Шишков Вячеслав / книги / Емельян Пугачев, книга 3

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

 
Код произведения: 12622 
Автор: Шишков Вячеслав 
Наименование: Емельян Пугачев, книга 3 





Вячеслав Яковлевич ШИШКОВ

                             ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ

                        Историческое повествование


                  Художники Ю. К. Зайцев, Д. Б. Шимилис


                               КНИГА ТРЕТЬЯ


     ________________________________________________________________

                               ОГЛАВЛЕНИЕ:

                          Чяаясятяья пяеярявяаяя

     Глава I.    Город Ржев. Долгополов собирается в опасный путь.
                 Москва, перелески, лес.                   ( 1 2 3 4 5 6 )
     Глава II.   Месть муллы. Падуров и другие. Конец Яицкого городка.
                 Полудержавный властелин.                  ( 1 2 3 4 5 )
     Глава III.  Пугачев на Воскресенском заводе.          ( 1 2 3 4 5 )
     Глава IV.   Встреча Белобородова и Пугачева. Крепость Троицкая.
                 Девочка Акулечка. Подполковник Михельсон. ( 1 2 3 4 5 )
     Глава V.    Салават Юлаев. Стычки. В кабинете императрицы.
                 Пугачев "скопляется".                     ( 1 2 3 4 5 )
     Глава VI.   Путь-дорога. Пред лицом царя.             ( 1 2 3 )
     Глава VII.  На берегах реки Камы.                     ( 1 2 3 4 )
     Глава VIII. "Как во городе было во Казани".           ( 1 2 3 4 5 )
     Глава IX.   Неожиданная встреча.
                 Три битвы с Михельсоном.                  ( 1 2 3 4 )
     Глава X.    Андрей Горбатов. Слово мужицкого царя.
                 Матушка-Волга.                            ( 1 2 3 )

                          Чяаясятяья вятяояряаяя

     Глава I.    Главнокомандующий Пётр Панин. Мир с Турцией.
                 На юг. Курмыш, Алатырь. Суд.              ( 1 2 3 4 )
     Глава II.   Саранск. Трапеза в монастыре.
                 Среди дворян смятение.                    ( 1 2 3 4 )
     Глава III.  Долгополов действует. В царских чертогах.
                 Смятение среди дворян.                    ( 1 2 3 4 )
     Глава IV.   Барин Одышкин. В Пензе. Горят барские гнёзда.
                 "Не падайте духом, государь". Дурные вести.
                 "Народ с вами, государь".                 ( 1 2 3 4 5 6 )
     Глава V.    Гости с Дона. Огненный поток. Смерть Акулечки.
                 Саратов пал. Враг следует по пятам.       ( 1 2 3 4 5 )
     Глава VI.   Прохиндей по следам царя. "Я - солдат". "Мужицкий царь".
                 Заговор. Слово пастора.                   ( 1 2 3 4 )
     Глава VII.  "Это Пугачёв! Бегите!" Над Суворовым небо в звёздах.
                 Предательство. Побег.                     ( 1 2 3 4 )

                            Пяряияляояжяеяняияя

     От редакции
     Думы Пугачёва. (Возле Ласточки)
     Офицер Горбатов и Даша. (Набросок к III части третьей книги)
     Падуров и офицер. (Заметки ко 2-й книге)
     Из блокнота. (Написать особую главу о народной национальной культуре)
     Суд и расправа. (Глава четвертая).                    ( 1 2 3 )
     Купец Барышников
     В бане. (К главе двадцать пятой)
     ________________________________________________________________


                               ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


                               Гяляаявяая I

            ГОРОД РЖЕВ. ДОЛГОПОЛОВ СОБИРАЕТСЯ В ОПАСНЫЙ ПУТЬ.
                          МОСКВА, ПЕРЕЛЕСКИ, ЛЕС


                                    1

     Ржев - городишко торговый, довольно бойкий и промышленный.
     Ещё с начала века, при Петре I, был Ржев не в хорошей у правительства
славе,  как гнездо потаенного раскольничества и всякого рода противностей,
продерзостей.
     К  числу  раскольников  принадлежал  и  состоятельный ржевский  купец
Остафий,  Трифонов сын,  Долгополов. Он изворотлив, тароват, гонял баржи с
хлебом и со всякими товарами,  вообще вёл крупную торговлю, одно время был
откупщиком,  что приносило ему большие выгоды.  Часто наведывался в  Питер
доставлял овёс для царских конюшен и,  по своей необычайной пронырливости,
имел даже беседу в  Ораниенбауме с  самим Петром Фёдоровичем,  наследником
престола.
     Как-то  сдал  Долгополов  в   Ораниенбауме  пятьсот  четвертей  овса,
принимали тот овес Нарышкин и Д.  И.  Дебресан,  денег же Долгополову пока
что не дали,  сказали: "В следующий приезд уплатим и с процентами". Ну что
ж,  без долгов не торговать,  а за богом молитва,  за наследником престола
долг не пропадёт.
     И  случилось  тут  печальное  событие:  Пётр  Фёдорович  воцарился  и
скоропостижно умер.  Долгополов скорей в  столицу,  стал в царской конторе
долг просить. Там ответили:
     - Ежели у  тебя расписки нет,  так и  не  получишь ничего.  Много тут
вашей братии по смерти государя за долгами ходят.
     Погоревал Долгополов и ни с чем возвратился восвояси...
     Да  уж,  полно,  не  тот  ли  это  Остафий Трифоныч,  что,  приехав в
Петербург,  сидел  в  день  похорон  Петра  Третьего  в  трактире "Зеленая
Дуброва" и,  помнится,  вместе с  трактирщиком Барышниковым да  придворным
мясником Хряповым правили поминки по усопшем императоре?  Да,  он самый...
Но  то было давно,  в  1762 году,  с  того времени одиннадцать лет прошло,
мясник  Хряпов  разорился  и  подвизается  где-то  на  полях  пугачевского
восстания,  Барышников же  разбогател чрезмерно,  из  трактирщиков знатным
стал  помещиком.  Вот  что  с  людьми делает время...  Однако Долгополов о
судьбе бывших своих знакомцев не  знал ни  сном,  ни  духом,  да  и  не до
знакомых было человеку!  Счастье изменило Долгополову.  Он  разорился,  за
неплатёж по векселям дважды в  тюрьме сидел,  вел темные торговые делишки,
жил на каверзах,  на мелких плутнях, купцы презирали его, но иные все же о
нем думали: "Вывернется, не таковский, хапнет где ни-то".
     Сам Долгополов также не  терял надежды на  милость божию,  вынюхивал,
высматривал,  как  бы  хитрого  перехитрить,  как  бы  ротозею  за  пазуху
скакнуть. От скользких дум в ночи подушка под его головой вертелась.
     И вот, ударил час...
     В  зиму 1773 года шел Остафий Трифоныч по базару,  хотелось березовых
веников для  бани  расстараться,  и  нагоняет его  кум,  и  отводит его  в
сторону, и с уха на ухо говорит ему:
     - Слыхал, кум, про дела-то про великие? Будто под Оренбургом государь
объявился, Петр Федорыч Третий.
     Сухонький,  невысокого  роста,  Долгополов  отпрянул  от  кума,  лицо
выразило страх и удивление.
     - Да что ты, кум, очнись! - замахал он на кума руками. - Статочное ли
дело!  Государь наш Петр Федорович умер, я в Невском монастыре не единожды
на  могиле его молился,  ведь на нем семьсот рублёв моих долгу числится...
Откудов слух идет?
     - От народа, от черни.
     Домой Остафий Долгополов вернулся будто пьяный.  Жене ни слова. После
трапезы пошел  в  божью  горенку на  ночь  помолиться,  встал  на  колени,
разбросил коврик маленький,  чтобы лбом в  грязный пол не колотить,  а сам
все о  кумовых словах думает,  и  молитва не идет на ум.  И  только руку с
двоеперстием для крестного знаменья занес,  как встал в его мыслях - будто
бы живой -  царь Петр Федорович и улыбнулся, встали знатные бояре Нарышкин
с  Дебресаном и тоже улыбнулись.  "Пользуйся",  -  сказали они все трое и,
словно дым,  исчезли.  А в углу послышалось явственно,  как царские лошади
хрупают овес... Чей овес? Его овес, Остафия Долгополова.
     "Эге-ге-е",  -  хитроумно подумал купец,  подмигнул божнице с горящею
лампадою, да из молельни вон.
     И  голова у него в огне,  метался до самого утра.  И тысячи соблазнов
раздирали его сердце.
     "Здравствуй, батюшка, светлый царь Петр Федорович! А дозвольте вашему
величеству счетик предъявить, должок маленький имеется на вас..."
     "Господи,  вразуми меня,  как пред государем речь держать... Скуден я
разумом своим,  а  только клятву тебе  приношу,  господи:  ежели поверстаю
долг,  тебе  свечку превеликую,  попу  ризу,  а  бедному люду  целый рубль
раздам".
     Лютая  трясовица  напала  на  Остафия  Трифоновича,  а  сверх  нее  -
необоримая икота.  Утром  он  обратился  к  мягкотелой,  кругленькой жене,
Домине Федуловне:
     - Ну,  баба,  слушай со  смирением и  рюмы  распускать чтобы ни-ни...
Иначе сорву чепец,  косу намотаю на руку.  Отправляюсь я,  баба глупая,  в
незадолге в  Москву,  засим  во  город  во  Казань,  повезу  туда  красок,
сказывают,  там  красок нетути,  большую корысть чрез  то  можно  поиметь.
Сбирай меня в путь-дорогу, баба моя милая, покорливая...
     Домина Федуловна сморщилась вся,  захныкала,  губки сковородничком, а
плакать страшно. Вздохнув, сказала:
     - Я воле твоей,  государь Остафий Трифоныч,  не перечу. Езжай, ни-то,
благословлясь... Ау... - и с тем отошла горько постенать в молеленку.


     А  втапоры жил-проживал во  Ржеве  великий открыватель,  достославный
химик и  механик и на все руки искусный мастер Терентий Иванович Волосков.
Сын  беднейшего  часовщика,   благодаря  неусыпным  трудам  своим  он  был
зажиточен и славен.
     Вот к  нему-то  и  направился хитрый купец Остафий Долгополов.  Купцу
всего сорок пять  лет,  а  на  вид  можно дать  и  шестьдесят.  Небольшой,
щупловатый,  в  длинном раскольничьем кафтане,  шел  он,  чуть прихрамывая
(мозоли на ногах),  крадущейся кошачьей походкой; на сухощеком, в рябинах,
личике крупный нос, безбровые прищуренные глазки, да кой-какая бородёнка с
проседью,  личико в  постоянной плутовской улыбке с подхалимцем,  и глазки
туда-сюда  виляют остренькими щупальцами,  будто  купчик хочет  вымолвить:
"Ой,  пожалуй,  не трожьте вы меня,  приятели...  Я раб божий, тихо-смирно
существую на земле.  Ну,  а  ежели кто в мои лапки попадется -  объегорю".
Шапка,  не по голове большая, рысья, на плечах лежит. Костромские рукавицы
желтой  кожи,  с  преизрядной вышивкой.  Широкий кушак,  темный иссиня,  с
кистями.
     Знатный морозец был, из труб дым столбом, жареной на конопляном масле
рыбой пахло. Шел купец, покряхтывал.
     Дом достославного механика Волоскова стоял подле Волги, при овраге, -
длинный,  приземистый, крашенный в красную краску под кирпич, семь окон на
улицу,  да  мезонинчик в  три  окна.  Двор  большой,  надворная  постройка
справная,  воздух  пахнет  скипидаром,  щелоком и  всякой  дрянью,  как  в
красильне. Люди ходят, их руки, лица вымазаны краской.
     - Сам-то дома?
     - Дома-с. Проверку часов делает. Ежели вы наелись чесноку, не дышите,
механизмам вредно. Хи-хи-хи-с...
     Отворил  дверь,   обшитую  рогожей  с   войлоком,   -   сердито  блок
заскорготал,  кирпич на верёвочке поднялся -  в кухне толстобокая стряпуха
двумя пятернями голову скребет;  проследовал в прихожую -  пусто, козлиным
голоском почтительно прикрякнул.
     - Кто там? Шагайте сюда, ни-то...
     Батюшки мои,  светы батюшки!  Горница о четырех окнах,  и чего-чего в
ней не понатыркано:  станки,  ременные проводы, колесья, верстаки. А хламу
разного во всех углах:  железа, жести, меди, обрубков деревянных - горы...
А  вот и  человек с  толстой книжицей в  руках.  Высокий,  в  пестрединном
балахоне,  длинные в скобку волосы,  густая борода,  нос горбатый,  пальцы
желтые,  продубленные крепкой кислотой, а черные глаза глядят со вниманием
и строгостью.
     Долгополов покрестился на  иконы,  разинул рот,  левую руку на сердце
положил,  правую елико  возможно вытянул и,  согнувшись пополам в  поясном
поклоне хозяину, коснулся концами пальцев половицы.
     - Здорово будь, Терентий Иваныч, со всеми чадами и домочадцами твоими
во веки веков, аминь!..
     - И  ты  здоров  будь,   Остафий  Трифоныч,  -  мужественным  голосом
ответствовал хозяин.  -  С чем пожаловать изволил? Похвального любопытства
ради али по делам?
     - По  делам,  по делам,  Терентий Иваныч-свет,  -  расправляя спину и
прилизывая, будто кот, ладонями лысоватую голову свою, вкрадчивым голоском
ответил гость.  -  Уж мне ли, неразумному, при худобе моей пытать механику
твою премудрую... Темен-бо умишком своим малым.
     - Сие смирение зело похвально,  но не основательно,  -  и хозяин ввел
гостя в соседнюю горницу, штукатуренные стены коей, а равно и потолок были
расписаны знаками Зодиака и затейными картинами.
     - Батюшки, пушка! - удивленно, с беззубым пришепетом прошлепал губами
гость, ткнул перстом в медную стоявшую на треноге махину.
     - Вот и ошибся,  гость дорогой, - заулыбался хозяин, - это зрительная
труба суть плод моего художества, чрез нее можно наблюдение иметь за ходом
и природой тел небесных,  сиречь можно улавливать природу в самом действии
ее работы,  а сие в едино и поучает и забавляет.  Да вот беда, стекла дюже
плохи,  нет  прозрачности,  и  трещины кой-где идут.  И  горюшко мое,  нет
способа дознаться, как добрые стекла лить.
     - Да-да-да,  да-да-да,  -  прищелкивал языком, кивал головою, льстиво
улыбался Долгополов.  -  О,  господи,  твоя  воля...  до  чего  доходит ум
людской, до какой премудрости! А я к тебе, друг, за советом...
     Хозяин хмуро взглянул на  гостя,  как на глупого барана,  и  подвел к
знаменитым, своего изобретения, часам:
     - Уж не взыщи,  все покажу тебе, в чем жизнь моя течет. Вот - часы. Я
положил на них много лет,  чуть умом не тронулся, больше недели без памяти
лежал.  Но одолел, одолел! Время покорил. Законы заключил в медь и камень.
Зри...
     - Да,  да,  добре строенные,  пречудно...  - Плюгавенький Долгополов,
нагнув голову,  смотрел исподлобья снизу вверх не столько на часы, сколько
в рот с горячностью говорившего сорокалетнего бородача.
     На  крепком  дубовом  столе  помещались  в  виде  небольшого  шкапика
знаменитые часы Терентия Волоскова.  Футляр красного дерева прост, изящен,
отделан  по  бокам  и  по  фронтону желтой  медью,  в  середине -  главный
циферблат,  по  углам -  четыре дополнительных.  Они указывают ход солнца,
фазы луны, год, месяц, число и исчисление церковного календаря.
     - Особенного зраку нет в них, - без всякой любви, скорей с неприязнью
к своему детищу,  сказал,  вздохнув,  хозяин. - Пусть часы мои заслуживают
почтение  не  пышным  нарядом,   а   внутренней  добротностью.   В  них  в
совокупности охвачено всё,  что соединено в природе неразрывной связью.  -
Бледное умное лицо  хозяина приняло печальное выражение,  на  возбужденных
глазах показались слезы,  он  снова  вздохнул и,  опустив голову,  сел  на
скамью,  - Эх-ма... Вот бьешься, бьешься... Ни науки не знаешь, ничего. Да
и откуда знать?  Дыра здесь.  Ни людей,  ни умного духу не слыхать...  Ну,
кому нужны эти часы,  кому? Простолюдину они ни к чему. У помещика же труд
даровой,  пошто ему время знать? Вот и стоят часы мои, как чудо. Разве что
знатный  вельможа,  может  статься,  забредет  в  мою  келию  да  купит  в
кунсткамеру свою на погляденье людям...
     - Дозволь  тебя,   Терентий  Иваныч,   спросить,  -  прервал  хозяина
заскучавший гость.  -  Слых в народе идёт,  будто бы объявился в Оренбурге
государь Пётр Фёдорыч Третий.
     - Нет,  не слыхивал,  -  с суровостью ответил хозяин.  -  Да подобной
глупости и  слухать не  хочу...  А  вот  принёс  мне  весточку учёный один
знатец. Будто бы англичанин Гаррисон изобрел морские часы с цилиндрическим
спуском,  они полтора года в море плавали,  в зыбь и бурю, и уклонились от
истинного  времени  токмо  на   полторы  минуты.   Вот   это  часы!..   От
адмиралтейства Гаррисон премию зело великую заполучил...
     - Оный разговор для меня вещь недоуменная. Терентий Иванович... Уж не
обидься,  пожалуй,  -  прошамкал гость.  -  Ведь я насчет красочки к тебе,
насчет кармину...
     - Пойдем,  -  встал хозяин и  ввел гостя в  третью горенку с книжными
шкапами.  -  Эта  храмина вивлиофика называется.  Мысль мудрецов мира сего
заключена в письмена,  письмена в листы, листы в переплет, сиречь в книгу,
книги же заключены в шкапы. А вкупе все - по-гречески - вивлиофика...
     - Господи,  господи...  -  причмокивая  губами  и  закатывая  глазки,
воскликнул гость.  -  Каких  же  капиталов тебе  стоит эта  премудрость...
Сколько овса на эти денежки можно закупить,  да муки, да ситцев с сукнами,
какие  великие обороты можно делать...  Эх,  бить  тебя  некому,  Терентий
Иваныч, уж ты прости меня, пожалуй, не серчай...
     - Бить?  - нахмурился хозяин,  и по его бледному лицу  дрожь  прошла.
Гость  попятился  и замигал.  - Меня и так жизнь бьет изрядно...  Вся душа
избита невниманием...  Многие знатные люди перебывали у меня - и графы,  и
губернаторы,  и  чиновники всех рангов.  Насулят-насулят и ни с чем уедут.
Только  насмеются  в  душе  беспримерному  упорству  моему   над   махиной
сложнейшей,  но  никому  не  надобной.  А  окажи  мне государственные люди
вниманье да помощь,  эх,  что бы было,  каких бы громких делов я натворил,
каких бы затей навыдумывал на пользу отечества...  А здесь...  Знаешь что,
знаешь что,  гость любезный?  Здесь даже поговаривали, особливо попы наши,
чернокнижием-де занимается Волосков,  планеты небесные-де рассматривает. О
прошлом годе науськали мужиков на базаре бить меня...  Ну,  пойдём из сада
мудрости, чую - это не по плечу тебе...
     - Ах, верно, друг, ах, верно... Истинно сад мудрости... - обрадованно
загнусил, зашамкал Остафий Долгополов и, юрко протянув руку к лежавшему на
столе немецкому гаечному ключу, незаметно сунул его на ходу в карман свой.
- Ах, ах! Ну, до чего речи твои мудрые, до чего пресладок глас твой...
     Они вышли из покоев, пересекли двор; барбосы, виляя хвостами, залаяли
на чужака,  хозяин и гость вошли в избушку возле бани, маленькую красочную
фабричку.
     - Отец мой,  царство ему небесное,  был, как тебе ведомо, часовщиком,
искусству от немцев обучен,  и  жил он в скудной бедности.  Нешто часами в
сём городишке проживёшь!  И  стал он  яркие краски выделывать -  кармин да
бакан.  Только краски,  надо прямо сказать,  были плоховаты у отца. А тут,
сам   знаешь,   армия  наша  зело  возросла,   сукна  для   обмундирования
занадобилась бездна,  на  краски  страшный  спрос.  Ну  вот,  значит,  как
возмужал я, начал с красочным делом возиться, сорт улучшать...
     - Терентий Иваныч,  свет,  одолжи ты мне, бога для, кармину да бакану
своего. Еду я в Казань-город, тамо-ка, сказывают, в красках великая нужда,
вот поеду,  продам с  барышом и  денежки тебе доставлю,  свет,  с поклоном
низким...  А нет,  лисьих мехов в орде куплю...  Уж я не обману, я человек
верный, кого хошь спроси.
     Хозяин знал,  что слава про Долгополова идёт худая: прощелыжник, жох,
но по мягкому нраву своему не смог отказать купцу:
     - Ладно,  краски дам, ни-то. (Долгополов косорото осклабился - рот до
ушей,  бородёнка упёрлась в левое плечо.) А кармин у меня добрецкий, можно
сказать -  на всю Россию знаменитый,  пробу посылал в  Санкт-Петербург,  в
Академию художеств,  постановлено признать кармин Терентия Волоскова "зело
отличным и  пригодным для  изображения на  картинах багрянца и  малинового
бархата с  отливом",  так и  в  грамоте на  сей счёт прописано.  Да  и  на
фабриках для ситцепечатания,  для сукон кармин мой в ход пошёл, заказов не
обери-бери!  -  Волосков выпрямился,  гордо откинул голову. - В сем звании
красочных дел мастера служу государству и  промышленности нашей...  и  сим
горжусь...
     - Исполать тебе,  свет  Терентий Иваныч!  -  вновь отвесил ему  купец
поясной поклон.
     Льстивостью,  нахрапцем  Долгополов сумел  выклянчить у  хозяина  два
изрядных тюрючка красок и сто рублей наличными деньгами.


                                    2

     Мороз крепчал.  На  базаре крик,  гам,  толчея.  Долгополова за  полы
хватают, всяк рвёт покупателя к себе:
     - А вот поросёночек, а вот!..
     Купил  Долгополов живого поросёнка,  взвалил в  мешке  на  загорбок и
посеменил мелкими шажками к воеводе.  "Первеющее дело -  пашпорт. А ну как
не даст?.."
     Воевода Ржева-города  всем  воеводам  воевода,  секунд-майор   Сергей
Онуфриевич Сухожилин,  а по прозванью "Таракан".  Такое от народа прозвище
он получил не зря и вовсе не за свою наружность, а по причине практичного,
во   благо   градожителей,  ума.  Но  об  этом  замечательном  событии  мы
своевременно читателей оповестим.
     Воевода  Сухожилин-Таракан  -   сын  полка,   он  в  армии  Елизаветы
дослужился  до  сержанта,  а  по  хлопотам  проживавшей во  Ржеве  княгини
Хилковой был  произведён в  офицерский чин  и  назначен ржевским воеводой.
Несёт он  бремя службы вот уже двадцать лет,  сначала был корпусом строен,
затем стал богатеть,  толстеть.  Сначала ходил бритым,  в  парике,  затем,
махнув  рукой  на  приказ,  отпустил  бородищу и  лохматые волосы,  как  у
кержака. Нрав у воеводы крутой, горячий, глаза завидущие, руки загребущие,
да  к  тому же  и  добрым разумом не наделил его господь,  водились за ним
такие фокусы,  что  -  ах!  Но  милостию божией,  доброхотным заступлением
престарелой княгини Хилковой,  а наипаче через взятку златом, снедью и чем
попало,  воевода Таракан всякий раз  выходил из-под суда бел и  чист,  аки
снег блистающий.  Слава тебе,  господин, и тебе, княгиня, и вам, продажные
суды, продажные души, великая слава и честь во веки веков. Аминь.
     Мороз за щёки хватает,  поросёнок визжит, купец покряхтывает. А вот и
богатый  каменный  воеводский дом.  У  ворот  в  полосатой  будке  дремлет
будочник с  алебардой на  плече,  возле его ног рыжая шавочка по-сердитому
пошавкивает.
     - Пёсик,  пёсик,  на! - с опаской оглядываясь на собачку купец юркнул
во двор,  сдал поросёночка на кухне с низким поклоном воеводихе,  сам -  в
канцелярию.
     Пусто,  столы  заляпаны чернилами,  гусиные перья разбросаны,  пол  в
плевках,  в рваных бумажонках.  На воеводском, под красным сукном, столе -
петровских времён  зерцало,  пропылённые дела,  на  делах  разомлевший кот
дремлет,  над  столом в  золочёной раме ее  величество висит,  через плечо
генеральская лента со звездой,  расчудесными глазами весело на Долгополова
взирает.
     Нет никого,  в  открытую дверь мужественный храп несётся,  надо быть,
сам воевода после сытой снеди дрыхнет. Долгополов топнул, кашлянул. Храпит
начальство.  Долгополов двинул  ногой  табуретку,  двинул  стол,  барашком
крикнул:
     - Здравия желаю! Это я...
     Храп сразу лопнул, воевода замычал, застонал, сплюнул и мерзопакостно
изволил обругаться:
     - Эй,  писчик!  Ты что,  сволочь,  там шумишь,  спать не даёшь?  Рыло
разобью!
     - Это  я,   отец  воевода,   -  загнусавил  высоким  голосом  Остафий
Трифонович.  -  Раб  твой худородный,  купчишка Долгополов челом тебе бить
пришёл. Не прогневайся, выйди, отец-благодетель...
     В  доме  жара,  от  печей горячий воздух тёк,  обрюзгший большебрюхий
воевода выплыл из покоев в  подштанниках,  в  расстёгнутой рубахе,  босой.
Волосы всклочены,  борода лохмата,  глаза бараньи,  губы толстые. За окном
сумерки, в канцелярии серый полумрак.
     - Ты  чего,  дьявол,  стучишь?  -  крикнул воевода.  -  Ах,  это  ты,
Долгополов?  Я думал - подканцелярист... Пошто поздно? Присутствие закрыто
ведь, - воевода рыгнул, перекрестил рот, почесал брюхо, сел за стол. - Что
скажешь?
     - Ой,  отец воевода. Сергей Онуфрич, до твоей милости я, пашпорт хочу
исхлопотать, хочу в Москву да в Казань-город ехать по спешным делам моим.
     - Эй,  дай-ко-те  квасу  мне!  -  опять  крикнул  воевода  и  пожевал
пересохшими  губами.  Потом  прищурился  на  Долгополова,  державшего  под
пазухой два тюрючка с красками,  подумал:  "Прощелыжник...  Давно бы тебя,
прощелыжника,  надобно в кнуты взять, в тюрьме сгноить... Ишь ты, тюрючки.
Мне люди добрые мешками носят". И воевода, отдуваясь, прохрипел: - Пашпорт
тебе надобен? В Москву? В Казань?
     - Так точно,  милостивец, - переступил Долгополов мозольными ногами и
благопристойно покашлял в горсть.
     Воевода вдруг заорал:
     - Марья! Квасу! - и стукнул жирным кулачищем по столешнице.
     Спавший на столе кот в испуге вскочил,  хищно прижал уши, хозяин сшиб
его  на  пол,  а  купчик рыбкой нырнул в  кухню,  принёс деревянный жбан и
кружку  белого фаянса.  Воевода окатил душу  холодненьким,  перевёл дух  и
сказал:
     - Нет,  не будет тебе пашпорта. Ты весь век свой шляешься, не сидится
тебе на месте-то... Ты хлюст порядочный...
     Долгополов  сунул   тюрючки   на   скамейку,   всплеснул  руками   и,
скосоротившись, повалился на колени:
     - Милостивец,  батюшка! Не губи, выдай... Самонужнейшие дела у меня в
Казани.
     - С пустыми руками к воеводе не ходят. Нет, не дам...
     - Я твоей супруге поросёночка живенького принёс. Сосунок. К Рождеству
Христову выкормишь.
     - Поросёночка?  Сам ешь.  Не больно корыстен поросёнок твой. Ступай с
богом, не дам.
     - Батюшка,  воевода пречестной!  -  взмолился Долгополов.  -  Я  ныне
человек разорившийся,  панкрут,  сам изволишь знать... А в дороге чаю дела
поправить,  может,  паки богатым стану, паки откуп в Питере сниму, золотом
засыплю тебя, отец.
     - Ты на посуле, как на стуле... Знаю тебя, хлюст ты... Ступай!
     Воевода встал и ушёл в покои, захлопнув дверь.
     Долгополов покачал сокрушённо головой,  вышел  ни  с  чем  на  улицу.
Сумерки сгущались.  На западе широкая заря стояла.  На жёлтом небе, как на
золоте,  синели маковки церквей и колоколен.  Будочник, взгромоздившись на
приставленную  к  столбу  лестницу,   оправлял  фонарь,  подливая  в  него
конопляное  масло.   На  мрачно  прошагавшего  Долгополова  рыжая  шавочка
пошавкивала.  На душе у Долгополова кошки скребут.  Ну да ничего, он этого
воеводу-хабарника ещё уломает.


     - А  ну-ка,  стукнусь к  Твердозадову,  авось ещё не  дрыхнет,  авось
деньжат  с  него  сдёрну;  без  деньжат  куда  пойдёшь,  -  вслух  подумал
опечаленный Остафий Трифонович.
     Купец Абросим Твердозадов канатную фабричку имел, почитался в больших
тыщах,  недавно кирпичную церковь старообрядцам пожертвовал,  но был груб,
суров  и  на  руку  дюже  ёрзок.  Во  Ржеве  до  пятнадцати таких канатных
завезений,  купцы делали из конопли верёвки самым незатейливым способом, а
в работных людях у них городская голытьба да оброчные крестьяне.
     Подошёл  Долгополов  к  кирпичному  двухэтажному дому.  Над  дубовыми
воротами крест восьмиконечный врезан,  под ним - медный складень. Постучал
в калитку, спросил дворника:
     - Сам-то дома?
     - Дома. Токмо ной у него в поясах, спину пересёкло, кажись, лежит.
     По  блоку  злющий кобель на  цепи  взад-вперёд сигал и  люто  лез  на
оробевшего купца.  Творя молитву от  укусов песьих,  Долгополов на  чёрное
крыльцо,  дёрнул в кухню дверь -  не подаётся, дёрнул со всей силы - плохо
заложенный крючок слетел,  дверь  разом  распахнулась.  Долгополова обдало
паром, как из бани. Он шагнул в кухню и, чтоб тепла не упустить, захлопнул
за  собой дверь.  Два  сальных огарка сквозь пар чадят.  Опершись о  печку
руками,  согнув  широкую красную спину  (бородатую с  плешью голову вниз),
стоял голый человечище,  хозяин Абросим Силыч Твердозадов,  а его дородная
красавица жена,  тоже голая по пояс,  в  какой-то коротенькой юбчонке,  со
всем  усердием  и  с  молитвенным от  немощи  причётом  растирала  редькой
поясницу  супруга  своего.   Голый  человечище  кряхтел,   охал,  жалостно
постанывал.
     И  лишь  захлопнул вошедший  Долгополов за  собой  дверь,  вспугнутая
хозяйка с визгом:  "Ой-ой, кто это такое впёрся?" бросилась в покои, голый
же  человечище,  не  меняя положения,  только обернул бородатый лик свой в
сторону вошедшего и сипло закричал:
     - Дворник,  ты?  Эк тебя,  дьявола,  прости меня,  господи,  черти-то
носят. Никак, крюк в двери сорвал. Пошёл, стерва, вон!..
     - Не  извольте  беспокоиться,   Абросим  Силыч.  Это  не  дворник,  а
самолично я, Долгополов Остафий...
     - Ты?  Пошто ты,  тварь,  не в  показанное время лезешь,  пошто двери
чужие ломаешь, аки тать? Тут женщина в нагом естестве, а он, собака...
     - Я,  Абросим Силыч,  видит  бог,  защурившись стоял  и  наготы вашей
супруги не приметил,  -  врал Долгополов,  отлично зная,  сколь ревнив был
Твердозадов к  красавице жене  своей.  -  Я,  Абросим  Силыч,  в  простоте
душевной  деньжонок  у  вас  попризанять насмелился-с...  Дозарезу  нужны,
Абросим Силыч... Погибаю-с, - пел елейным голосочком Долгополов.
     Забыв  про  поясницу,  ревнивый муж  вгорячах быстро распрямился,  от
резкой боли застонал и,  шагнув к попятившемуся Долгополову, весь затрясся
в злобе:
     - Тебе...  денег...  Тьфу!..  Ты,  мошенник,  чуть  в  трубу меня  не
выпустил.  Плут ты, по тебе давно тюрьма плачет... Уйди, зелье лихое, пока
я те щёлоком морды не ошпарил!
     Долгополов схватился за дверную скобку:
     - Не извольте гневаться,  Абросим Силыч. Уж ежели я мошенник да плут,
так вы вдвое...
     Великан хозяин молниеносно сгрёб ухват, замахнулся им на Долгополова,
пинком ноги вышиб его за дверь и, выскочив вслед за ним, орал:
     - Митька! Ивашка!.. Спускай собак... Трави его, асмодея!
     Вперевёрт кувыркаясь с лестницы, заполошно орал и Долгополов:
     - Постой,  постой, длиннобородый чёрт! Я те покажу, как честных людей
увечить... Я самому воеводе жалобу подам! Он те бороду-то рыжую убавит...
     - Чихал я  на  твоего воеводу-дурака!  Жулик твой воевода,  крохобор.
Ивашка, чёрт, чего смотришь? Дуй его!
     И  Твердозадов,  опять заохав,  скрылся в  кухню,  а  дворник схватил
Долгополова за шиворот и поволок со двора, как волк барана.


                                    3

     На другой день мрачный Остафий Трифонович, похлебав толокна с квасом,
снова  направился в  воеводскую канцелярию.  Скучала поясница,  побаливала
голова от вчерашней затрещины.  Подьячий в медных больших очках,  писчик и
два подкопииста,  поскрипывая гусиными перьями, строчили бумаги. Кот сидел
на полке с законами,  умывался лапой,  зазывал гостей. Воеводы не было. По
случаю  рождественского  поста  он  говел,   ещё  из  церкви  не  приехал.
Долгополов вышел на улицу, ждал у ворот, вёл беседу с будочником.
     - Идёт,  идёт такой слушок,  -  охрипшим голосом говорил бударь,  для
сугрева переминаясь с ноги на ногу.  -  Токмо я сему веры не даю,  ни боже
мой!  Может ли такое статься,  чтобы из мёртвых царь воскрес? Ни боже мой!
Вчерась  двоих  пьяных  загребли в  кабаке  за  язычок,  маленько попытали
батожьем острастки ради, да с пьяного чего возьмёшь...
     Подкатил воевода с бубенцами.  Прохожие, сдёрнув с голов шапки, низко
кланялись начальству.  Долгополов подхватил воеводу под ручку, подсобил из
саней выпростаться, на крыльцо взойти.
     - Не дам, не дам, - бормотал воевода, обдирая сосульки с густых усов.
- За пашпортом? Не дам...
     - Я, отец воевода, с жалобой к твоей милости пришёл. Дай защиту...
     - С жалобой? На кого показываешь?
     - На ирода и разбойника, на Аброську Твердозадова.
     - Ась,  ась?  -  и  воевода,  чтоб  лучше  слышать,  отогнул стоявший
кибиткой лисий воротник.  - На кого? На Аброську Твердозадова? Давай-давай
его сюда...  Он предо мной шапки не ломает, его гордыня заела. Он, подлец,
на  меня в  Тверь жалобу писал...  Он вроде тебя -  хлюст,  а  нет,  так и
погаже... Давай-давай... В чём обвиняешь? Шагай за мной...
     Воевода стал весёлым, суетливым, сказал:
     - Обожди,  пожалуй,  в канцелярии,  я чайку испью. Приобщался сегодня
я...
     Через  час  в  канцелярии появился воевода в  кургузом мундире и  при
шпаге.  Все вскочили,  бросили перья,  с низким,  подобострастным поклоном
гулко прокричали:
     - С принятием святых таинств поздравляем, васкородие! Имеем честь!
     - Спасибо,   ребята...   Долгополов!  Показывай,  в  чём  дело.  Иван
Парфёнтьич, садись сюда, пиши.
     Долгополов и  подьячий подошли к  красному столу.  Подьячий,  гусиное
перо  за  ухом,  сел,  разложил пред  собой голубовато-серые листы бумаги,
протёр концом скатерти очки, откашлялся. Писчики, водя вхолостую перьями и
притворяясь,  что  усердно  пишут,  навострили  уши.  Долгополов  гундосым
голосом  стал  давать  показания,   стараясь  обелить  себя  и   во   всём
обвиноватить Твердозадова.
     - ...Тут он, аспид, сверзил меня с лестницы и начал всячески поносить
твою милость, отец-воевода, непотребной бранью...
     - Какими словесами?
     - Срамно вымолвить.  Не точию словом произносить,  но и  писать  зело
гнусно  и мерзко,  сиречь такие словеса,  ажно язык мой прильпне к гортани
моея... Боюсь.
     - Ну,  молви,  молви смело,  не опасайся...  А  нет -  и тебе,  хлюст
путаный, кнуты будут. - И бараньи глаза воеводы омрачились.
     - Господин воевода!  Лучше  допроси  дворника евонного,  Ивашку.  Он,
смерд,  слышал хозяйскую хулу на  твою милость...  Вели сыскать его.  Да и
Аброську Твердозадова зови...
     - Писчик! - крикнул воевода. - Пошли солдата за Ивашкой.
     Вскоре привели в канцелярию Ивашку.  Это -  широкоплечий, призёмистый
парень лет двадцати пяти,  кудрявый,  без бороды и  без усов.  Глаза злые,
губы  толстые.  Он  -  сирота,  крепостной господ  Сабуровых,  числился на
оброке,  подрядился, по письменому договору, служить три года Твердозадову
на его канатной фабричке.  И, как водится, попал в большую кабалу: помещик
вскоре запродал его ещё на два года и  половину денег за его службу забрал
вперёд.  А  служба у  купца  анафемская.  Пробовал Ивашка бежать,  но  был
сыскан,  отдан на расправу воеводе.  Получив от Твердозадова мзду, воевода
самолично избил  Ивашку,  приказал выдрать его,  а  после  порки  водворил
бегуна снова в  кабалу к купцу,  Ивашка озлобился.  На своего хозяина,  на
зажиточных людей и на всё начальство глядел лютым зверем.
     - А-а,  знакомый!  -  притворно  весело,  но  с  затаённой неприязнью
воскликнул воевода. И начался допрос.
     Ивашка, опасаясь от Твердозадова побоев, запирался:
     - Знать не знаю,  ведать не ведаю,  а чтоб хозяин ругал вашу милость,
не слыхивал.
     - Ишь,  мужик-деревня, голова тетерья! - зашумел на него Долгополов и
загрозил перстом.  -  В запор пошёл. А не ты ли меня, волчья сыть, выволок
за  ворота да  кулачищем по  загривку?  После того разу я  смешался,  куда
бежать...
     - Нетути,  не видел я вас,  -  сказал Ивашка, - я втапоры в трепальне
обретался, пеньку чесал.
     Долгополов хлопнул  себя  по  бёдрам,  закачал  головой и  прогнусил,
ехидно улыбаясь:
     - А-я-яй, а-яй... Подлец какой ты, парень! Побойся бога, пост ведь.
     - Выходит,  ты  не  слыхал,  как меня хозяин твой честил?  -  сердито
спросил воевода и нахмурился.
     - Сказывал, не слыхал, - с грубостью ответил парень.
     Воевода ударил в стол и закричал:
     - Р-розог сюда!..  Палача сюда!  Ребята,  вали  его  на  пол,  спущай
портки!
     Три  старых  солдата  брякнули  Ивашку  на  пол,  сорвали  полушубок,
перевернули носом  вниз,  оголили  спину.  В  красной рубахе  косой  палач
пришёл,  под пазухой -  пучок розог.  На ноги Ивашке сел солдат,  на шею -
другой,  а  третий солдат крепко держал вытянутые вдоль пола  руки  парня.
Ивашка пыхтел, скрежетал зубами.
     - А  ну,   ожги,   -  командирским  басом  приказал  воевода,  встал,
подбоченился, шагнул к Ивашке.
     И только палач замахнулся, Ивашка заорал:
     - Винюсь! Винюсь!!.
     Палач недовольно кинул розги, парень встал.
     - Сказывай!  -  крикнул ему воевода.  - Иван Парфёнтьич, записывай за
ним.
     Глаза Ивашки засверкали,  застучала кровь в виски,  он подумал:  "Эх,
была не была, и хозяину и воеводе молебен закачу..." - и, вымещая злобу, с
плеча начал поливать начальника:
     - А пушил он твою милость вот как:  "Этот сукин сын,  воевода Таракан
самый,  -  говорит,  -  из подлецов подлец...  Самый христопродавец. Я его
знаю,  Таракана,  подлеца!..  Он чем попало, мол, хабару берёт. Весь город
ограбил.  Народ истязует.  Девку, мол, изнасильничал... Каторжник воевода,
подлюга, казнокрад... В петлю его, сукина сына, давно пора... Убивец! Вор!
Тараканище, этак и этак его растак..."
     Поднялся переполох.  Воевода размахнулся,  подпрыгнул и, ударив парня
по шее,  сверзил его на пол.  Писчики,  подкопиисты повскакали с  мест.  -
Волоки его,  волоки!  В холодную!  Держать,  гада, без выпуску, - свирепел
воевода.  -  Гей,  люди! Сыскать купца сюда! Твердозадова! Крамола! Смерды
головы подъемлют,  аки  змеи...  Эвот  под  Оренбургом низкая сволочь бунт
бунтует.  Я вам покажу Петра Фёдорыча императора! Слава богу, государыня у
нас, матушка Екатерина! Сыскать купца!
     Парня  поволокли вон.  Служащие стояли как  в  оцепенении,  тряслись.
Лисье личико Долгополова покрылось крупным потом,  красными пятнами пошло,
а  в  прищуренных  глазах  неудержимый  смех.   Ослабевший  от  бешенства,
толстобрюхий воевода пробирался,  словно пьяный,  к  себе в покои,  тяжело
переводил дух, хватался за сердце.
     - Батюшка,  Сергей Онуфрич,  - взяла его под руку молодая краснощёкая
воеводиха,  дочь простого посадского человека,  -  что ж ты, голубчик мой,
ради принятия святых таинств в этакий раж вошёл: кричишь, ругаешься, людей
бьёшь...  Ой,  грех  какой,  ой,  грех какой,  право ну.  Разденься,  ляг,
отдохни.  Глянь,  вздышишь-то,  словно рыба  на  песке.  Мотри,  кондрашка
хватит.
     Воевода струсил слов её,  разделся,  отдуваясь,  выпил квасу,  лёг  в
постель.  Свалили его поносные выкрики Ивашки. Господи, боже мой, ведь всю
правду  смерд  про  воеводу  молвил.   Христопродавец,   взяточник,   вор,
насильник,  казнокрад...  Так  оно  и  есть.  А  как  иначе?  Вот нагрянет
губернаторская ревизия -  тут  неладно,  там  неладно,  здесь  упущение по
службе,  -  всех надо ублаготворить,  всякому хапуге-ревизору взятку дать.
Вот и приходится с застращённых жителей тянуть... Эх, доля ты служилая!
     Вернулись солдаты, доложили подьячему, а подьячий воеводе:
     - Повинного  пред твоей милостью купца Твердозадова добыть солдаты не
доспелись.  И сказывали те посланные тобой солдаты,  коль скоро-де подошли
они  к хороминам купца,  ворота-де оказались на запоре,  а сам винный пред
твоей милостью купец шумел-де  из-за  ворот:  у  воеводы-де  руки  коротки
тягать промышленных купцов в воеводскую канцелярию,  такого-де закона нет,
а есть закон тягать оных фабрикантов в мануфактур-коллегию.  И по  сему-де
уходите прочь,  иначе псов спущу,  работных людей скличу,  худо будет!  И,
шумя так,  два выстрела из пистоли в воздух дал.  Какое изволишь,  воевода
государь, распоряженье учинить?
     И подьячий поклонился воеводе. Тот, лёжа на кровати, помедлил, поохал
и слабым голосом сказал:
     - Для ради того, как я сей день причащался, а вчерась каялся в грехах
самому Христу,  кой  заповедал нам прощать врагам своим,  я  данной мне от
великой государыни властью того  винного предо мной  купца Твердозадова на
сей раз прощаю. Объяви сие.
     - А как прикажешь...
     - А того смерда Ивашку,  дав ему острастки ради двадцать пять горячих
лоз, отпустить домой, мерзавца, с миром.
     Когда подьячий на цыпочках вышел,  воевода, устремив глаза к образу с
лампадкой,  переживал  в  душе  светлые  минуты  христианской добродетели:
обидчика простил, парня наказал слегка рукой отеческой и отпустил домой.
     - Зарежу  воеводу,  зарежу воеводу...  Вот  подохнуть,  зарежу,  -  с
остервенением  бубнил  измордованный  Ивашка  себе   под   нос,   уходя  с
воеводского двора.


                                    4

     Наступили  рождественские  праздники.  Все  учреждения  -  воеводская
канцелярия,  суд,  земская изба -  закрыты на  две недели.  По  старинному
обычаю  отворились двери  тюрьмы,  колодники были  распущены по  домам  на
подписку и  поруки.  В  неволе  остались на  праздник только  те,  которых
надлежало держать "неисходно без выпуску".
     Загудели колокола,  праздичный народ  валом повалил в  церкви.  Затем
пошло исстари установленное обжорство,  пьянство,  плясы.  Иные  опивались
насмерть или в  пьяном виде замерзали под забором.  По  улицам в  вечернюю
пору разъезжали, шлялись ряженые.
     У  воеводы,  бургомистра,  ратмана,  именитого купечества шли  шумные
пиры.  Подвыпив, иногда на пирах дрались, вырывали друг другу бороды, били
посуду.
     Воевода за  святки допился до  чёртиков,  его  дважды отливали водой,
цырюльник пускал кровь ему.
     А в день Крещенья,  после водосвятия на Волге, как ушёл крестный ход,
многие стали купаться в иорданской проруби.  Поохотился и воевода очистить
в  святой воде тяжкие прегрешения свои.  Он  подкатил в  расписных санях с
коврами.  Жена плакала,  вопила: "Не пущайте его, люди добрые, не пущайте:
он  не в  себе,  утонет!"  Воевода рванулся от жены,  сбросил шубу на руки
рассыльного,  сбросил валенки, длинную фланелевую рубаху (больше ничего на
нём не было),  перекрестился и,  загоготав,  скакнул,  как грузный морж, в
прорубь.  Зелёная вода  взбулькнула,  волной  выплеснулась на  сизый  лёд.
Праздничная толпа зевак захохотала. Выкрикивала:
     - Эй, Таракан! Воевода! Город горит!
     - Воевода! Тараканы ползут!..
     - Поджигай!..
     Зажав ноздри и уши, воевода трижды с поспешностью погрузился в святую
воду, выскочил, сунул ноги в валенки, накинул шубу, упал в сани:
     - Погоняй!
     Вдогонку хохот, свист, бегущая орава весёлых ребятишек.
     - Эй, Таракан, Таракан! - голосили мальчишки.
     - Глянь, глянь, Таракан водку хлещет!
     Воевода, злобно выкатывая бараньи глаза, грозил кулаком, ругался:
     - Гей, стража! Дери их, чертенят, кнутом, - и тянул из фляги романею.
     Давно было дело,  а народ всё ещё не может забыть той смешной истории
и до сих пор зовёт воеводу Тараканом.  История же такова. Однажды в летнее
время  по  неосторожному обращению  с  огнём  просвирни  Фёклы  Ларионовой
сгорело почти  полгорода.  После  пожара  к  растерявшемуся воеводе валили
кучами  разные  советчики:   старушонки,   посадские  люди,   ворожейники,
духовенство,  христа-ради юродивые,  закоренелые старообрядцы, прорицатели
и,   предсказывая  второй  пожар  горше  первого,  давали  воеводе  разные
суеверные советы,  один глупей другого.  Воевода сшибся с панталыку, а как
не  густ был разумом,  то,  избегая брать на  себя ответственность,  решил
подать в Санкт-Петербург запросную бумагу.
     "Рапорт воеводской канцелярии Сенату.
     Сего Мая 20  числа на память мученика Фалалея,  волею божией половина
богоспасаемого града  выгорело  дотла  и  с  пожитками.  А  из  достальной
половины града даже неудержимо ползут тараканы в поле. И, видно, быть и на
сию половину города гневу божию. И долго ль, коротко ль, а и оной половине
города   гореть,   что   и   от   старых  людей   примечено.   Того   ради
Правительствующему   Сенату   представляю,   не   благоугодно   ли   будет
градожителям пожитки свои выбрать, а оставшуюся половину запалить, дабы не
загорелся город не вовремя и пожитки бы все не пожрал пламень".
     Этот рапорт в виде курьёза был доложен государыне.
     Прочтя   оный,   Екатерина  Алексеевна  грустно   улыбнулась,   потом
рассмеялась,  потом  стала  хохотать.  Засим помрачнела,  изволила взять в
ручку карандашик золотой и,  поджав губы и сделав ямки на щеках,  положила
резолюцию:
     "Половина города сгорела,  велеть жителям строиться.  А  впредь тебе,
воеводе, не врать и другой половины города не зажигать. Тараканам и старым
людям не верить, а дожидаться воли божией"*.
     _______________
          * Рапорт и резолюция Екатерины - подлинны.

     Так и пошло с тех нор воеводе прозвище - Таракан да Таракан.
     Святки в  городе,  слава  богу,  завершились.  Без   душевного,   без
телесного повреждения остались во Ржеве-городе немногие.  В их числе был и
знаменитый самоучка Терентий Иванович Волосков.  В первый день  Рождества,
по своему почётному положению,  принимал у себя поздравителей, сам ездил с
поздравкой,  но пил сдержанно,  да и то самое слабое вино.  На второй день
накатилась  на  него  от непривычного безделья зелёная скучища.  На третий
день  изобретатель  с  утра  обложился  книгами,  с   жадностью   поглощал
рукописные  листы  перевода  "Астрономических лекций шотландского механика
Джемса Фергесона"  (перевод  сделан  тоже  ржевским  жителем  -  механиком
Собакиным),  читал  евангелье,  апокалипсис,  библию,  стараясь вникнуть в
премудрость притчей Соломона.  А  назавтра  собрался  сходить  в  гости  к
мозговитому  купцу  Матвею Алексеевичу Чернятину:  купец сам измыслил и по
своим чертежам сооружал  какую-то  небывалую  механическую  кузницу.  Ржев
славен был одарёнными людьми!
     Невзирая на свою деловитость,  на преданность изобретательским идеям,
Терентий Иванович Волосков был  одинок  душой  и  по-своему несчастен.  Он
искренне  скорбел  неустройством  жизни   русской,   поврежденьем  нравов,
торговлей крепостными,  как собаками,  всеобщей темнотой. И не было такого
человека по плечу ему, чтобы разделить с ним тягостные думы.
     - Доколе,  господи, потерпишь всю мерзость запустения на Руси святой?
- жаловался он в пространство.  -  Кругом бесправие,  разбой, прямо сердцу
больно.  Держава наша,  господи,  в  опасности...  Бабий  век  грядёт:  не
помнящая родства Екатерина*,  две Анны, весёлая Елисафет, опять Екатерина.
Пышно,  суетно живёт  царица,  сразу по  пятьдесят тысяч мужиков с  землёй
любовникам своим дарит.  Вот  где  горе земли русской,  вот над чем должно
зубовно скрежетать и  злобные слёзы лить!  А  при  высочайшем дворе блеск,
горше тьмы,  и блуд,  горше Вавилона. От этого ослепляющего блеска слепнет
всяк,  стоящий в блеске,  -  иноземные послы, русские вельможи и дворяне -
слепнет и  уже  не  видит ничего,  что  творится в  зело просторной стране
нашей.  Вот я, Терентий Волосков, паки и паки вопрощаю себя: что делать, с
чего  начать,  чем  помощь оказать родине своей?  Вопрощаю тщетно,  и  нет
ответа, всё нет ответа на помыслы мои.
     _______________
          * Екатерина I, жена Петра Великого.

     Так  мучился  сам  с  собой  совестливый самоучка  Терентий  Иванович
Волосков.
     И подобных людей большого ума и сердца,  несчитанных, незнаемых, было
несметное в  России множество.  Сидели они,  как  жемчужины в  навозе,  во
Ржевах,  Нижних Новгородах, Барнаулах, Бежецках, Великих Устюгах, в сёлах,
в весях, в тюрьмах, на каторге.
     Сильные духом,  но  беспомощные разъединённостью своей,  они  даже не
ведали друг о друге.
     И неустроенная жизнь текла над ними.
     Жизнь -  голодная и  мрачная -  в низменных пластах деревни;  жизнь -
блестящая,  среди  даровой  бесчеловечной роскоши  -  в  тоненьком  пласте
вельможного  дворянства;   жизнь  -   расчётливая  до  полушки,   жизнь  -
грабительская -  в  гнёздах молодой породы:  крупных коммерческих дельцов,
фабрикантов,  именитого купечества,  -  вся эта неустроенная жизнь, бедная
богатством,   богатая  малограмотными  попами,  разбойниками  при  больших
дорогах,   продажными  сенаторами,   подкупными  судьями,  всякой  строкой
приказной и  тому  подобными паразитами,  сосущими кровь  людскую,  -  эта
сумеречная,  бесправная жизнь во всей полноте своей и  наглом обнажённости
текла  неспешно над  головами людей  большого сердца,  людей  несчитанных,
незнаемых.
     И вот, несчитанный, незнаемый купец Остафий Долгополов пылко восхотел
считанным да славным сделаться,  и,  того не ведая, из незнаемых он-таки в
русскую  восемнадцатого века  историю  попал.  С  превеликим злоключением,
опасностью, страхом - того достиг. А достигнув, не рад был своей жизни.
     В  конце  февраля,   после  масленичной  гульбы  с  блинами,  Остафий
Долгополов помчался на ясные очи Петра Фёдорыча Третьего -  в  его царские
нози  бултыхнуться,  должок сквитать,  всякие,  корысти ради,  выгоды себе
заполучить...
     Знай,   ямщик,   кого  снежными  полями  мчишь.  Легче,  ямщичок,  на
поворотах,  громче  свищи,  удалей  песни  пой,  подстёгивай кнутом  своих
кобылок!
     Сани   скользом-скользом,   снегом   голубеющим   осыпаны   просторы,
серебристые посвисты в  ушах,  колокольчик под дугой выбрякивает заунывную
какую-то,   тоскливую,   тоскующую  музыку:   "Со   святыми  упокой   душу
новопреставленного раба твоего Остафия".  Но никто не скажет: в смерть или
к преуспеянию жительскому несётся смелый Остафий Долгополов.
     Остафий  Долгополов  несётся  скользом-скользом  прямо  в  пекло,  на
опасное свиданьице к самому Емельяну Пугачёву.


                                    5

     До Москвы Долгополов ехал вполне благополучно.  Правда,  в  пути,  по
наущению дьявола,  были мелкие невзгоды,  впрочем сказать, денег за постой
он  не платил,  а  при прощаньи объявлял хозяевам,  что,  мол,  правится в
Москву за  благословением к  митрополиту,  оттуда же  через  море-океан во
святой град Ерусалим,  к  святой пасхе,  и нет ли,  мол,  у вас,  хозяева,
усердия  записать  ваши   имена   в   "о   здравие",   чтоб   ерусалимский
владыка-патриарх помянул их на Голгофе.  Ну,  известно дело, благочестивые
хозяева постоялых дворов с  радостью совали купцу деньги на  красную свечу
ко  гробу  господню,  купец  деньги принимал,  а  святые имена  доброхотов
вписывал в книжицу свою.  Так,  не торопясь, и ехал, незаметно прихватывая
впопыхах то  новые рукавицы,  то  девичий платок,  то  старушечьи чулки из
толстой шерсти.
     Лишь в притрактовом селе Паскудине заминка вышла.  Ночевал Долгополов
у  попа,  приветливая матушка накормила его пирогом с солёными груздями да
ухой,  он  в  благодарность благовествовал,  либо сказывал побаски,  утром
распрощался по-приятельски и поехал с миром.
     И только миновал лесок, глядь-поглядь, нагоняют двое верховых:
     - Стой, ворище, стой!
     Долгополов вскочил  дубом,  выхватил  у парнишки-ямщика кнут,  стал с
плеча охаживать лошадок.  Однако всадники настигли,  рослый  дьякон  сгрёб
коренную под уздцы, седовласый плюгавенький попик, исказясь в лице, шумел:
     - Ты,  тать,  мою серебряную лжицу хлебальную украсть спроворил! Грех
тебе. Подавай хапаное!
     Рослый дьякон соскочил с коня, вытряхнул мешок Долгополова, подхватил
зазвеневшую увесистую ложку,  подал батюшке.  Купец пал на колени, сдёрнул
рысью шапку, стал большие кресты класть, стал лбом в землю бухать:
     - Богом клянусь, не брал! Подсунул кто-то, не иначе - сатана...
     Дьякон загнул Долгополову салазки,  в  меру  потрепал его  и,  подбив
левый глаз, оставил купца лежащим на снегу, в безмолвии.
     Затем духовные лица,  оба-два с  отцом Прокофием,  поскакали обратно,
радуясь и славя бога.
     Остафий   же   Трифонович,    заохав,   приподнялся   мало,   спросил
ямщика-парнишку,  не закрылся ли, мол, повреждённый глаз, тот ответил: "не
совсем чтобы";  Долгополов,  благословясь,  встал,  вынул из денежной кисы
медный сибирский с двумя соболями пятачище, приложил его к опухшему глазу,
обвязался белым платком,  сел  в  сани,  с  горестной ухмылкой взглянул на
истоптанное в сугробе место и тяжело вздохнул.
     В  первопрестольный  град  Москву  прибыл  он  в  серёдке  марта.  На
окраинах,  над Кремлем и за Москвой-рекой по рощам граяли грачи, встречали
весну,  гнёзда вили. Остафий Трифонович то и дело на соборы, на монастыри,
на  церквушки крестился,  аж десная рука устала,  аж зазябла голова.  Ну и
храмов божьих, ну и звону на Москве!
     По иным улицам и переулкам, где проезжал купец, особливо на Варварке,
многие дома как бы нежилые: двери заколочены, стёкла в окнах побиты.
     - А это,  вишь ты, в третьем годе чума в Москве шалила, поди, слыхал?
- пояснил седоку старик-возница.  -  Ена,  чтоб ей лихо было, тьма-тьмущую
народу загребла, прямо счёту нет.
     Долгополов   остановился   в   купеческом   подворьи,   у   знакомого
купца-раскольника Нила Титова.  Посещал Рогожское кладбище*,  в  чуму 1771
года   отведённое  старообрядцами  для   погребения.   В   нововыстроенной
деревянной   часовне   собирались  многие   раскольники-капиталовладельцы.
Долгополов старался завязать с  ними торговые дела с  расплатой векселями,
но  раскольники,  сами  жохи,  видели  Долгополова  насквозь,  в  руки  не
давались.
     _______________
          * Впоследствии знаменитый оплот старообрядчества. - В. Ш.

     Бродил Долгополов по кабакам,  трактирам,  иногда бывал вполпьяна,  а
больше притворялся пьяным,  вынюхивал,  чем дышит народ московский, нельзя
ль, мол, из подслушанных речей какую ни есть корысть себе извлечь.
     А народ по кабакам собирался разный. Тут тебе и младший повар княгини
Уваровой с приезжим из деревни  земляком  пришли  продёрнуть  по  стакашку
сиводрала.  Тут тебе с фиолетовым запойным носом долгогривый монах-бродяга
- на груди жестяная кружка с образком,  десятый год собирает на  сгоревший
прошлым  летом  храм  Преполовения  в  несуществующем  селе Крутые Задки -
человек бывалый, беспаспортный, битый, не единожды в тюрьме сиживал. Тут и
воинственный  будочник  -  угощает  его пойманный на барахолке жулик:  "Не
веди,  дяденька, в приказ, пойдём выпьём". У жулика - жёлтая опухшая рожа,
щека подвязана просаленной тряпицей, из-под тряпицы кончик носа и рыжий ус
торчат.  А больше всего пригородных крестьян в  добрых  овчинных  тулупах,
извозчиков  и  господских  челядинцев  в  цветных  камзолах,  в  сермяжных
свитках,  в стареньких ливреях.  Большой трактир - "распивочно, навынос" -
занял нижний этаж каменного дома у Петровских ворот.
     Вечер.  Чадят под потолком заправленные деревянным маслом два фонаря,
на  кабацкой  стойке  сальные  свечи;   плешивый  чахоточный  целовальник,
послюнив пальцы,  то и дело срывает со свечи нагар. Меж грязными столами с
пьющей братией шныряют половые -  парни  в  красных рубахах с  засученными
рукавами,  в руках деревянные, а то и железные подносы, на подносах штоф с
водкой,  стакашки,  кучками разложены огурчики,  рыжики, рубленое осердие,
печёнка. Шум, крики:
     - Эй,   половой!   А  поджарь  мне  на  три  копейки  рыбки  боговой,
салакушки...
     - Сбитню, сбитню нацеди погорячей...
     - А ну, завари на пробу китайской травки, по-господски желаю!
     Долгополов съел целую селёдку, рыгнул, брусничного квасу запросил. За
одним столиком сидел с ним молодой приказчик богатого купца Серебрякова.
     - А   где  ж   твой  хозяин  торговлю  имеет  и  промышляет  чем?   -
пришепётывая, заговорил с незнакомцем Остафий Трифонович.
     - А как же!  - встряхнул кудрями шустрый молодец. - Наша лавка на три
раствора упомещается в  Красных  рядах,  аккурат насупротив храма  Василия
Блаженного. Ситцы, сукна, шёлк, верёвки, хомуты.
     - Так-так-так. Верёвки?
     - А  как же!  Мы  верёвки на Волгу продаём,  опять же на Макарьевскую
ярмарку. Нам верёвки ржевские фабриканты поставляют. А как же!
     - Так-так-так.  Эй  половой!  -  весело  крикнул  Долгополов  и  стал
бородёнку свою на пальчике крутить.  -  А ну-ка, друг, спроворь полштофика
винца да яишенку на двоих,  глазунью.  - И обратясь к молодцу: - А знаешь,
кто  пред  тобой  сидит?   Я  пред  тобой  сижу,  ржевский  купец  Абросим
Твердозадов, фабрикант.
     Приказчик открыл рот и вытаращил глаза.  Долгополову показалось,  что
малый  сомневается в  истинности слов  его,  и,  чтоб  убедить приказчика,
заметил:
     - Ты  не взирай,  голубь,  что одежонка скудная на мне,  здесь кабак,
опасаюсь в  сряде-то обснимают.  А  в  церковь,  скажем,  я в бобрах хожу,
человек я самосильный.
     Веснушчатое лицо  молодца  сразу  поглупело,  он  встал,  осклабился,
сладким голосом сказал:
     - Ах, какая честь... Я даже сести теперича не смею.
     - Садись, садись... Молви-ко ты мне, парень хороший, сам-то дома?
     - Нету-с,  -  робко присаживаясь,  ответил молодец. - К Троице-Сергию
говеть уехали Сила Назарыч-то,  грехи повез.  И  с хозяйкой со своей.  И с
доченькой, с невестой. Честное слово-с...
     - Жаль. Ах, жаль до чего, - пригнул Долгополов голову, по-несчастному
уставился глазами в  пол.  -  А я у Силы-то Назарыча хотел товаров красных
отобрать,  ведь он же у меня верёвки-то покупает, сиречь моей выделки... Я
в обмен хотел.
     - Ах,  не  извольте  печаловаться,  господин фабрикант:  замест  Силы
Назарыча его сынок-с,  наследник-с... А как же! Пожалуйте к нам в лавку за
всяко-просто,   я   с  превеликим  усердием  потщусь  вам  добрый  товарец
подобрать.
     - Так-так-так,  - радость подкатила к сердцу Долгополова, пронырливые
глазки то пропадут в узких щёлочках,  то выскочат.  - Эх, друг... Ведь сам
знаешь,  я  изо Ржева-города-то и  не выезжаю николи,  не токмо сына,  а и
самого Силу-то Назарыча в очи не видал.  Вот в чём суть.  -  И Долгополов,
слезливо замигав, посморкался в клетчатый платок. - А ты слушай, приятель,
удружи мне,  потолкуй с молодым хозяином-то:  так,  мол,  и так, фабрикант
Твердозадов,  мол,  приехал в Москву, на пятнадцать тысяч товаров накупил,
пеньки,  красок,  парчи  попам  на  ризы;  деньгами,  мол,  поистрясся,  а
нуждается,  мол, ещё в красных товарах... Понял, друг?.. А мы бы с молодым
хозяином твоим дело сделали.  Я  договор подписал бы  на  постав верёвок и
вексель выдал бы.
     Молодец с готовностью воскликнул:
     - Милости  просим,   вашество,   уж  я  всё  подлажу,  будьте-те  без
сумнения-с...
     - Ну,  спасёт тя бог, дружище. И я тебя не оставлю. Уж поверь. Ты вот
что:  ты приезжай во Ржев,  я тебя,  кудрява голова, на богатой купеческой
дочери женю, в люди выйдёшь... Ей-богу, правда.
     Молодец от  прилива чувств всхрапнул,  затряс головой и  ну  целовать
руки Долгополова, обливая их пьяными слезами:
     - Ну,   такого   обходительного  человека  впервой   вижу...   Верьте
совести-с!!
     - Ну,  полно, полно... Эй, половой! А ну-ко-сь романеи по стакашку на
двоих.
     Им подали романею и, ради уваженья, сальную зажжённую свечу.
     - Братия!   -   гнусаво  вопил   в   тёмном  углу,   где   сгрудилось
простонародье,  пьяный самозванец монах-бродяга.  -  Братия,  православные
христиане!.. А ведомо ли вам, от царя-батюшки, из Ренбург-города, манифест
на Москву пришёл... Черни избавитель, духовных покровитель, бар смиритель,
царь! На царицу войной грядёт...
     Народ зашумел, задвигался, потом притих.
     - Слыхали,  ведомо!  - отозвался кто-то из серёдки. - Намеднись сотню
гусар на телегах погнали в Казань, шуряка моего заграбастали, гусар он.
     - Правда, правда, - поддержали голоса. - Слых есть, царь по Яику-реке
гуляет, города берёт, на Волгу ладит.
     - Посмотри на  Калужскую заставу,  -  по два гонца на день оттедов по
Москве к генерал-губернатору скачут... Война там.
     - А пошто ж о сём по церквам не объявляют?
     - Трусу празднуют...
     - Ха-ха!.. - шумел народ.
     Многие,  выпрастываясь из столов, пошагали к кучке, где монах. Резкий
раздался свист.
     - Ого! А ну ещё подсвистни, - опять загнусил человек, одетый монахом.
Распалённый сочувствием толпы, он залез на скамейку, вскинул руки вверх. -
Готовься,  Москва,  великого гостя встретить!.. Будя нам под бабой жить!..
Точите, ребята, топоры!
     Тут  двое  ражих  из   другого  тёмного  угла,   опрокидывая  скамьи,
подскочили к лохматому монаху,  ударом по шее сбили его с ног,  - кружка с
медяками взбрякала, - сгребли за шиворот, вон поволокли.
     - Прошибся, ой, прошибся, слуги царские, облыжно говорю! - вырываясь,
вопил бродяга и лаял по-собачьи.  -  Гаф-гаф-гаф! То вино во мне глаголет,
бес хвостатый вопиет во мне...  Гаф-гаф!  Заем! Порченый я, слуги царские,
зело порченый... Гаф-ууу!.. А матушке Катерине верой-правдой...
     Поднялась суматоха.  Стражники хватали людей без разбора. Народ сразу
оробел.  Всей толпой,  давя друг друга,  хлынули на  улицу,  косяки дверей
трещали.  Чахоточный целовальник внаскок  налетал  на  завязших  в  дверях
гуляк, визгливо орал им в спины:
     - Православные!   Робята!  А  деньги-т,  деньги-т!  Напили-нажрали...
Побойтесь бога-т... Кара-у-ул!


     На другой день,  простояв обедню в раскольничьей часовне на Рогожском
кладбище,  Долгополов вошёл  в  покои  своего  квартирного хозяина,  купца
Титова,  отвесил  поясной  поклон,  поздравил  с  праздником  Благовещенья
пресвятые богородицы и, помявшись мало, сказал:
     - Отец Нил  Сидорыч!  Уважь мне в  твоей лисьей шубе знатнецкой да  в
шапке бобровой по городу взад-вперед проехать на лошадке на твоей...
     - Пошто это? - строго вопросил горбоносый, в большой бороде старик.
     - А так,  что дело у меня,  отец,  не маловажное.  Кой к кому заехать
надлежит из людей великих. Подарок привезу тебе, отец.
     Старик подумал, провёл по морщинистому лбу рукой.
     - Бери... Токмо не изгадь, мотри, одёжину-то, да и лошадь не упарь.
     Касаясь  пальцами цветных  половиков,  Долгополов поклонился старику,
сказал: "Спаси бог за доброту твою", - и на цыпочках пошагал обратно.
     - Стой,  Остафий!  -  Старик подобрал длинные полы  кафтана и  сел  в
мягкое кресло.  -  Вот собираешься ты в  Казань-город ехать да в Ренбур...
Смотри,  брат,  не влопайся в оказию. Тамтка сугубая волноваха заварилась,
головы с плеч, аки кочаны, летят, народ вешают, кровь льётся.
     - Откудов ведаешь?
     Старик-раскольник,  как бы опасаясь чужих ушей, огляделся по сторонам
- и тихо:
     - От игумена Филарета,  настоятеля нашей обители в  Мечетной слободе,
что на реке Иргизе. Он впервые и Пугачёва обогрел...
     - Какого Пугачёва, отец?
     Старик  пристально из-под  седых  бровей посмотрел на  Долгополова и,
ничего не ответив на его вопрос, продолжал:
     - А в генваре  месяце  года  сего  игумен  Филарет  прибыл  в  Казань
хлопотать,  чтобы  с  иргизских  скитов  рекрутов не требовали в набор.  И
прислал оттудов нашему рогожскому протопопу грамотку. И пишет в ней игумен
Филарет,  что  был он самовидцем,  как в городе Казани предали лютой казни
некоего пугачёвского главаря и что-де войско генерал-майора  Кара  разбито
Пугачёвым,  а  сам-де Пугачёв на Москву идёт...  Впрочем сказать,  ступай,
Остафий,  верши дела свои...  Вижу,  невтерпёж тебе...  Иди. Да приглядись
позорче, что на Москве-то деется. Шумки по Москве идут... Народ пришествия
государя ожидает...
     Остафий Трифонович смутился, сказал, виновато улыбаясь:
     - Да  уж  не  Петра ли  Фёдорыча Третьего?  -  и,  не получив ответа,
продолжал:  - А я всё ж таки в Казань поеду и в Ренбург поеду... Я смелый.
Уж ты,  пожалуй,  не отговаривай меня,  отец Нил Сидорыч,  не застращивай,
пожалуй...


     ...Часа через два  Остафий Долгополов подкатил на  хозяйском рысаке к
обширному дому купца Серебрякова, что в Замоскворечье. Долгополова радушно
встретил у железных ворот знакомый кудряш-приказчик и провёл в дом.
     В большой горнице обедали двое: молодой хозяин с курчавой бородкой на
нежно-розовом лице и  его жена,  широколицая,  грудастая Машенька.  Хозяин
встал,   Машенька  облизала  ложку  и   тоже  встала.   Долгополов  истово
покрестился на  богатый кивот,  уставленный с  потолка до  полу образами в
позлащённых ризах, и отвесил поклон хозяевам.
     - Добро  пожаловать,  -  приветливо  проговорил  тенорком  хозяин.  -
Сдаётся мне,  что вы Абросим Силыч Твердозадов из города Ржева будете? Мне
наш Василий сказывал...
     - Так и есть.  Я - Твердозадов, ржевский фабрикант, - развязно сказал
Долгополов, испытующе поглядывая на молодого купчика. - А вы Силы Назарыча
сынок?
     - Так точно. Угадали. Митрием Силычем зовусь. А это вот моя половина,
Марья Карповна. Будемте знакомы напредки.
     Машенька,  покраснев,  заулыбалась  и,  стараясь  скрыть  в  огромной
цветной шали свою беременность, проворковала Долгополову:
     - Да вы разболокайтесь,  пожалуй, да залазьте за стол потрапезовать с
нами, чем бог послал.
     - Благодарствуем-с на приглашеньи,  -  и Долгополов важно снял с плеч
богатейшую с  бобровым воротником чужую шубу,  аккуратненько положил её на
парчёвый диван, ещё раз покрестился и сел за стол. Ему подали на оловянной
тарелке леща с кашей.
     - Тятенька не единожды говаривал: сколь годов, говорит, с фабрикантом
Твердозадовым торговлю веду,  а  в глаза-де человека не видал.  А вот вы и
пожаловали.  И что ж,  большая ваша фабрика канатная?  -  И хозяин положил
гостю две доли пирога.
     - А так ежели без хвастовства, первая по городу.
     - А вот у Лукьянова Никандра Тимофеевича, у того как?
     - Много гаже-с. И пенька второй сорт. Браку много-с. А я делаю канаты
с  верёвками даже  против  заморских без  охулки...  -  Долгополов обсосал
жирные после рыбы пальцы и, незаметно закорячив ногу, обтёр их о голенище.
     - Ах,  чтой-то вы,  - заметив это, сказала Машенька и протянула гостю
полотенце: - Вот извольте рушничок.
     После пирога с изюмом,  после клюквенного киселя с миндальным молоком
хозяйский сын,  сыто рыгнув и  приказав жене:  "Покличь-ка Ваську",  повёл
гостя в контору.
     Дело  при  участии  кудряша-приказчика  Василья  быстро  завершилось.
Долгополов  отобрал  по  образцам  красного  товару  на  две  тысячи,  дал
письменное обязательство погасить долг  на  тысячу рублей веревками своего
производства, а на остальную тысячу выдал вексель. Оба документа подписал:
"Города Ржева канатных дел фабрикант Абросим Твердозадов".
     Помолившись богу, ударили по рукам, на прощанье поцеловались.


                                    6

     В  ночную  пору,   когда  Долгополов,  похрапывая,  спал,  плеча  его
коснулась чья-то крепкая рука.
     - Восстань,  Остафий,  -  тихо, но внушительно сказал старик Титов. -
Обряжайся, едем в Рогожскую часовню, соборное бдение у нас тамотко. Велено
тебе быть...
     По тёмной Москве ехали долго.  Лёгким морозцем сковало грязь. Кой-где
колёса тарахтели по деревянному из накатника настилу.  Ночная Москва тиха.
Разве-разве какой гуляка прокуралесит с тоскливой песней, пока не свалится
где-нибудь на куче навоза и,  ядрёно обругавшись,  не заснёт. Да у кабаков
то здесь,  то там гуднёт-расшумится драка с поножовщиной,  с диким криком:
"Спасите, режут!"
     Опаски ради  у  старика Титова меж  коленями трехфунтовая на  верёвке
гиря,  а  в  передке у толстозадого кучера-богатыря под рукой безмен.  Но,
слава богу, странствие завершено благополучно.
     Рогожская часовня  чернела  неуклюжей горой.  Огней  не  видно,  окна
снаружи закрыты ставнями, чтоб не было блазну людям. Старик Титов постучал
трижды в дверь.
     - Господи Исусе Христе, помилуй нас.
     - Аминь, - ответил изнутри голос, и обитая железом дверь отворилась.
     Горело паникадило, топились изразцовые печи, было тепло, душно, пахло
воском,  ладаном,  овчинами.  Остафий  Долгополов торопливо  закрестился и
отвесил четыре поясных поклона:  восседавшему на кресле,  спиной к алтарю,
лицом к  народу,  благообразному седому старику в скуфейке и с лестовкой в
руке,  затем вправо-влево и  назад сидевшему на скамьях и  на полу народу.
Здесь на ночной совет были собраны надёжнейшие старообрядцы, старики.
     - Друже  Остафий!  -  окончив совещание,  строгим голосом проговорил,
обращаясь к Долгополову,  раскольничий  протопоп  Савва.  -  Мы  известны,
собрался ты в Казань-город по торговым делам своим. Мы радеем о душе твоей
и бренных телесах твоих.
     Долгополов,  смутясь,  молчал.  На  византийского письма иконах сияли
ризы в дорогих каменьях.  Старцы,  шевеля белыми бородами,  широко зевали,
закрещивая рты.
     - Может статься,  - снова заговорил Савва, - встретишь ты в скитаниях
своих старца Филарета с  Мечетной слободы,  что  на  Иргизе-реке.  Был  он
допрежь из  московских купцов  второй  гильдии,  мелочную торговлю вёл,  а
теперича,  соизволением божиим,  игумен.  А  не  его,  так,  может,  Гурия
встретишь,  тоже скитский старец с  Иргиза,  а  допрежь был  нижегородским
купцом Петелиным...
     - Я,  святой отец,  не токмо в Казань, а и подале правлюсь, - перебил
Остафий протопопа Савву. - А куды, о том желательно, отец, перемолвиться в
тайности с тобой.
     - Изрядно хорошо, - ответил Савва и, восстав с седалища, вошёл вместе
с Долгополовым в предстанье алтаря.
     - По тайности,  сокровенно глаголю тебе,  отец всечестной, - зашептал
Долгополов, - чаю я повстречать самого батюшку Петра Фёдорыча...
     - Сие ведомо мне...  -  При тихом сияньи огоньков Долгополов заметил,
как седобородое,  с румянцем,  лицо старика заулыбалось. - Езжай, езжай, -
зашептал он  жарко,  -  толкуй государю:  мол,  евонное знамя  голштинское
добыто в  Ранбове* нашим  старанием через великий подкуп...  И  послано то
знамя голштинское в  царское становище с  неким знатным ляхом Владиславом.
Подержи, Остафий, сие в памяти... Можешь?
     _______________
          * Ораниенбаум под Петербургом, резиденция Петра III.

     - Завсегда могу, памятью бог меня взыскал.
     - Клянись -  ниже  под  пыткой,  ниже  при  смертном часе  никому  не
поведаешь тайны сей,  как токмо государю, - возвысил старец голос, и глаза
его засверкали. - Клянись!
     - Клянусь!
     - Стань  на  колени...  Клянись  пред  святым  евангелием  и  крестом
господним...
     - Клянусь,  клянусь!  -  преклонив колена  и  воздевая  десную  руку,
восклицал купец.
     Вынув   из-за   пазухи  записку,   старец  передал  её   поднявшемуся
Долгополову.
     - А  сию  грамотку сокровенную отдай  Гурию алибо Филарету с  рук  на
руки. Послание изображено цифирью, ключ к пониманию вестен им.
     Тут загудел колокол к заутрию, и Савва рек:
     - Изыдем,  чадо,  к  братии,  сотворим молитву...  А  государю молви:
старозаветная Москва ждёт его и сретение ему готовляет.
     И они вышли к народу.
     Беседой с  протопопом Долгополов был  ошеломлён.  Сердце его  билось,
мысли путались. Вот так чудеса в Москве!
     Дома старик Титов секретно сказал ему:
     - Токмо,  чур,  не  обидься,  Остафий.  Гадала наша община денег тебе
вручить для государя,  да я,  грешный,  отсоветовал: зело легкомыслен ты и
весь в мечтаниях. Уж не прогневайся, Остафий.
     На  другой день  Остафий Трифонович купил в  долг  у  знакомого купца
Волкова красок на триста восемьдесят рублей,  а все свои деньги, серебро и
медь,  поменял на золотые империалы,  зашил их в штаны и шапку. В шапку же
зашил и  тайную грамоту протопопа Саввы.  А  с обеда выехал в путь с целым
возом красного товару, что взял у купеческого сына Серебрякова.
     В   конце  апреля  Русь  зазеленела,   одевались  листвой  деревья  и
кустарники,  звенели жаворонки над  полями,  вовсю  палило солнце,  дороги
подсохли,  товары Долгополова помаленьку убывали,  деньги прибывали, ехать
становилось всё веселей, всё легче.
     Давно ж  вернулся из Троице-Сергиевской лавры Сила Назарыч Серебряков
с  женой и  дочерью.  Вернулся в Москву человеком безгрешным,  омыв душу в
святоотеческой лавре слёзным покаянием,  и в первый же день нагрешил с три
короба.  А дело было так. Купеческий сын Митрий Силыч, похваляясь успехами
торговых  дел  в  отсутствие родителя,  сказал  отцу  о  доброй  сделке  с
фабрикантом Твердозадовым.  Взглянув на подпись в документах, Сила Назарыч
с суровостью спросил:
     - Это чья рука?
     - Фабриканта Твердозадова, тятенька.
     - А пашпорт глядел у него?
     - Нет, тятенька, поопасался стребовать...
     Тут Машенька вовремя ввязалась:
     - Они даже у нас трапезовали...
     - Молчать!  -  топнул на неё Сила Назарыч.  - Ишь ты, растопырилась с
брюхом-то со своим...  Пошла вон!  -  И, обратясь к растерявшемуся сыну: -
Каков он из себя?
     - Шуба  с  бобровым воротником,  прямо  тысячная шуба.  А  сами  они,
тятенька, не вовся большого росту, худощавые с бородкой, лицо рябое.
     - Твердозадов-то худощав? Дурак ты, чёрт... Да у Твердозадова спинища
- как этот шкаф, и росту, почитай, сажень...
     - Да ведь он же в Москве сроду не бывал, тятенька.
     - Зато я  у  него во Ржеве-городе бывал.  Эх ты,  дубина стоеросовая!
Жулику товар продал!  - заорал косоглазый и тщедушный Сила Назарыч, уцапал
с горсть кудри широкоплечего Митрия, стал с ожесточением мотать его голову
во все стороны, ударяя кулаком то по скуле, то по загривку.
     Митрий Силыч,  могший одним щелчком убить папашу,  даже и  не пытался
вырываться, только молил:
     - Тятенька,  простите великодушно...  По молодости по моей...  Васька
меня уверил...
     Хозяин разбушевался,  сшиб ладонью блюдо с пирогом,  схватил нагайку,
опоясал ею сына,  побежал пороть сноху,  что принимала с честью жулика, но
был схвачен женой своей:
     - Машенька на сносях, дурак плешивый!
     Хозяин ударил жену по щеке,  грохоча подкованными сапогами, сверзился
по  внутренней  лестнице  в  "молодцовскую" и  таки  порядочно  измордовал
кудряша-приказчика.  Утомлённый столь  резкими и  многими движениями,  лёг
спать, бормоча:
     - Господи, прости ты моё великое прегрешение... Вот тебе и лавра...
     А  как  назначена была  после  Пасхи  свадьба  его  дочери  Клавдии и
поручика Капустина, то он и положил в мыслях - оба тёмных документа на две
тысячи всучить будущему зятю в  приданое за дочерью совокупно с  наличными
деньгами:  зять -  человек военный,  с  кого надо и не надо взыщет денежки
свои.


     Долгополов всё  ближе  и  ближе  подавался  к  Волге.  Примечал,  что
настроение крестьян в деревнях  не  больно-то  спокойно:  крестьяне  стали
дерзки,  на  улицах  гуртовались кучками,  перешёптывались,  а то и громко
говорили:  вот и к ним-де скоро препожалует царь Пётр Фёдорыч,  велит всех
дворян передавить, а землю мужикам отдаст. Долгополов всячески поддакивал.
     Как-то в селе Троицком черномазый парень, покупая шёлковый для кисета
лоскут, посверкал на Остафия острыми глазами, молвил:
     - Торгуй,  торгуй, купец, да поскореича, а то нагрянет царь-государь,
ещё неизвестно,  будет ли миловать торговых... Тоже кровушку-то нашу ладно
высасываете, сальные пупы!
     Толпа  поддержала парня недобрым смехом.  Долгополов наскоро задёрнул
воз дерюгой и  с  шуткой,  с  прибауткой тронулся на  большак,  на главный
тракт: там всё-таки воинские разъезды рыщут, на мужиков наводят страх.
     Однажды застиг его в лесу вечер, быстро смеркалось, дождь накрапывал.
Навстречу -  ватага крестьян, все - вполпьяна. За кушаками топоры, в руках
дубины,  у  иных за голенищами ножи,  за спиной смотанные кольцом верёвки.
Долгополов заорал вознице:
     - Гони!
     Лошади помчались.  Внезапно схваченный верёвочной петлёй, Долгополов,
под дружный смех толпы,  перелетел вверх пятками с  воза на  дорогу.  Едва
встал,  его  мотнуло в  сторону,  кой-как  скинул с  шеи  петлю,  слезливо
сморщился и захныкал,  повизгивая щенячьим, с подвойкой, голосом: "Ой, ой,
ой..."
     Перед ним всплыл,  как медведь,  грозный солдат с  ружьем,  в лаптях,
усищи сивые, горбатый нос разбит.
     - Кто таков? Кому служишь? - сурово спросил солдат и стукнул ружьём в
землю. - Государыне али государю?.. Держи ответ.
     Взирая на  солдата,  как  на  своего избавителя от  пьяных живорезов,
Долгополов воскликнул:
     - Вестимо  -  благочестивейшей  государыне  Екатерине!  -  и  отвесил
солдату поясной поклон.
     - Ребята, вешай торгового по указу его величества императора Петра! -
скомандовал набежавшим мужикам.
     Душа Долгополова наполнилась ужасом, он пал на колени, завопил:
     - Вру,  вру,  вру...  Ей-богу,  вру!  Со  страху я...  Петра Фёдорыча
законным государем почитаю!  А от Катьки давно отшатнулся...  Она,  ведьма
заморская, извести хотела государя нашего, да бог...
     - А-а-а,  -  перебил  солдат  и  в  свирепой улыбке  оскалил зубы.  -
Слыхали,  ребята,  поносные речи на  государыню Екатерину Алексеевну?..  А
подайте-ка  сюда,   ребята,  нож  повострей,  пороху  на  эту  гниду  жаль
тратить...
     Мужики весело заржали.  Долгополов затрясся, окинул толпу отчаявшимся
взором, прошамкал, утирая слёзы кулаком:
     - Братцы,  сударики!  Дак кто же вы сами-то?  Сами-то вы за кого - за
Петра Фёдорыча Третьего алибо за государыню Екатерину?
     - А тебе пошто знать?
     - Ах, братцы... за кого вы, за того и я...
     Ватага ещё пуще захохотала.
     - Братцы,  я человек покладистый, я добрецкий человек, я вам, братцы,
каждому на рубаху самолучшего канифасу оторву... Дарма!..
     - Да мы и сами возьмём... В долг... Поди, поверишь? Ребята, хватай! -
И толпа,  пыхтя,  бросилась к возу.  Впереди всех бежал солдат в лаптях. -
Токмо на саван, ребята, оставьте старичонке-то. Ха-ха!
     Хлынул  дождь.  У  воза  жадная свалка началась.  Долгополов,  спасая
жизнь,  невидимкой юркнул в гущу леса.  "Грабьте, грабьте, сволочи, товару
там безделица,  да не шибко дорого он и  достался-то мне..." -  мелькало в
мыслях беглеца.  Он утекал,  куда глаза глядят,  прислушиваясь к драчливым
крикам полухмельной ватаги. Пробежав с полверсты, он изнемог, пал в густой
ельник,  затаился. У воза делили его товары, орали, мордобой шёл, вот раза
и два из ружья пальнули, и всё смолкло.
     - Батюшки! - не своим голосом, как настигаемый волками заяц, пропищал
Долгополов. - Батюшки! Шапка! Шапку потерял...
     Он вскочил,  схватился за виски,  хотел бежать, однако ноги сдали, он
снова упал в  ельник и,  хныкая и боясь громко кричать,  давился слезами и
повизгивал:  ведь в шапке-то зашито,  почитай,  всё его богатство, паспорт
там,  скрытная бумага протопопа Саввы...  Боже мой,  боже мой,  что же ему
делать?..  Он сообразил, что шапка свалилась, когда его сдёрнули с телеги.
И, выждав время, пошёл к тому месту, где должен стоять воз.
     - Максим!  Максим!..  -  кричал он  и  прислушивался,  не  ответит ли
возница.  Но всюду тишина. Тьма сгущалась. Шёл, шёл, натыкаясь на деревья,
звал Максима,  творил молитву,  сворачивал то вправо, то влево, то забирал
назад,  вконец закружился,  потерял остатки сил и, внутренне раздавленный,
сел  на  пень.  Рукой  ограбленного скряги  он  прощупал зашитые  в  штаны
империалы,  освидетельствовал все тайные и явные карманы,  в них серебро и
медяки.  Тут скаредные мысли поослабли,  от сердца отлегло,  и  Долгополов
только в  этот  миг  осознанно почувствовал себя  в  неминуемой опасности:
разбойники,  глухая  ночь  и  лес  дремучий,  набитый медведями,  волками,
лешими.  Узенькие глазки его расширились навстречу страху и  стали круглы,
как у филина,  слух обострился,  душа сжалась. Долгополов сроду не бывал в
ночном лесу и со всех сторон ждал на свою голову погибели.
     - Максим! Макси-и-им! - неистово взывал Долгополов.
     Эхо  звонко  гудело во  всех  концах.  Ответа не  было.  Дождь  давно
перестал, ночные ветерки шумели по верхушке леса.
     Мало-помалу успокаиваясь,  купец  начал подрёмывать.  "Нет,  спать не
можно,  черти  замучают,  лесовик придёт -  душу  вынет..."  Покряхтывая и
разминая поясницу,  он встал,  отломил сук,  обвёл им по земле вокруг себя
черту,  приговаривая:  "Бог в черте, чёрт за чертой", - опять сел на пень,
окрестил воздух со  всех четырёх ветров,  затем вяло позевнул,  голова его
упала на грудь.  Засыпая,  он вдруг услыхал:  "Максим,  Максим!"  -  будто
спустя большое время передразнили его.  Он  открыл глаза и  во  весь голос
закричал:
     - Макс-и-м!.. Я ту-та-кааа!!!
     Только эхо сонно пробубнило, и никто не ответил Долгополову. Он слабо
удивился,  но испугаться не успел:  глаза его опять смежились, всё исчезло
вокруг.


                              Гяляаявяая II

                      МЕСТЬ МУЛЛЫ. ПАДУРОВ И ДРУГИЕ.
              КОНЕЦ ЯИЦКОГО ГОРОДКА. ПОЛУДЕРЖАВНЫЙ ВЛАСТЕЛИН


                                    1

     Узнав,  что  Пугачёв  оставил Берду  и  принял  путь  к  Переволоцкой
крепости, князь Голицын приказал подполковнику Бедряге эту крепость занять
и  выслать  разъезды  к  крепости  Ново-Сергиевской.   А  Рейнсдорпу  было
предписано наблюдать за  всем  течением Яика  и  занять  войсками слободы:
Бердскую,  Каргалинскую и Сакмарский городок.  Но, под впечатлением неудач
во время осады,  Рейнсдорп продолжал находиться в  бездействии и приказа в
полной мере не исполнил.  Даже Берда не была занята его войсками.  Пугачёв
этой оплошностью губернатора впоследствии воспользовался.
     Пройдя  вёрст  пятьдесят от  Берды,  он  вдруг  встретил до  тридцати
человек лыжников из разведки Бедряги. Это испугало Пугачёва.
     - Нет, други мои, - сказал он, - этим местом нам не пройтись, видно и
тут у них много войска, как бы не пропасть нам всем.
     Повернули назад, опять в сторону Оренбурга. Шли не быстро, потому что
дороги были убойные:  то  раздрябшие сугробы,  то  по  колено коням грязь.
Бросили три  пушки для  облегчения.  Лица спутников Пугачёва были грустны.
Желая как-нибудь подбодрить людей, он сказал вполусерьёз, вполушутку:
     - Если  нам  в  здешнем краю не  удастся,  пойдём,  детушки,  прямо в
Питенбург. Чаю, наследник мой, Павел Петрович, нас встретит там...
     Атаманы упорно молчали. Их даже удивили такие несуразные о Петербурге
речи. Всей армией ночевали на хуторе проводника казака Репина.
     Снег быстро таял.  Всю ночь с  крыш дружная капель била.  По  оврагам
бежали мутные шумливые потоки. Полным ходом шла весна.
     Пугачёвцы  сознавали,   что   они  почти  со   всех  сторон  окружены
голицынскими отрядами.
     - Теперича мы,  Пётр Фёдорыч, словно бы в шашки с Голицыным играем, -
чрез силу улыбаясь,  сказал Шигаев. Они сидели в хате за столом, ели кашу.
- Как бы нас с тобой, батюшка, в нужник не запер Голицын-то...
     - Не моги ты, Григорьич, об этом и думать, - угрюмо возразил Пугачёв.
- Лучше прикинем-ка, детушки, куды таперь пойдём.
     - Пойдём в Каргалу,  Сакмару да на Яик.  А с Яика спустимся на Гурьев
городок*, там добудем провианта, - отвечали ближние.
     _______________
          * На северном берегу  Каспийского  моря,  при  устье  реки  Яика
     (Урала).

     - Да можно ли отсидеться-то в Гурьеве? - усомнился Пугачёв.
     - Конешно  дело,  долго  там  сидеть  несподручно будет,  -  отвечали
атаманы.
     - Я бы вас на Кубань провёл, - раздумчиво сказал Пугачёв, - да таперь
как пройдёшь?  Крепости, мимо коих идти, врагом заняты, в степу ещё снега,
да и провианту маловато у нас... Пожалуй, и не пройдёшь таперь...
     Никто не знал, куда идти, как от беды спасаться. Падуров тоже играл в
молчанку. Он мрачен наособицу, он не может разыскать свою Фатьму. Куда она
запропастилась?  Нет ни  Фатьмы,  ни её брата джигита Али,  ни Шванвича...
Неужели  они  все  трое  остались в  Берде?  Неужели  угодили  в  полон  к
Рейнсдорпу?
     Бывший  в   хате   башкирский  атаман  Кинзя,   видя   замешательство
пугачёвских атаманов, спросил Пугачёва чрез переводчика Идорку:
     - Куда вы, государь, нас ведёте и что думаете делать?
     - А  веду я вас в Сакмарский городок,  либо в Каргалу,  либо ещё куда
подале...  Пробудем там до весны,  а коль скоро дождёмся хорошего времени,
поведу я своё воинство на Воскресенские Твердышёва заводы.
     Кинзя  вдумчивыми глазами  воззрился  в  похудевшее лицо  Пугачёва  и
бодрым голосом сказал:
     - Ну,  ежели вы на заводы придёте,  в нашу Башкирь, я вам чрез десять
дней хоть десять тысяч своих башкирцев поставлю, конницу.
     - Благодарствую,  Кинзя  Арсланыч,  спасибочко тебе!..  Верный ты,  -
растроганно сказал Пугачёв,  и  на его душе несколько потеплело,  но брови
были всё так же хмуро собраны над переносицей.
     Он  тотчас  приказал  Падурову  и  Почиталину  написать  воззвание  к
башкирскому народу. И письмо князю Голицыну.
     - Пускай князь  пораздумает,  с  кем  воюет,  супротив кого  идёт,  -
приподнято говорил Пугачёв, силясь произвести впечатление на ближних. - Да
не забудьте,  господа писаря,  напомнить ему,  что,  мол,  отцы и деды его
верой и правдой служили моим приснопамятным предкам.
     Уходя спать, Пугачёв уже который раз подумал: "Где-то Овчинников мой,
да Горбатов офицер с Перфишей?  Да в добром ли здоровье верный мой  старик
Павел Носов?".
     26 марта Пугачёв с  войском был в Каргале,  он занял её без боя,  так
как Рейнсдорп и не подумал прислать туда воинский отряд.  Емельян Иванович
с  большим сожалением узнал об  аресте здесь Хлопуши.  Он приказал атамана
Мусу  Улеева  и  всех  каргалинских старшин насмерть переколоть,  дома  их
сжечь.
     Две  красавицы-татарки  -   Улеева  и  Абрешитова,   крепко  любившие
"бачку-осударя",  принимавшие его у  себя и приезжавшие погостить к нему в
Берду,  умоляли  Пугачёва помиловать их  мужей  -  сотника и  атамана.  Но
Емельян Иваныч в раздражении сказал им:
     - Ваши мужья - не люди, а собаки! Они, изменники, наивернейшего слугу
моего погубили - Хлопушу.
     Учиня быструю расправу,  он поставил в Каргале начальствовать Тимофея
Мясникова,  при  нём  оставлено было  300  человек  башкирцев и  крестьян.
Наконец-то  и  краснощёкий  Тимоха,   приятель  Зарубина-Чики,  в  большие
начальники попал.
     В тот же день Пугачёв занял Сакмарский городок, а так как провианта в
армии было маловато,  он послал Творогова в Берду:  "Авось, чего не то там
сыщешь".
     Творогов взял  с  собой  отряд конников в  тысячу человек.  Пред  его
отъездом в путь подошёл к нему озабоченный Падуров и спросил:
     - Когда ты  свою Стешу отправлял домой,  не заприметил ли Фатьмы,  не
увязалась ли она за твоей жинкой?
     - Нет,  Тимофей Иваныч... За суетой и ни к чему мне было... Не до баб
теперь.
     Творогов быстро налетел на  Берду,  захватил в  плен немногочисленную
команду Рейнсдорпа, добыл провианту, но, приметя, что к слободе подступает
авангард Голицына,  вернулся в  Сакмару.  На обратном пути пристали к нему
Али и Фатьма на своих конях. Невзирая на весенние, радостные дни, Фатьма с
опечаленным сердцем, с тоской в глазах ехала к своему Падуру.
     - А где Шванвич? - спросил Творогов.
     - Мы искали его, нету, - ответил Али и переглянулся с сестрой.
     Губернатор Рейнсдорп,  чтоб как-нибудь оправдать своё ротозейство,  в
донесеньи по  начальству сообщил,  что  вчерашнее нападение на  Берду было
произведено  "злодеями"   под   прикрытием  густейшего  тумана:   "Внезапу
подкрались и ударили".  Но член-корреспондент Академии Наук Рычков рад был
случаю поглумиться над Рейнсдорпом. В дневнике он записал: "Могло статься,
что  в  оной слободе был густейший туман,  но  в  городе во  весь сей день
никакого тумана не было".
     Тем  временем  князь  Голицын  отправил  для  преследования  Пугачёва
крупный  отряд  полковника Хорвата.  Сам  выступая из  Татищевой,  Голицын
оставил в этой крепости Мансурова,  предписав наблюдать,  чтоб "злодей" не
мог пробраться к  Яику,  а  затем,  ежели зимний путь допустит,  идти ему,
Мансурову, на Яик.
     Хорват вскоре занял Берду и  донёс Голицыну,  что Пугачёв снова успел
скопить себе  силу,  к  нему на  помощь прибыли до  двух тысяч башкирцев и
присоединилось много  "отчаянной сволочи",  что  "злодей"  с  пятитысячным
войском, набрав провианту и фуража, сидит в Сакмарском городке (в двадцати
верстах от Оренбурга) и намерен защищаться.
     Князь  Голицын принял нужные меры.  Он  31  марта  занял  Берду  и  с
небольшим конвоем и  свитой пышно въехал в  Оренбург как  триумфатор.  Его
прибытие  приветствовалось  колокольным  трезвоном,   пушечной  пальбой  и
радостными криками обывателей.
     Повернись судьба иначе,  и,  может  быть,  многие горожане,  казаки и
солдаты с ещё большей торжественностью, с ещё большим рвением встречали бы
Емельяна Пугачёва.
     Дворянством,   начальством  и  купечеством  был  дан  Голицыну  обед.
Разговоры кружились возле  событий  последнего времени,  возле  непомерных
трудностей пережитой Оренбургом блокады,  коснулись также  театра  военных
действий в  Турции.  Но Голицын,  к  сожалению,  ничего нового о  войне не
знает,  так как давно не получал оттуда известий;  может быть, письма, ему
адресованные, где-нибудь путаются по оренбургским и башкирским просторам.
     После обеда в гостиной губернаторского дворца подвыпившему, как и все
гости, князю Голицыну был представлен в виде курьёза собравшийся уезжать в
свой  Курск  купчик Полуехтов.  Довольно живо,  с  потешными ужимками,  то
размахивая руками,  то  почёсывая за  ухом,  он  рассказал князю  о  своей
схватке со "злодеями",  о  поездке к  Пугачёву и страшном разговоре с ним.
Слушая его, развеселившийся князь, а за ним все гости немало смеялись.
     - А господин Пугачёв-то,  смотрите-ка,  остроумец изрядный, - говорил
князь и обратясь к купчику: - Так кто ж вы теперь, Полуехтов или Полуухов?
     - Ухи целы, ваше сиятельство... Стало, я, как и допрежь, Полуехтов, -
захлёбываясь, бормотал купчик.
     - Герой,  ваше сиятельство!..  О! Герой! - восторгался Рейнсдорп. - С
одной крюшка, ваше сиятельство, инсургентов прогонял!
     Князь поднялся,  снял со  своей груди золотую медаль,  повесил её  на
грудь задохнувшегося от внутреннего трепета купчика и обнял его, сказав:
     - Носите с честью,  молодой человек.  Такие люди,  как вы,  отечеству
нашему на пользу.
     Первого  апреля,   в  два  часа  утра,  Голицын  двинулся  из  Берды.
Приближаясь  к  Каргале,  князь  узнал,  что  ему  навстречу  выступил  из
Сакмарского городка Пугачев с двумя третями своего войска.
     Каргала  с   окрестностями  находилась  среди  Губерлинских  гор,   в
местности,  изборождённой высокими сопками,  глубокими рвами и  дефилеями,
что создавало весьма большое преимущество для обороны и невыгодные условия
для наступления.
     Пугачёв приготовился к защите своей сильной позиции и на "самонужном"
возвышенном месте выставил батарею из семи орудий.
     Когда показался головной сводный батальон капитан-поручика Толстого и
конный  отряд  подполковника  Аршеневского,  дружно  загремели пугачёвские
пушки.  Однако умелая атака воинских отрядов принудила пугачёвцев  бросить
свои  позиции  и  начать  отступление.  Они  отступили  за  три  версты  к
лесопильной мельнице,  что на реке Сакмаре,  между Каргалой  и  Сакмарским
городком.
     Голицын, осмотрев местность, намеревался разгромить здесь противника.
Он  приказал  выставить орудия  на  господствующей над  местностью высоте.
Пугачёв тоже довольно искусно расставил свои уцелевшие пушки,  но  у  него
было слишком мало зарядов. Он предвидел опасность поражения от голицынских
испытанных  и  приноровившихся к  боевой  обстановке  солдат.  Пугачёвская
толпа,  в  особенности башкирцы и часть вновь примкнувших крестьян,  точно
так же взирала на многочисленного,  хорошо вооруженного врага с внутренним
шатанием.
     И,  действительно,  после  нескольких удачных  выстрелов  голицынских
пушек среди пугачёвцев возникло замешательство.
     Пугачёв скакал по рядам своих войск, зычно кричал с коня:
     - Грудью,  детушки!  Не трусь! Стой на месте!.. - но в его голосе уже
не слышалось разжигающего задора.
     Суетились в  своих  частях  и  Падуров  с  Почиталиным,  и  Жилкин  с
Горшковым, и Максим Шигаев.
     "Ну, до чего жаль, что нет Овчинникова", - скучал сердцем Пугачёв.
     Сердце Фатьмы было тоже неспокойно.  Вместе с  братом своим Али она в
боевом полку оренбургских казаков Тимофея Ивановича Падурова.  Ей  чудится
близость чего-то недоброго.  Она с  тревогой поглядывает в  сторону своего
Падурова... Почему у него такое, совсем тёмное, лицо, и усы обвисли, и чуб
спрятан под  мерлушковую шапку;  и  помутившиеся,  словно  пьяные,  глаза?
Скверно на душе у Фатьмы.
     За Емельяном Пугачёвым скачет Ермилка, у него в поводу - три заводных
коня "на всяк случай для батюшки, он - бог с ним - хоть и нетолст, да дюже
грузен - как из железа сбит, под ним любой конь живо зашатается".
     Меж тем бой крепнет,  входит в силу. Голицынская картечь, как градом,
стегает по пугачёвцам.  Вот засвистели ядра. Оробевшая толпа, теряя убитых
и раненых, то здесь, то там кидается врассыпную, но, воодушевляемая личной
отвагой Пугачёва и полковника Шигаева с Падуровым, вновь овладевает собою.
Оренбургские и яицкие казаки спешились.  Засев за огромные камни, хоронясь
за деревья,  они метко отстреливаются,  сшибая наступающего врага. Но враг
упорно движется вперёд. И всюду гремит, раскатывается солдатское "ура".
     Стремясь отрезать отступление противника,  голицынские гусары  спешат
охватить  фланги  пугачёвцев.   Заметив  это,   казаки  всполошились:  они
срываются с мест и, вскочив на коней, готовятся утечь подальше. Вскочила в
седло и  Фатьма.  Её конь храпит и кружится.  Фатьма бьёт его нагайкой,  а
сама всё ищет взором то  место,  где пестреет боевое знамя,  где носится с
Ермилкой одетый в простое платье государь.
     - Казаки!  Вперед!  Не робей!  - размахивая саблей,  командует с коня
Падуров.
     Казаки выхватывают сабли,  берут наизготовку пики, кричат воинственно
"ги-ги-ги!" Но под ударами вражеской картечи,  не принимая боя, отступают.
Падуров  растерялся.  Чтоб  не  остаться  в  поле  одному,  он  и  сам  по
необходимости устремляется вслед  за  казаками,  за  Фатьмой.  Вдруг он  с
удивлением усмотрел,  что среди гусар,  наступающих на левый фланг,  рыщет
стая татар, а с ними седобородый с желтым иссохшим лицом старик с поднятой
в  руке  кривой турецкой саблей.  Рядом с  желтолицым громоздится на  коне
тучный мулла с белой чалмой на голове.
     - Глянь,  Падур!  -  прокричал испуганно Али. - Мулла с купцом... Ой,
алла-алла, они Фатьму ищут...
     - Не государя ли?
     - Нет,  Фатьму!..  Давно её ищут...  Худой дела...  - И Али, взмахнув
локтями, поскакал.
     Бой ещё не сломился.  По заснежённому полю, по увалам и сопкам туда и
сюда,  вправо и  влево,  вперёд и назад снуют пугачёвцы и голицынцы.  И не
понять было, где свои, где чужие, - всё смешалось.
     Ещё немного,  и под жестоким натиском голицынцев, под грохот их пушек
пугачёвское воинство ударилось в бег к Сакмарскому городку.
     Чувствуя,  что  оробевшую толпу ничем нельзя уже остановить,  Пугачёв
скакал среди отступающих и в гневе голосил:
     - Гей, гей! Гуртуйтесь в городке! Не допускай злодеев! Кроши их!..
     Отделясь от  толпы,  он  поскакал с  Ермилкой и  небольшой охраной на
правый  фланг,  чтоб  ободрить  оборонявшихся там  уральских  работников и
казаков.
     Гусарский офицер-рубака,  ткнув  нагайкой в  сторону мчавшегося вдали
Пугачёва, заорал своим:
     - Лови Пугачёва! Кто словит - десять тысяч!
     И вот изюмские гусары, сминая кусты, топча бегущих мужиков, поскакали
напересек Пугачёву.
     - Государь!  Эвот,  государь!  -  вырвавшись из  перелеска с  горстью
храбрецов-казаков,     пронзительно    закричала    Фатьма.    -    Спасай
бачку-государя!..
     И кучка смельчаков помчала за нею наперерез скачущим гусарам. Татарка
потеряла шапку, длинные косы её плескались по спине, в сильной руке сабля.
     А позади неё,  догоняя сестру, спешил молодой джигит Али. Его конь то
вязнет в  сугробе,  то выпрастывается на притоптанное место.  Али бьёт его
плетью, надрывается в крике:
     - Фатьма,   назад!..  Назад!..  Мулла  здесь!  Гей,  Фатьма!..  Мулла
Ахметов...  - но смертельно сражённый пулей, он, круто качнувшись вбок, на
всём скаку падает с седла, хрипит, корчится в судорогах и затихает.
     Казаки Фатьмы бурей  врезались в  ряды  гусар.  Медведеобразный казак
Илюха,  прикрякнув,  рассек ретивого офицера пополам и, бросив сломавшуюся
свою саблю, схватился за пику.
     Рёв,   гвалт,   отчаянная  ругань,   сеча,   редкие  выстрелы.  Кони,
похрапывая,  взвиваются грудь в грудь на дыбы. Внезапно атакованные гусары
вначале смешались,  затем,  опомнясь и  видя,  что напавших на них казаков
небольшая горстка,  стали  прижимать их  к  перелеску.  Казакам  и  Фатьме
грозила опасность. Зато Емельян Иванович успел скрыться из виду.
     Ратное поле от лесу до лесу теперь было чисто,  лишь чернели на белом
снегу тела  убитых и  раненых.  А  всё  живое мелькает и  движется -  одни
отступают с боем к Сакмарскому городку, другие преследуют отступающих.
     Падуров вдруг усмотрел свою татарку.
     - Фатьма!  Фатьма!  -  во  всё  горло кричит он  и,  весь  охваченный
страхом, стремится на помощь к ней.
     За татаркой,  пурхаясь в снегу,  спешат гусары.  Преграждая ей дорогу
справа и слева, они стараются загнать её коня в глубокую снежную застругу.
     Падуров  ничего  не  видит,  кроме  сверкающего возле  Фатьмы  клинка
турецкой сабли да ослепительной белой чалмы.
     - На по-о-мощь!  -  кричит обезумевший Падуров.  -  Братья казаки, на
помощь!
     Но казаков нет вблизи, - спасаясь от гибели, они прянули в лес.
     И  не  треск  ружейных выстрелов по  бегущим казакам,  не  глухой гул
ухнувшей пушки вдали,  а  пронзительный крик старика в  чалме поразил слух
Падурова.
     - Алла! Алла! - визгливо вопил старик, настигая Фатьму.
     Коня татарки загнали по  грудь в  сугроб.  Из  её  рук  гусары выбили
саблю.
     - Падур! Падур! - кричит Фатьма.
     Метко брошенная петля гусарского вахмистра вмиг валит её  с  коня.  С
гортанными криками,  подобными клёкоту хищных птиц,  поверженную на  землю
женщину окружают татарские всадники.
     И  внезапно падает в  сугроб сбитый пикой Падуров.  На  него налетели
сразу пятеро, ему вяжут назад руки, набрасывают на шею аркан, ведут прочь,
подгоняя ударами плёток;  он  беспрестанно оглядывается,  в  ужасе  стучит
зубами.
     Меж  тем костлявый старик,  наскоро засучив рукава,  уже взмахнул над
головой Фатьмы кривой своей саблей.
     - Сто-сто-стой!  -  неистово завопил подскакавший мулла.  -  Ля илля!
Именем Мухамеда, стой!
     В пухлой руке муллы -  грузный жезл с отточенным концом и позлащённым
набалдашником.  Мулла тяжело дышит, возводит налитые кровью глаза к небу и
сиплым голосом бросает Фатьме:
     - Проклятая! Закон аллаха повергла!.. Так умри же, дочь шайтана! - и,
занеся жезл, он с силой пронзает остриём грудь Фатьмы.
     Татарка пронзительно взвизгнула и, затрепетав, пала.
     Изо рта её  хлынула кровь.  Мулла весь дрожит,  затем начинает громко
икать, двойной подбородок его, обтянутый лоснящейся кожей, колышется.
     - Руби!
     Желтолицый костлявый старик,  взмахнув  саблей,  разом  отсек  Фатьме
голову. Лицо Фатьмы бело, глаза полузакрыты.
     Всё кончено.  Цвела жизнь,  и не стало жизни. Но тот, кто отдаёт свою
жизнь за других, идёт мимо смерти - в память народную.
     Голова воткнута на  копьё и  вознесена над всеми.  Иссиня-чёрные косы
повисли,  как  ветви  плакучей  ивы.  Указывая на  мёртвую  голову,  мулла
поучающе молвит:
     - Великий аллах и  Мухамед,  пророк его,  дали мне  мощь сразить цвет
горький,  отравляющий дыхание нашей правоверной земли.  Давайте молиться о
Фатьме... Проклятье человеку, соблазнившему плод от плода нашего, кровь от
кровей наших!.. Ля илля!..
     Он заунывно поёт из корана, к его голосу хором пристают татары.


                                    2

     Тем   временем   отступавшие   пугачёвские   толпы,    отстреливаясь,
подтягивались к Сакмарскому городку. Но задержаться здесь было невозможно:
изюмские гусары и  чугуевцы с двух сторон налегали на мятежников,  а сзади
густыми  цепями  бежали,  пуская  ружейные залпы,  солдаты  карабинерского
полка. Гористая местность, покрытая лесом, вся в глубоких оврагах и падях,
по   дну  которых  стремились  потоки  вешней  воды,   была  гибельна  для
отступающих.
     Преследуемые,  утратив в конце концов всякий порядок, бежали пешими и
скакали на  конях,  не помня себя.  В  узком междугорьи они стеснились так
густо, что давили друг на друга. Лишь отдельные кучки удальцов с последней
яростью продолжали обороняться,  но  большинство их  гибло или  попадало в
полон, а кто спасался - бежал в городок прятаться в подпольях, в банях, на
чердаках.
     Емельян Иванович скакал  на  свежем  коне  к  Пречистенской крепости.
Пугачёвцы были разбиты и рассеяны.
     Сакмарский городок  оцепили  воинские части  Голицына.  Производились
повальные  обыски.   Уже  было  сыскано  и   арестовано  несколько  видных
мятежников.
     Связанного Падурова с  арканом на  шее вели через опустевшее поле.  У
него темно в глазах, мутились мысли, звучал в ушах беспрерывный пронзающий
душу голос татарки: "Падур, Падур..."
     Возле него стонут, ползут, кой-как движутся раненые, он шагает словно
в бреду через трупы своих и врагов, и всё вокруг него захлёстнуто дымкой.
     Вдруг он видит - лежит в стороне сверх сугроба атаман Витошнов - руки
раскинуты, глаза в небо, безмолвствует.
     - Андрей Иваныч!  Витошнов!  -  вскричал Падуров и приостановился.  -
Господа  гусары,  дозвольте...  Он  нашей  Военной коллегии главный судья.
Может, старичок жив ещё.
     - Иди!  Иди!..  Жив,  так приколем... - закричали гусары, и один даже
слегка стегнул Падурова плетью.
     В  станичной избе,  куда  ввели  Тимофея Падурова,  сидели на  скамье
связанные:   близкий  друг  Пугачёва  -   Максим  Григорьич  Шигаев,  Иван
Почиталин, солдат Жилкин и главный писарь Военной коллегии Максим Горшков.
Они сидели понурые,  сгорбленные,  с  низко опущенными головами.  Холёная,
обычно  расчёсанная надвое борода Максима Шигаева теперь обвисла мочалкой.
Ваня  Почиталин,  уставясь в  пол,  часто взмигивал,  утирал глаза рукавом
изодранного в свалке чекменя.
     Падуров взглянул на  товарищей,  остолбенел,  покачнулся.  Измученным
голосом сказал:
     - Братья  казаки,  старик  Витошнов  убит,  Фатьма  убита...  Жив  ли
батюшка?
     Ему никто не ответил.  Кровь разом отхлынула от его мозга, задрожало,
остановилось сердце,  он судорожно стал хвататься за воздух и  с закрытыми
глазами упал боком на стол.


     С  толпой в  пятьсот человек* Емельян Пугачёв,  как  гласят показания
сообщников его,  бежал "не кормя,  во  всю прыть до Тимошевой слободы.  По
приезду в ту слободу,  только что накормили лошадей, то поскакали опять и,
приехав в село Ташлу, ночевали".
     _______________
          * Около   ста  человек  яицких  и  илецких  казаков,  около  ста
     заводских крестьян и триста человек татар с башкирцами. - В. Ш.

     Избежав прямой опасности,  Емельян Иванович стал приводить в  порядок
собственные мысли.  Он  не досчитывался многих соратников своих.  Где они,
забубённые головушки?  Он  ничего не  знал о  судьбе друга своего Шигаева,
Вани Почиталина, верного полковника Падурова, Горшкова и Витошнова.
     Прошло в нетерпеливом ожидании ещё два дня. Никто из его сподвижников
не появлялся.  Пугачёв,  охваченный душевной мукой, наконец решил, что они
либо убиты, либо угодили в полон. "А может быть - во всём благополучии, да
только на след мой не нападут. А вот где Овчинников с Горбатовым?"
     Он  не  знал,  что  главный  атаман  его  бывшей  армии  Овчинников с
остатками толпы отступил из-под  Татищевой крепости в  Яицкий городок.  Он
также ничего не ведал и  о  том,  что офицер Андрей Горбатов с Варсонофием
Перешиби-Нос,  с двумя яицкими казаками,  башкирцем и работным человеком с
Авзяно-Петровского завода, прячась от вражеских разъездов, пятый день ищут
Пугачёва по степи.
     Но  вот наконец-то  они напали на  его след,  вот уже слышен топот их
коней,  вот Андрей Горбатов,  едва державшийся на ногах от пережитого им в
скитаниях голода, холода и треволнений, входит к Пугачёву в дом.
     - А-а-а,  ваше благородие!  Откудов ты? - вскакивает Пугачёв, морщины
над  его  переносицей  распрямляются,  он  с  приветливой  улыбкой  спешит
навстречу офицеру. - Ну, как да что?
     Братски поздоровавшись с  Пугачёвым,  Горбатов кратко  перемолвился с
ним. Затем сели обедать.
     Обед подавала Ненила.  Ермилка ещё в  Сакмарском городке прикрутил её
верёвками к  заводному коню,  чтоб  не  упала,  и  примчал вместе с  попом
расстригой. За обедом, на котором присутствовал и Кинзя Арсланов, Горбатов
рассказал Пугачёву об  окончании боя  под Татищевой,  о  бегстве в  Яицкий
городок  уцелевших  казаков  и   заводских  крестьян  вместе  с   атаманом
Овчинниковым и  о своём,  Андрея Горбатова,  желании во что бы то ни стало
разыскать государя. И вот желание его сбылось!
     Подробно  расспросив  Горбатова  о   всех   военных  делах  и   снова
запечалившись,  Пугачёв принялся в  свою очередь рассказывать о  неудачном
сражении его людей у лесопильного на реке Сакмаре завода.
     - Как видишь,  я всех растерял своих,  один остался... Эхе-хе-хе. Вот
Кинзя ещё,  да Ермилка полководец,  да Ненила генеральша.  Да ещё, кажись,
поп Иван.  Вот и все свитские мои... - пробовал шутить Пугачёв, но это ему
на сей раз не удавалось.  -  А не знаешь ли ты,  что подеялось со стариком
моим Павлом Носовым, бомбардиром? Убит, поди?
     - Нет, государь, не убит...
     - Ранен, что ли?
     - Ни то, ни другое...
     - Так чего ж с ним?
     - Повесился, государь. Перешиби-Нос видел это...
     - Ой ты!.. - выдохнул Пугачёв и рванул рубаху против сердца.
     Позвали  Варсонофия.  Необычайно  худой,  костистый,  только  большие
обвисшие усы всё те же.  Варсонофий поздоровался с  "батюшкой" и прочими и
на  вопрос  Пугачёва  о  судьбе  Павла  Носова  насквозь прозябшим хриплым
голосом заговорил:
     - Бегу это я,  ёрш те в бок, во вся тяжкие, как бы, думаю, в лапы им,
дьяволам,  не  угодить...  Бегу,  а  сам глазами зыркаю,  нет ли где коня.
Глядь-поглядь -  направо пушка стволиной над обрывом свесилась,  на пушке,
на  стволине,  ёрш те  в  бок,  петля ремённая,  в  петлю Павел Носов свою
головушку вкладает.  А сзади нас:  бах-бах-бах,  бах-бах-бах...  Пули, как
шмели,  над  нами  жужжат-свищут...  Я  кричу  во  всю  глотку:  "Дедушка,
дедушка!..  Что ты надумал... Побежим!" А он: "Батюшку побереги!.." - да с
этими словами и скакнул вниз и закрутился на ремённой петле. Ахти, беда!..
А сзади, ёрш те в бок, бах-бах-бах, бах-бах-бах... Я на коня, да и укатил.
А как отъехал в безопасность,  слёзы,  понимаешь, ваше величество, то есть
такие горькие слёзы закапали из глаз.  ...Дивно хорош старик-то был,  ведь
мы его с тобой... это, как его... - вдруг осекся Варсонофий. - Я ведь его,
дедушку Павла-то, ещё на Прусской войне знавал.
     Пугачёв слушал рассказ,  низко опустив голову.  Затем перекрестился и
сказал с чувством:
     - Превечный спокой его головушке... Верный был.
     Емельян Иваныч ещё ниже опустил голову и, зажимая то правую, то левую
ноздрю,   отсморкнулся  на  пол.   Видя  это,  Ненила  тотчас  подала  ему
прибережённый ею чистенький платочек.
     - Благодарствую,  - каким-то сорвавшимся, почти детским голосом, едва
сдерживая душившие его всхлипы,  сказал он  Нениле и  вытер платком глаза,
потом выдохнул с шумом воздух, не глядя ни на кого, улыбнулся и молвил:
     - Скажите-ка отцу Ивану, чтоб поминал старика Носова... Павла Носова.
Да и других прочих,  которых...  Э-эх! - отмахнулся он рукой, ссутулился и
повернул голову вниз  и  вправо,  как  будто  силясь что-то  рассмотреть в
тёмном углу избы. Затем тихо проговорил:
     - В  Яицком городке слепой старик такой есть,  Дерябин прозвищем,  он
мне вот этот самый перстень подарил Степана Разина, - и Пугачёв, приподняв
руку,  посверкал кольцом.  -  Ну  так вот старик пел:  "По боярам панихиду
ворон каркает..." Страшусь, как бы не по боярам, а по нам по всем ворон не
скаркал панихиду-то...  Мы здесь люди свои, да пряма говорю, без обиняков,
в  открытую...  Истомилось сердце-то моё...  Сон пропал.  Не горазд радуют
меня дела-то наши...
     Горбатов, видя расстроенные чувства Пугачёва, воскликнул:
     - Не унывайте, государь! После ненастья будет и солнышко.
     Эти идущие от сердца слова сразу озарили озябшую душу Пугачёва.
     - А я,  ведаешь,  и не унываю,  -  вскинув голову,  ответил он.  -  В
военном деле,  ваше  благородие,  удача переменчива:  сегодня он  меня  за
бороду,  а завтра я ему ногой на брюхо да и кровь сосать! Ещё мы, ведаешь,
этим  Рукавицыным-Голицыным пятки-то  к  затылку подведём.  Кабы  я  тогда
поболе народу из Берды захватил, под Татищевым-то мы смяли бы князя. Поди,
сам видел, ваше благородие, наших-то хулить не можно, гарно бились.
     Пугачёв то подбоченивался, то пристукивал ладонью по столешнице.
     - А скажите-ка,  ваше благородие,  где Шваныч? - вдруг обратился он к
Горбатову.
     - Не ведаю,  государь,  - ответил тот. - Только знаю, что в Татищевой
его не было.
     - Хм, - сказал Пугачёв и призадумался.
     Как  раз в  это время в  Оренбурге снимали с  Михаила Шванвича второй
допрос.  Между  прочим,  он  показывал:  "А  как  Пугачёв по  разбитии под
Татищевой приехал ночью в Берду и отправил несколько возов, неизвестно - с
чем и  куда,  а  сам поутру из  Берды ушёл,  оставя в  Берде множество ещё
злодеев.  Потом  пришёл  ко  мне  оренбургского гарнизона сержант Лубянов,
которого я спросил,  все ли уехали? А как отвечал: "Почти все", то вышел я
на двор к воротам, мимо которых ехали оренбургские казаки, человек восемь,
которых спросил я:  "Куда вы едете?"  А  как они отвечали,  что "гонят нас
насильно  за  Пугачёвым",  на  то  я  им  сказал:  "Лучше  поедемте не  за
Пугачёвым,  а в Оренбург",  почему они и согласились. Но тут я был схвачен
солдатами,  высланными из Оренбурга господином губернатором Рейнсдорпом, и
передан офицеру".
     В  этом  показании,  ради облегчения своей участи,  Шванвич несколько
отступил от  правды.  Дело  было  так.  Когда  из  Берды началось бегство,
девятнадцатилетний юноша Шванвич совершенно растерялся.  Он не мог решить,
что ему делать:  следовать ли безоглядно за самозванцем,  или, спрятавшись
куда-нибудь и выждав время,  когда все пугачёвцы из Берды уйдут, явиться в
Оренбург с повинной.  Его оставляли силы,  и ясность мысли затмевалась. О,
если бы был с ним Падуров, или Андрей Горбатов, или даже старый его дядька
Киселёв Фадей!  Он почувствовал острую нужду в дружеской помощи,  в добром
совете,  но кругом его пустота,  и душа была объята смятением.  Он в общей
суматохе скрылся в  чью-то  землянку.  И  вот  гнусный,  хехекающий голос:
"Здесь,  здесь,  берите его,  я  видел..." Шванвича выволокли из могильной
тьмы на вольный свет.
     - Хе-хе-хе...  С праздничком,  ваше благородие!  -  с подлой ужимкой,
потирая  руки  и  кланяясь,  барашком проблеял в  лицо  Шванвичу "чиновная
ярыжка".
     Шванвич с  презрением взглянул на  него,  крепко сжал  губы  и  сразу
почувствовал в себе прилив силы и бодрости.  Арестованный, он стоял позади
сидевшего на  брёвнах офицера и  слышал его слова,  обращённые к  пропойце
чиновнику.
     - Ревностное  поведение  твоё  может  послужить  к  облегчению  твоей
участи.  Так иди же,  братец,  к  одураченному мужичью и внушай сим скотам
бессмысленным, чтоб шли в Оренбург с повинной.


                                    3

     Емельян  Иваныч  всё  чаще  и  чаще  вспоминал  пропавшего без  вести
главного атамана своего Овчинникова,  жену-государыню Устинью и непокорный
Яицкий городок, к которому уже подступал генерал-майор Мансуров.
     Положение Симонова с гарнизоном было тяжелейшее. Солдатам выдавали по
четверти фунта  муки  на  день  при  изнурительной работе.  Половина людей
всегда была "в ружьё", другой половине дозволялось дремать сидя.
     Девятого марта полковник Симонов произвёл вылазку,  но  был мятежными
казаками разбит и надолго заперся в ретраншементе. Спустя после этого пять
дней над  крепостью взвился бумажный змеёк,  к  мочальному хвосту его  был
привязан конверт с пакетом. То было письмо казаков к полковнику Симонову и
всему гарнизону.  Мальчишки,  в том числе Ваня Неулыбин,  клеили змейка, с
увлечением   равняли   "подхвостницу",    крепили   "репицу",   устраивали
"трещотку".  Как  только змей поднялся над крепостью,  мальчишки подрезали
нитку, и он, давая "курны", упал в расположение ретраншемента.
     В   письме  казаки  советовали  Симонову,   во  избежание  напрасного
кроволитья,  от  вылазок на будущее время воздержаться,  а  лучше отворить
ворота  крепости,  угрожая в  противном случае  "зверояростною местью".  В
ответ на  это  Симонов отправил к  атаману Каргину увещание с  требованием
покорности и  прекращения смуты.  Каргин со  старшинами,  прочтя увещание,
стал обдумывать,  как бы  поскладней да  "позабористей" ответить Симонову.
Составление ответа было поручено писарю Живетину.
     А  в  это  время проживал в  подизбице Устиньиного дворца изгнанный с
Иргиза  игуменом  Филаретом раскольничий старец  Гурий.  Этот  лохматый  и
черноволосый пьяница,  похожий  на  старого цыгана-конокрада и  выдававший
себя за Христа ради юродивого, был нравом буйный, на слова дерзкий, до баб
охочий.  Священник, который венчал Устинью, внушал ей, что сама государыня
Елизавета Петровна всегда привечала Христа ради юродивых,  кликуш и всяких
людей божьих,  то и вам, мол, матушка-царица, надлежало бы сим богоугодным
обычаем не брезговать.
     И старца Гурия стали приглашать наверх. Войдя в светлицу, он обычно с
усердием молился в передний угол,  а сам ошаривал глазами стол: достаточно
ли выставлено выпивки,  вкусна ль закуска. Преподав благословение и выпив,
"любожорный"  старец   начинал   грубым   голосом,   благовествовать.   Он
застращивал Устинью  и  всех  присутствующих баснями о  хождении праведной
Федоры  по  мытарствам или  рассказывал "житие" святого пустынника Исаакия
Долматского,  как соблазняли его бесы,  как они уловили его в свои сети и,
наигрывая на дудках, восклицали: "Наш Исаакий! Да воспляшет с нами!" Когда
на слушающих накатывалась дрожь и воздыхания, старец начинал увеселять их,
не стесняясь в  выражениях,  побасёнками о  блудных деяниях монастырских и
раскольничьих.  Слушая его греховные речи,  подвыпившие гости покатывались
со смеху,  улыбалась и Устинья. Затем старец, паки преподав благословение,
уходил "еле можаху" к  себе в  подизбицу,  уманив с собой,  аки шаловливый
бес,  и  мягкотелую  бабищу  Толкачиху,  главную  опекуншу  над  здоровьем
государыни.
     Вот этот старец праведный и  был привлечён атаманом Каргиным в помощь
к писарю Живетину. И старец Гурий постарался. Он написал такое воззвание к
Симонову,  что даже матёрые,  видавшие виды казаки ахнули.  В  письме были
включены разные  непристойные слова  по  адресу  императрицы Екатерины,  и
собрание старшин,  под давлением богобоязненного атамана Каргина,  решило,
что "не должно священную особу государыни так поносить,  что это не только
дурно,  но  и  противно  богу".  В  конце  концов  был  позван  сидевший в
арестантской избе  "шибкий грамотей" беглый солдат Мамаев.  Он  и  занялся
исправлением борзописных трудов старца Гурия.
     "Всем  уже  не  безызвестно,   -  начиналось  послание,  -  на  каких
основаниях   российское  государство  лишилось   всемилостивейшего  своего
монарха  от   злодеев  нашего  возлюбленного  отечества".   Далее,   после
своеобразного описания,  как  сие произошло,  в  письме говорилось:  "Егда
императрица Елизавета Петровна,  отыде  на  вечное блаженство,  соизволила
скипетр  российского государства вручить  природному наследнику,  великому
нашему государю Петру Фёдоровичу, и всё государство ему присягало. И вы не
причастны ли  были той же  присяге?  И  равным образом той же казни божией
будете  достойны,  яко  отступники-нарушители  христианского  закона,  что
изгнала  государя  своего".  Письмо  заканчивалось так:  "Да  полноте  нас
стращать и угроживать.  Мы страстей ваших очень не опасны. Ежели хотите вы
идти  против  нас,  то  мы  давно  милости  просим,  идите,  а  по  вашему
предложению быть ничего во  удовольствие вам не может и  переписок никаких
больше принимать от  вас не  хотим.  А  от государя нашего прислано полное
наставление,  чтоб  с  вами поступать сперва сердечно,  по-христиански.  А
видно,  вы не хотите совсем его величеству служить и  повиноваться,  так и
полно вами более дорожить".
     Это  письмо было  вручено Симонову.  Подъехавшие под  стены  крепости
казаки кричали солдатам:
     - Эй,  служивые!  Довольно вам  голодать,  сдавайтесь!  Все  царицыны
войска  батюшка побил.  Уфа  батюшкой взята,  Казань  с  Самарой взяты!  А
Оренбург,    в   самой   крайности,    с   голодухи   пухнет.   Сдавайтесь
подобру-поздорову.
     А  солдатки,  имевшие  жительство  в  городке,  по  наущенью  казаков
голосили:
     - Эй, мужнишки, кисла шерсть! Сажайте своего коменданта с офицерами в
воду да вылазьте из крепости!
     Чтобы  поднять  среди  гарнизона  смуту,  подсылались в  ретраншемент
разные беглые солдаты,  погонщики,  отчаянные казаки.  Полковнику Симонову
огромных  трудов  стоило  держать  голодающий гарнизон в  повиновении.  Он
внушал защитникам,  что от мятежников нельзя ожидать теперь пощады, так уж
не лучше ли умереть с честью, без нарушения присяги.
     На  помощь извне  никакой надежды у  Симонова не  было.  Напротив,  в
начале апреля явился в городок атаман Овчинников с остатками воинских сил,
уцелевших  под  Татищевой.  Таким  образом,  силы  осаждающих  значительно
возросли,  силы же  осаждённых с  каждым днём иссякали.  Их донимал голод,
холод.  Солдаты вываривали лошадиные обглоданные собаками кости,  даже ели
мясо лошадей,  павших сапом.  А  когда всё было съедено,  варили из  глины
подобие киселя и им питались.
     А  весна всё  ширилась,  сгоняла последние сугробы по  сыртам.  Всюду
дружная капель и  солнце,  на  деревьях набухали почки,  воробьи и  разные
птички-свиристелочки словно с  ума сошли,  голосистый жаворонок завёл свою
нескончаемую песенку, в лесной чащобе закуковала кукушка.
     Трудно душе человеческой по весне в неволе быть, в окружённой врагами
крепости... Ещё труднее умирать...
     ...Настало 14  апреля.  Ранним утром,  когда солнце,  озаряя весенние
небеса,  выплывало из-за горизонта,  дозорный приметил с крепостной церкви
необычное в  городке движение.  Он  тотчас сообщил коменданту.  И  вот всё
начальство и кто мог держаться на ногах высыпали на вал крепости.
     С  вала  видно  было,  как  из  городка  большими партиями выходят  и
выезжают казаки.  Они в полной боевой готовности -  с пиками, с ружьями, с
двумя знамёнами. Их провожают женщины и дети.
     - Гляньте-ка, гляньте, Иван Данилыч! - обращаясь к Симонову, радостно
кричит капитан Крылов.  - И пушки за ними... Раз, два, три... Пять! А ведь
это неспроста, ей же богу, неспроста!..
     - А знаете что?  - взволнованно бросает Симонов рядом стоявшему с ним
Крылову.  - Это значит, что к нам выручка идёт... А казачишки навстречь...
Уж поверьте...  Слава богу, слава богу! - Симонов крестится, и шрам на его
щеке от прилива крови синеет.
     Все защитники сразу взбодрились.  "Как будто мы съели по куску хлеба,
которого давно не видывали,  и это укрепило наши силы",  -  вспоминали они
впоследствии.
     Симонов  не  ошибся.   Накануне,  в  начале  ночи,  разъезды  донесли
войсковому атаману Каргину,  что по направлению к Яицкому городку движутся
воинские отряды.  Тогда атаман Овчинников ночью всех поднял на ноги, перед
утром сформировал отряд из  пятисот казаков,  части заводских работников с
калмыками,  взял пять пушек,  и  вот громада выступает из городка в  поле,
чтоб задержать врага.
     Тем временем генерал-майор Мансуров,  совместно с Г. Р. Державиным, 6
и 7 апреля заняли крепости Озёрную, Рассыпную и Илецкий городок, в котором
разогнали  толпу  мятежников и  захватили  четырнадцать пушек.  Подойдя  к
Иртетскому форпосту и  рассеяв пушечными выстрелами передовой отряд яицких
казаков,  Мансуров принуждён был остановиться. "Ведь транспорт мой, будучи
на санях,  стал, - доносил он Голицыну. - Здесь снег весь пропал, на санях
продолжать путь никак не можно".
     Не  дожидаясь  сформирования  колёсного  транспорта,  Мансуров  пошёл
вперёд и  возле  тесного прохода у  речки Быковки,  недалеко от  Рубежного
форпоста, встретил Овчинникова.
     Началось   военное   состязание.   Казаками   руководили  Овчинников,
Перфильев, Дегтярёв.
     Генерал  Мансуров,  выставив на  берегу  Быковки семь  орудий,  начал
переправу.   В   первую  голову  переправились  выступивший  из  Оренбурга
Мартемьян Бородин  со  своими  казаками  и  подполковник Бедряга  с  тремя
эскадронами кавалерии.  Затем переправилась пехота. Для пугачёвцев бой был
неудачен:  артиллерия Мансурова работала прекрасно и  действия частей  его
отряда  хорошо  согласованы,   тогда   как   пушки   мятежного  казачества
отстреливались вяло.  А  самое  главное,  силы  сражающихся  были  слишком
неравны: на каждого пугачёвца приходилось по два мансуровца. Под конец боя
мятежники,  дрогнув, побежали. Дегтярёв с двумя хорунжими попался в полон,
Овчинникову же с Перфильевым с частью казаков удалось прорвать окружение и
скрыться в степи.
     С  вала Яицкой крепости гарнизон не расходился.  Солдаты с  офицерами
чутко прислушивались к  отдаленным раскатам боя.  Под конец дня осаждённые
заметили,  как в  городок спешно въехала толпа разбитых казаков,  и вскоре
прозвучал с колокольни набат, что означало "собраться в круг".
     Спускались сумерки.  В  городке  началась невиданная суматоха.  Всюду
слышалось:  "Наших побили,  генерал идёт!"  Зажиточные и  степенные казаки
подняли  головы,  издевательски  кричали:  "А-а-а,  достукались  со  своим
царём-то,  сучьи дети!" Ударили два выстрела. Богатенький упал, свалился и
пробегавший пугачёвец.
     Богатенькие со  степенными рыскали по  городку,  ловили  поставленных
Пугачёвым  атамана  и  старшин.   Были  схвачены  старик  Каргин,  Михайло
Толкачёв, Денис Пьянов и другие.
     В   подизбице  Устиньина  дворца  грохот,   звяк  выбиваемых  стёкол,
приглушённые крики:  "караул".  Там вяжут пьяного,  лютого на драку старца
Гурия. Прислушиваясь к нарастающему уличному шуму и гвалту в нижнем этаже,
Устинья хватается за голову,  всплёскивает руками,  носится взад-вперёд по
горнице.  Вот,  вскинув брови,  она  упала пред образом,  с  жаром молила:
"Господи,  спаси нас!"  Затем вскочила,  сорвала с  себя дорогое ожерелье,
швырнула на  пол.  Глаза  её  пылали,  ноздри  вздрагивали,  грудь  тяжело
вздымалась.  Две  девки-фрейлины вязали узлы  с  добром,  подвыпившая баба
Толкачиха, опрокинувшись на диван, рыдала в голос. Пётр Кузнецов посунулся
было к дочери:  "Устиньюшка,  дитятко...",  но она оттолкнула его.  Вихрем
ворвался с улицы брат Устиньи, Адриан, и зашумел:
     - Беги скореича! Казачишки поскакали уж.
     - Лошадей! - закричала Устинья и выбежала во двор. - Стража, лошадей!
Тройку! Сани!
     - Дороги рухнули,  ваше величество,  - с обидным хохотом откликнулись
люди. - Казаки, хватай царицу!
     Устинья  метнулась  в  сени,   поднялась  наверх,  за  нею  громыхали
богатенькие, шумели в её горенке:
     - Будет,  Устинья Петровна,  поцарствовала!  -  Они  подхватили Петра
Кузнецова под руки: - Идём, идём, старик, не упирайся...
     - Куда?
     - К Симонову, вот куда.
     Устинья сгребла со стола остро отточенный хлебный нож и, закричав:
     - Вон отсюда,  гадюки,  вон,  предатели!  Геть,  геть!  - кинулась на
казаков. В безудержном порыве своём она была страшна.
     Безоружные  богатеи,   сразу   перетрусив,   побежали  к   выходу  и,
подталкивая друг друга, с руганью скрылись за дверью.
     - Не поддамся вам,  гадюки!.. - буйно выкрикивала она и никого уже не
примечала: ни плачущего отца с Толкачихой, ни брата Адриана.
     - Господи,  боже наш...  Что  с  нами будет,  что  будет!  -  скулила
Толкачиха, ей вторил старый Пётр.
     Адриан надрывался из сенец, наваливаясь плечом на дверь:
     - Родитель-батюшка, сестрица! Заперли нас...
     Устинья,  не  выпуская  из  рук  ножа,  металась от  стены  к  стене,
искажённое отчаяньем лицо её то вспыхивало, то белело. Вдруг она увидела в
окно  привязанную у  прясла лошадь под  седлом,  сильным ударом распахнула
раму,  выпрыгнула из второго этажа на улицу и,  доскочив к коню, занесла в
стремя ногу... Крепкие руки схватили её сзади:
     - Стой, баба!
     И   ещё  набежали  казаки.   Устинья,   ослабев  в  неравной  борьбе,
взмолилась:
     - Батюшка!  Царь-государь! Пошто ты оставил меня? Пошто спокинул свою
молодёшеньку?!.
     Только тут она пришла в себя, из глаз её разом хлынули слезы.
     Когда сумерки сгустились,  шумная толпа, главным образом зажиточных и
степенных  казаков,   подступила  с  ретраншементу.  Симонов  скомандовал:
"Огонь!", и по толпе загрохотали крепостные пушки. Мятежники подняли белый
флаг и закричали:
     - Не стреляйте!..  Мы с  повинной!  Признаём её величество государыню
Екатерину...
     - Выдавайте главных предводителей!  -  в свою очередь закричал с валу
немало изумлённый Симонов.
     - Ведут,   ведут!..   Из  кузни  всех  наших  смутьянов  ведут...   -
откликнулись казаки.  -  Овчинников с Перфильевым бежали, а к дому Устиньи
Кузнецовой мы караул приставили!
     Вот,  в  сопровождении казачьего отряда,  показались скованные десять
человек: атаманы - Каргин, Михайло Толкачов, Денис Пьянов и прочие.
     Гарнизон подкрепился пищею, доставленною сложившими оружие казаками.
     На следующее утро,  16 апреля, вступил в Яицкий городок генерал-майор
Мансуров  и  ненавидимый бедняцкой  стороной  старшина,  полковник царской
службы, Мартемьян Бородин, или, как его звали в народе: "жирный Матюшка".
     Один  из  участников  обороны  в  своих  записках  говорил:  "Радость
освобождённых от осады трудно описать.  Самые те из нас, которые от голоду
и  болезни не поднимались с постели,  мгновенно были исцелены.  Всё было в
движении:  разговаривали,  бегали,  благодарили  бога  и  поздравляли друг
друга".
     Из Яицкого городка многие казаки, оставив свои жилища, разбежались: с
ними утекли все жившие в городке бродяги беспаспортные.  Но старец Гурий и
беглый солдат Мамаев,  два сочинителя письма к  Симонову,  были схвачены и
вскоре попали на допрос к Державину.
     Для окончательного очищения окрестностей от  мятежных толп,  а  также
поимки  "ушлецов" генерал  Мансуров  сформировал два  отряда  -  Муфеля  и
Державина.
     Тем временем в конце Страстной недели атаманы Овчинников и Перфильев,
с  ними сорокалетний Изюмов и около двухсот яицких казаков,  перейдя речку
Чаган,  остановились.  Настроение у всех было тревожное, унылое. Как будто
пригнали людей на  край крутого обрыва,  преградившего все пути-дороги,  и
толкают в пропасть, в тёмное провалище.
     Овчинников,  разыскав образ  спаса  у  жившего на  берегу  скрытника,
сделал  закличку "в  круг".  Образ  был  прикреплён к  столетнему осокорю.
Овчинников обратился к кругу:
     - Вот,  братья казаки,  сами видите,  положение наше хуже некуда. Нам
всем предлежит государя отыскать,  к нему,  отцу нашему,  прилепиться. Без
него пропадём мы,  с ним жизнь увидим и дыхание наше не скончается. Братья
казаки! Не отставайте от меня, следуйте за мною, я вас выведу к батюшке, и
станем служить ему до последней капли крови.  Кто в согласьи,  целуй образ
спасов со усердием,  кто не в согласьи,  отъезжай прочь, тот нам больше не
товарищ!
     Казаки кричали:
     - Идём за тобой!  Только ты,  Андрей Афанасьич,  не спокинь нас!  Нам
один путь:  альбо к царскому самодержавству, альбо затыкай хвосты за пояс,
да и за Кубань!
     Все,  как  один,  они  обнажили головы  и  двинулись чередом лобызать
старинную икону. Первым приложился Перфильев.
     Переночевав, все двинулись по бузулукской дороге.
     Длиннолицый,  горбоносый Овчинников взглянул умными глазами в угрюмое
лицо ехавшего с ним рядом Перфильева и сказал:
     - Вот видишь,  дружок Перфиша,  дела-то какие. А давно ли, кажись, ты
из Питера вернулся, да мы с тобой за чарочку держались.
     - Да, брат, да-а-а-а, - вздохнув, протянул Перфильев.
     - Был Яицкий городок,  и нет его... Был царь-батюшка, и того затеряли
мы...  В  аккурат,  как лягушки:  болото высохло -  и  мы  во  все стороны
поскакали.
     Вскоре отряд переправился через реку  Сакмару и  вступил в  Башкирию.
Здесь  Овчинников  стал  чрез  башкирцев  разыскивать  затерявшиеся  следы
Пугачёва.


                                    4

     Весть об  освобождении Яицкого городка уже не  застала генерал-аншефа
Бибикова  в  живых.  Он  успел  получить  известие  об  освобождении  лишь
Оренбурга и Уфы.  Наладив наступление на действующие в крае многочисленные
группы  восставших  и  на  главные  силы  Пугачёва,   генерал-аншеф  решил
перебраться в  центр событий.  Для  окончательного успокоения края Бибиков
создал  несколько  отрядов,  составивших вторую,  тыловую  линию,  передал
команду этими  отрядами князю Щербатову и  выехал из  Казани в  Кичуевский
фельдшанец.
     Условия жизни здесь были бивуачные, весьма тяжёлые, главнокомандующий
квартировал в плохом и сыром помещении, без нужных в обиходе вещей (обоз с
его  имуществом  ещё  не  приходил).  Беспрерывная работа  днём  и  ночью,
напряжённое состояние духа надломило здоровье Бибикова,  и  в  конце марта
месяца он  тяжело захворал.  "Лихорадка,  посетившая меня в  сие время,  -
писал он, - мучает меня, и я неподвижно лежу в постеле".
     Превозмогая болезненное состояние и почувствовав себя бодрее, Бибиков
переехал в  Бугульму.  Дорогою  он  простудился,  в  Бугульме болезнь  его
усилилась, опытного врача возле него не было, и он слёг окончательно.
     Из   Бугульмы  Бибиков  отправил  Екатерине  через  силу   написанное
прощальное  послание.   Между   прочим  он   сообщал:   "Поспешил  бы   я,
всемилостивейшая государыня, прибытием моим в освобождённый ныне Оренбург,
если  бы  приключившаяся мне  жестокая болезнь меня  здесь не  остановила,
которою в такое изнеможение приведён, что не имею почти никакого движения,
едва   только  могу  приказывать  находящемуся  при   мне   генерал-майору
Ларионову, который, повеления мои подписывая, в разные места рассылает..."
9 апреля Бибиков скончался.
     Тело  генерал-аншефа,  под  прикрытием  эскадрона  карабинеров,  было
перевезено из Бугульмы в  Казань и  поставлено в  приделе собора впредь до
отправления, согласно воле покойного, Волгой в его костромское имение.
     Бибиков  не  оставил своему  семейству никакого состояния,  небольшое
имение его  было заложено.  Екатерина пожаловала его  семье в  Могилевской
губернии несколько деревень с угодьями. Она очень сожалела о его кончине.
     Однако глубоко переживать эту утрату Екатерина была не  в  состоянии:
вся  её  душевная деятельность была в  это  время направлена к  возвышению
генерал-поручика Григория Александровича Потёмкина, своего нового кумира.
     На этот раз сердце и  разум Екатерины шли рука об руку,  она в  своём
выборе не  ошиблась:  Григорий Потёмкин представлял собою персону крупного
государственного размаха.
     Во  время переворота 28  июня 1762 года,  то есть двенадцать лет тому
назад,  когда  Екатерина была  возведена на  престол,  Потёмкин принимал в
перевороте участие в  качестве всего лишь вахмистра конной гвардии.  После
этого он  был замечен императрицей,  стал ей лично известен,  быстро пошёл
вперёд по  службе.  Вскоре Екатерина писала ему:  "Вы  умны,  вы  твёрды и
непоколебимы в  своих принятых намерениях.  Мне  кажется,  во  всём ты  не
рядовой, но весьма отличаешься от прочих".
     На заседаниях Большой комиссии в  1767 году,  в Грановитой московской
палате,  камер-юнкер  Потёмкин являлся представителем интересов инородцев.
Двадцать два  депутата башкирцев,  татар,  калмыков и  других  народностей
выбрали  его  своим  защитником.   В   следующем  году  он  был  пожалован
действительным камергером,  стал часто бывать на придворных куртагах,  вёл
остроумные беседы с Екатериной.
     Князь Григорий Орлов усмотрел в  этом "марьяже" прямое посягательство
на  своё  личное  достоинство.  Хотя  фаворитом  Васильчиковым  он  и  был
отодвинут на задворки в сердце коварной императрицы,  хотя невзирая на все
попытки,  он и не надеялся восстановить былой взаимности с Екатериной, тем
не  менее он  продолжал жить во дворце и  пользоваться покровительством её
величества. И вдруг новое, неслыханное вероломство... Он почувствовал себя
в  высшей  степени  оскорблённым и  устроил  Екатерине сцену  ревности.  С
присущей ему бесшабашной прямолинейностью он не удержался бросить:
     - Ну,  матушка,  либо  я,  либо этот мастодонт со  стеклянным глазом!
Выбирай.
     Екатерина только вздохнула.  Она предвидела подобный оборот дела.  Но
какой же тут может быть разговор... Не будь Гришеньки Орлова, она была бы,
может статься,  не самодержавной императрицей,  а всего лишь регентшей при
малолетнем Павле.  И  теперь ей  ничего не  оставалось,  как  под  разными
благовидными предлогами на время удалить Потёмкина от своего двора.
     Не принадлежа ни к одной из враждующих партий - ни Орлова, ни Панина,
- Потёмкин, будучи человеком военным, решил посвятить себя делу начавшейся
Турецкой войны.  Вскоре состоялось повеление Екатерины:  "нашего камергера
Григория Потёмкина извольте определить в армию", - писала она графу Захару
Чернышёву.
     Под   руководством   фельдмаршала   Румянцева   Потёмкин   сразу   же
зарекомендовал  себя  выдающимся  военачальником.   В  крупной  битве  при
Фокшанах  генерал-майор  Потёмкин,   по   свидетельству  Румянцева,   "был
виновником  одержанной  тут  победы".   Почти  на  протяжении  всей  войны
Потёмкин,  командуя крупными отрядами, то отражал атаки турок, то разбивал
их  армии.  Так,  12  июня  1773  года,  подходя  к  крепости  Силистрия с
кавалерией и лёгкими войсками, он опрокинул неприятеля, "отнял весь лагерь
и артиллерию всего турецкого корпуса, выведенного из города Осман-Пашою".
     Фельдмаршал Румянцев назначал Потёмкина на  самые ответственные места
как человека энергичного,  с отличной военной репутацией. "Со всей охотой,
- отвечал Потёмкин,  -  желаю  я  исполнить волю  вашего  сиятельства и  с
радостью останусь,  где угодно будет меня определить".  Всю осень Потёмкин
провёл со  своим корпусом против Силистрии,  почти ежедневно бомбардировал
крепость, отражал вылазки, нанося туркам превеликий вред и страх.
     Вдруг... неожиданное собственноручное письмо от императрицы:
     "Господин генерал-поручик и  кавалер!  Вы,  я  чаю,  столь  упражнены
глазеньем на Силистрию, что вам некогда письма читать; и хотя я по сю пору
не знаю,  преуспела ли ваша бомбардирада,  но тем не меньше я уверена, что
всё то,  что вы сами предприимлите, ничему иному предписать не должно, как
горячему вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному отечеству,
которого  службу  вы  любите.  Но  как  с  моей  стороны  я  весьма  желаю
ревностных,  храбрых,  умных и  искусных людей сохранить,  то вас прошу по
пустому не вдаваться в  опасности.  Вы,  читав это письмо,  может статься,
сделаете вопрос: к чему оно писано? На сие вам имею ответствовать: к тому,
чтобы вы  имели подтверждение моего образа мыслей об вас,  ибо я  всегда к
вам весьма доброжелательна".
     Потёмкин тотчас догадался,  "к чему сие письмо писано", и, бросив все
дела,  в январе 1774 года прибыл в Петербург,  затем в Царское Село,  куда
случайно в разгар зимы выехала Екатерина, и был принят ею с честью.
     Полтора месяца спустя Потёмкин был пожалован в  генерал-адъютанты "её
императорского   величества",   то   есть   облечён   наивысшим   доверием
женщины-императрицы.
     С этого момента начинается "царствование" Потёмкина, или, вернее, его
соцарствование с Екатериной.
     Счастливая  Екатерина  не   преминула  поделиться  своей  радостью  с
Бибиковым, которому в то время было вовсе не до этого.
     "Во-первых,  скажу вам весть новую,  -  писала ему императрица.  -  Я
прошедшего марта 1 числа Григория Александровича Потёмкина, по его просьбе
и желанию, к себе взяла в генерал-адъютанты, а как он думает, что вы, любя
его,  тем обрадуетеся,  то сие к вам и пишу". Заканчивалось письмо так: "А
я, глядя на него, веселюсь, что хотя одного человека совершенно довольного
около себя вижу".
     Она написала было:  "хотя одного подданного", но, подумав, переменила
"подданного" на "человека".
     Бибиков получил это письмо за три недели до смерти. Он только головой
покачал на сердечные несвоевременные причуды "всемилостивой матушки".
     Граф Сольмс в  депеше королю Фридриху II  писал:  "При дворе начинает
разыгрываться  новая  сцена  интриг  и  заговоров.  Императрица  назначила
генерала Потёмкина своим генерал-адъютантом,  а это необыкновенное отличие
служит признаком величайшей благосклонности, которую он должен наследовать
от Орлова и Васильчикова.  Потёмкин высок ростом,  хорошо сложён, но имеет
неприятную наружность,  так  как  сильно косит.  Он  известен за  человека
хитрого  и   злого,   и  поэтому  выбор  императрицы  не  может  встретить
одобрения".
     Граф  Сольмс отчасти был  прав.  Обе  партии -  великого князя  Павла
Петровича,  во  главе которой стоял граф  Никита Панин,  и  партия братьев
Орловых - были поражены каждая по-своему и недовольны новым выбором.
     Но,  с  другой стороны,  хотя  Потёмкин и  стал  твёрдой ногой  между
интригующими партиями, однако он счёл для себя удобным временно перейти на
сторону  Никиты  Панина.  Потёмкин прекрасно понимал,  что  Никите  Панину
приятно всё то, что способствует уменьшению власти Орловых и влияния князя
Григория Орлова на Екатерину.
     Вскоре, к обоюдному удовольствию Потёмкина и Панина, между Екатериной
и Григорием Орловым произошла окончательная размолвка.  Он  и  его  партия
запротестовали   против   необычайно   быстрого  возвышения  Потёмкина  по
служебной  лестнице.  Так,  5  мая  Потёмкину  было  повелено  заседать  в
Государственном  совете,  30  мая  он  назначался  помощником графу Захару
Чернышёву  в  звании  вице-президента  Военной  коллегии,  а  31   мая   -
генерал-губернатором  Новороссийской  губернии и главным командиром войск,
там поселённых.
     Словом, ревность и оскорблённое достоинство переполнили чашу Григория
Орлова.  После  бурного объяснения с  Екатериной он  вынужден был  просить
позволения удалиться на пять недель в деревню, что ему и было разрешено.
     Навсегда освобождённая от Орлова, Екатерина писала Потёмкину: "Только
одно прошу не  делать -  не стараться вредить князю Орлову в  моих мыслях,
ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны... Он тебя любил, а мне
они друзья - я с ними не расстанусь".
     Впавший  в  мрачное отчаянье Орлов  ударился в  пьянство.  Окружённый
сочувствующими ему бражниками, он злобно кричал по адресу Потёмкина:
     - Я знаю, что с ним сделать! Я разотру его, как пыль! Гог-магог и тот
не смеет против меня идти!..  Меня Европа,  вся Европа меня трепещет... Ко
мне бог милостив...
     Вскоре выехал из дворца и последний неудачный фаворит Васильчиков.
     "Васильчиков,  - писал Роберт Гуннинг графу Суффольку от 4 марта 1774
года,   -  любимец,  способности  которого  были  слишком  ограничены  для
приобретения влияния в  делах и  доверия своей государыни,  теперь заменён
человеком,  обладающим всеми  задатками для  того,  чтобы  овладеть тем  и
другим в высочайшей степени".
     В  дальнейшем Потёмкин назначается командующим всей лёгкой кавалерией
и всеми казачьими войсками,  влияние графа Захара Чернышёва сходит на нет,
он подаёт в отставку.  Президентом Военной коллегии вместо него становится
Потёмкин.
     И  почти все дела по борьбе с пугачёвским восстанием (с конца августа
1774 г.) переходят в руки этого человека.


                                    5

     Петербург был  в  радости.  Петербург то  и  дело  получал с  востока
обольщающие известия:  главная  армия  мятежников  разбита  под  крепостью
Татищевой, Пугачёв из Берды бежал, Оренбург освобождён. Правительство было
почти  убеждено,  что  сила  восстания сломлена,  остаётся лишь  успокоить
население и  переловить отдельные мятежные  шайки,  лишённые  общей  между
собой связи.
     Поэтому,  назначая  после  кончины  Бибикова  главнокомандующим князя
Щербатова,  Екатерина определила ему возглавить лишь военные,  действующие
против Пугачёва силы, а все административные дела, в том числе и усмирение
бунтующего населения, предоставить губернаторам, каждому в своей губернии.
Таким  образом  неограниченная власть,  которою  обладал Бибиков,  была  у
нового главнокомандующего изъята.  В  Казани к  тому времени скопилось сто
семьдесят колодников-пугачёвцев,  в Оренбурге -  до четырёх тысяч семисот.
Нужно было торопиться снимать с  них допросы.  И поэтому вместо одной были
образованы две  секретных комиссии:  одна в  Казани,  другая в  Оренбурге.
Дополнительно отправляя в  эти комиссии новых офицеров,  Екатерина в своем
указе,  между прочим,  писала,  чтоб они "при допросах по  тайным делам ни
малейшего истязания не  делали".  А  между тем  в  самой столице,  охраняя
престол  Екатерины и  не  без  её,  конечно,  ведома,  свирепствовал вовсю
обер-секретарь Сената, палач "кнутобойник" Шешковский.
     Уезжая из Казани в Оренбург,  князь Щербатов доносил Екатерине, что в
Казанской губернии "волнование народное совершенно прекращено и  бывшие  в
предательстве -  в законном повиновении находятся". Такого же мнения был и
престарелый Брант.
     Однако в  казанских краях было не  так  уж  спокойно,  и  "волнование
народное",  погаснув в  одном месте,  внезапно вспыхивало в другом.  Между
городами Мензелинском и Осою свободно бродили мятежники.  Против них Брант
отправил секунд-майора  Скрипицына.  Другой  отряд  под  командой Берглина
преследовал восставших башкирцев по реке Тулве. Тысячная толпа их отошла к
северу  и  бродила по  Пермской провинции,  в  Красноуфимске "колобродили"
казаки,  поджидавшие к себе Салавата Юлаева,  скитавшегося с башкирцами за
рекой Уфой.
     Как  только генерал Мансуров занял  Яицкий городок,  ставропольские и
оренбургские калмыки с жёнами,  детьми,  скотом, в числе шестисот кибиток,
бежали в  сторону Башкирии на  соединение с  Пугачёвым.  После  нескольких
упорных   стычек   с   правительственными  отрядами  калмыки  всякий   раз
разбегались,  но  снова сходились вместе.  Около двух  тысяч калмыков были
настигнуты и разбиты на переправе через реку Ток.  От полного пленения они
спаслись чрез  хитрость своего предводителя Дербетова.  В  разгаре боя  он
приказал зажечь степь. И вот степь заклубилась огнём и дымом. Ветер шёл на
солдат и  казаков.  Преследующий отряд стал задыхаться в  дыму и пламени и
вскоре,  спасаясь от  гибели,  разбежался.  Калмыки той  порой перебрались
через  реку  и  пошли  по  самарской линии  уничтожать мелкие  крепости  и
форпосты. В конце концов высланный генералом Мансуровым из Яицкого городка
значительный отряд стал преследовать Дербетова.  Калмыки, спешно отступая,
бросали на  пути  усталых лошадей,  верблюдов и  даже  своих жён,  спешили
укрыться в вершинах Иргиза. Произошёл бой, многие калмыки попали в полон и
были отправлены в Оренбург; раненый их вождь Дербетов дорогою умер.
     Тем временем князь Голицын,  получив известие о  бегстве  Пугачёва  в
Башкирию,  сформировал  для  преследования мятежников два сильных отряда -
генерал-майора Фреймана и подполковника Аршеневского.
     Подполковник Михельсон,  освободивший Уфу и  пленивший Зарубина-Чику,
был застигнут в Уфе ледоходом. Он намеревался выступить к Симскому заводу,
где,  по его мнению,  бродил Белобородов с тысячной толпой и неподалёку от
него  Салават Юлаев  с  тремя  тысячами башкирцев.  Михельсон рассчитывал,
уничтожив  эти  бунтующие сборища,  повернуть к  Белорецкому заводу,  куда
будто бы направился Пугачёв.
     Наступившая   распутица   значительно   задерживала   движение   всех
правительственных отрядов.
     Военачальники Щербатов,  Голицын,  Мансуров  и прочие,  разъединённые
между собой пространством,  раскинув каждый на своём месте топографическую
карту,  судили и рядили,  каждый на свой лад,  куда бы выслать им воинские
отряды,  дабы как можно  скорей  и  успешней  окружить  Пугачёва,  попутно
пресекая на местах волнение народное. Но беда военачальников заключалась в
том,  что сам Пугачёв был как бы прикрыт шапкой-невидимкой - где он, кто с
ним?  И  военачальникам  волей-неволей  приходилось  бороться с ветром,  с
пустотой,  с неуловимым  призраком.  Одни  из  отрядов  спешно  посылались
выставить заслоны на таких-то и таких-то реках, чтоб самозванец оказался в
ловушке,  другие отряды спешили занять те или иные населённые пункты с той
же  целью  окружить  Пугачёва,  но Пугачёв в это время находился от них за
сотни  вёрст.  Третьи  военачальники,   например,   Михельсон,   отыскивая
затерявшийся след самозванца,  тянули,  попросту говоря, "верхним чутьём",
как породистые собаки.  Они свои действия зачастую  основывали  на  ложных
показаниях и бесплодно бросались то в одну,  то в другую сторону. Вся эта,
естественная в тех условиях, неразбериха была на пользу Пугачёву, позволяя
ему осмотреться и усилиться.
     Мы  знаем,  что вместе с  Кинзей и  остатками своего воинства Емельян
Пугачёв направился из села Ташлы в Башкирию. По дороге он получил известие
о занятии Уфы Михельсоном и пленении Чики-Зарубина.
     Как ни  старался  Пугачёв  взбодриться,  это ему не всегда удавалось.
Легче,  кажется,  пережить потерю отца-матери, нежели лишиться таких своих
верных  помощников,  как  Падуров,  Шигаев,  Горшков,  Зарубин-Чика,  Ваня
Почиталин,  старик Витошнов и другие. Сердце его томилось, однако на людях
он держался бодро. И выходило это не потому только, что он того желал, но,
главным образом, потому, что люди были для него как подпора одинокому дубу
в бурю. Чем больше верных людей вокруг, тем крепче, спокойней сердцу.
     - Не унывай, детушки! Не клони головушек своих... Весна идёт, а там и
летичко. Бог велит, во здравии будем и с победой...
     Небольшой Вознесенский завод, куда они прибыли, встретил царя-батюшку
с  честию.  Чтоб  снова  "поставить  на  колёса"  свою  Военную  коллегию,
лишившуюся нескольких руководителей,  Пугачёв пожаловал в секретари казака
Шундеева,  а  в  повытчики -  заводского мастерового из  хорошо  грамотных
раскольников - Григория Туманова.
     Чернобородый,  призёмистый,  с  большими глазами и широкими крылатыми
ноздрями, Туманов сразу внушил к себе доверие Пугачёва.
     - Горные  заводы наши  рады  будут,  что  вы  припожаловали на  Урал,
батюшка,  -  было первым словом этого человека.  -  И  помощь вам окажут в
людях и в оружии.
     - Верю,  брат Туманов,  верю! Да ведь и я так разумею. Люди заводские
из  крепких крепкие.  Довольно присмотрелся я  к  ним.  Да  вот беда:  как
сражение, так и отхватят у меня сотни две. А пошто так? Ан дело-то, видишь
ли,  выходит просто...  Как  сшибка,  иные  помашут дубинками да  и  бегут
врассыпную,  как цыплята.  Ну,  а заводские,  те до последнего бьются: кои
ранение  получают,   кои  смерть.  Эх,  кабы  не  они,  заводские,  да  не
казаки-молодцы, не выдюжить бы нам. Ась?
     - Справедливы ваши речи, батюшка.
     Повелением Пугачёва новые  члены  коллегии составили указы башкирским
старшинам и  заводскому населению о  наборе вооружённых людей и о присылке
их  в  стан  государя.  Указы подписывал Иван Творогов,  к  ним  ставились
сургучные печати с изображением Петра III.
     Были   также  разосланы  указы  с   требованием,   чтоб  население  в
окрестностях Челябинска и  Чебаркуля готовило фураж  и  печёный хлеб  "для
персонального нашествия его величества с армией".
     Пугачёв,  забрав  на  Вознесенском заводе  годных  для  службы людей,
перешёл   на    Авзяно-Петровский   завод,    покорённый   прошлой   зимой
Хлопушей-Соколовым. Здесь он осмотрел тринадцать отлитых для него чугунных
пушек,  поблагодарил  работных  людей  за  старание,  выдал  им  денег,  а
некоторым, как, например, дяде Митяю, и медали.
     Вешая медаль на грудь дяди Митяя, Пугачёв говорил:
     - Я  тебя помню.  Ведь ты у  меня в Берде был.  Сказывал мне про тебя
Хлопуша,  как ты с медведем да с капралом бился в тайге. И про то сказывал
Хлопуша,  как  ты  у  старца праведного в  землянке жил.  А  теперь вот ты
главный здесь.
     - Твоим веленьем, батюшка... Стараемся...
     - Служи!
     Прихватив с  собой  часть  людей,  провиант и  сено,  Емельян  Иваныч
двинулся дальше,  к  Белорецкому заводу.  По  причине весеннего бездорожья
пушек он не взял, приказал доставить их в армию при первой возможности.
     В  Белорецком заводе пугачёвцы провели всю пасхальную неделю.  Первые
два дня праздника было вдосыт попито-погуляно. Затем Пугачёв с горячностью
взялся за дело.  Кой-как налаженная Военная коллегия продолжала, с помощью
старшины  Кинзи  Арсланова,  рассылать  по  Башкирии  манифесты  и  указы.
Отовсюду  начали  стекаться  башкирцы,  татары,  заводские люди,  калмыки,
казаки,  беглые  солдаты.  Емельян  Пугачёв  приступил к  комплектованию и
устройству новой армии.  Ему  усердно помогали в  том  Андрей Горбатов,  а
равно и полковник Творогов.
     Однако,  после Берды,  с Твороговым начало твориться что-то неладное:
он принялся почасту выпивать, даже под выговор батюшки себя подвёл.
     Заметно Творогов стал охладевать ко всей этой азартной игре в  войну,
к этой страшной,  но заманчивой затее.  Эх,  видно,  сам чёрт бросил его в
руки  "батюшки"!   Сидеть  бы   Творогову  со  своей  разлапушкой-женой  в
собственном,  крепко налаженном доме,  ведь достаток у него не малый, ведь
он сотник был,  а вот на,  вот видишь, что подеялось. Ради каких это выгод
он  обрёк  себя  на  опасную скитальческую жизнь?  Людям  во  вред,  своей
безрассудной голове на погубу.  Мало ли у них сгинуло народу:  где Шигаев,
где Падуров да Горшков Макся,  где Витошнов с Ваней Почиталиным.  Эх-ма!..
Да и  Стеша...  Удавить бы её,  непутёвую,  только жаль...  ведь она к его
сердцу живой кровью приросла...  Ну,  допустим,  батюшка есть прирождённый
царь-расцарь, Творогову-то от этого не легче, нешто Творогов не знает, что
Стеша вот как ублажала батюшку и навовсе согласна бы уйти к нему... Не зря
же  при  всей  любови  его  к  изменнице  Иван  Александрович сколько  раз
принимался колошматить,  трепать  за  длинные  косы  вероломную,  ветреную
Стешу.  Да...  Только тридцать два года ему стукнуло,  а глянь -  в чёрные
кудри его  стала вплетаться седина,  и  весь  молодцеватый вид  его  начал
как-то блёкнуть, как в знойное лето степь.
     Однажды  в  минуту  душевного волнения  подвыпивший казак  непрошенно
вломился в  хибарку Горбатова,  взял  его  за  рукав и,  задвигав бровями,
молвил:
     - Слышь,  офицер,  ваше благородие.  Душа у меня чегой-то закачалась,
сон пропал. Ответь по правде истинной: царь ли он, наш батюшка?
     - Что ты,  Иван Александрыч!  -  с  возмущением вскинул Горбатов своё
открытое  чистое  лицо,  обрамлённое волнистыми белокурыми,  подрубленными
по-казацки волосами.  -  Без сомнения, царь... В противном случае ужли ж я
пошёл бы за ним? Самый доподлинный Пётр Фёдорыч.
     - На мою стать,  ежели он,  верно,  Пётр Третий,  уйти бы ему опять к
римскому папе в сокрытие...  Тогда и мы бы разбрелись по домам. А то ему и
нам худо будет.
     - А ты почему же, скажи-ка, пошёл за государем?
     - Я?  А  по  глупству!..  Овчинников с  Горшковым подзудили -  иди да
иди... Ну, а ты пошто из офицерского званья приник к мужичью?
     - Отнюдь не по глупости, Иван Александрыч. Я, так сказать...
     - С  высокого  барского  ума?  -  насмешливо  и  раздражённо  перебил
Творогов, потеребливая свою тёмную бороду.
     - Ну,  уж с барского,  -  обиженно проговорил Горбатов. - Просто душа
потянулась к государю, поскольку он своё знамя за бесправный народ поднял.
     - Стало,  народ ты пожалел? - Серые, хитрые, глубоко посаженные глаза
Творогова ухмыльнулись.  -  А мне сдаётся, на вольную жизнь потянуло тебя,
как осу на  мёд:  всласть поесть да  попить,  в  весёлый марьяж с  девками
позабавиться...  Вот  ты  из  голодного Оренбурга-то  и  метнулся  в  нашу
шайку... А теперь вот...
     - Что?
     - Попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй!
     Горбатов неприязненно прищурился на Творогова.
     - Обидно мне от тебя слышать это,  Иван Александрыч!  Ей-ей,  обидно.
Ведь ты  Военной коллегии судья и  должность главного писаря до  сей  поры
правишь. Нешто не ведомо тебе, что я выпиваю редко, а девки мне и на ум не
идут?  Да  и  зазорно было бы  свою голову класть за  такое добро...  Ведь
головы-то наши считаны, Иван Александрыч, расплаты не избежать нам. Ну что
ж, ведь на это мы и шли с тобой. Так ли?
     В  офицерскую избу вечерние сумерки вплывали.  На  столе -  склянка с
чернилами,  два гусиных пера,  песочница, исписанные листы бумаги - списки
новоприбывших:  кто  с  чем  пришёл,  есть  ли  конь,  каково  вооружение.
Творогов,  всё  время стоявший возле офицера,  покачнулся под  ударами его
слов -  "не избежать расплаты",  сел на скамью, опустил голову. Вздохнув и
раз, и два, он уныло сказал:
     - Всё в гору,  в гору с батюшкой-то лезли, а теперь под гору бежим...
Дермо наше дело,  собачье дермо на лопате...  От весёлой нашей игры эвот я
седеть зачал,  - казак уставился напряжённым взором в пол, омрачённое лицо
его окаменело.
     - Не печалуйся, Иван Александрыч, на нашем пути ещё не одна гора и не
одна удача будет.  Силы накопим,  по России с дымом,  с грохотом пойдём! А
крестьянства  там,   в  России-то,  да  всякого  обиженного  люда  великое
множество...  Пусть простой народ знает, что и у него есть заступники, что
он, бездольный, может голову поднять да правды себе потребовать. Наше дело
взбудить спящих, внушить им это. Понял ли меня, Иван Александрыч?
     Творогов вскочил с места.
     - Ты, господин Горбатов, точь-в-точь как Падуров говоришь... Эх, ни в
ком в вас разума настоящего нет, ни в ком! - выкрикнул он, насупился и, не
простившись с хозяином, быстрым шагом вышел вон.
     На  улице рабочего посёлка,  во  дворах,  на огородах и  за пределами
Белорецкого завода почти та  же  картина,  что и  в  Берде:  пёстрые толпы
народа,  верблюды, кони, сияющие сквозь сутемень златогривые костры, говор
на разных языках, крики, смех. У костров казаки вприсядку пляшут.
     Движется шагом конная сотня  башкирцев,  лошади  вспотели,  над  ними
легковейное облачко, они притомились в быстрой, недавней дороге.
     - Эй,  котора место бачка-осударь?  Кажи  дорога!  -  вопрошает вожак
башкирской сотни.
     С презрением посматривая по сторонам, чинно и лениво шагает по дороге
караван  навьюченных верблюдов.  Калмыки и  киргизы,  шумно  перекликаясь,
ставят свои  "дюрты" из  серой  кошмы и  решётчатых щитов,  сколоченных из
деревянных реек.
     Четверо конных казаков, в их числе палач есаул Иван Бурнов и Ермилка.
Вот они разъезжаются в  разные стороны,  останавливаются у каждого костра,
громко возглашают:
     - По приказу его величества, завтра с полдён в поход!
     Ермилка, подбоченившись, трижды играет в трубу, трижды возглашает. Он
любит красоваться.  На  правой его руке золотое обручальное кольцо.  Перед
великим постом  поп  Иван  венчал их  с  Ненилой в  церкви.  Ненила теперь
пишется: "казацкая жёнка Ненила Недоскокина".
     Отец Иван,  не  отстававший от пугачёвской толпы,  на масленой неделе
"соскочил с  зарубки",  снова ударился в пьянство,  пропил обе пары сапог,
подаренных ему  Ванькой  Бурновым,  тот  поучил  его  кнутом  и  пригрозил
повесить. Но всё обошлось благополучно.
     Итак,  над  Уральскими  горами  предвесенние полыхают  звёзды,  всюду
немая,  от земли до неба,  тишина:  птица не взлетит, собака не взбрехнёт,
всё погрузилось в непробудный сон -  завтра выступать.  Всё живое спит, но
по окраинам и при дорогах дозорят люди: где-то и, может быть, очень близко
коварный враг скрадом бродит, а где он, кто он - никому не известно: то ли
князь Голицын, то ли Мансуров с Деколонгом, то ли Михельсон?
     Карауль,  казак, не-больно-то любуйся звёздами небесными, не клони на
грудь отпетой головы своей,  не верь могильной тишине - она обманна, чутко
лови ухом каждый шорох, каждое дуновенье ветерка: из ветра родится буря.
     Три  всадника:   Кинзя  Арсланов,  Горбатов,  Чумаков  под  лучистыми
звёздами едут проверять дозоры.


                              Гяляаявяая III

                     ПУГАЧЁВ НА ВОСКРЕСЕНСКОМ ЗАВОДЕ


                                    1

     Как   только  узналось,   что   царь-батюшка  прошёл  Малые  Ярки   и
приближается к Воскресенскому заводу,  все работные люди с детьми и бабами
высыпали на дорогу версты за две от заводских построек. Народ бежал, шёл и
ехал из деревни Александровки,  что стояла у больших прудов за плотиною, а
также из рабочего посёлка, расположенного внутри завода.
     Посёлок,  состоявший из немудрёных хибарок,  среди которых,  впрочем,
высились и  обширные,  изукрашенные резьбой избы,  растянулся от земляного
вала с деревянной стеной до так называемого канала.  Хотя, в сущности, это
не канал был,  а небольшая речка Тора.  У самой заводской стены речка была
запружена плотиной,  получилось многоводное озеро - "скоп воды", а дальше,
в  пределах заводского участка,  речку Тору  выпрямили,  одев берега её  в
брёвна и доски, - получился канал.
     Ежели  залезть на  высокую сосну,  можно видеть,  как  вся  заводская
площадь,  ограждённая земляным валом,  разрезана каналом на две части:  на
одной -  рабочий посёлок,  на  другой -  управительская усадьба,  контора,
заводские мастерские, склады и церковь во имя Воскресения христова, отчего
и   завод   назван  Воскресенским.   На   самом   же   канале  стояли  две
вододействующие  мельницы  -  лесопильная  и  мукомольная.  Ни  в  рабочем
посёлке, ни даже в управительской усадьбе не было огородов, да и вообще на
всём заводе не  имелось никакой растительности -  ни  деревца,  ни зелёной
травки,  и  единственная сосна  была  мёртвая.  Эта  пустынность участка -
результат тлетворного действия смертоносных газов,  изрыгаемых "домницами"
и  "штыковыми" горнами.  И сами люди,  жившие в посёлке,  немало хирели от
газов.  Испитые,  бледные,  с  лихорадочно блестящими или  вовсе потухшими
глазами,  они  были физически ещё сильны,  но  оставляли впечатление людей
болезненных,  как будто на  солнечном Урале никогда не  ласкало их  горное
солнышко.
     ...Народ бежит,  бежит навстречу царю-батюшке и  выстраивается по обе
стороны дороги.  Весь снег давно ушёл в землю, деревья обтрясло ветром, на
дороге старая хвоя, шлак, угольная пыль, песок.
     - Едут! - дружно заорали парнишки.
     Тысячная  толпа  зашевелилась,  бородачи  пятернями расчесали бороды,
бабы оправили платки и  полушалки,  старенький попик в ризе вышел с клиром
на средину дороги,  две красивые молодайки в ярких сарафанах держали блюдо
с хлебом-солью.
     Показались   желанные   гости.    Впереди    полсотня   казаков    со
значками-хорунками,  за  ними,  окружённый близкими,  сам  царь-батюшка на
крупном жеребце в наборчатой сбруе,  возле него распушённое большое знамя.
А позади - казаки отдельными сотнями, башкирцы и прочее войско. В хвосте -
далеко растянувшийся обоз.  И  лишь только показался царь в  своём зелёном
суконном полукафтанье с позументами, толпа опустилась на колени.
     - Встаньте,  ребятушки!  - крикнул Пугачёв. - Вот я, царь ваш, прибыл
проведать вас,  нуждицу вашу посмотреть,  каково живёте. Не творят ли вам,
рабочему люду,  утеснения. Ведь я своего человека поставил над вами, Якова
Антипова.
     Лица у всех просияли довольными улыбками. Раздались бодрые выкрики:
     - Яковом  Антипычем  мы  не  обижены...  Тухлятиной он,  как  допрежь
бывало, не кормит!
     - И жалованья он,  Яков-то Антипыч,  по копеечке на день набросил.  И
харч подешевле супротив прежнего отпускает...
     Слезать с  коня  Емельяну  Иванычу  помогли  рыжебородый  с хохлатыми
бровями Яков Антипов,  поставленный управлять заводом,  и  мастер-литейщик
Пётр Сысоев. Емельян Иваныч приложился ко кресту, принял хлеб-соль от двух
пригожих тёток, пошутил с ними, затем спросил:
     - Далече ль до завода?
     - Да версты полторы, царь-государь. Ишь из-за лесу дымок валит. Ну-к,
там.
     - Гарно. В таком разе я пешком пойду. Поразмяться... А на моего коня,
- усмешливо прищурившись,  проговорил Пугачёв,  -  посадите какого  не  то
старичка почтенного. Кто из вас самый старый-то?
     - Да старей нашего батюшки, отца Панфила, никого нетути.
     - Отец Панфил,  садись,  -  сказал Пугачёв.  - Ермилка, подмогни попу
вскарабкаться, - и пошагал по дороге.
     Маленький попик,  не сразу поняв,  в  чём дело,  вытаращил глаза и со
страху пошатнулся,  затем,  когда  Ермилка,  схватив его  в  охапку,  стал
подсаживать, попик закряхтел, а как сел в седло, расплылся в самодовольной
улыбке.
     Слегка придерживая левой  рукой  саблю,  Пугачёв шёл  своей сильной и
лёгкой походкой столь быстро,  что  люди  едва поспевали за  ним.  Пойдут,
пойдут - да вприпрыжку.
     У людей и хворь,  какая была,  кончилась;  бабы с девками от быстрого
хода разрумянились,  похорошели,  как вешние цветы; ребятишки, поспевая за
пешим  государем,  сверкали голыми  пятками,  вполголоса перекликались меж
собой.
     По плотной дороге раздавался дробный цокоток  кованых  копыт  и  звяк
оружия:  то мерно двигалась пугачёвская конница. Вот начался обоз: проехал
фаэтон с какими-то красотками,  возы  сена,  несколько  телег  с  мукой  и
крупой,  тарантас  с Ненилой и расстригой попом Иваном.  Поп курит трубку,
поплёвывает на дорогу и правит лошадью.  Он в трезвой полосе теперь  и  на
все  руки  мастер:  приводит  новых  людей  к  присяге,  поминает убитых в
сражениях:  - "Помяни,  господи,  во царствии  твоём  нашего  казака-воина
Сергия,  нашего  есаула-воина  Митрофания,  нашего убиенного атамана-воина
Андрея".  Поминая их в молитвах,  он упирает на  слово  "нашего",  дабы  в
небесах  не произошло путаницы,  не смешали бы там за великими делами душу
какого-либо голицынского злодея с праведной душой павшего за веру,  царя и
отечество,  скажем,  атамана Андрея Витошнова. Помогает он также на кухне,
учит Ермилку  и  Ненилу  азбуке,  чистит  царю-батюшке  сряду,  ловит  для
царского стола рыбу.
     Пугачёв, бывало, нет-нет да и пошутит с ним:
     - Ты, поп Иван, вижу, стараешься... И прилепился ко мне крепко!
     - Всё упование моё в тебе, царь-государь.
     - Ну,  так я тебе попадью приглядел. Правда, что она из татарок, жена
муллы, а муллу я повесил.
     - А пригожа ли татарка-то, царь-государь, да молода ли?
     - Прямо раскрасавица! И не перестарок, а в самом прыску.
     - Не  подходящее  дело,   царь-государь.  Мне  бы  какую  кривоглазую
бабу-раскорячку.
     - Ха-ха-ха... Пошто так?
     - Молодую да красивую Ванька Бурнов себе приспособит.
     Загудел, залился, рассыпался по всему лесу трезвон колоколов, и вслед
за  тем  грянул с  заводской батареи пушечный выстрел.  Завод торжественно
встречал своего заступника, по-царски.


     Пока Пугачёв ходил с  атаманами и отцом Иваном в баню,  да после бани
отдыхал,  Андрей  Горбатов  готовился чинить  государю подробный доклад  о
заводе.  Он побывал в канцелярии, рассмотрел там планы, указы, побеседовал
со старыми штейгерами,  затем,  уже вечером,  направился в  управительский
дом, где остановился Пугачёв.
     Дом  был хороший,  просторный,  в  лапу рубленный из  кондовых сосен.
Пугачёв со своими ближними поместился в небольшом,  но уютном зальце.  Под
потолком бронзовая люстра, на столах и по стенам бронзовые же подсвечники,
кенкеты, шандалы - все эти отличные, тонкой работы, вещи были отлиты здесь
же,  на заводе.  Большой,  из латуни, самовар, тоже местного изготовления,
пускал на столе пары и шумел,  как сухой веник,  когда им с усердием метут
полы.   Пугачёв  с  атаманами  и  Кинзей  Арслановым,  держа  зажжённые  в
подсвечниках свечи, столпились возле висевшей на стене картины. Они звонко
хохотали, отпускали чудаковатые словечки по поводу изображённой на облаках
голой красотки.
     - Слышь, Чумаков, - прыская в горсть, шутил Творогов. - Да уж не твоя
ли это духовная? Вишь, развалилась, и левая ножка у неё кабудь покороче...
     - Ты тоже брякнешь,  -  притворно обидчиво возразил Чумаков, уткнув в
грудь широкую, с проседью, бороду.
     - А  до  чего  гладка,   до  чего  гладка!  -  восторгался  Творогов,
рассматривая картину. - Не ущипнёшь...
     - Я видел девку,  -  проговорил хмурый усатый Данилин,  -  ну, так та
горазд поздоровше этой будет.  Она щёки да шею жиром смазывала,  её, вишь,
застращали, что, мол, кожа лопнет...
     - Стой!  Я знаю,  кто это срисован, - сказал Пугачёв, освещая картину
свечой.  -  Это  либо Апраксина графиня,  либо Строганова Танька в  пьяном
положении. Я их знавал. Их, бывало, приоденут, приоденут, а они все с себя
до нитки промотают, нагишом и сидят по неделе в горнице. Вот те и графини!
     - Нет,  государь,  -  сказал вошедший Горбатов.  -  Здесь  изображена
богиня Венера...  Вот  и  серпик месяца в  ее  волосах запутался.  Это  из
греческой древней религии.
     - Верно, верно! - вскричал Пугачёв. - Я в Греции бывал, и у турецкого
султана. Да вот, послухайте...
     Все обратили улыбчивые взоры к  Пугачёву.  После баньки,  после сытой
трапезы,  а впереди -  самовар кипит,  настроение у батюшки хорошее, уж он
что-нибудь да "отчубучит".  Когда на душе у Емельяна Иваныча спокойно,  он
мог порассказать о  всяких занятных в его жизни приключениях.  Он при этом
так искусно перемешивал бывшее с небывшим, правду с вымыслом, что подчас и
сам удивлялся,  сколь складно получается. Впрочем, подвирал он с умом и на
пользу дела.  Удивленные слушатели или  взаправду верили его  рассказам от
слова и до слова,  либо только притворялись, что верят, и всё же в немалом
восхищеньи думали:  "Хоть батюшка иным часом и плетёт лапти с подковыркой,
а  под  конец,  глядишь,  и  на  всамделишную  жизню  повернёт,  людям  на
поученье... поистине, у батюшки ум густой, охватистый".
     Вот   Емельян  Иваныч   поставил  подсвечник  со   свечой  на   стол,
подбоченился и, не спеша расхаживая по горнице, начал:
     - Как-то заходим мы с султаном к нему в гарем,  оба выпивши.  Ну, там
всякие   цветочки,  древеса  разные  произрастают,  маленькие  попугайчики
перепархивают с веточки на веточку,  а султанские жонки в водоёме плавают,
аки   белорыбицы.   И  показывает  султан  пальцем:  "Вот,  говорит,  ваше
самодержавное величество,  Пётр  Фёдорыч  Третий,  взгляните  на  это  моё
сокровище, главную жену-супругу. Поступила она, говорит, ко мне трёх пудов
весу, и кажинный год, говорит, по пуду надбавляет, а живёт семь лет у меня
в  гареме  и  вес имеет десять пудов без трёх фунтов".  Вот султан команду
подал  ей:  "Вылазь  на  сухое  место!"  Как  она  из  воды  вылезла,   да
трепыхнулась,  так  у  меня,  верите  ли,  аж в голове круженье сделалось.
Поцеловал я султана в маковку и спрашиваю по-французски:  "Как  это,  ваше
султанское величество,  могло статься, чтоб молодая красотка этаким пышным
телом обросла?" Султан ответствует:  "А чего  же  ей,  ваше  самодержавное
величество,  белые  телеса  не  растить,  ежели  она проснётся,  в водичке
поплавает,  полбарана умнёт,  кофием запьёт,  да опять  на  боковую".  Ну,
султан,  конешно,  старый,  я молодой.  И спознался я с ней ночью,  стражу
подкупил.  "Откудов  ты  сама-то,  красавица,  будешь?"  -  спрашиваю   её
по-французски. А она мне по-русски: "Я, говорит, не понимаю, чего вы, ваше
императорское  величество,  лопочете..."   Тогда   я   на   русскую   речь
перетолмачил.  Она отвечает: "Я, говорит, девушка Федосья, а теперь Фатьма
называюсь,  двадцать два года мне,  и весу тяну пять пудов три фунта, а не
десять пудов, султан наврал вам".
     "А как же ты, разнесчастная, попала сюда?"
     "А  я,  говорит,  крепостная крестьянка распроклятого князя Голицына,
он,  говорит, злодей, променял меня султану на двух туркинь да на ефиопа с
халдеем,  да ещё ученого журавля о  трёх ногах в  придачу выпросил,  вроде
чуда".
     Тут она причмокнула меня и горько заплакала.
     "Ах, говорит,  ваше императорское величество!  Вызвольте меня отсель.
Хоша  тут  и  распрекрасно,  хоша  султан  меня ни разу за волосья даже не
трепал,  одначе  шибко  я  по  Расеюшке   тоскую,   по   отце-матери,   по
роду-племени.  А  как  вспомню про леса,  да про берёзки белые,  про малых
пташек да соловушку,  сама не своя,  руки на себя наложить  готова...  Ой,
спасите вы меня, спасите!"
     Я тут едва передохнул, дюже жалко мне её стало. Говорю ей:
     "Лишь бы мне снова престолом завладеть,  я  бы Голицыну князю ноги из
спины повыдергивал".
     А она мне:
     "Ой,  повыдергайте ему ноги-руки,  уж очень шибко тиранит он крестьян
своих, чтоб его лихоманка затрясла!"
     - Да уж не тот ли это Голицын-то,  ваше величество, что под Татищевой
супротив вас шёл? - спросил, улыбаясь, Горбатов, присаживаясь к самовару.
     - А кто же?  Он и есть! - подмигнув, воскликнул Пугачёв. - Голицын-то
один  у  царицы,  князь-то.  Он,  собака,  этот  самый  Голицын-Рукавицын,
дознался,  что мы за крестьян стоим,  вот и полез на нас. Мы ему как кость
поперёк горла.  А  солдатне-то своей набрехал про нас -  мы-де разбойники,
народ грабим. Те сдуру и поверили!
     Затем  все   уселись  за   стол.   Творогов  разливал  по   расписным
гарднеровским чашкам чай. Ненила притащила пышек да густого мёду.
     - Ну-ка, ваше благородие, докладай, что да как? - обратился Пугачёв к
Горбатову. - В коем году завод-то обоснован?
     - В  тысяча  семьсот  сорок  шестом,  государь,  -  ответил Горбатов,
раскинув пред собою исписанный им лист бумаги.
     - Стой-ка ужо...  Слышь,  Яков Антипов,  -  сказал Пугачёв.  -  А где
приказчик Пётр Беспалов, коему мы, помнится, указы слали?
     - А его, батюшка, повесить довелось, - встав и поклонившись государю,
ответил рыжебородый, рослый, корпусный Яков Антипов.
     - Чем же он не угодил тебе? Делу нашему, что ли, прилежен не был?
     - Не  токмо  николикой пользы  не  приносил,  но  делу  вред  творил!
Стакнулся  он,   приказчик-то,  с  немцем  Мюллером,  главным  при  заводе
шихтмейстером и  механиком,  да и принялся бронзовый сплав,  что для литья
пушек,  портить:  не  ту  плепорцию олова в  медь  давал.  Чрез что  изъян
получался и делу пагуба:  как поставят отлитую болванку на станок да учнут
сверлить стволину, весь сплав в раковинках да в трещинах.
     - Как  дознались,  что  изъян  сплаву был  от  неверной плепорции?  -
спросил Пугачёв.
     - А сам Беспалов показал... Как присудил народ покончить с ним, он на
колени, да и ну каяться.
     - Народ, говоришь, присудил-то? - вскинул Пугачёв голову.
     - Народ,  народ,  ваше величество!  - воскликнул Яков Антипов. - Весь
работный люд...  Уж  очень большая охота у  мастеров да работников угодить
тебе, царь-государь, пушек да мортиров-то поболе отработать...
     - А  с  немцем  Мюллером  как?  -  прищурив правый глаз,  по-строгому
спросил Пугачёв.
     - Сохранили Мюллера мы.  Хоша народ и шумел "повесить немчуру",  да я
не дозволил.
     - То-то же,  - и Пугачёв с шумом передохнул. - Немца, ежели он знатец
дела, обласкать надо. Покличьте-ка его.
     Побежали за Мюллером. Антипов сказал:
     - У него,  у немца-то, голова дюже смекалистая... Ведь по его плантам
пушки да мортиры-то делались,  кои перекидным огнём палят.  Правда, что не
он один, а с ним вместях другой знатец работал, наш...
     Явился тучный шихтмейстер Мюллер.  Он  нёс  перед  собой тугой живот,
подпёртый толстыми ногами в клетчатых коротких штанах,  шерстяных чулках и
грубых башмаках с  медными пряжками.  На  плечи  небрежно накинутая,  тоже
клетчатая куртка-распашонка.  Лицо круглое, наливное, глазки плутоватые, с
усмешкой.  Длинные рыжие волосы на концах завиты в  локоны.  В зубах дымит
трубка.  На  ходу  немец  задыхается.  Вошёл и  со  спесью небрежно кивнул
головой.
     - Здравствуй, Карл Иваныч, - произнёс Пугачёв, воззрившись на немца.
     - Мой - Генрих Мюллер, - хрипло промямлил мастер, не выпуская изо рта
трубки.
     В  русских придворных делах  он  разбирался плохо,  однако знал,  что
Екатерина свергла Петра III с  престола.  А  вот ныне будто бы  свергнутый
царь  снова  появился и  ведёт войну против царицы.  По  крайней мере  так
толкуют  заводские  работники,  но  главный  приказчик  Беспалов  когда-то
говорил ему,  что оный человек, обложивший со своим сбродом Оренбург, есть
беглый каторжник,  лжецарь Пугачёв. Мюллер поглядывал на Пугачёва и гадал:
кто он?
     Пугачёв в  упор с  любопытством и строгостью посмотрел на немца.  Тот
несколько поёжился, стал усиленно попыхивать трубкой.
     - Умеешь  ли   по-англицки,   Карл  Иваныч?   Либо  по-гишпански?   -
приосанившись и покручивая ус, спросил Пугачёв.
     - Нет, Генрих Мюллер говорит только по-немецки и маленько по-русски.
     - В  таком  разе  балакай  по-русски,  как умеешь,  - сказал Пугачёв,
скользом взглянув на Горбатова,  внимательно следившего за  разговором.  -
Отвечай: знаешь ли, что я - Пётр Фёдорыч Третий, царь всея России?
     - Нет, не знайт, - потряс головой и щеками немец.
     - Ну,  так знай!  -  с  сердцем сказал Пугачёв.  -  А  когда этак мне
русский человек ответствует -  не знаю,  мол...  так я,  чуешь, приказываю
тому  человеку голову  рубить!  -  И  Пугачёв пристукнул ребром  ладони по
столу.
     Позади Емельяна Иваныча стоял широкоплечий Идорка,  увешанный кривыми
ножами,  и  свирепо смотрел в  густо  покрасневшее,  щекастое лицо  немца.
Мюллер явно испугался слов царя и задышливо произнёс:
     - Мой голова рубить не  можно есть...  Голова Генрих Мюллер подданный
великий король Фридрих Прусский.
     - А  ты не фырчи...  Не то,  мотри,  у  меня недолго и с перекладиной
спознаться...  Тогда узнаешь,  чей ты верноподданный...  Ты,  с Беспаловым
сговорясь,  вред  чинил  моему  императорскому делу...  -  сказал Пугачёв,
пронзая Мюллера суровым взором.
     Немец,  хорошо понимавший по-русски,  открыл рот и покачнулся.  Затем
выхватил изо рта дымящуюся трубку и,  выбив её о каблук,  поспешно сунул в
карман.  Лицо  его  вытянулось,  окаменело.  Подметив его  замешательство,
Пугачёв сказал помягче:
     - Ну, Карл Иваныч, как ты угодил мне своими пушками, кои под Оренбург
присланы были, я все твои вины передо мной прощаю. Пушки новые есть?
     - Есть два пушка, два мортир, кайзерцар...
     - Приготовься назавтра пробу учинить. Иди, Карл Иваныч.
     Генрих Мюллер,  потеряв спесь,  шаркнул ногами вправо, шаркнул влево,
дважды притопнул каблуком,  изогнулся корпусом вперёд,  подобрал брюхо и с
подобострастием на лице выпятился оттопыренным задом в дверь.
     Все с весёлостью заулыбались, посматривая на "батюшку".


                                    2

     - Ну, Горбатов, докладай таперь, - приказал Пугачёв офицеру.
     Заглядывая в свои записи, Горбатов начал:
     - Итак,  Воскресенский завод  был  основан  тридцать лет  тому  назад
симбирскими купцами  братьями  Твердышёвыми.  Этот  завод,  как  и  многие
заводы,  стоит на башкирской земле.  Выпытав у простодушных башкирцев, где
имеется медная руда,  они  облюбовали возле  этого  места огромный участок
земли,  ни  много  ни  мало,  как  в  пятьдесят тысяч десятин,  с  медными
богатствами и  высоким строевым лесом.  За  всю  эту  землю они умудрились
заплатить хозяевам её,  башкирцам,  всего четыреста рублей, то есть меньше
одной копейки за десятину.
     - Во-во! - проговорил Пугачёв, обжигаясь горячим чаем. - Мне об эфтом
самом и полковник Падуров, бедная головушка, когда-то сказывал.
     - Яман,  яман, дермо дело! - закричал тонким голосом Кинзя Арсланов и
стал лопотать наполовину по-башкирски, наполовину по-русски.
     Толмач  Идорка,  переводя  его  речь,  говорил,  что  купцы  спаивали
башкирских старшин вином,  одаривали их разными вещичками и подсовывали им
купчие.  Старшины в пьяном виде ставили на купчей свою тамгу (подпись),  и
законная сделка таким образом считалась совершённой.
     Кинзя Арсланов через переводчика сказал:
     - Поэтому наша башкирь и  пошла к тебе,  бачка-осударь...  За правдой
пошла,  верит,  что ты  обидчиков нашего народа покараешь,  а  землю опять
вернёшь первоначальным хозяевам, значит, нам, башкирцам.
     Пугачёв  подумал,   подвигал  бровями  и,   обратясь  к  переводчику,
проговорил:
     - Перетолмачь:  мол,  с  землёй дело прошлое;  что с  возу упало,  то
пропало.  А то выходит,  -  лежит собака на сене, ни себе, ни людям. Стой,
погоди, Идорка! Насчёт собаки не перетолмачивай, а толкуй тако: ныне, мол,
завод со всеми землями в нашу государеву казну отошёл,  а земля для завода
так и так нужна.  Уж пусть башкирцы не прогневаются,  им той земли хватит,
коей владеют.  И  ещё башкирцы пускай ведают,  что без государевых заводов
России не стоять:  заводы пушки с  ядрами льют,  оружие сготовляют.  А  то
придёт враг со стороны и заберёт всю землю -  башкирскую и русскую.  А без
русского народа малым-то  народцам где устоять?  С  них,  с  бедных,  враг
шкуру-то до рёбер спустит,  ни земли, ни лошадей, ни жилища не оставит им.
Сам  на  всю землю сядет и  распространится.  Горе тогда всем вам,  малым!
Будете,  как желторотые птенцы в  брошенном гнезде,  когда орёл с  орлицей
застрелены.  Ты только покрепче подумай,  Кинзя Арсланыч,  да и  сородичам
расскажи своим.  Вот заводчики,  разные там Твердышёвы да Демидовы, замест
пользы один вред приносили вам, обиды да притеснения сотворяли башкирскому
люду простому.  А  я  тебе,  Кинзя,  говорю своим великим царским словом -
впредь этого не  будет.  Кто башкирцев на  заводской земле обижать станет,
голова тому будет рублена!
     Идорка перевёл. Кинзя, выслушав, кивнул головой, сказал:
     - Якши.
     Горбатов, прислушиваясь к резонным речам государя, сказал:
     - Это вы правильно, государь, рассудили, умственно.
     - Ну,  а  как  инако-то?..  -  возразил  Пугачёв.  -  Тут  само  дело
указывает.
     - Для полного уяснения обстоятельств,  -  продолжал Горбатов,  - надо
вам  сказать,  государь,  что  башкирцы подпали под  власть Москвы ещё при
Иване Грозном,  после покорения Казани.  И  вплоть до  петровских времен в
Башкирии не было ни русских заводов, ни русских деревень. Далёкая Башкирия
никому не  нужна была.  А  вот,  когда Пётр  Первый новые порядки на  Руси
заводить начал,  тогда всё  круто переменилось.  Пётр укреплял государство
силою оружия. При нём постоянные войны шли, требовалось много пушек, много
прочего оружия,  значит, занадобились и медеплавильные и железоделательные
заводы.  Наш  торговый флот к  тому времени знатно увеличился,  расходы на
войны  были  чрезмерны,  довелось усилить торговлю с  заграницей хлебом  -
стало  быть,  потребовались под  пашню  новые земли.  И  вот  потянулись в
Башкирию купцы вроде Твердышёвых,  да на придачу им -  помещики: пронюхали
они, что дикой, незапаханной земли в Башкирии много и земля та чернозём. -
Горбатов сделал паузу и продолжал:  - Вскоре государыня Елизавета Петровна
возвела Твердышёвых в  звание потомственных дворян и  обещала оказывать им
воинскую  помощь,  ежели  от  башкирцев да  от  киргизов  предвидена будет
какая-либо бунтовская опасность.
     - Эх, напрасно это, - крутил головой Емельян Иваныч. - Этакую тётушка
моя,  блаженные памяти,  промашку допустила.  По-бабски это! Тут полюбовно
надо  было,   полюбовно,  говорю.  А  народ  на  народ  неча,  как  собак,
натравливать. Она бы лучше, тётушка Лизавета, вечная память преславному её
имени,  указ-то издала, чтобы купцы Твердышёвы недоданные деньги выплатили
башкирцам за землю сполна,  по справедливости.  Да их бы,  Твердышёвых-то,
надо было,  сукиных детей,  не в потомственное дворянство, а на каторгу! А
этакие указы давать станешь, кого хошь озлобишь.
     - Вы  правы,  государь,  -  вновь выговорил Горбатов.  -  С  тех  пор
башкирцы возненавидели и русских заводчиков с купцами,  а заодно и русских
мужиков,   тех  самых,   коих  навезли  в   Башкирию  помещики  да  разные
предприниматели.
     Пугачёв расправил бороду, откинул со лба чёлку и, подумав, сказал:
     - Идорка,  перетолмачь, а ты, Кинзя, слушай... Мы решили тако, и наша
императорская Военная  коллегия не  единожды о  том  манифесты выпускала -
бедноте башкирской я  слёзы вытру,  а  что касаемо,  чтобы русских мужиков
изобижать,  тому строгий запрет кладу,  чтобы ни-ни!  Уж  не  прогневайся,
Кинзя Арсланыч. Наслышавшись мы немало, как башкирские толпы безначальные,
наущаемые муллами да  богатыми баями,  мужиков беззащитных забижают...  Да
нешто мужики виноваты, што господа сюда их перевезли, в Башкирию?
     Когда   Идорка  перетолмачил,   Пугачёв,   хмуро  насупясь,   спросил
башкирского старшину:
     - Понял ли,  Кинзя Арсланыч? (Тот кивнул головой.) А понял, так на ус
покрепче намотай... Идорка, перетолмачь.
     Горбатов, поглядывая в бумажку, продолжал:
     - Предприимчивые Твердышёвы принялись распространяться по  Уралу  всё
шире  и  шире.  За  каких-нибудь  пятнадцать лет  они  открыли ещё  десять
заводов*.
     _______________
          * Преображенский,  Богоявленский,  Благовещенский, Верхотурский,
     Катав-Ивановский,  Симский,  Белорецкий, Юрезанский, Усть-Катовский и
     Сысертский.

     Пугачёв встал, подошёл к поднявшемуся Горбатову и, похлопав по плечу,
сказал:
     - Благодарствую.  Мастер докладывать. Таперь мне всё явственно. А вот
что это такое, ваше благородие, в трубке-то у тебя свёрнуто?
     Горбатов сорвал с  рулона нитку  и  раскинул на  столе чертёж пушки и
мортиры, по бокам чертежа пестрела рябь мелких цифр.
     - Сие есть изобретение шихтмейстера Мюллера, государь, - сказал он. -
Хотя  нечто  подобное было,  кажись,  введено  в  нашей  артиллерии ещё  в
Семилетнюю войну.
     Все  сгрудились  подле  чертежа.  Пугачёв  влип  глазами  в  рисунок,
наморщил нос, посапывал. Яков Антипов сказал:
     - Не  один  Мюллер над  этим башку-то  ломал.  А  ежели по  правде-то
молвить,  не Мюллер,  а наш мастер-пушкарь, по прозвищу Коза, пушку-то эту
выдумал.  Он знатец великий.  У него два сундука разных книг с цыфирью,  у
Козы-то... Вот те и Коза! Он и зовёт себя "механикус". Только пьяница - не
приведи бог!
     - Где он, Коза ваш? - оживился Пугачёв.
     - Нетути его,  ваше величество,  -  ответил Яков Антипов. - Он, пьянь
горючая, на Каму нивесть зачем подался. Нешто его, Козу, удёржишь?
     Чай пили с  каким-то  ожесточением,  и  вскоре самовар усох.  Ермилка
притащил другой - в полтора ведра - с клеймом Воскресенского завода. Стало
темновато. Зажгли в люстре восковые свечи. Разговоры не смолкали.
     Старый заводской мастер,  литейщик Пётр Сысоев -  человек высокий, со
впалой  грудью,  лицо  сухощавое,  скуластое,  в  небольшой тёмной бороде,
глубоко посаженные глаза  сильно косят,  он  стал  рассказывать о  Тимофее
Иваныче Козе.
     История Козы такова.  Он сын крестьянина Ярославской губернии. Будучи
мальчишкой шустрым и  затейливым,  он  почасту играл со  своим сверстником
барчонком, был вхож в господский дом, затем отобран от родителей и помещён
в   людскую.   Барчонка  обучал   разным  наукам  гувернёр  из   отставных
офицеров-артиллеристов.  На уроках всегда находился и Тимошка, барин хотел
вывести его  в  люди,  чтобы  иметь  доморощенного механика,  архитектора,
садовода и вообще на все руки мастера.  Но выходило так,  что Тимохе наука
давалась легко,  а  барчонок ни  в  зуб  толкнуть.  Тимоха стал по-немецки
говорить и "всю рихметику произошёл". Барин, присутствуя на уроках, злился
на  сына,   что  ничего  не  может  усвоить,  тряс  его  за  вихры,  давал
подзатыльника, а Тимоху за то, что отвечает бойко, без заминки, отсылал на
конюшню драть.
     Когда Тимохе исполнилось двадцать лет,  на  него начала заглядываться
пятнадцатилетняя барская дочка Танечка.  Однажды родители нашли у  неё под
подушкой Тимохино письмо: "Ненаглядная, золотая, дорогая. Бежим, не бойся,
будет хорошо.  Бери денег.  Поженимся,  а после заявимся к родителям. Меня
изобьют,  выдерут и тебя такожде,  а тут - простят. И жизнь пойдёт не надо
лучше". Ну, словом, что-то в этом роде, сам Коза сколько раз Петру Сысоеву
об этом толковал. Хоть и жаль было расставаться барину с Тимохой, а ничего
не поделаешь;  продал он его за хорошую цену на Воткинский завод, разлучив
дочерь свою с крестьянским сыном, а крестьянского сына с родителями его. И
заделался он на заводе подмастерьем, а через четыре года мастером. Вошёл в
доверие. Хозяин послал его с железным товаром на Макарьевскую ярмарку. А в
те  поры  проживал  в  Нижнем-Новгороде  великий  изобретатель,  механикус
Кулибин,  самой государыне ведомый. Тимофей Коза направился к нему, прожил
у  него  двое  суток,  насмотрелся всяких диковин:  видел  он  у  Кулибина
золотые,  с гусиное яйцо,  часы,  им изобретённые,  дивные-предивные,  ещё
видел  "ликтрические машины" со  стеклом и  трубу  длиной  в  сажень  луну
рассматривать.
     - Много Коза рассказывал о премудрости всякой,  кою видел у Кулибина.
И книжиц охапку оттудова привёз,  -  говорил Пётр Сысоев.  - Яков Антипыч,
нет ли у тебя какой из его книжек?
     Антипов  сходил  к  себе  в  спальню  и  принёс  в  кожаном переплёте
измызганную книгу:  "Георг Крафт. Краткое руководство к познанию простых и
сложных   машин,   сочинённое  для   употребления  российского  юношества.
Переведена  с  немецкого  языка  чрез  Василия  Ададурова,  адъютанта  при
Академии Наук, 1738 год".
     Книгу полистали и Горбатов, и Чумаков, и сам Емельян Иваныч.
     - Ах,  добро!  Ах, добро!.. Замысловатая книга! - восторгался он. - И
картинки. Ну-к, а что же дальше-то с Козой?.. Толкуй, Пётр Сысоев... А ты,
Творогов, нацеди-ка мне ещё чашечку покрепче.
     - С этих пор, - продолжал Сысоев, прищуривая то один, то другой глаз,
- с этих пор Коза полез в гору на Воткинском заводе, и его за большую цену
купили братья Твердышёвы, купили и, видя в нём старание, а от сего большую
для  себя корысть,  в  награждение дали ему вольную.  И  определили его на
Воскресенский  завод,  сиречь  сюда,  в  помощники  немцу.  Старший-то  из
Твердышёвых,  Иван Яковлич, хотя и совсем стариком сделался, а ума палата,
он пёкся о  процветании дела своего,  и  было у  него устроено здесь вроде
школы:  ребята обучались грамоте,  штейгерскому и всякому рукомёслу. Школу
вёл  немец Мюллер.  Только та  беда,  что главных секретов он  ученикам не
передавал,  чрез что хозяин был им недоволен. Поэтому он и Козу-то Тимофея
к  нему  определил,  в  мыслях  у  хозяина было  немца  прогнать,  а  Козе
препоручить весь завод. Пронюхав это, немец, проклятая душа, принялся Козу
вроде как  бы  спаивать.  И  стал  Коза на  работу пьяненький являться.  А
напьётся -  плачет,  слезами  разливается,  всё  Танечку свою  вспоминает,
забыть не  может,  волосы на  себе рвёт.  И  было ему в  те поры под сорок
годков...
     - А теперь-то сколько же? - спросил Пугачёв.
     - Теперича,  ваше величество, к шестидесяти подходит... И образовался
он вроде как запойный: месяц работает, неделю пьёт, четыре месяца на деле,
два  в  гульбе.  До  зелёного  змия допивался.  И чрез сие содеялся плотию
немощен,  ну,  а разумом,  как и допреждь, крепок. Хозяин, Иван Яковлевич,
зело  скорбел  о  нём,  потому  -  мастер  золотые руки.  Ему сверхурочное
жалованье шло. Одначе он завсегда пропивался до ниточки и всё Танечку свою
вспоминал,  ещё до сей поры жениться на ней мыслит.  Мы,  бывало, говорили
ему:  "Сдурел ты,  Тимофей Иваныч...  Да твоя Танечка-то ненаглядная давно
старухой  сделалась,  а может,  богу душу отдала".  А он:  "Над ней смерть
власти не имеет,  Танечка ко мне,  пьяному горемыке-бражнику,  завсегда во
образе прекрасной юницы появляется.  О мучения мои великие,  о распятая на
кресте жизнь моя!.." - скажет так,  схватится за голову и горько-прегорько
восплачет.  И  нам-то досмерти становится жаль его,  и у нас-то зачинает в
носу свербить.
     - Скажи на  милость,  скажи на  милость,  до  чего прочная любовь!  -
рывком поставив на стол блюдце с чаем,  восклицал Пугачёв и приударил себя
ладонями по  бёдрам.  Он  вдруг  вспомнил недавнюю жену  свою,  государыню
Устью,  вспомнил Катерину,  с  которой слушал на  Каме соловьёв,  вспомнил
дворянскую  дочь,  ненаглядную Лидию  Харлову,  замученную христопродавцем
Митькой  Лысовым,   ещё  вспомнил,  наконец,  красавицу  Стешу  Творогову,
последнюю разлуку с  ней в  Берде.  Все милые его сердцу женщины пришли на
память вдруг, как слетевшие с облаков райские жар-птицы. Вихрем крутнулись
в мыслях, опалили сердце и исчезли. Пугачёв вздохнул.
     И  все  вздохнули.  Под  влиянием  рассказа внезапно родились у  всех
воспоминания  о  счастливых  днях  юности,  о  звёздных  ночах,  о  жарких
поцелуях,  о  горьких слезах,  пролитых при разлуке с  милой.  Да,  хороша
незабываемая юность, вся в цветах, вся в хмельных соках жизни! Но лучше не
вспоминать о ней - она неповторима.
     Старообрядцу Петру  Сысоеву  даже  пришла  на  ум  старинная стихира,
которую он и произнёс вслух:  "Увы мне,  увы мне,  на горе рождённому: вот
грядёт юность,  за юностью младость, за младостью старость, за старостью -
смерть".
     После бани,  после пеннику и  солёной рыбки чай пили с неослабевающим
азартом и никак не могли утолить жажду. За самоваром чайничали ввосьмером,
на месте же всегда сидело только семеро,  восьмой,  в порядке очерёдности,
отсутствовал.  Огромный самовар вдруг зафырчал,  зашумел и неожиданно осел
на бок.
     - Глянь, распаялся! - с удивлённой веселостью вскричал Пугачёв, ткнул
рукой в похилившийся самовар.
     - Ах,  беда! Должно, воды нет, - взволновался подскочивший к самовару
Творогов.  Он  торопливо потянул вверх крышку и  вместе с  ней  вытащил из
самовара распаявшуюся трубу. - Ишь, ты, вся горловина рухнула...
     - Вот это попили чайку! - со смешливостью и сожалением подхватила вся
застолица. - Эх, самовар жаль!
     Часы пробили двенадцать, все принялись укладываться спать.


                                    3

     Выждав время,  когда  вокруг заснули,  Пугачёв оделся и  вышел.  Была
холодная  весенняя ночь.  В  небе  серебрился полумесяц в  окруженьи ярких
звёзд.  Плавные очертания поросших лесами  невысоких увалов и  призёмистых
гор,  чуть  охваченных голубоватым светом,  мутно темнели вдали.  Из  двух
медеплавильных печей валили густые клубы дыма,  то чёрного,  как сажа,  то
желто-грязного.  Из открытых дверей и окон мастерских неслись мерные удары
водяных молотов,  звяк металла, отдельные людские выкрики, да ещё слышался
неумолчный шум воды,  ниспадающей из  обширного пруда чрез приподнятый щит
плотины.  Серел  рабочий  посёлок  -  большая куча  хат  с  остроконечными
кровлями.  В посёлке один за другим горласто перекликались петухи. Из лесу
наплывал хищный пронзительный писк сов и всякой ночной твари.
     К  заводским,  окованным железом воротам подходил обоз:  поскрипывали
телеги,   отфыркивались  лошади.   Забрякало  железное  у   ворот  кольцо.
Привратник прокричал:
     - Кого бог даёт?
     Из голубоватой сутемени загалдели:
     - Углежоги с  угольком!..  Да ощё известкового камня на сорока возах.
Отворяй, Макарыч!
     Ворота распахнулись.  Обоз  потянулся к  складам,  часть  телег стала
разгружаться возле литейной мастерской. Старший обозный и ещё два углежога
вошли в  мастерскую,  а  вместе с ними пробрался туда и Пугачёв.  Он был в
будничной  казачьей  сряде,  с  простоволосой головой.  Мастеровые люди  -
литейщики и  сварщики  -  за  недосугом встречать с  народом  "батюшку" не
выходили и поэтому не знали, каков он из себя.
     - Любопытствуешь,  господин казак?  -  спросил его  пожилой мастер  в
больших очках с синими стёклами.
     - Любопытствую, - ответил Пугачёв, - из государевой армии я.
     - Не заспалось, должно?
     - Не заспалось, братец.
     - Слых  есть -  быдто царь-отец самолично завод станет осматривать со
всеми нашими фабричками.
     - Похоже - будет. А ты кто таков сам-то, в какой должности?
     - А  сам  я  первой  руки  токарь  по  меди,   Осиноватиков.  А  ныне
надсмотрщиком поставлен. Я с семейством из выкликанцев, по вольному найму,
из государева экономического села. Да отойдём, казак, к сторонке, вот тут,
в уголке-то, столик мой, я тебя молоком угощу. Желаешь?
     Они  сели у  засаленного,  прокоптелого стола,  возле которого тускло
горел  на  стене  масляный фонарь,  стали пить  густое молоко,  прикусывая
ржаной духмяный хлеб.
     - Добрецкое молоко,  -  начал Пугачёв. - Вот и коровка у тебя. Стало,
живёшь в достатке?
     - Две коровы,  да две тёлки,  да лошадь, ну там, овцы, свиньи, куры с
утками.
     - Ишь ты! Должно, изрядно зарабатываешь?
     - Да как сказать,  - ответил Осиноватиков, снимая синие очки. - Нас в
семействе шестеро работников-то:  я с братаном,  да два сына наших, да ещё
отец, да дедушка, все получаем заработку в год триста двадцать пять рублей
серебром,  то  есть,  ежели  расчесть,  по  пятнадцать копеек на  день  на
каждого...
     - Что же, маловато тебе, ай нет? - спросил Пугачёв, прищуривая правый
глаз.
     - Да нет,  господин казак,  - откликнулся мастер. - Оно и не так мало
на поверку-то... Ведь ржаная мука пятнадцать копеек пуд, стало быть, мы по
пуду на день зарабатываем,  кажинный человек. А как полковник Зарубин-Чика
Иван Никифорович от государя на наш завод был послан, он всем нам надбавку
добрую учинил по вышнему царскому приказу.
     - Как у вас новый управитель-то, Яков Антипов-то? - спросил Пугачёв.
     - Да ничего...  Только дюже строг. Правда, что не штрафует и по зубам
не бьёт, а требовать дело - требует.
     - Он царские антиресы блюдёт,  -  сказал Пугачёв,  - ведь, поди, ныне
работаете не на купца.
     - А мы нешто не понимаем.  Да мы и ране работали не худо, на Турецкую
войну лили не мало пушек-то. Мы с понятием. И совесть в нас есть.
     - Ну,  а  скажи ты  мне без утайки,  мастер,  раз вы,  работные люди,
добропорядочно живёте,  так почто же себе заступника народного поджидаете,
избавителя?
     - А  вот пошто,  господин казак,  слухай,  -  проговорил надсмотрщик,
ласково  коснувшись  рукой   колена  Пугачёва.   -   Первым  делом  редкие
зарабатывают,  как я.  А  много работных людей получают по семь да по пять
копеек на день.  Так тут не до жиру.  Что получишь,  то и проешь.  А взять
коренного мужика.  Хоша мужик и живёт во множестве своём не вовсе голодно,
одначе  промеж  крестьянства  и  бедности  достаточно  и  земли  у  многих
маловато.  Только,  говорю, не об этом крестьянство думушку свою думает, а
думает  о  том,  что  несносные обиды  ему  творятся,  от  коих  весь  мир
крестьянский стонет. Мужик человеком восхотел быть, вот что!
     - Верно,  верно!  -  с горячностью воскликнул Пугачёв,  а надсмотрщик
продолжал:
     - Вот  поэтому-то  и  бунты повсеместные,  всё  крестьянство государя
ждёт,  такожде и по заводам. Добёр ли до нас, сирых, государь-то, господин
казак?
     - К барам строг, к народу-труднику - милостив.
     В  это  время дверь распахнулась,  раскачивая крутыми плечами,  вошёл
управитель Антипов.
     - Ну-ка, плавка готова? Скоро ли выпускать?
     - Нет  ещё,   Яков  Антипыч,   -  сказал,  подымаясь  ему  навстречу,
надсмотрщик. - Часика этак через два...
     - Ой,  ваше величество!  Так вот ты где...  А  мы-то тебя,  свет наш,
ищем,  -  удивлённо воскликнул Антипов,  приметив  сидевшего у  стола  под
фонарём Емельяна Пугачёва.
     - Что?!  Так это кто же  будет?  -  перепуганно забубнил надсмотрщик,
лицо его вытянулось.
     - Это владыка наш!  Пётр Фёдорыч Третий,  -  торжественно сказал Яков
Антипов.
     Надсмотрщик суетливо подскочил к  поднявшемуся Пугачёву и  кувырнулся
ему в ноги.


                                    4

     На  другой день  рано  поутру Пугачёв с  Яковом Антиповым и  мастером
Петром Сысоевым,  заседлав коней, направились на ближайшие медные рудники,
верстах в  пятнадцати от  завода.  Рудники разрабатывались здесь открытыми
шахтами от  5  до  25 сажен глубиной.  Пугачёв видел,  как руду засыпают в
большие бадьи и  вздымают наверх на  ручных "валках".  Этот  рудник иногда
затопляло.  Для  водоотлива была  устроена "водяная машина",  приводимая в
движение конной тягой.
     - Оные машины на Урале новшество.  Твердышёвы первые ввели, - говорил
Антипов.  -  На  прочих заводах медная руда  из  рудников идёт прямиком на
завод. А у нас тут другой обряд, тоже Твердышёвы завели.
     - Какой же? - спросил Пугачёв.
     - А вот вздымемся на пригорок. Оттуль видать.
     С  пригорка им открылся вид на широкую поляну с  площадкой посредине.
Площадка была черна,  она походила на  место пожарища.  Здесь производился
предварительный обжиг руды в открытую,  чтобы сделать её мягкой,  годной к
проплавке.
     - По первоначалу разжигают кострище из сушняку и  в огонь руду валят,
- пояснил Антипов.  -  Дело обжига,  ваше величество,  тяжелое, опасное. И
работы эти зовутся "огневыми".
     - При обжиге,  -  сказал Пётр Сысоев,  - руда исходит ядовитым газом,
самым  зловредным для  здоровья.  Газ  по  земле  стелется,  и,  ежели его
погоняет ветерком на открытую шахту,  рудничные работники с рудников бегут
без оглядки... А то - смерть неминучая.
     От сернистых газов погибали не только люди, но и всё живое, вплоть до
птиц,  пчёл и  растений.  Весь лес,  даже сосны,  пихты,  ёлки на  большое
пространство вокруг стояли оголёнными, без листвы и хвои.
     - Когда руду здесь обожгут,  -  продолжал мастер,  -  привозят её  на
завод и  разбивают по  сортам.  А  крупные-то  куски в  толчее толкут да в
мелкий  порошок  перемалывают.   А  после  того  заготовляют  "флюс":  это
известной камень,  белая глина да песок. Перемешают всё с дроблёной медью,
получится "шихт".  Ну,  а  теперича,  батюшка,  поедемте не  то на завод к
домницам.
     Вернувшись на завод,  первым делом зашли в "пробницу" -  лабораторию.
Это светлая изба,  в средине пробирная печь с ручными мехами для дутья, на
полках и на большом столе тиглы,  пробирки,  весы грубые и весы точные под
стеклянным колпаком, пробирный свинец, бура, ступа для толчения проб.
     - Здеся-ка орудует немец, - пояснил Антипов, - а иным часом и Тимофей
Коза.
     В углу стояло несколько четвертных бутылей с разными настойками.
     - А  это вот,  батюшка,  сладкие наливочки.  Немчура сам мастерит их.
Бывало,  зайдут сюда с  Козой,  да и  пьют без выхода целую неделю.  Немец
жиреет, Коза чахнет.
     В  плавильном цехе,  куда  вошёл Пугачёв с  провожатыми,  было жарко.
Каменный цех довольно просторен и  достаточно высок.  Вдоль одной из  стен
стояло в ряд пять пузатых печей, они топились дровами.
     - Мы зовём их домницы,  а немец называет -  крумофены,  - сказал Пётр
Сысоев.
     Пылали три домны,  а  в  две производилась загрузка.  По  особым,  на
столбах, выкатам подвозились на тачках к горловинам печей уголь и "флюс" с
толчёной  медью,  то  есть  "шихт".  Высоко,  почти  под  потолком,  стоит
работник, называемый "засыпка". Он покрикивает на тачечников:
     - Эй,  вы,  гужееды сиволапые!  Шагай,  шагай!  А ну,  надуйсь! Стой,
довольно шихту! Уголь сыпь!
     Он  командует загрузкой домны:  пласт угля,  пласт руды и  флюсов,  и
снова пласт угля,  пласт руды и флюсов*. Донельзя прокоптелый, взмокший от
пота  "засыпка" как  будто ради  озорства вымазан жидким дёгтем.  Из  трёх
топящихся печей наносит газом.  От жары, газа, угольной и известковой пыли
"засыпка" задыхается.  Он не может выскочить из цеха хоть на минуту, чтобы
отдышаться на  свежем  воздухе -  его  держит  на  месте  беспрерывный ход
работы.  Он ковш за ковшом пьёт воду,  исходя чрезмерным потом.  Он жалок,
хил, кашляет, сплёвывает копотью и кровью.
     _______________
          * В  каждую  печь  входило  200 пудов руды,  60 пудов флюса и 80
     коробов угля.

     - Слышь,  Яков Антипыч, - обратился Пугачёв к управителю. - И на иных
прочих  заводах приглядывался я  к  "засыпкам";  работа  их,  ведаешь,  из
трудных трудная...
     - Верно, батюшка. Люди вредятся часто. Самый крепкий "засыпка" больше
пяти лет не выдюжит: либо калека, либо на погост...
     - "Засыпке" да  ещё  рудокопу в  подземных шахтах  -  одна  честь,  -
продолжал Пугачёв,  от нараставшей жарищи пятясь к двери. - Я на Авзянском
самолично спускался в бадье -  на лычной верёвке,  она у них в глыбь сажен
на  полсотни.  Люди там по штрекам да по штольням на четвереньках ползают,
как  звери,  а  руду  тягают на  себе вьючно,  в  тележке.  -  Он  ухватил
управителя за  руку,  пониже плеча;  управитель поёжился от  боли.  -  Как
воззрился я,  Антипыч,  на  рудокопцев-то,  что середь грязищи да  сырости
грузность на четвереньках волокут,  аж на сердце у меня захолонуло.  То ли
люди,  то ли скотинка вьючная!  А заговоришь да послушаешь любого-каждого,
диву даёшься: что ни слово, то - золото, ей-ей... И нет, ведаешь, промежду
трудников-то этих ни ссор, ни подковырок. Одна вроде бы у всех думка - как
из тьмы кромешной выкрутиться.  Поднялся я  на свет божий из штольни ихней
да и  взмыслил:  эх,  вот бы народа какого державе нашей,  да поболе!..  -
Помолчав,  он строго продолжал:  -  Вот что,  Яков Антипыч,  надлежит тебе
почаще сменять "засыпок"-то  этих,  на  другую работу ставить их.  О  сём,
слышь-ка,  строгий наказ даю  тебе.  А  кои  покалечены в  работе,  тех на
безденежное кормление взять, навечно... Моим царским именем!
     - Сделаю, батюшка, постараюсь, - ответил Антипов.
     Пугачёв,  видимо,  волновался;  он  то  засовывал руку за  кушак,  то
одёргивал чекмень, то оправлял на голове шапку. В цехе было шумно: гремели
по крутым выкатам чугунные колёса тачек,  шуршали сваливаемые в домны шихт
и уголь. Возле домниц понаделаны холодные амбарушки, там вовсю пыхтели две
пары ветродуйных кожаных мехов. Сильная струя воздуха со свистом врывалась
в поддувало,  в печную утробу и разжигала угли.  Чрез кривошипы и колёсный
вал мехи приводились в  движение шумевшей за  стеной водою,  она падала на
водоёмные колёса.
     Людей  в  цехе  было  десятка полтора.  Бороздниками и  веничками они
прочищали вырытые в земляном полу небольшие ямки,  соединённые между собой
мелкими  узкими  канавками.  Вскоре  по  ним  брызнет-потечёт  огнежидкая,
расплавленная медь.  Все, вместе с Пугачёвым, надели синие очки, а рабочие
и  мастера -  кожаные фартуки да кожаные голицы.  Старший мастер проверил,
правильно ли  наклонён  жёлоб  от  печной  лещади  к  канавкам.  Работники
похватали железные лопаты. Старший ещё раз подошёл к одной из трёх домниц,
чрез слюдяной глазок всмотрелся в бушующее пламя печи, чутко прислушался к
тому, как в брюхе её гудит и клокочет расплавленный металл, и поднял руку:
     - С богом,  ребята!  -  Затем он схватил тяжёлый лом, перекрестился и
долбанул ломом в замазанное глиной выпускное оконце.
     - Пошла, матушка, пошла, пошла! - закричал он, ударяя второй и третий
раз.
     Глиняная  пробка  вылетела  из   брюха   домницы,   хлынул  огненный,
ослепительно белый поток.  Расплавленная жижа  потекла по  жёлобу вниз,  в
канавки, в ямки.
     Мастера и  подмастерья суетились с  лопатами;  они направляли лаву из
канавки в  канавку,  куда нужно.  Сразу сделалось вокруг нестерпимо жарко.
Люди  в  пылу работы скакали,  как  козлы.  Фартуки затвердели,  мокрые от
непрерывного пота рубахи высыхали на ходу,  на них выступила солёная пыль,
как иней.  Пугачёву показалось,  что от жару у  него затрещала борода,  он
вскинутыми ладонями заслонил лицо и попятился к выходу.
     - Готово!  -  прокричал старший;  он  снова вбил затычку в  спусковой
продух  опустошённой домницы,  велел  замазать его  глиной  и  поспешил ко
второй пылавшей печи. За ним потянулись работники и подмастерья.
     - Самое  главное,  знать,  когда  медный сплав  в  домнице дозрел,  -
пояснял Пугачёву сопровождавший его Сысоев.  -  Знатецы нюхом чуют. Зевать
уж тут не приходится,  а  минута в  минуту чтобы.  Таких мастеров-знатецов
хозяева берегут,  за  ними даже тайный досмотр установлен,  чтоб мастер не
сбежал к другому заводчику да секрет свой не передал.
     Один  из  мастеров  плавильного цеха  подошёл  к  "батюшке"  и  низко
поклонился ему.
     На  расспросы Пугачёва  мастер  принялся  объяснять ему,  что  сейчас
получилась чёрная медь,  сплав меди с железом и другими металлами.  А чтоб
окончательно очистить  сплав  от  ненужных  примесей,  медь  отправляют  в
соседний Верхотурский завод и  там будут плавить сначала в  особых печах -
"сплейсофенах",  а  затем ещё  раз переплавлять в  штыковых горнах.  Тогда
получатся бруски  или  "штыки" чистой  меди*.  Затем  раскалённые докрасна
штыки  будут класть под  тяжёлые водяные молоты и  расплющивать в  "доски"
весом до пятидесяти фунтов.
     _______________
          * Каждые 100 пудов  руды  дают  до  4  пудов  чистой  меди,  она
     обходилась  по  3  р.  80  к.  за  пуд.  С  начала  войны  с  Турцией
     производство меди на заводе Твердышёвых поднялось до 12 000  пудов  в
     год. - В. Ш.

     Тем  временем ко  второй печи  начали подтягивать висевший на  цепях,
перекинутых  чрез  блоки,   огромный  каменный  ковш  с  двумя  ручками  и
"рыльцем". Подошедший мастер сказал:
     - Теперича сплав не в  землю станем пускать,  а  в тот вон ковш.  Как
наполнится он до краёв, переведут его вон к тем глиняным формам, к опокам.
Это  для  пушек  болванки  будут.  Трое  суток  остывать  им,  а  потом  в
сверлильный цех  потянут стволину делать.  Сплав этот  с  примесью олова -
бронза.
     Пугачёв попросил напиться. Ему подали подсоленной воды.
     - Это пошто же с солью? - спросил он.
     - А чтобы жажда не столь долила, - пояснил Сысоев. - Соли-то, ишь ты,
дюже много из  человека от  жарищи выпаривается,  ну  так  недостачу-то  и
надбавляют в нутро с водичкой...
     Вышли на  улицу и  направились в  невысокий,  но  довольно просторный
кричный  цех.  Пугачёв здесь  оставался недолго,  ковка  железа  была  ему
знакома по другим заводам. Всё-таки он посмотрел, как многопудовые молоты,
приводимые в  движение водой,  обжимают железные крицы*.  И  здесь  стояла
нестерпимая  жарища.   Люди   с   опалёнными   бровями   и   бородами,   с
раскрасневшимися,  как  бы  испеченными,  сухощёкими лицами и  слезящимися
глазами ловко и  проворно перехватывали клещами раскалённый добела металл,
подставляли его то  одним,  то  другим боком под молоты.  От удара молотов
брызгали во все стороны огненно-белые искры нагара и окалины.
     _______________
          * Кяряияцяа - железный брус.

     - Ну,  батюшка,  а  вот  это моя фабричка...  Здеся-ка  твоей царской
милости  пушки  изготовляем,  -  сказал  Пётр  Сысоев,  вводя  Пугачёва  с
Антиповым в сверлильно-обделочный цех.  - Уж я тут останусь, спокину тебя,
а то недосуг - работка-то не ждёт.
     Мастерская рублена из  пихтовых брёвен,  стены грязные,  прокоптелые.
Три  широких застеклённых окна давали нужный свет.  На  сверлильном станке
была укреплена бронзовая стволина для пушки, над ней трудился широкоплечий
мастер  Павел  Греков,  с  окладистой русой  бородой и  длинными волосами,
схваченными чрез  лоб  узким ремешком.  Когда Пугачёв стал  приближаться к
мастеру,  он  нажал ногой деревянный на  ремнях привод,  вал со  стволиной
заработал вхолостую.
     - Здорово, друг мой! - поприветствовал мастера Пугачёв.
     - Здрав  будь  на  много лет,  царь-государь всенародный!  -  гулко и
внятно ответил тот, низко поклонившись.
     От  крайнего  окна,  где  был  стол  с  раскинутым на  нём  чертежом,
отделился немец и,  неся  впереди себя  свой раздувшийся живот,  подплыл к
Пугачёву.
     - О, кайзерцар, кайзерцар! - восклицал он, пыхтя и кланяясь Пугачёву.
     - А,  Карл Иваныч!  Ну, как дела? Скажи-ка, сколько пушек послано мне
было да голубиц с мортирами?
     - Мой -  Генрих Мюллер,  кайзерцар,  Мюллер! - с гордостью пристукнув
себя в  грудь,  ответил немец,  и  на щекастом крупном лице его проступила
обида.  -  За  пять месяц Берда отлит дванасать пушек,  три  мортира,  два
хаубиц и трёх тысяч ядра, гранат.
     - Верно, а теперь?
     - Новий работать трёх пушка,  этта - четверти, этта - пяти, - ответил
шихтмейстер Мюллер,  тыча  пальцем  в  стволину  и  в  бронзовую болванку,
которую четверо работников подымали на станок.  - Шестой пушка готовый, на
улочка, пытанье будет ему при вас, кайзерцар...
     - Ту  пушку Коза Тимофей мастерил,  по  его расчислению...  -  сказал
Антипов. - А Генрих Мюллер только помогал ему.
     - Я  мастериль!  Мой пушка!  -  снова приударил немец себе в  грудь и
по-злому посмотрел на Якова Антипова.
     - Ладно,  учиним пробу,  -  проговорил Пугачёв и, обратясь к мастеру,
сверлящему стволину, спросил: - Как таперь - без изъяна бронза-то?
     - Без изъяна, батюшка, без трещин, без раковин. Добрецкая бронза...
     - Благодарствую, - молвил Пугачёв, погладил гладкую стволину, как шею
любимого коня,  и,  пошарив в кармане,  подал бородачу золотой империал. -
Ты, мастер, старайся... На-ка вот... Ни на кого иного, на себя стараешься!


     Новая  пушка на  высоком лафете стояла за  чертой завода,  на  берегу
пруда.  Возле неё толпились казаки, башкирцы и прочий пугачёвский люд. Тут
же рассматривали пушку Андрей Горбатов,  Чумаков,  Творогов. С башкирцами,
сидя на коне, беседовал о чём-то Кинзя Арсланов.
     Когда  Пугачёв,  сопровождаемый немцем  и  Антиповым,  быстрой  своей
походкой  приблизился  к  толпе,  народ  дружно  обнажил  головы.  Антипов
объяснил Пугачёву,  что  пушка должна пальнуть чрез завод и  чрез вон  тот
лесок  прямо  в  известковый  сарайчик,  отсюда  невидимый.  До  сарайчика
расстояние измерено межевой  цепью  и  равняется двум  верстам ста  сорока
саженям.  Пугачёв сел на коня,  вместе с  Кинзей Арслановым смахал туда и,
осмотрев сарайчик,  вернулся.  Возле сарайчика -  два  "глядельщика";  они
схоронились за сделанным из плитняка укрытием.  Пушку зарядили по указанию
немца,  количество пороха отмерял он сам на весах. С правого бока пушечной
стволины,  возле "казённой части" была  приделана медная дуга  в  четверть
окружности,  разделённая на девяносто градусов.  А  к стволине был припаян
"указатель",  при  подъёме  и  опускании дула  он  ходил  по  окружности и
показывал градус подъёма стволины над горизонтальной плоскостью. Немец дал
наклон стволине в  двадцать четыре с половиной градуса.  По межевому плану
местности пушка заранее была поставлена так,  что она,  церковь и сарайчик
находились на одной прямой линии.  И если взять направление выстрела через
крест колокольни, а дулу пушки придать правильный уклон, то при удаче ядро
должно обязательно ударить в сарайчик.
     - Можно   пальять,   скоро-скоро  невидим  цел...   Дафай  скоро!   -
скомандовал немец.
     Пушка стрельнула чрез  завод,  чрез крест колокольни,  чрез лес.  Эхо
раскатилось по  горам.  Вот прискакал на коне "глядельщик" и  сказал,  что
ядро "прожужжало" над их головами и пролетело выше сарайчика.
     - Да на сколько выше-то, парень? - спросил Антипов.
     - А  кто ж его ведает,  може на сажень,  може на двадцать саженев,  а
може и на два лаптя... Как знать... Только что чик-в-чик не вдарило.
     Немец слушал,  разинув рот,  и двигал бровями.  Вдруг (от пруда видно
было) к управительскому дому,  звеня колокольчиками,  подкатила таратайка.
Сидевший в  ней человек что-то кричал и размахивал руками.  Затем полез из
кибитки,  оборвался,  упал,  с усилием поднялся,  посмотрел по сторонам и,
завидя на  берегу пруда большую толпу,  пошёл на  неё с  громкими криками.
Весь народ устремил на него свои взоры. Кто-то в толпе сказал:
     - Да ведь это Коза прибывши... Ишь его из стороны в сторону мечет.
     Невысокий человек в  чёрном одеянии то  бежал,  то шёл,  то частенько
падал.
     - Он, он!.. Тимофей Иваныч это... - раздавалось в толпе.
     И действительно, вскоре стало всё отчётливей доноситься с ветерком:
     - Я Коза!  Тимофей Коза! Встречайте! Коза-дереза приехал!.. Прозвищем
- Коза!..  Я Коза, а вы люди-человеки... Коза приехал!.. Я Коза! Прозвищем
- Коза!  -  беспрерывно, как одержимый, резким и тонким голосом кричал он,
приближаясь.
     Пугачёв во все глаза глядел на него, оглаживая бороду. Навстречу Козе
двинулся Антипов.
     - Я  Коза,  Коза!  -  продолжал кричать  тот,  не  переставая.  -  Вы
люди-людишки, а я Коза! Прозвищем Коза!.. Врёшь, немецкая твоя образина, я
сам механикус!  - взмахнул он рукой, его круто бросило в сторону, он упал.
- Я  Коза!..  Любое число...  могу в  зонзус и  в  кубус возвести.  На-ка,
выкуси, Мюллер!.. Ты Мюллер, а я Тимофей Коза...
     К  нему  подбежал Яков Антипов,  поставил его  на  ноги,  стал что-то
говорить,  указывая в  сторону  Пугачёва.  И  видно  было,  как  механикус
заполошно взмахнул руками,  нетвёрдым,  но  торопливым шагом приблизился к
пруду,  сбросил с себя свитку и шляпу,  припал к холодной воде на колени и
суетливо стал  окачивать лысую свою голову.  Антипов меж  тем  встряхивал,
чистил его свитку.
     И  вот  перед  Пугачёвым  остановился протрезвевший механикус.  Он  -
низкорослый человек,  лицо  костистое,  широколобое,  с  тёмными,  глубоко
посаженными глазами;  в  них  светился ум  и  затаённая скорбь.  Пугачёв с
любопытным вниманием всматривался в  чисто бритое,  исхудавшее лицо его  и
хмурил брови.
     - Я Тимофей Коза,  твоё величество!  -  выкрикнул механикус и,  держа
шляпу под мышкой,  поклонился Пугачёву.  -  Прости, отец... В ноги тебе не
валюсь,  не  приобык царям кланяться земно.  Цари бо  царствуют,  вельможи
господствуют,  рабы стонут-воздыхают,  пресмыкаются. А я, горький, того не
желаю - я сам себе царь!
     - Цари,  друг мой, всякие случаются, - возразил Пугачёв, глядя в упор
на механикуса.  -  Одни,  верно, царствуют да бражничают, а есть и другие,
кои труждаются и страждут.
     Механикус опустил взор в землю,  лысая голова его склонилась. Пугачёв
участливо спросил его:
     - Пошто пьёшь, Тимофей Иваныч? Мастер ты, слыхать, отменный, а этакое
погубление себе чинишь.  Званье своё мараешь.  А ведь ты не мал человек на
белом свете...
     - Обида,  обида,  твоё величество!  -  закричал Коза и закашлялся.  -
Убери неправду с земли, тогда брошу. Чья пушка? Моя пушка! А немец говорит
- его пушка.  Вот он в  небо вдарил,  а  я  в сарайчик тот,  защуря глаза,
влеплю.
     - Мой пушка! - брызгая слюной, закричал немец.
     - Ну,  ладно, твой - так твой... - более спокойно сказал механикус. -
Ты её по моим исчислениям сделал,  а выдумал её я,  Тимофей Коза.  Полгода
сидел над чертежами. Для туркской войны старался.
     - Мой пушка!  - снова запальчиво воскликнул Мюллер, напирая брюхом на
механикуса.
     - Царь-государь,  дозволь!  -  отодвигаясь от немца, заголосил Коза и
крикнул пушкарям:  -  А  ну,  ребята,  заряди!  -  Он бросил шляпу в  руки
малайки-башкирёнка,  достал  из  кармана  измызганную  записную  книжку  с
карандашом и спросил Антипова о расстоянии до сарайчика.
     Тимофей Коза,  морща  лоб  и  двигая бровями,  делал в  книжке нужные
расчёты,  бубнил себе под нос:  -  Я и субстракцию знаю, и что есть радикс
знаю... Зензус, кубус...
     Он  замолк,  проверил  свои  исчисления,  присвистнул,  всмотрелся  в
показатель на дуге, выкрикнул:
     - Враки, немец! Траектория неверна. Двадцать три с четвертью градусов
надо, а у тебя, чёрт некованый, двадцать четыре с половиной.
     Все с нетерпением ждали выстрела.  Пугачёв, покусывая усы, прищуривал
то левый, то правый глаз. Коза перевёл показатель, закричал:
     - Пали!
     Ударил выстрел. Пугачёв сказал механикусу:
     - Слышь,  Тимофей Иваныч.  Всё едино -  утрафищь ты, не утрафишь ли в
цель -  люб ты мне. Хочешь вольной волей идти в нашу императорскую армию -
иди, рад буду... Только допряма говорю тебе: пьянству положи зарок.
     - Зарекаюсь,  царь-отец, зарекаюсь! Сей же день пить брошу. И в армию
к тебе вступлю.  Авось,  мимо наречённые невесты моей путь твой предлежать
будет...  Я вживе её почасту вижу,  она,  юница непорочная, до сей поры из
своего сердца не истребляет меня.  И я, горький, такожде верность ей блюду
и не творю блуда ниже делом, ниже помыслом своим... - Тимофей Коза говорил
жарким,  захлёбывающимся голосом, глаза его горели безумством, испещрённое
морщинами жёлтое лицо покрылось красными пятнами.
     - Брось ты нескладицу молоть, Тимофей Иваныч, - отмахнулся Пугачёв. -
Опомнись!.. Слышал я про юницу про твою, она старухой давно стала.
     - Отец!  -  с  отчаянием закричал Коза  и,  скривив рот,  заскорготал
зубами.  - Я думал, ты един поверишь мне, а ты - как все... Сказываю тебе,
время не  трогает её,  время над  ней  идёт.  До  днесь Таня моя в  юности
обретается. Да вот и сей день, как подъезжал к заводу, она сидела у лесной
опушечки,   вьюнок  плела.  "Это,  говорит,  Тимошенька,  тебе".  Вот  он,
вьюночик-то,  вот,  -  механикус,  тяжело, с прихлюпом, вздыхая, достал из
кармана свитки небольшой венок первых полевых цветов и  помаячил им  перед
Пугачёвым.
     - Едут, едут! - вдруг зашумела насторожённая толпа.
     Не один,  а  оба глядельщика,  настёгивая лошадёнок,  неслись вскачь,
орали:
     - Попало,  попало, ядрёна бабушка!.. В самую крышу брякнуло... Вдрызг
разворотило!
     Пугачёв сдёрнул кафтан и накинул его на плечи Козы:
     - Премудрая голова у тебя,  Тимофей Иваныч, - произнёс он громко, и в
толпе,  как бы подхватив слова его, дружно закричали: "Ура, ура!" Затем он
резко повернулся к Мюллеру:  -  А ты,  Карл Иваныч, ежели хочешь, будь при
нём подмастерьем.  А  не хочешь -  валяй себе к  своему Фридриху косолапые
пушки ему лить... Понял ли?
     Немец понял и помрачнел,  как ночь.  Дымя трубкой и распихивая брюхом
толпившийся народ,  он со свирепостью покосился на Козу и  грузно двинулся
прочь, как медведь через чащобу.


                                    5

     Емельян  Пугачёв  всем   заводским  людям   решил  сделать  угощение.
Работникам были  накрыты столы в  двух цехах.  А  в  деревню Александровку
Горбатов  отправил  расторопного  секретаря  коллегии  Шундеева  с   двумя
казаками устроить мужикам "царский обед с выпивкой".
     В  управительский же дом были созваны все мастера и  восемь наилучших
подмастерьев.  Тимофея  Иваныча Козу  всюду  искали  и,  к  великой досаде
Пугачёва, не могли найти.
     Стол  был  накрыт  пышно.  У  братьев Твердышёвых сундуки ломились от
дорогой посуды.  Пугачёвские начальники и  гости  чинно  ожидали появления
государя.  Среди  подмастерьев выделялся исполинским ростом и  богатырской
статью молодой парень Миша Маленький.  Плечи у него широченные, а кудрявая
голова не  по  корпусу маловата.  Рядом  с  ним  кряжистый Чумаков казался
карапузиком. Тёмного сукна, перехваченная цветистым кушаком поддёвка парня
была  туго  набита мускулами.  В  каждый подкованный сапог  его  могли  бы
поместиться по мешку крупы. Словно вылитый из чугуна, Миша Маленький давил
ногами пол.
     Вскоре вышел из соседней горницы Емельян Иваныч в ленте через плечо и
со   звездой.   Все   низко   поклонились   ему.   Тут   выступил   вперёд
мастер-сверлильщик при пушечном деле Павел Греков.  У  него широкое лицо в
густой русой бороде и длинные,  перехваченные ремешком волосы.  Он взял за
концы лежавшую перед ним саблю,  приподнял её вровень со своими плечами и,
передавая "батюшке", сказал:
     - Вот, царь-государь... Это подарочек вашей милости от нашего завода,
в путь-дорожку тебе и во счастье. Прими, отец, не обессудь!
     Пугачёв  взял  саблю,  прищурился и,  рассматривая её,  заприщёлкивал
языком.  Сабля была изумительной работы. Рукоятка в густой позолоте, ножны
серебряные с золотыми насечками,  с вытравленным, покрытым эмалью и чернью
сложным узором.  Драгоценные камни,  крупные и мелкие,  были вкраплены и в
рукоять и в ножны.
     - Спасибо,  трудники,  благодарствую,  - сказал растроганный Пугачёв,
продолжая любоваться подарком.  -  Этакой сабли я ни у Фридриха Прусского,
ни у турецкого султана не видывал... Чья работа?
     - Мастеров-оружейников  завода  Златоустовского,  -  ответил  Греков,
одёргивая свою  свиту синего сукна.  -  Твердышёвы заказали оную саблю для
ради подношения князю Григорию Орлову, да не занадобилась, сказывали - его
место Потёмкин заступил.
     - А,  знаю, - ухмыльнулся Пугачёв и поставил саблю в угол. - У Катьки
этих Потёмкиных-то сколько хошь. Она ведь и сама весь свой век в потёмках,
как сова, живёт да измышляет, кого бы закогтить...
     - Спаситель наш, Христос, рек: - начал поп Иван, уставясь водянистыми
глазами на саблю: - "Не мир я принёс на землю, а меч". Вот он - меч!.. Для
истребления злобствующих, для защиты праведников.
     Пугачёв махнул на него рукой, сказал:
     - Ну,  детушки,  садитесь-ка потрапезовать. Эх, редко мне доводится с
работным людом-то!.. Всё в походе да в походе...
     Стали пить здравицу за государя.  Приветствие произносил Пётр Сысоев.
И  как только закричали "ура",  нежданно грянул возле самых окон орудийный
выстрел, весь дом встряхнулся. Отец Иван привскочил за столом и расплескал
вино.  Гости бросились к окну.  Горбатов успокоил их.  Пугачёв,  улыбаясь,
сказал:
     - Это, други мои, зовется салут, не страшитесь.
     - Да ведь как, батюшка, не страшиться-то, - раздались голоса. - Время
самое тревожное,  по заводам начали воинские отряды рыскать.  Предосторога
не вредит.
     Ненила с  Ермилкой и  стряпухой разносили блины.  Полон дом напустили
кухонного чаду; хотя и холодновато было, довелось открыть окна.
     Пили  здравицу за  государыню Устинью.  Чокнулись,  прокричали "ура",
ждали  повторного громового раската пушки.  Отец  Иван  даже  схватился за
столешницу,  но выстрела не последовало.  Блины уничтожались во множестве.
Масло,  снеточки,  белорыбица.  Старик Пустобаев,  а глядя на него, и Миша
Маленький ели  блины зараз стопочками,  по  пяти  штук в  каждой.  Пили за
здравие  наследника Павла  Петровича  с  его  супругой.  Отец  Иван  опять
схватился за столешницу и  напряжённо ждал,  вот-вот ахнет пушка.  Но и на
этот раз пушка промолчала.
     Завязались   разговоры.    Мастера   наперебой   старались   выразить
царю-батюшке свою любовь и преданность,  любопытствовали о его походах,  о
здоровьи:  слых прошел,  что батюшка был ранен.  Пугачёв отвечал на  всё с
готовностью  и   в   свою  очередь  расспрашивал  заводских  людей  об  их
житье-бытье.
     И вот приказал он наполнить чары очищенным крепким пенником, встал (и
все поднялись) и внятно произнёс:
     - Ну,  детушки,  подымаю я  чарочку в  честь вашу  и  всех  заводских
трудников,  какие  только  водятся  на  белом  свете.  Здравствуйте,  люди
заводские!
     Широко улыбаясь и весело между собою переглядываясь,  гости чокнулись
с государем,  громогласно закричали "ура".  И вдруг вновь  грянула-хватила
пушка. Отец Иван привскочил, лягнул ногой и опрокинул чарку. Уж вот тут-то
он никак не ожидал  этой  окаянной  пушки...  За  государыню  молчала,  за
наследника молчала, а тут... Все засмеялись на отца Ивана, Пугачёв сказал:
     - Ведь ты, батя, кабудь обстрелянный, а лягаешься, как конь...
     - Боюсь,  ваше величество,  боюсь...  Сердце у  меня,  как у  кошки у
худой.
     Затем  начали разносить из  свежих карасей уху.  На  вопрос Пугачёва,
велико ль  на  заводе людство,  мастер Греков,  осанистый и  важный видом,
расправив бороду, отвечал ему:
     - Работных людей  у  нас,  твоё  царское  величество,  полторы тысячи
человек мужского пола.  Из  оного  числа -  тысяча двести крепостных,  они
куплены Твердышёвым у разных помещиков.
     - Поди,  в вашей деревне Александровке крестьянството бедно живёт?  -
спросил Пугачёв.
     - Да не шибко прибористо,  а прямо сказать -  бедно да грязновато,  -
ответил Пётр Сысоев.  -  Хозяева-то  дали им на каждую семью землицы малую
толику, да недосуг людям обрабатывать-то её.
     - Ведь с  утра до  потух-зари на заводских работах бьются,  -  сказал
старик мастер с густо морщинистым лицом.
     - Ну, а идёт ли им плата-то? - спросил Емельян Иваныч.
     - Идёт,  идёт, - хором подхватила застолица. - От трёх до семи копеек
на день.
     - На эти деньги жиру не накопишь, - вздохнул Пугачёв. - А скажите-ка,
кто же здесь, окромя вас да мужиков закрепощённых?
     - По вольному найму, царь-государь, иные прочие труждаются, - ответил
морщинистый  старик.  -  Есть  и  государственные,  и  оброчные  помещичьи
крестьяне, городские ремесленники, башкирцы да всякие беглые беспаспортные
людишки.   Вольнонаёмным  выкликанцам   плата   идёт   хорошая.   Плотники
подряжаются по двадцати пяти копеек на день.
     - Был у меня дружок, - начал Греков, накладывая себе в тарелку каши с
маслом. - Приехал он сюда вольной волей с бабой да с двумя малыми ребятами
плотничать по  писаному договору.  Сроком на пять лет.  Земли ему не дали,
стало быть,  своего хлеба нет,  а  хозяева из своей лавки продавали харч с
хлебом да одёжу втридорога. Вот придёт он в контору за деньгами, а ему там
и скажут:  "Ты,  браток,  дюже прохарчился,  да шапку купил, да сапоги. Не
тебе контора,  а ты ей должен".  -  "Ну,  что ж,  дайте в долг,  пить-есть
надо".  Контора в долг давала ему с охотой. Сегодня возьмёт да через месяц
возьмёт,  ну там с горя винца купит,  глядишь -  и закабалился человек.  И
стал он  из вольных крепостным.  Вскорости спился и  умер без покаяния:  в
деревне Александровке его, пьяного, медведь задрал...
     - Как, неужто в деревню медведи-то заходят? - удивился Пугачёв.
     - Медведи-то? Ещё как заходят, батюшка! - подхватила вся застолица. -
Ведь   Александровка-то   в   самой   трущобе  торчит  в   тайге.   Как-то
медведь-набызень едва старуху не задрал,  она в  лачуге жила,  зверь-то на
крышу  залез,  стал  крышу  разворачивать,  да,  спасибо,  Миша  Маленький
подоспел...
     - Какой такой Миша? - спросил Емельян Иваныч.
     - А вот, что супротив вас сидит.
     - Это  я  Миша  Маленький  зовусь,  -  проговорил богатырь  пискливым
мальчишеским,  не по росту,  голосом и стыдливо прикашлянул в широкую, как
лопата, ладонь.
     Все  заулыбались,  улыбнулся и  Пугачёв.  Миша возвышался над  столом
горой и,  облизывая пальцы, смачно чавкал вкусный пирог с мясом. Все взяли
пирога по  дольке,  по  другой,  а  он  придвинул к  себе один из  четырёх
поданных  Ненилой  пирогов  и  работал  над  ним  самостоятельно.  Ненила,
поглядывая на него, втихомолку удивлялась.
     - Как же ты, Миша, медведя-то? Из ружья, что ли? - спросил Пугачёв.
     - Нет,  я ружья боюсь,  твое величество, - пропищал детина. - А я его
по башке стяжком берёзовым.  Стяжок пополам, а зверь кувырком с крыши. Ну,
я его за глотку. Он и язык вывалил.
     - Наш Миша-то,  царь-государь, - сказал Пётр Сысоев, скосив оба глаза
к переносице, - на себе коня протащить может, сажен с сотню...
     - А как-то воз с медной рудой захряс в грязище, позвали тут на помощь
Мишу.  Он лошадёнку выпряг,  сказал:  "Нешто тут коню совладать?!", да как
впрягся в оглобли, да как дёрнул-дёрнул, сразу на сухое выкатил.
     - Так  неужто  всякого  коня  на  себе  протащить можешь?  -  спросил
Пугачёв, прищурив на парня правый глаз.
     - Всякого ношу,  твое  величество,  -  пропищал Миша,  доедая остатки
пирога. Ему услужливо придвинули баранью ногу.
     - Что ж ты, друг мой, мало пьёшь винца-то? - спросил Пугачёв.
     - Как мало?!  Со всеми вровень пью, - сказал Миша. - Да ведь оно меня
не берёт. Вода и вода...
     - Ну,  как это не  берёт?  Ненила,  подай-ка нам ковш сюды!  -  велел
Пугачёв, ухмыляясь на Мишу.
     Миша  Маленький вылил  из  графина в  поданный ковш  очищенной водки,
долил до краёв из другого графина, перекрестился и, не отрываясь, принялся
большими  глотками пить.  Пугачёв,  посунувшись вперёд  и  полуоткрыв рот,
смотрел на  парнюгу.  И  все,  затаясь,  взирали на  него.  Вот он кончил,
крякнул, вытер кулаком губы. Пугачёв вместе со всеми громко засмеялся.
     Миша  исподлобья взглянул на  всех  своими дремучими,  с  прозеленью,
медвежьими глазками. Затем, принявшись за баранью ногу, сказал:
     - Оно,  конечно,  после пирожка да после блинков жажда долит, не грех
жижицы попить... А так - водичка и водичка!
     Помолчали.  Пугачёв  задумчиво смотрел перед  собой  в  пространство.
Затем, окинув взором бодрые лица мастеров, сказал:
     - Вот,  други мои,  о  чём хочу попечаловаться...  Пушек да  мортир с
ядрами дюже мало льёте. Не можно ли, детушки, горазд поболе лить?
     - Нет,  надёжа-государь,  -  подумав,  ответили мастера.  -  Это дело
многотрудное.  Уж  мы промеж себя ещё до твоего царского приезда мозговали
так и этак.  И меди в достаточности нетути,  а пуще всего станков работных
нет... Оно, конешно, можно бы, да не вдруг.
     - А нельзя ли, детушки, как ни то поскореича дело повернуть, покруче?
     Пугачёв всем налил чарки, ждал ответа. Отец Иван всё порывался что-то
сказать.  Емельян Иваныч грозил ему пальцем.  Мастера шептались меж собою.
Наконец мастер Греков, поклонясь Пугачёву, произнёс:
     - По  край сил своих постараемся,  царь-государь.  За медью завтра же
спосылаем на  другие заводы,  да,  может статься,  и  станки добудем.  Мы,
заводские, народ дружный. Приналяжем, царь-государь.
     - Твоё царское величество!  -  воскликнул отец Иван,  он  держался за
столешницу не ради опасения пушечного выстрела,  а потому,  что от выпивки
изрядно кружилась голова его.  -  Царь-государь,  прислушайся! Сказано бо:
"Низложу сильные со престол и вознесу смиренные..." Внемли и подумай, отец
наш!..  И вы,  братия,  подумайте,  ибо все вы смиренны.  А на престоле-то
Катерина,  великую силу  в  руках  держащая!  Творогов!  Споём стихру глас
восьмый.
     Творогов кивнул головой и гулко откашлялся. Вызывающе косясь на Мишу,
он загремел баском, поп Иван подхватил усердным тенорком:

                      Низложу си-и-ильные со престол
                      И вознесу смире-е-ные!

     ...И  вот  царский поезд  прибыл  в  заводскую деревню Александровку.
После  сытной  трапезы  народ  веселился на  полянке,  душой  гулянья  был
затейливый Шундеев.  Люди разбились на  кучки,  шли  песни,  плясы,  игры.
Царя-батюшку встретили громкими, дружными криками приветствия, благодарили
за угощение.
     - Гуляйте, веселитесь, детушки! А завтра - на работу.
     - Рады постараться тебе, свет наш!
     Пугачёв  посмотрел  на  борьбу  татар  с  башкирцами,  полюбовался на
забавные  фокусы,  которыми  потешал  толпу  секретарь  Шундеев.  Принесли
большую и  глубокую деревянную чашу,  почти  до  краёв  наполненную жидкой
сметаной.
     - Ваше  величество,  дозвольте рубль  серебра,  -  попросил  Шундеев,
встряхивая головой.  Пугачёв  протянул  ему  рублевик.  Шундеев  при  всех
опустил его на дно чаши и  сказал гулякам:  -  Кто зубами монету достанет,
того и рубль.
     Все заулыбались.  Охотников на такую потеху не было.  Однако вызвался
низкорослый  парень.  Он  обвёл  толпу  подслеповатыми  глазами,  виновато
всхохотнул,  забрал в грудь воздуха и погрузил курносое лицо в сметану. На
виду  остался  только  рыжеволосый  затылок.  Толпа,  готовая  разразиться
хохотом,  плотно  окружила потешную игру.  Рыжий  затылок  пошевеливался и
подрагивал,  словно плавающий на волне клок овчины: видимо, парень со всем
усердием  старался  поймать  зубами  рубль.   Но  вот  вынырнула  из  чаши
обляпанная сметаной  голова  с  открытым ртом,  с  зажмуренными глазами  и
как-то по-собачьи отфыркнулась.  Толпа громко захохотала,  ребята с бабами
от  удовольствия повизгивали.  Парень,  боднув  головой,  продрал глаза  и
продул ноздри.  Сметана текла с лица на грудь,  на землю.  Парень не знал,
что ему делать.
     - К ручейку ба,  к водичке ба, - бормотал он, сбрасывая с себя липкую
сметану. Три лохматые собаки облизывали его штаны, лапти, рубаху.
     - Присядь,  Ванюха, либо ляг на луговину, - в шутку советовали ему, -
склонись к собакам-то.
     Ванька сел на землю.  Собаки в момент умыли его начисто. Он засмеялся
и сказал:
     - Ну, маленько я его не уцепил, два раза в зубах был, дьявол...
     - Дозвольте!  - вылез из толпы другой парень. За ним в очередь встали
ещё три парня.  Потеха продолжалась при общем хохоте и  с той же неудачей.
Сметана убывала, чашу довелось восполнить. Рублёвик, словно заколдованный,
лежал на дне.  Бородачи в игру не встревали, им казалось зазорным топить в
сметане бородищи.  Вот  подошёл к  чаше кривоногий,  длинноносый мужичок с
козлиной бородкой и сказал: "Мы жалаем".
     - С твоим ли,  Вася,  носом? - зашумели весёлые зеваки. - У тя нос-то
как у журавля. Упрётся!..
     Но Вася набожно  перекрестился,  погрузил  голову  в  чашу  и  быстро
вытащил зубами рубль. - Матрён! - крикнул он. - Получай!.. - Матрёна взяла
рубль.  Мужичок сказал:  - Давай ещё!  И харю утирать не стану.  - Емельян
Иваныч с готовностью передал второй рублёвик. Мужичок нырнул и снова ловко
вытащил,  как собака тащит из болота утку.  - Матрён!  Огребай  деньги!  -
Матрёна радостно улыбалась и творила про себя молитву: ведь эстолько денег
дай бог за месяц заработать.
     Когда   счастливый  мужичок  достал  из   чаши   четвёртый  рублёвик,
завистливая толпа  и  смеяться  перестала,  послышались недоброжелательные
выкрики:
     - Он, носатый дятел, с чёртом знается!
     А Ермилка, обратясь к Пугачёву, сказал:
     - Ваше величество,  этак-то я сотню рублёвиков мог бы выловить.  Дело
бывалое. А вот, дозволь! - И, пошлёпав губами, Ермилка закричал в толпу: -
Эй,  народы!  Зубами всякий дурак вытащит, хитрости в том нет. А надо эвот
как!  -  Он прихватил обеими руками чубастые волосы свои и  засунул лицо в
сметану.  Зрители разинули рты,  замерли. И вот вскинулось вверх ермилкино
лицо:  рубль не в зубах у него,  а возле глаза: казак умудрился зажать его
между  бровью и  щекой.  Вся  толпа ахнула,  принялась выкрикивать Ермилке
похвалу. Похвалил его и Пугачёв. В это время ребятишки закричали:
     - Миша пришёл! Миша пришёл!.. Миша, пошто ты такой маленький?
     - Бог росту не дал, - пищал тот, пробираясь к государю.
     - Что, Миша, пехтурой, никак? - спросил его Емельян Иваныч.
     - Пешёчком,    ваше   величество...    Лошадки   подходящей   нетути.
Обнаковенный коняга сразу сомлеет подо мной.
     - Ну, и крепок ты... Вино-то не сборило?
     - Водичка и водичка.
     - Канат тащите, канат! Перетягу устроим! - шумел Шундеев.
     Меж тем Миша,  закинув руки за  спину и  чуть ссутулившись,  не спеша
пошёл  по  луговине,  улыбчиво посматривая на  мужичков своими  медвежьими
глазками.  Мужики,  зная его повадку, опасливо сторонились от него: бросил
он взгляд на Митродора,  Митродор нырнул в толпу,  взглянул на Карпа, Карп
скорей в  толпу.  Вдруг он круто повернулся,  сгрёб в охапку зазевавшегося
мужичка-брюханчика и  с  лёгкостью швырнул его вверх.  "Караул!" -  благим
матом завопил брюханчик и  упал в  мягкие ладони Миши.  "Ура!"  -  заорала
толпа.
     - Становись,  становись к  канату!  -  И вот десяток крепких мужиков,
поплевав в пригоршни,  вцепились в конец длинного каната,  другой же конец
схватил правой рукой Миша Маленький.  Началась игра в перетягу. Миша стоял
к  своим  противникам правым боком,  немного откинувшись назад  и  заложив
свободную левую руку за  спину.  Он,  казалось,  не делал никакого усилия,
легко сопротивляясь натужливому старанью своих противников.
     - Надбавь ощо! Давай ощо столько жа! - прокричал Миша.
     К  канату бросились на подмогу мужики и  парни...  Канат натянулся до
отказа и дрожал, как приведенная в колебание струна. Стал слегка дрожать и
Миша,  его  глядевшие исподлобья узенькие глазки  раздвинулись пошире,  он
покруче откинулся назад.  Тут из толпы вышел широкоплечий кряжистый старик
в овчинной шапке, он вцепился в канат и загайкал на весь лес:
     - Ай-ха!.. Давай, давай, православные! Надуйсь!..
     Миша Маленький сразу почувствовал богатырскую силу казака.  Сдёрнутый
с  места,  он,  подаваясь помаленьку вперёд и  стараясь удержаться,  пахал
землю каблуками.
     - Ай-ха!..   Тяни-тяни-тяни!   -   шумел  старичина,  за  ним  дружно
подхватывал народ: - Ага, Миша!.. Сдал?!
     Но Миша вдруг остановился,  схватил канат обеими руками, стиснул зубы
и  весь  напружился.  Круглощёкое лицо  его  сделалось напряжённым,  злым,
огромные кисти рук  стали красны,  как клешни варёного рака.  Канат гудел,
толпа противников, выбиваясь из сил, орала. А Миша Маленький всё-таки ни с
места.  Тут  откуда  ни  возьмись пьяненький отец  Иван.  Путаясь ногами в
длинной рясе и поблескивая на солнце наперсным крестом,  он вшаг подошёл к
канату, схватился за его конец и закричал:
     - Низложу сильные со престол! - стал внатуг тянуть его.
     Вдруг Миша весь затрясся, широко разинул рот и выпустил канат из рук.
И  все,  кто  держался за  другой конец  каната,  разом  кувырнулись вверх
лаптями. В толпе взорвался хохот.
     Пока  шло  игрище,   Емельян  Иваныч  с  Антиповым,   сев  на  коней,
осматривали деревню Александровку.
     - Деревня  обширная,  -  сказал  Антипов.  -  Мужиков  поболе  тысячи
сволочилось сюды  со  всех местов,  и  народ добропорядочный.  А  хозяева,
Твердышёва братья, вишь каких хлевов людям понастроили.
     Действительно, серенькие,  подслеповатые  избёнки  в одно оконце были
понатыканы кой-как,  без всякого тщания и смысла.  Большинство изб  стояло
без  труб,  они топились по-чёрному и мало походили на жилище человека.  А
между тем кругом высились заросли строевого леса,  уж где-где,  а здесь-то
вся  стать  быть  крепко  рубленным  высоким  хатам с расписными воротами,
тесовыми кровлями.  И люди жили бы тогда по-другому, в чистоте и просторе,
и зазвучали бы по лесам,  по заводам бодрые, веселящие душу песни. Но этим
людям лишь во сне,  как туманное  воспоминание,  грезится  сытая,  весёлая
жизнь  -  жизнь  господ,  которые  когда-то  продали их на чужбину.  И они
продолжают тянуть ярмо своё.  Втайне они думают, что живут здесь временно,
что,  может быть,  завтра погонят их в Сибирь,  перебросят на другой завод
или продадут другому господину.  Поэтому у них нет и прицепки к  жизни,  и
живут они,  словно стая перелётных птиц, от весны до холодов, чтоб бросить
свои постылые гнёзда и лететь дальше, неведомо куда.
     Пугачёв глядел на  эти обомшелые избёнки,  глядел на огромный погост,
густо утыканный крестами,  как  донские плавни тростником,  и  его  сердце
сжималось.  И  потому,  что  больно  сжималось сердце,  в  голове Емельяна
Иваныча крепла мысль, что дело его свято.


     Обратной дорогой Пугачёв со  свитой ехал шагом.  Миша с  отцом Иваном
тащились на телеге, запряжённой парою. Поп, телега и лошадки в сравнении с
Мишей казались игрушечными.  Окружённый мастеровыми,  Емельян Иваныч был в
праздничном настроении и вёл с ними беседу. Яков Антипов сказал:
     - Как приедем, покажу тебе, ваше величество, одну штуку. Тимофей Коза
сварганил, таясь ото всех, особливо от Мюллера. Только я один знаю.
     - Да,  други  мои,  -  кивнув  головой  Антипову,  проговорил Емельян
Иваныч.  -  Коза  немал человек,  такие люди  в  редкость,  им  цены  нет.
Поберегать  его  надо.  Как  придёт  он  в  память,  пускай  замест  немца
становится. А этого самого Карла Иваныча закиньте в степь, пускай к королю
Фридриху ползёт, раз иноземец похваляется, что есть он его подданный.
     На  заводском дворе тоже  шло  веселье.  Работный люд  гулял вместе с
яицкими казаками. Было шумно, весело, но не пьяно.
     День   погас.   Вечерело.   Яков  Антипов  велел  слесарю  прихватить
инструмент,  чтоб  вскрыть замок  на  амбарушке механикуса Козы.  Когда же
приблизились вчетвером к амбарушке, усмотрели, что ворота в неё отперты.
     - Глянь! - вскричал Антипов. - Сам Тимофей Иваныч здесь, нашёлся друг
сердешный...
     Распахнули ворота,  но Козы в амбарушке не приметили.  Темновато там.
Посредине громоздилась какая-то станина с небольшими пушками. Подошёл Миша
и  всю  станину выкатил наружу.  Люди увидали на  снегу нечто неожиданное.
Большой, сколоченный из байдаку и брусьев деревянный круг, диаметром около
сажени, лежал горизонтально на катках и легко мог, как карусель, вращаться
в одну сторону - справа налево. На круге, на равном друг другу расстоянии,
были размещены восемь малых пушек. Антипов залез в широкую прорезь круга и
стал вместе с пушками неспешно вращать его, поясняя:
     - Вот надёжа-государь,  смотри.  Допустим, все пушки заряжены. Первая
пальнула,   круг  маленько  повёртывается.  Вторая  пальнула,  круг  опять
повёртывается.  Вот  и  третья.  А  в  это  времечко первую да  вторую уже
заряжают.   А  как  из  восьмой  пальнут,  уже  первая  снова  к  стрельбе
сготовлена. И таким побытом, без всякого перерыва - знай себе шпарь.
     - Здорово!  -  восхищался Пугачёв.  -  А  ежели,  скажем,  неприятель
окружил,  так и  зараз из восьми палить можно картечами.  Токмо грузновата
махина-то, вот беда.
     - Грузновата, батюшка, - проговорил Антипов. - Возить трудно по нашим
убойным дорогам. Да ведь колесо-то, впрочем, сказать, разборное.
     В это время из амбарушки донёсся заполошный голос Петра Сысоева:
     - Эй, сюды, сюды! Беда!
     Все вскочили в  амбарушку.  В тёмном углу лежал ничком,  не шевелясь,
Тимофей Иванович Коза.
     - Он,   голубчик,  стружками  был  засыпан.  Я  думал  -  пьяненький.
Потолкал, потолкал - молчит, не дышит.
     Тело механикуса бережно вынесли на  свет,  положили на  кошму,  стали
осматривать.
     - Убит, - сказали все в голос. - Глянь! Затылок-то проломлен...
     Костлявое лицо убитого потемнело, глаза полузакрыты.
     - Вот  тебе  и  поберегли,   -   мрачно  сказал  Пугачёв,  с  печалью
вглядываясь в лицо мертвеца.
     - Не  иначе -  немцево это  заделье...  Его,  его!  Больше некому,  -
проговорил Антипов.
     Все обнажили головы, закрестились. Глаза Пугачёва вспыхнули. Раздувая
ноздри, он сказал:
     - Выходит,  маху мы с тобой,  Антипов,  дали,  что загодя не повесили
иноземца-лиходея.  - И закричал, сжимая кулаки: - Подать мне его! Из земли
выкопать!
     Ударили в набат. Гулянка сразу прекратилась. В Александровку поскакал
нарочный.  По  всему посёлку разыскивали немца.  Объездчики со стражниками
седлали  лошадей.  Работная  молодёжь  собиралась  в  кучки,  чтоб  искать
исчезнувшего Мюллера.
     По  армии было  объявлено:  завтра выступать в  поход.  Ночь прошла в
тревоге,  в поисках,  в приготовленьях к маршу. Была обшарена со зверовыми
собаками вся окрестность. Немец исчез бесследно.
     Наступило солнечное утро.  Отец Панфил служил заупокойную литургию по
убиенном рабе божием Тимофее. Гроб с телом механикуса стоял в церкви.
     На заводском дворе собрался весь работный люд. Немногочисленная армия
с обозом была вполне готова к выступлению.  На видном месте стояли полторы
сотни  молодых  работников завода,  пожелавших вольной волей  следовать за
"батюшкой".  У многих за плечами ружья. Тут же поблескивали свежей бронзой
новые,   только  что  изготовленные  пушки,   запряжены  они  были  сытыми
лошадками. Впереди работного отряда Андрей Горбатов на коне.
     Когда окрепло солнце, Емельян Иваныч выехал к народу в богатой сряде,
с  лентой,  со  звездой,  при  драгоценной сабле  (подарок  Воскресенского
завода). Пугачёв поднял руку с платком, взмахнул, и всё затихло.
     - Детушки!  - прозвучал в тишине властный голос. - Приспело мне время
шествовать  дальше  с  воинством моим.  А вы оставайтесь и мне,  государю,
порадейте.  Поспешайте пушки лить да ядра, в них шибкая нуждица у меня! По
жительствам  вашим  покамест  не распускаю вас,  воли не даю вам и не дам,
покуда не воссяду на прародительский престол.  А как воссяду,  тогда и вам
новые  порядки  выйдут.  Работное  время сбавлю,  жалованья набавлю,  харч
положу сытный.  И воздыханиям вашим придёт окончание (многие в толпе стали
осенять  себя крестом).  И распущу вас по домам вашим,  объявлю волю всему
крестьянству  во  всеуслышанье.  А  впредь  укажу  набирать   по   заводам
выкликанцев,  по  вольному  найму  и  хотенью.  И заводы расширю,  и новые
выстрою,  и управлять заводами будут выбранные вами люди.  Еще  вот  чего.
Управитель  ваш  Яков Антипыч,  по моему указу,  выдаст в награжденье всем
семейным работникам,  мужикам и бабам,  по рублю серебром на  человека,  а
холостякам  по  полтине.  ("Спасибо,  царь-государь!" - дружно закричали в
толпе.) Ну, детушки! Век бы жил с вами, да ничего не поделаешь: разлучёный
час настал. Прощайте покудов! Живите в труде и во счастии.
     И заорала толпа,  замахала шапками. Окружённый ближними и провожаемый
народом, Пугачёв двинулся в путь-дорогу.


                              Гяляаявяая IV

                     ВСТРЕЧА БЕЛОБОРОДОВА И ПУГАЧЁВА.
                   КРЕПОСТЬ ТРОИЦКАЯ. ДЕВОЧКА АКУЛЕЧКА.
                          ПОДПОЛКОВНИК МИХЕЛЬСОН


                                    1

     8  мая генерал Фрейман занял Авзяно-Петровский завод,  в  котором так
недавно побывал со своей толпой Емельян Иванович.
     Приказчиков, "как людей весьма усердных", Фрейман отправил в Табынск,
чтоб "их здесь не убили", а двух человек, верных Пугачёву, повесил. Многие
работные люди бежали в горы.
     Дядя  Митяй  сплоховал,  был  пойман и  тоже  повешен.  Пред  смертью
вспоминал  старца   праведного  Мартына,   надеясь  в   простоте  душевной
повстречаться с ним на том свете.
     Фрейман направился через  Белорецкий завод к  Верхне-Яицкой крепости,
полагая найти там Пугачёва.  Где находятся отряды Деколонга и  Михельсона,
Фрейман не знал,  лазутчики давали ему ложные,  сбивчивые сведения, он шёл
вслепую.
     Тем временем выступившему из Уфы Михельсону предстояли в пути большие
затруднения.  Для  переправы через  разлившиеся реки  ему  пришлось делать
паромы,  строить снесённые водой мосты.  Согнанные из  деревень крестьяне,
проработав день,  ночью убегали. Возле деревни Юрал Михельсон наткнулся на
полуторатысячную толпу башкирцев под водительством Салавата. Башкирцы были
расположены несколькими отдельными  кучками.  Михельсон  приказал  майорам
Харину и Тютчеву атаковать их левый фланг, а сам устремился против правого
фланга. О происшедшем бое Михельсон доносил:
     "Мы нашли такое сопротивление,  какого не ожидали.  Злодеи, не уважая
нашу атаку,  прямо пошли навстречу.  Однако, помощью божиею, по немалом от
них сопротивлении, они были обращены в бег".
     Куда же  идти Михельсону дальше?  По сведениям,  которые никак нельзя
было проверить,  Пугачёв покинул Белорецкий завод и направился к Магнитной
крепости, Белобородов ушёл с Саткинского завода в неизвестном направлении,
в  окрестностях Симского завода бродят толпы башкирцев со старшиной Аникой
- они шли на помощь Салавату,  но опоздали.  Михельсон разбил Анику с  его
толпой, привёл эту местность в повиновение и двинулся к Катавскому заводу,
окружённому мятежниками.  Он их опрокинул и рассеял, атамана Сидора Башина
в  "страх другим" повесил,  а  многочисленных пленных распустил по  домам,
обещая полное помилование всякому, кто явится к нему с повинной.


     На  подмогу Пугачёву спешил  разбитый под  Екатеринбургом атаман Иван
Наумыч Белобородов.  Не покладая рук,  собирал атаман людскую силу,  всюду
рассылал приказы,  направлял башкирских и мещерятских старшин с призывом к
их  сородичам,  давая  указания  собираться  людям  к  Саткинскому заводу.
Сотнику Коновалову Белобородов от 16 апреля 1774 года выдал ордер:
     "Наперед всего,  данным от меня,  тебе, Коновалову, повелением велено
собрать разбегшихся и прочих казаков,  явиться к соединению в один корпус.
Накрепко  подтверждаю -  с  имеющейся при  тебе  командою следуй  ко  мне,
Белобородову,  в Саткинский завод для соединения,  ибо батюшка наш великий
государь Пётр Фёдорович изволит следовать в здешние края".
     Отдавая такие приказы,  Белобородов с точностью не знал, где в данное
время Пугачёв.  О  месте пребывания самозванца не  знали и  Екатерининские
военачальники; Михельсон полагал, что Пугачёв на Авзяно-Петровском заводе,
князь Щербатов имел  сведения,  что  он  с  башкирцами уходит за  Урал,  в
Сибирь.  Трусливый генерал Деколонг доносил,  что  "злодей свои отважные и
отчаянные силы могутно устремляет" под Челябу на его, деколонговы, войска.
     И снова -  уже который раз -  в правительственном лагере неразбериха,
толчея, перетасовка отрядов.
     Князь Щербатов из Оренбурга отправил башкирцам увещание;  он, подобно
Михельсону, обещал полное прощение всем бунтарям, кои оставят самозванца и
придут в повиновение правительству. В ответ на это башкирцы призадумались.
Они собирались на  совещание,  и  наиболее робкие из них стали высказывать
желание покориться.
     Но  вот появились посланцы Пугачёва,  они привезли с  собой башкирца,
изуродованного  комендантом   Карагайской   крепости   полковником  Фоком.
Пойманному пленнику Фок приказал отрезать нос,  уши и  на  правой руке все
пальцы.
     - Вот,  братья башкирцы,  присмотритесь к своему сородичу! - бросал в
толпу новый пугачёвский повытчик Григорий Туманов.
     Изувеченный,  с непомерной печалью в глазах, показывал окружившим его
беспалую,  еще плохо поджившую культяпку,  стараясь левой ладонью стыдливо
укрыть страшное,  как у  Хлопуши,  лицо своё.  Он  ничего не говорил и  не
обливался слезами,  но небритый, в чёрной щетине, подбородок его дрожал, и
широкая грудь надсадно дышала.
     Чернобородый,  приземистый Григорий Туманов,  окинув большими глазами
толпу, достал из сумки бумажку, вздёрнул вверх голову и вновь заговорил:
     - А  вот  прислушайтесь,  братья башкирцы,  что  пишет змей Ступишин,
комендант Верхне-Яицкой дистанции...
     "Башкирцы!  Я знаю всё,  что вы замышляете. Ежели до меня дойдёт хоть
какой слух,  что вы,  воры и  шельмы,  ждёте к себе вора Емельку Пугачёва,
величающего себя царём,  и  всей его  сволочи корм,  и  скот,  и  стрелы с
оружием припасаете,  я  пойду на  вас с  пушками,  тогда не  ждите от меня
пощады:  буду вас казнить, буду вешать за ноги и за рёбра, дома ваши, хлеб
и сено подожгу, а скот истреблю. Слышите ли? Если слышите, то бойтесь!"*.
     _______________
          * Это воззвание от 4 апреля 1774 г.,  очень многословное,  здесь
     даётся в выдержках. - В. Ш.

     Рядом с  Тумановым сидел на  коне  толмач Идорка.  Он  резким голосом
переводил прочитанное и в крепких местах угрожающе потрясал плёткой. Толпа
башкирцев шумела.
     "Возле Верхне-Яицкой,  -  продолжал Туманов, - я, комендант Ступишин,
поймал  башкирца  Мусина  с  воровскими от  разбойника Пугачёва  письмами.
Письма я  велел принародно под барабанный бой сжечь,  а тому вору-башкирцу
приказал отрезать нос,  уши  и  к  вам,  ворам,  с  сим  листом,  от  меня
посылаю!.."
     Толпа в ответ шумела ещё громче.
     - Не с вами ли оный Мусин? - вопросил Туманов.
     - Нет,  бачка-начальник!  -  закричали башкирцы.  -  Зеутфундин Мусин
помрил  горлом  себе  резал,   сапсем  кончал.   Срамно  был  свой  наслег
показаться, свой дюрта.
     Многие сотни башкирцев,  как по уговору, вскочили в сёдла. - Веди нас
к бачке-осударю!.. Вот ужо Салават-батырь придёт, вот ужо-ужо Юлай придёт!
Постоим за  бачку-осударя!  Стрелы наши метки,  кони,  как ветер,  быстры.
Степь застонет от  их  топота,  и  все супротивники будут раздавлены,  как
ползучие гады...
     И уже не слушали Григория Туманова, только вопили:
     - Веди!
     Так было во  многих скрытных местах,  во  многих селениях.  И  вскоре
почти вся Башкирия,  раздражённая жестокостями разных Ступишиных с Фоками,
потянулась к Емельяну Иванычу.  Так тянется к тёплому солнцу освобождённая
от ледяного холода весенняя степь.


     К началу  мая  скопилось  у  Пугачёва до пяти тысяч народу.  И вот он
выступил по направлению к Верхне-Яицкой дистанции,  туда,  где его  меньше
всего  ожидали.  Из  четырёх  крепостей  этой дистанции самая большая была
Верхне-Яицкая.  Пугачёв прошёл мимо:  он знал,  что всякий его неуспех мог
гибельно отразиться на его деле,  тогда как удача в овладении той или иной
крепостью могла склонить на его  сторону  даже  и  то  население,  которое
находилось в положении выжидательном.
     И Пугачёв,  подойдя к более слабой -  Магнитной крепости, окружил её.
Тем  временем Военная коллегия послала строгий указ Белобородову,  в  коем
указе:   "наистрожайше  определяется  с  получением  сего  тот  самый  час
выступить  и  секурсировать под  Магнитную  к  его  величеству в  армию  с
имеющейся при тебе артиллериею".
     Комендант  крепости  Магнитной капитан  Тихановский,  при  содействии
гарнизона и жителей, успешно до вечера отбивал все атаки наступавших.
     У  пугачёвцев было  мало  пушек.  В  последнем штурме  вёл  войска на
приступ сам Пугачёв.
     - Грудью,  грудью,  детушки!..  Эх,  тряхни!..  - подбадривал он свою
рать.
     В  разгаре боя  он  был  ранен картечью в  левую руку.  Его  отвели в
кибитку. Встревоженный Андрей Горбатов осмотрел руку - кость цела - и, как
умел, перевязал её.
     С наступлением ночи,  разделившись на пять отрядов,  пугачёвцы близко
прокрались к деревянным заплотам. Во тьме они зорко следили, как зажжённый
вражеский фитиль "подносился к выстрелу", и разом падали ниц. Затем, когда
пушки выпускали снаряд,  осаждающие,  вскочив, мчались к заплотам, дружным
натиском быстро ломали их.  И  к  утру,  после  упорного боя,  ворвались в
крепость.
     Капитан Тихановский с женой и жена убитого поручика были повешены.
     На  следующее утро,  а  именно 8  мая,  в  стан  явился Белобородов с
отрядом в шестьсот человек,  главным образом заводских крестьян. Вскоре он
был  позван  к  Пугачёву  в  его  обширную  кибитку  (юрту)  белой  кошмы,
разукрашенной узорами из разноцветного сафьяна.  Пол кибитки и  тахта -  в
дорогих  коврах.  Белобородов с  душевным трепетом подошёл к  кибитке.  Он
знал, что на него были царю доносы, что царь на него в гневе.
     Дежурный  Давилин  при  входе  отобрал  от  Белобородова всё  оружие,
оставив ему лишь палку с  завитком,  на которую тот опирался.  Белобородов
ещё более оробел.
     В кибитке,  куда он с яркого света вошёл, дремал полусумрак, мешавший
прибывшему рассмотреть выражение государева лица.  Он  сразу же  опустился
перед  Пугачёвым на  колени и  уткнулся лбом  в  ковёр.  С  левой рукой на
перевязи,  Емельян Иваныч сидел в  кожаном кресле.  Невзирая на  вчерашнее
ранение, он был бодр и весел - крепость взята с боем, а Белобородов привёл
шесть сотен молодцов.
     - Встань, Иван Наумыч, - обратился он к Белобородову и насупил брови.
- Скажи мне,  - отделиться ты от меня хотел, чтобы своевольничать. Не гоже
это!
     - Облыжно оклеветали меня,  ваше  величество,  -  опираясь на  палку,
поднялся Белобородов.  -  Как служил вам верой и  правдой,  так и  по гроб
служить намерение твердое имею.  А это я знаю,  кто это,  -  Шибаев* казак
клеплет на меня.
     _______________
          * Фамилия, созвучная с фамилией М. Г. Шигаева. - В. Ш.

     - Верно,  он...  Стало,  ты не супротивник мне?  Не злоумышлял против
меня, государя своего?
     - Ваше величество!  -  ударил Белобородов кулаком себя в грудь.  -  Я
весь перед вами. Верьте мне! И дозвольте молвить...
     - Сказывай,  Иван Наумыч.  Эй,  Давилин,  подай-кось сюда какое не то
стуло! Ну вот, садись, атаман, да сказывай.
     Ободрённый милостивым обхождением,  Иван  Наумыч  сел,  выпрямился и,
опираясь на  клюшку,  стал  кратко,  но  толково докладывать о  всех делах
своих.  Пугачёв попутно ставил ему вопросы,  Белобородов по-умному отвечал
на них. Беседа тянулась долго. И вот она идёт к концу.
     - В бытность же мою на Саткинском заводе прислан от вашего величества
в  помощь мне атаман из бывших унтер-офицеров,  дворянин Михайло Голев.  А
как  я  увидел,  что тот Голев стал делать непорядки и  пьянствовать,  то,
сковав его, отослал обратно к вам.
     - Голев Михайло под Татищевой убит, - вздохнув, молвил Пугачёв.
     - Царство ему небесное, - перекрестился Белобородов. - А когда пришёл
я в Нижние Киги, явились ко мне из вашей армии два казака да атаман. Казак
по тайности донёс мне, что они все трое отложились от вас и прибыли ко мне
с   увещательным  князя   Щербатова  указом  отвращать  людей  от   вашего
величества. Тех двух казаков да атамана я велел повесить.
     - Гарно,  -  сказал Пугачёв,  и  суровые складки над  его переносицей
распрямились.
     - Вскорости после того прибыл от вас илецкий казак есаул Иван Шибаев,
он  привёз  приказ  двигаться мне  под  Магнитную крепость,  а  сам  уехал
обратно.  Меня  подзадержало  с  выступлением  разлитие  рек,  все  дороги
рухнули.  Довелось ждать.  И  вот получаю я  от жителей Шайтанского завода
известие, что Иван Шибаев в оном заводе хозяйский дом разграбил, у жителей
лошадей и  сёдла отобрал,  почему я  и  послал следом за ним команду в сто
человек поймать его и заковать.  Прибыв и сам туда, я уведомился, что Иван
Шибаев скован,  что он послал на меня вашему величеству рапорт, будто бы я
хочу-де  от  вас  отложиться.  Тут я  в  гнев вошёл,  огрел вот этой самой
клюшкой Шибаева Ваньку по  морде и  под  караулом препроводил его  к  вам,
батюшка.
     Пугачёв встал,  обнял правой здоровой рукой поднявшегося Белобородова
и по-братски поцеловал его в щёку.
     - Будь и впредь верен мне, Иван Наумыч, спасибо тебе за службу твою.
     Он вынул из кармана большую медаль - рубль Петра Первого с припаянным
ушком  и  красным  бантом  -   и,  наморщив  нос,  приколол  её  на  грудь
Белобородова. Поймав царскую руку, тот облобызал её.
     - Давилин!  - позвал Пугачёв. - Подай нам с атаманом по чарке сладкой
водки.
     По выходе Белобородова из кибитки к  нему просунулся Фёдор Чумаков и,
оглаживая широкую, как новый веник, бороду, тайным шепотом спросил его:
     - Узнал ли ты государя? Ведь в Питере видывал его, поди, не раз.
     Щёки Белобородова вспыхнули,  сердце защемило;  помедля,  он  твёрдым
голосом сказал:
     - Узнал.
     - Гм, - неопределённо гукнул Чумаков и подёргал себя за нос.
     ...И  -  радость за  радостью.  Явились в  стан без  вести пропавшие:
Овчинников,  Перфильев,  Пустобаев  -  старые  верные  друзья,  испытанные
соратники!  Овчинников привёл  с  собой  триста  яицких казаков да  двести
заводских работных крестьян.
     Встреча была самая душевная.  Емельян Иваныч рад был на особицу.  Ещё
бы!  Его  боевой  любимый  атаман  Овчинников  вернулся из опасного похода
цел-невредим.  Все трое по очереди валились Пугачёву  в  ноги,  спрашивали
наперебой:  "Рученька-то,  рученька-то у тя што?" Богатырь Пустобаев,  уже
успевший "клюнуть", обливался слезами. Так встречаются долго не видавшиеся
любящие  братья или отец с дорогими его сердцу сынами.  Тут уж,  хочешь не
хочешь, надо было батюшку угостить и самим угоститься.
     Под звёздным уральским небом песни гремели во  всю ночь,  раскатистое
эхо  раздольно гуляло  по  горам,  пламенное созвездие огромных костров  -
здесь  сухостоя сколько хочешь  -  огненными взмахами опаляло нависшую над
землёю плотную тьму.  Пой,  казак,  полным голосом боевую песню, швыряй во
все  концы земли свой  победный зык!  Только бойся дремать,  удалой казак,
чутко вслушивайся в  мертвенные дали:  враг,  как сова в ночи,  крадучись,
ищет тебя всюду.
     Наутро был  смотр пришедшим людям и  торжественный приём башкирских и
татарских старшин.  Все  они были позваны к  кибитке Пугачёва.  Он  стоял,
окружённый свитой,  знамёнами.  На нём парчовая бекеша троеклином, красные
сапоги,  золотая,  из  кованой парчи,  шапка.  Он  обошёлся со  старшинами
ласково,  разрешил им,  по  их неотступному хотенью,  рушить и  жечь дотла
крепости, чтоб не давать царицыным войскам в них обосноваться.
     - Объявите верным  моим  башкирцам и  сами  ведайте,  -  взволнованно
сказал  он,   -   вся  Башкирь  будет  отдана  вам,  яко  хозяевам.  И  ни
губернаторов,  ни иного прочего начальства у  вас не станет.  И  будете вы
управляться сами собой,  чрез выборных своих людей, коим довериться можно.
Будете  моего  величества  верными  подданными казаками,  и  весь  военный
распорядок у вас насажу казацкий, без солдатчины, без рекрутчины. Довольны
ли, детушки?
     Старшины упали Пугачёву в ноги, а толпа башкирцев закричала:
     - Урра-аа!! Само якши есть! Пасибо, бачка-осударь!..
     Находившийся возле Пугачёва Горбатов заметил ему:
     - Мудрым словом, государь, одарили вы башкирский народ.
     - С народом,  ваше благородие,  разговор надо вести умеючи,  - приняв
осанистый вид,  откликнулся Пугачёв.  -  А то:  будешь сладок -  разлижут,
будешь горек - расплюют.
     Горбатов посмотрел на Пугачёва с чувством большого уважения.
     Белобородов и  донесший на  него  илецкий  казак  Шибаев  помирились.
Пугачёв обоих содружников своих произвёл в полковники. Белобородову дал он
четыреста заводских крестьян и полсотни илецких казаков.
     Забрав  в  Магнитной четыре пушки,  Пугачёв 19  мая  овладел довольно
сильной Троицкой крепостью*.  Крепость упорно сопротивлялась, но пугачёвцы
всё-таки  взяли  её  после  трёх  отчаянных  штурмов.  Комендант  крепости
бригадир Фейервар и  четыре  офицера  были  убиты,  супротивные солдаты  и
жители переколоты копьями.  Жену Фейервара башкирцы привязали к лошадиному
хвосту и таскали по улицам.  Жилища состоятельных подвергались ограблению.
Торговые лавки  оренбургского купца Крестовникова были  расхищены,  а  его
салотопенный и кожевенный заводы сожжены.
     _______________
          * В 100 верстах к юго-востоку от Челябинска.

     Пугачёв недолго оставался в  крепости,  он  стал  лагерем в  полутора
верстах от  неё.  Настигающий его Деколонг доносил о  ту  пору Рейнсдорпу:
"Шельма самозванец проклятые свои  силы  имеет  конные и  несказанную взял
злобу по  причине полученного себе в  руку блесирования*,  так  скоро свой
марш расположил, что угнаться за ним не можно".
     _______________
          * Ранения.


     Сады в  цвету.  Луга позеленели.  Уже степной ковыль -  краса весны -
распускает  свои  пышные  кивера.  Всюду  неумолкаемый  бубенчик  -  песня
жаворонков.  Воздух гудит,  трепещет от их трелей.  И сердца собравшихся у
костров людей охвачены волнением свободы.  Весна,  солнце,  бачка-осударь,
воля! Никого нет над ними, над башкирцами, кроме царя и солнца!
     А  бачке-осударю,  а  Юлаю с Салаватом честь и прославление из края в
край!
     Озорные суслики,  пересвистываясь,  приподнимаются на дыбки, греют на
солнце  свои  пёстрые  грудки,  с  любопытством осматривают ожившую степь.
Хохлатые чибисы перепархивают с места на место и тоскливо стонут: неведомо
откуда  пришли  какие-то,  пригнали лошадей,  и  вот  их  гнёзда с  малыми
птенцами обречены на гибель. И обиженные птицы по-своему плачут, по-своему
жалуются царю жизни - солнцу.
     Лошади пасутся на  густой траве,  молодые кобылицы сильны,  их  сосцы
набухли живительной влагой,  турсуки с  крепким кумысом переходят из рук в
руки.
     У  дальнего  костра  семеро  заводских крестьян.  Тюмин  варит  кашу.
Мажаров с  Ильиным пекут по  башкирскому способу,  на  раскалённых камнях,
житные  лепёшки.  К  костру  подходит  рослый  белобрысый парень  Дементий
Верхоланцев,  секретарь Белобородова.  Он любопытен, как суслик, бродит от
костра к костру, выщупывает настроение людишек.
     - Мир честной компании!
     - Спаси бог, присаживайся. Каша живчиком упреет. Ложка есть?
     - По  горло сыт,  -  отвечает он,  садится и  раскуривает от  уголька
трубку.  Сапоги  у  него  начищены,  рубаха  новая,  синяя,  с  кумачовыми
ластовками,  ворот высокий,  на горловине семь пуговок.  Опытным глазом он
приглядывается к крестьянам и сразу определяет:  заводские.  У одних босые
ноги в  чирьях,  суставы пальцев на  руках и  на  ногах опухли -  эти люди
трудились в  подземных шахтах.  У  других  преждевременно вылезли  волосы,
гноящиеся воспалённые глаза -  эти работали у домниц, выпускали чугун. Вот
тот,  сутулый,  кривоплечий,  надрывался у  кричного молота,  а эти двое с
неотмываемыми,  изъеденными копотью и  угольной пылью  исхудалыми лицами -
углежоги.
     - С  каких  да  каких заводов вы,  старатели?  -  спросил Верхоланцев
крестьян.
     - С Златоустовского,  желанный,  все семеро оттоль, с Златоустовского
железно-чугунного... А ты, чистяк такой, откуль?
     - Я с Билимбаевского.
     - Ну, знаем. Из писарей, поди, сам-то? Форсистай этакой, гладкой.
     Ещё  перекинулись кой-какими словами,  и  крестьяне повели прерванный
разговор.
     - Вот я и толкую,  -  заговорил Тюмин, - он жидковолосый и безбровый,
глаза добрые.  -  Пошто беззащитных людей мучать? Я воевать воюю, в драчке
кого хочешь пристрелю,  а чтобы беззащитных увечить,  в том моего согласья
нет.  Совесть воспрещает!  -  выкрикнул он  и  сорвал с  пламени котелок с
кашей.
     - Не  совесть,  а  душа,  -  поправил его седоусый Мажаров с  острыми
слезящимися глазами.
     - А  я  тебе говорю:  не душа,  а совесть воспрещает разбойничать!  -
осердился Тюмин.
     Верхоланцев сказал:
     - Я самолично видел,  как комендантшу Фейервар то ли пьяные башкирцы,
то ли калмыки к лошадиному хвосту привязали да по улицам волокли...
     - Я тоже видал,  -  сказал Тюмин,  бросая в кашу масло.  -  А царь-то
батюшка,  дозрив оное убийство, зараз запретил. А калмыка-то, мучителя-то,
кажись, повелел сказнить...
     - У батюшки не долго с петелькой спознаться,  - проговорил Мажаров, -
батюшка завсегда справедлив.
     - Он, когда осердится, лютует, сам не свой, а несчастный да обиженный
за всяк час у него заступленье сыщет, - сказал Тюмин. Он постучал ложкой о
котелок и пригласил всех к каше.  - Я ведь с батюшкой-то сызначала хожу. И
вот,  как-то по зиме, плетусь Бердой - мимо государева жительства. Гляжу -
брыластый этакий парень, казачина, у костра рубаху сушит, а сам голышом по
зимнему времю.  -  "Неужели на морозе-то взопрел?" -  спрашиваю его.  А он
мне:  "Нет,  говорит, не на морозе, а с батюшкой чижолый разговор имел..."
Вот каков батюшка-то наш. Дай бог его царскому величеству здравствовать...
     Семь  деревянных  ложек  мелькали  быстро.  Проголодавшиеся заводские
крестьяне глотали кашу не жевавши.


     - Эвот у  того дальнего костра,  -  сказал Верхоланцев,  -  слышал я,
будто бы матушка Екатерина от престола отрекнулась.
     - Истина,  истина это!  - воскликнул Тюмин. - Она, царица-т, на покой
ушла.  На покой,  на покой,  уж это верно. А Павел Петрович со своим дядей
Жоржем десять полков на помощь батюшке ведёт...
     - Да  уж  полно,   так  ли?  -  и  глаза  Верхоланцева  вспыхнули  от
любопытства.
     - И  не  сумневайся,  и  не  сумневайся!  -  замахал на  него  ложкой
восторженный Тюмин.
     Вскоре  Верхоланцев чинил  подробный доклад полковнику Белобородову о
том, чем живёт, чем дышит его, белобородовская, армия.
     В  конце доклада Верхоланцев с особой торжественностью,  задыхаясь от
восторга,  -  вот-то обрадует полковника!  -  сообщил о  том,  что ныне-де
предвидится скорая  победа государя императора,  что  вот-вот  вся  Россия
покорится ему,  ибо царица передала престол сыну своему,  а  сын идёт-де с
войском восстановить поруганные права своего великого родителя.
     Белобородов,  слушая  его,  сначала  улыбнулся,  затем  нахмурился  и
бросил:
     - А и дурак же ты, братец мой...
     Верхоланцев  крякнул,   одёрнул  рубаху  и   выпучил  на   полковника
удивлённые глаза.


     Ночь в  лагере под Троицкой крепостью переспали благополучно.  А чуть
зорька в небе, примчались на взмыленных конях дозорные.
     - Вставайте,  вставайте! - с шумом, с криком скакали они по мертвецки
спавшему лагерю.
     Засвистали медные дудки,  забили из  конца в  конец трещотки.  Сонный
Ермилка,  надув толстенные щёки, со всех сил наигрывал в начищенную трубу,
Чумаков пальнул из  сторожевой пушки -  по  степи раскатистые гулы  пошли,
суслики испуганно нырнули в  норы,  из  кибитки выскочил в  одном бельишке
встрёпанный, нечёсаный Емельян Иваныч.
     21  мая,  в  семь утра,  генерал Деколонг,  сделав со своим сибирским
корпусом трудный марш, подошёл к пугачёвскому лагерю вплотную.
     Чумаков  с  Варсонофием Перешиби-Нос  и  с  канонирами  из  заводских
мастеров открыли по врагу дружный огонь из пушек. А Пугачёв с Овчинниковым
и  Белобородовым атаковали Деколонга всеми  своими  силами.  Вначале атака
была  удачна:  Деколонг пятился,  но  вскоре в  его  крупном боевом отряде
замешательство от  первого удара  кончилось.  Перестроив ряды  и  подтянув
резервы,  Деколонг перешёл в  наступление.  После упорного боя  нестройные
толпы пугачёвцев дрогнули.  Первыми поскакали в  разные стороны башкирцы -
их было около двух тысяч.  А затем, будучи не в состоянии держаться без их
помощи, и остальные силы армии - казаки и крестьяне обратились в бегство.
     Пугачёв был узнан по перевязанной руке и по окружавшей его на хороших
конях свите. Два офицера - Беницкий и Борисов - с отрядом драгун бросились
его преследовать...  И вот он,  вот он,  Пугачёв!.. Беницкий был от него в
каких-нибудь пятнадцати шагах,  уже рослый конь Пугачёва швырял копытами в
лицо  офицеру  комьями  земли  с  зелёной  травкой...   Но  лошади  драгун
истомились, конь же Пугачёва был свеж, рысист... взмах плётки, ещё, ещё, -
и  Емельян Иваныч скрылся в  густом лесу.  Лес укрыл и спас от пленения не
одну тысячу пеших и всадников.
     Подобно  дробящимся до  бесконечности шарикам  ртути,  все  пугачёвцы
рассыпались в  разные стороны.  И когда будет можно,  они снова стекутся к
"батюшке". Они найдут его, куда бы он ни скрылся.
     В этой несчастной битве потери Пугачёва были огромны. Майоры Гагрин и
Жолобов,  преследовавшие пугачёвцев,  впоследствии доносили,  что "лежащих
мошеннических  трупов   на   четырёх  с   лишком  верстах  перечесть  было
невозможно". В бою погибли новый секретарь Военной коллегии Иван Шундеев и
новый  повытчик Григорий Туманов.  На  глазах Пугачёва оба  они  с  кучкой
дружных заводских крестьян яростно бились с врагами.  Пугачёв впоследствии
долго  печалился об  этой  потере.  Он  давно наблюдал,  что  утрата среди
заводских крестьян всегда наибольшая. Жалко, очень жалко их, слава им! Они
либо бьются до смерти, либо, лишившись последних сил, попадают в пленение.
Они,  эти  крестьяне с  уральских заводов,  да  ещё вот природные казаки -
первый оплот его, Пугачёва, армии. Только одна беда - маловато их.
     Потери Пугачёва под Троицкой крепостью - двадцать восемь пушек, около
четырёх тысяч убитых и раненых.
     Печальный,  но всё ещё твердый духом Пугачёв неизвестно куда скрылся.
Екатерининские воинские части надолго потеряли его из виду.


                                    2

     Леса. Хвойные леса: ель, сосна, пихта, кедровник. Ой, солнце, как оно
ласково пригревает и  какой  духмяный,  смолистый воздух  течёт  по  узкой
лесной дороге!
     Меж  высокими стенами густолесья едет горстка всадников.  Это Пугачёв
со  своими  немногими близкими,  которым удалось скрыться из-под  Троицкой
крепости.   У   Емельяна  Иваныча  нет  больше  армии.   Она  разбежалась,
рассыпалась по непролазным лесам и  потеряла след своего владыки.  Пугачёв
один.  Возле  него  нет  ныне  армии.  И  хвойные  леса  сопровождают  его
загадочным шёпотом:  то  ли  удачу  сулят ему,  то  ли  пророчат конец его
грозным  деяниям,   предрекают  всякие  бедствия.   Ветру   нет,   а   лес
шумит-пошумливает шёлковым шелестом. Ветру нет, и нет возле батюшки армии.
Армии нет!
     Навстречу Пугачёву  попадаются захудалые деревеньки в  десяток-другой
домков.  Бродят  в  перелесках  коровы  и  овцы,  при  них  то  старуха  с
хворостиной, то пузатенький на тонких ножках парнишка с кнутом - пастух.
     Вот,  завидя  едущих  рысью  всадников,  малыш  выхватил из-за  пояса
самодельный берестяной рожок и  начинает наигрывать заунывную.  Он перенял
эту  песню  от  родимого  дедушки.  Его  рожок  выговаривает  трогательным
человечьим голосом, жалуется на что-то, о чём-то неутешно плачет без слёз.
Лесная русская песня бередит душу всадников,  они  задерживают коней возле
мальчика и тоскующими глазами улыбаются ему.  Эх, песня, русская заунывная
песня!  Играют тебя и  на  разгульных свадьбах и  на  печальных похоронах,
когда правят тризну...  Нет у Пугачёва армии.  Подольше послушать бы тебя,
дивная песня, погрустить бы возле тебя, поднять с души всю горечь...
     Пугачёв протягивает пастушку пятак, все благодарят его за добрую игру
и - дальше, дальше...
     А  вот  движется навстречу малая  девчоночка.  Она  издали  похожа на
крохотную старушку-карлицу.  В руках -  батог,  через плечо холщовая торба
под куски.
     - Здравствуй,  девочка!  -  приветливо крикнул  Пугачёв  с  седла,  и
всадники остановились.
     - Здорово,  дяденьки!  - Девочка тоже стала среди дороги и воззрилась
на всадников. Она - щупленький заморыш, ноги в потрёпанных лапотках и руки
худы,  личико бледное,  вытянутое,  тёмно-русые волосы растрепались, сзади
косичка.   Глаза   большие,   серые,   они   оживляют  лицо,   делают  его
привлекательным.  В  разговоре она  сдвигает брови,  тогда над переносицей
появляется какая-то  не  по  возрасту  страдальческая складка,  и  детское
личико приобретает выражение большой заботы.
     - Куда ты летишь, пчёлка? - спросил Пугачёв.
     - До царя лечу,  -  охотно и доверчиво ответил ребёнок.  -  Только не
ведаю, в коей стороне царь-то живёт. Велели мне до царя идти, правды-матки
искать... А вы кто такие, дяденьки?
     - Вот я - царь. А со мной атаманы да полковники...
     - Нет,  уж ты,  дяденька,  не загибай... Врачек-то я слыхала на своём
веку много...
     - Ой, да век же твой долог... Ха-хи... - засмеялись атаманы.
     - А  пошто же  ты  за  царя-то не хочешь меня признать?  -  улыбаясь,
сказал Пугачёв и подбоченился; он был в простой казацкой сряде, без ленты,
без звезды.
     - Да нешто цари такие? - проговорила девочка. - На царях злат венец и
одёжина из бархату... Ведь, поди, я знаю сказы-то... И про Бову-королевича
знаю.  Вот  подай  грошик,  либо  хлебца кусок,  и  тебе  сказку расскажу.
Дяденьки, миленькие, где же мне царя-то искать? - и девочка, крестообразно
сложив на груди тонкие руки, низко поклонилась всадникам.
     - Царь перед тобой, - сказал Овчинников и кивнул головой на Пугачёва.
- Вот он - царь.
     - О-о-о,  - протянула девочка и,  вложив  в  рот  палец,  недоверчиво
уставилась  в лицо ласково улыбавшегося всадника с чёрной бородой,  на его
рослого выхоленного коня в дорогой упряжке.
     - Как звать тебя?
     - Акулькой звать,  -  ответила девочка Пугачёву.  -  Я сирота. Добрые
люди сказали мне: иди в куски. А я спрашиваю: куда же? А они мне: иди хошь
куда, везде доля худа, - проговорив так, она замигала, потупилась, из глаз
её закапали слёзы.
     Атаманы  переглянулись,   вздохнули,   закрутили  головами.  Пугачёв,
обратясь к ним, тихо спросил:
     - Возьмём?
     - Возьмём, - ответили они.
     И  сразу всем стало легко.  Будто услышали,  как  небо сказало им:  -
"спасибо",  и лес сказал:  "спасибо",  и воздух сказал:  "спасибо вам".  И
натруженные сердца их обмякли.
     Тут вывернулись из-за леса четверо встречных всадников и,  взвевая на
дороге пыль,  подкатили к  Пугачёву.  Это Ермилка со значком в  руке,  два
рядовых казака и сотник Дегтярёв.  Они на сутки опередили батюшку,  ехали,
не смыкая глаз,  всю прошлую ночь,  в попутных селениях Дегтярёв вычитывал
народу  государев  манифест,  приглашая  крестьян  гуртоваться возле  села
Заозёрья, куда самолично должен прибыть батюшка.
     - Царь-государь, - сдёрнув шапку, выкрикнул Ермилка, и все приехавшие
с  ним  тихо  обнажили  головы,   а  девчоночка,  теперь  уверившись,  что
действительно перед нею государь, воззрилась на него, как на икону.
     - Место для тебя,  ваше величество,  выбрали у села Заозёрья, палатки
разбиты, народишко скопляется. Отсель верстов десяток...
     - Знатно,  -  похвалил Ермилку Пугачёв и,  переговорив с  Дегтярёвым,
сказал:  -  А  ну,  казаки,  посадите-ка сироту позади меня.  Мы её в стан
берём. В согласьи, девочка Акулечка?
     - В  согласьи,  светлый  царь,  в  согласьи!  -  пропищала девочка и,
подхваченная Ермилкой, закрасовалась позади батюшки.
     - Держись крепче, а то ляпнешься, - сказал ей Пугачёв.
     - Ну,  ляпнусь...  Я-то не ляпнусь,  я  цепкая...  Сам-то не ляпнись,
мотри, - запищала девочка. - А ты ляпнешься, тады и я ляпнусь.
     И  вот все тронулись в путь тихой трусцой -  кони уморились.  Девочка
достала  из  своей  торбы  кусок  завалящей лепёшки,  сдунула сор  с  неё,
принялась есть.  Улыбка не  сходила с  лица  её.  Ермилка подал  ей  кусок
свиного сала с  хлебом.  Она съела.  Овчинников дал две большие ватрушки с
творогом.  Она  обе  съела.  Дегтярёв протянул девочке  с  десяток  тонких
овсяных  блинов,  свёрнутых в  трубку,  и  два  печёных яичка.  Акулечка с
удовольствием съела и  блинки с  яичками.  Стала весёленькой.  Вытрясла на
дорогу из своей торбы крошки и кусочки:
     - Это  птичкам да  собачкам.  Пущай едят да  богу за  нас молятся,  -
сказала она, оправила волосы и звонким голосом принялась рассказывать:
     - Дедушка мой недавно похарчился, умер, сердешный... Схоронили добрые
люди.  А  тятю в  Сибирь барин угнал,  а маменька занемогла да и умерла от
горя.  Я  как есть одна осталась.  А промеж народу-то волновашка зачалась,
царя народ-то ждёт, помещикам грозит.
     - Да  ты  откудов?  -  спросил  Овчинников,  ехавший трусцой рядом  с
Пугачёвым.
     - А я, дяденька, тамбовская, села Лютикова, мы барина секунд-майора в
отставке Кулькова-Перетыкина крепостные.  Вот я кто.  Только вы, дяденьки,
не  подумайте,  что  я  обжора...  Я  не  объем вас...  Это я  с  голодухи
ноднапёрлась-то. А так я шибко мало ем, не бойтесь...
     Всадники засмеялись. Пугачёв сказал:
     - У  меня  армия-то  двадцать тысяч,  и  всяк сыт...  А  уж  тебя-то,
цыплёнка, как не то прокормим...
     - Ой,  спасибо,  царь-государь!..  Я  кашки  лизну ложки две,  мне  и
будет... Ну, хлебца еще корочку... А уж я отработаю, я, мотри, управная: и
бельишко постирать,  и латки положить,  и чулки заштопать,  нужда-то всему
научит. Опять же сказки умею, песни.
     - О, ишь ты!.. Ну, как же ты жила-то, расскажи?
     - А жила я в барском доме,  за щенятами полы замывала.  А щенят-то по
всему дому,  по  всем  горницам более двух  дюжин.  Ой-ты,  какая срамота,
страсть!  Старик барин-то собачник.  И  злой-презлой,  ой да и злюка же...
Мужики говорят,  как царь-батюшка придёт,  мы  барина-т  задавим...  Хворь
какая-то  перешибла ему поясницу,  дюже на  охоте простыл,  волков гоняли.
Вот,  ладно...  Пересекло,  значит, старику барину поясницу, он в кроватку
слёг,  хворь  мучает его,  шевельнуться больно.  Вот,  ладно.  Я  чегой-то
набедокурила,  кажись,  щенку на лапу наступила.  Щенок взвыл.  А барин-то
дозрил,  да ну реветь на меня,  ну реветь,  ругаться,  а  встать не может.
Кричит:  "Подойди сюда, чертёнок". А сам палку в руки взял. Я знаю, что он
бучу мне даст,  не иду,  а  ещё грублю ему:  "На-ка,  выкусь!  Не возьмёшь
меня!" Он тогды застонал,  да на подушку этак опрокинулся, да как завопит:
"Ой, дурно, дурно мне!.. Ой, чичас умру!" Я тогда испужалась. "Ой, матушка
Акулюшка,  не серчай на меня,  прости меня, христа-ради, подь скореича, да
поправь мне подушечку-то,  ох, ох, ох...". Мне жалко стало старика барина,
подбежала я к нему,  принялась изголовье оправлять,  а он,  не будь прост,
сгрёб меня  за  волосёнки да  давай палкой по  спине возить,  давай палкой
охаживать меня.
     - Какой же годок тебе втапоры был? - спросил Творогов.
     - Сказывали, семь годов, а сейчас восьмой идёт, - ответила девочка.
     - Ну, а как же ты попала-то сюда из Тамбовской-то?
     - А с народом,  батюшка царь-государь,  с мужиками. По первоначалу-то
пешая шла верстов сто,  а то двести,  дюже  волков  боялась.  Опосля  того
мужики меня подсаживали,  то один, то другой... К тебе, батюшка, мужики-то
правятся, тебя ищут...
     Вскоре подъехали к лагерю.  Сотни крестьян сбежались навстречу,  пали
на колени.  Пугачёв перемолвился с  ними ласковым словом и проехал к своей
палатке.  Акулечка покарабкалась с коня на землю. И такая тщедушная, такая
несчастненькая,  остановясь в сторонке,  вопросительно взирала снизу вверх
на могучего "батюшку". Подошедшей Нениле он сказал:
     - Вот  тебе  дочерь  наша  всеобщая...  Возьми  к  себе,  береги  её.
Приодень. Вишь пестрединный сарафанишко-то на ней поистрепался как...
     ...И   стала  девочка  Акулечка  среди  пугачёвского  народа  любимой
"всеобщей дочерью".


                                    3

     О разгроме под Троицкой крепостью Михельсон сведений не имел. Он лишь
догадывался,  что Пугачёв "путается" где-нибудь поблизости,  по ту сторону
Уральских гор.  Поэтому на  заводе он  не  задержался и  17  мая был уже в
вершине речки Ай.
     Разведка донесла,  что в восьми верстах, в глубине Уральского хребта,
стоит  тысячная  толпа  башкирцев.  Михельсон выслал  авангард и  со  всем
отрядом пошёл вперёд.  Башкирцы спешились и,  карабкаясь по кручам, заняли
высоты,  чтоб  задержать врага  в  тесном проходе между  гор.  Подскакав к
чугуевским казакам, Михельсон крикнул:
     - Поручик  Замошников!  Потрудитесь с  эскадроном зайти  неприятелю в
тыл.
     И  полтораста сабель  помчались  в  обход  горы.  Как  только  казаки
показались в  тылу повстанцев,  Михельсон ударил в  наступление.  Башкирцы
очутились между двух огней,  но, к удивлению Михельсона, дрались отчаянно.
Когда башкирцами выпущены были все стрелы, израсходован порох, пошли в ход
топоры,  ножи и зубы. Бойцы схлестнулись врукопашную. Вспоров врагу живот,
вонзив в грудь нож,  смертельно раненные, они валились на землю, судорожно
переплетались руками  и  ногами,  с  визгом  грызли  один  другого и,  уже
мёртвыми,  сцепившись в  обнимку,  парами скатывались с  круч в  пропасть.
Многие башкирцы в  кольчугах и  в  латах,  сделанных из  толстой заводской
жести. Оставив триста бойцов убитыми, башкирцы скрылись в горах.
     Михельсон заметил: в версте от него разуваются пятеро солдат, лезут в
глубокое болото,  где, по пояс завязшие, два башкирца, молодой и старый. В
руках по кривому ножу, бронзовые лица в крови, зубы оскалены яростно.
     - Сдавайтесь! Бросайте ножи! - надвигались на башкирцев солдаты.
     - Вам  я  не  сделаю худого!  -  кричал,  подъехав,  Михельсон.  -  Я
начальник. Накормлю вас, отпущу к своим...
     - Шайтан,  бачка,  шайтан!  - выплёвывал старик. - Смертям будем себе
делать, башкам крошить, сдавать не будем...
     По  знаку Михельсона солдаты со  всех  сторон бросились к  башкирцам.
Старик успел перерезать себе горло,  молодой был схвачен.  Но  ни слова не
говорил или  не  желал  говорить по-русски,  дрожал  и  озирался.  Солдаты
предложили ему хлеба,  каши. Он тряс головой, шептал: "Шайтан". Михельсон,
подавая ему серебряный рубль, сказал:
     - Иди  домой,  в  свою юрту,  да  передай людям,  что повинившихся мы
милуем!
     Башкирец швырнул рубль в траву, глядел на Михельсона зверем.
     Михельсон пожал плечами,  двинулся к  сопкам,  где  подбирали раненых
солдат:  их сорок пять,  да восемнадцать человек убиты.  Среди них поручик
Замошников,  пронзённый  тремя  стрелами.  Была  вырыта  братская  могила,
прогремел прощальный залп. Всё так обычно и просто.
     Отряд выступил дальше.  На сером жеребце,  окружённый офицерами, ехал
Михельсон.
     - Дивлюсь,  господа офицеры,  -  говорил он глуховатым голосом,  - не
могу понять,  отчего такое упорство в этих народах?  Ни в плен не сдаются,
ни в службу к нам не идут. Ну, правда, что злодей Пугачёв манит их многими
посулами  да  застращивает  их:  мы-де  пленных  мятежников  истребляем...
Однако,  господа,  я  всегда  стараюсь показать противное.  Сами  ведаете:
попавшихся ко мне я частенько не только оставлял без наказания, но и давал
им  несколько денег и  отпущал оных  нехристей с  манифестами и  печатными
увещаниями в их жилища*.
     _______________
          * См. рапорт кн. Щербатову от 22 мая 1774 г.

     Потрёпанный сюртук  на  нём  расстёгнут,  грудь  с  золотым нательным
крестом  обнажена,   из-под  шляпы  выбиваются  белокурые  волосы,  сапоги
стоптаны, до самого верху заляпаны грязью.
     - Эх,   Иван  Иваныч,   -   начал  седоусый  майор  Харин;  он  ехал,
сгорбившись,  рядом  с  Михельсоном,  -  по  первоначалу  вы  этак-то,  не
озлобились ещё  шибко...  А  вот  полковник  Фок  нынешней  весной  одному
пленному башкирцу приказал отрезать нос,  уши и на правой руке все пальцы.
Фу,  чёрт...  И,  вот,  так оболванив человека, прогнал его домой и сказал
ему:  "Объяви,  мол,  своим,  пускай-де прекратят буйство,  иначе жестокой
казни не минуют". Ну что это такое?..
     Михельсон, насупившись, откликнулся:
     - Сидят по крепостям,  ничего не делают, пороху не нюхают, свою шкуру
берегут да пакости чинят нам ежечасно...  Сие действо их -  вред,  великий
вред!..   Так  мужика  не  усмиришь!  Надобно  -  где  плёткой,  а  где  и
пряничком...
     Бойцы-офицеры ухмыльнулись.
     - Прахов, а ну-ка, огонька, - обратился Михельсон к денщику, выехал в
бок дороги,  остановив лошадь,  сказал офицерам: - Продолжайте, господа, я
нагоню.
     Денщик огнивом высек искру,  зажёг трут, выпучивая глаза, раздул его,
подал барину.  Михельсон закурил трубку, стал лицом к проходившим войскам.
В  отряде молодец к молодцу,  стариков очень мало.  У солдат не было сзади
обычных косичек с  воткнутой в  них до  затылка лучинкой:  на летнее время
Михельсон,  пренебрегая уставом,  приказал всех под гребенку остричь.  Вот
прошли,  блестя длинными штыками, команды Томского, Вятского и Фузилерного
полков.  За  ними  эскадрон изюмских гусар,  три  эскадрона карабинерных и
казачьих полков, за ними эскадрон, сформированный казанским купечеством.
     Далее двигалась небольшая команда мещеряков под  начальством старшины
Султана Мурада Янышева.  Мещеряки вооружены самопалами,  ножами и длинными
нагайками со  свинцовыми гирьками на концах.  Одеты кто во что горазд,  на
головах овчинные шапки.
     - Спасибо,  мещеряки-молодцы,  за  работу!  -  громко поблагодарил их
Михельсон.
     - Ур-ря!  Ур-ря!..  - тонкоголосо ответили мещеряки. - Давай, казяйн,
отдыха! Коняки пить хочет, люди жрать... Бульно жара.
     Действительно,  было жарко,  дорога шла лесом, густая пылища висела в
воздухе,  взмыленных лошадей кусали слепни. Вот прогрохотала артиллерия, в
телегах -  снаряды, порох. Потянулся обоз; возницы из слабосильной команды
- остроплечие,  худые,  с  опухшими  ногами,  обмотанными  тряпьём.  Зорко
оглядывая свой отряд, Михельсон покрикивал:
     - Эй,  Сидорчук!  Подтяни постромки!  Пластунов!  Глянь, лошадь холку
стёрла.  Нешто не видишь?  Подверни шлею.  Эх, ты, баба! Потник потерял. А
ещё казак зовёшься... Фёдоров! Почему босиком! Где сапоги?
     - Выбросил, вашескородие... Дрызг один. Мне бы хоть лапти пожаловали.
Таперича лето.
     Затем стал поскрипывать обоз больных и  раненых:  десятка три подвод;
по бокам - несколько всадников; среди них - три военных фельдшера.
     Больные,  по три человека на телеге,  лежали на голых досках;  они, с
головой укутанные шубами, мешками и всяким барахлом, задыхались от жары.
     Обоз  двигался,   лесная  дорога  в   корнях,   телеги  подскакивали,
встряхивались,  лес наполнялся протяжным стоном и резкими криками раненых.
Михельсон опустил голову, вздохнул.
     К  нему  подъехали из  лесу  трое.  Впереди рослого бородача казака с
пикой, взгромоздясь почти на шею коня, сидел связанный по рукам парень.
     - Языка нашли!  Языка нашли!  - ещё издали кричали казаки. - Пугачёва
Деколонг побил...
     - Снимите его. Чу, парень, сказывай! Только не ври, а то пытать учну.
А правду скажешь - награжу...
     Рыжий рябой парень, скосоротившись, повалился Михельсону в ноги:
     - Ой,  не вели ты меня вешать,  барин дорогой!  По глупости я...  Все
мужики к царю приклоняются. Вот и я... Вестимо, дурак.
     - Ладно, ладно!.. Где Пугачёв, где царь твой. Сказывай.
     - Ой,  барин,  добрый!  Побито народу страсть. Дядьку моего ухлопали,
отца да брата в полон взяли.  Ой,  господи... А Пугач ли, царь ли, бог его
ведает, утёк.
     - Да где было дело-то?
     - А дело,  вишь ли,  было вот где-ка...  Ой, в соображенье не возьму,
забыл, всеё память отшибло... Ядра, сабли, пики... Ой ты!..
     Парень жмурился, тряс рыжей головой и хныкал.
     - А ну, Прахов, дай ему водки.
     Денщик из  оловянной фляги  налил  стаканчик.  Парень,  стуча зубами,
выпил, крякнул, утёр губы подолом рваной рубахи.
     - Вот где было дело-то...  Вспомнил!  - повеселев, сказал он и сел на
землю.
     - Встать! - крикнул Михельсон.
     Парень вскочил.
     - Под Троицкой крепостью буча нам была,  вот где...  Верстах в  двух,
поболе, от крепости-то.
     - Много вас?
     - У-у-у...  Видимо-невидимо!  Особливо гололобой орды,  башкирцев.  С
утра до  полдень драчка была.  Опосля того наутёк пошли,  кто  куда,  дай,
боже, ноги!
     "Значит,  если  парень не  врёт,  главные силы Пугачёва под  Троицкой
крепостью разбиты. С нами бог!" - торжествовал подполковник Михельсон.
     В  это время в  слободе Кундравинской,  куда подходил отряд,  били на
колокольне всполох, по улицам из конца в конец бегали ребятишки, орали:
     - Енарал идёт!.. Енарал идёт с солдатнёй!
     Слобода оживилась,  как на пожаре.  Бабы прятали холсты,  ловили кур,
гусей, старики загоняли телят, кричали парнишкам:
     - Васька,  Федька,  Стёпка! Дуй на конях в лес! Да подале, в трущобу,
коней прячь, а то сыщут.


                                    4

     В Кундравинскую,  расположенную в семидесяти верстах на юго-восток от
Златоуста,  Михельсон с конвоем въехал ранним вечером: возле скворешен ещё
напевали скворцы, лоснясь на заходящем солнце атласным оперением, в церкви
началась всенощная.  Солдаты и  казаки табором расположились за  слободой.
Задымили на  лугу костры,  солдаты стали таскать из колодцев воду,  варить
кашу,  похлёбку с бараниной,  на воткнутых внаклон к огню кольях развесили
прелые  онучи,  началась  стирка  белья,  охота  за  вшами.  Рассёдланные,
распряжённые кони  выстаивались,  курясь духовитым парком.  По  табору шёл
гул, смех, перебранка и, на соблазн слободским девкам, песни с трензелем и
бубном.  Малые  ребятишки  гурьбой  повалили  в  табор.  Подросток  Дунька
стращала четырёхлетнего плачущего братишку:
     - Не ходи, не ходи с нами, Петька! Солдаты зарежут тебя, съедят. Беги
к дедушке... Ты думаешь, это царь? Это солдаты... Стра-а-шные!
     Слобода  будто  вымерла.  Во  многих  избах  окна  заколочены,  двери
припёрты бревёшками. Улицы пустынны.
     Михельсона  встретил  староста  Ермолай,  с  ним  человек  с  десяток
стариков, старух, баб, кучка любопытной детворы.
     - Слышали что-нибудь про злодея Пугачёва?  - спросил Михельсон и слез
с коня. Тотчас спешились и все конвойные.
     - Был слых,  был слых,  -  стал кланяться,  сгибаясь в  три погибели,
чернобородый староста,  глаза его недружелюбны,  хитры. - Прибегали тут на
лошадёнках из  евонной силы старый солдат да башкирёнок молодой,  объявили
нам: побил-де их великий начальник... Вот, твоё происходительство, дела-то
какие...  В пух, говорит, расхвостал. Много-де тыщ полегло... Под Троицкой
крепостью быдто. Вот!
     - А почему избы заколочены? Где народ?
     - А кто же их ведает. Пыхом собрались и - тягу... Уж недели с две.
     - Куда же?
     - Вестимо куда, к нему, к нему... Боле некуда. Вишь ты, отряд от него
прибегал на нашу слободу.  Отряд,  отряд,  кормилец... Манихвест вычитывал
набольший-то:  покоряйтесь-де государю Петру Фёдорычу, а то всё жительство
огню  предам...  А  мы,  знамо,  люди  тёмные,  боязливые.  Вот  многие  и
приклонились к нему.
     Михельсон нахмурился.
     - Чем же оный вор и злодей Пугачёв соблазняет-то вас, дураков?
     - А поди знай, чем, - переступил с ноги на ногу староста и многодумно
наморщил лоб.  - Да вы пожалуйте в жительство, барин. Правда, что пакостно
в  избёнках-то наших,  тараканы,  срамота.  Живём мы скудно.  Одно слово -
мужичьё.
     Михельсону было ясно, что староста хитрит.
     - Что ж  он,  злодей и  преступник государынин,  поди,  всю землю вам
обещает? Подати не платить, в солдаты не ходить?
     - Это, это! - в один голос ответили крестьяне.
     - А бар да начальство вешать?
     - Так-так...  Да ведь мы -  тёмные.  Може,  он обманщик и злодей, как
знать.  А може,  и царь... Где правда, где кривда, нам не видать отсель. А
ты-то как, барин, мекаешь?
     - Мне думать нечего,  я отлично вижу,  где правда,  где кривда, - всё
более раздражаясь,  отрывисто проговорил Михельсон. - Да и вы не хуже меня
это ведаете, только прикидываетесь.
     Он подозвал к себе старосту,  поднялся...  Брови его хмурились,  взор
сверкал.
     - Вот что,  староста.  Ведомо мне,  что у вас много добрых лошадей. Я
намерен сменить своих истомлённых на свежих,  дабы удобнее воровскую шайку
преследовать.
     - Коней  у  нас  нетути,   твоё  происходительство.  Сами  бьёмся,  -
кланяясь, сказал староста Ермолай и часто замигал.
     - Где же ваши кони?
     - Коих волки задрали,  а  большая  частья  кя  сяаямяоямяуя  уведена,
евонный  отряд  забрал.  А  достальных  лошадушек  наши  утеклецы  с собой
прихватили.
     - Врёшь!  -  крикнул  Михельсон и  погрозил пальцем старосте.  -  Мне
ведомо,  коней своих вы угнали за околицу.  Тотчас прикажу гусарам оцепить
ваш лес,  искать коней,  и ежели ты,  староста, и впрямь осмелился наврать
мне,  будешь сегодня же повешен! - И, обращаясь к конвою, Михельсон бросил
с  небрежностью:  -  Сказать плотникам,  чтоб  возле  церкви два  столба с
перекладиной изладили.
     Староста  Ермолай   побелел,   переглянулся  со   стариками.   Тогда,
неожиданно,  выдвинулся вперёд древний дед Изот - во всю голову прожжённая
солнцем лысина,  бородища с прозеленью,  правый глаз с бельмом,  посконная
рубаха  -  заплата  на  заплате,  ворот  расстёгнут,  на  волосатой  груди
деревянный,   почерневший  от   пота  крестик.   Когда-то  был  он  высок,
широкоплеч,  время  сломило человека пополам.  Наморщив брови,  с  печалью
смотрел Изот в землю, будто стараясь найти нечто драгоценное, давным-давно
утерянное,  чего никогда никому не сыскать.  Опираясь на длинную клюшку, с
трудом  отдирая  босые  ноги  от  земли,   дед  тяжко  пошагал  внаклон  к
Михельсону.  Тому показалось,  что сгорбленный старец валится на него,  он
подхватил деда под  руки.  Тот  мотнул локтями,  как бы  отстраняя помощь,
приподнял иссеченное глубокими морщинами лицо, глухо прокричал:
     - Реви громчей,  я ушами не доволен, глухой я! - И - помолчав: - Чего
же  ты?  Вешать людей хочешь?  Ну,  дык вот меня вешай перьвова...  Мне за
сотню лет другой десяток настигает... Я Петрушу, государя моего, Ликсеича,
мальчонкой знавал.  Я  в  Москве службу царскую нёс.  Опосля того  Азов  с
Петром вместях брали. А ты кто будешь? А?
     - Я слуга её величества государыни Екатерины Алексеевны,  - наклонясь
и  обхватив старика  за  плечи,  громко  крикнул в  его  ухо  подполковник
Михельсон.
     - А-а, так-так... Слышу! - закричал и дед, елико возможно, распрямляя
спину. - Катерина-то соромно на престол садилась, через убивство. А муж-то
ейный Пётра-то  Фёдорыч,  бают,  опять ожил...  Аль не по нраву тебе слова
мои? Ежели не по нраву - вели вешать, али так убей, ты этому обучён.
     Глаза Михельсона всё шире, шире.
     - Уведите прочь сумасшедшего,  -  не стерпев,  отдал он приказ глухим
голосом.
     Старика взяли под руки,  повели.  Горбя спину,  он волочил ноги,  как
паралитик,  упирался, норовил обратить взор к Михельсону, кричал надсадно,
с хрипом:
     - А ты, барин, набольший, вникни, не будь собакой, как другие прочие!
Мы, слышь, мёртвый народ, мертвяки! Никто за нас не вступится.
     - Мертвяки и есть...  -  подхватили старики.  -  Бездыханные... Ни на
эстолько вздыху нам нет. Тьфу!
     Михельсон смутился.
     - Коня! - велел он денщику и вставил ногу в стремя.
     Отдёрнутый в сторону, дед Изот всё ещё шумел:
     - Погодь,  ироды!  Мы,  хрестьяне,  может статься,  навскрес мрём. Мы
навскрес мрём,  вот чего. Петра Фёдорыч, царь-государь, поспешает к нам...
Не страшусь вас, разбойники, не страшусь!..
     Михельсон резко  стегнул коня.  Было  бессмысленно упускать время  со
стариками.
     На  ночь  раскинули палатку в  обширном огороде старосты.  Было всюду
тихо,  но  Михельсону не  спалось:  думал  о  том,  где  теперь враг  его,
неуловимый Пугачёв,  где  войска  Деколонга и,  вообще,  регулярные отряды
других военачальников.  Ни одна собака не идёт ему на помощь, бросили его,
совсем забыли о  нём...  И вновь обрывал себя:  "Стоп,  стоп...  Я воин...
завтра подыматься чем свет,  а сейчас спать... Мертвяки!.. Ну, и что же? У
меня у самого ежечасно за плечами смерть".  Он вытянулся,  заложил руки за
голову,  напряг волю,  приказал себе:  "Спать,  спать,  спать", - и быстро
накрепко уснул.
     В пять часов утра его разбудил барабанный бой.  По заре доносилась из
лагеря хоровая молитва войск.  Михельсон вышел умываться.  Денщик смазывал
дёгтем стоптанные сапоги своего барина.  На картофельной ботве,  на травах
сверкала под солнцем алмазная роса.  В  борозде возилась с  котятами рыжая
кошка.
     В шесть часов явились с докладом офицеры, хорунжие.
     Михельсон с офицерами сели за общий завтрак.
     - Ну,  как, красная девушка, чувствуешь себя? - обратился Михельсон к
Игорю Щербачёву.
     - Ничего,   господин   подполковник,   -   щёки   молодого   человека
зарумянились, голубые глаза сияли. - Рад служить её величеству и вам...
     - Добро... Токмо и о матери своей подумывай, зря не лезь на рожон-то,
- и Михельсон наложил ему из своей банки целое блюдечко свежего варенья. -
На, красная девушка, полакомься.
     Офицерик ещё больше покраснел. Все поглядывали на него с приятностью.
     В семь часов утра отряд выступил в поход.


                                    5

     Дорога всё ещё тянулась лесом.  Но вот к полудню распахнулись широкие
поля и  степи с ковылём.  Вдруг все увидели:  верстах в пяти,  на открытом
месте, темнеет огромный воинский отряд.
     - Деколонг!  -  от радости подскочив в седле,  закричал Михельсон.  -
Ребята! Корпус генерал-поручика Деколонга...
     - Урр-ра!!. - заорали солдаты.
     Михельсон перекрестился, на глазах навернулись слёзы.
     Наконец-то истощённый отряд его усилится свежими войсками:  ведь люди
Михельсона сорок  дней  преследуют врага  без  отдыха,  у  многих  опухли,
стёрлись ноги, иные на ходу валятся от слабости.
     Подзорная труба в руках Михельсона плясала.
     - Треногу!  -  приказал он,  живо слез с  коня и,  пристроив трубу на
треноге, жадными глазами стал прощупывать толпу.
     - Не вор ли это,  васкородие?  -  заметил бородатый казак. - Сдаётся,
злодейские то войска!
     - Какой,  к чёртовой матери,  вор!  -  и Михельсон,  чтоб лучше через
трубку видеть,  сдвинул шляпу на затылок.  -  Пугачев разбит и бежал.  Тут
тыщи две-три... Хорунжий Попов! Бросьте полсотню в разведку.
     Казачий разъезд на рысях двинулся вперёд.  Михельсон на всякий случай
построил войско к бою.
     Вдруг,  к  немалому удивлению всего отряда,  из толпы вырвалась сотня
всадников и  поскакала навстречь казачьему разъезду.  А  вся толпа с двумя
развёрнутыми знамёнами устремилась в  боевом порядке на  отряд Михельсона,
стараясь обогнуть его левый фланг.
     - Ребята, Пугачёв! - громко крикнул Михельсон, проносясь на коне пред
своими войсками. - Не трусь, молодцы! Подтянись! Жарко будет.
     Он  быстро перестроил отряд лицом к  врагу,  ввёл в  дело артиллерию,
дружно загремели пушки. От пугачёвцев тоже раздался единственный орудийный
выстрел.
     - Очень хорошо,  -  сказал Михельсон адъютанту,  -  либо у  них пушек
чёрт-ма, либо в порохе нехватка.
     У  Михельсона шестьсот человек регулярных войск,  небольшую часть  он
отделил для прикрытия обоза.
     Пушки гремели.  Густая толпа пугачёвцев, поражаемая картечью, ядрами,
наполовину спешилась в  версте  от  врага  и,  невзирая на  сильный  урон,
бросилась на  орудия,  ударила  в  копья.  Всё  заволокло дымом,  завоняло
тухлыми яйцами.
     В  этот миг Емельян Пугачёв,  в обычном своём сером казацком кафтане,
на чёрном диком скакуне нёсся с  конницей на левый фланг врага,  тенористо
кричал, размахивая саблей:
     - Де-е-тушки! С нами бог! Кроши!
     Его конница живо смяла, опрокинула команду мещеряков. Те, как цыплята
от стаи ястребов, с писком бежали и замертво падали.
     - Пушки,  пушки забирай, атаманы! Антилерию! Кроши! - кричал Пугачёв,
подбадривая своих.
     Большинство -  башкирцев,  заводских крестьян,  мужиков -  видя,  как
дрогнул и бежит левый фланг Михельсона,  уже считало себя победителями.  С
воинственным  рёвом  бросились  врассыпную  на  обоз.   Ни  гневный  окрик
Пугачёва,  ни отчаянные попытки Горбатова,  Белобородова, старшин и яицких
казаков-пугачёвцев задержать их,  сгрудить в один кулак не помогли:  вновь
набранные толпы народной армии плохо подчинялись дисциплине.
     Опытный Михельсон,  стоявший в  стороне с  эскадроном изюмских гусар,
сразу  оценил положение врага и  воспользовался моментом.  Встав во  главе
эскадрона,  он  приказал всей  кавалерии немедля  ударить на  пугачёвцев с
разных пунктов.
     - Изюмцы!   -   скомандовал  он  своему  эскадрону,   высоко  подымая
блеснувшую на солнце саблю.  -  Помни присягу,  изюмцы!  Рази врага,  лови
злодея Емельку и - по домам... Кто живьём словит врага, тому десять тысяч.
     - А где он? - неслось по рядам. - Они все на одну рожу.
     Эскадрон гусар  ринулся сквозь  сизый  дым,  сквозь дробную трескотню
ружей, сквозь крики, стоны, рёв, прямо на отряд яицких казаков, окружавших
Пугачёва.
     Взбешенные лошади  сшиблись  грудь  с  грудью.  Ржанье,  визг,  блеск
сабель,  кровавая работа пик. Сеча была коротка. Казаки-пугачёвцы дрогнули
и, окружив своего вождя, с гиком помчались в степь.
     Воздух  в  степи  чист,   ковыль-трава  мягка.   По  всему  простору,
пригнувшись к шее лошадей, летят, как птицы, всадники.
     - Держи, держи!.. Вот он скачет... От своих отбился...
     - Пугачёв!..  Пугачёв!..  -  орали изюмцы,  настёгивая своих уставших
лошадей.
     Впереди них шибкой рысью бежал рослый чёрный жеребец,  унося на  себе
широкоплечего мужицкого царя, золотую десятитысячную приманку.
     - Лови!  Чего ж отстали?  -  закричал Пугачёв,  осадил жеребца, круто
повернулся лицом  к  погоне.  Под  обычным казацким его  кафтаном голубела
генеральская лента со звездой.  -  Эх,  детушки!  Видать,  Михельсон плохо
кормит вас  и  ваших клячонок...  А  ну!..  -  и  всадник под  самым носом
прихлынувших к нему изюмских гусар, как ветер, умчался вдаль.
     Изнурённые  кони,  в  мыле,  выбиваются  из  сил.  Молоденький щуплый
прапорщик Игорь Щербачёв,  позабыв и  смерть и жизнь,  лупил нагайкой свою
кобылу-полукровку, голосил:
     - Настигай, настигай!.. Дави его! Дуй с боков, бери напересек!
     Он всех опередил,  вот-вот подскачет к  Пугачёву,  в  руках пистолет,
метит в спину - раз!
     Пугачёв резко повернул к нему коня,  несколько секунд проскакал рядом
с офицером.
     - Худо, барин, целишь... А ну! - и, распустив поводья, с гиком унёсся
прочь.
     Оглянулся и опять остановил коня.
     На  пригорке возле леса отряд яицких казаков,  от  которых только что
отбился Пугачёв, с любопытством наблюдал за своим вождём.
     - И чего это он игру завёл?  - сквозь зубы проворчал Белобородов. И -
громко:   -  А  что,  казаки-молодцы...  не  ударить  ли  нам  на  выручку
государя-императора?
     - Ни черта! - успокоил Творогов. - У него конь учёный, не дастся.
     Меж тем сзади, на позициях, снова гремели пушки, пуская картечь вслед
пешим пугачёвцам. Батареей командовал и наводил орудия сам Михельсон.
     А  погоня за Пугачёвым всё дальше,  дальше.  К изюмцам пристала часть
чугуевских казаков.  Вместе с  ними  скакал и  волонтёр-поляк Врублевский.
Горячий офицерик Щербачёв надрывался в крике:
     - Братцы! Неужели упустим?.. Нажми, нажми!
     Пугачёв вымахнул в сторону и,  сделав по степи крутую дугу, заколесил
вокруг скачущей погони.
     - Детушки! - вопил он на скаку; чёрный жеребец храпел под ним, ярился
жёлтым глазом.  -  А нет ли среди вас, детушки, барина Михельсона? Нетути?
Ну,  так сказывайте ему поклон от государя-императора. Шли бы, детушки, ко
мне... Я до простого люда шибко милостив!
     Всадники,   как   охотники  за   волком,   раздувая  ноздри,   тараща
закровенелые глаза, наскакивали на Пугачёва, до сипоты ревели:
     - Имай! Имай!.. Стреляй в коня!
     Но чёрный жеребец, топча ковыль, копытами швыряя землю, карьером мчал
по степи, как разъярённый волк. Погоня сразу осталась позади.
     Зазеленели перелески,  засинел  огромный  лес.  Щербачёв,  с турецким
пистолетом наготове, визгливо кричал:
     - Упустим!.. В лес уйдёт!
     Его глаза безумны,  кровь бьёт в виски,  весь мир для него пропал,  и
сумасшедший взор  лишь  неотрывно ловит дьявольскую спину врага на  чёрном
жеребце.  Вот вылетел он  на быстроногой кобыле далеко вперёд,  вот настиг
ехавшего шибкой  рысью  Пугачёва,  сыпнул  на  полку  пороху,  прицелился,
спустил  курок.  Емельян  Пугачёв  болтнул  головой,  схватился за  плечо.
Повернув жеребца,  он  стал  делать коварный круг возле скачущего офицера.
Бронзовое лицо Пугачёва помрачнело, в чёрных глазах огонь.
     - В царя стрелять, лиходей? Я те! - и Пугачёв приподнял нагайку.
     - Вор!  Собака!  -  гремел  в  пламени  задора  обезумевший  офицерик
Щербачёв.  Но  вдруг сердце его остановилась:  не  человек,  страшной силы
зверь скачет рядом.  "Назад,  назад!"  -  кричали ему в  уши небо,  степь.
Щербачёв втянул  голову  в  плечи,  разинул  рот,  зажмурился и,  леденея,
оцепенел.
     - Ха-ха! - играл с ним Пугачёв, гикал, присвистывал.
     Стараясь  увильнуть от  своего  мучителя,  офицерик  судорожно дёргал
поводья вправо-влево,  его  кобыла скакала вмах зигзагами,  но  рядом,  не
отпуская, скакал, храпя, чёрный жеребец.
     И вдруг взвился в воздухе аркан. Чёрный жеребец резко скакнул вперёд.
Офицерик Игорь Щербачёв, сдёрнутый с седла, в жутких корчах поволочился на
аркане по степи,  подпрыгивая на буграх и крепко ударяясь о землю. Пугачёв
внатуг держал аркан, во весь опор мчался, посвистывая, к лесу. А вот и лес
- берёзы,  липа, осокорь. Вдруг в чаще леса аркан ослаб. Пугачёв остановил
коня, подтянул окровавленную петлю, прищурился, сам себе сказал:
     - Петля целёхонька... Стало быть, башка оторвалась.


                               Гяляаявяая V

              САЛАВАТ ЮЛАЕВ. СТЫЧКИ. В КАБИНЕТЕ ИМПЕРАТРИЦЫ.
                           ПУГАЧЁВ "СКОПЛЯЕТСЯ"


                                    1

     Конница  Михельсона  на   пятнадцать  вёрст   преследовала  уходивших
пугачёвцев.
     Эта  лёгкая  победа не  дала  Михельсону полной радости:  он  огорчён
мучительной смертью офицера Щербачёва.  Тело  безрассудного храбреца нашли
завязшим между  двух  берёз,  а  голову -  по  кровавому следу -  сажен на
двадцать в стороне.
     Предполагая,   что  Пугачёв  снова  бросится  к  заводам,   Михельсон
переночевал на поле сражения и  спешно выступил к  Чебаркульской крепости.
Получив  сведения,   что   Пугачёв  копит  силу  в   двадцати  верстах  от
Чебаркульской, Михельсон свернул за Златоустовский завод.
     25  мая возле Златоустовского завода Михельсону донесли,  что недавно
приезжала на  завод  сотня  яицких казаков-пугачёвцев набирать ополчение и
что  оные  казаки  объявили:  государь с  двухтысячным войском идёт-де  на
Саткинский завод,  где  его  ждёт с  башкирцами походный полковник Салават
Юлаев.
     Михельсон тотчас двинулся на  Саткинский завод.  Ранним утром 27 мая,
как только его отряд появился под заводом,  огромные толпы башкирцев,  сев
на-конь, хлынули наутёк.
     Чрез  захваченные "языки" вскоре  выяснилось:  башкирцы,  отступив от
Саткинского завода, вновь сгрудились, и Салават Юлаев повёл тысячную толпу
башкирской конницы на Симский завод.


     Двадцатидвухлетний Салават -  бронзовый,  скуластый,  краснощёкий,  с
горящими задором глазами,  в  цветном полосатом халате,  на голове зелёный
тюрбан. Он молодецки сидел в серебряном с бирюзой седле на быстрой степной
кобылке. Башкирское население чтило своего героя: в селениях, чрез которые
шли  толпы  башкирцев,  Салавата  встречали шумными  криками,  выносили  в
турсуках кумыс, мёд, бишбармак, крут, салму, падали ниц.
     - Встаньте!  -  приказывал Салават,  кланяясь народу.  - Бачка третий
государь Пётр  Фёдорыч  под  Троицкой крепостью побил  наших  врагов.  Всё
войско сибирское полегло,  как  цвет-ковыль под  копытами степного табуна.
Немчин  Михелька,   уж  вот  сколь  хитрый,   прямо  шайтан,  -  а  и  его
бачка-государь смял.  Немчин едва ноги уволок.  Кто поймает Михельку, тому
жалую  триста рублёв.  Пусть  об  этом  знают все  родичи наши:  усергане,
донгаурцы, бурзане, и помогают нам святое дело делать...
     - Ой,  ой,  это больно славно!  Велик аллах и Магомет,  пророк его! -
радостно ответствовали ему со  всех сторон старики и  женщины,  но  тут же
лица их омрачились: - Салават, Салават! Много мы терпим напастей всяких от
русских солдат,  и от своих терпим. Коней у нас поубавилось, коров да овец
поубавилось, сыновья наши бросили нас, на войну сбежали. А травы по колено
стоят,  а хлеба колос наливают, кто работать будет? Некому. А солдаты скот
режут,  юрты жгут,  непокорных вешают. Скоро ли проклятой усобице конец?..
Пожалей нас, Салават, ты умный, ты сильный!
     Бритые  бронзовые черепа  стариков лоснились на  солнце,  у  женщин -
головы в накинутых цветистых платках, на груди обшитая монетами, унизанная
бисером "сакома".
     Салават повёл строгим глазом по толпе.
     - Не слышать бы мне ваших речей, старики и женщины, не видеть бы вас!
- громко  сказал  он,  оглаживая  серебряные с  золотыми  насечками  ножны
изогнутой своей  сабли.  -  Разве  забыли  времена славного батыря  нашего
Батырши?  Ведь только два десятка лет прошло. Большие годы бился наш народ
за свои земли,  за вольности свои.  И таких речей, как ваши, тогда Батырша
не слыхал...
     - Шесть  годов  дрались мы  тогда  с  неверными,  правду говоришь!  -
закричали в  ответ старики.  -  Почитай,  двадцать тысяч казней было,  всю
землю  кровью своей  полил наш  народ,  а  что  получили взамен?  Подумай,
Салават, ежели аллах не отнял у тебя весь разум...
     - Ха! Что получили, что получили! - заёрзал в седле Салават и натянул
поводья: застоявшаяся кобылка его начала выплясывать. - При Батырше мы шли
один на один против притеснителей,  и они нас побили,  а ныне с нами такие
же,  как и мы, обиженные русские. Их сила неисчислима. И вот заодно с ними
правду мы ищем. И найдём!..
     Старики,  вздохнув,  надели тюбетейки.  Молодые девушки и  подростки,
загораясь  волнением,   улыбчиво  подталкивали  друг  дружку  локтями,  не
спускали с  Салавата глаз.  "И найдём,  и  найдём,  Салават!  Мы с  тобой,
Салават Юлаев, все, как один!" - хотелось крикнуть им молодому витязю.
     Восемнадцатилетняя женщина,  вдова  старшины,  убитого в  схватке под
Уфой,  порывалась кинуться  Салавату  в  ноги,  обнять  его,  сказать  ему
громким,  во всю грудь, голосом: "Салават! Возьми меня в жёны, люблю тебя.
Дай мне кривой нож,  плечо в  плечо с тобой брошусь на врагов наших..." Но
она безмолвствовала, она лишь обнажала в печальной улыбке свежие зубы, а в
чёрных глазах её,  в грустно приподнятых бровях сквозило горе, мучительное
одиночество.  На голове её соболья высокая,  с серебром,  калябаш-кашмау с
изогнутым наподобие каски верхом. На запястьях золотые блязык, в маленьких
ушах серебряные с самоцветными камнями - алки, в двух чёрных тугих косах -
звонкая  нанизь  империалов.   Сердце  Салавата  сладко  замерло.  Салават
улыбнулся про себя,  подумал:  "Какая же ты красавица...  У меня две жены,
двое детей, но если б не война, тотчас же взял бы тебя третьей". И уж было
с  неохотой тронул он  коня,  чтоб ехать дальше,  как бросилась из толпы к
Салавату простоволосая,  лет десяти,  девчоночка. Косолапо загребая пыль и
быстро помахивая левой,  согнутой в локте,  тоненькой рукой, она пересекла
пространство и,  привстав на  цыпочки,  подала Салавату берестяной туесок,
наполненный спелой земляникой.
     - На, батырь!.. - сказала она и - бегом прочь в толпу.
     И не успел Салават рта разинуть, чтоб поблагодарить за подарок, как к
нему со всех сторон кинулась чёрноголовая детвора.  Отстраняя друг дружку,
малайки и апайки совали смущенному Салавату:  кто горстку ягод,  кто пучок
зелёного луку, кто цветы или кусочек сотового мёду на листке лопуха.
     - На,  Салават!..  Поешь,  Салават!..  Понюхай,  Салават!.. - звенели
детские голоса, как беззаботный щебет птиц.
     Толпа улыбалась,  причмокивала языками,  хвалила детей:  "Якши, якши,
якши!.."  А какой-то древний старик загнул подол длинной рубахи,  поднёс к
лицу и, всхлипнув, принялся утирать слёзы.
     Благодарно улыбаясь детям,  Салават подал знак  седобородому всаднику
принять дары,  кивнул  толпе,  сдвинул брови,  поднял голову и  двинулся в
путь,  за ним вся свита.  Толпа закричала:  "Прощай,  батырь наш, прощай!"
Старики махали тюбетейками, женщины плакали.
     Ребятишки,   сопровождаемые  собачонками,   долго   ещё   бежали   за
всадниками.
     Салават то и  дело оглядывался на провожавшую его толпу.  По дороге и
лугам тянулись конные башкирцы,  иногда на одной лошадёнке по два, по три,
иные ехали одвуконь,  ведя запасного в  поводу.  В  беспоясных рубахах,  в
бешметах из  верблюжины,  в  разноцветных хилянах,  похожих на  халат,  на
бритых  головах  сверх  тюбетейки  -  остроконечный войлочный тельпек,  за
плечами колчан со стрелами;  лук,  редко-редко самопал;  у  многих тесаки,
кривые ножи,  пики,  тяжёлые безмены,  вокруг сиденья -  спущенные с  плеч
овчинные тулупы.  Кто в  лаптях,  кто в  сафьяновых или суконных сапогах с
загнутыми носами.  Пеших мало, огромный обоз скрипучих двуколок с поклажей
и с народом,  две чугунные пушки,  но ни пороху,  ни ядер. Толпа оживлена,
воздух звенит хохотом,  слышатся выкрики,  взвивается под свирельную дудку
песня,  то весёлая,  то грустная. Молодёжь взад-вперёд носится на скакунах
вперегонки:   "аля-аля-аля!"  Всюду  раскатистый  смех,   визг,  посвисты,
гиканье, дружеская с перцем перебранка и - снова хохот.
     Тысячная толпа растянулась версты на две,  было жарко, пыль клубилась
от земли до неба,  пахло лошадиным потом, свежевырезанным мёдом, кумысом в
турсуках,  дёгтем.  Со  всех сторон подъезжали на  взмыленных конях группы
новых всадников.  Поприветствовав Салавата прикладыванием правой ладони ко
лбу, к сердцу, переговорив с ним, отъезжали, смешивались с толпой. И снова
начинались разговоры без конца, спросы да расспросы, смех да крики.
     Вот на трёх верстах две разрушенные русские деревни, всё выжжено, всё
сровнено с землёй.
     - Эта земля издревле нашего рода,  моего деда, моего отца Юлая и моя,
- говорил Салават,  кивая головой направо-налево.  -  Большие земли у  нас
были,  а  лет  двадцать тому  отобрало начальство,  отдало наши  природные
угодья купцам Твердышёву да Мясникову.  Я весной был здесь с батькой,  обе
деревни разрушил,  мужиков, кои передались мне, отослал к государю в стан.
Нынче пришёл черёд Симскому заводу. Всё попалю огнём!
     - Э-э, - поддакивали башкирцы.
     - О, если б мне достать тех двух купцов-заводчиков, привязал бы их за
ноги  к  лошадиному хвосту,  целый день волочил бы  их  по  степи нешибкой
рысью,  чтоб не  сразу сдохли...  -  и  Салават,  шумно дыша,  заскрежетал
зубами.
     - Не в этом дело,  дружок,  -  возразил седобородый Илчигул.  - Двоих
смерти предашь, десять новых на твою землю сядут. А надо права наши кровью
утвердить... э!
     - Ты верно, Илчигул, сказал. Пусть будет имя твоё свято, - в раздумьи
молвил  Салават.  Вдруг  вскинул  голову,  схватил за  руку  пониже  плеча
ехавшего  с  ним  рядом  Илчигула,  со  всех  сил  встряхнул старика,  сам
затрясся,  закричал на весь народ:  - Всю землю огнём пройду!.. Всё пожгу!
Всех посеку,  в  полон изловлю!  На  срубленных башках врагов моих степные
птицы будут вить гнёзда, на щёках их станут размножаться мухи и комары!
     Илчигул  взглянул в  освирепевшее лицо  его,  изумлённо разинул  рот,
седая козлиная борода отвисла.
     - Успокой своё  сердце,  Салават,  -  тихо сказал он.  -  Башке верь,
сердце - тьфу... э!
     Салават опять задумался,  поник головой, завздыхал шумно. Долго ехали
молча.  И  вдруг в  мыслях Салавата мелькнул образ той  женщины в  богатом
наряде,  что так ласково улыбалась ему.  Какая красавица!  И как звать её,
кто она,  что с ней сейчас? Не сидит ли возле озера с крутыми берегами, не
думает ли думу?  Не складывает ли "баит" о  нём,  о храбром Салавате?  Эх,
если б не такое время,  он,  прославленный певец степей, сам сложил бы про
неё песню!..
     Да, она складывала песню и тихим вздрагивающим голосом напевала:

                       Пою я не от охоты,
                       От множества дум, от горя...

     Как  только скрылся от  взора  Салават,  она  подобрала шитый бисером
безрукавый  зюлень-платье   и,   быстро   перебирая  стройными  ногами   в
ярко-красных широких шароварах,  побежала через  ельник,  через  поляны  к
озеру. Села на крутой зелёный берег и задумалась.

               Наслаждений, удачи нет и тени,
               А тоски много в этом безжалостном свете... -

вновь швырнула Шаккур над степью и над озером запавшую в её сердце жалобу.
     По  ту сторону плескучего озера расстилалась степь.  Далеко-далеко на
горизонте,  докуда глаз  хватал,  в  стороне от  проезжей дороги клубились
бесчисленные дымки летних кочевий-кошей. Туда удалились старики, женщины и
дети,  и  ещё те из башкирцев,  которые не желали пристать ни к Салавату с
Кинзей*,   ни   к   Каравату   с   Крюкаем,   ни   к   прочим   башкирским
старшинам-воителям.
     _______________
          * Канзафар Усаев.

     Молодая  Шаккур  подносит к  пунцовым губам  тростниковую свирель  и,
перебирая  тонкими  пальцами,   начинает  высвистывать  что-то  тоскливое.
Свирель  стонет  над  простором,  как  живая,  свирель  горько  оплакивает
несбывшиеся мечты Шаккур и навеки утраченную радость.  Прощай,  милый муж,
убит ты русской пулей, прощай и ты, Салават-батырь, умчавшийся в неминучую
погибель, в смерть. От тоскующих звуков свирели зарождаются мрачные мысли,
из мыслей растут слова,  песни.  И вот, положив свирель к ногам и скрестив
руки на груди, Шаккур начинает:

                  Ах, буран, буран, ветер свирепый,
                  Времена тяжелы, сердце одиноко...
                  В молодое время беги шибко,
                  Подобно промчавшемуся по степи оленю.

     Дымки клубятся,  солнце село.  Вот и  вечерняя звезда зажглась,  даль
призакрылась  сизо-молочною  завесой,   на   западе   погасла  желтая,   с
прозеленью, с алым отблеском заря.
     Молодая Шаккур быстро поднялась,  с  хрустом переломила через  колено
свирель, забросила её в озеро.

                  Беги, беги скорей, конь чубарый,
                  Неси, неси меня к Салавату!

     Шаккур всплеснула руками и заплакала. И раздался тут отчаянный голос:
     - Шаккур, Ша-а-акку-ур! Эге-ге-ей...
     Это  старая мать  кличет единственную дочь свою:  уже  лёг  на  землю
поздний вечер,  и  месяц стал серебрить ковыли степей,  а в степях вот-вот
схватит Шаккур злой дух - шайтан.


                                    2

     Негодуя на бездеятельность сибирского корпуса генерала Деколонга и не
имея  сведений о  действиях отряда князя Голицына,  подполковник Михельсон
всё-таки  решил со  своим малочисленным отрядом двинуться на  Красноуфимск
для преследования толп Салавата Юлаева.
     30 мая он пошёл к Симскому чугуноплавильному заводу, что в живописной
котловине среди лесистых гор.
     Ненавистный Салавату этот завод вместе с посёлком весь был башкирцами
разрушен, разграблен, выжжен, и около сотни жителей умерщвлено.
     Михельсон увидел  зарево  и  поспешил на  пепелище.  Однако переправа
через реку Ай была уничтожена, паромы сломаны, лодки угнаны, а крутые горы
за рекой заняты толпами Салавата.
     31 мая на рассвете Михельсон выставил вдоль берега все орудия и,  под
прикрытием их  огня,  переправил свой отряд.  После короткого боя башкирцы
рассеялись,  сто пятьдесят из  них убито,  в  плен попало трое,  четвёртый
русский.  Где  находился сам  Пугачёв,  пленные не  знали.  Крестьянин был
повешен, башкирцы оделены деньгами, продуктами и пущены на свободу.
     - Идите по  домам,  -  сказал им Михельсон,  -  толкуйте своим,  чтоб
сидели смирно, чтоб не слушались разных врак злодея Пугачёва Емельки.
     3  июня,  ранним утром,  возле  деревни Киги,  Михельсон внезапно был
атакован  двухтысячным  войском  Пугачёва.   В   первую  минуту  Михельсон
растерялся:
     - И  откуда в  такое  короткое время спроворил злодей набрать столько
сволочи? Да, поистине зверь сей неистребим.
     Замешательство унялось.  Загремели пушки.  Поражая  пугачёвцев огнём,
Михельсон бросил  силы  в  контратаку.  Вскоре враг  был  сломлен,  бежал.
Кавалерия  преследовала отступавших.  Михельсон с  двумя  адъютантами ехал
рысцой позади кавалерии.  Отдаляясь от  обоза версты на две,  он остановил
коня.
     - Глядите...  Что это?  Башкирцы,  никак...  -  и Михельсон вскинул к
глазу зрительную трубку. - Ну да, они!
     Отряды башкирской конницы,  скатываясь с  гор,  выскакивая из ущелий,
мчались на поддержку отступавших.
     - Слышь,  дружок,  - подъехал Михельсон к майору Харину. - А двинь-ка
ты в эту нечисть картечью.
     Тут  подскакал  к  Михельсону  на  взмыленной  лошади  казак,   глаза
выпучены, весь он потный.
     - Вашескородие!.. Так что сам Пугачёв!.. С тыла!.. Обоз атаковал!.. -
заикаясь, прокричал он, как в лесу.
     Положение Михельсона было не  из  лёгких.  В  эту  опасную минуту его
боевая натура вмиг  преобразилась.  В  голове молниеносно созрел весь план
предстоящего сражения.
     Приказав Харину  удерживать с  частью  отряда  наступление башкирцев,
Михельсон  с  кавалерией  и  остальной  пехотой  бросился  к  атакованному
неприятелем обозу. Визг стрел встретил скачущих михельсоновских всадников.
Трое свалилось с сёдел.
     - Изюмцы!  Сабли вон!  -  закричал Михельсон,  опережая кавалерию.  -
Казаки, не подгадь!.. По полдюжинке на пику, братцы!
     Изюмцы и  казаки на  всём  скаку  взяли рассыпным строем неприятеля в
обхват.  Но Перфильев с яицкими казаками и Салават Юлаев с башкирцами,  не
страшась смерти,  всюду  поспевали,  поощряя своих боевым кличем и  личным
примером храбрости.
     Пугачёв  с  сотней  яицких  казаков  стоял  чуть  поодаль,   наблюдая
разгоравшуюся  сечу.   В   моменты  успеха  он  привставал  в   стременах,
пронзительно кричал!
     - Детушки! Вали, вали, вали!.. Так их!
     То вдруг бросался с казаками в то место, где враг одолевал.
     - Детушки!..  Грудью,  грудью!..  Спину береги,  детушки!  -  и вновь
выбравшись из схваток,  вихрем скакал вдоль фронта, останавливая бросавших
оружие и бежавших, вдохновляя колеблющихся, разжигая победителей.
     Всеобщая резня и  суматоха длится час и  два.  По степи,  скрываясь в
перелески,  уже  удирают  пешие  мужики,  мчатся  конные  башкирцы.  Опять
загрохотали смолкшие было  пушки.  Вонючий дым,  лязг  металла,  неистовые
крики.  Вот пан Врублевский с  высоко поднятой саблей,  с  ножом в  зубах,
сильно  подавшись корпусом вперёд,  скачет к  кучке  башкир,  отбивавшихся
вместе с Салаватом от изюмцев.
     - Алла!.. Алла!.. - поражая врагов своих, дико визжат башкирцы.
     Салават с  силой рубит саблей направо и  налево.  Его  халат изодран,
рубаха окровавлена.  Он  круто  повёртывает коня  и  с  гиком  налетает на
Врублевского.  Их  сабли,  скрещиваясь,  звякая,  сверкают в  воздухе лишь
несколько мгновений.  Враги вцепились один в  другого руками,  и  с резким
воем оба  брякнулись с  коней на  землю.  Через момент пан Врублевский был
поднят на пиках, он извивался в воздухе, как на остроге налим.
     - Детушки!  -  вопил Пугачёв.  -  А ну,  за мной!.. Кажись, Салаватку
прикончили.
     Он вытянул чёрного коня нагайкой и вместе с казаками ринулся вперёд.
     - Чугуевцы!..  Казанцы!..  -  командовал Михельсон.  -  Марш, марш на
выручку изюмцам. Враг бежит!.. С бо-о-гом!..
     Вскоре по всему фронту пугачёвцы были отбиты. Они отступали к вершине
реки Ай.
     На  другой день,  едва  пройдя пятнадцать вёрст,  Михельсон вновь был
атакован.
     - Ну,  брат,  ваше окаянское величество, - пробрюзжал Михельсон: - вы
изволите надоедать мне пуще комаров.
     Схватка была горяча и непродолжительна.  Пугачёв, потеряв около сотни
бойцов, отступил.
     И обычная комедия: Пугачёв дерётся с Михельсоном, а в этот самый час,
в  ста  пятидесяти  верстах  от  боя,  коменданту  Верхне-Яицкой  крепости
Ступишину грезится,  что  Пугачёв  семитысячной громадой  стоит  в  десяти
верстах от  его крепости.  Перепуганный Ступишин шлёт к  бездействующему в
Кизильской крепости  генералу Фрейману гонца  с  отчаянным воплем  выслать
немедленную помощь.
     Главнокомандующий князь Щербатов,  в  Оренбурге пребывающий,  получил
сразу два рапорта: от генерала Фреймана, что Пугачёв с армией в семь тысяч
человек 4 июня осадил Верхне-Яицкую крепость,  а другой от Михельсона, что
того же 4  июня он разбил Пугачёва вблизи деревни Киги.  Взглянув на карту
военных действий ("ха,  полтораста верст!"), князь Щербатов долго чесал за
ухом,  тщетно ломал голову, который же из военачальников бредил? Он грыз в
раздумьи ногти и, поплёвывая, говорил в сердцах:
     - Дураки...  Все мы дураки,  все больны.  Пугачёв в  десять раз умней
нас, во всяком случае - расторопней.
     Разгневанный на себя и на всех,  главнокомандующий тотчас же отправил
к  Фрейману  гонца  с  приказом точно  выяснить,  где  обретается "мерзкий
самозванец",   и  немедленно  выслать  отряд  для  скорейшего  уничтожения
"бунтующей сволочи".
     Отряд Михельсона численно слабел,  в боевых припасах ощущался великий
недостаток,  лошади наполовину покалечены. Михельсон прямым путём двинулся
к Уфе в надежде укомплектовать там свой отряд людьми и лошадьми.


                                    3

     В Петербург  всё  чаще  поступали  с  востока  известия  о  поражении
пугачёвцев.  Но наряду с этим стало правительству ведомо,  что в  середине
мая  в Воронежской,  Тамбовской и других смежных с ними губерниях возникли
сильные крестьянские волнения.  Внезапно "волнование" возгорелось и  среди
крепостных крестьян смоленского "новоявленного барина" Барышникова.
     Императрица Екатерина собрала у себя совещание из ограниченного круга
лиц.  Были:  новгородский губернатор  Сиверс,  Григорий  Потёмкин,  Никита
Панин, генерал-прокурор Сената князь Вяземский, граф Строганов, неуклюжий,
большой  и   пухлый  Иван  Перфильевич  Елагин,   когда-то   влюбленный  в
Габриельшу,  и  другие.  Беседа велась в кабинете Екатерины за чашкой чая,
без пажей и без посторонних. Чай разливала сама хозяйка.
     Высота,   свет,   простор,  сверкание  парадных  зал.  Всюду  лепное,
позлащённое барокко,  изящный шёлк обивки стен,  роскошь мебели на  гнутых
ножках,  блеск  хрустальных с  золочёной бронзой люстр.  Всюду воплощённый
гений  Растрелли,   поражающий  пышность  царских  чертогов.   Но  кабинет
Екатерины уютен, прост.
     Тёплый,  весь в солнце, майский день. Окна на Неву распахнуты. Воздух
насыщен бодрящей свежестью близкого моря.
     Все пьют  чай  с  вафлями,  начинёнными  сливочным  кремом.  В  вазах
клубничное и барбарисовое варенье. Граф Сиверс ради здоровья наливает себе
в   чашку   ром.   А   князь  Вяземский,  также  ради  здоровья,  от  рому
воздерживается.  Григорий же Александрович Потёмкин,  опять-таки  здоровья
для,  предпочитает  пить "ром с чаем".  И пьёт не из чашки,  а из большого
венецианского,  хрустального,  с синими медальонами, стакана, три четверти
стакана рому,  остальная же четверть - слабенький чаёк.  Впрочем,  ему всё
дозволено...
     Екатерина начинает беседу.  Хотя она и  спряталась от солнца в  тень,
но,  если пристально всмотреться в её лицо, можно заметить лёгкие недавние
морщинки - следы сердечных страстей и неприятных политических треволнений.
Подбородок её  значительно огруз,  лицо  пополнело,  вытянулось,  утратило
былую свежесть.
     - Теперь,   Григорий  Александрович,  доложи  нам  по  сути  дела,  -
обратилась она к Потёмкину.
     Тот  порылся в  своих бумагах и,  уставившись живым глазом в  одну из
них, начал говорить:
     - Итак...    прошу   разрешения   вашего   величества.    (Екатерина,
охорашиваясь, кивнула головой.) Воронежский губернатор Шетнёв доносит, что
меж  крестьянами вверенной ему  губернии стали  погуливать слухи,  что  за
Казанью царь Петр Фёдорыч отбирает-де у помещиков крестьян и даёт им волю.
Раз!  Второе:  крестьяне Кадомского уезда,  села  Каврес,  в  числе  около
четырёхсот душ,  собрались на  сходку  и  порешили всем  миром  послать  к
царю-батюшке двух ходоков с прошением,  чтобы не быть им за помещиками,  а
быть вольными... "Требовать от батюшки манихвесту..."
     Он  привёл ещё несколько подобных же  примеров и,  отхлебнув обильный
глоток рому с чаем, сказал, словно отчеканил:
     - Вот-с каковы у нас дела.
     - Да...  И  впрямь дела  не  довольно нам  по  сердцу,  -  отозвалась
Екатерина, тоже отхлебнув маленький глоточек чаю с ромом.
     После недолгого молчания Потёмкин вновь заговорил:
     - А  тут  ещё  милейший  губернатор Шетнёв  вздумал  с  бухты-барахты
обременять население  излишними  работами  и  тем  самым  неудовольствие в
народе возбуждать. В этакое-то время, во время столь жестокой инсуррекции,
он  взял  себе  в  мысль  приукрашать подъезд  к  городу  Воронежу дорогой
першпективой,  обсаженной вётлами.  И  для  сего согнал более десяти тысяч
крестьян.  Сие некстати в  рассуждении рабочей поры,  а  ещё больше не  по
обстоятельствам.  Не с  першпективы губернатору начинать бы нужно,  а есть
дела важнее в  его  губернии,  которые требуют поправления.  А  посему,  -
поднялся Потёмкин и,  закинув  руки  за  спину,  принялся мерно  и  грузно
вышагивать,  -  а посему,  смею молвить, надлежало бы губернатору написать
построже партикулярное письмо...  А ещё лучше вызвать его к нам да немного
покричать на него...  Покричать!  -  резко бросил Потёмкин. Голос у него -
могучий,  зычный. Когда он говорил, казалось, что грудь и спина его гудят.
И  голос,  и  его властные манеры вселяли некий трепет не только в  сердца
обыкновенных смертных,  но даже сама Екатерина, преклоняющаяся перед своим
любимцем,  за  последнее время стала испытывать в  его присутствии чувство
немалого смущения, граничащего с робостью.
     - Александр Андреич, - обратилась Екатерина к князю Вяземскому. - Что
вы имеете на сие ответствовать?
     Вяземский поднялся, развёл руками и, как бы оправдываясь, заговорил:
     - Ваше  величество и  господа  высокое  собрание!  Поскольку  мне  не
изменяет память,  губернатору Шетнёву был заблаговременно послан высочайше
опробованный план  прокладки скрозь  густые леса  новой  дороги шириной не
более не  менее как тридцать сажен,  дабы воровские люди не  имели способа
укрыться и делать вред и грабёж жителям.
     - Ваше  сиятельство,   -   на  низких  нотах  проговорил  Потёмкин  и
остановился среди кабинета,  на щекастом лице его играла умная ухмылка.  -
Я,  если мне будет дозволено её  величеством,  нимало не  дерзаю возражать
против сего  полезного прожекта...  Но  поймите,  князь!  Горит Россия!  С
востока летят головешки и  падают чуть ли не в  колени нам,  князь.  А  вы
тут...  А  вы...  Россия горит!  -  подняв пудовый кулак,  крикнул он  так
громко, что голос его, наверное, был слышен за Невой.
     Князь Вяземский втянул шею в плечи,  будто его пристукнули по темени,
и завертел во все стороны немудрой головой своей.
     - Ваше   высокопревосходительство,   -   адресовалась   Екатерина   к
Потёмкину,  -  приглашаю вас чуть-чуть умерить пыл и  пощадить хотя бы мои
уши.
     Их  взоры  быстролётно  встретились.   Потёмкин,   почувствовав  себя
виноватым,  приложил руку  к  сердцу,  почтительно императрице поклонился,
подошёл к круглому столу и сел. Он был к Екатерине весьма предупредителен,
особенно при посторонних,  но  он иногда вдруг весь вскипал и  тогда терял
самообладание.
     - Александр Андреич,  - снова обратилась императрица к Вяземскому.  -
Вызывать  сюда  губернатора Шетнёва в такую пору мы считаем неполезным,  а
пусть Сенат заготовит,  пожалуй,  указ ему, чтоб он подобные работы тотчас
прекратил,  жителей распустил и в дальнейшем принял меры к тому,  чтобы не
раздражать их.  Вы сами,  господа, разумеете, - повела Екатерина взором по
лицам  присутствующих,  -  что  нам  подобает изыскивать меры к отвращению
елико возможно населения от маркиза Пугачёва.  Особливо  же  нам  надлежит
ласкательными  мерами  удержать от злодейской прелести казаков на Дону.  А
посему  мы  постановляем...  Потрудись,   Александр   Андреич,   записать.
Постановляем    тако:    обер-коменданту    крепости   святого   Димитрия*
генерал-майору Потапову сообщить письменно наше повеление - прекратить все
следственные  дела  над  донскими казаками,  выпустить всех арестованных и
объявить им наше милостивое прощение и оставление  дальнего  взыскания,  в
рассуждении  верных  и  усердных  заслуг  сего войска,  в нынешнюю войну с
Турцией оказанных...  - Отвратив взор от своей записной книжки,  Екатерина
вскинула  голову  и  спросила:  - Не имеет ли кто высказаться по сему за и
контра?
     _______________
          * Впоследствии - Ростов-на-Дону.

     Желающих не нашлось.  Разумное отношение в  данное время к  населению
все  считали  необходимым и  на  вопрос  Екатерины согласно ответили,  что
решение императрицы почитают мудрым.
     Потёмкин, сдерживая голос и улыбку, сказал:
     - Кстати о  казаках...  Вам всем ведомо,  господа,  что до Петербурга
дошли слухи, якобы Пугачёв отправил к нам, в столицу, трёх своих казаков с
ядом для отравления императорской фамилии...
     Новгородский губернатор Сиверс,  выразив удивление,  сказал,  что  он
лишь  сегодня утром прибыл из  деревни и  о  "сём  неслыханном изуверстве"
впервые слышит.  Потёмкин охотно сообщил ему, что поручик Державин чинил в
Казани  допрос  некоему беглому солдату Мамаеву,  пойманному на  Иргизе  в
числе  мятежников.  При  этом  Державин доносил  с  экстрой в  Питер,  что
"тайность души Мамаева открыть не мог,  но только по всему видать,  что он
весьма не дурак,  хранящий великое таинство,  и  самый важный".  Мамаев на
допросе якобы говорил,  что он-де был секретарём самозванца и  знает,  что
яицкие казаки отправили-де в Петербург для покушения доверенных с ядом.  И
даже приметы оных мизераблей сообщил.
     По выражению лица Потёмкина было заметно,  что он тоже хранит в  себе
некое "великое таинство". И, насупив высокий и гладкий лоб, он сказал:
     - Вот тут-то у нас сыр-бор и загорелся...  Хотя я и наперёд знал, что
сие  больше на  вздор,  нежели на  дело  походит...  (Тут Екатерина и  все
присутствующие  насторожились.)  Однако  в  столь  важнейшем  пункте,  как
драгоценному здравию касающемуся,  счёл  нужным сделать строгое изыскание.
Да  к  тому же  и  его сиятельство князь Вяземский добавил рвения:  ищите,
говорит,  промежду челобитчиками,  бродягами,  так и между работниками. Ну
уж,  тут и-и-и давай хватать без разбору всякого!  Очевидцем я был,  как в
Царском  Селе,  куда  всеблагая государыня изволила на  три  дня  выехать,
сграбастали какого-то парнюгу.  Его волокут под мышки,  а  он орёт блажью:
"Ой, не хватайте меня под пазухи, чикотки страсть боюсь!"
     Все засмеялись,  улыбнулась и  Екатерина.  Потёмкин достал из камзола
простую берестяную тавлинку, понюхал табаку и продолжал:
     - Оный  Мамаев,  по  воле  её величества,  доставлен был в Петербург.
Сегодня я спросил Шешковского в шутку:  "Ну как,  Степан Иваныч, хорошо ли
кнутобойничаешь"?  (Тут  Екатерина,  сделав  на лице брезгливо-возмущённую
гримасу,  откинулась в кресле столь стремительно,  что шёлк на её  роброне
зашуршал.) А он мне:  "Да не худо,  говорит.  С Мамаевым,  говорит,  малую
толику минувшей ночью перемолвился".  И Шешковский поведал мне, что Мамаев
вовсе  не  Мамаев,  а  дворовый человек помещика Ржевского Смирнов,  был в
шайке Пугачёва,  но секретарём самозванца никогда не состоял,  что посылка
казаков с ядом им измышлена, он-де в Казани лгал и болтал от страха, видя,
что поручик Державин грозится его сжечь.
     Известие о  признании Мамаевым своего лганья было для  всех новостью.
Все весело переглядывались друг с другом.
     Екатерина сказала:
     - Для  чего  ж  ты,  Григорий Александрович,  меня  о  сем  казусе не
предуведомил?
     - По  причине того,  матушка,  что я  не считал эту пустяковину делом
государственной важности  и  не  осмеливался до  времени  обеспокоить ваше
величество.
     Сидевший в подчёркнуто небрежной позе Никита Панин,  переглянувшись с
директором императорских театров Елагиным, сказал:
     - Сей сюжет,  я  чаю,  сгодился бы нашему комедиографу Денису Иванычу
Фонвизину.
     - Речь  о  сюжетах  пока  отложим  в  сторону,  -  с  оттенком явного
высокомерия обратилась Екатерина к  Панину,  -  из сего же мы усматриваем,
что следственным комиссиям,  одной в Казани,  другой в Оренбурге,  быть не
вместно.  Мы склонны к тому,  и от вас,  господа,  совета ищем,  чтобы обе
комиссии соединить в одну и назначить им общего руководителя...
     - Каковым и мог бы быть,  - выждав время и ласково уставившись в лицо
всесильного фаворита,  произнёс князь  Вяземский,  -  каковым  для  общего
руководства и  мог бы быть Павел Сергеевич Потёмкин*,  с отменной радостью
изъявивший на то своё согласие.
     _______________
          * Троюродный брат Г. А. Потёмкина.

     - Быть по сему,  - скрепила, чуть подумав, Екатерина. Скрывая в ясных
и  по  виду  откровенных  глазах  что-то  своё,   она  раздражённым  тоном
продолжала:  -  Губернаторы Брант и Рейнсдорп не имели возможности всецело
посвятить себя  следственным делам,  и  оные дела перешли в  руки молодых,
преданных нашему престолу,  но малоопытных офицеров. От сего, под влиянием
страха и  уграживания,  происходили оговоры невинных лиц.  Паче  всего  мы
опасаемся,  чтоб не были пущены в ход истязанья и пытки.  Сие иметь в виду
при  составлении инструкции Павлу Сергеевичу Потёмкину...  Пытки есть дело
противное нашему матерьнему сердцу, - закончила она, опустив глаза подобно
школьнице, ожидающей похвалы.
     Князь Вяземский  слушал её с немалым возмущением.  В его памяти вдруг
возникло недавнее письмо к нему императрицы. "Я весьма любопытна, - писала
она,  - ещё раз перечесть вздорное показание арестованного злодея Мамаева.
Нужно его самого сюда взять,  дабы он противоречиями комиссию тамошнюю  не
исконфузил.  А  для  примера  и  без  негоя  еясятяья  уя  няияхя  кяоягяо
пяоявяеясяиятяь".
     Особенно  любопытной  показалась  Вяземскому последняя  фраза  письма
императрицы,  бывшая в  кричащем противоречии с  только что  сказанными ею
словами касательно пытки.  И он с желчью подумал про Екатерину:  "Ах,  ах,
сколь много в тебе, матушка, великого лицемерия!"
     Подумав так,  он  до смерти сразу же перепугался:  а  не спрятался ли
где-нибудь за портьерой,  или не сидит ли под столом заплечных дел мастер,
страшный человек Степан Иваныч Шешковский,  и  не читает ли в его,  князя,
голове  крамольные  эти  мысли?  Поддавшись страху,  Вяземский  безотчётно
покосился назад через плечо и даже пошарил под столом ногою.
     Совещание  продолжалось.  Лучи  солнца  передвинулись  на  Екатерину.
Пролетающая белоснежная чайка мочила в Неве свои упруго очерченные крылья.
С барабанным боем, с песнями прошли строем солдаты, отбивая шумно прусский
шаг.  По реке скользили челны,  рябики, лодки. Две неуклюжие баржи с сеном
поднимались  на   завозных  якорях  по  теченью  вверх  к   Стрелке.   Над
Петербургской стороной нависала сероватая хмурь.
     Потёмкин, прикрывшись широкой ладонью, позёвывал.


                                    4

     После  неудачного боя  под  Кундравинской Пугачёв через леса  и  горы
пробрался с  яицкими казаками на реку Миас и  стал здесь "скоплять" народ.
Вскоре присоединились к  нему сотни три башкирцев,  бродивших воинственной
толпой между Челябой и Чебаркулем.
     В  живописной долине  Миаса,  где  бурная  речка  кипела меж  камней,
башкирцы поставили Пугачёву из кошмы и ковров юрту.
     Было пасмурно, дул холодный ветер. В юрте шло совещание.
     - Надо указы писать,  а секретаря нету...  Ни Горшкова,  ни Шигаева с
Почиталиным.  Фёдор  Федотыч,  займись-ка  ты,  -  сказал  Пугачёв атаману
Чумакову.
     - Я не шибко горазд,  ваше величество,  -  с преднамеренной грубостью
ответил хмурый Чумаков.  - Моё дело воевать, а не пером водить. Обмарались
мы с войной-то! Как зайцы по кустам: пырх, пырх! Этак на край-свет загонят
нас...
     - Помолчи-ка  ты,  Федя,  без тебя тошнёхонько!  -  крепко проговорил
Пугачёв,   сверкнув  глазами.  -  Лучше  пиши-ка,  что  велю.  А  Творогов
пособит...
     - Сказываю тебе,  не  горазд я!  -  Чумаков отвернулся.  -  Вот народ
сгуртуется,  нужно артикулу его учить да стрельбе.  Порядку нет у нас, вот
чего...
     - Заладил,  как ворона на падали:  кар да кар,  - вспыхнул Пугачёв. -
Баешь,  народ сгуртуется?  А  того не  ведаешь,  что  для оного дела треба
зазывные грамоты слать по жительствам. Эх, ты, тетерья башка...
     Обиженный  Чумаков  скосил  на   Пугачёва  сердитые  глаза,   тряхнул
бородищей, крикнул:
     - Вот сам и пиши зазывные-то! Раз ты царём назвался...
     - Я  не назвался царём,  а  я царь есть!..  Сукин ты сын!  Пошёл вон,
дурак!
     Чумаков тотчас  встал  и,  сутулясь,  молча  вышел из юрты.  Афанасий
Перфильев,  вздохнув,  молвил:  "Эхе-хе..." и покрутил  головой.  Творогов
успокоительно сказал:
     - Брось,  ваше  величество,  чего  зря  карактер себе портишь?  Я  бы
приказы написал,  да,  вишь,  правая  рука  болит.  И  я  вот,  слушай-ка,
добрецкого тебе секретаря подыскал.
     - Кто таков?
     - Забеглый  купецкий  сын,   из  Мценска  города,  Иван  Трофимов,  а
прозывает он  себя -  Алексей Дубровский.  Парень выше меры смышлёный.  И,
чаю, предан тебе по гроб. Он давненько с нами ходит.
     - Проверку учинял?
     - Говорю, парень самый наиверный. Одно слово - наш!
     - Ладно,  - повеселел Пугачёв.  - Ужо пришли его.  Ну,  ин иди,  Иван
Александрыч...  И ты,  Афанасий Петрович.  Голова  чегой-то  болит...  Тот
чёрт-то перечит всё, умней царя хочет быть, чёрт... Втолкуйте ему... Что ж
это, царь я или не царь?
     - Вестимо,  царь-повелитель,  ваше величество.  Ну,  отдыхай не то. -
Творогов с Перфильевым встали, поклонились и бесшумно вышли.
     Пугачёв тоже вышел на волю -  ветер унялся,  опять пекло солнышко,  -
присел на горячий камень у реки, задумался. Подошёл приятного вида человек
лет тридцати, низко поклонился Пугачёву, стал в отдалении.
     - Кто ты?
     - Алексей Дубровский,  ваше императорское величество, - с готовностью
гаркнул человек,  держа руки по швам. - Господин Иван Александрыч Творогов
к вашей милости послал меня.
     - Ладно.  Подойди! - Дубровский подошёл. Он был высок, сухощав, лицом
бел и чист, русые вьющиеся волосы, маленькая бородка. - Слых идёт - шибкий
грамотей ты. Так ли?
     - Совершенно так,  ваше величество,  грамотой господь да  добрые люди
вразумили меня изрядно да и  по письменной части зело успешен.  И  в жизнь
свою немало предивных книг прочёл.
     Пугачёву понравились быстрые и складные ответы молодого человека.  Он
снял  казацкий простой кафтан,  одёрнул шёлковую с  серебряными пуговицами
рубаху, сказал, ласково поглядывая на Дубровского:
     - А ну,  поведай,  молодец,  кто ты, каким побытом прилепился ко мне?
Только правду молви, я врак не люблю.
     Алексей Дубровский кивком головы откинул назад русый чуб,  откашлялся
и, всё так же держа руки по швам, заговорил:
     - Как   на   страшном  христовом  пришествии,   так  и   перед  вами,
всемилостивейший государь,  поведаю о  всём чистосердечно,  не  утая и  не
скрывая ничего,  чинимого мною в  свете.  Сначала находился я при родителе
моём,  мценском купце  Стефане  Трофимове;  служил  родитель по  обнищанию
своему у разных господ и четыре года тому назад помре своей смертью.  Став
сиротою,  вступил  я  во  услужение  московского богатейшего фабриканта  и
обер-директора Гусятникова,  а  служба моя на все руки:  и приказчик я,  и
письменных дел заправило.  Краше меня, бывало, никто прошенья в приказ или
письма должнику не  сочинит.  Дар такой во  мне,  ваше величество.  И  был
послан я  фабрикантом в город Астрахань для взыску по векселям одиннадцати
тысяч рублей.  А  на получении истрачено было мною на свои мотовские нужды
тысячи с три... - закончил он, потупившись.
     - Эге-ге! - оживился Пугачёв. - Хмельвинцом шибанул, да с девчонками,
поди?
     - Был грех, ваше величество, не смею утаить...
     - А бабы-то в Астрахани как - матёрые, поди?
     - Как на страшном христовом суде показывают, разные бабы суть: есть и
в телесах.
     - Так,  так,  -  улыбаясь,  молвил Пугачёв.  -  Ну,  поди,  водятся и
сухорёбрые?
     - Водятся, ваше величество, и сухорёбрые, - не дрогнув ни голосом, ни
мускулом лица,  складкопевно повествовал начитанный,  книжный  Дубровский,
надеясь красноречием своим повеселить государя.  -  Они для нашего мужеска
пола,  аки мёд для мух.  Подобно облаку небесному,  зрак их лёгок,  руки в
лобзании охватисты, уста - что розов цвет, сладостью напитанный; голос аки
свирель, призывающая к тихому отдохновенью. Ох-ти мне...
     Пугачёв не  прочь был позабавиться шутливым разговором.  Похихикивая,
он прыскал в горсть или,  будто спохватившись, проводил ладонью по лицу от
закрытого  чёлкой  лба  до  бороды  и,  подёрнув  книзу  бороду,  старался
напустить на себя важность. Когда Дубровский, осмелев, принялся живописать
о  многих астраханских грехопадениях своих,  Пугачёв внезапно всхохотнул и
замахал руками.
     - Брось, брось, Лексей! Не гоже мне это слушать, - утирая рот, бороду
и взмокшее лицо, строго сказал он, помедлил мало и снова вопросил: - Ну, а
рыжие под Астраханью есть?
     - Ох, есть, ваше величество... Всякие... И рыжие и чернявые, и совсем
чернущие, аки фрукта чернослив. Сии зовутся - персианки...
     - Во!  -  ткнул ему в  грудь Пугачёв пальцем.  -  Слышал,  поди,  про
Степана Разина,  старики песни  про  него  спевают?  Вот  у  того  Степана
персианочка была пригожая...  Я, слышь, тоже лажу по делам государственным
на Астрахань путь принять...
     - Ежели  дозволите  мне,   ваше  величество,   слово  молвить,  я  бы
присоветовал,  скопив  силу,  на  Москву вдарить.  Отворив сию  дверь,  вы
шагнёте прямо в Питер.
     - Знаю,  знаю,  Лексей,  где раки-то зимуют,  -  сразу переменив тон,
нахмурился Пугачёв и посмотрел в глаза Дубровского испытующе.  -  А ты,  я
гляжу,  не глуп,  молодец.  И в лице твоём хитрости не зрю. Да ты, Лексей,
садись.
     Дубровский торопливо подошёл к соседнему с государевым окатному камню
и присел. Внизу, под обрывом, река Миас лениво журчала меж камней.
     - Ежели дозволено будет мне,  скудоумному, слово молвить, я бы сказал
так:  посулить бы народу великие обещания и  войску,  противу вас прущему,
такожде.  Насчёт  рекрутского набору  да  податей,  насчёт  бар  и  прочих
утеснителей...
     - Всё оное в указах моих прописано, Лексей. Поди, читал... А вот надо
иноверцам - указ.  Сам я хотел писать,  да чего-то не  клеится.  Турецкому
султану   послал  намеднись  грамоту  по-турецки,  своеручно  писал,  чтоб
братскую подмогу оказал  мне.  А  шведскому  королю  писал  по-шведски,  а
немецкому  Фредерику  Второму по-немецки,  ведь мы в закадычные приятели с
ним подыгрывали.  Бывало, пьяненькие целовались с ним: "Не плачь, говорит,
Петруша,  а я чую, на прародительский престол воссядешь ты, как пить дать,
уж я тебя не оставлю".  - "Спасибо,  отвечаю ему,  на царском верном слове
твоём,  Федя".  Ведь я у него,  почитай,  три года гостил, как Катька-то с
боярами пообидела меня.  - Пугачёв говорил взахлёб,  но не без лукавства в
глазах.  Потом  он  вскинул  голову.  -  А  вот  сын мой,  наследник Павел
Петрович,  дай бог, не оставляет меня, с сорокатысячным войском сюда идёт,
на  подмогу  мне,  старику.  Да  храни  его бог и божья матерь!  - Пугачёв
перекрестился, глаза его увлажнились.
     Дубровский растроганно вздохнул,  прижал к  сердцу руку и  так  низко
склонился, словно собирался упасть государю в ноги.
     В полуверсте от них,  на просторной, в редких кустарниках, долине шла
потешная война:  Перфильев,  Чумаков, офицер Горбатов обучали ратному делу
башкирцев,  а заодно и вновь прибывших заводских крестьян.  Были тут и те,
что отстали от Пугачёва в последней схватке с Михельсоном,  а потом, напав
на след,  вновь влились в народную армию.  Потрескивали ружейные выстрелы,
скакали всадники -  парами и общим строем, сшибаясь друг с другом и как бы
пронзая один другого деревянными,  вместо пик, кольями, иные на всём скаку
рубили саблями чучело из соломы и с криком "урра,  алла" бросились в штурм
на воображаемые города, крепости.
     - Ишь,  шумят,  ишь, храбрятся! Кабы на войне так-то. Это Перфильев с
Горбатовым стараются,  - сказал Пугачёв, посматривая на задорную войнишку.
- Добре, добре, - сказал он и поднялся. Вскочил и Дубровский.
     Желая  укрыться  от   боевого  шума,   они  пошли  вдоль  берега,   к
серо-красной обрывистой скале. Дубровский нёс государев кафтан.
     - Сказывай-ка про себя дале.
     - А  дале  так.  Промотал я  все  одиннадцать купеческих тысяч,  ваше
величество.  Как и  не  бывало их...  А  промотав,  убоялся возвращаться к
толстосуму Гусятникову и сочёл за благо удариться в бега. Дав мзду, поплыл
я  на  кашкурской кладной вверх по Волге до городу Сызрани,  оттуда прошёл
пеш   через   Казань,   Кунгур,   Екатеринбург,   полковника  Тимашёва  на
винокуренные заводы.  Здесь,  каюсь,  состряпал я фальшивый пашпорт на имя
Алексея Ивановича Дубровского,  переведя на  оный  с  просроченного своего
пашпорта Мценского магистрата сургучную печать.
     - Мастер, значит, - подал голос Пугачёв, пряча в бороду ухмылку.
     - И  был с тем пашпортом допущен я в контору заводскую для письменных
дел,  - продолжал Дубровский живо.  - Не учинив никаких пакостей,  а  видя
лишь  пакости  начальников  и  служащих,  оттуда  через  год  сбежал  я на
Златоустовский завод. В октябре же прошлого года был отправлен с работными
людьми на медный рудник.  Вот уже где хватил я поту солёного! На заводе да
в руднике-то,  работным человеком бывши, я все жилы надорвал... О ту самую
пору приехали башкирцы с командиром Мраткой Батырем,  всюду разглашая, что
явился-де под Оренбургом истинный государь Пётр Фёдорыч Третий. И со оными
башкирцами  отправился  я под Оренбург,  в Берду.  С той поры неотлучен от
вашей, государь, великой армии.
     Пугачёв,  остановившись,  круто  повернулся  к  Дубровскому,  в  упор
взглянул на него,  сдвинул брови: - Веришь ли, Лексей, что есть я истинный
государь Пётр Фёдорыч?
     Дубровский  сшиб  щелчком  букашку,  ползущую  по  царскому  кафтану,
который бережно нёс он, и повалился Пугачёву в ноги.
     - Верю,  аки  в  самого господа,  и  служить вам клянусь до  самые до
смерти!
     Пугачёв поднял его, проговорил:
     - Жалую  тебя  главным  секретарём  моей  Коллегии  и   еще   богатым
кармазинным кафтаном с  золотым позументом.  Верь  мне,  верь,  Лексей,  в
великих чинах будешь,  как сяду на престол.  В путь мой престолодержавный,
народу угодный,  все таперь поверили.  Взять Деколонга генерала.  Шепнул я
ему под Троицкой крепостью,  он сразу же и повернул с сибиряками в Челябу,
сидит таперь там смирно, не рыпается. А командующий князь Щербатов, письмо
получив от  меня за царской печатью,  такожде без шуму в  Оренбурхе сидит:
я-де противу государя своего воевать-де не могу. Один немчин Михельсон Фан
Фаныч супротивится.  А и он долго ли,  коротко ли, низринут будет... Какая
да  нибудь  берёза  давно  по  Михельсонишке,  по  собаке,  плачет.  Ну  и
закачается!  У  меня все вороги закачаются!  -  взмахивая рукой,  закончил
Пугачёв.  -  Весь свет закачается!  Всё раскачаю и оземь грохну... На! Вот
кто я есть.  - Он тяжко дышал, глаза его сверкали. Дубровский разинул рот,
попятился  от  государя.  Вдруг,  оглядевшись по  сторонам,  Пугачёв  тихо
сказал:  - А ты, Лексей, нет-нет да ухом и приклоняйся, и вслушивайся, что
вокруг  бают...   графья-то  мои  да  атаманы...   Они  тоже  в  присмотре
нуждаются...  Мало ль их вьётся возле. Языком треплют ладно, а что на душе
- сами,  поди,  иной час не ведают.  Ну, да я ведь крут. Я ведь в обиду не
дамся...
     Шли  медленным  шагом,   обсуждали  разные  дела:  как  писать,  кому
направлять указы.  Затем,  отпустив Дубровского,  Пугачёв накинул на плечи
кафтан,  лёгким  скоком  подбежал  к  пасущейся на  луговине незасёдланной
чьей-то лошади,  поймал её за гриву,  мигом вспрыгнул на неё и  помчался в
поле, на ученье.
     - Здорово, детушки! Помогай бог работать!
     - Здоров будь,  бачка-осударь!..  Здравия желаем вашему величеству! -
дружно неслось со всех сторон.
     Пугачёв подъехал к хмурому Чумакову.
     - Вот что,  Федя.  Неча на меня губы дуть.  Ежели обидел, не взыщи...
Слышь-ка, сколь у нас пушек?
     - Три,  -  сквозь зубы заговорил Чумаков. - Одна с боку трещину дала,
бросить доведётся. Я людей на завод спосылал, обещали восемь пушек отлить.
     - Где пушки?
     - А эвот на пригорке.
     Пересев с  клячи на  своего засёдланного жеребца,  Пугачёв нахлобучил
поданную шапку и подъехал к пушкарям.
     - А  ну,  стрельцы-молодцы,  как  вы  пушки  заряжаете  да  наводите?
Григорьев,  ты,  кажись,  канониром себя считаешь.  Эвот сосна на скале. С
версту, а то с гаком будет. Ну-ка, наведи...
     Расторопный,  с рваными ноздрями, Григорьев Фёдор сказал: "Слушаюсь",
- и стал поспешно налаживать орудие.
     - Готово, батюшка.
     Пугачёв соскочил с коня, проверил прицел, сказал:
     - В небо нацелил... Эх, ты! Больно скор... Ну-ка, Митрий, ты...
     Наводил Митрий,  наводил Андрей Петров и многие другие.  И всякий раз
Пугачёв поправлял их, давал прицел сам.
     Засыпали пороху,  вложили  ядро.  Пугачёв  старательно  нацелился  по
дереву на скале:  "Прощай, матушка-сосна, только тебя и видели", - и велел
запаливать фитиль.  Пушка грохнула,  сосна кувырнулась в реку, от верхушки
скалы пыль-каменья полетели.
     - Вот как надобно,  пушкари!  - подморгнул Емельян Иваныч восхищённым
артиллеристам и заломил шапку набекрень.


                                    5

     К вечеру,  рядом с юртой государя,  стояла юрта Военной коллегии. Там
Дубровский,   обливаясь  от  жары  потом,   доканчивал  указы  к  русскому
населению,  к башкирцам,  к мещерякам. А кончив, понёс на провер царю. Над
юртой   развевалось  государево  знамя,   при   входе  стояли  вооруженные
бородачи-казаки. Дежурный Давилин ввёл секретаря к государю. Пугачёв сунул
полупустую бутылку под стол. Он в свежей шёлковой рубахе сидел на ковре за
низеньким  башкирским  столиком,   трапезовал.   Дубровский  подал  указы,
приметно волнуясь.  Пугачёв,  говоря:  -  "Давай,  давай,  давай",  - стал
внимательно  рассматривать  исписанные  кудрявым  почерком  листы.  Сопел,
хмурил брови,  то близко поднося бумагу к  глазам,  то отстраняя,  усердно
шевелил губами.
     - Ах,  добро!..  Ах,  добро! - сказал он. - Знатно, красиво пишешь...
Мастер...  А ну, прочти сам, не борзясь. Указы-то народу будут читаться во
всеуслышание,  да  вот ладно ли?  Я  вроде как за  народ буду,  а  ты чти,
проверку,  значит,  сделаем, на слух. Забирай, Лексей, в гул, да погромче,
как на площади.
     Дубровский поклонился,  взял  листы,  откашлялся и  басистым  голосом
начал:
     - "Указ  нашего императорского величества самодержавца всероссийского
верноподданным рабам,  сынам отечества,  наблюдателям общего спокойствия и
тишины".
     - Добавь,  отколь указ.  Из Государственной военной, мол, коллегии, -
заметил Пугачёв.
     - Эх, запамятовал...
     - "Мы   отечески   нашим   милосердием  и   попечением  жалуем   всех
верноподданных наших,  кои помнят долг свой к нам присяги, вольностью, без
всякого требования в  казну подушных и прочих податей и рекрутов к набору,
коими  казна  сама  собою  довольствоваться  может,   а   войско  наше  из
вольножелающих к службе нашей великое начисление иметь будет.  Сверх того,
в  России дворянство крестьян своих великими работами и  податями отягчать
не будет, понеже каждый восчувствует вольность и свободу".
     - Ладно, - похвалил Пугачёв. - Точь-в-точь как толковал я тебе. Токмо
надлежало бы  насчёт подушных,  да податей,  да вольности,  да рекрутского
набора появственней, чтоб запомнили, чтоб сразу в башку вдарило да влипло.
     - Перебелять буду, покрупней выделю сие...
     - Во,  во...  Такожде  и  насчёт  дворянства.  Пишешь,  что  крестьян
великими-де  работами да податями господишки отягчать не станут...  Просто
сказать бы:  вешать-де дворян к  чёртовой бабушке,  башки рубить!  -  Взор
Пугачёва засверкал. - Ещё добавь, Лексей, насчёт катькиных войск, чтоб все
мои  верноподданные истребляли оных  злодеев,  аки  саранчу,  и  себя  тем
злодеям в обиду не отдавали бы.
     - А  это  дальше  прописано,  как  вы  повелеть  изволили.  Дозвольте
огласить указ главному над мещеряками полковнику Канзафару Усаеву,  как вы
внушали мне утресь, когда учиняли променаду.
     - "Усмотрев, государь, твои прежние справедливости службы, так и ныне
повелевает тебе ниже сего повеленные приказы исполнять.  Во-первых, получа
тебе сей  указ и  приложенный при сем именной манифест,  во  объявление не
склоняющемуся народу во  всех жительствах,  в  которых ты  склонение иметь
будешь...   дабы   они   под   скипетр   его   императорского   величества
склонялись..."
     - Прибавь: "доброупорядочно".
     - "...склонялись доброупорядочно, который по получении всероссийского
престола от всяких прежде находившихся податей..."
     - Прибавь: "от бояр и завистцев несытого богатства".
     - Слушаю.  -  Дубровский взял  из-за  уха  гусиное  перо,  обмакнул в
походную, привязанную к поясу медную чернильницу, вписал.
     Вошёл дежурный Яким Давилин.
     - Творогов, ваше величество, желает твою милость видеть...
     - Чего без зову лезешь? - вспылил Пугачёв. - Видишь, государственными
делами занимаюсь... Ну, что Творогов?
     - Творогов Иван Лександрыч привёл нового повытчика...
     - Нет нового повытчика,  пока я не поставил! - опять вспылил Пугачёв.
- Ну?
     - Ощо привёл он  писчиков да  толмачей,  указы твои на татарскую речь
поворачивать...
     - Пусть торчат в Военной коллегии, зову ждут. И с Твороговым вместях.
И ты не лезь, стой за дверьми, пока не покличу. Да пущай Творогов сготовит
башкирцев да русских человек с двадцать,  пущай на конь сядут да указы, да
манифесты мои в ночь развезут по жительствам.  Чтоб стрелой летели,  вмах!
Слышь, Давилин, дакось какую тряпицу почище, рожу утерть, взопрел.
     Дежурный   подал   рушник.    Пугачёв,    принудив   себя,    сказал:
"Благодарствую" и обратился к Дубровскому:
     - Ты не дивись, Лексей, что я другой раз по-мужицки толкую: "рожу" да
"взопрел".  Мне  ведь много лет  с  народом простым довелось путаться,  от
царского-то побыта отвык.
     Дослушав со вниманием все указы и повеления, Пугачёв сказал:
     - Ну, таперь, Дубровский, припечатать треба указы-то, смыслишь, поди,
как? Смолка-то есть?
     - Сургуч при мне, ваше величество, царскую печать дозвольте.
     Сидя по-татарски на ковре,  Пугачёв вытянул правую ногу и отвалившись
назад и влево,  полез в карман штанов. Вытащил полную горсть всякого добра
и высыпал на низенький,  по колено,  столик. Тут были золотые и серебряные
монеты,  огниво с кремнём,  сахарный леденчик, две свинцовые, неправильной
формы  пули,  волчий  клык,  женская подвязка с  медной пряжечкой,  огарок
восковой свечи,  какая-то  медаль  в  прозелени,  маленький шитый  бисером
сафьяновый кошелёк и,  наконец,  сердоликовая печать с княжеской короной и
буквами П.  Н.  В.  Секретарь Дубровский с  удивлением и  доброжелательной
улыбкой глядел на этот пересыпанный хлебными крошками хлам, по-видимому, и
сам Пугачёв был удивлён такому в своём кармане беспорядку.
     - Это зовётся по-персиански шурум-бурум,  -  ухмыльнулся он  и  подал
секретарю печать.  -  Поганенькая печатка,  не хворменная, надлежит с моей
императорской  личностью,  да  вот  настоящего  знатеца  не  усчастливлюсь
добыть.  Ты, Лексей, учнёшь печати ставить, как можно слюнь печатку-то, не
жалей слюней-то...
     Он  был  в  хорошем  настроении,  вполне  довольный и  Дубровским,  и
указами.  Секретарь принялся  ставить  печати.  Пугачёв,  плутовато таясь,
взглянул  на  него,  вынул  из  шитого  жемчугом  кошелёчка  пучок  волос,
перехваченных маленьким колечком,  легонько провёл ими по щеке, понюхал и,
покивав головой и вздохнув, спрятал.
     - Оные власы,  -  сказал он Дубровскому печально и тихо,  - отхвачены
мной  своеручно ножницами от  косы  супруги моей,  великия государыни всея
России Устиньи Первой...
     - Поскольку мне  ведомо,  -  приятным  голосом  заговорил Дубровский,
капая на бумагу сургуч, - великая государыня Устинья Петровна не первая, а
вторая супруга ваша... Первая-то Екатерина Алексеевна... сколь помнится, -
и, послюнив печать, он пристукнул ею по кипящему сургучу.
     - Врёшь,  Лексей, врёшь, - прищурился Пугачёв на секретаря и облизнул
губы.  - Катька не первая, а вторая пишется. Так и в манифестах её поганых
пропечатана:  вторая.  Ась?..  Не спорь,  Лексей... Ведь я катькины волосы
тоже таскал в ладонке при кресте,  да в Цареграде в печку швырнул. Тама-ка
султан свою дочерь султаночку за меня сватал. - Пугачёв говорил плавно, не
торопясь, не скрывая, однако, улыбчивого блеска в глазах. - А султаночка -
раз взглянешь,  век будешь помнить девку; поди, покраше твоих астраханских
присух.  Тут разум мой закачался, грусть пала, тоска-кручина забрала меня.
Вот  втапоры катькины-то  волосы  я  и  выбросил.  А  с  его  величеством,
султаном,  в цене не сошлись мы.  Я требовал за дочерь полцарства,  да ещё
Русалим-град, с гробом господним, а он, собака, сулил мне одно Чёрное море
со  всей рыбой,  какая в  нём  есть,  а  сверх того ни  хрена.  Тут я  его
величеству, турецкой образине, и плюнул в бороду. Ась?
     Дубровский  прыснул,   затем   откинул  кудрявую  голову   и,   боясь
неудовольствия государева,  но  не в  силах сдержаться,  громко засмеялся.
Захохотал и Пугачёв.
     Наступили густые сумерки, в юрте серело. Зажгли фонарь.
     - Слышь-ка,  Лексей, пошарь-ка, пожалуй, эвот в той суме, бутыль там,
давай опрокинем по чарочке. Пьёшь?
     - Грешен,  ваше величество, как на страшном христовом суде показываю,
ваше величество, пью. И пью, и лью, и в литавры бью...
     - О-о,  весельчак ты...  А  я  вот не  пил бы,  не  ел,  всё на милую
глядел... Эхма!.. Давай, что ли, за Устинью! (Он поднял над головой чару.)
Здравствуй, великая государыня, Устинья Петровна! Пей... (Выпили.) А я вот
всё сохну и сохну по ней,  по её величеству...  Ась? (Дубровский стрельнул
глазами в румяное,  щекастое лицо Пугачёва и, мысленно ухмыляясь, подумал:
"Оно и  видать...  Сохнешь,  как в  омуте рыба-сом".) Сохну и сохну.  А ни
хрена не поделаешь,  у  меня Россия на руках,  несусветная война,  а у ней
что?  Кончил,  Лексей?  Благодарствую.  Ступай в  Военную коллегию,  пущай
писчики строчат копии  проворней,  чтоб  в  ночь  указы были  разосланы...
Головой  отвечаешь!..   Вся  коллегия  головой  отвечает!   -  крикнул  он
изменившимся, властным голосом. - Да послать сюда Творогова!
     На  указы  и  воззвания  Пугачёва  народ  откликнулся с  готовностью:
башкирцы и заводское население восстали как один человек.
     Начался   в   Уфимской  губернии  разгром   заводов:   Вознесенского,
Верхотурского,   Богоявленского,   Архангельского,  Катавского  и  других.
Хозяева,  или  управляющие,  спасаясь бегством,  сидя в  городах,  ещё  не
охваченных  восстанием,   просили  у  главнокомандующего  князя  Щербатова
быстрой помощи.  Князь Щербатов резонно отвечал,  что не  может на  каждый
завод поставить воинский отряд и  что если заводы разоряются,  то  в  этом
более всего повинны сами заводчики,  ибо "жестокость заводчиков со  своими
крестьянами возбудила их ненависть против господ".
     По  дорогам,  по  горным тропам стали  прибывать к  Емельяну Пугачёву
толпы заводских крестьян;  с проклятьем побросав свои немилые деревни, они
бежали сюда с семьями. Были доставлены две пушки, свинец, порох, ружья.
     Пугачёв "скоплялся" в долине реки Миаса восемь суток. Под его знамёна
собралось ополчение более чем в две тысячи душ.
     А военачальники правительственных отрядов потеряли и самый след его.
     Покидая свои семьи,  бросая родимые места,  народ сознательно обрекал
себя на всякие лишения,  на голод,  болезни,  пытки и  даже смерть.  Народ
ничего  не  страшился,  им  руководило единое  желание -  поскорей сыскать
вождя,  хотя бы атамана,  старшину,  либо государева полковника,  всего же
лучше самого батюшку Петра Фёдорыча, мужицкого заступника.
     Меж  тем  на  реке  Миасе  вожди мещеряков и  башкирцев -  Рахмангула
Иртуганов, Кинзя Арсланов и другие - вели с Пугачёвым переговоры.
     - Когда же твоя царства будет?  -  взывали они.  -  Бьёмся, бьёмся, а
толку нет. Уфа, да Казань, да Москва брать надо, на царство залазить надо,
а то мы спокинем тебя! - кричал Иртуганов. - Жизня своя всяк собак жалеет,
мы помним,  какой казня был нам при государыне Лизавет. Ты тоже нас в беду
хочешь бросить? Ты вскочил на конь да и был таков, а мы оставайся.
     Сидели  в  юрте  государя.  Пугачёв  был  мрачен.  "Опять  зачинается
непокорство, как и там, в Берде", - горько раздумывал он.
     - Детушки,  верные мои мещеряки и башкирцы,  - заговорил он уветливым
голосом.  - Послушайте, что скажу... Поддержите меня таперича. Наш бог, да
ваш  бог  аллах,   авось,   помогут  мне  одолеть  врагов  и  воссесть  на
прародительский престол всероссийский.  Тогда утру вам  слёзы и  возвеличу
вас.
     Иртуганова он пожаловал в генералы, другого старшину - в бригадиры, а
человек пять произвёл в полковники.


                              Гяляаявяая VI

                       ПУТЬ-ДОРОГА. ПРЕД ЛИЦОМ ЦАРЯ


                                    1

     Наконец-то купец Долгополов добрался до Казани.  Здесь проведал,  что
бунтовщики  стоят  в  Берде,  под  Оренбургом.  А  другие  толковали,  что
самозванец у Троицкой крепости.
     Долгополов немедля пошёл  на  толчок,  купил  там  разные  интересные
вещички:  шляпу с  золотым позументом,  красные козловые сапоги форсистые,
ещё  кой-что,  нанял  надёжного провожатого Гаврилу  (кузнец  и  крашенину
красил)   и,   помолившись  усердно   Казанской  богородице,   выехал   на
Оренбургскую дорогу.
     Гаврила  поругивал  Пугачёва,   говорил,   что  он  самозванный  вор,
послушай-ка,  мол,  что про него,  злодея, казанский архиепископ Венимин в
бумагах пишет... Тогда Долгополов разоткровенничался, сказал:
     - По правде-то,  я  не сына еду искать,  как тебе сказывал,  а  этого
злодея.  Я  покойного государя знавал,  он  мне за овёс должен остался сот
семь,  поболе...  Ежели оный злодей доподлинный государь,  спрошу долг,  а
ежели нет, назовусь купцом, так, полагаю, вешать меня будет не за что...
     К  вечеру  встретили запряжённую четвернёй карету.  В  карете  старый
барин с  седыми усищами трубку курит,  рядом с  ним  старуха в  чепце,  на
запятках лакей.  А  сзади  -  обоз,  на  пятнадцати подводах барское добро
везут. На переднем возу девка с двумя кошками.
     - Откудова, куда? Кто такие? - не утерпел Долгополов.
     - Барин Зотов,  секунд-майор в  отставке,  в  Казань перебирается,  -
ответил с воза рыжий мужик.
     - А пошто в Казань?
     - Животы  спасаем.  Лихо  у  нас,  -  и  мужик махнул рукой в сторону
Оренбурга.
     Долгополов переглянулся с  кузнецом Гаврилой,  вздохнул,  прочёл  про
себя  "умную"  молитву.  По  дороге  -  гонцы  взад-вперёд  на  взмыленных
лошадёнках,  надетая через плечо кожаная с  медными бляхами сумка бьёт  по
бедру.
     - Дорогу, дорогу! - кричат они.
     Попадались в  кибитках -  во  весь мах -  офицеры,  трусцой пылили на
двуколках  сельские  попики  в  поярковых,  порыжевших от  времени  шляпах
грибом.  Вышагивали, подоткнув подолы, странницы по святым местам. Плелись
слепцы, калеки, нищеброды.
     В  татарской  деревне  Долгополов нанял  возницей  татарина.  Поехали
дальше.  Стали  встречаться кучками  человек по  полсотне и  больше  пешие
русские мужики,  башкирцы,  татары.  Вид их необычен:  загорелые, обросшие
волосами, в лохмотьях, с топорами, пиками, дубинами.
     - Откудова бог несёт, братцы?
     - Из-под Берды, - отвечали Долгополову. - Царя-батюшку злодеи осилили
там,   с   малым  войском  в  горы  батюшка  ушёл,   а  мы  по  домам  вот
разбредаемся... Отвоевались!
     - С чем же воевали-то? У вас и оружия-то нет.
     - Ха,  с  чем!..  С  кулаками!..  По  тому по  самому наших там густо
полегло. Кои в плен забраны, кои побиты... Прямо тысячи... А мы утекли.
     - Что ж, виниться будете? - спросил кузнец Гаврила.
     - Пошто виниться...  Мы за правду стояли,  за землю,  за вольности...
Нам так и так пропадать.
     - Супротив кого же,  православные,  воюете вы?  -  улыбаясь,  спросил
Долгополов.
     Его телегу окружили. Высокий широкогрудый старик сказал гулким басом:
     - Мирских супротивников много,  мил человек... Господ будем щупать да
начальников.  Вся Русь вскорости возьмётся полымем,  уж  поверь.  Либо наш
верх содеется, либо миру окончание наступит.
     Долгополов тронулся вперёд. Из толпы закричали:
     - Эй, проезжающие! А что, солдатишек не чутко там?
     - Нет, - ответил кузнец, - шагайте смело.
     Вскоре  попалась  путникам ватага  арестованных крестьян,  человек  в
сорок.  Все  они  связаны  общей  длинной  верёвкой,  идут  в  две  вожжи,
непокрытые головы наполовину выбриты,  руки скручены назад, в глазах хмурь
и злоба.
     - Куда, солдатики, гоните? - спросил Долгополов.
     - В Казань, в Секретную комиссию, - неохотно пробурчали конвойные.
     - В чём проштрафились?
     - За  царя-батюшку постоять хотели,  родимый,  вот и  казнимся,  -  с
надрывом прокричал тоненьким голосом широкобородый дядя.
     На третьи сутки, поздним вечером, путники увидели, как горит в версте
от  дороги барский дом со  службами.  Со всех сторон на подводах и  вскачь
мчались  к  пожарищу  мужики  соседних  деревень,  весело  перебрасывались
докрасна раскалёнными словами:
     - Зачинается и у нас хвиль-метель!.. Ха-ха!
     - Четвёртое поместье на сей неделе пластает.
     - Ой, и лихо ж будет барам!


     Долгополов с  Гаврилой решили  остановиться в  большом  селе  Мазине,
недельку отдохнуть, переждать тревожное время. Поселились у старого попа -
отца Нила.  Поп жил,  как мужик,  грязно, с клопами, с тараканами, ходил в
лаптях,  в холщовых портках и рубахе, а сверху - ветхая ряса из домотканой
крашенины.  Церковную землю обрабатывал сам-друг с поповичем, возил навоз,
пахал,  сеял,  косил траву. Гаврила помогал отцу Нилу, Долгополов слонялся
без дела,  высматривал, вынюхивал, чем пахнет сегодняшняя жизнь. Повадился
он  к  старому пасечнику Прову,  на  речке возле леса  пчёл держал,  сорок
колодок барских да пять своих.  Даст купец деду копейку или две, а тот ему
мёду в угощенье.
     - Пчела  ныне  мёдиста,  -  говорит согбённый дедка  Пров,  -  гляди,
господь батюшка цветов-то што насеял да уродил.
     Разведут костёр,  Долгополов щепоть  чайку  принесёт,  попотчует деда
невиданной травкой.  Дед доволен: с мёдом, да при речке, да за разговорами
целый котелок опорожнят с гостем.
     К  деду  частенько хаживали крестьяне.  Как-то  под  вечер  собралось
десятка полтора молодых и старых мужиков,  среди них беглый солдат, бывший
в лагере Пугачёва,  и ещё барский конюх-парень,  - он накануне, по приказу
управляющего,  был выдран.  Появилось винцо.  Дед речист.  Подвыпив,  стал
небылицы говорить.
     - Доподлинно это Пётр  Фёдорыч,  своего  прародительского  добивается
престола.  Уж так,  ребятушки,  уж так,  - шамкал Пров; лицо и лысый череп
крылись потом.  - Петешествовал он по всему своему государству в тайности,
разведывал обиды да отягощения мужикам от бар.  И желал он ещё три года не
объявляться,  что жив, а токмо не смог стерпеть: уж больно в шибкой пагубе
простой  люд  живёт.  Он теперича,  наш надёжа-государь,  многими городами
завладел,  на Москву для покорения  сто  полков  отправил,  а  под  Кунгур
собственный  его  полковник Белобородов двадцать полков ведёт.  Два завода
государь в степу построил,  белый да чёрный  порох  вырабатывать  чтобы...
Белый порох, сказывают, шибко палит, а огоньку не даёт ни на эстолько...
     - Враки...  это...  как его... Уж я в точности ведаю, враки, дедка, -
перебил  беглый  солдат-пугачёвец;  левая  рука его подрублена под пазухой
саблей,  на перевязи; он лежал у костра, курил трубку, поплёвывал в огонь.
- Белого пороху вовсе нет, дедка, а чёрный, это... как его... есть. Много.
И пушки есть. Пушек без счёта. У Ново-Троицкой крепости они в шесть ярусов
понатырканы. А зовётся тая крепость Петербургом, а Чабаркуль - Москвой.
     Пасечник Пров озлился на беглого солдата, зафырчал:
     - Есть  белый  порох,   есть!   Мне   верные  люди  сказывали,   тоже
самовидцы...  И  ещё  сказывали:  приехали-де  в  Оренбург его  высочество
наследник Павел  Петрович  с  супругой Натальей Алексеевной,  и  сам  граф
Захарий Чернышёв с ними.  Ну,  знамо, и главный командующий, генерал-аншеф
Бибиков Александр Ильич, прикатил. Да как съехался Бибиков с государем, да
как  увидел точную его  персону,  зело устрашился.  Вовсе это  не  Пугачёв
Емелька,  как в  питерских манихвестах врут,  а  сам государь Пётр Фёдорыч
перед ним.  Что делать,  как быть?  Тут Бибиков глотнул из пуговицы лютого
зелья,  крикнул:  "Прости меня,  дурака, ваше величество!" и умер. Вот как
было дело-то... А ты баешь, служба, белого пороху нет... Есть белый порох!
Эй, ребята! Давайте-ка винца чуток.
     Мужики не знали,  кому верить:  сухорукому солдату или Прову,  однако
они  ловили каждое слово с  упоением,  поощрительно перемигивались друг  с
другом,  с  охотой поддакивали и Прову и солдату,  -  они в душе верили им
обоим.
     - Хоша  белого пороху на  свете  и  нет,  -  упрямо сказал солдат,  с
раздражением посмотрев на старика,  - одначе, это... как его... Одначе ты,
дедка...
     - Не может тому статься,  - оборвал солдата подвыпивший Долгополов, -
чтобы  сам  Павел Петрович с  супругой прибыл из  Петербурга.  В  газетине
печатали бы,  гонцы  бы  скакали,  скороходы,  скоморохи...  Я  из  Москвы
недавно, в известности был бы об этом самом.
     - Ну вот,  толкуй,  кто откуль,  -  недовольно перебил купца пасечник
Пров.  - А я-то знаю доподлинно. Нашему мельнику отписывал про это Гаврило
Ситников,  служитель  Юговского завода,  он  ныне  при  армии  государя  в
атаманах ходит. Ему ли уж не знать!
     - Да уж это так,  - поддержали деда со всех сторон. - Мимо нас беглые
то и дело сигают:  кто к царю в войско, кто от царя... Много верных толков
идёт в народ...  Ну и приврут когда,  уж без того слово не молвится, а всё
же таки...
     - Да и каждому разуметь можно, - опять начал пасечник Пров, - ежели б
то  был  не  подлинный  государь,   давно  бы  царица  против  него  полки
прислала...  А  где они,  полки-то?  Пришлют роты две-три,  и те без вести
пропадут...
     - Ну,  а  кто же царя под Бердой-то разбил?  -  прищурился на старика
Долгополов.  -  Мне  повстречались давеча мужики в  дороге из  его  армии,
сказывали.
     - Врут мужики твои, либо ты врёшь! - закричали на Долгополова. - А мы
всё с часу на час ждём,  чтоб быть за государем.  Хоша Катерине Алексеевне
присягу и  принимали,  токмо не  от чистого сердца,  а  поневоле.  Раз она
бабского званья, так пущай бабы и служат ей.
     Разговоры велись до глубокого вечера.  Вот и заря угасла, пчёлы спать
легли,  перекрякивались утки  в  камышах,  потянуло из  лесочка  смолистым
запахом.  Выпито компанией изрядно.  Конюх Гараська,  что вчера выпорот на
конюшне был,  слетал к целовальнику за водкой.  Долгополов на это дело три
гривенника дал.  Гулянка продолжалась.  Костёр жарко потрескивал. Гараська
плакал, бил себя в грудь, скрежетал зубами:
     - Вот  токмо  пусть,  токмо пусть государь придёт али  гонец евонный,
кишки управителю выпущу... Не трог мужиков!
     - А  помещика-то,  барина-то своего,  будешь вешать?  -  глядя на его
буйство, хохотал народ.
     - Пошто?!  -  крикнул Гараська и  перестал плакать.  -  Барин  у  нас
добрецкий, худа от него нет никому... Да и наезжает к нам редко...
     - Это всё едино,  -  шумели мужики.  -  Худ ли,  хорош ли,  а  вешать
неминуемо. От царя-батюшки указ: дави!..
     Пьяный солдат совался у  костра носом,  приплясывал,  падал на землю,
шумел:
     - При  государыне Анне Ивановне служил!  А  вот  теперя батюшке Петру
Фёдорычу этого...  как его...  довелось служить... мирскому печальнику. Он
до простого люда жалостлив!
     - Эка штука -  Анна Ивановна твоя,  -  перебил его дед Пахом. - Я при
самом Петре Перьвом службу нёс,  да и то молчу, - кряхтел старик, стараясь
приподняться с четверенек. - Он, царь-отец, может, своеручно дубинкой меня
на смотру вдоль спины огрел... Да и то молчу... Он крут был, покойничек...
А белый порох есть. Без полымя палит... Есть белый порох, есть!..
     Пьяный Долгополов шёл домой один.
     - Ур-ра, царю Петру Фёдорычу!.. Ур-ра!! - не помня себя, вопил он.
     Тут  на  него  наехал всадник,  нагайка с  визгом опоясала его  вдоль
спины,  он сверзился под изгородь в крапиву и потерял сознание. Как сквозь
сон чувствовал: волокут его за ноги по земле и накладывают в зашиворот.


                                    2

     Ранним утром  Долгополов сидел  в  поповской избушке против офицера и
трясся,  как  в  лихорадке.  Всё вчерашнее вылетело из  головы,  в  мыслях
мелькало:  "Фальшивый вексель,  фальшивый вексель, купец Серебряков погоню
из Москвы послал...  Пропал я..."  У  печки седовласый поп в лаптях трубку
курит,  на  пол  поплёвывает,  взглянет исподлобья на  купца -  улыбнётся,
взглянет на офицера - нахмурит брови. Попович курицу щиплет, матушка блины
печёт.  А  в  церковной ограде восемь под  сёдлами коней пасутся,  солдаты
врастяжку на траве лежат.
     Начался допрос с острасткой, то есть с поднесением офицерского кулака
к  бородёнке Долгополова и  с  угрозой  выбить  зубы,  на  что  Долгополов
смиренным голосом ответствовал,  мол,  зубы  у  него давно выбиты,  а  что
касаемо векселя...
     - Какого векселя?..  Отвечай на вопросы,  мерзкий дурак! Мне возиться
некогда с тобой.
     Долгополов тотчас смекнул,  что дело тут не в  векселе,  значит,  всё
слава богу,  из остального всего можно,  как ни-то, выкрутиться... Паспорт
есть, денежки в штанах. Он сразу взбодрился.
     Стал показывать,  что он  ржевский купец Остафий Трифоныч Долгополов,
стал густо врать,  что у него во Ржеве две мельницы,  фабрика канатная, на
три  раствора лавка с  красными товарами,  он  при  дворе бывал,  овёс для
царских  конюшен доставляет,  саму  матушку-государыню,  ее  императорское
величество,  Екатерину Алексеевну не единожды видывал.  А  ищет Долгополов
распутного сына  своего  Ваську:  он,  наглец,  с  красным товаром в  орду
поехал,  да,  надо полагать, и товар и деньги пропил... Ах, как наказан он
сыном от господа!
     Узнав  о  богатстве Долгополова и  просмотрев подорожную его,  офицер
тотчас изменил своё отношение к нему:
     - Вот что,  господин купец...  Поелику пред законом её величества все
равны,  то  я  вас,  в  силу  долга  и  присяги,  обязан привлечь за  ваши
крамольные вчерашние кличи... Кому вы кричали "ура"?
     - Не помню-с. Зело пьян был, васкородие. В забвении-с... Хоть убейте,
ей-ей,  ничего не помню-с.  Окромя сего,  не угодно ли в картишки со мной,
васкородие, на золотце?
     Офицер  был  умягчён питательным обедом,  крепкой выпивкой и  золотой
игрой.  В  игре  офицеру  дьявольски везло.  Долгополов от  подозрения был
освобождён,  офицер  перепорол на  соседнем селе  восемь  человек да  двух
поджигателей повесил,  в  селе же Мазине,  где квартировал купец,  наказал
розгами  двенадцать  крестьян  и   увёз  с  собой  закованного  в  кандалы
солдата-пугачёвца.
     По отъезде офицера с карательным отрядом отец Нил перекрестился, взял
Долгополова за плечи, сказал:
     - Ну, чадо Остафие, возблагодарим господа, еже избавил еси тя...
     Оба встали на колени и кланялись в землю с усердием.
     На другой день Долгополов заторопился ехать дальше.  Кузнец Гаврила в
ночь от него сбежал,  сказывают - поймал в поле барского коня и махом утёк
в Уфу, будто бы в стан самого Емельяна Пугачёва.
     Долгополов двинулся с  верным  татарином Махметом.  Стали  попадаться
частые пугачёвские разъезды. Татарин присоветовал сказывать встречным, что
едут-де  они  к  государю.  Долгополов  так  и  делал.  Поэтому  обиды  от
пугачёвцев путникам не  было.  Из  разговора татар да башкирцев Долгополов
примечал, что были те к Пугачёву весьма усердны.
     - Царь-бачка  на  реке  Миас  пошла,  оттуль  побежит крепости брать,
воевод крошить. Красноуфимск заберёт да Осу. Оттуль на Казань...
     - Ну,  а что,  -  любопытствовал Долгополов, - доворян-то много извёл
царь-батюшка?
     - У-у-у...  Борони бог! - защуриваясь, причмокивая, взмахивали татары
руками. - Бульно много... Что дворян, что офицеров...
     - Ну, а купцов не вешает?
     - Нет, - сказал татарин.
     - Ну, слава богу. Я купец.
     - Купцам он...  секим башка!  - Татарин, ударив ребром ладони себе по
шее, вытаращил глаза на купца.
     Долгополов съёжился, испуганно передохнул.
     В  селе  Яныч  Долгополова окружили мещеряки и  татаре:  "Куда едешь?
Пошто едешь?"
     - А  еду я к великому государю Петру Фёдорычу искать приказчика...  С
товаром поехал,  без вести пропал. Пущай государь по своей великой милости
сыск учинит подлецу!
     Бывший тут  "походный мещерятский полковник",  мулла  Канзафар Усаев,
увидя в телеге Долгополова туго набитую кису, строго спросил его:
     - Куда едешь? Какой дела? Какой прикащик? Чего врёшь?..
     Он вытащил кинжал,  раскосыми глазами стал рассматривать клинок, стал
щупать на ноготь лезвие.
     Долгополов оробел,  подумал:  "Влопался,  никак.  Кажись,  бунтовский
начальник?" И, запинаясь, ответил:
     - Я везу государю подарок из Питера.
     - А  ну,  кажи!  -  ещё  строже приказал видный,  дородный Канзафар и
посверкал кинжалом.
     Долгополов нехотя развязал кису.
     - Карош подарок, шибко карош, - проговорил Канзафар.
     Он  был  очень  подозрителен и  решил  сопровождать купца до  царской
ставки.  Приняли путь  к  городу  Осе.  Разъезды попадались ещё  чаще,  но
путников никто теперь не останавливал.
     На другой день Канзафар стал настойчиво приставать к  купцу,  от кого
он  везет подарки государю.  Долгополов сначала мялся,  потом не колеблясь
объявил,  что  едет  он  с  дарами  от  великого  князя  цесаревича  Павла
Петровича. Жирное скуластое лицо Канзафара растеклось в сладостную улыбку.
Прикряхтывая,  он  зачастил:  "Якши,  якши,  якши!"  и  послал сына своего
предупредить государя о радостном известии.


                                    3

     Через три  дня  Долгополов прибыл в  войско.  Пугачёв стоял в  сорока
верстах  от  Осы.  Сын  Канзафара Усаева,  присланный своим  отцом,  успел
прискакать сюда ещё вчерашний день.  Весть о  гонце от наследника престола
стала известна многим.
     Долгополов был позван к  Пугачёву.  С  немалым трепетом он подходил к
царской  палатке:   вот   сейчас  увидит  государя  императора,   бритого,
напудренного,  в буклях, в треуголке, в высоких тугих ботфортах. Но, войдя
к царю,  он остолбенел,  едва не крикнул: перед ним сидел на ковре, поджав
по-татарски  ноги,  чернобородый дядя  в  шёлковом халате,  лицо  крепкое,
румяное, с загаром, тёмные глаза, выпуклые, быстрые, почти весь лоб закрыт
в  кружок подрубленными,  наперед зачёсанными волосами.  Всё же Долгополов
низко поклонился.
     - Здорово,  дедушка,  -  ответил Пугачёв.  В палатке никого больше не
было.  -  Что за человек, откуда прибыл, к кому и зачем? - спросил Пугачёв
негромко, усталым голосом.
     - Я  ржевский купец Остафий Долгополов,  прибыл к вашему величеству с
подарками от великого князя, наследника Павла Петровича.
     - Гм,  -  промычал Пугачёв,  и под его усами мелькнула едва приметная
улыбка. - От наследника, говоришь?
     - Так точно, ваше величество... Павел Петрович приказал вам кланяться
и  вот  подарочки шлёт,  -  и  Долгополов,  развязав чёрную козловую кису,
вышитую мишурой,  стал подавать дары:  шапку с золотым позументом,  сапоги
красные, отороченные серебром и мишурою, перчатки замшевые, шитые шёлком.
     - Благодарствую,  -  сказал Пугачёв,  - и тебе и Павлу Петровичу! Ну,
каков он, всё ли благополучен?
     - Он молодец хороший,  ваше величество. На немецкой принцессе изволил
обвенчаться.
     - Как звать принцессу?
     - Наталья Алексеевна...  У  меня  и  от  неё  есть  вашему величеству
подарок,  два,  многой цены  стоящие,  камня,  -  и,  привстав на  колени,
Долгополов подал  государю  два  самоцветных камушка:  восточного хрусталя
сердечко и четырёхугольный желтоватый.
     Взяв на  ладонь,  Пугачёв полюбовался ими,  лизнул один,  сунул оба в
карман за пазуху.
     - Гм, - крепко сказал Пугачёв и сдвинул брови.
     По спине Долгополова забегали мурашки.  Запинаясь и  отвешивая низкие
поклоны, он зашамкал:
     - А  я  служил при вашем величестве и ставил овёс для лошадок ваших в
Рамбове.  Я  сразу узнал вас...  Вы  были ещё великим князем тогды,  и  за
пятьсот четвертей мне контора не заплатила.
     - Ага! Помню, помню тебя... Знаю и то, что должен тебе.
     - А  я  теперича в  несчастьи,  ваше величество,  дорогой-то ограбили
меня.
     - Молись богу,  старче, вот разбогатею, всё уплачу, да, сверх того, и
награду примешь.
     Надо платить.  Пугачёв сразу понял,  что перед ним плут и проходимец.
Он лихо посмеивался в бороду, щурил глаз, покрякивал.
     Долгополов в свою очередь понимал, что бородатый казак, прикинувшийся
императором,   ни  капельки  ему,  Долгополову,  не  верит,  только  ловко
прикидывается, что верит.
     Вслушиваясь,  как  сдержанно шумит  и  топчется  за  палаткой  народ,
Пугачёв что-то про себя решил. Он похлопал в ладоши. Вошёл Яким Васильевич
Давилин. Пугачёв приказал приподнять полы палатки и, увидав стоявших сзади
казаков:  атамана Овчинникова,  Перфильева,  Творогова,  Канзафара Усаева,
Ильчигула, Чумакова и других, велел им войти в палатку.
     - Садитесь на чём стоите, господа, - шутливо сказал он.
     Все сели на ковёр, плечо в плечо.
     - Вот, прислушайтесь, господа генералы, и вы, атаманы... Сей день бог
великую радость послал мне,  -  и Пугачёв,  указав на Долгополова, спросил
его: - Ты с чем, дедушка, прислан? Говори!
     - А прислал меня, ваше величество, наследник Павел Петрович. "Поезжай
немедля, - говорит, - посмотри хорошень, доподлинно ли то родитель мой, да
вертайся, - говорит, - обратно с отповедью".
     - Узнал ли ты меня?  -  ликующим голосом воскликнул Пугачёв и вскинул
голову.
     - Как не узнать!  - захлебнувшись восторгом, воскликнул и Долгополов.
- Вы  в  Санкт-Петербурге жаловали меня,  ваше величество,  вот этим самым
зипуном и шапкою...  - Купец дёрнул за лацкан у своего купленного в Казани
на барахолке коричневого зипуна,  тронул бархатную,  с мерлущатым околышем
шапку и убеждённо сказал собравшимся: - Вы, господа великие начальники, не
сумлевайтесь: есть он доподлинный император Пётр Фёдорыч, уж я точно знаю,
много раз в Питере видывал их особу.
     Пугачёв показал старшинам подарки, затем сказал хмуро:
     - Сделайте народу  объявление о  сей  радости нашей.  И  пускай прочь
расходятся, каждый ко своему месту!
     Все вместе с Долгополовым ушли.  Остался один Перфильев. Полы палатки
опустились. Корявый Перфильев, крутя ус, проговорил:
     - Сдается мне, не высмотрень ли это подосланный... Помнишь, государь,
как граф Орлов подослал меня схватить? Надо глаз да глаз за ним!
     - Нетути,  -  молвил Пугачёв рассеянно,  -  этот человек верный! Он в
Рамбове у меня бывал.
     - Ну, как хошь... Тебе с горы виднее, - грубовато сказал Перфильев.
     Свидание и  весь разговор государя с Долгополовым облетел за ночь все
войско.  Большинство уверилось,  что  старик прибыл послом от  цесаревича,
стало быть,  царь-батюшка есть воистину Пётр Фёдорыч Третий,  не  для-ча и
мозги ломать.
     И  были среди яицких казаков,  старшин и есаулов такие,  кои в другой
раз приступили к Пугачёву:
     - Веди нас, ваше величество, на Москву! Непокорных князьёв да графьёв
мы переловим, а простой люд за тебя весь горою! И наследник престола там с
войском... И все прочие близкие твои!
     Пугачёв не  очень-то надеялся на "близких" своих в  Москве и  отвечал
людям с хитринкою:
     - Время,  время детушки,  не приспело ещё мне!  Яблочко созреет, само
упадёт...  Вот втапоры и царь-колокол подымем,  и из царь-пушки пальнём по
супротивнице моей Катьке...  Расходитесь,  молодцы, с богом по местам. Сам
ведаю, когда нам милостью божией на Москву идти.


                              Гяляаявяая VII

                           НА БЕРЕГАХ РЕКИ КАМЫ


                                    1

     Оса стояла в  трёх верстах от  Камы,  на главном Казанском тракте.  С
падением Осы мятежникам открывался свободный путь на Казань.  Узнав, что к
Осе  приближаются толпы пугачёвцев,  казанский губернатор фон  Брант забил
тревогу.
     В распоряжении губернатора военной силы было слишком мало.  Он послал
гонца в  Сарапуль с  приказом находившемуся там  майору Скрипицыну немедля
выступить со своим отрядом на выручку Осы.
     По  дороге Скрипицын присоединил к  себе  отряд капитана Смирнова,  а
также  воинскую  команду  Рождественского завода;  всего  скопилось двести
солдат и  сто  вооружённых крестьян.  С  этой горсткой бойцов Скрипицын 18
июня  пробился без  потерь в  крепость.  Всего защитников Осы  было тысяча
человек, при тринадцати пушках.
     Едва успел майор Скрипицын осмотреться и  принять общее командование,
как  к  пригороду подступил сам  Пугачёв.  Он  расположился станом в  трёх
верстах от Осы и послал в крепость приказ: "Сдавайтесь на милость". Ответа
он не получил и велел рассёдлывать коней, идти на штурм.
     Пригород Оса имел тесную крепостцу:  вал, деревянные стены с башнями,
за стенами жались друг к другу Успенская церковь,  канцелярия,  воеводский
дом и склады.
     Дозорные увидели движение в  стане пугачёвцев.  В  пригороде поднялся
переполох:  женщины,  старики,  чиновный люд  ломились в  крепость спасать
животы  свои.  Майор  Скрипицын,  воевода Пироговский и  унтер-шихтмейстер
Яковлев всячески ободряли жителей. Капитан Смирнов даже вышел с отрядом из
крепости,  чтобы отбросить башкирские толпы.  С крепостных батарей открыли
огонь картечью,  осаждённые стреляли из бойниц по врагу без умолку, лили с
навесов  горячую  смолу,  скидывали  брёвна,  швырялись камнищами.  Однако
Смирнов был  сломлен,  бежал  за  стены,  часть  его  людей  ушла  в  стан
мятежников.
     Пугачёв наблюдал штурм издалека.  У него только три пушки, одну пушку
разорвало.  Он  не  хотел  зря  терять людей,  приказал дать  отбой,  чтоб
назавтра увеличить штурмующие силы и сразу раздавить Осу.
     Яицкие казаки кучкою гарцевали вокруг крепости, кричали:
     - Сдавайтесь, сдавайтесь! С нами сам батюшка Пётр Фёдорыч...
     Пугачёв со старшинами ехал берегом Камы,  хозяйским глазом осматривал
течение реки,  выбирал место для переправы войск,  чтобы в  скором времени
двинуться дальше, к Казани. Дорога плоха, шла нагорным лесистым берегом, в
логах она спускалась в мочажины, мосты через речушки ветхи.
     - Наумыч,  -  обратился Пугачёв к  ехавшему рядом колченогому атаману
Белобородову.  -  Пошли ты  по  деревням,  пущай мужики день и  ночь мосты
ладят, в топях гати мостят, дороги ровнят.
     Возле деревни Пристаничной,  пониже острова, ватага рыбаков бродила у
берега  с  сетью.   Увидав  на  горе  всадников,  рыбаки  приостановились,
защищаясь ладонями от солнца, задрали вверх бороды.
     - Здорово,  детушки!  - крикнул Пугачёв и стал со свитой спускаться к
воде: с откоса посыпался песок и галька. - Ну, как рыба, ловится?
     Голоногие,  без  порток,  рыбаки,  спешно  подтянув сеть,  вылезли на
берег,  подолы посконных рубах  у  них  взмокли.  Дед  прищурил на  гостей
белесые глаза, сказал:
     - Рыба ничего, рыбы довольно живёт в нашей реке. А вы кто такие?
     Белобородов, улыбаясь глазами, пробасил:
     - Нешто не  видишь,  старый хрен?  Вот -  государь наш,  -  и  кивнул
головой на Пугачёва.
     Государь был  в  обшитом  позументами  шёлковом  бешмете,  в  высокой
мерлушковой шапке,  за зелёным кушаком у него два пистолета,  вдоль  бедра
сабля,  в руке подзорная труба. Чёрный рослый конь плясал под ним. Разинув
рты,  вся ватага бросилась, как встрёпанная, надевать портки. Приведя себя
в порядок, народ повалился в ноги Пугачёву:
     - Встаньте, детушки, не страшитесь: я защита ваша!
     Четырёхлеток Фомка,  стоявший у куста в драной рубашонке, - в прореху
большой синеватый пуп торчал -  увидав,  как мужики пали на колени,  вдруг
заорал блажью: "Ой! Ой! Ой!"
     - Брось выть,  пошто кричишь?  -  сказал Пугачёв.  -  Заедку,  малец,
хочешь?  Скусная заедка...  Держи!  -  и  бросил примолкшему Фомке розовый
пряник.
     - Кланяйся,  сукин сын, - строжились повеселевшие крестьяне. - Скажи:
спасибо, надёжа-осударь!
     - Па-а-си-бо,  -  хрипло протянул Фомка и,  тоже повеселев,  принялся
грызть подарок.
     - Пошто,  пузан,  плакал?  Испугался,  что  ли?  -  опять  проговорил
Пугачёв, улыбаясь на мальчонку.
     - Спужа-а-а-лся,  -  пыхтел, усердно жуя, Фомка. - Думал: ба-а-рин...
мужиков драть бу-ди-и-шь...
     Все засмеялись -  всадники и рыбаки. А Фомка ещё сильней запыхтел, из
левой ноздри его выскочил пузырь.
     - Откуда будете, крещёные? - спросил Пугачёв крестьян.
     - Кои из Пристаничной,  кои из Зубачёвки,  а  вот мы с Назарием,  два
старика, государственные, твоей милости, крестьяне села Дубровы, уж прости
нас, дураков, твоё царское величество...
     Пугачёв  попросил  крестьян  указать  удобное  место  переправы:  два
старика вскарабкались на запасных лошадей, и все двинулись вперед. Дорогой
Пугачёв расспрашивал стариков про  помещиков,  про  тяготы...  А  знают ли
крестьяне, что он, великий царь, жалует их землёй, и вольностью, и честью?
Старики радостно поддакивали, кивали головами, утирали кулаками слёзы.
     Обласканные,  взволнованные,  они наперебой рассказывали государю про
своё житьё-бытьё. Народишко зашевелился в ихнем месте ещё в прошлом году о
Рождестве.  Прикатил к  ним  напыхом отряд  башкирцев,  коней  в  пятьсот.
Набольший указ вычитал,  что  царь Пётр Фёдорыч жив и  стоит-де  силою под
Оренбургом.  Мужики враз  поверили,  и  набольший приказал слать  выборных
крестьян под  Уфу,  к  графу  Чернышёву,  с  объявлением о  своей государю
покорности.
     - Как  нам  было сказано,  мы  так и  повершили.  А  нынешним годом о
масленице нагрянул к  нам твоей царской милости атаман Носков с шайкой,  и
наказал он  нам  быть  сторожкими от  набегов казённых отрядов солдатских,
велел расставить бекеты,  караул держать.  Опосля того наехал Фёдор Шмотин
со  своей шайкой,  велел делать по  сёлам заборы из жердья с  двух сторон,
чтобы солдатишкам препону положить. И был в его команде Воткинского завода
мастеровой Тимофей, по прозвищу Коза...
     - Знаю,  знаю Козу.  Изрядный мастер.  Он  при мне сейчас,  -  сказал
Пугачёв, вздохнув при мысли о злой гибели механикуса.
     - Во-во!  - оживились старики. - Сделал тот человек деревянную пушку,
не хуже чугунной. И краской выкрасил. А первого апреля, как сейчас помним,
подошла к  нашему селу  казённая команда смуту прекращать:  "Пли да  пли!"
Тимофей Коза  из  деревянной пушки  два  раза  и  ахнул.  С  ружей палили,
каменьем швырялись.  Одначе команда казённая верх взяла, вломилась в село,
многих наших порубила и село огню предала.  Мы в бег ударились, а кой-кого
заграбастали  да  в  Казань  на  расправу  увели...   Вот,   твоё  царское
величество, как дела-то у нас вершились.
     Пугачёв слушал со вниманием,  то вздыхал,  то покрикивал: "Ой, черти,
ой, черти!" Потом сказал:
     - Казань возьму,  всем верным моим крестьянам,  что в  тюрьме маются,
свободу дарую. А на место их, в тюрьму-то, врагов наших упрячу!
     Место  переправы выбрано было  против  Рождественского завода.  Завод
стоял на том берегу, за сосновым бором, попыхивал дымом и копотью.
     - Белобородов!  - крикнул Пугачёв и насупил брови. Тот быстро сдёрнул
шапку  с  чёрной головы.  -  Скажи  Дубровскому,  пущай писчики экстренные
приказы пишут моим именем,  чтоб все деревни оповещены были:  на сем месте
плоты ладить,  лодки да челны гуртовать,  баржи гнать сюды со всех местов.
Всё оное повершить в трое суток!
     Казаки  спешились,   воткнули  в  песок  пики,  прислонили  к  кустам
самопалы,  чтобы разводить костёр.  Ординарец,  казак Ермилка,  поскакал к
рыбакам за котлом и рыбой.
     День ясный,  тёплый,  на душе Пугачёва хорошо.  У  него опять большая
армия,  и  народ всё прибывает к  нему.  Он знал,  что Оса завтра же будет
взята,  путь на Казань свободен:  Михельсонишка где-то закрутился в горах,
отстал,  князья Долгоруковы да Щербатов сидят в  Оренбурге с солдатишками,
Деколонг в Челябе... Самый раз дело творить.


                                    2

     Перестрелка продолжалась. Казаки возле стен горланили:
     - Ежели не верите,  что истинный государь,  посылайте к  нам знатеца,
пусть дознается!
     После обеда того же дня пойманный башкирец показал:  у царя-то восемь
тысяч войска,  много пушек,  вдосталь пороху.  Население приуныло. Воевода
собрал народ в  крепость,  всё  начальство появилось на  паперти Успенской
церкви.
     - Пригород наш окружён со всех сторон,  -  говорил воевода,  - помощи
ждать неоткуда. Вот, решайте. А моё слово - биться до последа.
     Народ разделился на два лагеря.  Одни настаивали, что надо защищаться
против вора, другие, - что надо сложить оружие: Пугачёв не вор, а истинный
царь Пётр III. Страсти крепли. Попахивало дракой.
     Тут  вышел из  толпы отставной сержант гвардии Анцыферов.  Старый,  с
торчащими,  как у кота,  усами, с седой косой, лежавшей на спине, он был в
ветхом мундире, подпирался палкой с завитком, семенил мелкими шажками.
     - Его величество покойного государя Петра Фёдорыча я  самовидцем был.
Я  у его величества на карауле стаивал.  Дозвольте во вражий стан сходить,
дознаться!
     Тогда написали на имя Пугачёва предложение, сунули записку в зелёного
стекла штоф,  и,  как подъехали к  стене яицкие казаки,  силач-целовальник
Михайло Калач швырнул в них этим штофом:
     - Лови!
     Царский стан в  трёх верстах,  на берегу Камы.  Когда прочли Пугачёву
бумажку, сказал он:
     - Ага, смотрины! Ладно... Седлай коня под хрыча-сержанта. Пускай едет
сюды.
     После обеда он был навесёле, приказал адъютанту скликать в круг сотни
две казаков, созвать старшин, сотников, есаулов, хорунжих.
     - Вот, детушки, - сказал, посмеиваясь, Пугачёв. - Сейчас смотрины мне
будут,  вдругорядь удостоверитесь,  что есть я  истинный царь Пётр Фёдорыч
Третий.   Нуко-ся,  детушки,  дайте  мне  казацкую  одёжину,  коя  погаже,
оболокусь в неё, пускай по обличью узнаёт.
     Одетый простым казаком, Пугачёв вышел из палатки, спросил:
     - Что, не приехал ещё?
     - Едет.
     - Двадцать казаков-молодцов -  становись в  ряд.  Я  в  серёдке стану
двадцать первым.
     Шеренга  бородатых казаков  построилась.  Гвардии  сержант Анцыферов,
сухопарый,  высокий и согбённый,  в застёгнутом на все пуговицы мундире, с
тремя  медалями и  в  напудренном парике,  подведен был  к  кучке старшин.
Указав на шеренгу,  главный атаман и походный полковник Белобородов сказал
ему:
     - Вот,  старичок служивый,  посередь этих  казаков его  императорское
величество изволит упомещаться.  Присмотрись и  узнай  владыку своего.  Он
нарочно облик простого казака принял, без обману чтоб...
     Гвардии сержант кивнул головой,  покашлял, пожевал губами, ссутулился
и,  подпираясь палкой,  мелкими шажками подсеменил к живой шеренге. Солнце
било ему  в  оловянно-блеклые,  обморщиненные глаза.  Он  прикрыл их,  как
козырьком,  ладонью,  прищурился,  подал  корпусом  вперёд  и,  пристально
всматриваясь в лицо и фигуру каждого казака, не спеша прошёл весь строй. В
конце сам себе скомандовал.  "Кругом! Ать-два", и круто повернулся. Его от
дряхлости качнуло в сторону.
     Вдруг  взгляд его  столкнулся с  хмурым взором Пугачёва.  Старик враз
остановился,  его  как бы  толкнул кто назад и  вбок,  для устойчивости он
растопырил ноги, упёрся палкой в землю и выпучил глаза.
     - Что,  гвардии сержант, узнаёшь ли меня? - властно, громко, чтоб все
слышали, спросил старого служаку Пугачёв и тяжко задышал, нахмурил брови.
     - А  господь  тебя  ведает,  -  зашамкал  тот.  -  Ежели  истинно  ты
ампиратор, так дивно помоложе втапоры был и... бритый. А теперича в бороде
вон.
     Все  присутствующие,  сразу  оробев,  водили  взглядом от  Пугачёва к
старику. Стоявший тут любопытства ради Остафий Долгополов приоткрыл рот и,
шевеля  ноздрями,   обнюхивал  воздух,  как  лисица.  Пугачёв  ещё  строже
насупился, ещё шумнее задышал.
     - Смотри, дед, лучше! Узнавай, коли помнишь меня.
     Народ затаил дыхание.  Задние приподымались на  цыпочки,  чтоб  лучше
видеть.  Всяк  понимал,  что,  ежели сержант не  угадает,  будет худо ему.
Понимал, надо быть, и старик это. Но не страх, а глубокое раздумье было на
лице  его.  Сугорбясь и  покашливая,  подошёл  он  вплотную к  Пугачёву и,
прищурившись,  пристально,  как в зеркало, вглядывался в прихмуренное лицо
его.  Сделалась глубокая кругом тишина. И вдруг негромко, так, что Пугачёв
едва расслышал его, негромко, но строго старик вопросил:
     - С Катериной-то, царицей-то, как? Уймёшь, да рядком и сядешь, нам на
погибель... Ась?..
     Голова  сержанта тряслась,  он  пуще  сощурил глаза,  наморщил нос  -
кошачьи усы его встопорщились.  Враз ухватив всё, что сказал и не досказал
старик,  Пугачёв одну руку опустил ему на плечо,  другую вскинул в сторону
бугорка, где, темнея в голубине небесной, стояла виселица-глаголица:
     - Видишь?  Это ей со дворянством,  Катьке моей,  гостинец... Чуешь ли
меня, старче?
     - Чую...   Чую...  ваше...  величество!  -  гаркнул  внезапно  старый
сержант, отступил на шаг и - руки по швам - замер, как в строю.
     - Значит, признаёшь, друже? - поднял Пугачёв голос и взыграл глазами.
     - Признаю, ваше величество!
     Вся толпа вдруг разрядилась дружным выдохом, все заулыбались. Пугачёв
неторопливо стирал с  побелевшего лица пот.  Затем он  шагнул к  старику и
крикнул ему в рот, как глухому:
     - В  таком разе  иди  к  своим да  толкуй,  чтоб не  противились мне,
государю вашему, а я уж позабочусь о всех!..


     Воевода Ф.  П.  Пироговский,  тот, что был в гостях у Зарубина-Чики в
Чесноковке,  ещё майор Скрипицын,  духовенство и народ, бывший в Успенской
церкви, набросились на возвратившегося сержанта: ну что, ну как, похож ли?
     - Ежели по волосам да по глазам, быдто он и не он, - ответил сержант:
- а по слову своему правильному -  царь и есть...  Полагаю я, старый, так:
неча нам кровь своевольно лить, покоряться нам ампиратору без бою!..
     После  минутного молчания майор  Скрипицын,  потупив глаза  в  землю,
сказал:
     - У нас весьма мало патронов да и пороху.  И силы наши ничтожны.  Моё
мнение - пока не поздно, сложить оружие.
     - Как  же  это  можно?!  -  сверкая  глазами,  воинственно проговорил
унтер-шихтмейстер Яковлев. - За сдачу без боя государыня не похвалит нас.
     - Государыня  не  похвалит,   зато  государь  скажет  спасибо!   -  с
горячностью выкрикнул низенький, быстроглазый подпоручик Фёдор Минеев.
     Все головы разом повернулись к  нему.  Воевода застучал в пол шпагой.
Начальник гарнизона майор Скрипицын вскочил, закричал:
     - Арестовать,   арестовать  мальчишку!   Вы,  подпоручик,  какого  же
государя в виду имеете?
     - Петра Фёдорыча,  вот какого!  -  неожиданно прогудел вместо Минеева
тучный,  красноносый протопоп.  Он поднял обе руки и,  потрясая ими, гулко
говорил:  - Сон видел аз, грешный. Сама богородица явилась, рекла: понудь,
протопоп,  возлюбленный  народ  мой:  да  преклонятся  Петру,  восставшему
супротив жены прелюбодейные...
     - Сдаваться, сдаваться! - громкогласно поддержали протопопа в толпе.
     Народ опять пришёл в волнение.  Начальство растерялось.  Арестованный
офицер  Минеев  передал  шпагу  Скрипицыну  и   был  уведен  солдатами  на
гауптвахту. Воевода тянул бесновавшегося протопопа за рясу:
     - Опомнись, отец Панфил.
     Тот вырывался, тряс кулаками, вопил:
     - Оставь, куда тянешь!.. Сон видел я. Богородица...
     - Сдаваться, сдаваться! - орал народ.
     Майор Скрипицын и капитан Смирнов, чтоб положить конец шумной распре,
сказали:
     - Давайте нам срок, будем за всех обсуждение иметь, как быть.
     День клонился к вечеру. Над лесами, за Камою, поднялись туманы.
     У царской палатки, называемой башкирцами кибиткой, стояли со знаменем
часовые и группа спешенных казаков с пиками, на пиках разноцветные флажки.
Сам Пугачев со старшинами и  дежурным Давилиным ожидали в  палатке,  какой
ответ даст  Оса,  обсуждали план штурма.  Пугачёв был  в  цветном платье -
кафтан в позументах, на груди звезда, сапоги красного сафьяна.
     - Я  полагаю,  -  говорил Белобородов,  -  надобно набить десятка два
возов сена,  да соломы,  да бересты и двигать их фрунтом к крепости,  а за
ними  казаки да  люди  наши.  А  как  придвинем ближе,  зажжём и  в  штурм
ударим... Я таким побытом взял Уткинский завод.
     Неожиданно ввели гвардии сержанта.  Пугачёв подбоченился. Увидав его,
старик пал на колени.
     - Ваше  ампираторское величество!  Как есть вы царь-государь,  народу
богоданный, об одном докладаю вам: выжди время, крепость твоя будет.
     Пугачёв милостиво протянул ему руку.  Сержант зажмурился и  облобызал
пахнувшую чесноком и бараниной руку государя.
     - Давилин!  Поднеси-ка старикану вина.  Пей, гвардии сержант! (Старик
выпил  изрядный стакашек крепчайшей водки  и  закашлял.)  Пей  ещё!  Редко
гостишь у меня...
     - Какое редко!  Докучаю ежечась...  Урра-а-а!..  -  завопил сержант и
выпил вторую чару,  вслед третью, забодал головой, стал отфыркиваться, как
конь в воде.
     - Ну,  гвардия сержант, теперь езжай обратно вспять. Толкуй офицерам,
чтоб ворота отворяли да  с  честью встречали меня.  Да мотри -  с  коня не
ляпнись,  как поедешь: вино дюже забористо, сам наследник в дар мне дослал
его.
     Старик стал от трёх чарок багровым, едва взобрался на коня и обратной
дорогой ехал в великой радости. Вёз его губастый казак Ермилка, сидели они
верхом двое на одном коне: впереди казак, сзади, крепко охватив казака под
мышки и припав к его спине,  трясся сержант.  Треуголку и палку с завитком
он потерял,  седая коса моталась по спине,  как маятник.  Закрыв глаза, он
сплёвывал,  что-то  бормотал,  потом  задудил  по-стариковски  жалостливую
песню:

                 Ах вы, бедные головушки солдатские,
                 Как ни днем, ни ночью вам спокою нет,
                 Что со вечера солдатам приказ отдан был,
                 Со полуночи солдаты ружья чистили,
                 Ко белу свету солдаты во строю стоят...

     В крепость вели его под руки. Он кричал:
     - Господа офицеры!  Полно,  не  противься...  Ниспослан нам подлинный
царь-государь Пётр Фёдорыч... Уррра-а-а!..
     Однако  и  весь  следующий день  прошёл  у  осаждённых в  совещаниях:
сдаваться или нет?  Пугачёв выжидал.  Но вот,  20 июня, поутру, не получив
ответа,  пугачёвцы  стали  приближаться  к  пригороду.  Впереди  двигалась
вереница  возов  с  горючим.  Из  крепости  прогремело несколько  пушечных
выстрелов,  башкирцы в  ответ пустили из луков рой калёных стрел.  Войдя в
пригород,  лошадей выпрягли,  возы  подталкивались людьми,  за  возами шло
войско с горящими факелами.  Опасаясь пожара,  жители кричали с крепостных
стен:
     - Стой, стой! Дайте нам сроку до завтрашнего дня, без драки сдадимся.
     Наступление приостановилось.


                                    3

     Ранним утром 21-го  ворота крепости распахнулись.  Войска с  воеводой
Пироговским и  прочими офицерами,  а также духовенство и вся масса горожан
при колокольном звоне вышли из пригорода с крестным ходом, с хлебом-солью.
Обезоруженные солдаты,  распустив по  плечам длинные волосы,  уныло шли  с
боевым знаменем.
     Вдали показался со свитой Пугачёв.
     Огромная  толпа,  предшествуемая  духовенством,  вразноголосицу пела:
"Спаси,  господи,  люди  твоя".  Гвардии сержант Анцыферов нёс  пред собой
запрестольный слюдяной фонарь  с  зажжённой свечой;  кашляя и  посовываясь
носом,  он тоже подпевал за толпой дребезжащим старческим баском: "Побееды
благоверному императору нашему  Петру  Фёо-о-доровичу на  супротивныя твоя
да-а-руяй!"  А  шедшая  впереди старушонка,  забыв  наставление попов,  по
старинке  верещала  фистулой:   "Благоверной  государыне  нашей   Катерине
Алексе-е-евне..." Сержант крикнул:  "Дура!" и, поддав ей коленом "киселя",
надсадно и  зычно,  чтобы  все  слышали,  запел:  "Императору нашему Петру
Фёдоровичу..."
     - На колени, братцы! Шапки долой! - раздались голоса.
     Все стали на колени.  Тучный,  в золотых ризах, протопоп, с крестом и
евангелием в руках, опустился возле воеводы, прямо в пыль.
     Тихим шагом подъехал Пугачёв,  взглянул хмуро на лежавшую у ног своих
толпу.  Под взором его жители сникли,  многих прохватила дрожь;  в  страхе
ждали, каким судом осудит их грозный царь.
     Только ребятишки бесстрашно столпились возле нарядного всадника.  Две
собачонки, побольше и поменьше, яростно облаивали царского коня. Проворный
казак  Ермилка ловко  поддел  на  пику  лохматую дворнягу и  швырнул через
плечо, а ребят разогнал, помахивая плёткой.
     Начальник  гарнизона  майор  Скрипицын,  униженный  и  растерявшийся,
скомандовал преклонить знамя. Пугачёв милостиво взглянул на майора, громко
проговорил:
     - Бог  и  государь прощают  тебя.  Ежели  будешь  верно  служить мне,
награждение примешь...  Белобородов!  Шпагу не отымать у его.  Что касаемо
остальных офицеров - отнять!
     Пугачёв слез  с  коня,  приложился ко  кресту и  приказал -  солдат и
жителей привести к  присяге,  воинскую команду отправить в лагерь,  солдат
остричь в  кружальце,  одеть  по-казацки,  в  крепости забрать все  ружья,
порох, пушки, а крепость сжечь.
     В  этот миг тарарахнул с крепостной стены пушечный выстрел.  За ним -
другой...  Картечь  трижды  метко  стегнула по  толпе.  Начался переполох,
крики:  "Измена!" Старый сержант бросил фонарь в пыль, со стоном свалился.
Вместе  с  ним  упало  с  десяток жителей Осы.  Сидевший на  коне  Остафий
Долгополов,  ахнув,  пронёсся прочь,  сослепу  налетел на  всём  скаку  на
всадника-башкирца, перемахнул через голову своего коня и ляпнулся в кусты.
     Пугачёв вскочил в  седло,  насупил брови,  обернулся к своим,  махнул
рукой.  Башкирцы и казаки бросились к крепости. Унтер-шихтмейстер Яковлев,
а с ним два престарелых солдата,  отказавшиеся пойти на поклон к "злодею",
были захвачены на крепостной стене,  у дымящихся пушек.  Их тут же подняли
на пики.
     Крепость запылала в трёх местах. Начался вольный грабёж пригорода.
     Вернувшись в ставку, Пугачёв произвёл майора Скрипицына в полковники.
     - Ведомо мне, что ты стоял за сдачу крепости без бою. Из твоих солдат
я божией милостью делаю Казанский полк. Ты будешь командиром...
     Бывший   тут   подпоручик  Минеев,   завидуя   внезапному  возвышению
Скрипицына, мстительно посверкал глазами на своего обидчика.


     Наутро были собраны яицкие казаки с  башкирскими старшинами.  Пугачёв
объявил им:
     - Ну,  детушки!  Получил я  с нарочным от наследника,  от сына своего
великого князя Павла Петровича,  богатые дары с письмом.  Назначает он мне
свиданьице на Волге.  Многое множество войск у него.  А посему мы,  божией
милостью, решили сегодня же выступить во город во Казань со всем воинством
своим верным.
     Под  вечер,   когда  крепость  вместе  с  церковью  догорала,  забили
барабаны,  затрещали  трещотки,  с  гиком  рыскали  по  стану  вестовые  -
пугачёвцы выступили походом вдоль реки.
     Ни  офицерам,  ни  даже  Скрипицыну  верховых  лошадей  не  дали,  их
рассадили по отдельным повозкам,  за ними негласный учинили надзор. Погода
стояла отличная.  Скрипицын вёрст пять  прошёл пешком.  Он  видел,  что  у
вольницы  мало  дисциплины:  башкирские  толпы  слабо  вооружены  и  плохо
обучены,  у  мужиков рогатины,  топоры да вилы,  дороги убойные,  в походе
полная  неразбериха,  тыл  брошен  на  произвол судьбы,  лишь  пугачёвское
имущество да свитские "дамы" в карете воеводы и сам Пугачёв сопровождаются
сильным отрядом яицких удальцов-казаков.  Скрипицын пред походом приметил,
как  выгоняли  нагайками  пьяных  бражников из  оврагов,  из  кустов,  как
вышибали днища у бочонков с вином,  -  крики,  перебранка,  гвалт...  Нет,
какое же к чёрту войско это! С таким войском долго не нагуляешь.
     Сердце Скрипицына сжималось.  Да,  прав был воевода Пироговский:  Оса
могла продержаться некоторое время,  а там подоспел бы Михельсон. И вечная
память офицеру Яковлеву.
     - Где полковник Скрипицын?  Эй, где полковник Скрипицын? - продираясь
чрез встречные толпы,  ехал ординарец Пугачёва,  губастый казак Ермилка, в
поводе у него незасёдланный конь.
     - Здесь я. Что надо?
     - Господин полковник!  -  подъехал к Скрипицыну Ермилка, широкая рожа
его растеклась в улыбке.  - Его величество приказал вас сыскать, все ли вы
в добром здоровье,  и пущай,  говорит,  на конь сядет да со свитой вместях
едет.
     Скрипицын с  неохотой поехал с  казаком подле  дороги,  лесом.  Казак
спросил:
     - Ну, глянется ли вам здеся?
     Скрипицын  посмотрел в  хитрые  глаза  Ермилки,  подумал:  "Подослан,
чёрт... выпытывает", - и ответил:
     - Порядку маловато.  Я государю служить стану верой, правдой и, ежели
дозволено будет, порядок наведу.
     Ермилке понравился ответ, он был искренне рад, что в их войске, слава
богу,  имеется теперь всамделишный вояка-полковник.  Курносый Ермилка утёр
ладонью рот, опять заулыбался, хвастливо сказал:
     - Ха!  Да это ж мы просто переезжаем,  тут всячинки с начинкой. А вот
вы ужо на деле поглядите нас... Мы на драку лютые!..
     Впереди во много глоток заорали:
     - Стой! Стой!
     Скрипицын вымахнул из леса и  поскакал вперёд.  На круто спускавшейся
дороге -  треск,  грохот,  чёрная ругань,  лошадиный визг.  Многочисленные
кони;  впряжённые в тяжёлые орудия, карьером мчались с кручи, сшибали друг
друга,  путались в постромках.  Пушки,  на резком повороте, одна за другой
кувыркались под скалистый обрыв, увлекая за собой лошадей.
     - Стой!  Держи коней!  Тормози!  Руби  постромки!  -  что  есть  силы
закричал Скрипицын.
     Люди лавой бросились напересек остальным,  мчавшимся с горы,  орудиям
и,  не щадя себя,  кой-как остановили лошадей.  Пять человек затоптано тут
было насмерть,  с десяток изувечено. А под откосом - вверх колёсами четыре
чугунных пушки  и  мортира.  Две  лошади раздавлены,  многие с  перебитыми
ногами,   с   распоротыми  животами  жалобно  стонали,   повизгивали.   Их
пристрелили. Скрипицын созвал своих людей, и под его умелой командой пушки
волоком  потащили  вдоль  реки  к  низменному  берегу.   Прискакал  второй
ординарец:
     - Чего стряслось? Пошто стреляли?
     - А вот, гляди! Коней покарябали.
     Узнав  от  ординарца  о  случившемся,  Пугачёв  нахмурился,  повернул
жеребца, хотел сам наводить порядок, однако передумал.
     - Кто  вожатый?  Подать  сюда  вожатого,  -  приказал он,  а красотке
Василисе пригрозил  нагайкой  за  то,  что  не  вовремя  при  всём  народе
по-нахальному подмигнула ему из экипажа.
     В  той же  карете с  красотками торчал на облучке Остафий Долгополов.
Видом был он несчастен и  жалок:  ссутулился,  шею втянул в плечи,  голову
обмотал тряпицами,  уши и  левую ноздрю заткнул куделью,  дабы в  мозги не
проникла  дорожная  пылища.  Голосом  умирающего  он  повествовал свитским
девкам,  как поранен был под Осой двумя картечинами,  из коих одна ударила
ему в грудь и,  как чёрт,  отскочила от святого нательного креста,  другая
прошибла череп и благополучно вылетела вон.  Дамы,  подпрыгивая, хохотали,
били в ладоши.
     - Ах, какой вы, папаша, весёленький!..
     Сзади кареты, на поповских дрогах - колокольчик под дугой - двигалась
семья  атамана Белобородова:  жена  Ненила и  малые  девчонки -  Авдотья с
Марфочкой. Белобородов вывез их из родного села Богородского. Жена недавно
прислала в  стан гонца,  велела сказать мужу:  "Пущай забирает нас к себе:
жили вместе и умирать будем вместе".  Девчонки с любопытством посматривали
вокруг, сосали леденцы, царь-батюшка подарил им целое лукошко сладостей, а
Марфочке - цветистый полушалок.
     Впереди  отряд  казаков  высокими  голосами,   под  удары  тулумбаса,
заливисто пел боевую песню. А с противоположного берега плыли поперёк реки
в  челнах,  в  лодках и на саликах сотни крестьян.  Сняв войлочные шляпы и
поднявшись дыбом, они кричали:
     - Эй, надёжа-осударь! Прими нас, отец! Эй, где ты, кормилец?..
     Привстав на стременах, Пугачёв махал им шапкой:
     - Здорово, детушки! Я здеся! Ладьте к берегу. Айда за мной!
     Емельян Иваныч сразу повеселел,  и когда рыжебородый вожатый подъехал
к нему с повинной (голову вниз,  без шапки,  губы силятся что-то сказать -
не могут), Пугачёв только и всего, что огрел его крест-накрест нагайкой да
сквозь зубы прошипел:
     - Прочь с глаз моих!
     Вожатый, виновник катастрофы, поёживаясь, нахлобучил шапку и нырнул в
толпу. А Пугачёв обернулся к Скрипицыну. Тот подъехал, взял под козырёк.
     - Вольно, полковник! - скомандовал Пугачёв. Ехали они рядом, голова в
голову.  -  Спасибо моё царское тебе,  полковник, что стараешься. Доложили
мне,  что пушки,  кои под гору дураки мои кувырнули,  поднял ты и опять на
колёса поставил... Спасибо, спасибо!
     - Рад  стараться,  -  глухим  голосом,  без  всякого  подобострастия,
ответил Скрипицын.
     Ночевали в  лесу,  на  берегу  Камы,  вблизи  Рождественского завода.
Приплыла  из-за  реки  заводская  депутация  (расходчик Иван  Кондюрин  да
четверо  рабочих),  поклонились пудом  сотового мёду:  рабочие ждут,  мол,
царя-батюшку к себе в гости.
     Ночь была светлая,  тёплая. От леса шёл хвойный дух. Рыбаки старались
наловить к  царскому столу рыбы.  Всюду костры,  шорохи,  выкрики,  звяки.
Ржали, всхрапывали кони, жировали на сочной лесной траве. Пятнадцать пушек
сгружены в  одно  место,  задёрнуты дерюгами.  Возле  пушек часовые,  чуть
подальше - палатка начальника артиллерии Фёдора Чумакова. Бледная северная
ночь опоила блаженным сном всю пугачёвскую вольницу.  Тишина. Высланные во
все стороны дозоры охраняли людской покой.
     Вновь произведённый полковник Скрипицын,  несколько часов тому  назад
присягнувший Пугачёву,  лежал под  сосной на  войлочном потнике,  глядел в
небо. На его сухощавом скуластом лице выражение крайней подавленности. Да,
ему не до сна теперь.  Он -  предатель, он - клятвопреступник, он не воин,
не  защитник российского престола,  попросту -  подлец.  На глазах у  него
злобные слёзы,  зубы скоргочут,  как во сне у болящего глистами.  Да,  да,
надо отыскать своих... Он вскакивает, озирается по сторонам.
     - Господин майор, - слышит он негромкий, но внятный окрик.
     Он  передёргивает плечами,  придерживая шпагу и  пригибаясь,  идёт на
голос,  садится рядом с капитаном Смирновым, тут же молодой офицер Бахман.
Скрипицын говорит:
     - Давайте ляжемте,  будет удобнее и не столь заметно.  Хорошо, что вы
близко. А не знаете, где Пироговский и Минеев?
     - Я   здесь,   -   выдвигается  из   полумглы  низенький  сутуловатый
подпоручик. - Здравствуйте, господин полковник, - говорит он.
     - Простите, Минеев, я не полковник, я майор.
     - Но вы же сегодня произведены...
     - Бросьте,  Минеев!  Вы  на  меня всё  ещё сердитесь,  да?  Простите,
пожалуйста.  Сами понимаете, долг службы, а вы тогда, в крепости, при всём
народе:  Пётр  Фёдорович -  царь.  Теперь  сами  видите,  какой  он  царь.
Ложитесь, Минеев, потолкуем.
     - Да я змей тутошних боюсь, я постою.
     - Чего ж  бояться змей?  -  озлобленно,  как бы  издеваясь над собою,
говорит Скрипицын. - Мы сами змеи...
     - Да,  змеи.  Однако  можем  и  орлами стать...  От  нас  зависит,  -
двусмысленно говорит Минеев и садится.
     Вздрагивающим голосом Скрипицын даёт оценку того положения, в которое
они все, по малодушию своему, попали.
     - Исхода нет. Мы погибли, - безнадёжно шепчет он.
     Томительное молчание. Капитан Смирнов сказал:
     - Есть два выхода: бежать или пулю в лоб...
     - Тсс... потише, - предостерегает его Скрипицын. Вблизи проехал дозор
из трёх казаков. - Ха, бежать! Разве не видите? Нас караулят. Да и куда? В
Осе пугачёвский отряд,  а в лесу, в степи да всюду, всюду рыщут башкирцы и
восставшие смерды...
     - Мне  сдаётся,  -  зашептал  Смирнов,  -  Михельсон вот-вот  нагонит
Пугачёва и расколотит его в прах. Куда мы, изменники, денемся? Ну, куда?
     - Нет,  господа, - привстав и опираясь рукой о землю, с взволнованной
решимостью  сказал  Скрипицын.  - До такого позора нам не дожить.  Совесть
замучит. Да лучше башкой о камень...
     У подпоручика Минеева на бритых губах чуть приметная улыбка.
     - А  выход  есть,   -  тенорком  проговорил  молодой  Бахман  и  тоже
приподнялся.  - Надо написать казанскому губернатору... Так, мол, и так...
Предупредить об опасности...
     - А знаете?..  -  ткнув офицера в плечо,  вскричал Скрипицын и тотчас
зажал себе ладонью рот. - А знаете, Бахман, я тоже об этом думал, ей-богу,
клянусь вам,  -  возбуждённо шептал Скрипицын. - Значит, решено? А я сумею
собрать своих солдат в кучу, и, когда начнётся бой, мы ударим пугачёвцам в
тыл. Так и напишем губернатору...
     - Да,  но  с  кем  и  как послать?  -  уныло спросил капитан Смирнов,
вздохнул и задвигал морщинами на лбу.
     - Ну,  об этом не сумневайтесь,  -  сказал Скрипицын. - Этим письмом,
буде оно дойдёт до губернатора, мы облегчим свою вину.
     - Хм,  -  хмыкнул  подпоручик Минеев  и  нервно  потянулся,  кости  в
суставах хрустнули.  -  Напрасно,  господа, делаете себе иллюзию. Какие бы
письма мы ни выдумывали,  как бы кулаками себя в грудь ни били,  всё равно
все мы будем преданы суду. И, поверьте, пощады нам не будет...
     - Следовательно? - посунулись все к Минееву и шумно задышали.
     - Выход  из  сего  предоставляю сделать вам  самим,  -  голос Минеева
вздрагивал, в глазах неприязненный блеск.
     - Пулю в лоб? Бежать?
     - Нет, - ответил Минеев.
     - Ну, так что же, говорите.
     Вести спор и раздумывать было некогда. Обстановка требовала действий.
Да к тому же и Минеев от прямого ответа уклонился.
     Рапорт губернатору Бранту составили короткий,  "с приложением к оному
двух его,  Пугачёва,  злодейских,  о  приклонении к нему народа,  указов".
Рапорт подписали майор Скрипицын, капитан Смирнов, подпоручик Бахман.


                                    4

     Следующим утром пугачёвцы двинулись в  путь.  Из-за  реки,  с  лесных
дорог,  с боков, навстречу продолжали валить толпы конных и пеших мужиков,
спрашивали встречных-поперечных:
     - Где царь-батюшка?  Мы,  братцы,  к вам... Господ своих порешили под
метёлку. Вот, всей гурьбой. Послужить желательно... Веди к царю, указывай!
Челом бьём.
     Так множилась вольная мужицкая рать Емельяна Пугачёва.
     К обеду войско подтянулось к переправе.
     У  берега  красовались чисто  струганные "коломевки",  плоты,  лодки,
великое множество челнов, весь берег у Рождественской пристани кишмя-кишел
ожидавшими государя крестьянами.  Горели костры,  варилось в  котлах пиво.
Много раскинутых холщовых палаток.  Бабы,  девки,  ребятишки, распряжённые
телеги с лесом поднятых оглобель.
     Пугачёв к  народу не  спустился.  С  высокого взлобка он осматривал в
подзорную трубу всю переправу (опорой для трубы служило плечо низкорослого
подпоручика Минеева), сказал:
     - Кажись,  дивно хорошо,  посудин много, и погодье задалось доброе...
Ну,  наперёд поснедать надо,  а уж после того...  Эй,  стряпухи,  накрывай
скатерти в холодке,  на травке под сосной...  -  Пугачёв был весел,  скрёб
обеими пятернями густоволосую,  давно не  мытую голову.  На  взлобке они -
вдвоём с Минеевым. - Ну, как, ваше благородие, служишь?
     - Служу,  ваше  величество,  -  стукнув каблук  о  каблук,  вытянулся
Минеев.
     - Служи,  брат, служи, ништо... Бывало, как на престоле сидел, многих
вот таких молодчиков,  как ты, в чин производил. А иным часом на другого и
притопнешь, и оплеуху дашь... Служи, брат, служи. Ась?
     - Я  завсегда верой и  правдой,  -  козырнул Минеев;  глаза его вдруг
заискрились решимостью,  губы стали кривиться.  - И дерзну доложить вам...
одну неприятность... с полковником Скрипицыным...
     - Царская палатка готова! - под самое ухо Пугачёва заорал подбежавший
верзила-казак  в  бараньей  шапке.  -  Так  что  пуховики взбиты,  мамзели
нарумянились, рыбаки живых налимов принесли...
     Вздрогнув от громоносного крика, Пугачёв сердито отмахнулся:
     - Пошел!  -  и,  нахмурив брови,  глянул в смущённые глаза Минеева. -
Ну-ну, толкуй: какая ещё там неприятность?
     Минеев оглянулся,  поближе подступил к Пугачёву и тихо,  с волнением,
забормотал:
     - Государственная  измена,  ваше  величество.  Скрипицын,  Смирнов  и
третий,  немчик, написали казанскому губернатору поносное письмо с изветом
на вас, ваше величество.
     Пугачёв  прищурил правый  глаз  и  зло  погрозил Минееву искривлённым
пальцем:
     - Ну,  смотри,  офицер:  Скрипицын в  военном деле знатец,  к тому же
старается...  Ежели на  Скрипицына ты  облыжно показал,  -  вот  эту  ёлку
видишь? На ней и закачаешься...
     - Верьте мне,  государь. Я вам пригожусь. Я всю Казань, как свои пять
пальцев... Имею свои соображения, как быстро взять её.
     - Ты богат,  поди?  Деревни, поди, есть? Сердце, поди, ноет, что царь
дворян зорит?.. А как вас, супротивников, миловать-то?
     - Из бедных я,  государь,  ни деревень у меня, ни денег... Мне терять
нечего... Я из самого низкого, убогого шляхетства.
     Пугачёв быстро ушёл  в  палатку.  "А  что,  ежели Скрипицын уничтожил
письмо или  успел его отправить?  Ведь он  шушукался с  целовальником и  с
голицынским приказчиком?"  Минеева бросило в  жар и в холод.  "Что сделал,
что сделал я!  -  мысленно повторял он,  прикрыв лицо ладонью и  бессильно
повесив голову.  Он  чувствовал,  как  ноги его начинают трястись,  сердце
сжиматься.  -  Но  ведь  я  же  обдумал всё,  я  же  сознательно.  Это  не
мальчишеский порыв, а так и надо было".
     И,  как  молния,  вломилась  в  душу  дерзость,  разгорячённую голову
охватил азарт игры в жизнь и смерть...
     - К чёрту! Держись, Минеев Федька! - с задором выкрикнул он. - Либо в
герои, либо на виселицу.
     ...Трёх оговорённых офицеров нашли не вдруг.  Их привели под конвоем.
Пугачёв кончал с атаманами под сосной обед.  Стол был прост; тёртая редька
с квасом, налимья уха, гречневая с мёдом каша. Вдовица Василиса в венке из
полевых цветов шёлковым платочком обмахивала ему взмокшее лицо.
     Было  очень  жарко,  душно,  от  земли  подымалась испарина.  Пугачёв
восседал на  пуховых подушках;  он  в  беспоясой,  мокрой от пота,  жёлтой
рубахе с расстёгнутым воротом, в широких штанах.
     Офицеры со  связанными назад руками стояли возле.  Молоденький Бахман
дрожал.   Полуплешивая  голова   капитана  Смирнова  поникла   на   грудь,
безжизненными глазами смотрел он  в  землю;  земля  вся  в  хвоях,  мураши
бегают,  рогатый жук ползёт.  Майор Скрипицын как бы не в себе, белобрысые
брови его нахмурены,  покрасневшие от бессонницы глаза смело и  ненавистно
глядят в лицо Пугачёва.
     От места переправы сбегались крестьяне на любопытное зрелище.  Яицкие
казаки  кольцом окружили царскую ставку,  никого не  пропускают.  Дежурный
Давилин   передал  Пугачёву  отобранный  у   Скрипицына  пакет   с   двумя
манифестами.   Емельян   Иванович   послюнил  пальцы,   развернул  письмо,
приготовился читать.  Рядом  сидевший с  ним  Чумаков шепнул  ему:  "Вверх
ногами держишь". Пугачёв перевернул письмо, нахмурился и, водя взглядом по
строкам, стал шевелить губами. Затем ткнул Чумакова локтем, сказал ему:
     - Да-а,  зело похабно написано.  Измена...  - и крикнул: - Секретарь!
Дубровской! Где ты? Читай само громко.
     Алексей Дубровский, в новой казацкой одежде, с подобострастием принял
бумагу из царских рук и начал внятно вычитывать.
     - Так-так-так,  -  протянул Пугачёв,  -  хорошо,  сукины дети, пишут,
складно! Всё, что ли? Та-а-к... Подпоручика Минеева сюда!
     - Я здесь, ваше величество, - выдвинулся вперёд Минеев.
     Он дрожал всем телом, был бледен, как мертвец.
     - Жалую тебя,  подпоручик Минеев,  чином  подполковника.  Дубровский,
слышишь?  Чтоб  моя Военная коллегия написала о сём именной указ.  - Затем
Пугачёв наскоро отёр подолом рубахи пот с лица и обратился к связанным:  -
Что ж,  сволочи, в ступе вас, змей ползучих, истолочь али живьём изжарить?
(У Смирнова вдруг ослабли ноги,  он  как-то  боком  повалился  на  колени,
побелел.) Ну, Скрипицын, полковник мой, недолго же ты послужил мне. А ведь
я тебя и в князья мог произвесть...  - Голос Пугачёва, как это ни странно,
звучал  теперь  мягко,  глаза  подобрели.  Минеев  неприятно  поёжился,  а
Белобородов  с  Перфильевым  поняли,  что  недаром   атаманы   за   обедом
втолковывали  царю,  что  Скрипицын - полковник дельный,  опытный,  что он
может принести ещё им большую пользу.  Да и  сам  Пугачёв  не  особенно-то
обескуражен был обнаруженным письмом:  хоть сто писем посылай губернатору,
всё равно Казань будет взята.  - Ах,  Скрипицын, Скрипицын, - сожалительно
качал  Пугачёв  головой.  -  Ведь  мне доведётся лишить тебя полковничьего
чина.  Уж не взыщи... И как ты мог умыслить этакое против государя своего!
Ась?
     - Какой ты мне государь! - громко сказал Скрипицын.
     Пугачёв в  изумлении открыл  рот,  выпучил глаза,  откинулся спиной к
сосне.
     А Белобородов в досаде махнул рукой,  буркнул:  "Пропал,  дурак" -  и
отвернулся.
     - Ты вор и  обманщик,  -  возвысил Скрипицын голос.  -  Ты преступник
государственный. Ты...
     - Замолчи!  -  Пугачёв вскочил,  весь затрясся,  швырнул в Скрипицына
горшком с кашей.
     Скрипицын плюнул в него и закричал:
     - Солдаты,  казаки,  мужики!  Чего  смотрите на  врага  государыни?!.
Вяжите его!
     Пугачёв  в  бешенстве выхватил из-за  пояса  Чумакова нож,  кинулся к
Скрипицыну,  чтоб поразить его,  но  тот  увернулся,  Скрипицына сгребли в
охапку.  Пугачёв бросил нож,  лицо его стало багровым, он закричал резким,
как свист стрелы, визгом:
     - Вздёрнуть! Вздёрнуть! Немедля!
     Мужики прорвали цепь,  хлынули к связанным, чтоб расправиться с ними.
Казаки ощетинили пики,  гнали толпу прочь.  Беспоясый,  босоногий Пугачёв,
едва дыша от приступа ярости,  спешил в  свою палатку.  Никто ещё не видал
мужицкого царя в таком исступлении.
     Скрипицын,   Смирнов  и   Бахман   повешены  были   на   двух   тихих
соснах-близнецах.  По указанию Минеева были схвачены приказчик Клюшников и
целовальник.  Минеев обвинил их в  знании и сокрытии предательского умысла
Скрипицына.
     Вновь прилепившиеся к пугачёвцам крестьяне,  видя впервые, как вешают
людей, испуганно похохатывали.
     А дед Агафон,  пришедший с народом из села Сайгатки,  чтоб пристать к
воинству  батюшки-царя   пожалел  казнённых,   перекрестился,   прошептал:
"Упокой, господи, их душеньки", взмотнул бородой и плаксиво сморщился.
     - За  что  же  это  их,   сердешных?   -  утирая  слёзы,  спросил  он
пробегавшего мимо казака.
     - За шею, дед, за шею! Что, жалко господ-то?
     - А чего их жалеть, - испугался Агафон и замолчал.
     Казак запустил руку  в  правый карман штанов,  вытащил горстку медных
денег, запустил руку в левый карман, вытащил алую ленточку.
     - На,  старинушка.  Поди, внучка есть алибо сноха молодая?.. Видел ли
государя-то нашего?
     - А к чему мне его видеть-то? Царь и царь...
     Он поблагодарил казака, закинул за плечо кошель и потащился по лесной
тропке в обратную дорогу.
     На следующий день,  чем свет, войско стало переправляться через Каму.
Всё  обошлось благополучно.  Утонуло лишь несколько лошадей,  две негодных
пушки да человек десять пьяных мужиков.
     Переправой  артиллерии руководил  сам  Емельян  Иваныч.  Отъезжая  от
берега  в  дальний  путь,  он  в  последний раз  взглянул  на  сосны,  где
смирнёхонько висели казнённые им офицеры. Взглянул и тяжело вздохнул.


                             Гяляаявяая VIII

                      "КАК ВО ГОРОДЕ БЫЛО ВО КАЗАНИ"


                                    1

     Как только было получено губернатором Брантом известие о падении Осы,
Казань с усиленным рвением принялась готовиться к самообороне.
     Вскоре  прибыл  из  Петербурга начальник следственной комиссии  Павел
Потёмкин,   вызванный  из   действующей  армии  Румянцева  и   только  что
произведённый в генерал-майоры.
     Мот,  форсун,  картёжник,  он  с  полной уверенностью ждал подачки от
высочайшего двора,  чтоб хотя отчасти погасить висевшие на нём долги.  Да,
ему во  что бы то ни стало надо выслужиться перед императрицей,  завоевать
себе её милостивое расположение.  Не старый,  очень высокий и тощий,  лицо
круглое,  серые,  слегка раскосые,  глаза  с  наглинкой.  Он  приехал сюда
повелевать,  он  готов считать себя выше главнокомандующего,  он утрёт нос
всем этим незадачливым воякам,  разным Фрейманам, Деколонгам и Щербатовым,
он,  Павел Потёмкин,  троюродный брат "великого" Потёмкина, он всем, всему
миру  покажет,  как  надо сокрушить набеглого царя Емельку Пугачёва с  его
"каторжной сволочью".  Потёмкин  со  всеми  обращался надменно,  он  любил
пускать пыль в глаза,  похвалялся своей храбростью и тем, что он наторелый
знаток  военного искусства.  Прочих  же  военачальников,  в  том  числе  и
губернатора,  он считал бездарью,  бездельниками и трусами. "Мне бы только
грудь с грудью с Пугачёвым встретиться!" - в открытую бахвалился он.
     А  между  тем  распорядительный губернатор Брант при  помощи генерала
Ларионова  принял  всевозможные  меры  к   защите  города.   Но  беда  его
заключалась в том,  что средств к обороне было слишком недостаточно. Город
располагал всего-навсего семьюстами человек регулярной команды, дальнейшая
защита зависела от числа и доблести вооружённых жителей.
     Тогдашняя Казань,  расположенная между  речками  Казанкой и  Булаком,
состояла главным  образом  из  деревянных строений.  Она  делилась на  три
части:  крепость,  город,  слободы.  Кремль, или крепость, был в состоянии
полуразрушенном,  он  стоял  на  берегу  Казанки и  тянулся вдоль  Булака,
образуя собою замкнутый многоугольник общей длиной около двух вёрст. В нём
помещался  Спасский  монастырь,   над  стенами  высилась  старинная  башня
Сумбеки,  татарской ханши. На восток от кремля раскинулся город с каменным
гостиным двором,  женским монастырём,  многочисленными храмами, мечетями и
немногими  каменными  домами  именитого  купечества,   помещиков,  крупных
чиновников.
     Далее стояли слободы, составлявшие предместья города. На берегу озера
Кабана -  слобода Архангельская, влево от неё - Суконная, здесь шла дорога
на Оренбург. К Суконной слободе примыкало огромное Арское поле, в западной
части его -  загородный губернаторский дом, кирпичные заводы и роща; здесь
пролегал большой сибирский тракт.
     Спешно  было  приступлено к  возведению  оборонительной линии  вокруг
города  и  слобод  общим  протяжением пятнадцать вёрст.  Она  должна  была
состоять из девяти земляных батарей, соединённых между собою рогатками. Но
к  приходу Пугачёва успели сделать лишь пять батарей,  да  и  те вооружены
были только одной пушкой каждая.
     Отправлены  нарочные   в   отряды   Михельсона,   Попова   и   других
военачальников с  просьбой,  как можно скорей поспешать на спасение города
Казани и губернии.
     Однако   между   начальниками  небольших  воинских  частей  не   было
согласованности.  Старшие  в  чине  старались присоединить к  себе  отряды
младших, возникали ссоры.
     Вся эта неразбериха и  сумятица была на  руку Емельяну Иванычу.  Силы
его  возросли до  семи  тысяч  человек при  двенадцати орудиях.  Пугачёвцы
широко раскинулись по обоим берегам Камы, охватив огромное пространство.
     Главные  силы  армии  двигались сухопутьем,  вдалеке от  Камы,  через
Ижевский завод,  на селение Мамадыш. Затем, переплыв реку Вятку, они взяли
путь прямо на Казань.
     Меж  тем Казань продолжала готовиться к  самозащите.  Все вооружённые
жители  были  распределены по  участкам,  каждому назначен свой  пост.  По
орудийному выстрелу и  церковному набату всем защитникам города предписано
быть на своих местах.
     Деятельно   готовились   к   обороне   слободы   Суконная,    Ямская,
Архангельская,  а  также Первая казанская гимназия.  Это учебное заведение
для  дворянских  детей  находилось  в  ведении  Московского  университета.
Начальник гимназии фон Каниц, человек военный и не старый, у него всё было
поставлено на военную ногу.  Ещё с появлением в Оренбургском крае Пугачёва
фон Каниц ввёл обучение воспитанников пешему строю,  стрельбе, фехтованию.
Молодые люди занимались этим делом с охотою*.
     _______________
          * Вяляаядяиямяияряояв.  "Исторические записки о Первой Казанской
     гимназии". - В. Ш.

     Когда  подошло время,  фон  Каниц сообщил губернатору,  что  гимназия
может выставить семьдесят четыре человека, все они будут вооружены пиками,
ружьями, а учителя и два дежурных офицера, как люди "шпажные", будут иметь
по паре пистолетов. Губернатор назначил гимназическому корпусу действовать
против  Арского поля,  вблизи  Грузинской церкви  и  гимназии.  Гимназисты
должны  были  защищать батарею,  поставленную на  открытом месте.  Ученики
принялись  укреплять  свои  позиции:  врывали  в  землю  надолбы,  ставили
рогатки,  копали траншеи.  Работали весело,  много  было  пылу  в  молодых
сердцах,  но иные из них нет-нет да и вздохнут,  и покосятся в ту сторону,
откуда должен появиться Пугачёв.  У них нет и не было сомнения в том,  что
Пугачёв  душегуб,  разбойник,  что  он  кровный  враг  им.  Недаром же,  -
вспоминают они,  -  и  архиепископ Вениамин несколько месяцев  тому  назад
предавал его "анафеме";  они помнят, как всем строем они стояли на площади
возле собора, как заунывно перезванивали колокола и хор трижды пел Емельке
Пугачёву  "анафема проклят".  Их,  учеников гимназии,  тогда  было  много,
теперь же осталась горстка - почти все разъехались с папеньками-маменьками
в укромные местечки.
     - Ничего,  ничего,  -  говорит толстяк юнец Мельгунов с  шарообразной
головой.  -  Я  схватку с  разбойником жду  с  нетерпением.  С  народом не
страшно. Глянь, сколь людей-то!
     - Да,  - отвечает ему черноглазый красивый юноша Михайлов, отшвыривая
лопатой землю. - Я тоже ни капли не боюсь... Начальник у нас храбрый, свои
офицеры есть.  Да может статься,  Пугач-то и не придёт сюда:  Михельсон по
пятам за ним гонится, авось не допустит до Казани.
     - Жаль только, губернатор староват у нас.
     - Староват-то староват, зато дочки его хороши.
     - Хороши-то хороши...  Это верно... Особливо Людмила, а губернатор-то
староват.
     - Староват-то староват, зато дочки хороши.
     - Хороши-то хороши...
     - Ха-ха... Ну, заладил!
     Они  оба бросили лопаты,  сели на  бревно и,  заглядывая друг другу в
глаза и  улыбаясь,  повели разговор про девушек,  про беспечальное житьё в
гимназии.  Забыв о Пугачёве,  они вспоминали недавние пасхальные каникулы,
как три вечера подряд ученики,  вместе с приглашенными барышнями,  ставили
трагедию "Семира",  пьесу  "Синеус  и  Трувер" Сумарокова,  "Школу  мужей"
Мольера. Играли неплохо, даже был балет, на коем особливо отличались своим
изяществом две  дочери губернатора Бранта и  три  девушки-польки из  семей
ссыльных конфедератов.
     - Чёрт! - сказал толстяк Мельгунов и, вытащив из кармана долю пирога,
стал закусывать.  -  Я  первый раз в  жизни увидал наяву такие хорошенькие
женские ножки. Две недели, понимаешь, снились мне.
     - А  мне  и  до  сих  пор снятся,  -  сказал черноглазый Михайлов.  -
Отломи-ка мне кусочек пирожка.  Спасибо!  И как только Пугача разделаем, в
университет ни  за  что  не  поеду,  гимназию  брошу,  женюсь.  Мне  скоро
девятнадцать.
     - Ты богатый, тебе можно и жениться, - проговорил толстяк, вытаскивая
из  другого кармана две ватрушки с  творогом.  -  А  ты знаешь,  в  кого я
влюблён?
     - Господа гимназисты!  -  прозвучал оклик офицера.  - Вы что, баклуши
сюда бить пришли? А ну, за дело!
     Оба молодца схватили лопаты и с усердием принялись копать землю. Мимо
них по Арскому полю громыхали возы с добром, двигались пролётки и дроги со
спешно покидавшими Казань помещиками.
     Вправо и влево по линии обороны идут работы.  Не одна тысяча жителей,
множество лошадей с  утра до ночи трудятся над созданием надёжных позиций.
Брёвна,  камень,  железо,  хворост - всё пущено в ход. Всюду пыль, костры,
перебранка, крики. На шести конях пушку к батарее волокут. Слева, по лугу,
маршируют утомлённые солдаты.  Там -  группа проплыла на конях.  Женщины с
мешками собирают щепки,  стружки.  На лугу, в нескольких местах, раскинуты
палатки  торговцев,  квас,  сбитень,  рубленое осердие,  копчёная рыбёшка,
"сорок душ на палочке", гороховики. По тайности есть в палатках и сивушное
вино, и очищенный "пенник".
     - Наливай!  -  кричит  обросший  волосами бурлак  и  бросает  торгашу
деньги. - Сыпь на все, так и так пропадать.
     - Пошто пропадать,  - говорит кузнец в кожаном фартуке, похохатывая и
поддёргивая накинутую на плечи кацавейку.  - Пущай баре пропадают, а мы не
пропадём... Батюшка нас не потрожит...
     - Цыть!  Засохни!  - нестрашным окриком, по-приятельски, стращает его
торговый. - Мотри, живо заметут...
     Гурьба ребятишек, разделившись на две стаи, играют в войну: Михельсон
в  шляпе с  петушиным пером,  Пугачёв с  пикой,  со  звездой на груди и  с
наведённой  сажею   бородищей.   Швыряются  галькой,   тузят  друг   друга
деревянными мечами,  колют пиками:  "Ура,  ура!  Бей  Михельсона!  Защищай
царя!"
     Старый бритый приказной с длинной шеей,  замотанный гарусным шарфом и
с берестяным кошелём из которого торчит большая,  с сердитым оскалом щука,
присмотревшись к игре, ласково кричит им:
     - Эй, который здесь Пугачёв? На конфетку!
     - Я -  Пугачёв,  дяденька...  -  с готовностью выкрикнув, подбегает к
нему запыхавшийся мальчонка в чёрной бороде.
     Приказной,  сделав свирепый вид,  схватывает его за вихры и  начинает
трясти:
     - Вот  тебе,  змеёныш!  Вот  тебе  Пугачёв,  вот  тебе  царь!  Ужо  я
полицейских сюда, ужо-ужо...
     А  там,  за  палатками,  возле  канавы  свалка:  толпа  схватила двух
подозрительных татар и двух русских.
     - Вяжи их! От Пугача подосланцы...
     - Да что вы, родимые!.. Мы тутошные, казанские...
     - Айда,  айда! - с криком бегут на скандал мальчишки, спешат солдаты,
подкатил на коне офицер.
     - Документы! Ах, нету? Забрать!
     По луговине ехал верхом долговязый Потёмкин.
     И  так по всей Казани и её пригородам шла суетливая работа.  Впрочем,
мало кому верилось, что Пугачёв в скором времени придёт в Казань. Не верил
этой возможности и  недавно прибывший сюда Павел Потёмкин.  Он  уже  успел
послать императрице Екатерине верноподданническое донесение.  Между прочим
он  писал:  "Нашёл я  Казань в  столь сильном унынии и  ужасе,  что весьма
трудно  было  мне  удостоверить о  безопасности города.  Ложные известия о
приближении  злодея  Пугачёва  к  Казани  привели  в  неописуемую робость,
начиная от  губернатора,  почти всех жителей,  почти все уже вывозили свои
имения,  а фамилиям дворян приказано было спасаться. Я не хотел при начале
приезда  оскорблять губернатора,  но  говорил ему,  что  город  совершенно
безопасен".  Далее  Потёмкин уверил Екатерину,  что  скорее погибнет,  чем
допустит  разбойника Пугачёва атаковать город.  "Я  предлагал губернатору,
что если он имеет хотя малый деташемент,  человек в пятьсот,  то я приемлю
на  себя идти навстречу злодею.  По первому известию о  приближении его от
Вятки к Казани, я тотчас выступлю с помянутым деташементом".
     Всё  это  был лишь бахвальный дребезг слов.  Ещё не  успеет донесение
дойти до Екатерины, как автор его окажет все признаки подлинной трусости.
     - Вот  вам,   пожалуйте,   -   говорил  Потёмкину  губернатор  Брант,
представляя письмо татарина Ахмаметева,  уведомлявшего, что 4 июля Пугачёв
со своей толпой стоял в экономическом селе Мамадыше. - А сегодня у нас уже
седьмое июля.
     Разговор  происходил в  кабинете губернатора.  Потёмкин,  не  знавший
географии края, тотчас уткнулся в карту и, найдя Мамадыш, воскликнул:
     - Не  верю!  Ложь!..  Господин губернатор,  ваш татарин врёт.  Он или
пугачёвец,  или  вообще  нечестный человек.  Да  посудите  сами:  ведь  от
Мамадыша до Казани по прямой линии полтораста вёрст.
     - Ну,  по  прямой линии Пугачёв вряд ли  пойдёт...  а  дорогой до нас
вёрст двести.  Это ему на пять,  на шесть переходов. Значит, дня через три
злодей может оказаться здесь... Как снег на голову!..
     В  глазах Потёмкина зарябило.  "А моё донесение!  Боже,  что подумает
императрица?!"  Спотыкаясь на  гладком  ковре  длинными,  вдруг  одрябшими
ногами, сказал:
     - Что же вы предприняли в смысле пресечения злодею пути?
     - Мною  послан  навстречу деташемент в  двести  человек карабинеров и
пехоты при одном орудии.
     - Мало, мало, ваше превосходительство!
     - Может быть...  Но не могу же я оставить город без войска, - ответил
губернатор и,  пожевав губами,  вперил глаза в  заметно взволнованное лицо
Потёмкина.  -  Я бы мог,  конечно,  выделить ещё человек пятьсот и бросить
навстречу  злодейской  толпе,   да   беда  моя,   нет   у   меня  искусных
военачальников.  Вот вы, Павел Сергеевич, вы вояка... Возьмитесь-ка за сию
патриотическую миссию да потреплите хорошенько злодеев в поле! Впереди вы,
позади Михельсон. Прославленным героем были бы.
     Потёмкин побледнел,  ему померещилась злодейская виселица,  и  сердце
его ещё более заскучало.  Что за чёрт!  Этот старикашка Брант либо колдун,
либо... прочёл, каналья, его Потёмкина, донесение императрице.
     - Что  я?  Идти  в  поле?  -  обиженным тоном воскликнул он,  и  чуть
раскосые глаза его заюлили.  -  Досточтимый Яков Ларионович!  Вы  изволили
запамятовать,  сколь высокий пост поручен мне её величеством. И уж ежели я
буду командовать,  то не каким-то жалким деташементом,  а воинскими силами
всей  Казанской  губернии.   Загляните  в   инструкцию,   данную  мне   её
величеством. Мои полномочия... безграничны!
     Губернатор тяжело задышал,  ему ненавистен был апломб этого выскочки,
он брезгливым голосом молвил:
     - Я высочайшую на ваше имя инструкцию пристально смотрел.  Там ничего
такого нет,  о чём вы изволите говорить...  Вы,  Павел Сергеевич, не более
как  главный  начальник  двух  секретных  следственных  комиссий,  в  одну
сливающихся.  А главнокомандующим войск,  против Пугачёва выдвинутых, суть
князь Щербатов...
     - Да!..  Но,  Яков  Ларионович,  именные высочайшие указы надо  уметь
читать между строк.  Да  к  тому же и  мой братец,  Григорий Александрович
Потёмкин, говорил...
     - Извините,  господин Потёмкин,  -  колко перебил его Брант. - Я сему
предмету не обучался - читать высочайшие указы между строк. И обучаться не
желаю.


                                    2

     Местность была  лесистая.  10  июля  Пугачёв  разгромил высланный ему
навстречу отряд полковника Толстого,  полковник в стычке был убит, солдаты
его частью разбежались по лесам, частью передались Пугачёву.
     - Дубровский!  -  обратился к  вызванному секретарю довольный успехом
Пугачёв.  -  Напиши-ка  жителям  мой  царский указ,  чтоб  покорились мне,
государю,  без сопротивления, да приняли б наше императорское величество с
честью, а город сдали без бою.
     На другой день Пугачёв подошёл к  Казани и остановился в семи верстах
от неё,  на Троицкой мельнице. Его толпа, растянувшаяся на несколько вёрст
до  села  Царыцына,  постепенно  подтягивалась к  ставке.  Армия  Емельяна
Иваныча  никогда не  была  столь  многочисленна:  в  ней  насчитывалось по
крайней мере  до  двадцати тысяч  человек.  Беда  была  лишь  в  том,  что
большинство крестьян вооружено из рук вон плохо:  пики,  рогатки,  дубины,
топоры.  Несколько  лучше  снабжены  вооружением горнозаводские крестьяне:
многие из них - охотники - имели старинные ружья-малопульки.
     Как  ни  старались офицеры  Горбатов и  Минеев,  атаманы Овчинников и
Творогов навести в  армии боевой порядок,  научить мужиков от сохи ратному
делу,  это им не удавалось:  слишком быстро армия двигалась вперёд,  толпы
крестьян то вливались в неё,  то выбывали,  чтобы попасть домой на полевые
работы.
     К таким воякам,  навострившим лыжи восвояси, зачастую выезжал на коне
сам Пугачёв.
     - Детушки!  -  начинал он стыдить людей. - Гоже ли, детушки, в этакую
горячую пору покидать меня?  Нивы ваши никуда не уйдут,  бабы со стариками
да  ребятишками без  вас там управятся.  А  ежели помогу не  окажете мне -
всего лишитесь:  опять оседлают вас баре!  Уж раз встряли,  хвостом трясти
нечего!  Глянь,  сколь народу с нами.  А как подадимся к Москве,  вся Русь
мужицкая  подымется.  Тогда  мы,  детушки,  всех  сомнём  под  себя,  всех
царицыных прихвостней-генералов повалим.
     - Рады послужить тебе, надёжа-государь! Остаёмся! - кричали коноводы.
Тем не менее многие уходили по-тайности.
     И  вот  -  Казань.  Пугачёв отправил в  город  атамана Овчинникова со
своими  манифестами.  Овчинников пробрался в  пригороды Казани с  четырьмя
хорунжими, но вскоре вернулся.
     - Не слушают,  батюшка,  -  докладывал он Пугачёву.  -  Не слушают, а
только бранятся.
     - А коли бранятся,  так мы с ними по-свойски перемолвимся,  -  гневно
сказал Пугачёв.  - Готовь, Афанасьич, армию к штурму. Да не можно ли, чтоб
сегодня в  ночь  Минеев с  Белобородовым по-тайности побывали в  Казани да
высмотрели, что надо?
     - Слушаюсь,  Пётр Фёдорыч, - сказал горбоносый Овчинников, покручивая
курчавую, как овечья шерсть, русую бородку.
     - А утресь сам я объеду позиции. Да хорошо бы "языков" добыть.
     - Перебежчики есть, батюшка, Перфиша с них допрос снимает.
     - Ну так - штурм, Андрей Афанасьич! Я чаю, народу у нас сверх головы.
Одним гамом страху нагоним. А Михельсонишка-то кабудь затерял нас...
     - Да ведь мы ходко подаёмся.
     - Слышь,  Афанасьич.  А  чего-то я депутата-то от наследника давно не
видел, Долгополова-то Остафья? Не сбежал ли уж?
     - Нет,  батюшка.  Он  дюже  войнишки страшится,  больше по  землянкам
хоронится.  Да шея у него болит...  Ему,  чуешь,  Нагин-Беда накостылял по
шее-то.
     - О-о-о, пошто же так?
     - Да  было  вздумал  Остафий-то  с  его  жинкой  поиграть,  с  Домной
Карповной, ну и...
     - Ишь ты, старый барсук... А что, хороша Домна-то?
     - Да ничего себе, телеса сдобные.
     - Ишь ты, ишь ты! Где ж он, Нагин-Беда-то, такую поддедюлил?
     - А на Авзяно-Петровском заводе,  батюшка,  когда с Хлопушей в походе
был. Она вдовица управителя завода - Ваньки Каина...
     Когда пали  сумерки,  к палатке Пугачёва нежданно-негаданно подъехала
пара вороных, запряжённых в широкий тарантас. Из тарантаса выскочили двое:
пожилой и парень, оба одеты в длиннополые раскольничьи кафтаны, на головах
войлочные  черные  шляпы.  Приезжих  сопровождал  конный  казачий   дозор,
перехвативший их по дороге как людей подозрительных.
     - Не  можно ли  нам батюшку увидать?  -  обратился пожилой приезжий к
окружавшей палатку страже. - Мы казанские купцы, отец да сын.
     - Зачего не можна, - можна, - сказал увешанный кривыми ножами Идорка.
     Тут  вышел  из  палатки Пугачёв в  накинутом на  плечи полукафтанье с
золотым  шитьём.   Приезжие  сняли   шляпы  и,   касаясь  пальцами  земли,
поклонились ему.
     - Кто такие? Откуда? - спросил Емельян Иваныч.
     - Купцы Крохины,  твоё величество,  отец да сын.  Я - Иван Васильевич
буду, а это Мишка, оболтус мой...
     - Ах,  тятенька...  По  какому  же  праву...  оболтус?  -  заулыбался
кудрявый парень - косая сажень в плечах.
     Все вошли в палатку.
     - А я за тобой,  твоё величество.  Уж не побрезгуй,  бью тебе челом в
гости ко мне пожаловать.  Отец Филарет с  Иргиза поклон тебе шлёт,  письмо
получил от  него намеднись,  а  с  письмом и  тебе вещицу прислал он  зело
важную... - напевным голосом говорил Крохин, высокий, здоровенный человек.
Открытое,  с  крупными чертами лицо его было не  по летам молодо и  свежо.
Светло-русая  густая  борода аккуратно подстрижена,  в  весёлых на  выкате
глазах светился крепкий ум.
     Пугачёв несколько опешил. Уж не подосланы ли от Бранта? Чего доброго,
схватят да в тюрьму.
     - Уж ты будь без опаски,  батюшка,  -  как бы переняв его настроение,
сказал,  кланяясь,  Иван Васильевич.  -  Мы  люди по всему краю известные.
Крохиных всяк знает.
     Пугачёв пристально взглянул в  хорошие русские лица купцов и  поверил
им. Малый развязал узел и подал Пугачёву купеческую сряду, затем подпоясал
его цветистым азарбатным кушаком, - и вот он, Пугачёв, купец.
     Всё же,  уезжая,  Емельян Иваныч призвал атамана Овчинникова,  сказал
ему:
     - Слышь,  Афанасьич,  собрался я  к  купцам Крохиным в гости.  Коль к
полночи не вернусь, навстречь мне с казаками иди...
     - Да  заспокойся,  батюшка!..  Мы люди верные,  свои,  -  проговорил,
улыбаясь, старик Крохин.
     Кони подхватили, понесли.
     Вскоре  замерцала вдали  линия  сторожевых костров.  Возле  городских
укреплений стали попадаться разъезды Бранта.
     - Кто едет?
     - Крохин!
     - А, Иван Васильевич! Проезжай с богом.
     На  иных  пикетах,  узнав издалека купеческую пару вороных,  говорили
"Крохин это" и без задержки пропускали.
     В  черте  города кони  пошли шагом.  Емельян Иваныч любопытным взором
водил по  сторонам.  Впрочем,  в  Казани многое было ему  знакомо.  Старик
Крохин пояснял ему:
     - А  это  вот  каменные  палаты-те  именитого  купца  Жаркова,  Ивана
Степаныча.  Он  нашего же  старообрядческого толку  и  к  вере  нашей зело
прилежен, самолучшая часовня у него.
     Большой свежепобелённый дом  Жаркова стоял  на  левом  берегу Булака,
упираясь огородами и фруктовым садом в усадьбу Егорьевской церкви.
     - А это что на цепях-то? Мост, никак? - спросил Пугачёв.
     - А  это через Булак подъемный мост,  чтобы суда с  грузом пропущать.
Сам Жарков для себя же выстроил, на свой кошт. Он купец тароватый...
     - Да ведь нам,  купцам,  тятенька, и не можно растяпистыми-то быть, -
подёргивая вожжами, сказал малый; он сидел вполоборота к седокам.
     - А  ты  помолчи!  -  прикрикнул на него отец не то всерьёз,  не то в
шутку. - А нет - живо святым кулаком да по окаянной шее... Чуешь?
     - Какой вы,  право,  тятенька! - обидчиво произнёс сын. - Да ведь я к
слову.
     - А это ж чьи суда-то? Его же? - спросил Пугачёв.
     - Жарковские,  жарковские...  С товарами!  По Каме да по Волге ходят.
Унжаки,  тихвинки, беляны, астраханские косные лодки. Впрочем говоря - тут
и  других купцов,  и моих пара посудинок есть.  Вишь,  Булак-то многоводен
ныне, а вот ужо осенью одна тина останется да ил.
     - А какие же товары-то грузятся тут? - допытывался Пугачёв.
     - А  товары - перво-наперво хлеб,  ну там ещё рогожи,  лубок,  ободья
колёсные,  кожа, мыло, свечи сальные, холст... Да мало ли! Ведь Жарков-то,
мотри,  оптовую  торговлю  ведет  по  всей  России.  У него есть расшивы с
коноводными машинами: по бокам колёсья с плицами по воде хлещут. А это вон
амбары,  вишь,  пошли жарковские, да ещё Петрова купца. И мой амбаришка...
вон-вон, с краю стоит.
     Небо  в  лохматых  тучах,  накрапывал  дождик.  Вдали  погромыхивало.
Становилось темно.  Сзади золотым ожерельем туманился отблеск костров - то
передовые позиции, куда было выведено немало жителей.
     А вот и крохинский дом. Заскрипели ворота, подбежали люди с фонарями.
Хозяева с гостем вошли в горницы.
     - Ну,  гостёнок дорогой,  пойдём-ка наперёд в  баньку,  в мылёнку,  с
великого устаточку косточки распарить.
     - Ништо,  ништо,  Иван Васильич,  - обрадованно сказал Пугачёв и даже
крякнул. - До баньки я охоч.
     Провожали в баню гостя и хозяина два рослых молодца  с  фонарём.  Шли
огородом,  садом.  Путанные  тени  от  деревьев  елозили,  растекались  по
усыпанной  песком  дорожке.  Пахло  обрызнутыми  дождём  густыми  травами,
наливавшимися яблоками, волглой, разопревшей за день чёрной землёй.
     Обширная   бревенчатая  баня   освещена  была   масляными  подвесными
фонарями.  Липовые,  чисто,  добела  промытые  с  дресвой  скамьи  покрыты
кошмами,  а  сверху -  свежими простынями.  На полу в предбаннике вдосталь
насыпано сена,  прикрытого пушистым ковром.  На  полках  -  три  расписных
берестяных туеса с  мёдом да  с  "дедовским" квасом,  что "шибает в  нос и
велие прояснение в  мозгах творит".  На особом дубовом столике -  вехотки,
суконки,  мочалки, куски пахучего мыла. Мыловарнями своими Казань издревле
славилась.  В парном отделении,  на скамьях,  обваренные кипятком душистые
мята,  калуфер,  чабер и другие травы.  В кипучем котле квас с мятой - для
распариванья берёзовых веников и поддавания на каменку.
     В бане мылись вдвоём,  гость да хозяин, говорить можно было по душам,
с глазу на глаз. Купец принялся ковш за ковшом поддавать. Баня наполнилась
ароматным паром.  Шёлковым шелестом зажихали веники.  Парились неуёмно.  А
купец  всё  поддавал и  поддавал,  не  жалея духмяного квасу.  Пар  белыми
взрывами, пыхнув, шарахался вверх, во все стороны.
     Приятно покрякивая и жмурясь, Пугачёв сказал:
     - Эх,  благодать!  Ну,  спасибо тебе,  Иван  Васильич!..  Отродясь не
доводилось в этакой баньке париться. На что уж императорская хороша, а эта
лучше.
     - С нами бог!  -  воскликнул купец в ответ.  -  А не угодно ли тёртой
редечкой с красным уксусом растереться?
     - Давай, давай.
     Тёрли  друг  друга,  кряхтели,  гоготали,  кожа  сделалась  багряною,
пылала.  В крови,  в мускулах ходило ходуном, и на душе стало беззаботно и
безоблачно.
     - Ну, как, батюшка, дела-то твои, силушки-то много ли ведёшь?
     - А  людской силы у меня хоть отбавляй,  Иван Васильич.  Народу,  как
грязи! Куда ногой вступлю, туда и всенародство бежит по следам моим.
     - Слышно,  оруженье-то у тя плоховато? Поди, с кулаками да с дрючками
больше народ-от?
     - Оруженья, верно, маловато, - не сразу откликнулся Пугачёв. - Ну, да
ведь я подмогу с Урала жду. Урал мне весь покорился.
     - Вестно нам,  батюшка,  -  продолжал,  помолчав,  купец, - будто под
Татищевой-то  дюже пообидели тебя царицынские-то  генералишки,  чтоб им  в
тартар всем, к сатанаилу в пекло!
     Прежде чем ответить,  Пугачёв глубоко,  всей грудью вздохнул. Тяжёлая
неудача под Татищевой висела над ним подобно туче,  о  сю  пору давила его
сердце. Он тихо сказал:
     - Да,  Иван Васильич...  Верно,  опростоволосились мы трохи-трохи под
Татищевой.   Довелось  и  оруженья  сколько-то  побросать,   пушек...  Что
поделаешь!.. Видно, тако господу угодно.
     - Хм,  -  с  грустью  хмыкнул  хозяин.  -  Ну,  вот  чего - не горюй,
батюшка!.. Судьбы мира сего в руце божией. А мы, старозаветное купечество,
подмогу  тебе  учинить  порешили.  Как  поедем в обрат,  я тебе меж кустов
амбарушку покажу,  черёмуха там растёт. Пришли-ка ты туда удальцов, у меня
там ружей сотни четыре припрятано,  да пороху пудов с двадцать, да свинцу.
Больше бы скопили,  да ведь  не  чуяли,  не  ведали,  куда  ты  путь  свой
повернёшь.
     - Благодарствую,  Иван Васильич... Старание твоё век помнить будем, -
растроганно сказал Пугачёв,  с проворством работая мочалкой.  Пахучее мыло
пенилось, играло тысячами глазастых пузырьков.
     - Деньжонок ощо дадим тебе,  да снеди,  да продухту разного. Ну, и ты
нас,  купцов-то,  ину пору уважь,  батюшка! Не вели грабить-то да жегчи-то
нас,  старозаветных.  Мы  для государства люди нужные...  Мы отечественные
капиталы созидаем!  Иные среди нас даже с заграницей торг ведут, чрез что,
слышь, течение капиталов иноземных в Россию усугубляется. Впрочем сказать,
о сем мы за трапезой толковать будем.  Поснедаем,  выпьем - стомаха ради -
монастырского да и побалакаем.
     - Ахти добро,  -  ответил Пугачёв.  -  Только,  чуешь,  на дело-то не
впотребляю я хмельного, Иван Васильич. У меня устав такой.
     - А  ты,  батюшка,  слыхал:  в чужой-то монастырь со своим уставом не
ходят.
     - А я и не собирался ходить, сам ты присугласил меня...
     - Мало ли бы что...  Ину пору можно и выпить.  Сказано: год не пей, а
после  баньки укради да  выпей.  Ох,  господи помилуй,  господи помилуй!..
Грехи наши тяжкие,  грехи неотмолимые!  -  купец повздыхал и,  чуть подняв
голос,  спросил:  -  Ну,  а  како,  батюшка,  касаемо веры  нашей древлей,
равноапостольной? Станешь ли берегчи её, как воцаришься?
     - Слых был,  -  вслед ответил Пугачёв, - архирей казанский клял меня,
анафемой принародно сволочил. А вы, старозаконники, за меня богу молитесь.
Так вот и  раскинь умом,  Иван Васильич,  за  кого же  наше самодержавство
стоять будет?
     - Да, поди, за нас же, за наших христолюбцев, батюшка?
     - Верно сказано, правду со истиной... Давай-ка кваску, хозяин.
     Выпили раз  за  разом по  три кружки пенного квасу с  имбирём,  опять
стали мыться, париться.
     И   вдруг  с   высокого  полка,   из  облаков  густого  пара  загудел
бесхитростный голос хозяина:
     - Так-то, Емельян Иваныч, батюшка, так-то.
     Пугачёв,  сидевший на скамье внизу, враз прекратил мыться, его руки с
мочалкой опустились. "Уж, полно, не попритчилось ли, не запарился ли я?" -
мелькнуло в мыслях изумившегося Пугачёва.  А голос продолжал из облаков, с
высокого полка, как с неба:
     - Нас,  чадо Емельяне, тута-ка только двоечка, а третий - господь бог
над нами.  И ты,  родимый,  не страшись и не гневайся.  Я человек простой,
крови русской, души прямой и к твоему делу зело усердный.
     - Так,  так!  -  перебил его  Пугачёв,  сдвигая к  переносице брови и
приподнимаясь.  -  Морочить голову мне задумал?  Ась? Не распаляй ты моего
сердца!
     - Будет, будет тебе, Емельян Иваныч. Заспокойся, родной, - всё так же
простодушно говорил хозяин. - Слушай-ка. Нам во всей России, я чаю, только
пятерым старозаветным людям вестно,  что ты  не того...  не царских кровей
будешь.  Ну,  токмо мы, старозаветные, тайну сию крепко блюдём. Мы, слышь,
по дорожке Митьки Лысова,  атамана твоего, не пойдём ни в жизнь. Видишь, и
о сём христопродавце осведомлены мы.
     Душа  Пугачёва закипала.  Он  хотел  показать купцу  царские знаки на
своей груди,  хотел сгрести его за бороду,  но сдержался, может быть, баня
умягчила его чувства.
     - Так,  так,  -  кидал  он  сквозь  зубы.   -   Выходит,   по-вашему,
по-старозаветному, не царь я?
     - Пусть бы и царь,  да токмо ещё не самодержавец ты, батюшка, - с тем
же спокойствием говорил из облаков купец. - Ведай, заступник наш: царь без
престола всё едино,  что конь боевой без седла,  алибо обширная храмина, у
коей замест каменных столбов песок сыпучий.
     Купец свесил с  полки сильные волосатые ноги,  дружелюбно уставился в
широко открытые глаза Пугачёва.
     - А мы тебе самодержавцем-то стать всякую помогу повсеместно учиняем,
- продолжал старик  гулко.  -  У  нас  и  по  заводам  и  по  городам свои
приспешники.  Мы к тому и дело клоним,  чтоб тебе престол отвоевать,  чтоб
тебе,  а не Катерине,  царём царствовать. Досюльные-то цари, и с Катериной
вместях, скорпионы да вервия уготовляли нам...
     - Кто это тебе набрякал,  что я  не  царь,  не  Пётр Фёдорыч?  Уж  не
катькины ли манифесты отуманили тебя? Ась?
     - Тьфу, тьфу нам ейные манифесты, батюшка. А сказал мне про это самоё
купец Щёлоков,  помнишь,  калачи-то  он  тебе  в  острог нашивал?  Да  ещё
всечестной старец Филарет,  у которого гостил ты попутно. Он тебя и в деле
видел,  в Бердах,  под Оренбургом: то ли сам, то ли через своих посланцев.
Зело одобрял он дела твои,  и  храбрость твою лыцарску,  и  распорядок.  И
прислал мне он, рекомый игумен Филарет, вещь тайную, коя зело поможет тебе
въяве...
     - Чего же такое?  -  смягчившись,  спросил Пугачёв,  встал и поддал в
каменку два ковша квасу.
     - А  прислал  он  тебе,  родимый,  голштинское знамя  покойного Петра
Фёдорыча Третьего, императора.
     Купцы Крохины были  роду-племени старинного.  Иван Васильевич почасту
ездил  в  Москву,  водил  знакомство с  московскими тузами-старообрядцами,
маливался   в   Рогожском   кладбище   -    духовной   твердыне   русского
старообрядчества,   заглядывал  в  Петербург,   путешествовал  и  в  скиты
керженские,  где свёл дружбу со знаменитым старцем Игнатием, родственником
всесильного Григория Потёмкина.  Да,  знал Крохин многое,  что творится на
Руси,  и  был к  тому же  пытлив,  дотошен и  умён.  Поэтому он  тут же  и
рассказал Пугачёву о всём, что представляет собою голштинское знамя.
     - У покойного Петра Фёдорыча,  голштинского выкормка,  -  начал он, -
содержался под Питером,  в Ораниенбауме,  корпус доверенных телохранителей
голштинцев.  И было их три тысячи человек.  Он им муштру производил, а для
красы и  порядка было у них четыре знамени.  Егда же Пётр Федорович прежде
времени кончину воспринял,  знамёна те схоронены досужими людьми в сундук,
заперты и  печатями опечатаны.  Единое из  оных знамён,  голубое с  гербом
чёрным,  путями  неисповедимыми похищено,  доставлено игумену  Филарету на
Иргиз, а чрез оного благоуветного старца-христолюбца и мне, грешному.
     Он кончил.  Пугачёв молчал,  усердно работал вехоткой. Потом спросил,
он уже с тем же, как и у хозяина, спокойствием:
     - Коли я  с  войском своим -  самозваный царь,  так кто же  ты,  Иван
Васильич, с голштинским тем знаменем притаённым? Ась?
     Озадаченный хозяин не понял, смущённо молчал. Пугачёв вскинул шайку и
с силой брякнул ею о скамью:
     - Эх,  купец,  Иван Васильич!  В знамя поганое, иноземное веришь, а в
меня,  всея  державы  царя русского,  нет!..  Так-то вот и все вы,  сирые,
разнесчастные.  Зраку своему да ощупи - вера, а что дальше да выше, тому и
веры нет...  Впрочем сказать,  - понизил он голос,  - ин,  будь по-твоему:
Емельян так Емельян!  Мужику,  алибо и вам,  купцам-старателям,  Пётр  ли,
Емельян ли - всё едино: был бы делу привержен да верен...
     - Вот, вот! - понял, оживился вновь хозяин.
     - Как говорится,  - продолжал Пугачёв весело, - сивый ли, пегий ли...
лишь бы вёз...
     - Об  чём  и  речь!   Значит,   царь-государь,   зазря  я  знаменю-то
держал-сохранял?
     - Как так, зазря? Не портянка, чай. С ним, подарком твоим, и в Казань
войду.  Благодарствую во как,  а  пуще всего за верность.  Верность -  она
города берёт. Так ли, Иван Васильич?
     - Золотые слова,  батюшка!  Послухать бы  их  из уст твоих милостивых
всему миру нашему, старозаветному.
     - Дай срок -  всяк услышит,  у кого слух-то не помрачён... Не пора ли
кончать, хозяин?
     - Пора,  пора.  Телеса омыли,  о  грешных душах  наших попеченье надо
сотворить.  В  моленную ко мне заглянуть бы тебе предлежало,  по чину,  по
правилу.
     - От молитвы не бегу, Иван Васильич.


                                    3

     Одевшись,  гость и хозяин направились в моленную при доме. Было здесь
тихо,  благолепно. Стены с полу до потолка уставлены старинными, в дорогих
окладах,  иконами.  Горели восковые свечи в небольшом паникадиле,  мерцали
кроткие огни лампад. Впереди, у самого иконостаса, стоял аналой, прикрытый
атласной,  вышитой шелками пеленою. Справа, на стене, янтарные, костяные и
кожаные лестовки.  На отдельном столике -  медная кропильница с  кропилом.
Пахло воском, розовым маслом, ладаном. Пол в ковровых дорожках.
     Моленная была пуста.
     Вздыхая и  крестясь,  Иван Васильич "сотворил" семипоклонный уставный
начал пред  Спасовым образом,  и  оба  затем,  хозяин и  гость,  совершили
метание.  Емельян Иваныч неплохо присноровился к  этому обряду,  ещё когда
жил у старца Филарета.
     Крохин достал из  киотного,  что  под образами,  шкафа запакованный в
холст опечатанный свёрток и, склонив седую голову, подал Пугачёву:
     - Вот оно, знамя-то. Ты его пуще глазу береги! - молвил купец строго.
- Оное  знамя не  токмо господам офицерам да  генералам в  великий соблазн
будет, а и самоё Катерину с толков собьёт.
     В  зальце их  поджидало всё купеческое семейство:  крупная,  дородная
Василиса Ионовна,  в  чёрном  повойнике и  тёмно-синем  шушуне  с  золотой
травкой,  с густыми назади сборками;  дочь её,  рослая, миловидная девушка
Таня,  в косоклинном саяне -  сиречь сарафане на пуговках сверху донизу; и
уже знакомый Пугачёву хозяйский сын Миша - косая сажень в плечах.
     - С  лёгким паром,  надёжа-государь!  -  хором возгласило семейство и
дружно кувырнулось Пугачёву в ноги. Хозяин благодушно улыбался.
     Сердце Емельяна Иваныча будто кто ласково погладил.  "Стало, Крохин и
впрямь блюдёт мою тайну", - подумал он.
     Затем  хозяин с  сыном,  вооружившись двумя горящими свечами,  повели
гостя осматривать хоромы.  Крашеные, из широких досок, полы натёрты маслом
с  воском,   блестят,  всюду  постланы  пёстрые  дорожки,  мебель  хоть  и
неуклюжая,  дедовская,  зато из морёного дуба,  словно литая из железа. По
углам  и  вдоль  стен  спряты,   укладки,   обитые  цветным  сафьяном  или
вологодской,  "под мороз", жестью. В углу большой шкаф, называемый ставец.
Иван  Васильич,  загремев  ключами,  открыл  дверцы,  расписанные  изнутри
библейского содержания картинками,  по  бокам  -  райские птицы Алконост и
Сирин.  Весь  ставец  набит  тяжёлыми книгами в  деревянных,  крытых кожей
переплётах.
     - Сии книги старопечатные,  -  сказал Иван Васильич, выкладывая перед
Пугачёвым книгу за  книгой.  -  Старопечатные и  рукописные,  до  римского
сатанинского нововводства Никона.  Вот - малая, глаголемая "Беседословие".
А  вот  "Святая  боговдохновенная,  составленная Давыдом-старцем".  А  вот
отречённая тетрадь монастыря Святотроицкого.  Слушай, царь-государь, а ты,
Миша,  посвети... - Старик надел на нос медные очки, перелистал рукописные
страницы и,  откашлявшись,  прочёл чуть-чуть гнусаво:  - "Мрак объял землю
русскую,  солнце сокрыло лучи свои,  луна и звёзды померкли,  и бездны все
содрогаются.  Изменились злобно все древние святые предания, все пастыри в
еретичестве потонули,  а  верные  из  отечества  изгоняются  -  царит  там
вавилонская любодейница и поит всех из чаши мерзости". Внемлешь, государь?
Сие старцами-христолюбцами про Катерину Вторую писано, - захлопнув тетрадь
с титлами и сунув её в ставец, пояснил хозяин.
     И  вступил тут  в  старика соблазн сделать гостю испытание:  грамотен
гость или тёмен?  Иван Васильич достал книгу и  стал листать её,  от книги
пахло плесенью.  Испытующе скосив глаз на Пугачёва, он передал ему книгу и
сказал:
     - На-ка, батюшка, прочти вгул вот энто местечко, стихирку.
     Сердце Пугачёва захолонуло. Ах, чёрт!.. Тут уж не отвертишься...
     - Да ведь я без очков-то ни хрена не вижу, а очки забыл, - сказал он.
     Хозяин же, как бы не слыша его, велел сыну:
     - Миша, посвети!
     У  Пугачёва зарябило в  глазах,  запрыгали губы,  он  влип  взором  в
строчки и напряг память.  Ну,  слава тебе,  тетереву: буквицы знакомые, не
зря же  старец Василий обучал его грамоте по  старозаветным книгам,  когда
Пугачёв жил у него в келии под Стародубом.  И вот теперь, хотя и с большим
трудом,  Емельян Иваныч,  не помня себя от радости, стал разбирать слова и
строчки.
     - Оную книгу,  нарицаемую Лусидариус, сиречь Златой бисер, я без мала
всю вытвердил, - говорил старик, нетерпеливо заглядывая в лицо гостя.
     И  вдруг Пугачёв,  насупив брови и откинув рукой волосы со лба,  стал
медленно, с запинкой, напряжённым голосом читать:
     - "Идёт старец,  несёт ставец,  в ставце зварец, в зварце сладость, в
сладости младость, в младости старость, в старости смерть".
     - Вот,   батюшка!   -  воскликнул  хозяин  и  подумал:  "Стало,  врут
манифесты,  что самозваный царь безграмотный да тёмный".  - А дале-то тако
сказано:  "Как на  ту  ли  злую смерть кладут старцы проклятьице великое".
Так-кося,  гостенёк мой  дорогой...  Ну,  а  теперича идём  в  рабочую мою
горницу,  где  течёт  жизнь  моя  земного  обогащения ради.  Ох,  господи,
господи!..  Миша,  зажги-ка  свечи!  -  приказал он  сыну,  когда все трое
вступили в обширную, комнату, пропахшую кожей, скипидаром, мылом.
     Великан  Миша  привстал на  носки  и  засветил семисвечовую люстру  -
железный, на трёх цепях обруч.
     Огромный  стол,  заваленный бумагами,  расчётными книгами,  ярлыками.
Большие костяные счёты,  чернила с  перьями,  песочница,  недоеденная доля
пирога на тарелке, облупленное крутое яйцо, леденчики. По стенам развешаны
разной выделки кожи, юфть, разноцветные сафьяны, ящики со свечами, с мылом
- образцы производств крохинских фабрик. В стеклянных банках разных сортов
крупа,  мука -  ржаная, пшеничная, гороховая, гречушная, солод для пива. В
углу две больших бочки денег: в одной медь, в другой серебро. Купец указал
Пугачёву на объёмистый холщовый мешочек:
     - А  это вот,  батюшка,  твоему царскому величеству от  старозаветных
купцов помощь: серебряные рублёвики да полтины. Унесёшь ли?
     - Было бы что!
     Пугачёв схватил мешок за ушки, играючи подбросил его к самому потолку
и поймал растопыренной ладонью.
     - Ого!  -  изумился купец.  -  Тут  серебра три пуда без малого.  Ну,
поспешим к трапезе.
     Придя в столовую,  все помолились,  сели.  На столе: ендовы, кувшины,
пузатые штофики, гранёные графины.
     - У меня,  ведаешь,  своя пивоварня. И для себя и для торга, - сказал
хозяин,  наливая серебряные чары.  - Моё пиво пряное, тонкое, для здоровия
полезное,   крови  не  густит...   Хлебнёшь,   упадёшь,   вскочишь,  опять
захочешь... Ха-ха-ха!.. Вот в этой ендове - забористое, зовётся "дедушка",
в этой "батюшка", а в этой слабенькое, бабий сорт - "сынок".
     Угощение было простое и  сытное:  лапша,  ветчина,  яишница-верещага,
индейка  с  солёными огурцами,  утка  с  солёными же  сливами.  Пугачёв ел
"по-благородному",  оттопырив мизинцы, руки у него чистые, на указательном
пальце перстень Степана Разина.


     К концу трапезы прибыл именитый купец Жарков,  тридцатипятилетний,  и
такого же,  что и у Крохина, осанистого вида дородный человек. Густоволос,
бородат.
     - Ага.  Вот и сам подъёмный мост пожаловал.  Оптовых промыслов и трёх
фабрик с заводами содержатель...  А мы вот тут, Иван Степаныч, с государем
калякаем.  Он, отец наш, милостив, не брезгует нашим братом, не гнушается.
Присаживайся.
     Жарков помолился в  передний угол,  низко поклонился Пугачёву,  затем
хозяевам, сказал:
     - Дозвольте присесть, ваше величество, на краюшке...
     - Пошто на краюшке...  Садись посерёдке, господин купец, - проговорил
Пугачёв,  отодвигаясь со  стулом  в  сторону.  -  Торговым людям,  кои  не
супротив нашего самодержавства, мы милость завсегда творим.
     Купцы одобрительно переглянулись.  Пили горячий сбитень.  Ни чаю,  ни
табаку -  этих сатанинских травок -  в  доме не  водилось.  Откашлявшись в
горсть, Жарков сказал:
     - Торговое сословие, батюшка государь, всякому государству основа.
     - Основа-то основа,  Иван Степаныч,  -  возразил широкоплечий хозяин,
оглаживая светло-русую бороду,  - а главная суть, мотри, в народе обитает:
народ богат - и купец богат, народ сир да нищ, и купец ни в тех, ни в сех,
середнячком ходит.
     - А не можно ли,  господа купцы, тако повернуть речи ваши, - встрял в
разговор Пугачёв.  -  Народишко,  мол,  и  беден чрез то,  что  помещики с
купцами чересчур богаты. Ну, правда, купцам-то и бог велит от трудов своих
богатеть, а вот помещики - те особь статья. Ась?
     - Правда,  правда твоя,  батюшка! - воскликнул хозяин, и его выпуклые
умные глаза заблестели.  -  Ведь подумать надо,  откуль народу-то справным
быть,  коль у мужичка ничем-чего своего собственного... Всё, вишь барское!
Барин захочет,  всего лишит,  захочет -  на каторгу сошлёт,  а нет,  так и
продаст, аки скотину рогатую.
     - Ломать надо,  господа купцы,  порядок такой,  ломать надо! - сказал
Пугачёв. - А сомнём - всем враз вольготно станет. Не так?
     Купцы согласно закивали головами. Жарков сказал:
     - А нам,  торговым да промышленным людям, нешто мало всяких утеснений
творят  разные там  берг-коллегии да  мануфактур-коллегии,  да  магистры с
воеводами,  с судьями,  со всякой строкой приказной. Вот они где, сгинь их
головы,  сидят!  -  пришлёпнул он себя ладонью по загривку.  - Ох, батюшка
государь, кабы знал ты да ведал...
     - Доподлинно сие  вестно  мне,  господа  купцы,  не  сумневайтесь,  -
подхватил Пугачёв негромко:  -  не  мало  моим  царским именем  перевешано
злоумыслителей таких.
     - Взяточка,   взяточка  сушит  да  крушит  нас,  ваше  величество,  -
жаловался Жарков.  - Не подмажешь - не поедешь... Замест помощи, что видим
мы  от  начальства-то?  Палки  в  колесья суют!  Ежели,  скажем,  наживёшь
рубль-целковый,  там им гривень семь хабару с рубля-то отойдёт, а нет, так
и обанкрутят, в трубу пустят, сгинь их головы! Да вот, извольте послушать,
про себя скажу.  Тятенька мой,  покойна головушка (Жарков  перекрестился),
оставил мне огромный капитал тысяч во сто.  А я оный капитал рвением своим
умножил и преумножил.  А как?  Где не доем,  где не досплю, взад-вперёд по
России гоняю, можно сказать, не дома на пуховиках, в таратайке, да в санях
живу.  А иначе ничего и не выйдет.  Зато салотопенный  завод  у  меня,  да
свечной,  да стекольный, да два мыловаренных. Со Швецией да с Англией торг
веду чрез Архангельск.  Им, вишь, сало за гроши подавай, а уж они свечи-то
да  мыло  сами  наделают,  да нам в обрат за тридорога привезут,  сгинь их
головы! А я по-своему повернул...
     - Ну-ка,  ну-ка,  доложи,  как ты их, иноземных, в оглобли-то ввёл? -
подзуживал гостя Крохин, косясь на Пугачёва.
     А тот, помаргивая правым глазом, со вниманием вслушивался.
     - А  вот как...  Я  всё сало,  до фунтика,  в Архангельске чрез своих
доверенных скупил  и  в  свои  склады  запер.  Иноземцы приплыли на  своих
кораблях, туда-сюда... Нету сала! Пошумели, пошумели, а податься некуда. И
довелось им все свечи с  мылом скупить у меня,  я невысокую назначил цену,
они  в  своей стороне мой товар не  без выгоды распродадут.  Так и  впредь
намерен поступать.  Ужо до  Риги доберусь,  и  там этаким же  побытом дело
обосную...
     - Вот,  ваше величество!  -  воскликнул Крохин.  -  А дворяне этак-то
деньгу наживать не смыслят.
     - Знаю я дворян,  -  отмахнувшись рукой,  сказал Пугачёв и попросил у
хозяйки творожку.
     - Взять  такого Шереметьева,  али  бо  князя  Голицына,  -  подхватил
Жарков,  -  сладко едят,  до  полуден дрыхнут,  живут -  палец о  палец не
ударят,  сгинь их головы!  Театры по вотчинам позавели,  с плясуньями - из
крепостных красоток - любовью забавляются, дедовские капиталы прожигают...
Ах,  если  бы  ихние  великие капиталы да  купцам в  руки  -  нешто  такая
Россия-то наша была бы!  Народ у нас самый работящий,  толковый, уветливый
народ.  Первеющей  страной  в  мире  была  бы  Рассеюшка  наша!  -  Жарков
завздыхал, заприщёлкивал языком и, выждав время, обратился к Пугачёву: - А
ты,  ваше величество,  окажешь ли  поддержку купечеству-то,  ежели господь
приведёт тебе престолом завладать?
     Снова прищурив глаз, Пугачёв откинулся на стуле, сказал:
     - А я и так уж подмогу даю вам.  Нешто не видите? Моим царским именем
вся земля верному моему крестьянству отходит.  А ведь вы сами же,  господа
купцы, толкуете: мужик крепок, так и купцу разворот. Не так?
     - Так, так батюшка! - и купцы снова закивали головами.
     - Стало,  будьте,  други мои, без сумнительства. А всех помещиков я с
земли  сгоню,  посажу  на жалованье и повелю труждаться.  И кликну клич по
всей земле люду торговому:  а ну, купцы, торгуй! Только... мошенство какое
дозрю, либо народу обиждение - голова с плеч летит! - и Пугачёв пристукнул
ладонью по столешнице.
     - Спаси бог,  царь-государь,  на ласковом твоём царском слове.  А  за
порядком в сословии нашем сами следить будем.
     Купцы,  не спеша и  с толковостью продолжали жаловаться Пугачёву:  на
то, что торговлю вести им очень затруднительно, что, первым делом, денег в
России в  обороте мало,  что денежки у  великих вельмож да  у  помещиков в
заграничных  банковских  конторах,   либо  дома,   в   кованых,   к   полу
привинченных,  сундуках. "Да и двумя войнами - Семилетней да Турецкой, коя
ныне в затяжку пошла,  много мы золота с серебром за границей растрясли. У
крестьянства же,  почитай,  денег вовсе нет,  а ежели и заведутся какие от
"оброчного" заработка,  мужик  норовит  их  в  землю  закопать,  чтобы  не
прикарманил барин".
     - И  ежели,  бывало,  поедешь по Руси с  товарами,  как я в молодости
езживал, так наплачешься, - говорил Иван Васильевич Крохин. - Мужики всего
тебе на обмен дадут:  масла и сала,  овчин и пеньки, а что касаемо денег -
не прогневайся.
     - Вот,  батюшка,  ваше величество,  такие-то дела, - сказал Жарков, и
его молодые,  с оттенком удалого ухарства глаза заиграли.  - Ежели мужикам
волю даровать,  всё к  самолучшему повернётся,  всё в достодолжный порядок
придёт.
     - Стало,  выходит,  господа купцы, однодумье у нас с вами? - спросил,
подбочениваясь, Пугачёв.
     - Однодумье,  однодумье,  батюшка!  - в один голос молвили купцы. - А
помещиков, сгинь их головы, от торговли в сторону! Отойди - подвинься...
     Пугачёв заулыбался, произнёс:
     - Благодарствую, голуби мои, - и, хлопнув Крохина по мясистому плечу,
воскликнул:  -  Ну, Иван Васильич, хоша дал я зарок не пить, а на радостях
чару, пожалуй, опрокину. Налей-ка той вон хреновинки с травкой.
     Все поклонились Пугачёву, выпили.
     - И  дозволь уж,  царь-государь,  насмелиться ещё  тебя  спросить,  -
проговорил Жарков,  повышая голос.  - Ну, а как ты насчёт веры, не станешь
ли нашу веру старозаветную утеснять да рушить?
     - Наше  самодержавство веру  станет  блюсти  всякую,  чтоб  никому ни
обиды, ни утеснений не творилось. Вот моё слово.
     Тогда все,  как по уговору,  поднялись и  низко Пугачёву поклонились.
Вслед  завязалась живая  беседа.  Емельян Иваныч  расспрашивал купцов  про
город:  как укреплена Казань,  велика ли в  городе сила,  с  какой стороны
сподручней штурмовать укрепления.


     К  полночи Емельян Иваныч  был  уже  дома.  К  нему  в  палатку вошли
черноглазый щуплый офицер Минеев и колченогий полковник Белобородов.
     - Мы не столь давно,  ваше величество, вернулись с Иваном Наумычем из
разведки,  - начал свой доклад Минеев. - Я татарином был одет, по-татарски
мало-мало смыслю лопотать, а Белобородов нищим, с костылём да торбой. - Он
подробно доложил Пугачёву о расположении укреплений,  о количестве пушек и
примерном числе защитников,  о настроении народа.  - В народе и так и  сяк
толкуют.  Пожалуй, многие намерены преклониться нам. И поголовно все перед
армией вашего величества в страхе стоят. Даже солдатство.
     - Старик один встренулся нам, из садов вышел, - сказал Белобородов. -
Он толковал, что ежели государь придёт, встречать его не станут с крестами
да  иконами,  а  побросают оружие да и  перебегут к  нему.  Нам,  говорит,
объявлено,  что  ежели  с  крестами народ  выйдет  государя встречать,  то
генерал  Потёмкин с  губернатором Брантом  и  по  крестам учнут  из  пушек
палить. Потёмкин-де недавно из Питера прибыл, такая собака, что страсть.
     До конца выслушав разведчиков, Пугачёв обратился к Минееву:
     - А ты,  вот что, ваше благородие... Не ведома ли тебе купца Крохина,
Ивана Васильевича, крупорушка, она по сю сторону ихней обороны стоит?
     - Знаю,  там кустарик и черёмушник, это и с версту не будет от дачи с
огородами купца Осокина.
     - Во-во-во...  Ну,  так  там,  возле крохинской крупорушки,  сарайчик
немудренький есть.  Понял ли, ваше благородие? А ежели понял, бери немедля
полсотни казаков да  башкирцев,  либо  соитовских татар,  и  езжай  скорым
маршем туда.  В амбарушке тихо-смирно заберёшь ружья,  штук четыреста,  да
порох со свинцом... Караульный хаю не подымет, свой поставлен... Чуешь?
     - В точности выполню, ваше величество!
     - Ну,  с богом!..  Утресь доложишь мне.  Иди и ты, Иван Наумыч, спать
хочу. Да пришлите-ка мне офицера Горбатова, ежели он близко...
     Вскоре вошёл Горбатов.
     - Возьми-ко-ся,  ваше  благородие,  вот  этот свёрточек да  разверни.
Тута-ка  голштинское знамя,  мой  наследник  Павел  Петрович  прислал  мне
оное...  (Горбатов распаковал свёрток,  вынул  голубое шёлковое полотенце,
встряхнул его.) Узнаёшь ли?
     - Не  видывал,  государь...  Слыхать слыхал про  четыре знамени,  при
голштинском корпусе в Ораниенбауме бывших,  а видать не доводилось,  врать
не стану.
     - Моё,  моё знамя,  самое доподлинное голштинское,  уж я-то знаю!.. -
проговорил Пугачёв,  прищуривая то правый,  то левый глаз. - Чтоб завтра с
утра прибить это знамя к древку и показать всей армии нашей императорской.
Значит,  ваше благородие,  весь лагерь с  ним  объедешь и  всем толкуй про
знамя то,  что да как.  Возьми барабанщика,  чтоб в  турский тулумбас бил,
народ сзывал.  Тебе это,  Горбатов, поручаю да полковнику Творогову; поди,
уж  дрыхнет он...  Да  и  я  вот чего-то носом поклёвывать зачал,  карасей
ловить. Ну, поди с богом. А про Михельсонишку нет слухов?
     - Его отряда на сотню вёрст и в помине нет, государь!
     Горбатов, уходя со знаменем, немало дивился, откуда оно взялось? Судя
по  вензелю и  по  чёрному прусского начертания орлу,  знамя действительно
голштинское. Да, много на белом свете всяких чудес бывает...
     Вошла давно поджидавшая у входа Ненила,  туяс кумысу да жбан сычёного
мёду принесла. Живот Ненилы заметно округлился, через месяц, через другой,
пожалуй, приспеет пора и родить. Взбила горой перину.
     - Ну вот, спи-почивай, батюшка, - сказала Ненила печальным голосом, -
когда прикажешь будить-то?
     - На  зорьке,  Ненилушка,  на  зорьке -  и,  пошарив в  карманах,  он
протянул ей два сахарных леденчика.  -  На-ка, возьми девочке Акулечке. Да
смотри, чтоб Ермилка не сожрал. Он таковский...
     - Что ты, батюшка!


                                    4

     Утренняя заря  едва  окрасила безоблачное небо.  С  Волги  на  Казань
подымался ветерок. Пугачёв, окружённый полусотней яицких казаков, подъехал
к  городу,  слез с  коня,  опустился на колени,  стал молиться на соборы и
шептать:  "Матушка Казань! Бежал из тебя острожником, вхожу в тебя царём".
Подражая ему, казаки сдёрнули шапки и тоже принялись молиться на соборы.
     Затем Пугачёв говорил с коня:
     - Господа  командиры и  полковники!  Творите неусыпный досмотр,  дабы
всякий человек из  нашей императорской армии не  страшась в  штурм шёл.  У
кого есть оружие -  грудью вперёд иди! У кого, окромя дубинок, нет ничего,
те пускай самогромко в голос орут, криком да гвалтом помогают штурму.
     Затем  Емельян  Иваныч  принялся  осматривать  в  трубу  расположение
городских укреплений.  Вот,  на горе кремль. От Спасских ворот его тянется
книзу, через весь город, кривая неширокая улица. Идёт она к Чёрному озеру.
В конце её за погостом Воскресенской церкви, на откосе горы разбросаны там
и сям деревянные лари,  лавки.  Это - "Животный торг". Дальше по откосу, у
самого озера,  закоптелые курени.  Здесь,  бывало,  с  утра  до  ночи  шла
оживлённая стряпня:  блины,  студень,  лапша,  пельмени. А вот вблизи дома
купца Осокина -  "Серебряный кабак",  Пугачёв хорошо помнил это место:  не
раз  он  пилил здесь для кабака дрова в  паре с  арестантом Дружининым,  с
которым и бежал из казанского острога.
     Атаманы помогли Пугачёву подняться на  высокое дерево.  Вид  открылся
много шире.  Под зарёю розовела Волга.  По Арскому полю и дальше, к Волге,
зеленели рощи с  постройками и  кой-где фруктовые сады.  Золотились кресты
шестнадцати   городских   церквей   и   монастырей.   Тянулись   замкнутым
четырёхугольником каменные  гостиные ряды.  Из  серого  месива  деревянных
домов и  лачуг высились там и  сям каменные купеческие,  не  то  помещичьи
постройки.
     Все защитники города были на  своих местах.  Вот она -  гимназическая
батарея,  о которой говорил вчера Минеев. Недалеко от батареи стоял корпус
Потёмкина,  в  нём,  на  взгляд,  сот до  пяти солдат да  сотни две конных
чувашей.  Пугачёв подметил -  ему об этом докладывал и  Белобородов -  что
город хоть и  прикрыт батареями и  обнесён на  пятнадцать вёрст рогатками,
однакоже  укрепления  сделаны  без  уменья,   наспех,  открывалась  полная
возможность действовать здесь с тыла и с фланга.
     Едва  всплыло солнце в  небе,  к  городу стали  подходить пугачёвские
отряды.  Армия была  в  полном порядке и  построена в  пятисотенные полки.
Емельян Иваныч собрал в  круг всех атаманов,  полковников и  держал к  ним
речь,  как  сподручнее сделать на  город нападение.  Офицер Горбатов стоял
рядом  с  Пугачёвым,  в  его  руках  развёрнутое голштинское знамя.  После
краткого совещания армия была  разделена на  четыре части.  Над  лучшей из
них,  где  были  казаки,  командование принял сам  Пугачёв,  над  второй -
Белобородов,  над  третьей -  Минеев,  над  четвёртой -  Творогов.  Атаман
Овчинников, недомогая в это утро, остался в лагере с резервами.
     Среди  армии  разнёсся слух,  что,  как  только  Казань будет  взята,
государь пойдёт на  Москву.  Все подтянулись,  поокрепли духом,  и  даже у
вооружённых дрекольем обозначился молодцеватый вид.
     Из кремля ударила вестовая пушка.  От рокового этого грохота у многих
сжались сердца и  кровь  прихлынула к  вискам.  Вслед  за  пушкой со  всех
городских колоколен загудел сплошной звон.  Защитники приготовились к бою,
с трепетом взирая на огромные,  показавшиеся вдали силы Пугачёва.  Дрогнул
духом и гимназический "корпус",  к коему присоединены были художники и ещё
ремесленники из немцев, проживающих в Казани. Учителя стояли по крыльям, а
в середине, в две шеренги, ученики - передняя шеренга с карабинами, задняя
- с пиками. Всего было пятьдесят карабинов.
     Потёмкин из   своего   пятисотенного   отряда   выделил   авангард  в
восемьдесят человек при двух пушках и расположил его впереди рогаток.
     По  улицам  и  переулкам житейская суета  ещё  не  закончилась.  Весь
вчерашний день и всю прошлую ночь горожане стаскивали,  свозили своё добро
в погреба,  в подземелья,  в склады, в церкви. Но времени покончить с этим
не хватало.  И вот,  под звуки сполоха,  старики, женщины, дети продолжали
ещё  тащить свой скарб в  места,  которые они  считали безопасными.  Всюду
слышались раздёрнутые крики:
     - Васятка,  не отставай,  сынок,  не отставай!  Где у тя корзина-то с
едой?
     - Дедушка Петрован! Подмогни мне тележку через мостки перетянуть.
     - Тяжёл у тя сундук-то, - кряхтит дед, налегая на тележку.
     - Тяжёл, бес его задави, упарил он меня.
     И  ещё в  разных местах,  вплетаясь в  начавшийся общий гул,  звучали
голоса:
     - Поспешайте, поспешайте!.. Ох, вот наказание-то господь послал...
     - Теките, православные, в храмы божии. Запирайтесь там.
     В  широкие  ворота  женского Покровского монастыря дворня  вносит  на
качалке престарелого генерал-майора Кудрявцева.  Ему  сто  десять лет.  Он
отлично помнит Степана Разина,  но уже не понимает того, что сейчас вокруг
происходит. Он брит, броваст, лицо обрюзгло, на голове огромный парик.
     - Подать  сюда  губернатора!  Подать  губернатора...  Не  позволю,  -
выкрикивает он  капризным  старческим  голосом.  -  Его  казнили.  Стеньку
Разина! Сам видал, сам видал!.. В Москве... Голову снесли!
     Внук купца Сухорукова,  тринадцатилетний Ваня, любопытства ради залез
на  крышу своего высокого дома,  что на  Арском поле.  Рядом -  Грузинская
церковь, и всё поле открыто его взору*.
     _______________
          * Некоторые   сцены  даются  на  мемуарном  материале  "Сказания
     казанского купца И.  А.  Сухорукова о пребывании Пугачёва  в  Казани"
     (см.  Прибавление к "Казанск.  губ. ведомостям" за 1843 год, с. 44) -
     В. Ш.

     Утро зачиналось доброе,  погожее, однако ветер из-за Волги всё больше
набирал силы, не дай бог - пожар.
     - Горим,  горим!  -  с писклявым криком пробегает бородатый, в бабьем
сарафане, дурачок Серёжа-бабушка. - Вся Казань горит!
     - Замолчь!..  Эк, что выдумал... Замолчь, Серёжа-бабушка! - кричат на
него со всех сторон.
     Купеческому внуку  Ване  наблюдать  за  всем  этим  с  высокой  крыши
любопытно. Вот ужоко он всем, всем порасскажет. Но занятней всего смотреть
ему на то,  как вдруг зашевелилась вражеская армия. А вот и сам Пугачёв на
белом большом-большом коне.  Он,  он, ей-богу! Его окружают нарядно одетые
казаки,  да и сам он,  как на картинке. Возле него голубое знамя полощется
под  ветром.  Ой-ой-ой,  какая  же  у  Пугачёва сила войска-то:  подходят,
подъезжают!  А сколько башкирцев да калмыков  с  татарвой,  у  всех  луки,
копья.
     Но  вот Пугачёв приподнялся на  стременах,  огляделся во все стороны,
широко  взмахнул  рукой,   что-то  крикнул.  Затрубили  в  рожок,  ударили
барабаны,  и  все  люди,  конные и  пешие,  тотчас направились вперёд и  в
стороны. По Арскому полю местах в пяти двигались длинными линиями огромные
телеги с  возами сена и соломы.  Телеги подталкивались сзади народом.  Меж
возами тянулись пушки, а сзади возов укрывались сотни пугачёвцев.
     Загрохотали пушки.  Крыши начали вздрагивать,  и  всё  в  глазах Вани
закачалось.  Воинственный пыл  ударил ему  в  голову.  "Вот  сейчас слезу,
побегу. Кто будет побеждать, к тому и пристану..."
     - Ваня,  Ваня!  Слезай живей!  -  заполошно кричал снизу  его  родной
дедушка.
     И  вот они,  вместе с  дедом,  бегут спасаться в ближайшую Грузинскую
церковь. Она вся набита народом. Горы сундуков и узлов с имуществом. Через
окна в алтаре льются лучи восходящего солнца.  Всё духовенство - в простых
рубахах,  в штанах,  босиком,  чтоб не узнали мятежники,  - сидит на узлах
среди  прихожан.   Слышатся  шёпоты,  стенания,  вздохи.  Все  притаились.
Пушечная пальба сотрясает церковные стены.  Народ то  и  дело  падает ниц.
Здесь и там слышится молитвенное:
     - Пресвятая богородица Грузинская, спаси нас!
     Ваня видит через окно,  как  над  куполом носятся голуби.  А  дедушка
Вани,  старик Сухоруков, спешно ушёл из церкви в свой дом: там остались на
стене занятные часы с кукушкой - дед хочет доставить их в церковь.


     Отряды Белобородова и  Минеева,  под прикрытием возов соломы и  сена,
прошли  Арское  поле,  заняли рощу  помещицы Нееловой и  отдельные домики,
стоявшие по сторонам сибирской дороги.
     Белобородов  стал  окружать  с  трёх  сторон  потёмкинский  авангард,
возглавляемый  полковником  Неклюдовым.   Авангард  встретил  Белобородова
ружейными залпами и пальбой из двух пушек.  Пугачёвцы падали,  но, позабыв
страх, дружно шли вперёд. На помощь к Неклюдову двинулся сам Потёмкин, но,
видя,  что  пугачёвцы,  не  боясь урона,  заходят с  обоих флангов,  подал
команду  отступать  за  рогатки.   Началась  горячая  перестрелка.   Сотни
башкирских стрел с гудящим воем летели в защитников. На городских батареях
не было при пушках хороших канониров, поэтому пушки стреляли по пугачёвцам
неумело и вяло. Оробевшие солдаты тоже плохо отстреливались.
     Потёмкин с  ротой отборных стрелков находился в  засаде за  невысоким
земляным валом. Вдруг на поле показался, в окружении свиты, Пугачёв. Он на
крупном белом коне,  в красном с позументами жупане,  в высокой шапке.  Не
замечая засады,  всадники скакали наперекосых к Рыбачьей слободе,  где шёл
жестокий бой.  Судя по взятому ими направлению, они должны были промчаться
невдалеке от засады.
     - Ребята!  - радостным голосом закричал Потёмкин. - Это Пугач! Пали в
него!
     - Ррр-о-та! - передали команду офицеры.
     Стрелки, лежа грудью на валу и выставив лишь головы, вскинули к плечу
ружья. Острия штыков уставились прямо на переднего всадника.
     - Пли! Пли! - скомандовал выскочивший на вал Потёмкин.
     - Пли! Пли! - подхватили команду офицеры.
     Пугачёв скакал впереди своей  свиты,  совсем близко от  засады.  Видя
лицо в лицо величавого всадника на белом коне и в красном жупане,  солдаты
враз  оторопели.   Их   сковала  непонятная  сила  и   какое-то  волшебное
очарование. И, словно по уговору, ни один солдат не осмелился выстрелить в
него.
     - Пли,  сволочи!  - вне себя заорал Потёмкин и грянул по всадникам из
пистолета.  Пугачёв на  всём скаку повернул в  его  сторону лицо и,  грозя
вскинутой нагайкой, скрылся в клубах пыли и порохового дыма.
     Растерявшийся Потёмкин не мог теперь поручиться за своих солдат.  Тем
временем  белобородовские молодцы  продолжали наступать  на  потёмкинцев с
устрашающим гвалтом,  визгом,  рёвом  -  качался воздух,  звенело в  ушах.
Потёмкин,  прикидывая  в  уме  создавшееся положение,  начал  подумывать о
ретираде в кремль.
     Отряд  офицера Минеева успел  занять загородный губернаторский дом  и
двинулся дальше, к "корпусу" гимназистов.
     - Наизготовку!  -  прозвучала команда.  -  Не трусь,  молодцы!  Помни
присягу.
     "Корпус"  защищался  отчаянно.   Гимназисты,   толстяк   Мельгунов  с
черноглазым Михайловым,  сначала  перепугались,  затем  позабыли о  всякой
опасности.  Они  успели  выпустить из  карабинов по  десятку  пуль,  затем
принялись защищаться тесаками.
     - Руби косоглазых!  Руби сволоту!  - не помня себя, орал юный толстяк
Мельгунов, размахивая тесаком. - Михайлов, бей!
     Но  вот что-то  оглушило его ударом в  голову,  он упал и  был тут же
заколот копьём башкирского всадника.
     Следом замертво пали  два  дворовых человека,  два  учителя,  четверо
немцев;  несколько  гимназистов  было  ранено  стрелами,  слегка  ранен  и
директор. Вскоре "корпус" дрогнул, побежал, рассыпался по полю.
     - Воспитанники!  За нами, к кремлю, к кремлю! - сзывал их фон Каниф и
двое уцелевших офицеров.
     Прорвав цепь  гимназических рогаток,  отряд  Минеева оказался в  тылу
ближайших к этому месту защитников.
     Пугачёв вёл  нападение на  левый фланг обороны,  где сражались жители
Суконной слободы. Защитники пальнули в нападавших из единственной чугунной
пушки,  в  которую,  по  незнанию,  переложили пороху,  орудие  разорвало,
четверо пушкарей было  изувечено.  Тогда суконщики схватились за  железные
ломы,  самодельные копья, сабли. Пугачёв приказал открыть по слободе огонь
картечью.   Слобода  была  взята,   защитники  ударились  в  бегство.   Но
большинство рабочих-суконщиков тут же передалось Пугачёву.
     Глядя  на   опрокинутый  гимназический  "корпус"  и   на   побежавших
суконщиков,  главные караулы и места защиты, ещё не видя на себя нападения
впали  в  такую  робость,  что  побросали пушки,  оставили неприятелю весь
снаряд и без всякого порядка, опрометью кинулись спасаться в кремль.
     Под  неослабевающим напором белобородовцев спешно  двинулся к  стенам
крепости и  генерал-майор  Потёмкин с  остатками своего  отряда  в  триста
человек при двух пушках.  Часть его солдат и почти все конные чуваши также
передались "царю-батюшке".
     Торопливо утекавший Потёмкин не  имел  возможности захватить с  собой
находившихся в  городской  тюрьме  заключённых,  среди  которых  было  сто
семьдесят арестованных по  многим  местам  пугачёвцев,  уже  побывавших на
допросах  Секретной  комиссии.  Общее  число  арестантов  было  велико,  и
Потёмкин не  напрасно опасался,  что,  передавшись Пугачёву,  они  изрядно
увеличат его силы.  Из этих соображений он проявил необычайную жестокость,
приказав  караульному  офицеру:  "В  случае  опасности,  не  щадить  жизни
заключённых и не оставлять их мятежникам". Многие колодники были заколоты,
однако большая часть их всё-таки вырвалась на свободу.
     Толпы  пугачёвцев с  разных  сторон  хлынули  в  город,  опрокидывая,
преследуя,  забирая в  плен  остатки защитников.  Дома купцов по  Булаку -
Крохина, Жаркова и прочих, а также купеческие амбары и баржи с грузом царь
запретил  грабить;  возле  подъёмного жарковского моста  стояло  множество
караульных крестьян.  Среди  них  расхаживали одетые в  мухояровые кафтаны
вооружённые купеческие приказчики.
     - Прочь,  прочь!  Нет проезду!  Государем не приказано! - покрикивала
стража   на   появившихся   башкирских   и   калмыцких   наездников.   Они
останавливались, крутили нагайками и поворачивали обратно.
     И как только хлынули пугачёвцы в город,  снова пошла пальба из пушек,
ружей,  поднялись крики:  "Режь, коли!" По Грузинской улице бежал к кремлю
отряд  генерала  Потёмкина,  отстреливаясь кое-как  от  наседавшего врага.
Картечь барабанила в  купола и  стены  Грузинской церкви.  Спасавшиеся там
люди пришли в неизъяснимый страх.  Ваня Сухоруков сидел на кованом сундуке
между плачущей матерью и бабушкой. Так продолжалось часа два.
     - Кричат, чу, кричат! К нам лезут! - испуганно говорил Ваня.
     В дверь действительно ломились со всей силы, и было слышно:
     - Отпирай!  Мы  вас  не  потрожим!..  Не  то  ворвёмся,  всех  смерти
предадим!
     Началась стрельба в  окна.  Зазвенели стёкла,  посыпалась штукатурка.
Тогда решили открыть обитые железом двери.  И вот пугачёвцы,  почти сплошь
крестьяне, руководимые освобождёнными колодниками, вломились в храм.
     - Выходите вон!  Эй, вы, пленные!.. Вон, вон отсюдова! - галдели они,
потрясая топорами.
     Люди покидали церковь нехотя,  оглядывались на оставляемое имущество,
тяжко вздыхали и  постанывали.  Ваня притаился за  "казёнкой",  где обычно
торговали свечами.  Он видел,  как двое взломали сундук,  набитый дорогими
иконами  в  серебряных окладах.  Они  ни  одной  иконы  не  взяли,  сундук
захлопнули.
     - Мальчишка, уходи! - услыхал Ваня и поспешил вон из церкви. На улице
его  сразу  оглушили шумы.  Пальба  ещё  не  кончилась.  По  дворам мычали
всполошившиеся коровы,  кудахтали куры,  крякали  утки,  рев  пешей  толпы
сотрясал воздух,  гортанно гикали  и  пронзительно свистали разъезжавшие с
нагайками калмыки в войлочных остроконечных шапках. Хлопали всюду калитки,
дзинькали,  сыпали  градом  из  разбиваемых рам  стёкла,  скрипели тяжёлые
ворота,  из окон летели на улицу одеяла,  утварь,  подушки,  скарб. Хозяев
выгоняли на  улицу,  в  общую  толпу пленных,  направляемых под  охраной в
лагерь.  Над Арским полем, над кремлём, над городом тёмным облаком с граем
табунились галки, вороны.
     Начинались пожары.  Ярко горели гимназия и Суконная слобода. Окрепший
ветер подымал по  дорогам пыль,  гнал пламя на город.  Вспыхнули высокие и
обширные  триумфальные  ворота,   через  которые  семь   лет   тому  назад
торжественно въезжала в  город  "казанская помещица" Екатерина.  От  ворот
огонь  перебросился на  соседнее  питейное  заведение  и  на  прочие  дома
Грузинской улицы.  Ветер  подхлёстывал огонь,  швырял  горящие  головни на
деревянные кровли.  Шумливая толпа,  опасаясь пожара,  начала подаваться к
Арскому полю.
     По  улице,  где  проходил  мальчонка  Ваня,  валялось  много  побитых
русских,  башкирцев,  татар.  В переулке,  вблизи церкви,  он увидел среди
дороги  убитого  дедушку.  Старик  Сухоруков,  одетый  в  немецкое платье,
очевидно был принят за  барина и  умерщвлён.  Мальчик с  отчаянием завыл и
закрестился,  из  глаз его текли слёзы.  Он  вскоре нагнал толпу пленных и
разыскал  там  своих.  Пленных  вели  через  Арское  поле.  Горожане,  ища
спасения,  всё ещё устремлялись к кремлю,  но Спасские ворота принимали не
всех, а по выбору.
     Древнему  генералу  Кудрявцеву,  скрывавшемуся в  женском  Покровском
монастыре, люди говорили:
     - Давайте,   барин  батюшка,   мы  вас  отнесём  в  кремль.  Там  всё
начальство.
     Но столетний старичище отказался.
     Монастырский собор,  как  и  все церкви города,  был полон людьми.  У
левого  клироса особо  стояли со  своей  игуменьей во  главе  перепуганные
монахини.  Вблизи  генерала Кудрявцева усердно  молилась опечаленная Даша,
приёмная  дочь  полковника  Симонова.  Круглое,  чернобровое,  с  оттенком
душевного страдания, лицо её в слезах. Даша в тёмном, траурном платье. Она
всё  ещё  скорбит о  своём пропавшем без вести Митеньке,  сержанте Дмитрие
Павловиче Николаеве,  сердечная рана её не заживала. Если не сыщется Митя,
Дашенька твёрдо решила остаться в стенах этого монастыря, принять постриг,
сделаться  монахиней.  А  если  судьба  вновь  приведёт  встретиться ей  с
Пугачёвым, она упадёт пред ним на колени и в последний раз спросит: где же
он, её Митя?


                                    5

     Пугачёв тем временем,  окружённый близкими,  гарцевал на  белом коне.
Показывая нагайкой в  сторону кремля,  он  что-то говорил офицеру Минееву.
Вдруг сквозь гул и шум он услыхал чутким ухом детский голос:
     - Мамка! Глянь, тятенька на коне...
     Пугачёв повернул в ту сторону. И видит: Софья, Софья Митревна, жена и
всё  его  семейство!  Как?  Здесь?  В  Казани?  Кровь отхлынула от  головы
Емельяна Иваныча и снова с силой ударила в виски.
     - Ах,  змей,  супостат лихой, собака... - заругалась Софья, прикрывая
ладонью глаза от солнца и уставясь на бывшего в отдаленьи мужа.
     И  уже  дальше жить  было невозможно:  баба глупа,  болтлива,  выдаст
его!..  Он рванул узду,  вмиг подлетел к Софье Митревне и, сделав страшное
лицо, прошипел:
     - Помни,  я -  царь...  Не муж твой,  а ты не жена мне... - Пикнешь -
голову срублю!
     И тотчас же отъехал прочь.  Софья крепко стиснула зубы и, как пьяная,
зашаталась.  Подъехав к  своим и указывая на женщину с ребятами,  Пугачёв,
едва сдерживая дрожавший голос, сказал:
     - Подайте вон той бабе с  ребятами телегу да отвезите к моей палатке.
Она жена приятеля моего,  а  он,  бедная головушка,  замучен во имя меня в
тюрьме под розыском... Я не оставлю её.
     И обратясь к казачьему отряду и к Минееву:
     - Детушки!  Айда за мной, в крепость? Как бы зевка не дать. Где Фёдор
Чумаков? Пушки забирай, пушки!..
     Все   -   яицкие  казаки,   часть   башкирцев  с   татарами,   конные
горнозаводские работники -  вытянув  в  коней  нагайками,  поскакали через
город  за  Пугачёвым и  Минеевым.  Но  крепость захватить врасплох уже  не
удалось.  Спасские ворота были заперты,  завалены каменьями и брёвнами.  С
крепостной стены, навстречу пугачёвцам, загрохотали пушечные выстрелы.
     Пугачёв только за ухом почесал и обругался.  Затем,  действуя со всей
расторопностью и смёткой, он занял гостиный двор, расположенный на удобном
месте вблизи крепости,  и начал готовиться к обстрелу кремля. Он самолично
расставлял и  наводил захваченные у  защитников,  а  также и  свои орудия.
Минеев  же  со  своим  отрядом  забрал  тем  временем  девичий  Покровский
монастырь - удобную позицию для обстрела крепости.
     В монастырскую церковь ворвалась толпа:  башкирцы, калмыки, крестьяне
и  мещане из  раскольников,  все  в  шапках.  Укрывшихся здесь до  двухсот
монахинь, а также людей посторонних погнали вон. Некоторые из раскольников
с калмыками вбежали в алтарь, стали срывать с икон дорогие оклады.
     Древний генерал Кудрявцев,  видя бесчинство,  затопал ногами.  Седые,
хохлатые  брови  его  ощетинились,  выцветшие,  потухшие глаза  засверкали
по-молодому;  опираясь на  две палки,  он  кой-как поднялся и,  содрогаясь
согбённым телом, закричал:
     - Злодеи!  Изменники!  Как смеете вы дерзать против своей государыни,
осквернять храм божий?!
     В  ответ загремел дикий хохот,  и  старик тотчас был поднят на  пики.
Стоявшая вблизи Даша  от  ужаса всплеснула руками,  крикнула,  без  чувств
повалилась на пол.
     Минеев приказал -  игуменью с  монахинями и  весь  народ  отвести под
караул на Арское поле. На церковной паперти он поставил две пушки и открыл
пальбу по Спасскому монастырю, находившемуся в крепости.
     В   стены  этого  монастыря  била   и   батарея  Пугачёва.   Крепость
отстреливалась.  Емельян Иваныч с  Горбатовым и Перешиби-Нос перебегали от
пушки  к  пушке.  Пущенное с  крепости ядро  ударило возле самой батареи в
стену - с шумом и грохотом посыпались кирпичи.
     - Метко, - сказал Пугачёв и велел людям перекатить две пушки в другое
место.   Он  залезал  на  крышу,   зорко  присматривался  к  крепости,   к
разгоравшемуся пожару,  но в мыслях то и дело всплывал образ Софьи,  и его
сердце замирало: баба может головой выдать его и погубить перед народом.
     Потёмкин сквозь амбразуру стены  всматривался через подзорную трубу в
то место гостиного двора, откуда громыхали пушки.
     - Боже!..  Что такое?..  -  воскликнул он,  заметив развевавшееся там
голубое с  чёрным орлом  знамя государя Петра Третьего.  -  Скорей всего я
брежу...  -  Он,  как  и  все  вокруг него,  провёл бессонную ночь и  едва
держался на ногах.
     Солнце стояло в  зените,  но  его сияние затмевали густые чёрно-сизые
тучи  дыма.  Почти  сплошь  деревянный город  одновременно подожжён был  в
двенадцати  местах.  Раздуваемый крепким  ветром,  огонь  гулял  по  всему
широкому  простору,   перебрасываясь  с  жилища  на  жилище.   Едкий  дым,
насыщенный пеплом и  горящими головнями,  валил  через  бушевавшую толпу к
горе,  прямо на  крепость.  Да  и  языки пламени,  там и  сям возникавшие,
постепенно подбирались к  кремлю грозным шквалом.  Войскам и  набежавшим в
кремль жителям час от часу становилось тяжелей.  Было жарко, дымно, душно.
От перекинутых головешек стали загораться в кремле деревянные постройки. С
Чёрного озера и  Казанки вёдрами таскали воду.  Всё деревянное в  крепости
народ принялся ломать, с кирпичных келий сбрасывать тесовые крыши.
     Подвалы Спасского собора,  монастырских зданий и присутственных  мест
битком  набиты  спасавшимся  людом.  В  соборе непрестанно шло молебствие.
Стрелы,  пули, ядра летели через стены в самую крепость. Были убитые, было
немало раненых среди солдат и жителей.
     Крепостные пушки,  сотрясая дымный воздух и стены,  продолжали пальбу
по  пугачёвцам,  солдаты стреляли из  ружей.  Шла  упорная борьба,  и  всё
тяжелее становились бедствия осаждённых.  Слышались стоны, крики о помощи,
плач ребят, рыдания женщин.
     Горожане,   которым  за  многолюдством  уже  негде  было  спрятаться,
перебегали с  места на  место,  ища  спасения.  И  только у  самой часовни
седобородый старик-простолюдин,  с длинными волосами и в холщовом фартуке,
сидел  спокойно  на  камне,  привалившись спиной  к  стене.  Сгорбившись и
проворно работая кочедыком, он плёл липовые лапти, не обращая ни малейшего
внимания на царивший вокруг содом.  Вдруг шальное ядро ударило в стену над
головой его,  полетела штукатурка,  кирпичные осколки,  ядро  раскололось,
упало.  Старик вскинул опущенную в работе голову,  перекрестился,  сказал:
"Да  будет,  господи,  воля твоя",  и  как ни  в  чем не  бывало продолжал
стараться над лаптем.
     В  этом  эпическом  спокойствии  седовласого  человека  было  столько
покоряющей силы,  что многие,  приглядевшись к нему, вдруг находили в себе
способность возвращать сердцу успокоение, голове - ясные мысли.
     Губернатор Брант  в  обществе  старших  чиновников,  двух  генералов,
членов   Секретной  комиссии  и   своего  приятеля  польского  конфедерата
помещался  в  безопасной  комнате  губернского  правления.   От  старости,
чрезмерных забот и  треволнений ему  нездоровилось,  он  лежал на  кожаном
диване,  маленькими кусочками глотал лёд -  против поднявшейся икоты:  его
испещрённую набухшими жилами руку держал доктор, отсчитывая пульс.
     На  вершине башни Сумбеки стоял со  своим молодым адъютантом насмерть
перетрусивший   генерал-майор   Потёмкин.   Он   притворялся   храбрым   и
воинственным,  но руки его тряслись, длинные в ботфортах ноги подрыгивали.
Со страхом смотрел он в сторону пожарища.
     Пожирая на своём пути всё деревянное -  дома,  мечети, заборы, избы -
островки пламени ширились,  стекались в один бушующий поток. Дым, дым, дым
и,  словно потешные огни,  фонтаны искр.  Кой-где  пожар затихал,  кой-где
занимался с новой силой.  Упругий ветер дул на кремль с Волги,  не утихая.
По ещё не загоревшимся улицам и на Проломе сновали пугачёвцы.  Крепость со
всех  сторон  окружена  была  башкирцами,   калмыками,  яицкими  казаками.
Укрываясь за ближайшими строениями, они пускали в крепость через неширокую
площадь стрелы, пули. Пушки Пугачёва продолжали громить твердыню Спасского
монастыря, поражая вместе с тем и ветхие крепостные стены.
     Потёмкин  на  башне  повёртывался в  сторону  Волги.  Видит:  широкая
луговина, местами поросшая кустарником и рощами, на зелёном лугу зеркально
поблескивают мочажины,  озерки,  наполненные стоялой водою,  пасётся бурое
издали стадо коров,  табун лошадей скачет невесть куда сломя голову. Тихая
Казанка извивается,  подкатывая свои воды к  самой крепости.  И  ещё видит
Потёмкин:  спешит от  Волги  к  городу гурьба людей  -  пойдут,  пойдут да
побегут. Он присмотрелся в трубу: бурлаки с волжских караванов.
     Внизу,  в набитом людьми кремле, покрывая и путая уже привычный слуху
Потёмкина гул мятущейся толпы, вдруг раздались бунтовские голоса:
     - Мирянушки! Сдавайся! Айда ворота открывать!.. Эй, солдаты!
     И среди солдат:
     - Братцы!  Он  так  и  так  нас  возьмёт...  Сгорим  здесь!  Чего  же
начальство смотрит?!
     - Эй,  начальнички!  -  кричат из  толпы зычно.  -  Надо  с  крестами
выходить,  с  крестами!  Пойдём к  владыке Вениамину...  Айда  губернатора
просить...
     И  по всему кремлю -  с  крыш,  со стен,  с  камней,  из подземелий -
гудело:
     - Сдаваться, сдаваться! Ворота открывать!
     - Гарнизону не защитить нас! Дым очи выедает!.. Огонь, огонь идёт!
     - Сдава-а-ться!
     Потёмкин, свесившись с башни, неистово заорал:
     - Молча-а-ть! Всех пе-ре-ве-шаю!
     Но  его  брошенные в  шум,  в  гам  слова не  долетели до  земли,  их
подхватил ветер  и  понёс  на  опалённых крыльях встречу бегущим луговиной
бурлакам.
     Только подвыпивший   шорник,   одетый   в   опорки,   рвань,  услыхал
генеральские слова. Задрав голову вверх, он по-цыгански свистнул и свирепо
закричал:
     - А ну,  слазь!  Мы тебя самого вздёрнем! - Затем, погрозив Потёмкину
вскинутыми кулаками -  мол,  на-ка,  выкуси!  -  нырнул в  шумливую толпу.
Потёмкин,  подметив этого раскоряку-мужика,  окончательно перестал владеть
собою.  На соборном крыльце вдруг появилась его долговязая и тощая фигура.
Бледное лицо  генерала было  страшно:  серые  раскосые глаза метали огонь,
голос пресекался и хрипел:
     - Этта-а что?  Бунт?  Сми-и-ррна!  Повесить!..  Двоих повесить! Я вам
покажу,   так  вашу  так!  -  скверно  выругался  и  скоро-скоро  пошагал,
окружённый конвоем, к зданию присутственных мест.
     Провожая Потёмкина злобными взглядами, толпа снова зашумела. Урядники
и стражники хватали крикунов за шиворот, вязали им руки. На ближнем дереве
появились две  верёвочные петли,  а  вскоре закачались тут двое:  пожилой,
суконной фабрики работник,  в очках, да молодой кудрявый ямщик с серьгой в
ухе.  При совершении казни многие падали ниц,  иные стояли,  крепко сжимая
кулаки. Недобрый, пугающий гул шёл по толпе. Сидевший неподвижно у часовни
старик поставил возле себя готовый лапоть, перекрестился и сказал:
     - Вечная вам память, страдальцы! Это Лукьянов, да Кешка, ямщичок. - И
к народу:  - Не бойтесь, не страшитесь, мирянушки, убивающих тело, души же
убити не могущих...  -  Ещё раз перекрестился, смахнул слёзы и принялся за
новый лапоть.


     А к Казани поспешали бурлаки.
     - Не  отставай,  робяты!  -  кричали они,  перебегая по мосткам через
речку.  Вслед,  кучками,  они  поднялись по  взгорью,  миновали крепость и
направились по улице, называемой со времён Ивана Грозного "Проломы".
     - Где царь-батюшка, где он, заступник наш? - спрашивали они встречных
пугачёвцев.  -  Нам  вестно,  что  тута-ка  он...  Робяты!  Эвот знамя-то,
флаг-то... Сыпь туды!
     Сыскав,  наконец,  Пугачёва,  все,  до  сотни человек,  опустились на
колени в дорожную пыль, смешанную с пеплом и остывшими углями.
     - Здорово,  детушки!  - окинув бурлаков приветливым взором, прокричал
Пугачёв. Лицо и одежда его запачканы сажей. Он в шёлковом полукафтанье, на
груди звезда. - Встаньте! Кто такие и откуда?
     - А мы хрестьяне, батюшка, ваши государственные хрестьяне, - поправив
холщовую повязку на голове, ответил плечистый, заросший волосами дядя. - В
бурлаках,  свет  наш,  в  бурлаках  ходим.  Дворянина  Демидова посудины с
товарами  вверх  тягаем,  его,  его...  На  Макарьевску  ярмарку,  да  вот
запозднились.
     - Какой да какой товар плавите?  В коем месте посудины на приколе?  -
спросил Пугачёв.
     - А в наших шести баркасах -  железо демидовское листовое, да шинное,
да  круглое...  А  вот  эти  робяты графа  Строганова соль  везут с  Солей
Камских.  А  посудины  мы  причалили под  Услоном-селом,  на  том  берегу,
батюшка.  Весь караван там - посудин, никак с двадцать. А сами-т на челнах
мы сюда, на челнах, отец родимый, на челнах.
     - Ну, так чего вы, детушки, удумали?
     - А удумали мы,  надёжа-государь, к тебе приклониться. Как проведали,
что здеся-ка ты на раздольице гуляешь,  остановили караван да мирской круг
скликали.  И  обсудили на миру -  дворянские товары бросить,  а  тебе всей
нашей  силушкой  подмогу  дать!  -  выкрикивали они,  потрясая  топорами и
железными демидовского изделия, палицами.
     - Благодарствую,  -  сказал  Пугачёв,  и  в  глазах  его  проблеснула
радость.  - А таперь, детушки, идите в мой лагерь на Арское поле, да ждите
моего прибытия.  А  я немедля человека своего в Услон спосылаю с указом по
деревням,  чтобы  сельчане разбирали соль  да  железо моим  царским именем
безденежно...
     - Верно, верно, батюшка! - закричали ещё голосистей бурлаки.
     Подле гостиного двора становилось жарко.  Пугачёв приказал Чумакову и
Горбатову перенести батарею  на  другое  место,  а  сам  поехал  в  лагерь
передохнуть, собраться с мыслями.
     По переулкам и улицам,  ещё не застигнутым  пожаром,  гнали  пленных,
двигались  взад-вперёд  пугачёвцы,  кой-кто  из  них с узлами и в странных
одеяниях.  Вот две пары калмыков и пара башкирцев,  все одеты в  церковное
облачение,  в ризы, в стихари и рясы, а иные - в женском платье. На голове
старого бабая красная,  расшитая золотом митра.  За  крестьянином,  прытко
шагавшим  с  наживой,  бежала  охотничья собака - сеттер,  сердито на него
лаяла,  хватала за портки.  Кой-где дрались пьяные или,  обняв друг друга,
орали песни. По дороге и вдоль заборов валялись убитые.
     Навстречу Пугачёву беспоясый белобрысый парень вёз на  ручной тележке
дряхлого старика.  Вот  он  остановился,  даёт старику из  бутылки молока,
приговаривает:
     - Родной мой тятенька, потерпи. Там полегчает тебе.
     - Куда везёшь? - спросил с коня Пугачёв, поравнявшись с парнем.
     - В церкву,  на отсидку...  А то,  вишь,  горит кругом, а родитель-то
занедужился.
     - Какого званья?
     - Кто,  тятя-то?  Он суконных дел мастер, а я слесарь при заводе, при
купецком.
     - Заверните-ка  сюды телегу!  -  приказал казакам Пугачёв.  И,  когда
подвода подкатила,  он велел парня с отцом отвезти в лагерь и там напоить,
накормить их. - Мастера, вишь.
     Пугачёв со свитой двинулся дальше. Парень стоял в остолбенении.
     - Это кто жа? - спросил он казака.
     - А это, дурья твоя голова, сам государь, - ответил казак беззлобно.
     Парень вдруг сорвался с места и,  суча локтями,  со всех сил бросился
за  Пугачёвым.  Но догнать того ему не довелось,  Пугачёв подстегнул коня,
наддал рысью.  Парень вернулся к  отцу,  что-то сказал ему на ухо,  и  оба
закрестились в сторону удалявшегося Пугачёва.


     Тем  временем Потёмкин расположился в  присутственном месте,  рядом с
комнатой,  где  помещался Брант.  Потёмкин был в  отчаянии.  Он  злился на
Бранта,  на  Михельсона,  что  вовремя не  подоспел,  злился на  казанских
жителей,   мятежно  настроенных,  склонных  к  измене,  сильнее  же  всего
злобствовал на самого себя.  Да, поистине, нет ему ни в чём удачи, фортуна
отвернулась от него,  ему никогда не везло и в картёжной игре,  не везёт и
теперь,  в  эту отъявленную смуту.  А  что,  ежели Михельсон промедлит,  а
чёрные силы  завладеют крепостью?  Эх,  прощайся тогда,  Павел Сергеич,  с
жизнью.  А  ведь  жизнь-то  какая предстоит,  подумать только:  знаменитый
троюродный брат его -  любимец императрицы!..  "Несчастная ж голова моя, -
терзался Потёмкин,  обхватив руками виски и  прислушиваясь к  шуму битвы и
пожарища.  - Глупая голова, незадачливая голова. И что я наделал, хвастун,
в  донесении императрице?!  Клялся и  божился,  будто  Пугачёв и  носу  не
покажет в  Казань,  и  вот  Казань горит.  Обещал я  также выйти навстречу
злодею и поразить его,  но вот убегаю сам,  трусу подобен.  Неужели звезда
моя,  не успев разгореться,  закатилась,  неужели позорная на всю Россию -
смерть?"
     Предвидя полное крушение своей карьеры, а может, и жизни, он приказал
подать  перо  и  бумагу,   выслал  адъютанта,   остался  в  горнице  один.
Перекрестился,  вздохнул и принялся писать Григорию Потёмкину: выгораживая
себя, чернить других.
     "Я  в  жизнь  мою  так  несчастлив не  бывал,  -  писал  он,  -  имея
губернатора,  ничего не  разумеющего,  и  артиллерийского генерала дурака.
Теперь остаётся мне умереть,  защищая крепость. И если Михельсон не будет,
то  не  уповаю долее семи  дней  продержаться:  со  злодеем есть пушки,  и
крепость  очень  слаба.  Итак,  осталось  одно  средство -  при  крайности
пистолет  в  лоб,  чтоб  с  честью  умереть,  как  верному  подданному  её
величества,  которую я,  как бога,  почитаю. Повергните, братец, меня к её
священным стопам, которые я от сердца со слезами лобызаю. Бог видит, сколь
ревностно и  усердно ей служил.  Прости,  братец,  если бог доведёт нас до
крайности...   А  самое  главное  несчастье,   что  на  наш  народ  нельзя
положиться".
     Имея в  своём распоряжении воинскую силу,  ничуть не  меньшую,  чем у
Михельсона, этот будущий царский лизоблюд сидел в каменных стенах крепости
и поджидал спасения извне.
     Однако  генерал-майор  Потёмкин  своим  письмом  прекрасно потрафил в
намеченную  цель:  всесильный фаворит  полученное им  послание  представил
Екатерине,  замолвил за  родственника нужное  словечко,  и  вот  в  скором
времени,  через одиннадцать дней,  получился результат. В собственноручном
письме-экстре Екатерина сообщала:  "Дабы  вы  свободнее могли  упражняться
службою  моею,  к  которой вы  столь  многое  показываете усердное рвение,
приказала я  заплатить,  вместо вас,  при сем следующие возвратно к вам 24
векселя,  о  чём  прошу  более  ни  слова  не  упомянуть,  а  впредь  быть
воздержаннее".
     Вот и отлично:  замест гневного высочайшего выговора, погашены долги,
можно делать новые. Да здравствует премудрая Екатерина!
     В дверь постучали. Вошёл осанистый иеромонах, поклонился, сказал:
     - Ваше  превосходительство!  Владыка Вениамин отпел  благодарственный
молебен  в  соборе  по  случаю  некоего затишения злодейского стрельбища и
желал  бы  совершить в  кремле крестный ход  с  крестами и  иконами,  дабы
укрепить дух как защитников, так и богоспасаемого народа...
     - Рад слышать... Дальше-с?
     - Владыка  послал  меня  упредить  вашу  милость,  чтобы  вы,  услыша
благовест и большой трезвон, испугу не предались.
     - Кто  я?!  -  Потёмкин побагровел,  поднялся и  гневно  произнёс:  -
Передайте владыке, что я не так уж слаб душевно, как он думает... Вы лучше
предупредили бы губернатора, чтобы сей кавалер со страху не испустил дух.
     - Его высокопревосходительство уже в соборе.


                              Гяляаявяая IX

               НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА. ТРИ БИТВЫ С МИХЕЛЬСОНОМ


                                    1

     После  торопливого обеда  Пугачёв  быстро  прошёл  в  палатку  Софьи,
разбитую в нескольких шагах от его собственной.
     - Ну,  здравствуй,  Митревна,  -  обнимая жену, сказал он, сколь мог,
ласково, но с тревожным холодком и отчужденностью. Затем поцеловал ребят.
     Они одеты бедно,  платьишки обветшали,  выцвели,  ноги босы. Трошкина
рубашонка подпоясана лычком.  Софья  в  грязных чулках  и  старых чоботах.
Когда-то  красивая,   работящая  казачка,  она  поблекла,  захирела.  Лицо
удлинилось, щёки ввалились, губы утратили сочность. И ранняя седина начала
серебрить тёмные волосы. Да, есть отчего поседеть, поизноситься!
     Трошка, чуть набычившись, с любопытством рассматривал большую светлую
звезду на груди отца, девчонки, застенчиво ужимаясь, никли к матери.
     Пугачёв,  насупившись,  стал  расспрашивать Софью,  каким случаем она
здесь,  в Казани,  очутилась? Софья Митревна упавшим голосом отвечала ему,
как  она  с  малыми  ребятами ходила  по  Зимовейской станице меж  дворов,
христовым именем  собирала милостыню,  как  затем  её  схватили,  увезли в
Казань и  бросили с  детьми в  тюрьму,  потом  стали выпускать на  базар с
приказом "срамить тебя и разглашать народу, что ты муж мой, что ты простой
казачишка с Дону, бродяга Емельян Пугачёв"
     - Вот что, Софья, - нетерпеливо взмахнув рукой, начал Емельян Иваныч.
- Неисповедимым промыслом божиим  народ  признал меня  за  царя  и  в  том
утвердился.  Чуешь? (Жена, вздрогнув, опустила голову, из глаз её брызнули
слёзы.)  Не  плачь и  не  кручинься,  -  подавив вздох,  продолжал Емельян
Иваныч.  -  Теперь помни: я тебе не муж, а царь твой, и ты не жена мне. Ты
есть   вдова  Емельяна  Пугачёва,   казака,   дружка  моего.   Покудов  я,
низверженный царь  Пётр Фёдорыч,  в  рабском виде скитался по  Руси,  оный
Емельян был схвачен и  на пытке замучен замест меня.  Крепче запомни,  что
говорю, Митревна. (Тут, поняв смысл его слов, жена и дети, что повзрослей,
изумлённо воззрились на него,  а  у  Трошки дрогнул подбородок).  А  ежели
станешь языком брякать,  -  засверкав глазами, закончил шёпотом Пугачёв, -
атаманы мои смерти предадут тебя, и ребят твоих с тобою вместе. Поняла ли?
     - Поняла, Омельянушка, - побледнев, шёпотом же откликнулась Софья.
     - А поняла, так помни...
     Пугачёв порывисто повернулся и вышел вон.  Сердце его дрожало, в ушах
гудело,  он  дышал  взахлёб,  отдувался.  Справившись  с  собой,  приказал
Давилину позвать Ненилу и в его присутствии сказал ей:
     - Слышь-ка,  Ненилушка.  Бабу с  ребятами,  кою седни доставили сюда,
ну...  в палатке... рядом... Ты корми её и ребяток малых, Ненила, от моего
царского стола.  Она,  ведаешь, жена первого друга моего, казака Пугачёва,
кой,  укрываючи меня, государя, в скитаниях моих, богу душу за меня отдал,
царицыны слуги замучили его,  бедного...  А  мне  сам  господь препоручает
толикое попечение о сиротах иметь. Я не оставлю их. Подобное же приказание
получил и казак Фофанов, хранитель царского имущества: всё сирое семейство
одеть, обуть.
     Затем Емельян Иваныч, не отдохнув, снова на рысях вернулся в город.
     Пожар подкрался к самой крепости, и тут вдруг начал затихать.
     Но вот налетел вихрь,  рванул,  закрутил,  зашвырялся огнём и пеплом.
Огонь  вновь  сразу  воспрянул.   Стройные  минареты  пламенными  столпами
вздымались к задёрнутому дымом небу.  Опалённая пыль с дорог,  смешанная с
пеплом и дымом,  завихаривала,  гуляла над пожарищем.  Всё выло, металось,
гудело,  всё  бежало прочь в  поисках спасения.  Летучие пылающие головни,
подобно  огненным  драконам,   расшвыривались  вихрем  в  разные  стороны.
Пугачёвцы начали отступать в  укромные места,  где  пожар уже  сделал своё
дело. Однако пушечные выстрелы, приглушённые общим гулом, слышались как со
стороны мятежников, так и ответные - с крепостной стены.
     В кремле становилось нестерпимо жарко,  душно.  В кремлёвских зданиях
лопались стёкла,  воспламенялись рамы. Люди валились на землю. Возле вёдер
с водой драка.
     - Воды,  воды глоточек!  -  взывали истомлённые. Кремль то покрывался
тучами дыма  и  становился невидим,  как  сказочный город Китеж,  то,  под
ударами бури, вновь выплывал на свет.
     Вот вихрь крутнул,  крутнул в  последний раз и  так же внезапно,  как
возник,  сложил крылья, замер. Стало тихо. Изнемогший огонь припал к земле
и, как пожравшее себя с хвоста до головы чудовище, исходил ползучим дымом.
     Пожар,  осветив площадь перед крепостью,  как бы расширил её.  Теперь
можно было  вести обстрел из  пушек на  большое расстояние,  и  пугачёвцам
некуда укрыться.
     Емельян  Иваныч,  щадя  силы,  отменил  брать  крепость  штурмом.  Он
убедился,   что   крепостная   артиллерия   стреляет   дальше,   чем   его
немногочисленные пушки.  Да  и  зарядов у  него не  так уж много,  их надо
поберечь для  схватки  с  Михельсоном,  который не  сегодня завтра  должен
подойти сюда: в этом Пугачёв не сомневался.
     Конные башкирцы и  калмыки с  гиком подскакивали к крепости,  пускали
стрелы и  под картечными выстрелами,  теряя людей и лошадей,  откатывались
прочь.  В  кремле  басисто  гудел  могучий благовест раскалённого большого
колокола.  Из двух соборов - Благовещенского и Спасского - выходил народ и
крестный ход. И вот залился трезвон во многие, ещё не остывшие от близкого
пожарища колокола.  Престарелый Вениамин,  окружённый клиром  и  жителями,
чинно шёл  вдоль крепостных стен.  Всем  миром пели  богородичные тропари.
Люди,  усердно крестясь и вздыхая,  плакали.  Плакали люди оттого,  что не
ведали,   что  им  сулит  приближающаяся  ночь,   они  ожидали  ежечасного
нападения, готовились к смерти. Да и вернуться многим было некуда, одеться
не во что: всё расхищено, всё пожрал огонь.
     Было шесть часов вечера.  Вышел из укрытия воинственный Потёмкин,  он
снова взобрался на башню Сумбеки и  чрез трубу осматривал пожарище.  Кроме
каменных построек,  города почти  не  существовало.  По  самую Егорьевскую
улицу в нём не осталось ни кола,  ни двора.  Уцелели только части Суконной
да Татарской слободы да купеческие постройки по Булаку.
     Большинство населения было выгнано на  Арское поле.  Казань опустела.
Над   погорелыми  просторами  снова  стали  табуниться  галки  и   вороны.
Пугачёвцы,  по  приказу командиров,  постепенно оставляли город,  выстрелы
прекратились.
     Ваня  Сухоруков всем  пережитым был  подавлен.  Особенно поразил  его
детскую душу невиданный пожар.  Вот-то страх! Он забыл и про смерть своего
любимого дедушки.  Под вечер Ваня да и  его мать с бабушкой Ульяной сильно
проголодались.   Ему,   малышу,   разрешили  выйти  из   огромного  лагеря
схваченных,  и  он  пошел  гулять по  Арскому полю,  переходя от  костра к
костру,  в  надежде  поживиться чем-либо  съедобным.  Он  подошёл  к  трём
казакам.  Они из глинобитной самодельной печурки вынимали свежий хлеб.  Он
стал  кланяться,  просить кусочек.  Они  сначала пригрозили ему  нагайкой,
затем смиловались и дали четверть краюхи хлеба.
     - Батюшка приехал!  Царь,  царь!  -  услыхал Ваня раздавшиеся по полю
крики.  Он отнёс хлеб своим родным, взял с собой корку и побежал к царской
ставке.
     Пугачёв сидел возле своей палатки в кресле, принимал казанских татар.
В его обширную палатку входили и выходили какие-то молодые женщины, одетые
в немецкое платье. "Дворянки, должно, а нет - купеческие дочки", - подумал
Ваня.  (И так впоследствии,  уже седовласым,  записал в  свои мемуары.)  У
другой палатки сидела на завалинке простая женщина, рядом с ней паренёк да
две  девчонки.  Возле  Пугачёва развевалось воткнутое в  землю  голубое  с
чёрным орлом знамя,  при  знамени смирно стояли два  казака с  обнажёнными
саблями.
     Татары подходили к Пугачёву друг за другом,  -  некоторых Ваня узнал:
торговцы мехами - целовали его руку, клали пред ним подарки: кто лису, кто
цветной бешмет или полукафтанье,  что-то говорили ему,  жаловались, трясли
головами, указывали в сторону сгоревшей Казани. Но их слов Ваня не слыхал.
Он  и  сам  хотел подбежать и  пожаловаться царю на  свою обиду,  он  даже
прикинул в уме,  что должен был сказать:  "Вот,  мол,  дедушку моего, ваше
величество,  приняли за барина и  решили жизни".  Но подойти не осмелился,
только мордочка его плаксиво сморщилась. Ваня часто-часто замигал.
     Солнце закатилось,  спустился вечер, всюду зажглись костры, из города
привезли пятнадцать бочек вина, разделили его по полкам, стали угощаться.
     Пугачёв самолично объезжал войска, благодарил народ за взятие Казани,
просил  и  впредь  грудью стоять за  дело  правое,  никаких Михельсонов не
бояться,  брать  пример  с  храбрецов -  яицких казаков,  не  щадить себя,
слушаться военачальников, свято повиноваться государю.
     Шум,  песни,  смех не умолкали до полуночи. Казаки плясали у костров.
Лишь далеко выдвинутые секреты и дозоры не принимали участия в гульбе,  да
под пушками,  никуда не отлучаясь, чутко подрёмывали канониры: им настрого
приказано быть готовыми на случай ночной тревоги.
     В палатке,  отведённой под  канцелярию,  за  топорным,  на  козликах,
столом сидели Творогов, Дубровский, Горбатов с Минеевым и при свете свечей
строчили воззвания к укрывшемуся в крепости гарнизону, а также манифесты к
крестьянскому  населению  и  ещё  указы  на  уральские  заводы о скорейшей
присылке пушек с зарядами.
     Пугачёв заранее приказал приготовить для "высочайшего" осмотра лагерь
пленных. В сопровождении Овчинникова и небольшого конвоя он с наступлением
сумерек  поехал  в  лагерь.  Он  знал,  что  среди  пленных много безвинно
пострадавшей бедноты,  которой надо оказать помощь.  Хотя в казне Пугачёва
денег  много,  но он рассчитывал взять ещё дополнительно у купцов Крохина,
Жаркова и других обещанные ими деньги.  Вот он и направится к  купцам,  да
кстати  не грех ему и в баньке похвостаться веником,  смыть с себя грязь и
копоть: ведь у него не токмо полукафтанье, а и рубаха-то исподняя прожжена
в десяти местах.
     - Едет,  едет!  -  заорали многоголосо в  таборе пленных.  -  К  нам,
кажись! Царь едет!
     Началась сумятица, все сгрудились, опустились на колени.
     - Детушки!  -  во всю мочь взголосил въехавший в толпу Пугачёв. - Вы,
люди подъярёмные, отныне будьте вольны. Все до единого!
     - И так,  батюшка, вольные, - угрюмые раздались голоса. - Ни кола, ни
двора таперича. Огонь всё пожрал.
     - А в оном зле сами, детушки, повинны. Ежели б честь-честью встретили
меня,  государя своего, и Казань бы целёхонька была. А вы вот с генералами
да  с  солдатнёй за рогатки схоронились да моих верных слуг,  что волю вам
добывают, побили да поранили.
     - По принужденью,  надёжа-государь!  Потёмкин генерал да Брант.  Ведь
супротив них никому и рта отворить нельзя.
     - Ну,  да уж таперь не воротишь,  -  говорил Пугачёв.  -  После драки
кулаками неча  махать...  Поди,  вам  вестимо,  детушки,  что  Катерина-то
приезжала к  вам пиры задавать,  а чего доброго-то она для народа сделала?
Плешь на голом месте, вот чего она сделала! А я для вас, детушки, для ради
пользы вашей войной на ваших супротивников иду, грудь свою под пули да под
ядра подставляю.  Спасибо, народ простой, чернь замордованная, подмогу мне
даёт, а вы вот не дали... Ну, да уж ладно... Казань сгорела, хибарки ваши,
- не  кручиньтесь,  новая  Казань из  земли подымется,  краше первой...  И
объявляю  вам,   детушки:   заутро  бедноте  будет   раздаваться  деньгами
вспоможение...
     В этот миг из большой толпы черничек  девичьего  монастыря  вырвалась
молодая женщина и подбежала к Пугачёву. Простирая к нему трепетавшие руки,
устремив на него исступлённые глаза, она пронзила душу Пугачёва криком:
     - Батюшка! Я Симонова, Дарья!
     - А-а-а,  знакомая,  -  вымолвил,  несколько смутившись, Пугачёв. Его
удивило столь  внезапное появление Даши.  Как  могла  она  попасть сюда  и
почему  этакая  пригожая,   а  одета,  как  монахиня?  Пугачёву  в  момент
вспомнилась его  ненаглядная Устя,  великая  государыня Устинья  Петровна,
подруга Даши,  сердце его больно защемило.  Где-то  она,  горемычная,  как
здравствует?
     - Помню, помню тебя, милая, - с ласковостью в голосе произнёс он.
     - Ради всего святого, скажите мне, батюшка, не утайте от меня, жив ли
сержант Дмитрий Павлыч Николаев, нареченный жених мой?..
     Голова Пугачёва опустилась на  грудь,  быстротечные думы  опалили его
сердце,  он  заглянул в  хмурое лицо  Овчинникова и,  обратясь к  девушке,
спросил ее:
     - Можешь ли по-казацки ездить?
     - Усижу,  батюшка, не раз езжала, - с безоглядной решимостью ответила
Даша. Она всё на свете позабыла, в её мыслях - лишь незабвенный Митенька.
     Ей подвели коня.  Она,  как во сне,  не вполне сознавая происходящее,
взобралась в седло.
     - Постойте тут,  пождите меня,  - сказал своим Пугачёв. И оба с Дашей
рысью поехали в царскую ставку.
     - Ну,  слезай,  -  сказал Пугачёв девушке,  -  я сейчас,  - и вошёл в
палатку с канцелярией.
     У  входа стоял какой-то полнотелый казак с  рыжими усами,  на рукавах
позументы. Невысоко над городом висела серебристая луна, к ней тянулись от
потухавшего пожарища лёгкие  дымки.  На  дальнем  взгорке,  видимый теперь
издалека,   словно   каменный  орех,   очищенный  от   скорлупы,   высился
многострадальный кремль с  башней и  соборами.  Возле палатки,  где стояла
Даша, пылал костёр.
     Вдруг  полы  палатки распахнулись,  вышел Пугачёв,  он  вёл  за  руку
рослого, красивого с белокурыми волосами молодого человека.
     - Вот  твой  суженый,   -  проговорил  Пугачёв,  подталкивая  офицера
Горбатова к ошеломлённой девушке.  -  Вот твой любезный,  - повторил он и,
вскочив на коня, умчался. Движения его сердца были искренни и внезапны. Он
был уверен,  что Даша и Горбатов,  два цветка с одной гряды,  встретятся -
водой не разольёшь.  Ну,  до чего приятно доставить людишкам хоть какое ни
есть счастье!
     Конь скакал, как зверь, вокруг вихрились ветерки.
     В   изумлении  стояли   один   против   другого  молодые  люди.   Они
всматривались друг в дружку обострёнными воспоминающими глазами. И вот...
     - Даша!
     - Я вас не знаю...
     - Даша, Дашенька! Я Горбатов...
     - Андрей!.. Неужели ты?!
     Всё пред ними исчезло,  только кусочек тверди под ногами да  их двое.
Они разом бросились друг другу на шею.


                                    2

     Пробегавшая беленькая собачонка, хвост калачом, наспех обнюхала их и,
слезливо всхамкнув, поскакала дальше - разыскивать своих хозяев.
     Подхватив Дашу  под  руку,  Горбатов повёл ее  подальше от  людей,  в
сторонку.  Он  усадил её на чей-то брошенный сундук.  Она всё ещё не могла
прийти в  себя,  дрожала.  Первый её вопрос был о  Мите Николаеве.  Андрей
Горбатов  колебался,   ему   больно  было  взволновать  девушку  горестным
известием.
     - Говори  всю правду,  - сказала она и подняла на него глаза свои.  -
Чувствую я, почти что наверное знаю: он погиб. Только ради господа бога не
скрывай, расскажи всё, что знаешь...
     Горбатов стоял возле неё,  она сидела.  Луна светила ярко, ему хорошо
было видно лицо девушки со страдальчески вскинутыми бровями. Он сказал ей,
что сержанта Николаева давно нет в  живых,  что в его смерти повинен некий
злодей, атаман-предатель, тогда же казнённый.
     Даша  со  стоном  уткнулась в  платок,  в  отчаяньи замотала головою.
Горбатов сел рядом на сундук, взял Дашу за руку и старался успокоить её.
     - Значит,  всё кончено, - сдерживая глухие рыдания, проговорила Даша.
- Мне теперь один путь - в монастырь.
     У Горбатова обмерло сердце, он отстранился от неё, воскликнул:
     - Даша! В твои-то годы?
     - Я буду молиться за его душу.
     - Его душа,  чаю,  не очень нуждается в чьих бы ни было молитвах.  Он
мученик.
     Даша снова приложила платок к глазам. Горбатов сказал:
     - Тебе  надо  думать о  том,  как  бы  устроить жизнь свою,  она  вся
впереди, а не бежать от жизни...
     Даша вскинула голову и с особой пристальностью,  будто вспомнив самое
главное, уставилась в лицо Горбатова заплаканными глазами. Затем спросила:
     - А ты-то, ты-то, Андрей, как попал в плен к разбойнику?
     Андрей Горбатов,  шумно задышав,  поднялся.  Он  вдруг уразумел,  что
между ним и Дашей - пропасть, что она, из бедных бедная, давно осиротевшая
дворянка,  ненавидит Пугачёва и все дела его.  А ненавидит потому, что обо
всём,  что  касалось Пугачёва,  имела самое превратное понятие.  И  вот он
начал исподволь, с одним желанием направить её мысли в нужное ему русло.
     У  костров по  всему лагерю после лёгкой выпивки началось безудержное
веселье.   Старик-богатырь  Пустобаев,  сидя  подле  бурлацкого  костра  и
потряхивая бородой,  рассказывал бурлакам о том,  как он однажды вступил в
борьбу  с  медведем  -   цыганы  ручного  медведя  водили  -   и  как  он,
понатужившись, перебросил зверя через поленницу; и ещё рассказывал, как на
царской  свадьбе  довелось  ему   "возгаркнуть"  многолетие.   "Вот   было
попито-погуляно!"   Секретарь  Дубровский  от   нечего  делать  играл   на
утоптанном месте с  мягкотелым Давилиным в  орлянку.  Поп Иван,  с  трудом
воздержавшийся от  выпивки,  сидел  возле  палатки Ненилы,  обучал девочку
Акулечку  молитвам  и  без  передыху  дымил  цыганской  трубкой.   Атаманы
Овчинников и  Творогов разъезжали по лагерю с отрядом казаков,  следили за
порядком,  скандальных "питухов" приказывали хватать,  тащить к пушкам под
караул -  на продрых.  Брант и Потёмкин, независимо друг от друга и как бы
сговорившись,  писали графу Меллину,  находившемуся с  отрядом неподалёку,
чтобы  он  немедля следовал в  Казань.  Монахини,  возвратившиеся вместе с
игуменьей  в  монастырь,  близки  были  к  отчаянию.  Игуменья  послала  к
губернатору трёх своих рясофорных стариц с  известием о  том,  что  злодей
похитил Дашу.
     В  это время "злодей" вёл деловые разговоры с купцами,  благодарил их
за деньги,  за оружие, за полсотни купеческих работников, вступивших в его
армию.
     ...А  эти  двое,  взявшись за  руки,  неспешно ходят  взад-вперёд  по
луговине за  палатками и  под  голубоватым светом луны говорят без умолку.
Изложенные с  горячностью,  со  всей искренностью доводы Андрея показались
Даше убедительными,  и  после резких возражений,  переходящих в крик,  она
постепенно успокоилась.
     С  нею  никто за  всю  жизнь не  говорил так  серьёзно,  так  умно  и
убедительно, как говорил сейчас Андрей. Она со всеми своими мыслями как-то
неожиданно для  себя подчинилась ему  и  во  многом стала согласна с  ним.
Теперь она этого чернобородого человека с открытым к добру сердцем никогда
больше не  назовет "злодеем".  Но  как  же,  как же  человек этот не  смог
уберечь от погибели Митю Николаева!
     Впрочем...  "да будет,  господи,  воля твоя",  -  и Дашенька мысленно
перекрестилась.
     - Да,   наша  встреча  -   чудо,   превеликое  чудо,   -  с  каким-то
благоговением сказала она и на миг подняла свой взор к небу.  -  Но как ты
мог узнать меня, Андрей? Так вот, сразу?
     - Какая-то  сила шепнула мне,  заглядывая в  такое милое,  знакомое с
детских лет лицо.  Мои родители,  ты  ведаешь,  были неимущи,  а  твои ещё
беднее.  Наши усадьбы соприкасались.  Яблони вашего сада глядели в наш,  и
цветы ваших вишен осыпались на  нашу  землю.  Боже,  до  чего  было хорошо
существовать! Невозвратимое детство...
     - Помнишь,  как мы играли в любовь,  Андрей?  Ты был моим женихом,  я
твоей невестой.
     - Мы играли,  -  ответил Горбатов, - а наши родители, по крайней мере
мои,  считали это дело решённым.  Мне в  ту пору было лет четырнадцать,  а
тебе,  Даша,  восемь...  И вот ты,  ангелоподобная девочка,  на протяжении
каких-нибудь двух-трёх месяцев лишаешься родителей,  и  мою Дашу увозят от
нас  добрейшие Симоновы сначала в  Москву,  затем  в  Яицкий городок...  И
знаешь что,  Даша?  Я,  мальчишка, без памяти был влюблён в тебя, ей-ей! Я
места себе не  находил после того,  как разлучили нас.  Я  плакал не  один
день, клянусь тебе, и надо мною все смеялись.
     Они остановились, ласково и нежно заглядывая друг другу в глаза.
     - А я разве не любила тебя?  Ты думаешь,  я не плакала?  Я помню твои
первые письма ко мне... А потом ты замолчал. Почему?
     - Потому, что со мной самим стряслось ужасное...
     - Ужасное?  -  передёрнув  плечами,  испуганно  переспросила Даша.  -
Расскажи, Андрей.
     - Изволь,  -  согласился Горбатов.  -  Только допрежь я  хочу сказать
тебе, знаешь что?
     - Нет, не знаю.
     - Гм,  не знаешь?  -  проговорил Андрей дрогнувшим голосом, глаза его
загорелись. Он стиснул руки девушки и тихо сказал: - Я люблю тебя.
     - Безумный!  Сомуститель мой...  - простонала Даша, она больше ничего
не успела сказать,  отдавшись ласкам Горбатова. Впрочем, она вскрикнула: -
Милый!..  Я тоже люблю тебя!.. - И тут же, как бы спохватившись, добавила:
- А как же Митя? Как же память о нём?
     - С Митенькой кончено, - проговорил Горбатов. - Живому о живом думать
предлежит,  а  никак не  о  мёртвом.  Вот  ты  встречу нашу чудом назвала.
Верно...  Чудо и есть.  И я чаю,  судьба не зря столкнула нас.  Ты,  Даша,
должна стать моей женой. Согласна ли?
     - Безумный! - снова воскликнула Даша и в сильном волнении готова была
разрыдаться. - Так быстро решить. Возможно ли?
     - Чем скорее,  тем лучше. Ты сама видишь, каковы обстоятельства. Надо
быстро, не колебаясь. Нерешительность - удел слабых.
     Даша посмотрела на него с раздумьем и жалостью, затем вымолвила:
     - Довольно, Андрей... После... А теперь расскажи о себе.
     И   они  опять  принялись  ходить  по  луговине.   Луна  обливала  их
голубоватым сиянием.  И  под  благодетельными брызгами этого  серебристого
дождя душа девушки распускалась как бы заново.  Но в отуманенной голове её
копошились беспокойные, раздёрнутые мысли: то укорчивые вопросы самой себе
и  неясные,  сбивчивые на  них ответы,  то запоздалый,  может быть,  голос
совести,  что  вот она,  легкомысленная девчонка,  столько хлопот наделала
всечестной игуменье Ираклии и сёстрам во Христе, принявшим горячее участие
в судьбе её.  Ждут,  поди, ждут и в великую впадают горесть. А Симоновы, а
тень Мити Николаева,  а  этот неразрешимый для неё вопрос,  так настойчиво
высказанный соблазнителем её Андреем?..
     - Говори,  говори,  Андрей, я слушаю, - тихо произносит она, стараясь
придать своему лицу выражение радости и  счастья.  Но голова её в тумане и
сердце мрёт.
     Огненный страшный день ещё не кончился, Казань ещё не догорела. Вдали
дремлет голубоватый кремль  с  соборами,  над  городским пепелищем плавают
лохмы дыма,  то приникая к земле,  то седой волной вздымаясь вверх. Воздух
пропитан гарью, у Даши заболела голова.
     - И вот понаехали к нам гости, - продолжал Горбатов, - мой двоюродный
дядя из Воронежа,  для закупки или,  как он говорил, "ремонта" лошадей его
воинской части -  усатый с  брюшком майор,  а  другой,  питерский чиновник
Пятнышкин,   вёз  в  губернское  казначейство  много  новых,   только  что
выпущенных бумажных денег.  Прожили они  у  нас с  неделю,  оба картёжники
превеликие.  Да,  кажись,  и  шулеры к тому же.  Словом,  обобрали они как
следует соседних помещиков,  и родитель мой,  помню,  не мало пострадал. И
стали собираться в обратный путь.  А я забыл тебе сказать,  что заехали-то
они  к  нам  по  окончании своих дел.  Мой  двоюродный дядя,  этот  усач с
брюшком,  на коротких ножках, и говорит моим родителям: "А отпустите-ка со
мной вашего Андрея.  Я вскорости перевожусь в Питер и там определю Андрюшу
в кадетский шляхетский корпус,  по крайности офицером будет.  А воспитание
мальца я приму на свой полный кошт, я человек со средствами и бездетный".
     Я,  признаться,  услыша от дяди такие речи,  сразу пришёл в  радость:
"Чёрт возьми, Питер, офицерство, вот счастье-то!"
     Тогда и другой гость, чиновник Пятнышкин, этакий неуклюжий... он тоже
взглянул  на  моего  младшего  братейника  Колю  да  и  говорит:  "Знаете,
достопочтенные  родители,   я  человек,  как  видите,  известный,  в  чине
партикулярного полковника,  и к новому году светским генералом чаю быть...
А человек тоже бездетный.  Отпустите-ка вы в науку и Коленьку,  он мальчик
премилый. Я замест сына воспитывать его стану, в коллегию определю, в люди
выведу".
     Родители,  жившие в изрядной бедности, подумали, поплакали, отслужили
молебен и нас обоих с братом отпустили. Не доезжая трёх станций до Нижнего
Новгорода,  мы с  Колей распрощались и  поехали с дядей дальше.  А с Колей
случилось так...
     Даша слушала со  вниманием.  Луна вздымалась всё  выше.  По  луговине
ходили женщины с подойниками, бегали мальчишки, разыскивая своих коров.
     - С  Колей так...  Ему  шёл  тогда десятый год.  Он  был  щупленький,
болезненный.  Чиновник  Пятнышкин остался  на  почтовой станции  играть  в
карты.   Денег  у  него  было  множество,   но  он  нарвался  на  шулеров,
пробиравшихся на  Макарьевскую ярмарку.  Он  всё  спустил  им,  и  свои  и
казённые деньги. Проиграл и Колю...
     - Как, Колю проиграл? - с изумлением воскликнула Даша.
     - Да,  представь себе...  Проиграл.  Колю купил в рабство содержатель
почтовой станции,  местный разбогатевший мужик.  И  с  тех  пор несчастный
братишка перестал быть  дворянским сыном  Колей,  а  сделался крестьянским
сыном Васюткой.  Ну и  запродажные фальшивые документы были сфабрикованы -
почтарь мужик богатый...  - Горбатов снял казацкую шапку-трухменку, провёл
рукой по своим светлым волнистым волосам и,  обращаясь к девушке,  с жаром
добавил:  -  Вот  видишь,  Дашенька,  какие  дела  творятся под  скипетром
обожаемой тобой государыни Екатерины.
     Даша,  опустив голову,  молчала,  глаза её  заслезились:  Коля был её
сверстник, они вместе играли с ним в куклы и в шармазлу.
     - Чиновный  изверг  Пятнышкин,  -  продолжал Горбатов,  -  доехал  до
Нижнего и  там на  постоялом дворе застрелился.  А  ни  в  чём не повинный
Васька, он же бывший Коля, был переодет в крестьянскую сряду, в лапотки. И
под  жестокими  побоями  хозяев,  обливаясь слезами,  стал  прислуживать в
кухне,  исполнять всякую  чёрную,  тяжёлую  для  мальчонки работу...  "Эй,
Васька!  Принеси дров да разлей телятам пойло!"  -  "Эй,  Васька!  Вычисти
господам  проезжающим сапоги  да  самовар  поставь!"  -  в  то  время  уже
вводились в  моду  самодельные,  из  толстой жести  самовары.  Мальчик под
зуботычинами,  под  плетью  постепенно свыкался со  своим  положением.  Но
иногда на  него накатывало отчаяние,  он  при  проезжающих кричал:  "Я  не
Васька,  я дворянский сын Николай: мой отец Горбатов! Господа проезжающие,
возьмите  меня  с  собой,   спасите!"  Тут  врывался  хозяин  с  верёвкой,
выбрасывал  мальчишку  вон,  а  проезжающим  говорил:  "Вот  наказал  меня
господь... Взял на воспитание сироту, а он с тоски, чего ли, алибо с глазу
худого с  ума сошёл,  вроде дурачком делается".  Так прошёл год с  лишком.
Родители встревожились:  никаких вестей ни  от  меня,  ни  от Коли,  ни от
Пятнышкина нету. И вдруг случай... Что ты, Дашенька?
     - Так, ничего, продолжай, - невнятно ответила Даша, начавшая приметно
дрожать, как в ознобе.
     - Наша соседка помещица Проскурякова ехала в Петербург и,  понимаешь,
Дашенька,  остановилась она передохнуть на этой самой станции. Она ехала в
столицу по своим делам,  довольно состоятельная была,  и родители упросили
её навести справки обо мне и Коле. Она женщина премилая, к нам расположена
отменно,  она и меня крестила, и Коля был её крестник. Почтарь-хозяин ввёл
её в горницы,  дождик был,  высунулся  в  окно,  крикнул:  "Васька!  Беги,
бесёнок, сюды, барынин архулук у печки просуши, грязь отчисти". Вот вбежал
в горницу  грязный,  лицо  в  саже,  отрёпанный  мальчонка  в  лапотках...
Помещица Проскурякова сидела в тени,  голова у неё болела,  шалью замотала
голову,  и Коля не сразу узнал свою крёстную.  А  она,  как  взглянула  на
парнишку,  так сердце у неё и обмерло.  Она возьми да и спроси:  "Мальчик!
Как тебя звать?" Он посмотрел в передний угол:  "Батюшки,  крёстна!"  -  с
ужасом  взглянул на зверя-хозяина с верёвкой в руке и торопливо,  взахлёб,
ответил:  "Я Васька,  Васькой меня зовут,  вот  дяденька  купил  меня,  он
добрый..."   А   Проскурякова   и  говорит:  "Преудивительное  дело...  Ты
точь-в-точь, как сын помещиков Горбатовых, Коля". Тут мальчик как бросился
с  воем  на  шею помещицы да как заблажит:  "Крёстна!  Крёстнушка!  Это я,
Коля..." - и залился горючими слезами.  И  она  горько  заплакала.  Хозяин
заорал:  "Вон,  вражонок!"  Коля в страхе убежал,  а мужик попробовал было
фордыбачить,  одначе Проскурякова,  женщина роста крупного, как вскочит да
как затопает ногами:  "В каторгу тебя, мерзавец, в каторгу!" Мужик кричит:
"Вот вы докажите-ка, что он есть Коля, а я завсегда докажу, что он Васька,
куплен   там-то  и  там-то,  при  свидетелях  таких-то  и  таких-то,  эвот
документы-то у меня". И вот Проскурякова начала против мужика дело. Многих
денег  ей  это  стоило,  великих  хлопот,  но уж ей хотелось завершить сие
благополучно и по чувствам человеческим,  да и амбицию  её  задели.  Почти
целый  год  тянулись  суд  да волокита.  Злодея-мужика всё же засудили,  а
мальчонку возвратили в прежнее состояние. Но пока шел суд да дело, Коля на
той клятой почтовой станции,  битый да голодный,  захворал и умер... Умер,
Дашенька!
     - Боже мой,  боже мой! - всплеснув руками, воскликнула Даша. - Бедный
мальчик,  бедный,  несчастный мой  Коленька...  Я  как сейчас вижу,  такой
тихий,  такой нежный, особенный какой-то. Вот такими душеньками праведными
и полнится церковь божия на небеси.
     - Да,  неоценённая  моя  Дашенька,  -  глубоко  вздохнув и почмыкивая
носом, проговорил Горбатов. - На небесах-то душенькам, может статься, и не
плохо, а вот каково-то на земле живым жить при наших проклятых порядках? И
мне ни мало не удивительно и народа нашего восстание,  что потянулся народ
за  правдой,  что  поверил  в царя-батюшку и идёт за ним,  - и,  помолчав,
добавил: - Ну, а теперь, ежели желаешь, о себе расскажу.
     Как ни любопытно было Даше послушать Андрея, но она заторопилась.
     - Ну и растревожил ты меня,  Андрей, - оказала она, глядя в сторону и
помигивая грустными глазами,  опущенными длинными ресницами.  -  Всю  ночь
спать не буду...  Милый,  бедный Коленька...  Проводи меня, Андрей. Поздно
уж. Расскажешь завтра... ежели встретимся.
     - Ты останешься здесь?
     - Нет, не проси, меня там ждут.
     Андрей не мог убедить её остаться ночевать в лагере.  И вот он видит:
едут  рысью  справа  и   слева  от  него  два  всадника,   кричат  тонкими
пронзительными голосами:
     - Горбатов! Где Горбатов?!
     Андрей выхватил из  кармана медную свистульку и  резко  засвистал.  К
нему тотчас подкатили оба всадника.
     - Господин Горбатов! - проговорил один из них, молоденький и юркий. -
Вас требует атаман всей армии Овчинников.
     - Что за экстра? - спросил Горбатов.
     - Получены вести: подходит Михельсон. Верстах в сорока отсюдова.
     - Ну,  это не столь близко,  - несколько успокоился Горбатов. - А где
государь?
     - За ним помчали, за его величеством.
     Горбатов приказал заложить для девушки таратайку.
     - Я завтра приду к тебе чем свет,  - говорит Даша, сжимая его руку. -
А ещё лучше,  приходи за мной сам, Андрей. Боже мой, что же опять будет?..
Стрельба, кровь, опасности. Как это ужасно!
     - Чаю, крепко чаю: ты останешься со мной, будешь моей подругой...
     - Не знаю...  Подумаю...  Буду молиться богу со всем усердием...  - и
она,  вздохнув,  добавила:  -  А  всё-таки как я  в  душе благодарна этому
чернобородому,  что свёл нас. Господи, прямо чудеса! Опомниться не могу. И
о нём помолюсь с усердием.
     Горбатов,  физически измученный, но душевно бодрый, возвращался домой
в настроении необычайном. Сколько потрясающих событий сегодня свалилось на
него:  горячий бой,  взятие и пожар Казани, Даша. Ну что ж!.. Такова жизнь
теперь!


                                    3

     Ранним утром, при восходе солнца, вся армия Пугачёва была приведена в
боевой  порядок  и  построена в  восьми  верстах от  Казани,  вблизи  села
Царицына.  Все полки,  во главе с  полковыми командирами,  стояли по своим
местам.  В  центре  расположены были  самые  сильные,  испытанные части  с
пятнадцатью  пушками.   Здесь  был  Пугачёв  с  Овчинниковым,  Горбатовым,
Белобородовым, Минеевым.
     Старые и молодые екатерининские солдаты,  захваченные в Осе и Казани,
были,  по совету офицера Минеева,  разоружены: "По совести говоря, на них,
ваше  величество,  вполне  положиться опасно".  Солдат  отвели в  тыл,  по
флангам,  и  замест ружей дали им окованные железные шесты,  а  их ружьями
снабдили,  по совету Белобородова, уральских горнозаводских крестьян: "Они
люди  надёжные  и,  будучи  охотниками да  звероловами,  из  ружей  палить
привычны".
     - Гарно,  гарно,  -  одобрил Пугачёв. - А храбрости да усердия к делу
нашему им не занимать стать. Знаю!
     Пугачёв лично проверил все пушки, подсчитал заряды.
     - Эх,  маловато ядер-то,  -  сказал  он,  почёсывая за  ухом.  -  Ты,
Чумаков,  зря ума не пали из пушек,  с понятием норови.  -  И,  обратясь к
офицеру Минееву,  добавил:  -  Вот  ты,  ваше благородие,  бахвалился всё:
возьмём да возьмём крепость.  А где она, крепость-то? Зевка дали мы! Поди,
пороху-то у них там сколько хошь, да и пушки...
     Минеев-что-то забормотал в своё оправдание,  но Пугачёв, отвернувшись
от него, подошёл к Горбатову.
     - Ну, как, полковник, сговорился ли с девушкой-то? Осталась, нет?
     - Нет,  государь...  Обещалась прибыть утром,  да вот...  не сдержала
слова.
     - Ну и само хорошо,  и само хорошо!  -  воскликнул Пугачёв,  прищурив
правый глаз.  - Бабское сословие, ведаешь, в нашем деле одна помеха. Вот и
я,  как видишь,  свою государыню оставил.  Где-то она, цела ли, сердешная?
Ведь Яицкий-то городок тю-тю от нас.
     - Мне уповательно,  - сказал Горбатов, - что атаман Никита Каргин как
не то убережёт её.
     - Дай-то  бог да матерь божия...  А  я,  ведаешь,  как Дашу-то дозрил
вчерашний  день,  сразу  вспомнил:  да  ведь  она  верной  подружкой  моей
государыни Устиньи-то была.  Эх,  только бы отечеством завладать,  быть бы
Даше у государыни во фрейлинах, а ты - генерал-аншеф. Ась?
     - Премного благодарен... До этого далеко ещё.
     - Верно, полковник, далеко! Глазкам-то видно, да ножкам-то трудно...
     - Будем дерзать, государь.
     - Эвот пятерых турок из туретчины пригнали в  Казань,  прямо с войны,
тёпленькие,  как со  сковороды оладьи.  Наши казаки вчерась забрали их,  в
Ивановском монастыре скрывались, нехристи. А как мы учинили им допрос, они
показали:  Катька-то  моя  замиренье с  султаном ладит заключить...  Тады,
чуешь, супротив нас целые полки двинут... Ась?
     - Сие не так скоро, государь.
     - И то верно: улита едет, как говорится, когда-то будет.
     Пока шли  эти  разговоры,  Даша сидела взаперти и тихомолком плакала.
Игуменья  Ираклия  и  рясофорные  монахини  встретили   вернувшуюся   Дашу
радостными  криками:  "Ой,  дитятко  наше!  А  мы уж и вживе тебя не чаяли
видеть.  Да и как это тебе казанская божия  матерь  помогла  от  злодея-то
вырваться?"  Даша в ответ рассказала старухам какую-то мало правдоподобную
историю.  На совете старицы постановили: во избежание каких-либо несчастий
Дашу держать взаперти без выпуску, пока злодейские толпы не будут отогнаны
от Казани.
     И вот Даша сидит под замком,  со строптивостью взглядывает на икону и
неутешно плачет. Неужели ей не суждено снова встретиться с Андреем?
     Меж  тем  точных  сведений о  приближении разведки Михельсона ещё  не
поступало,  поэтому армия вела себя вольно.  Многие,  развалясь на  земле,
сладко спали,  иные варили на кострах хлёбово,  некоторые,  швыряясь вверх
медными пятаками,  играли в  орлянку.  Кони паслись на  траве,  вездесущие
собачонки всюду шмыгали.
     В  лагере,  на Арском поле,  предусмотрительно грузились воза добром,
запрягались  барские  экипажи  под  семейство  колченогого  Ивана  Наумыча
Белобородова,  Софью Пугачёву с детьми, царскую стряпуху Ненилу с девочкой
Акулечкой  и  под  временных  гулящих  жонок  пугачёвской верхушки,  вроде
дебелой Домны Карповны.  Все эти красотки,  одетые по-дорожному, грудились
возле карет и  фаэтонов.  То  крикливо тараторя меж собой,  то с  тревогой
прислушиваясь,  они ждали первого пушечного выстрела, чтоб сесть в экипажи
и спешить прочь от страшной кутерьмы.
     В  стороне  ползала на  четвереньках по  луговине девочка Акулечка и,
опустив голову,  что-то пристально искала. Одетая в серое чистое платьишко
и  аккуратные сапоги с голяшками,  она походила издали на овечку,  которая
щиплет зелёную траву.
     - Чего потеряла, Акулька? - спросил её подскочивший Трошка Пугачёв.
     - Иголку  потеряла,  вот чего,  - ответила девочка Акулечка.  - Вишь,
казаку на рубаху латки ставила,  а иголка-т мырк! Ах она, проваленная... -
и девчонка,  продолжая ползать, тоненько залепетала: - Чёрт, чёрт, поиграй
да опять мне отдай!..  Потеряли да нашли, подобрали да пошли. Ищи, Трошка,
ты глазастый.
     Подбежали Трошкины сестрёнки -  Христина с  Грунькой,  в  их руках по
тряпичной кукле  с  льняными  косичками,  бусинками вместо  глаз  и  алыми
губами.  Смастерила их Акулька.  И  вот ребятёнки стали ползать вчетвером,
искать иголку. Искали долго, усердно.
     - Эти куклы маленькие, - сказала Акулька, подымаясь с четверенек. - А
я тебе, Христя, большую куклу смастерю, толстая такая барыня будет, платье
с карналином, волосы из кобыльего хвоста. Ужо, ужо я притащу. - И Акулька,
подхватив починённую рубаху казака,  побежала к себе в Ненилину палатку. И
вдруг, волчком крутнувшись на одной ноге, радостно закричала:
     - Эвот она, иголка-т! В рубахе.
     Оставшиеся в лагере пожилые крестьяне, исполнявшие службу старост при
своих  походных деревенских артелях,  запрягали телеги,  сваливали на  них
артельное добро.  К некоторым телегам были привязаны коровы,  сведённые из
городского стада.  И  по  всему огромному полю двигались без  суеты люди и
животные,  -  лагерь,  хотя  и  неспешно,  готовился на  всякий  случай  к
отступлению.


     Солнце  поднялось  довольно  высоко.  В  армии  Пугачёва,  занимавшей
большое, пересечённое оврагами пространство, всё сразу оживилось. Раздался
бой  тулумбасов  и  барабанов,   пронзительные  высвистки  дудок,   резкие
командные выкрики:
     - По полкам, молодцы! Казаки, на конь!.. Канониры, к пушкам!
     Вдали,  верстах в четырёх,  начал выдвигаться из леса тысячный корпус
Михельсона.  Хотя солдат и  кавалерии в отряде мало,  но все они наторелые
вояки,   закалённые  беспрерывными  походами.   Народ  молодой,  отборный,
заласканный.  Они  вошли  во  вкус  сражаться с  безоружными крестьянами и
одерживать над  ними  лёгкие  победы.  Им  обещаны всякие  льготы,  всякие
милости от  военачальников и  от  самой царицы,  и  они работают на славу,
безжалостно,  порой без всякой нужды,  истребляя своих собратьев.  Офицеры
отряда отличались уменьем воевать с  огромной,  но мало дисциплинированной
толпой и были преданы престолу, как и сам подполковник Михельсон.
     Боевые   качества  Михельсона  высоко  ценились  покойным  Бибиковым,
Брантом,  Паниным,  Голицыным и  впоследствии даже  самой Екатериной.  Мир
дворянства и крупных промышленников видел в нём спасителя отечества.  Так,
полгода спустя,  известный богач,  горнозаводчик Прокофий Демидов, посылая
Михельсону ценный "презент",  между  прочим писал ему:  "Ты  с  малым,  но
храбрым  корпусом  не  устрашился  нападать  на  толпу  разбойничью...  Ты
отвратил злодейское намерение притти на  царство Московское...  Ты дал мне
жизнь  и  прочим московским гражданам от  убиения собственных наших людей,
которые,  слышав его злодейские прелести, многие прихода его жадно ожидали
и разорять, грабить и убивать господ своих желали".
     Михельсона  знал  и  Пугачёв.  В  Кенигсберге ему,  молодому  казаку,
довелось тащить на носилках раненого Михельсона в  лазарет и перемолвиться
с  ним  немногими  словами,  вслух  пожалеть  его.  И  вот  теперь,  через
пятнадцать лет  -  частые встречи на  полях беспрерывных схваток.  Пугачёв
яростно ненавидел его,  но и,  не скрывая, умел ценить в своём враге умную
воинственность.
     - Эх,  ежели б этого вояку да мне в помощники, натворил бы я делов, -
с  большой душевной скорбью иногда  говорил он.  -  Добрую  половину своих
атаманов поменял бы я на одного его.
     Михельсон тоже  немало  приходил в  изумление от  храбрости и  умелых
действий пугачёвцев.  Он не раз в своих донесениях писал:  "Мы нашли такое
сопротивление,  какого не  ожидали:  злодеи,  не уважая нашу атаку,  прямо
бесстрашно шли нам навстречу,  однако помощью божией,  по  немалом от  них
сопротивлении,  были обращены в бег".  И еще:  "Злодеи на меня наступали с
такою пушечною и  ружейною стрельбою и  с такой отчаянной храбростью,  кою
только в лучших войсках найтить надеялся".
     И вот снова Михельсон и Пугачёв лицо в лицо.
     Михельсон, обозрев в трубу стоявшую против него силу, сказал:
     - Ого!  Да их тут в двадцать тысяч не уложишь. И откудова берётся эта
сволота?  Ну,  как,  господа  офицеры,  отдыхать  будем,  или  на  приступ
поспешим?
     Офицеры,  -  их  человек двадцать,  -  рекомендовали отдых:  солдаты,
особенно кони, от длительных беспрерывных переходов выбиваются из сил.
     - Ежели мы  на  них тотчас не  ударим,  то  они обрушатся на нас всей
лавой, - возразил Михельсон тоном, не терпящим противоречий.
     Он  приказал майору  Дуве  обойти  с  небольшим отрядом  левый  фланг
неприятеля, а майору Харину - правый.
     - Сам  же  я  с  корпусом  ударю  в  центр  расположения,  постараюсь
разрезать неприятельскую толпу пополам, и тогда станем по частям бить. Ну,
с богом!
     После осмотрительной, неторопливой подготовки - силы Михельсона стали
мало-помалу переходить в  наступление.  Первые двинулись вперёд,  в обхват
флангов, небольшие отряды Дуве - Харина.
     Пугачёв,  объехав  своих  молодцов с  бодрящим словом,  поместился на
пригорке сзади армии и принял команду боем.
     Как только михельсоновцы двинулись к  центру фронта,  вся пугачёвская
армия,  в  особенности многотысячное крестьянство,  подняли  оглушительный
воинственный рёв и крики,  а главная батарея открыла по врагу огонь. Общий
неимоверный рёв толпы и  грохот пушек,  перехлёстывая Арское поле,  летели
далеко за Волгу. Казаки и горнозаводские метко стреляли из винтовок, ружей
и  мушкетов,  башкиры  и  калмыки  наскакивали на  вражеские  перебегавшие
шеренги, осыпали их стрелами. Вскоре михельсоновцы дрогнули, попятились.
     - Вперёд,  ребята,  вперёд!  -  раздался  голос  подскакавшего к  ним
Михельсона. - Что, гвалту перепугались?
     - Не гвалту,  а стегает,  чёрт, подходяво! - останавливаясь, отвечали
солдаты.
     - Детушки!  Фланги борони,  фланги!  -  кричал Пугачёв,  видя, как на
фланги наседают отряды двух майоров.  Он послал туда Горбатова с Минеевым,
а сам поскакал к центральной батарее.
     - Чумаков!  Варсонофий! Пала без передыху! Где у вас заряды? Детушки!
Веселей подноси ядра-то да картузы с порохом!
     Возле батареи уже валялось несколько убитых,  бежали прочь, в глубину
расположения,  раненые и оробевшие.  Свистали пули.  Битва по всему фронту
тянулась больше двух  часов,  но  сражающимся время показалось,  как  одна
минута.  После  ожесточённой  перестрелки  и  рукопашных  схваток  серёдка
пугачёвского  фронта  заколебалась:  пушки,  подхваченные  сытыми  конями,
затарахтели,  по приказу Пугачёва,  на другое место.  Вломившимся с криком
"ура" михельсоновцам,  несмотря на их порядочные потери, удалось разорвать
пугачёвскую громаду на  две  части.  Большая часть,  вместе с  Пугачёвым и
Овчинниковым,  повернула направо и наткнулась на отряд Харина, а меньшая -
на  майора  Дуве.  После  непродолжительной схватки Дуве  удалось рассеять
неприятеля и забрать у него две пушки. Отряд же Харина, на который с гамом
и  гиком налетели отчаянные пугачёвцы,  оробел,  смешался,  стал  поспешно
отступать.
     Пугачёв с  Овчинниковым выбрали хорошую позицию.  Они остановили своё
войско за  глубоким рвом,  тесным проходом возле  мельницы,  и  открыли по
неприятелю убийственный огонь. Майору Харину для поражения врага надлежало
спуститься в  овраг,  затем  подыматься открытым  местом  в  гору.  Харин,
страшась больших потерь, на это не осмелился. Михельсон, подтянув резервы,
поспешил ему  на  помощь.  После жестокой схватки ров  в  трёх  местах был
перейдён,  пугачёвцы атакованы.  Непрерывный бой длился семь часов, солнце
давно закатилось, на землю пали густые сумерки, приближалась ночь.
     В  конце  концов  пугачёвцы не  выдержали,  бросили  шесть  орудий  и
рассыпались во все стороны. Михельсон преследовать их не решился. Всё-таки
за  самим  Пугачёвым с  Горбатовым и  Ермилкой  небольшой отряд  чугуевцев
учинил погоню,  но Пугачёв нырнул со своими в лес и там скрылся в темноте.
Когда за  ними неслась погоня,  Пугачёву попритчилась в  кустах на  Арском
поле  всеми  забытая  девочка Акулечка.  Он  вымахнул из  лесу  и,  полный
тревоги, бросился догонять обоз.
     Нагнав,  Пугачёв помчался вдоль многочисленных телег с народом и,  не
переставая, выкрикивал:
     - Где девочка Акулька? Где Акулька?
     - Я  здеся-ка,  батюшка,  здеся-ка!  -  пропищала  с  воза  девчонка,
выпрастывая из-под дерюги голову. - Я седни иголку потеряла, да нашла!
     С сердца Пугачёва - как с души камень. Обшлагом полукафтанья он вытер
лоб и с облегчением передохнул.
     Снова взошла луна.  Даша всё  ещё сидела взаперти.  На  возвышенности
громоздился,  притаившись,  кремль.  Там  были  слышны  раскаты битвы,  но
Потёмкин, сказавшись больным, на помощь Михельсону не вышел.
     Михельсоновцам  досталось  несколько  пушек  и  до  семисот  пленных,
главным образом безоружных крестьян,  которые не  умели  прытко бегать,  и
горнозаводских работников,  которые стойко бились.  Попал в  плен и офицер
Минеев.  Отряд Михельсона ночевал на месте боя.  Минеев, выданный пленными
солдатами, был приведён к Михельсону.
     - Ты офицер Минеев? - спросил Михельсон.
     - Да.
     - Это ты предал на Каме трех офицеров, которые были злодеем казнены?
     - Я не предавал. Они сами попались с поличным.
     - Мерзавец! - холодно крикнул Михельсон и было бросился на пленника с
кулаками, но сдержался. - Повесить эту сволочь.
     И Минеев, под лунным светом, на густой опушке леса закачался в петле.


                                    4

     Наутро Михельсон двинулся к Казани и остановился на Арском поле.  Его
ошеломило печальное зрелище:  полусгоревший город ещё дымился.  И не успел
Михельсон по-настоящему осмотреться,  как  заметил  надвигавшиеся на  него
силы Пугачёва.  Он послал к  губернатору Бранту поручика барона Дельвига с
просьбой выслать ему воинскую помощь.
     При содействии выведенного из  крепости отряда подполковник Михельсон
перешёл в быстрое наступление и вторично разбил оплошавших пугачёвцев.
     За   усталостью  своей  кавалерии  Михельсон  не   мог   преследовать
отступавшего врага и ночевал под Казанью, на месте боя.
     Пугачёв переправился за  реку  Казанку и,  отойдя  верст  двадцать от
города,  начал  собирать свои  разрозненные силы.  Слава о  царе-защитнике
гремела  по  всему  Поволжью,  к  нему  отовсюду валил  народ:  крестьяне,
бурлаки,  городская голытьба.  И уже через два дня под знамёнами "батюшки"
снова  скопилось  вместе  с  основными  его  силами  до  пятнадцати  тысяч
сермяжного воинства.
     Сбежавшиеся к нему люди точно знали,  что "батюшка" терпит поражения,
что ему не дают покоя генералишки и что они, безоружные мужики, плохая ему
помощь.   Они  знали  также,  что  "проклятущие  катерининские  супостаты"
побивают насмерть многие тысячи крестьян, а того больше - забирают в плен,
чтобы  затем  драть плетьми,  рвать ноздри,  вешать.  Но  преклонение пред
именем "батюшки-заступничка",  неистребимая тяга  к  земле и  воле,  лютая
тоска  по  правде-справедливости были  сильнее  всех  страхов:  крестьяне,
бросая свои  засеянные нивы  на  заботу женщин,  спешат к  царю-радетелю и
многие из них готовы в  схватке с "кромешной силой Катерины" пролить кровь
свою.
     И чем хуже становилось "батюшке", тем сильней тянуло к нему народ.
     Несколько по-иному складывались дела с  башкирцами.  По мере того как
Пугачёв стал отдаляться от Башкирии,  башкирская конница начала помаленьку
отставать от  Пугачёва.  Из-под  Осы  ушла  третья часть башкирцев,  после
поражения "бачки-осударя" под Казанью их  осталось в  его армии не  так уж
много.  Это не значит, что они успокоились и навсегда сложили оружие. Нет,
продвинувшись к себе в Башкирию, они под начальством своего вождя Салавата
Юлаева или самостоятельно, без руководства, толпами, продолжали своё дело.
Но  со  стороны  неустроенных башкирских  толп  иногда  снова  проявлялись
бессмысленные насилия над русским населением.
     Эти неполадки омрачали Пугачёва и его близких.
     - Вот непутёвые,  - брюзжал он, лицо его дёргалось. - Это богатые баи
да муллы с толков их сшибают...  Они, несмыслённые, забрали себе в голову,
что волю-то  с  землёй только в  ихней Башкирии берут...  Ан  нет,  ещё до
воли-то,  мотри,  взопреешь, язык-то мокрый станет. А ежели начал положен,
работай до последа,  не порти путь наш,  не сбивай...  - И, грозя пальцем,
сурово  добавлял:   -  Ещё  спокаются  они,  башкирцы-то,  спокаются!  Их,
одних-то, генералишки замордуют вот как, говори, где чешется. Ихние баи да
муллы завсегда правы останутся, а народ-то простой претерпит люто.
     И  другие немаловажные обстоятельства заставляли призадуматься вождей
пугачёвской  армии:  чем  дальше  армия  отходила  от  Урала,  тем  меньше
оставалось надежды получить с заводов пушки, порох, снаряжение.
     Шествие Пугачёва теперь уже не могло быть свободным, выбор пути его с
каждым днём становился ограниченнее:  и  здесь и  там возникали заслоны из
правительственных войск.  А сзади наседал неуязвимый Михельсон.  Да!  Надо
было во что бы то ни стало раздавить его громадой, надо было штурмом взять
казанскую крепость.  Ох  и  зудят  же  у  Пугачёва кулаки  на  Михельсона,
изомлела вся душа!
     Военный  совет  был  скор:  единодушно  постановлено идти  вновь  под
Казань.
     Девочка Акулечка уже  успела  нарвать полевых цветов  для  "батюшки",
казаки  у  котлов  ели  кашу,  Ермилка  доругивался с  Ненилой.  По  армии
пронеслась команда - готовиться к походу.
     К  вечеру пугачёвцы подтянулись опять к  Казани.  Переночевали и  чем
свет принялись строиться в боевой порядок.


     Михельсон получил от Потёмкина подкрепление в  двести человек.  Этому
вспомогательному отряду  приказано  было  атаковать  врага  во  фланг,  но
пугачёвцы  с   такой  яростью  набросились  на  атакующих,   что  половина
потёмкинских   солдат   подверглась   уничтожению,   половина   в   страхе
разбежалась.
     Бой  с  Михельсоном  длился  более  четырёх  часов.  Пугачёвцы  метко
отстреливались из пушек и ружей, ряды наступавших михельсоновцев редели. В
рукопашном бою  пугачёвцы брали верх.  Мужики орали,  как тысячи медведей,
глушили солдат  топорами,  рогатинами,  кольями.  Михельсон приуныл духом.
Неужто этот  сброд осилит его?  Он  с  минуты на  минуту ждал из  крепости
дополнительной помощи себе - ведь там до тысячи солдат, - однако помощь не
появлялась.  Но  ни  тени колебания,  иначе -  всё  погибнет.  Пугачёвцы в
двух-трёх местах с  превеликим гамом и  рёвом уже  перешли в  наступление.
Ещё, ещё усилие, и они опрокинут михельсоновцев.
     - Де-е-тушки! - то здесь, то там гремит голос Пугачёва.
     Распалённый Михельсон бросился к своим укрытым в лесу резервам.
     - Солдаты!  -  закричал он,  взмахивая саблей.  -  Нам  надлежит либо
умереть,  либо победить!  Вперёд,  к победе! Матушка-государыня не оставит
вас без награды!..
     Он верил в силу своего слова, солдаты были отлично вымуштрованы, и во
главе с  офицерами весь  резерв ринулся на  пугачёвцев.  В  запасе,  кроме
обозных и  раненых,  не  осталось ни  одного  человека.  Впереди уланского
полуэскадрона,  рядом с  бароном Игельстромом и  поручиком Фуксом,  скакал
польский конфедерат Пулавский. А впереди всех - сам Михельсон.
     Натиск был для пугачёвцев неожидан.  Перетянутые на  ближний пригорок
михельсоновские пушки принялись шпарить по толпе картечью. У Чумакова же с
Варсонофием  Перешиби-Нос   оставались  считанные  заряды.   Крестьянство,
поражаемое картечью, опрометью кинулось врассыпную.
     Вскоре  дело  было  кончено:  пугачёвцы отступили,  потеряв последние
девять пушек.
     И  Михельсон только тут  заметил голубое знамя  с  чёрным орлом,  оно
ослепило его.
     - Знамя!.. - хрипло заорал он. - Голштинское знамя!.. Ребята, хватай,
лови!.. - и он поскакал за Пугачёвым.
     Вместе с  "батюшкою" мчались на  свежих лошадях Горбатов,  Ермилка со
знаменем,  атаман  Овчинников.  Проскакав вёрст  пять,  Михельсон повернул
назад,  но чугуевцы продолжали погоню. "Нет, не может быть, не может быть,
- бормотал Михельсон. - Подделка... Ну, а ежели доподлинное? Откуда же оно
взялось? Чудеса в решете!"
     Преследование  длилось  на  протяжении  двадцати  верст.   У   погони
запалилось и пало немало коней. Пугачёв ушёл.


     Сведений  о  разорении  Казани  в  Петербург  ещё  не  поступало.  Но
запоздалое известие,  что  Пугачёв со  своей армией,  обманув бдительность
высланных против него  отрядов,  повернул в  начале июля на  Каму и  может
угрожать  Казани,  вызвало  в  правящих  кругах  большое  беспокойство.  В
особенности известием недовольна была Екатерина.
     На военном совещании Григорий Александрович Потёмкин,  некоронованный
властитель империи российской, заявил:
     - Нет,  это уму непостижимо...  Какой-то казак Пугачёв,  столь грубый
разбойник,  славно,  однако же,  умеет отыгрываться от наших генералов. За
нос их водит,  аки индюков. И мне сдаётся: либо генералы у нас плохи, либо
Пугачёв изрядный молодец.  И по моему мнению, ежели позволит всемилостивая
государыня,  сей генеральский кризис надо разрешить тако: малорасторопного
главнокомандующего князь Фёдора Щербатова с должности снять и на его место
поставить князь Петра Михайловича Голицына. В разгроме толпы под Татищевой
крепостью,  следствием чего было освобождение Оренбурга,  он  показал себя
сущим героем.  А  Щербатова вызвать сюда для изустного доклада о настоящих
того края обстоятельствах.
     Возражать Потёмкину считалось опасным, да в сущности и не было причин
его  оспаривать.  Князь  Григорий  Орлов,  как-то  невнятно  посмотрев  на
Потёмкина, сказал:
     - Надлежало бы направить на восток воинское пополнение, ибо...
     Но его без всякой учтивости тотчас перебил Потёмкин:
     - Сие  уже  сделано  и  вступило  в  силу.  -  Он  вынул  из  кармана
составленный им  от  имени  императрицы черновик рескрипта князю Голицыну,
высокомерно взглянул на  прикусившего язык Орлова,  с  нескрываемым укором
посмотрел в  лицо "всемилостивейшей матушки",  опрометчиво пригласившей на
это  совещание своего бывшего "друга",  и,  встряхнув головой,  стал гулко
читать выдержки рескрипта:  - "Получа известие, что злодей со своею толпою
впал в  пределы Казанской губернии,  я приказала нарядить полки:  пехотный
Великолуцкий,  Донской казачий и драгунский Владимирский. Сие войско будет
в  окружности Казани как обсервационное,  которому,  по усмотрению пользы,
действовать согласно с нами".
     Далее в  умело составленном Потёмкиным рескрипте перечислялись меры к
защищению границ сибирских и  башкирских,  а также давались указания,  как
удобнее  "прижать  пугачёвскую вольницу к  которому ни  есть  неподвижному
пехотному нашему  посту".  Рескрипт заканчивался:  "Начинайте с  богом!  Я
ожидаю от усердия вашего ко мне полезных следствий. Екатерина".
     При закрытии совещания Потёмкин, как бы невзначай, бросил:
     - А  в  конце-то  концов надлежало бы отправить туда для командования
войсками некую  знаменитую особу,  вровень с  покойным генералом Бибиковым
стоящую.
     За  эту  знаменательную фразу  мысленно  уцепился  присутствующий тут
министр иностранных дел граф Никита Панин и,  не задумываясь, решил в уме:
"Знаменитая особа - это мой родной братец Пётр. В лепёшку расшибусь, а так
оно и будет".
     Где-то там бушевало людское море,  гремели пушки,  пылали города,  но
молодой столице всё  нипочём.  Богатые  дворяне  по-прежнему  "бесились  с
жиру",   чиновники   гнули   спины  над  бумагами,  мздоимствовали,  купцы
торговали,  барская дворня (её было почти половина столичного населения) с
привычной покорностью обслуживала своих господ, прислушиваясь одним ухом к
народным толкам о мужицком царе-избавителе.
     А в общем,  всё шито-крыто,  тишь да глядь. Правительство всего более
заботилось о  том,  чтобы  сокрыть от  народа грозную смуту  на  окраине и
неуклонно пресекать всякую "народную эху" о пожаре на востоке.
     Петербург хорошел,  веселился.  На  проспектах,  на  одетых в  гранит
набережных -  гением  Растрелли-сына,  Деламота,  Гваренги и  других -  на
удивленье всему  миру  и  на  многие века  возникали великолепные дворцы и
храмы.  Был в  работе "медный всадник" -  бессмертное творенье Фальконета,
вечный памятник бессмертному Петру.
     Столичные  власти  негласным повелением Екатерины всячески  старались
развлекать народ праздничными гуляньями,  которым придавалась как бы  роль
горчишников,  втягивающих  излишний  в  подъярёмном  народе  жар.  Гулянья
устраивались на Царицыном лугу и на обширной площади вдоль Адмиралтейства,
где  впоследствии  разбит  был  Александровский сад.  Петрушка,  балаганы,
карусели,  катанье  с  искусственных  гор.  В  торжественные  дни  гулянья
кончались "огненною потехою", то есть фейерверком.
     В  Летнем саду  с  двух  часов  гремела придворная или  шереметевская
роговая музыка.  Хор придворных егерей-рожечников в сто человек был одет в
красные кафтаны с белыми камзолами и в чёрные треугольные шляпы с плюмажем
из  белых  перьев.  Музыкальные рожки,  от  маленького  до  трёхаршинного,
неприглядные с  виду,  внутри  покрыты  лаком  и  тщательно отделаны.  Они
издавали нежные,  приятные звуки,  и  хоровое исполнение на них напоминало
собою  звучание  органа.   Послушать  эту  "ангельскую  музыку"  сходилось
множество народа,  секрет  и  особенность которой заключались в  том,  что
каждый рожок,  за  отсутствием ладов,  мог издавать лишь одну определённую
ноту:  ре или соль;  ля или фа-диез и так далее. Таким образом музыкант не
тянул мелодию,  как это делается при игре на флейте,  а,  следя за нотами,
ждал своего времени,  когда ему дунуть в  рожок,  ни  на момент раньше или
позже. В этом состояло всё искусство, и пьеса напоминала собою музыкальную
мозаику,  выложенную из отдельных звуков.  Рожечники при продаже из одного
рабства в другое расценивались дорого: до двух, до трёх тысяч за человека,
тогда как обычная рабская душа стоила в среднем рублей тридцать.
     Заботу  о  народных развлечениях взяли  на  себя  отдельные вельможи:
Елагин,  граф  Строганов,  Нарышкин.  Они  делали это  не  только в  угоду
"матушке",  но и  в целях своего дворянского благополучия.  У Строганова в
его  большом саду  бесплатно угощали жителей вином  и  яствами,  во  время
гулянья "ломались" паяцы, акробаты, пускались потешные огни. Нарышкин имел
на  петергофской  дороге  огромный  трёхвёрстный  сад,  при  входе  висело
объявление:  "Приглашаем  всех  городских  жителей  воспользоваться свежим
воздухом и прогулкою в саду для рассеянья мыслей и соблюдения здоровья". В
саду  были  раскинуты палатки с  закусками,  с  пивом,  дымились котлы  со
сбитнем. Пели и плясали в цветных костюмах. Здесь же обычно завязывались и
первые в  сезоне кулачные бои,  до  которых граф Алексей Орлов был большой
любитель.
     Иногда сад навещало высшее общество.  На особых площадках,  под звуки
оркестров,  затевались танцы,  как то:  полонез, променад, альман, уточка,
экосез,  котильон и другие. Под сенью дерев за ломберными столами дулись в
карты:  тритри, рокамболь, квинтич, ерошки и пр. Зачастую за этими столами
проигрывались целые деревеньки. Не повезло барину в азартную игру юрдон, -
как тогда говорили,  "проюрдонился в дым".  Барин горюет.  А мужички в это
время сидят себе,  не  ведая беды,  дома,  но через месяц им скажут:  "Ну,
собирай котомки да айда в Тамбовскую губернию: вас барин другому господину
проюрдонил".
     Сановники   и    богатые    помещики   славились   широким    русским
гостеприимством. Обеды, ужины, рауты были почти ежедневно то в одном, то в
другом барском столичном доме. Какой-нибудь захудалый дворянин мог во весь
год не иметь своего стола,  ежедневно питаясь у знакомых и даже незнакомых
лиц.  На вечерах гремела музыка, в десятом часу накрывался ужин человек на
двести. Толпа слуг в галунах, под началом дворецкого, угождала веселящимся
гостям.  На  одном из  столов ставился сервиз серебряный,  на другом -  из
саксонского фарфора.  За первым - суетились прислуга почтенная, старая, за
вторым   служили  молодые.   Подавались  аршинные  стерляди,   судаки   из
собственных прудов, спаржа из своих огородов, белая телятина, выхоленная в
люльках на своём скотном дворе. Персики, ананасы, виноград - тоже из своих
оранжерей.  Во  всём -  обилие,  роскошь.  Так проходил будничный приёмный
день.   Торжественные  же   балы   были   баснословны.   Умопомрачительной
расточительностью устроителей они  приводили в  изумление даже иностранных
дипломатов, знавших блестящие версальские пиры Людовика XVI.
     Пышность и  роскошь  жизни  вельмож  поощрялись сверху  не  только  в
тяжёлое  для  государства  время,   как  взбадривающее  начало,  но  и  на
протяжении  всего  царствования Екатерины.  Лишь  Павел  I,  предпринявший
гонение на  всё вообще екатерининское,  положил конец пирам да  балам.  Он
замкнулся  в  своём  семейном  кругу,  жил  в  рамках  умеренности и,  как
исторический курьёз,  назначил  своим  подданным число  блюд  по  чинам  и
сословиям, но не свыше трёх.
     Вся народная Россия знала о том,  как "на весь свет пыжится"  богатое
дворянство.  Такие купцы,  как Жарков да Крохин из Казани, деньгу берегли,
каждый грош пускали в оборот,  своим приказчикам  внушали:  "Ты  узоров-то
глупых  с  дворян-кутилок  не  бери,  ты  человеком  должен  быть честным,
бережливым.  Ежели невеста тебе люба, веди в церковь, а пировни там разной
не   задавай,  в  этом  один  грех  да  изъян".  Купечество  относилось  к
"дворянам-бездельникам" с презрением,  крестьянство - с лютой  ненавистью:
"Баре оладьи со сметаной да сало с салом жрут, а нам собачий хвост сулят".
Но  кому  пожалуешься?  Прежде  мужик  нёс  свою  обиду   богу,   ныне   -
новоявленному мужицкому царю.


                               Гяляаявяая X

                  АНДРЕЙ ГОРБАТОВ. СЛОВО МУЖИЦКОГО ЦАРЯ.
                              МАТУШКА ВОЛГА


                                    1

     Мужицкий царь  со  своими  малыми разрозненными силами двигался левым
берегом Волги  в  сторону Нижнего Новгорода.  Пройдя около  ста  вёрст  от
Казани,  он 18 июля остановился и решил переправиться на правый, на горный
берег реки, возле деревни Нерадовой и селения Сундырь.
     Здесь поджидали Пугачёва сотня бурлаков с  купеческими "посудинами" и
много плотогонов,  сплавлявших с  Керженца лес на понизово в степные края.
На иных плотах были разведены большие огороды со всякой овощью.
     Волгари  вскарабкались  на  берег,  хлынули  к  царской  палатке,  но
"царя-батюшку" там  не  нашли,  царь  стоял среди своих казаков на  бровке
берега, любовался нагорной стороной, обильными плотами, баржами.
     Наконец,  разыскав "батюшку", толпа окружила его. Рассматривая огород
на ближнем плоту, он говорил стоявшему подле Горбатову:
     - Глянь,  ваше благородие!  Двенадцать гряд.  Лучок зелёный...  Ну  и
затейники, вот затейники!
     Обернувшись на  шум,  возникший за его плечами,  он увидел,  наконец,
опустившихся на колени бурлаков.
     - Кто такие, откудова? - спросил он.
     - Бурлаки,  надёжа-государь! Бурлаки мы, волгари... Да вкупе с нами -
плотогоны.
     - Ну,    здравы   будьте,    детушки!..   Вставайте-ка,   будет   вам
кувыркаться-то...
     - И ты здрав будь, твоё величество! - закричали, подымаясь, бурлаки.
     Началась беседа.  Пугачёв рассказал о поражении, постигшем его армию.
Ну,  да ведь он шибко головы не клонит, Казань-то всё ж таки взята, только
кремль не покорился, - он, государь, крепко надеется на помощь божию да на
свой народ,  первым делом на крестьянство:  не выдадут, помогут. "Поможем,
свет наш!"  Бурлаки принялись толковать,  что их у Макарья на ярмарке да в
Нижнем  Новгороде  наберётся много  тысяч.  А  как  тянули  они,  бурлаки,
посудины вверх по Волге,  своими глазами видели, своими ушами слышали, как
попутные селенья сжигают и  громят  помещичьи гнёзда,  помещиков ловят  да
вешают, а сами всем скопом собираются к "батюшке".
     Слушая,  Пугачёв  вдруг  приметил  в  толпе  женщину.  Не  старая,  с
загорелым добрым лицом, одетая в сарафан, в чистую, тонкого холста рубаху,
она то  прикрывала лицо рукой,  то опускала руку и  умильно взглядывала на
"батюшку", подбородок её дрожал, из серо-голубых глаз капали слёзы.
     - Эй,  о  чём,  милушка,  плачешь?  -  подняв  руку,  спросил женщину
Пугачёв. - Уж не изобидел ли кто тебя?
     - Да как же не плакать-то, свет наш!.. От радости, батюшка, плачу. От
радости, - часто замигав, откликнулась женщина и сквозь слезы улыбнулась.
     - Ты сорви-ка,  Матрёна,  огурчиков батюшке-т,  -  сказал рыжебородый
дядя в беспоясной рубахе с засученными рукавами,  по-видимому -  муж её. -
Репки да моркови с брюковкой...
     - Ужо-тка,  ужо я  всего с грядок понадёргаю,  -  обрадованно сказала
женщина и шустро двинулась к плоту с огородом.
     - Стой,  Матрёнушка!  -  остановил её Пугачёв. - Не рушь зря огорода,
вам ещё долго плыть,  пригодится.  А  мне бы  луку зелёного пучочка три да
чесноку малость. Уважаю я чеснок-от...
     Пока баба бегала на плот,  Пугачёв,  продолжая беседу с  плотогонами,
заговорил о  переправе его  армии  на  тот  берег,  расспрашивал о  Нижнем
Новгороде. Они сказали, что губернатор Ступишин город укрепил хорошо, есть
пушки,  есть и  солдаты.  Что касаемо переправы,  то  лучше этого места не
найти, да к тому же у них много челнов, а у бурлаков два порожних баркаса.
     Матрёна  притащила с  огорода  всякой  всячины,  передала Ермилке,  а
"батюшке" вручила вышитое, тонкого холста, полотенце.
     - Прими, батюшка!.. - сказала она, кланяясь. - Личико своё пресветлое
утирать будешь, да нас, сирых вспоминать.
     - Благодарствую,  -  проговорил Пугачёв и,  сняв с руки кольцо, подал
его женщине. - Возьми, милушка. Радость ты мне принесла.
     - Что  ты,  что  ты,  желанный наш!..  Недостойна я  твоего  царского
подарка... Ой, ты!
     Она повалилась Пугачёву в ноги.
     Он поднял её, спросил:
     - Чьих ты господ?
     - Кожевниковых, батюшка.
     - Будь отныне вольна! - властно проговорил Пугачёв. - И все вы вольны
будьте,  детушки!  А  ежели  крестьянство даст  нашей  императорской армии
подмогу, то и вся Русь с землёй, с волей будут.
     - Спасибо,  отец наш!  -  закричали бурлаки.  - Продли тебе, господи,
живота да веку!
     Вскоре под наблюдением Овчинникова с Твороговым началась переправа на
тот берег. Полсотни челнов заскользили по зеркальному течению тихой Волги.
На том берегу уже дымились костры.
     Постепенно стягивались к  царской ставке части  разбитых под  Казанью
пугачёвских сил,  подходили,  подъезжали из  ближних  селений новые  кучки
крестьян,   иные  приводили  с  собой  на  царский  суд  лихих  помещиков,
бурмистров, старост.
     Прибывшие каргалинские татары доложили Пугачёву, что их атаманы Алиев
и   Махмутов  схвачены  высланными  из  Казани  розыскными  командами.   А
прискакавший белобородовский писарь  Верхоланцев  сообщил,  что  полковник
Иван Наумыч Белобородов пленён.
     - Да  неужто?  -  схватившись  мимовольно  за  голову,  воскликнул  с
горестью Пугачёв.  Всё  меньше и  меньше становилось у  него атаманов.  Не
стало Зарубина-Чики,  рассудительного Максима Шигаева,  убит атаман старик
Витошнов,  без вести пропал Падуров,  золотая голова.  А  вот теперь лютое
несчастье поразило и верного Наумыча.
     Оправившись от тяжёлого известия,  Пугачёв ездил по берегу от толпы к
толпе,  верховодил переправой.  К  жаре он человек привычный,  но волжский
раскалённый день и его сморил.
     - А поплывём-ка, ваше благородие, купаться.
     И вот они вместе с Горбатовым, раздобыв лодку, отправляются вдвоём на
серёдку реки.  Лодку поставили на прикол и  бросились в воду.  Купались не
торопясь,  со вкусом:  поплавают, побарахтаются да опять в лодку, Горбатов
сказал:
     - Вы,  государь,  шибко-то  не  унывайте.  Я,  как  человек  военный,
несмотря ни на что,  считаю,  что дело под Казанью было одной из блестящих
побед ваших...
     - А кремль-то, кремль?
     - Взяли бы и кремль,  когда бы нам Михельсон не помешал да будь у нас
поболе артиллерии.
     - Верно! А Михельсонишка-т того... дюже пообидел нас.
     - Наша армия сопротивлялась неплохо ему. И о вас, о вашем начале хулы
не скажешь.
     - Благодарствую... А всё ж таки трёпку дал нам Михельсон.
     - Был момент,  могли бы Михельсона раздавить вовсе.  Но... - Горбатов
развёл руками.  - Дисциплина у него железная,  солдаты вымуштрованы,  да и
вооружены  как  надо.  Тысячный отряд его врубался в нашу несметную толпу,
как топор... в гречневую кашу.
     - Вот то-то и оно-то, - проговорил Пугачёв.
     - А всё ж таки...
     - А всё ж таки наша взяла,  да только,  вишь,  рыло в крови! Так, что
ли?  -  выкрикнул Пугачёв и улыбнулся,  но голос его звучал невесело, и во
взоре было темно, без огонька.
     Помолчали.  Емельян Иваныч,  спустив ногу в воду, смотрел, как мелкая
рыбёшка льнёт к ноге, щекочет кожу.
     - Офицер ты на диво!  -  продолжал он. - А ведаешь, я не знаю, кто ты
есть?  Было у меня в помыслах,  уж не высмотрень ли ты,  а таперь, думаю -
не-е-т,  мы с тобой,  ваше благородие,  одной глины горшки.  Ну, кто ж ты,
ась?
     - Извольте,  государь, с большой охотой поведаю вам о судьбе своей, -
ответил Андрей Горбатов и  принялся рассказывать сначала об  участи своего
брата Коли, именно то, что он рассказал уже Дашеньке (где-то она, что-то с
ней?), затем повёл речь о себе.
     - Когда мы разлучились с Колей,  мой досточтимый дядюшка, этакий усач
с брюшком на коротких ножках,  повез меня на юг: "Там мы, говорит, лошадей
закупим дешевле и хороших статей".  И подъехали мы после долгих странствий
к самой,  как потом оказалось,  турецкой границе.  Остановились в корчме у
грека.  В корчму начали приезжать какие-то богатые толстые люди, оказалось
- молдаванские купцы. Все пальцы их сплошь унизаны драгоценными перстнями.
Стала завязываться картёжная игра.  Дядя прожил в корчме  около  недели  и
умудрился  спустить  двадцать  тысяч  казённых денег.  Когда опамятовался,
хотел стреляться,  но раздумал.  И вот,  помню,  ужин.  Грек  вынес  из-за
перегородки  три  стакана  виноградного вина - мне красное,  а себе и дяде
белое.  Кроме нас,  никого в корчме не было.  Я выпил,  у меня  замутилась
голова,  и я потерял сознание.  Был в обмороке,  по моим расчётам,  больше
суток...
     - Эго ж!..  Да это они, анчутки беспятые, сонного зелья тебе всыпали,
- проговорил Пугачёв, посапывая.
     - Очнулся я,  и  не могу признать ни себя,  ни окружающей обстановки.
Довольно приличная,  увешанная коврами  чужая,  незнакомая комната,  возле
меня старый турок в красной феске с кисточкой,  а на сундуке,  у двери наш
хозяин корчмы,  грек.  Я  лежу на  скамье.  На  мне старые синие шаровары,
турецкая  заплатанная куртка,  на  ногах  мягкие  чувяки.  Я  приподнялся,
спросил:  "Что это означает?  Куда это меня завезли, где мой дядя-офицер?"
Грек сказал:  "У  тебя дяди нет,  ты в  Турции,  ты больше своей России не
увидишь.  Вот тебе записка от дяди".  Я весь затрясся, я едва мог прочесть
дядины каракули.  Он  писал:  "Дорогой Андрюша!  Я  из подлецов подлец.  Я
лишился всего:  денег,  чести,  родины.  Я проиграл и твои золотые часы, и
твоё ношеное платье,  и  все  вещи твои.  Чтоб перебраться за  границу,  я
принуждён  был  продать  тебя.  Вырученные деньги  дадут  мне  возможность
кой-как  добраться до  Бухареста,  где  у  меня  есть дальний родственник,
зажиточный человек.  Но  думаю,  что  сего позора не  переживу,  лишу себя
жизни... Прощай, мой мальчик, навсегда".
     - Вот видишь, вот видишь, Горбатов, какие есть сволочи помещики-то! -
со страстностью вскричал Пугачёв, брови его сдвинулись к переносице.
     - Прочитав записку,  - продолжал Горбатов, - схватился я за голову, и
мне показалось, что со мной продолжается кошмарный бред или я сошёл с ума.
Я вскочил,  стал кричать, топать ногами, требовать, чтоб меня тотчас везли
домой, к родителям. И в отчаяньи ринулся с кулаками на грека. Грек дал мне
зуботычину,  свалил меня, связал верёвкой. "Ты брось буянить, - сказал он.
-  На помощь к тебе никто не придёт,  а государыня Екатерина воевать из-за
тебя не станет.  Вот твой господин,  - и он указал на старого турка.  -  У
него  есть  на  тебя  запродажная  бумага,  бумага  заверена  у русского и
турецкого начальников".  Сказав так,  он распрощался с турком и  поехал  к
границе, чтоб ночью перебраться чрез неё к себе домой. Я лежал связанный и
тихо плакал.  Турок сказал мне: "Имя твое - Гирей. Будешь работать на моих
виноградниках.  Подрастёшь, примешь нашу истинную веру, женишься на дочери
моей,  будешь славный турок".  Я заплакал пуще.  Он развязал  меня,  велел
подать  для  меня баранью похлёбку с кукурузными лепёшками.  Еду приносила
горбатая старуха. Хозяин-турок говорил по-русски кой-как, едва поймёшь. Он
сказал:  "Ты  будешь жить на кухне.  У меня гарем.  Морда у тебя красивая.
Ежели что замечу, знай, сделаю из тебя евнуха. Бойся!" Я две недели каждый
день буянил, на работу не ходил, требовал отвезти меня в Россию. Меня били
плетьми,  били кулаками,  я изнемог и целый месяц пролежал,  как  мёртвый.
Когда поправился и окреп,  в ночное время бежал,  но был пойман.  И хозяин
посадил меня на цепь,  как собаку.  Тут я на своём опыте познал,  до  чего
худо, до чего унизительно быть человеку в рабском состоянии.
     - Во!  -  крикнул Пугачёв.  -  А  из-за чего и сыр-бор-то весь горит,
супротив чего и мы-то с тобой стараемся да страждем?
     - Так,  государь,  так...  - согласился Горбатов.  - В  течение  года
трижды  пытался  я спастись бегством,  меня ловили и снова сажали на цепь.
Так прошло два года.  Я  пробовал  писать  письма  отцу,  своей  крёстной,
помещице Проскуряковой,  даже одно письмо императрице.  Посылал,  казалось
мне, с верными людьми, но всякий раз письма мои попадали в руки хозяина, и
он,  издеваясь надо мной, швырял их на моих глазах в печку. Тогда я понял,
что,  ища себе спасенья, надо поступать по-другому. И я начал... втираться
в доверие к хозяину.  Сделался весёлым парнем, на славу, за троих работал.
Хозяин был доволен, подарил мне хорошую сряду - красную куртку со шнурами,
с  позументом,  атласные  шаровары,  сафьяновые  туфли.  И стал я красивый
турок,  участвовал в игрищах, выпивал, ловко плясал, славно пел. К тому же
и  турецкий разговор кой-как осилил,  научился неплохо лопотать по-ихнему.
Как-то хозяин спросил меня:  "Ну что,  Гирей, бросил по России скучать?" Я
весело ответил:  "А чего мне скучать!  Отвык я от России. Здесь лучше!" Он
сказал: "Ты знаешь по-французски, учи мою дочь, а как примешь наш истинный
святой закон, женись на ней". Я притворился, что очень рад, и согласился.
     Горбатов замолк. Пугачёв вскинул на него взор и проговорил:
     - Сыпь дальше, занятно, слышь. А хороша ли турецкая девчонка-то?
     - Нет,  государь,  подслеповатая, кривоплечая, а на правой руке шесть
пальцев...
     Емельян Иваныч смешливо присвистнул. Горбатов продолжал:
     - В  конце года хозяин уже доверял мне вполне:  я  ездил с деньгами в
город,  вершил  там  разные дела.  Я  принял турецкое подданство,  получил
паспорт,   через  месяц  должна  была  состояться  моя  свадьба,  мне  шёл
восемнадцатый год.  Тут мне улыбнулось счастье.  Хозяин тяжело захворал, а
меня  отправил в  городок по  денежным делам.  Я  туда выехал и  больше не
возвратился.  Я  купил пару  чудесных лошадей и  направился верхом прямо в
Константинополь.
     - В Цареград?  Эге ж!  Да ты парень пройди-свет, я вижу, - прищёлкнув
языком, сказал Пугачёв.
     Солнце спускалось за  Волгу большим красно-огненным шаром.  Казалось,
оно трепещется,  играет, то увеличиваясь в объёме, то сжимаясь. По смирной
воде  протянулась к  лодке  прямая  самоцветная тропинка с  зазубринами по
краям. Изжелта-красный цвет её постепенно угасал. Обманную тропинку эту то
и дело пересекали скользящие челны,  издали они казались чёрными ползущими
букашками.  На горе, в лучах заката, розовела белая церковка села Сундырь,
а  многочисленные избы с загоревшимися слюдяными оконцами -  будто скопище
невиданных зверей:  вот они вышли из дремучего леса и, развалясь отдохнуть
на  берегу,  уставились пылающими глазами на солнце.  Беззвучно пролетали,
взмахивая мягкими крыльями,  лиловые чайки,  парами и  в одиночку.  Кругом
было тихо, благостно.
     - Словом,  коротко  сказать,  -  говорил  Горбатов,  -  очутившись  в
турецкой столице,  я  измыслил пробраться в канцелярию нашего посольства и
объявить там  стряпчему,  кто  я  такой и  как  попал в  Турцию.  Стряпчий
отечески потрепал меня по  плечу и  молвил:  "Приходите,  молодой человек,
через недельку,  авось,  на  ваше  счастье,  кой-что  и  наклюнется.  Есть
перспективы".  Так  оно и  вышло.  В  скором времени Турция объявила войну
России,  наш  посланник,  очень  почтенный человек,  взял  меня  под  своё
покровительство,  и  вот  я  с  русским посольством снова на  родине.  Ах,
государь!  Какое великое,  какое святое слово -  родина! Когда ступил я на
родную землю,  сердце моё сжалось,  и я заплакал. И как бы вновь родился я
на божий свет.  И подумал тогда,  да не перестаю и ныне так думать: только
тот на  особицу любит родину,  кто вкусил долгой разлуки с  ней,  тем паче
будучи в неволе лютой.
     - Истина твоя... - подтвердил Пугачёв.
     - Вскорости прибыл я в своё гнездо,  надеясь упасть к ногам бесценных
родителей моих...  И что же там встретил я?  Встретил я там то,  отчего на
веки   вечные   померкла,   озлобилась  душа  моя...  -  Горбатов  опустил
светло-русую свою голову и часто-часто замигал.  - Ставни на окнах в нашем
доме закрыты,  парадная дверь забита доской. Я прошёл на кухню. Наш старый
слуга Федотик спросил меня:  "Что  вам  угодно?"  Я  говорю:  "Здравствуй,
Федотик!  Нешто  не  признал?"  Он  бросился  мне  на  шею:  "Андрюшенька,
Андрюшенька!" - и заперхал стариковским плачем.  "Где  мои  родители,  где
Коля?"  -  спросил я не своим голосом.  Он перекрестился и,  утирая слёзы,
сказал:  "Все они по воле божьей на том  свете,  Андрюшенька:  и  барин  с
барыней,  богоданные родители твои, и родной твой братец Коленька". У меня
закружилась голова,  едва я не упал с лавки.  Старик подал  мне  квасу  и,
видя,  что  я  пришёл  в  чувство,  стал рассказывать о Коле,  погибшем на
почтовой станции под Нижним.  "А мамашенька ваша, говорит, как узнала, что
Коленька  скончался  на чужбине,  да и от тебя-то не толикой весточки нет,
тронулась умом  да  в  незадолге,  сердешная,  и  преставилась".  Ну  а  с
папенькой  моим,  со  слов Федотика,  было так.  Наш сосед,  помещик Янов,
пьяница и скандалист на всю губернию.  А капитал у него отменный. Вот этот
самый  Янов,  охотясь со своей псарней за зайцами,  собственноручно выдрал
нагайкой бедного помещика-однодворца за то, вишь, что тот не снял пред ним
шапки. Мой отец этому злодейству очевидцем был, научил однодворца подать в
суд,  а сам пошёл в свидетели.  Любил отец правду,  почасту встревал он за
обиженных.  Янова суд оправдал,  все судьи были им подкуплены, а отца этот
самый Янов с тех пор возненавидел и стал искать случая к его погублению. К
примеру,  обреет полголовы, словно каторжному, какому-либо из своей дворни
и велит ему скрытно запереться в бане  моего  отца.  На  другой  день,  по
поручению  Янова,  наедет  к  отцу полиция:  обыск!  Ага,  укрывать беглых
каторжников!  Отца в суд.  Присудят к отсидке, либо к большому штрафу и на
приметину возьмут.  Так,  в моём отсутствии, было с отцом трижды. Отца уже
повезли в острог,  да спасла его всё та  же  Проскурякова,  крёстная  моя:
взяла  его  на поруки.  А то как-то глубокой осенью приехал этот разбойник
Янов со своей шайкой  на  двадцати  подводах,  приказал  сорвать  замок  с
житницы и весь хлеб,  весь урожай,  какой там был ссыпан в закрома, увёз к
себе.  Этот разбой происходил днём на глазах у всех.  Несчастный  родитель
мой,  когда  ему  об том сказали,  весь затрясся,  схватил ружьё и в одном
халате, по морозу, побежал к своей житнице, да вгорячах и ахнул из ружья в
кучу насильников.  Кого-то ранил. "Бей его!" - закричал Янов. И отца стали
бить.  А сердце у него было слабое,  не выдержало...  не перенесло стыда и
боли... отстукалось!..
     - Ну,  а  земля-то  за тобой осталась?  -  спросил Пугачёв.  Он сидел
насупясь и шумно отдувался, густые усы его шевелились.
     - Нет!  Какая там  земля...  -  ответил загрустивший от  воспоминаний
Горбатов.  -  Отец мой разорился с судами, имение было заложено, и, как не
оставалось ни одного наследника,  да к тому же и я пропал без вести, пошло
имение с молотка,  было куплено тем же Яновым.  Наша деревенька небольшая,
шестьдесят дворов;  крестьяне работящие,  не пьющие,  жили безбедно, имели
побочный заработок -  мастерили колёса для телег. Отца они уважали, и отец
заботился о них.  Ещё при мне деревня сгорела дотла, отец заложил имение и
выстроил им избы. А треклятый Янов начал с того, что всех мужиков насильно
переселил в дальную Новгородскую губернию на плохую неродимую землю. Такое
варварство взъярило наших  крестьян,  несколько семей  в  бега  ударились.
Оставил новый барин при доме только нашего старика Федотика.
     Он примолк.
     - Знаешь что, ваше благородие, - сказал Пугачёв. - Ужо-ка я казачишек
спосылаю за этим змеем,  пущай сыщут да привезут ко мне, я из него окрошку
сделаю!
     - Оного помещика уже нет на свете,  -  убит крестьянами,  - отозвался
Горбатов,  -  а наше бывшее поместье в третьих руках...  Э,  да что там! -
прервал он себя и махнул рукою.
     - Так,  так...  Ну,  друг,  теперь ты для меня как облупленное яичко!
Верю тебе крепко,  -  оживлённо сказал Пугачёв и,  помолчав,  с  некоторой
опаской в голосе добавил:  -  Вот ты и за государя меня признаёшь...  -  А
подметив смущение офицера,  торопливо продолжал:  -  Глянь-ка, глянь, ваше
благородие, зорюшка-то полыхает!
     Офицер  вскинул  голову.  Солнце  село,  волшебная тропинка  на  воде
исчезла.  Зато половина небосвода расцветилась оранжевым цветом,  густым у
западного горизонта,  постепенно гаснущим к  зениту.  Слюдовая гладь  воды
между пугачёвской лодкой и закатом, отражая нежное сияние небес, зарделась
ровным блеском.  Всё пространство от  земли до  неба,  от края и  до края,
наполнилось  сумеречной  волнующей  печалью.   Это   -   последняя  ласка,
прощальный привет  земле  великого  небесного  светила.  Издалека  донесло
протяжную песню,  приглушённый далью благовест, заунывный, узывчатый голос
пастушеской свирели с лугов.
     И тут ближе, из-за самой реки, взнялась и поплыла бурлацкая песня:

                    Матушка Волга, широка и долга.
                    Ты нас укачала, ты нас уваляла...
                    Эх, нашей-то силушки,
                    Нашей силушки не стало!

     С надрывом,  с жалобным стоном песня то настигала затаившихся в лодке
людей,  то  вдруг куда-то удалялась от них,  словно приманивая к  себе,  в
заволжские леса и нивы.
     Горбатов чутко  внимал самобытной песне,  созерцая погасавшую красоту
заката.  По-иному  переживал пышное угасание этого вечера Пугачёв.  Уж  не
казанские ли  пожары полыхают над Волгой,  не  заревом ли  от них охватило
полнеба?  А вот два огненных,  невеликих, в шапку, облачка... Уж не дым ли
от выстрелов Михельсоновых пушек?  А  это беспрестанное кряканье селезня в
камышах - не звуки ли медной трубы горниста Ермилки?
     Житель  привольного Дона,  Пугачёв  любил  природу  и  понимал в  ней
толк... Но нынче вся душа его потревожена, приплюснута бедами, раздёрнута,
и не до любованья ему закатом... Снова запахло будто бы удушливым порохом,
в  уши ломятся отзвуки грохота пушек,  ржания коней,  стона раненых,  а  в
глаза наплывают призраки:  пламя пожарищ, клубы пыли и дыма, блеск сабель,
и -  бегут,  бегут,  подобно отарам овец, преследуемых волками, безоружные
его скопища...  Нет,  не до небесных закатов Емельяну Иванычу.  А тут ещё,
как надоедливый комар, зудит и зудит досадливая мысль о соседе Горбатова -
помещике Янове:  подох,  скот,  а  то  вот как бы отыгрался на нём Емельян
Иваныч...  Впрочем,  не  в  Янове-помещике  дело!  Всех  их,  злодеев,  не
перевешаешь,  не угомонишь...  Тут, гляди, как бы самому целым остаться...
Вон ведь Михельсонишка-то чего натворил!


                                    2

     - Двинулись,  ваше  благородие,  пора,  -  сказал Пугачёв и  начал от
прикола отвязывать лодку.
     В это время к ним подплыла распашная ладья, в ней два рыбака - старик
да  парень,  сеть  и  много не  уснувшей ещё  рыбы.  В  носу  кучей лежали
стерлядки и бо�