  в  череду  случайных  встреч,  то  я  по  крайней  мере должен
регулировать их количество!"
        Рассудив  таким  образом,  он  решительно свернул на узкую тропинку,
поросшую  свежей,  невытоптанной  еще  травкой.  Тропинка,  пропетляв  между
деревьев,  вывела  его  к  глухой  стене,  и  Феликс,  опять  чертыхнувшись,
собрался  поворотить  обратно, но взгляд его зацепился за ржавое пятно среди
красного  кирпича  и  густых  зарослей плюща. Пятно оказалось дверью, вернее
даже  -  дверцей,  настолько маленькой и низкой, что пройти в нее можно было
только  согнувшись.  Петли  и  щеколда заржавели, да и сама дверца была едва
видна  сквозь  завязанные узлами ветви плюща; Феликс подумал было, что здесь
придется  прорубать  дорогу  мечом,  а дверь в стене окажется замурованной с
обратной  стороны,  но,  дернув  ради  пробы за одну из веток и вырвав целый
пучок,  он  легко  освободил себе проход к двери и так же легко, без скрипа,
откинул  щеколду. Сама дверь поддалась менее охотно, но все же поддалась, со
стоном  осыпав  ржавую шелуху, и Феликс, прижимая меч к груди, протиснулся в
узенький проем.
        По  ту  стороны  двери  была улица. Феликс готов был поклясться, что
никогда  ранее  здесь  не  бывал, хотя центр Города знал хорошо. На улице не
было  ни  души,  и  Феликс,  отряхнув  пиджак  от  ржавчины,  чуть удивленно
посмотрел  по  сторонам  и  зашагал по тротуару в случайном направлении. Ему
стало  интересно,  куда  приведет  его  эта  странная  улочка, на которую не
доносился  ни  городской  шум площади Героев, ни детский смех из-за парковой
стены.  Казалось  даже,  что  здесь  никто  не  живет: все окна в домах были
плотно зашторены, а на мостовой не было ни единого конского каштана.
        Какое-то  время  он  шел  вдоль  парковой стены, озадаченно глядя по
сторонам  и подмечая странности, среди которых были и необычайная для центра
Столицы  тишина,  и  весьма  грязные тротуары, которых как минимум неделю не
касалась  метла  дворника,  и  ухоженные,  богатые,  но  какие-то совершенно
нежилые  дома...  Чего-то  еще,  помимо людей и экипажей, не хватало на этой
улице,  и  вскоре Феликс понял: возле домов не было почтовых ящиков. "Похоже
на  то,  -  подумал  он,  -  что  все  жильцы съехали отсюда в одночасье, не
озаботившись даже вывести мебель или продать дом".
        От  этого  открытия  ему  сделалось  не  по  себе,  и он, все так же
наобум,  свернул  в  какой-то переулок, оказавшийся тупиковым. О возвращении
не  могло  быть  и  речи;  Феликс воровато огляделся, составил рядышком пару
мусорных  баков  и  перелез  через  стену,  очутившись  на  другой, не менее
странной  улочке.  Для ее описания больше всего подошло бы слово "убогая", и
это  было  не  то  годами  вызревавшее  убожество,  что выделяло ремесленные
кварталы  среди  прочих  районов  Столицы; о нет, здесь трудно было бы найти
остатки  былой  роскоши  и  мерзость  запустения,  присущее  всем обедневшим
домам;  у  Феликса сложилось впечатление, что здесь дома - коричневые, серые
и  бурые  кирпичные  коробки в четыре, а то и пять этажей, с плоскими, будто
стол,  крышами  -  изначально  строились  убогими,  причем  строились совсем
недавно.  Да  и люди, изредка попадавшиеся навстречу Феликсу, были под стать
домам:  такие  же  серые,  выцветшие  и  равнодушные. Не чувствовалось в них
никакого,  будь  то  удивленного или хотя бы уголовного интереса к странному
прохожему;  Феликса, при всей его чужеродности, здесь просто игнорировали, и
он   мимовольно   ускорил  шаги,  прилагая  определенные  усилия,  чтобы  не
втягивать голову в плечи.
        Смеркалось;  над  крышами домов опалесцировало желто-латунное небо в
охряных  пятнах  облаков.  Одна  серая  улица  сменилась  другой,  другая  -
третьей,  а  выйдя  на  четвертую,  точно  такую  же, неотличимую от первой,
раздолбанную  мостовую,  стиснутую  стенами уродливых многоквартирных домов,
Феликс   решил,   что  заблудился.  Он  уже  готов  был  спросить  дорогу  у
кого-нибудь  из серолицых людей в серых одеждах, но тут где-то совсем рядом,
пугающе близко взревела сирена, и Феликс понял, куда его занесло.
        "Надо же, - подумал он. - В двух шагах от ратуши. Совсем близко".
        Убожество  и  серость  пролетарских кварталов надвигались на Столицу
такими  темпами,  что  впору  было  опасаться,  как  бы саму ратушу заодно с
оперным  театром  и  Метрополитен-музеем  не  снесли и не построили бы на их
месте  еще  пару  таких вот кирпичных коробок тюремной планировки. Ненависть
заводских     рабочих    к    старинной    архитектуре    носила    какой-то
исступленно-истерический  характер;  когда  после принятия Хартии Вольностей
рабочим  мануфактур  позволили  покинуть заводские бараки и отвели место для
застройки  в Нижнем Городе (благо, после зимних пожаров места там хватало!),
рабочие  тотчас  возвели там точные копии своих бараков. Соседи их пороптали
маленько  по  поводу  уродливые  строений, портящих местный колорит, а потом
примолкли,  и  не  без  причины: весной заводские трубы образовали настоящий
частокол  в  предместьях  Столицы,  а  чем  больше  было заводов, тем больше
рабочих   требовали   жилья  в  Нижнем  Городе,  наглядно  демонстрируя  всю
скороспелость и противоречивость Хартии Вольностей и Фабричного Акта...
        "Пролетариат...  - попробовал на вкус незнакомое слово Феликс. - Вот
что получается, когда чиновники пытаются угодить всем и сразу!"
        Та  странная  пустая  улочка,  граничащая  с  городским парком, была
предназначена   к  выселению:  через  пару  недель  от  уютных,  похожих  на
кукольные   домиков  не  останется  и  фундаментов;  а  спустя  месяц-другой
кирпичные гробы приблизятся вплотную к площади Героев...
        Однако  сейчас  было не время печалиться об облике Столице - сирена,
услышанная  Феликсом,  отмечала  конец рабочего дня, а значит, очень скоро у
Феликса  появится  возможность  свести личное знакомство со странной породой
людей,  называемой  пролетариатом;  однако,  исходя  из  соображений  личной
безопасности, Феликс решил этой возможностью пренебречь.
        Кэб, стоявший у дверей пивной, будто специально дожидался его.
        -  На  улицу Лудильщиков, - попросил он, устало опускаясь на жесткое
сиденье.  Кучер  щелкнул  кнутом,  и  понурая кляча пегой масти потащила кэб
вперед.
        Феликс захлопнул дверцы, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.
        Монотонный  перестук  колес усыпил его; когда он проснулся, было уже
темно.  Кэб  стоял на месте, и судя по вялому похрапыванию лошади, стоял уже
давно. Феликс протер глаза и выбрался наружу.
        На  фиолетовом  небе  мерцала  россыпь  бледных  звезд. Воздух дышал
ночной  свежестью.  Вокруг  простирался  пустырь,  а  на  горизонте  темнела
громада неясных очертаний.
        -  Эй,  мерзавец!  - вкрадчиво позвал Феликс. - Ты куда меня привез,
мерзавец?
        Кучер сидел на козлах нахохлившись, как сова.
        -  Одолеет  дорогу  идущий,  -  сказал он важно. - Цель обрящет он в
Храме. - Он указал кнутом в сторону мрачной громады и замер.
        -  Ясненько...  -  пробормотал Феликс. Он даже не удивился: это было
вполне  логичное  завершение этого безумного дня. "Видать, количество психов
на  сегодня  еще  не  исчерпано,  -  подумал он, отцепляя с кэба фонарь. - И
почему они все говорят стихами?.."
        Фонарь  быстро  разгорелся,  и  луч  света  вырвал из темноты клочок
пустыря, взбитый дождями в месиво из грязи и жижи.
        "Ну, вот и все... - подумал Феликс обреченно. - Пропали ботинки!"



                                     8

        Вблизи  Храм  выглядел отвратительно. Даже для Столицы, куда испокон
веков  съезжались творческие личности со всей Ойкумены и где наиболее модным
стилем  всегда  оставался  стиль  наиболее  эклектичный,  Храм  Дракона  был
чересчур  экстравагантен.  И  вовсе  не  потому,  что культовых сооружений в
Городе   никогда  не  возводили  -  в  свое  время  молельные  дома  Столицы
соперничали  со  знаменитыми  соборами  Шартра,  Милана и Праги; собственно,
многие    архитектурные   решения   в   конструкции   Храма   Дракона   были
позаимствованы  именно из этих шедевров поздней готики - но вот для описания
декора  Храма  пришлось  бы  прибегнуть в терминам из психиатрии. Достаточно
заметить,  что  оформитель,  страдавший,  по  всей  видимости, шизофренией и
навязчивыми  идеями,  придал  аркбутанам  сходство  с  перепонками драконьих
крыльев,  а  контрфорсы  превратил  в  некое  подобие ребер. Высокие башни и
фиалы  Храма  венчали  острые  когти, витражный орден (с драконом, убивающим
героя)  над порталом был окружен рядами хищно загнутых клыков, а сам портал,
обильно  изукрашенный  резьбой,  повествовал  о  триумфальном миротворчестве
Дракона в ночь зимнего бунта...
        Портал  был  сделан из железного дерева, и на удары отзывался глухим
рокотом.  Минуты  полторы  Феликс  пинал  ногой  массивные створки, злорадно
обтирая  о  замысловатую  резьбу  жирную  грязь  с подошв. Потом он отступил
назад  и  закинул  голову, прикидывая, как бы половчее взобраться на остатки
строительных  лесов  и  высадить  витраж  в одном из стрельчатых окон Храма.
Инстинкты  героя подсказывали ему, что в эту крепость придется прорываться с
боем,  когда  логика  шептала,  что  раз  его  сюда привезли - то непременно
впустят. Помаринуют маленько, и впустят...
        Логика  не  подвела.  Калитка  в  левой  створке  портала  беззвучно
распахнулась,  и  низкорослый  человек с фонарем в руке, то ли горбун, то ли
карлик, поманил Феликса за собой.
        Внутренняя  отделка  Храма,  в отличие от прочих строительных работ,
была   еще  далека  от  завершения:  переступив  порог,  Феликс  очутился  в
просторном  и  сумрачном помещении, где паркет местами сменялся ямами, через
которые  надо  было  перебираться  по  досточке,  а  от  стен веяло сыростью
отгрунтованной  для  будущих  фресок  штукатурки.  В  дальнем конце Храма, у
алтаря,  где  дремал высеченный из цельного куска обсидиана звероящер в одну
десятую  натуральной  величины,  с  фасеточными глазами из горного хрусталя,
стояли  три  ряда  скамеек  и  дрожали огоньки свечей. Свечей в спускающихся
уступами  канделябрах было много, даже очень много, но света едва хватало на
то, чтобы озарить алтарь. Под сводчатым потолком Храма клубилась серая мгла.
        Феликс,  осторожно  ступая  по  мосткам,  добрался до алтаря, окинул
ироничным  взглядом  статую  дракона  и  пригнулся, чтобы прочитать надпись,
высеченную  на  алтаре. Разобрать угловатые, под северные руны стилизованные
буквицы   в   полумраке   было   невозможно,  и  Феликс,  накренив  один  из
канделябров, со скрежетом подтащил его поближе к алтарю.
        -  Мириться  лучше  со  знакомым  злом... - прочитал он вслух, и под
сводами Храма загремел зычный голос:
        - ...чем бегством к незнакомому стремиться!
        Феликс  выпрямился,  поставил канделябр и обернулся. Нестор стоял на
галерее, опоясывающей Храм по периметру, и лучезарно улыбался.
        -  Сегодня моя очередь читать вам стихи, Феликс! - все так же громко
выкрикнул  он.  -  И  мне  ли  вас  учить,  каким опасным оружием становится
цитата, вырванная из контекста? - добавил он на полтона ниже.
        - Спускайтесь, - предложил Феликс, задирая голову.
        -  С  удовольствием! - радостно воскликнул Нестор и скрылся за одной
из  арок  трифория. - Прошу меня простить за опоздание, - говорил он, громко
топая  по винтовой лестнице, - дела, дела, проклятые дела! Я, можно сказать,
прямо  с  корабля  на  бал,  - ухмыльнулся он, появляясь из бокового нефа. -
Или, точнее, с бала - в Храм!
        "Оно  и видно", - подумал Феликс. Главный священник Храма был одет в
шикарный  фрак,  ослепительно-белый  пикейный  жилет,  зауженные панталоны и
начищенные  до  блеска  лакированные  штиблеты. Волосы его впервые на памяти
Феликса  не  торчали  соломой во все стороны, а были зачесаны назад и плотно
прилизаны  к  черепу,  отчего  в  профиле Нестора появилось что-то от хищной
птицы.
        - Так теперь одеваются священники Храма Дракона? - уточнил Феликс.
        -  Ах,  если  бы!  -  огорченно  вздохнул  Нестор,  сбрасывая фрак и
выволакивая  из-за  алтаря ворох парчовых одеяний, обильно расшитых золотыми
чешуйками.  -  Знали  бы  вы,  каково  таскать  на  себе  все  эти тряпки! -
пожаловался  он,  натягивая  через  голову кроваво-алый стихарь и выбирая из
церковного гардероба парадную ризу антрацитового оттенка.
        Вид  у  Нестора,  облачившегося  в  рабочую  униформу,  был, вопреки
ожиданиям   Феликса,  очень  даже  угрожающий.  Просторные  одежды  спрятали
угловатость  Несторовой  фигуры,  а  мрачное  сочетание  красного  и черного
цветов  с  золотым шитьем придавало священнику вид грозный и величественный.
Все  дело  портили  лакированные  штиблеты, выглянувшие из-под полы стихаря,
когда Нестор уселся на алтарь и принялся болтать ногами в воздухе.
        -  Первое,  что  я сделаю завтрашним утром, - провозгласил он, - так
это  объявлю  реформу  литургических  облачений.  Пышность пышностью, но и о
простоте нельзя забывать!
        - А что вас останавливало до сих пор? - хмыкнул Феликс.
        Нестор задумался.
        -  Феликс, - помолчав, сказал он. - А вам не кажется, что обращаться
на  "вы"  к  человеку,  которому  вы  однажды чуть не свернули челюсть, есть
форма изощренного хамства?
        - Предлагаете выпить на брудершафт?
        -  Предлагаю  перейти на "ты". В конце-то концов, после стольких лет
знакомства - ну к чему нам эти церемонии?
        - Не понял. После каких это "стольких лет знакомства"?
        -  Косвенного знакомства, разумеется, - пояснил Нестор. - Сколько ты
моих  детей  убил - ужас! А внучку свою для меня пожалел, пожадничал... Эге,
-  воскликнул он восхищенно, - да ты все еще не уразумел, с кем имеешь дело!
Нет,  конечно,  я  понимаю:  ты, верно, ожидал когтей, рогов, копыт и... что
там  еще?  Ах  да,  запах  серы! Но ничего не попишешь: прогресс неумолим, и
средневековый  антураж  нынче  не  в моде. Представляю себе физиономию моего
портного,  -  прыснул  Нестор,  -  закажи я ему гамаши от подъема до колена,
чтобы спрятать копыта!
        -  Вот  оно  что,  -  проговорил  Феликс. - Так ты, выходит, Хтон во
плоти?
        - Пока нет, - сознался Нестор. - Но скоро!
        - А за чем остановка?
        -  За  жадностью людской! - презрительно фыркнул Нестор. - Обмельчал
народец,  выдохся!  Зимой  еще  сумели жертву мне справить, а после весны их
только  на молитвы хватает... Но я забежал вперед! - спохватился он. - Лучше
рассказывать все по порядку, чтобы тебе было яснее...
        "Только  не  это,  -  испугался Феликс. - Они что, сговорились все?!
Патрик,  Огюстен,  Сигизмунд  -  а  теперь еще и этот ненормальный! И каждый
норовит меня просветить... Ну и денек!"
        Но  было  уже  поздно.  Мечтательно  закатив  глаза,  Нестор  набрал
побольше воздуха в грудь и начал:
        -  Жил-был  бог.  -  После  такого  начала  Нестор поубавил пафоса и
продолжил  доверительным  тоном: - Он не был добрым или злым; он просто был.
Он  не  испытывал нужды в примитивных ярлыках вроде Добра и Зла до тех самых
пор, когда ему стало скучно.
        Феликс  нащупал  позади  себя скамью и сел. Ему почему-то тоже стало
скучно. Очень-очень скучно.
        -  ...но  люди,  сотворенные богом ради забавы, оказались существами
скучными,  слабыми  и, откровенно говоря, жалкими. Их силенок едва доставало
для  того, чтобы убивать друг друга. К прочим веселым занятиям они проявляли
полнейшую неспособность.
        Феликс  сложил  руки  на  футляре  с  мечом, украдкой зевнул и начал
смиренно ожидать окончания рассказа.
        -  ...однако  Сила для человека - все равно что морковка для осла! -
с  энтузиазмом  восклицал Нестор. - Если морковку спрятать - осел сдохнет; а
если  отдать  ее  ослу,  то  он  не станет работать. Так и человек, лишенный
Силы,  моментально  превращался  в  ничтожество,  тогда  как маг, наделенный
Силой  в  избытке,  уже  и  человеком-то считаться не мог! Исключение в этом
однообразном  процессе  порабощения  слабых  сильными  составляли  лишь  так
называемые герои...
        -  Нестор!  -  не выдержал Феликс. - Может хватит, а? Я ведь наперед
знаю,  что  ты мне расскажешь. И про то, какие люди сволочи и трусы, и что в
рабстве  им  гораздо  лучше,  чем  на свободе, и что герои - полные кретины,
которые лезли не в свое дело и занимались бессмысленной борьбой...
        -  Конечно,  бессмысленной! - с жаром подхватил Нестор. - Ведь герои
так  и  не  смогли  понять,  что  корень  Зла  - не в сотне магов, способных
покорить  миллионы  людей,  а  в  этих  самых  миллионах,  готовых дать себя
покорить при первой же возможности!
        - Нестор, - сказал Феликс укоризненно. - Ты меня не слушаешь.
        -  Да  уж,  - смутился Нестор. - Что-то я увлекся. Забыл, с кем имею
дело.  Готов  поспорить,  что  подобные рассуждения для тебя не в новинку...
Извини.  Просто  я  отвык  беседовать  с умными людьми. Меня теперь окружают
одни фанатики и психопаты...
        - Сочувствую, - кивнул Феликс.
        -  А  вот  и  нет!  -  погрозил  пальцем  Нестор. - Ложь и лицемерие
попрошу  оставить  мне.  Тебе  они  как-то  не  к  лицу,  а мне по должности
положено... От тебя же мне нужно совсем другое!
        - И что же?
        "И  правда,  зачем я этому лунатику? - заинтересовался Феликс. - Кэб
за  мной  отрядил,  в  Храм доставил... Ну-ка, ну-ка..." Нестор тем временем
тянул паузу для пущего эффекта.
        - Я хочу, - наконец торжественно объявил он, - чтобы ты меня убил!
        "Сигизмунда   бы   сюда,   -  с  досадой  подумал  Феликс.  -  То-то
порадовался  бы  старик...  Нет,  ну  почему  все эти психи липнут именно ко
мне?!"
        - И всего делов-то? - уточнил он на всякий случай.
        -  Конечно! - ответил Нестор и продекламировал нараспев: - Это ли не
цель,  что  всем желанна? Умереть. Уснуть. И видеть сны... - Под конец он не
выдержал и хихикнул.
        -  Дай-ка  я  угадаю... После того, как я тебя убью, ты, разумеется,
воскреснешь...
        - Разумеется!
        -  Но  воскреснешь  уже  не  человеком, и даже не магом, а богом. То
есть Хтоном. Так?
        -  Узнаю  уроки  Сигизмунда,  -  сказал Нестор. - Хорошо еще, что не
драконом,  как  полагает  Патрик.  Впрочем, оба они в чем-то правы. Как были
правы те три слепца, пытавшиеся постичь форму слона на ощупь...
        "Откуда  он  знает?!  -  насторожился  Феликс. - Ладно Патрик, мог и
сболтнуть кому-нибудь ненароком, но Сигизмунд?!"
        -  Ну-ка,  напомни мне, какого цвета обычно кровь у магов? - спросил
вдруг Нестор. - Черная вроде?
        -  Разная,  -  угрюмо  буркнул  Феликс.  - Иногда зеленая, как гной,
иногда желтая, как моча. А иногда и черная, как смола. Но причем тут...
        -  Ну  как  же!  Ведь  по  теории  Сигизмунда,  в  боги претендовать
достойны только маги. И путем легкого кровопускания можно проверить...
        - Не надо. Я не стану тебя убивать.
        - Станешь, Феликс, - убедительно сказал Нестор. - Еще как станешь!
        -  Ты  сам посуди, - пожал плечами Феликс. - Если ты не воскреснешь,
то  на  кой черт мне становиться душегубом на старости лет? А если ты все же
воскреснешь, получится, что я своими руками впустил дьявола в мир. Так?
        -  Так!  -  улыбнулся  Нестор. - Именно так! Но я гляжу, завяла, как
цветок,  решимость  наша  в  бесплодье  умственного  тупика?  Ничего, я тебе
помогу.  Помнишь,  в  нашу  последнюю  встречу  я поблагодарил тебя за очень
ценный  урок?  Урок  заключался в следующем: манипулировать можно лишь теми,
кому есть что терять! Тебе ведь есть, что терять, Феликс?
        - Мне? - удивился Феликс.
        - Тебе. Агнешка ведь выздоровела. А это поправимо.
        У Феликса похолодело в затылке.
        -  Ну,  если  ты  так ставишь вопрос... - сказал он ровным голосом и
щелкнул замками футляра.
        - Вот! - возликовал Нестор. - Узнаю повадки старого героя!
        -  Ты  как  предпочитаешь, - спросил Феликс, натягивая перчатки и не
обращая  внимания  на  ужимки  Нестора,  -  укол в сердце или голову с плеч?
Голову - надежнее, но будет много крови, - пояснил он.
        -  Постой! - опешил Нестор. - Ты что, намерен зарубить меня вот этой
железякой?!
        - Угу. - Феликс встал и пару раз рассек воздух клинком.
        -  Фу,  как  это  старомодно!  -  наморщил  нос  Нестор.  - Держи! -
выкрикнул он и метнул в сторону Феликса продолговатый предмет.
        Феликс  поймал  огнестрел  на  лету.  Поднеся  его  к  глазам,  он с
чувством  странного  удовлетворения  разглядел  знакомое  клеймо  на стволе.
Коронованная змея.
        -  Все-таки  они  достались  тебе, - сказал он, испытывая совершенно
детскую  обиду,  подслащенную  сознанием  того, что еще один кусочек мозаики
встал на свое место.
        -  Правильнее  будет сказать - вернулись ко мне! - заметил Нестор. -
Я,  честно  говоря,  даже  не  надеялся,  что  вы,  герои,  сможете  создать
настолько  изящные  орудия  убийства  с помощью моего порошка. И уж никак не
ожидал,  что  вам  удастся  сохранить  это оружие в тайне! Нехорошо, господа
герои, нехорошо. Надо делиться с ближними новинками прогресса...
        Феликс  сунул  руку  за  пазуху  и  вытащил ключ. Огнестрел, судя по
весу, был заряжен. Оставалось взвести механизм.
        -  Э-э-э... - проблеял Нестор, наблюдая, как Феликс деловито заводит
колесцо огнестрела. - Куда ты так торопишься?!
        - А чего тянуть?
        -  Ну,  я  вообще-то  полагал, что церемонию лучше провести... гм...
публично.
        -  Нет,  не лучше, - покачал головой Феликс. - А вдруг у тебя ничего
не  выйдет? Позора потом не оберешься. И меня твои фанатики растерзают почем
зря.
        -  Вот  тут ты прав, - решительно кивнул Нестор. - Тренировка в этом
деле мне не повредит. Как-никак, я ведь в первый раз умираю!
        Вытащив  ключ из замка огнестрела, Феликс молча оттянул клювик курка
и  прицелился  в Нестора. "Пропади оно все пропадом!" - подумал он с мрачной
бесшабашностью.
        -  Минутку!  -  заволновался  Нестор.  - Ну хоть последнее слово мне
можно сказать?
        - Только покороче, - строго сказал Феликс.
        Впервые  за  весь  вечер  с  лица  Нестора  исчезла вечная глумливая
гримаса  и появилось нечто, что с натяжкой могло сойти за одухотворенность -
если бы не откровенная жадность пополам с безумием в глазах...
        -  Однажды,  -  сказал  он  дрогнувшим голосом, - бог захотел, чтобы
люди  забыли  о нем. Он дал людям свободу; более того - он дал людям Силу! А
потом он ушел. И с тех пор людям было дозволено все.
        При  этих  словах  хорошо поставленный голос Нестора завибрировал, и
эхо заметалось под сводами Храма.
        - Но бог... ошибся! - мрачно объявил Нестор.
        На  его  глазах  заблестели  слезы.  "Паяц", - с отвращением подумал
Феликс.
        -  Не  Сила,  но  мечта  о  Силе движет людьми! Не брать свободу, но
молить  о ней - вот то, что надо людям! Ибо только сознавая свое ничтожество
пред  ликом  бога,  человек  способен  развиваться!  Лишь  став рабом, можно
по-настоящему возмечтать о свободе...
        -  Нестор,  я же просил покороче... - напомнил Феликс, но священнику
было не до того.
        -  И  сегодня  пробил  час исправить ошибку бога! - уже не сказал, а
скорее  проревел  восторженно Нестор, раскинув руки и запрокинув голову. - И
мне выпала честь стать инструментом в руках его!!!
        Пламя  свечей затрепетало от мощного рева, порожденного на удивление
тщедушной  грудью;  за  окнами  сверкнула  молния,  бросив  на изрытый ямами
паркетный  пол  острые  клинья  голубого  света,  в лучах которого заполыхал
хрусталь  в  глазах  обсидианового  дракона. Чуть погодя, громыхнул гром. От
выспренности и фальши всего происходящего у Феликса заныли зубы.
        - Это все? - спросил он.
        -  Ага,  -  радостно ухмыльнулся Нестор, скидывая с себя религиозный
экстаз  так  же  легко, как прежде избавился от фрака. - Согласись, акустика
здесь просто потряса...
        Грянул выстрел.
        Когда  рассеялось  облако  сизого  дыма,  Феликс опустил огнестрел и
сделал  два  шага  вперед.  Нестор лежал у самого алтаря, скрючившись, будто
замерзнув.  Руки  его  были  притиснуты  к  груди,  и между пальцев сочилась
кровь,  пропитывая  темным багрянцем алую парчу стихаря и растекаясь по полу
блестящей лужей.
        Кровь была красная.
        После  выстрела у Феликса шумело в ушах. "Да, - подумал он и помотал
головой,  что  избавиться  он  назойливого шороха в самой глубине барабанных
перепонок.  -  Акустика  здесь  ничего".  Шорох  не исчезал. Феликс ковырнул
пальцем в ухе и только тогда сообразил, что это шуршит дождь за окном.
        Он  постоял  еще  немного над трупом, пытаясь собраться с мыслями, а
потом бросил огнестрел, повернулся и ушел.
        Перед  самым  порталом  он  чуть  не споткнулся: ему показалось, что
хрустальные  глаза алтарного дракона обожгли ему спину - но оборачиваться он
не стал. Он помедлил секунду, поднял воротник, ссутулился и вышел в дождь.



                                     9

        Если  бы  не  ботинки,  Феликс ушел бы сразу. Но чапать по грязи, да
под дождем, да еще и в кромешной тьме... Словом, он решил переждать.
        Развиднелось  к  рассвету.  Серое,  точно застиранная простыня, небо
начало    наливаться    бледной    голубизной,    подкрашенной   с   востока
пастельно-розовой  акварелью.  Излохмаченные,  как  старые мочалки, грозовые
тучи  безвольно  поплыли  вдаль,  гонимые порывами прохладного ветра. Воздух
слегка искрил после грозы. Пахло землей и травами.
        "Неужели  я  проторчал  здесь всю ночь?" - поразился Феликс, глубоко
вдыхая  напоенный  утренней  свежестью  воздух.  Здесь  - это под заляпанной
краской  и  известью  колченогой  опалубкой,  что  подпирала  стену Храма по
правую  руку  от входного портала. Опалубка была сколочена вкривь и вкось, и
если  бы  не  забытая  кем-то  ветошь, укрытие от дождя из нее получилось бы
плохонькое.  Да  и с ветошью над головой Феликсу пришлось несладко: всю ночь
ветер  швырял ему в лицо косые струи ливня, и Феликс основательно продрог. У
него  озябли руки, и он не помнил, когда натянул перчатки - или снимал он их
вообще после того, как взял в руки меч...
        Так  или  иначе, но теперь ладони вспотели, и Феликс с остервенением
стянул  перчатки.  От  них несло пороховой гарью, и он засунул их поглубже в
карман.  Только  теперь  он вспомнил, что оставил футляр с эстоком и дагой в
Храме.  "Значит,  перчатки  я не снимал, - подумал он. - Странно, что у меня
замерзли  пальцы.  Этой  ночью  не  могло  быть настолько холодно. Ведь лето
все-таки!"
        Но  лишь  когда  первые  лучи  восходящего солнца нежно огладили его
лицо,  Феликс  смог  понять,  насколько  холодно  было  этой  ночью! Он весь
закоченел;   прикосновение   солнечного   тепла   было   для   него  подобно
раскаленному  металлу;  кожа на лице, натянутая на скулах туго, как барабан,
звенела  и  зудела, обретая ту мягкость и податливость, что и подобает иметь
живой  коже,  а  не  заиндевелому  пергаменту,  каким она стала за эту ночь.
Позвоночник  Феликса  превратился  в сосульку, и теперь она принялась таять,
истекая  жарким потом между лопаток, и Феликс расстегнул пиджак. Рубашка под
мышками  промокла  насквозь,  но  Феликс  никак  не мог унять стучащие зубы.
Машинально  он  опустил  глаза,  ожидая увидеть схваченные ледком лужи среди
отвалов  грязи  и  побитую ночным морозцем траву, но ничего это там не было.
Лужи,  мутные из-за всклокоченной ливнем грязи, тускло отражали свет солнца,
а  чахлая, изжелта-зеленая травка отважно пробивалась сквозь глинистую почву
и жадно тянулась к солнцу.
        "Похоже,  что  этой ночью холодно было только мне, - подумал Феликс.
-  Заболел я, что ли?" Он провел ладонью по лбу. Лоб был сухой и прохладный.
"Это  нервное,  -  подумал  он.  - Я почему-то решил, что замерзаю. И я даже
знаю, почему..."
        Храм  дышал  ему  в  спину лютой стужей. Затылком Феликс ощущал, как
каменная  громада  за  его  спиной  излучает мороз. Он боялся оборачиваться.
Боялся  увидеть  готические  кружева,  оплетенные  инеем;  стрельчатые арки,
забитые  снегом;  пестрые  витражи,  покрытые  толщей льда. Он просто боялся
оборачиваться.
        Он не обернулся даже тогда, когда открылся портал.
        Загудели  массивные  петли, со скрежетом стронулись с места огромные
створки,  по  взмокшей  спине  неприятно  протянуло  сквозняком... Но Феликс
упрямо смотрел вперед. Там восходило солнце.
        - Вот дурак-то, - сказал Нестор. - Такую вещь испортил.
        В  правой  руке  он  держал ворох скомканных парчовых одежд, обильно
пропитанных  кровью,  а  указательным  пальцем  левой  -  исследовал дырку в
пикейном жилете, придерживая локтем футляр с мечом.
        -  Не  мог  в  голову  стрелять?  - плаксиво спросил Нестор. - Где я
теперь такую ткань достану!
        Феликс   скосил  глаза  на  испорченный  жилет  и  промолчал.  Ткань
действительно  была  знатная:  плотная, глянцевитая, с рельефным орнаментом.
Пуля  пробила  жилетку  Нестора  на груди и на спине, оставив после себя две
рваных  дырки,  откуда  торчали обрывки подкладки. Вокруг пятен стремительно
подсыхали обширные пятна крови.
        -  Нет, это теперь только выбросить, - грустно констатировал Нестор.
-  Ну  куда это годится? Ладно рясу, этого добра у меня навалом, а жилетку -
жалко...
        - Хватит, - резко сказал Феликс. - Прекрати.
        -  Можно  и  прекратить, - покладисто согласился Нестор. Он наклонил
голову вперед и заглянул Феликсу в глаза. - А поторжествовать можно?
        - Валяй, - криво усмехнулся Феликс.
        Нестор  со  счастливой  улыбкой  ребенка выпрямился, бросил на землю
изгвазданный  кровью священнический костюм, бережно опустил футляр и завопил
во все горло:
        - Я вернулся!!!
        Он сорвал с себя жилет и завертел им над головой.
        - Я вернулся!!! - проорал он прямо в небо.
        - А потише нельзя? - поморщился Феликс.
        -  Потише  -  нельзя! - объяснил Нестор все с той же улыбкой. - Знал
бы  ты,  дружище,  что  такое  пару  тысяч  лет  небытия...  Эх, да что тебе
объяснять! - махнул рукой он. - Все равно не поймешь!
        -  Не  пойму, - кивнул Феликс. - Просто обидно, наверно, сразу после
возвращения загреметь в дурдом...
        -  Это  ты  верно  подметил, - сразу притих Нестор. - Торопиться мне
пока  ни  к чему. Возвращение мое - всего лишь репетиция, а премьера у нас с
тобой впереди. Кстати, скоро месса...
        - Нет, - сказал Феликс. - Это без меня. Подыщи себе другого палача.
        - Как это другого?! - не на шутку обиделся Нестор.
        -   Другого.   Тебе  что,  твоей  паствы  мало?  Подберешь  фанатика
поглупее, скажешь - Дракон повелел, он тебя и зарубит...
        -  Да  ну их к черту, - отмахнулся Нестор. - Слизняки. У них духу не
хватит  меня  зарубить...  Феликс,  ну чего ты в самом деле? Из-за проигрыша
так  расстроился?  Зря,  дело  житейское!  Подумаешь,  проиграл!  Дьяволу, к
твоему  сведению,  проигрывать  не зазорно. На то он и дьявол. В смысле - на
то я и дьявол! - поправился он.
        - А с чего ты взял, что я проиграл? - спокойно осведомился Феликс.
        Нестор уронил челюсть и дурашливо выкатил глаза.
        - А что, нет? - шепотом спросил он.
        -  Мир  без  дьявола,  -  вслух  подумал  Феликс,  -  был бы слишком
отвратительным  местом. Мир без дьявола - это мир без врага. А мир без врага
-  это  мир  без  борьбы.  Это уже не мир. Это болото... Не знаю, кто из нас
сегодня  выиграл,  но я-то точно не проиграл. Пока в мире есть дьявол, я без
работы не останусь.
        Договорив, Феликс нагнулся и подобрал футляр с мечом.
        -  Ну  ты  и  нахал,  - восхитился Нестор. - Думаешь, самого дьявола
обхитрил? Воспользовался, значит, моей тягой к театральным эффектам...
        -  Поэтому на мессу я не останусь, - перебил Феликс. - Времени жаль.
Лучше пойду отосплюсь. Мне еще сегодня с внучкой гулять...
        Он  заправил  уже  порядком  замаранные  штанины  в ботинки, коротко
кивнул Нестору на прощанье и осторожно ступил в жидкую грязь.
        -  Постой,  -  окликнул  его  Нестор.  -  Ты что, так вот возьмешь и
уйдешь?
        -  Да,  -  остановившись,  сказал  Феликс.  - Но ты не огорчайся: мы
теперь  с  тобой  будем  часто  видеться.  А  если  не  с тобой, то с твоими
ублюдками.   Я   всегда   предпочитал  убивать  чудовищ,  а  не  людей...  А
когда-нибудь  я  снова  убью  тебя.  Только  по-настоящему. Навсегда. Но это
будет не сегодня.
        - А когда? - выкрикнул Нестор.
        Феликс снова остановился и подумал. Легкая улыбка тронула его уста.
        -  В  День  Святого  Никогда,  -  сказал  он и зашагал через пустырь
навстречу  восходящему  солнцу,  с  трудом выдирая ноги из чавкающей грязи и
подставляя лицо ласковому ветерку.
        Утро наступало ясное, но прохладное.




                                                                    Житомир,
                                             31 января - 5 ноября 2000 года.