Код произведения: 12818
Автор: Шукшин Василий
Наименование: На кладбище
Василий Шукшин
На кладбище
Ах, славная, славная пора!.. Теплынь. Ясно. Июль месяц... Макушка лета.
Где-то робко ударили в колокол... И звук его - медленный, чистый - поплыл
в ясной глубине и высоко умер. Но не грустно, нет.
...Есть за людьми, я заметил, одна странность: любят в такую вот милую
сердцу пору зайти на кладбище и посидеть час-другой. Не в дождь, не в
хмарь, а когда на земле вот так - тепло и покойно. Как-то, наверно,
объясняется эта странность. Да и странность ли это? Лично меня влечет на
кладбище вполне определенное желание: я люблю там думать. Вольно и как-то
неожиданно думается среди этих холмиков. И еще: как бы там ни думал, а все
- как по краю обрыва идешь: под ноги жутко глянуть. Мысль шарахается то
вбок, то вверх, то вниз, на два метра. Но кресты, как руки деревянные,
растопырились и стерегут свою тайну. Странно как раз другое: странно, что
сюда доносятся гудки автомобилей, голоса людей... Странно, что в
каких-нибудь двухстах метрах улица, и там продают газеты, вино,
какой-нибудь амидопирин... Я один раз слышал, как по улице проскакал
конный наряд милиции - вот уж странно-то!
...Сидел я вот так на кладбище в большом городе, задумался. Задумался и не
услышал, как сзади подошли. Услышал голос:
- Ты чего тут, сынок? Это моя могилка-то.
Оглянулся, стоит старушка, смотрит мирно.
- Моя могилка-то, - сказала она еще.
Я вскочил со скамеечки... Смутился чего-то.
- Извините...
- Да что же?.. Садись, - она села на скамеечку и показала рядом с собой. -
Садись, садись. Я думаю, может, ты перепутал могилки.
Я сел.
- Сынок у меня тут, - сказала она, глядя на ухоженную могилку. - Сынок...
Спит, - она молча поплакала, молча же вытерла концом платка слезы,
вздохнула. Все это она проделала привычно, деловито... Видно, горе ее -
давнее, стало постоянным, и она привыкла с ним жить.
- А ты чего? - спросила старушка, повернувшись ко мне. - Тоже есть тут
кто-нибудь?
- Нет... я так. Зашел просто... Зашел отдохнуть.
Старушка с любопытством и более внимательно посмотрела на меня.
- Тут рази отдыхают...
- А что? - я все боялся как-нибудь не так сказать, как-нибудь неосторожно
сказать. - Тут-то и отдохнуть. Подумать.
- Оно так, - согласилась старушка. - Только дума-то тут... вишь, какая?
Мне надо там лежать-то, мне, а не ему, - она повернулась опять к могилке.
- Мне надо лежать там, а он бы приходил да сидел тут - мне бы и спокойней
было. Куда лучше! Только... не нам это решать дадено, вот беда.
- Давно схоронили?
- Давно. Семь лет уж.
- Болел?
Старушка не ответила на это. Долго молчала, слегка покачивала головой -
вверх-вниз. Когда я пригляделся потом, понял, что у нее это почти все
время - покачивает головой.
- Двадцать четыре годочка всего и пожил, - сказала старушка покорно. Еще
помолчала. - Только жить начинать, а он вот... завалился туда... А тут,
как хошь, так и живи, - она опять поплакала, опять вытерла слезы и
вздохнула. И повернулась ко мне. - Неладно живете, молодые, ох неладно, -
сказала она вдруг, глядя на меня ясными умытыми глазами. - Вот расскажу
тебе одну историю, а ты уж как знаешь: хошь верь, хошь не верь. А все -
послушай да подумай, раз уж ты думать любишь. Никуда не торописся?
- Нет.
- Вот тут у нас, на Мочишшах... Ты здешный ли?
- Нет.
- А-а. У нас тут, на окраинке, место зовут - Мочишши, там военный городок,
военные стоят. А там тоже есть кладбище, но оно старое, там теперь не
хоронют. Раньше хоронили. И вот стоял один солдат на посту... А дело
ночное, темное. Ну, стоит и стоит, его дело такое. Только вдруг слышит,
кто-то на кладбище плачет. По голосу - женщина плачет. Да так горько
плачет, так жалко. Ну, он мог там, видно, позвонить куда-то, однако
звонить он не стал, а подождал другого, кто его сменяет-то, другого
солдата. Ну-ка, говорит, послушай: может, мне кажется? Тот послушал -
плачет. Ну, тогда пошел тот, который сменился-то, разбудил командира. Так
и так, мол, плачет какая-то женщина на кладбище. Командир сам пришел на
пост, сам послушал: плачет. То затихнет, а то опять примется плакать.
Тогда командир пошел в казарму, разбудил солдат и говорит: так, мол, и
так, на кладбище плачет какая-то женщина, надо узнать, в чем дело - чего
она там плачет. На кладбище давно никого не хоронют, подозрительно, мол...
Кто хочет? Один выискался: пойду, говорит. Дали ему оружию, на случай
чего, и он пошел. Приходит он на кладбище, плач затих... А темень, глаз
коли. Он спрашивает: есть тут кто-нибудь живой? Ему откликнулись из
темноты: есть, мол. Подходит женщина... Он ее, солдат-то, фонариком было
осветил - хотел разглядеть получше. А она говорит: убери фонарик-то,
убери. И оружию, говорит, зря с собой взял. Солдатик оробел... "Ты
плакала-то?" - "Я плакала". "А чего ты плачешь?" - "А об вас, говорит,
плачу, об молодом поколении. Я есть земная божья мать и плачу об вашей
непутевой жизни. Мне жалко вас. Вот иди и скажи так, как я тебе сказала".
"Да я же комсомолец! - это солдатик-то ей. - Кто же мне поверит, что я
тебя видел? Да и я-то, - говорит, - не верю тебе". А она вот так вот
прикоснулась к ему, - и старушка легонько коснулась ладошкой моей спины, -
и говорит: "Пове-ерите". И - пропала, нету ее. Солдатик вернулся к своим и
рассказывает, как было дело - кого он видал. Там его, знамо дело,
обсмеяли. Как же!.. - старушка сказала последние слова с горечью. И
помолчала обиженно. И еще сказала тихо и горестно: - Как же не обсмеют!
Об-смею-ут. Вот. А когда солдатик зашел в казарму-то - на свет-то, - на
гимнастерке-то образ божьей матери. Вот такой вот, - старушка показала
свою ладонь, ладошку. - Да такой ясный, такой ясный!..
Так это было неожиданно - с образом-то - и так она сильно, зримо завершала
свою историю, что встань она сейчас и уйди, я бы снял пиджак и посмотрел -
нет ли и там чего. Но старушка сидела рядом и тихонько кивала головой. Я
ничего не спросил, никак не показал, поверил я в ее историю, не поверил,
охота было, чтоб она еще что-нибудь рассказала. И она точно угадала это
мое желание: повернулась ко мне и заговорила. И тон ее был уже другой -
наш, сегодняшний.
- А другой у меня сын, Минька, тот с женами закружился, кобель такой:
меняет их без конца. Я говорю: да чего ты их меняешь-то, Минька? Чего ты
все выгадываешь-то? Все они нонче одинаковые, меняй ты их, не меняй. Шило
на мыло менять? Сошелся тут с одной, ребеночка нажили... Ну, думаю, будут
жить. Нет, опять не ложилось. Опять, говорит, не в те ворота заехал. Ах
ты, господи-то! Беда прямо. Ну, пожил один сколько-то, подвернулась
образованная, лаборанка, увезла его к черту на рога, в Фергану какую-то.
Пишут мне оттудова: "Приезжай, дорогая мамочка, погостить к нам". Старушка
так умело и смешно передразнивала этих молодых в Фергане, что я невольно
засмеялся, и, спохватившись, что мы на кладбище, прихлопнул смех ладошкой.
Но старушку, кажется, даже воодушевил мой смех. Она с большей охотой
продолжала рассказывать. - Ну, я и разлысила лоб-то - поехала. Приехала,
погостила... Дура старая, так мне и надо - поперлась!
- Плохо приняли, что ли?
- Да сперва вроде ничего... Ведь я же не так поехала-то, я же деньжонок с
собой повезла. Вот дура-то старая, ну не дура ли?! Ну и пока деньжонки-то
были, она ласковая была, потом деньжонки-то кончились, она: "Мамаша, кто
же так оладьи пекет!" - "Как кто? - говорю. - Все так пекут. А чего не
так-то?". Дак она набралась совести и давай меня учить, как оладушки
пекчи. Ты, говорит, масла побольше в сковородку-то, масла. Да сколько же
тебе, матушка, тада масла-то надо? Полкило на день? И потом, они же черные
будут, когда масла-то много, не пышные, какие же это оладьи. Ну, и взялись
друг дружку учить. Я ей слово, она мне - пять. Иди их переговори,
молодых-то: черта с рогами замучают своими убеждениями, прости, господи,
не к месту помянула рогатого. Где же мне набраться таких убеждениев? А
мужа не кормит! Придет, бедный, нахватается чего попади, и все. А то и
вовсе: я, говорит, в столовку забежал. Ах ты, думаю, образованная!
Вертихвостки вы, а не образованные, - старушка помолчала и еще добавила с
сердцем: - Прокломации! Только подолом трясти умеют. Как же это так-то? -
повернулась она ко мне. - Вот и знают много, и вроде и понимают все на
свете, а жить не умеют. А?
- Да где они там знают много! - сказал я тоже со злостью. - Там насчет
знаний-то... конь не валялся.
- Да вон по сколь годов учатся!
- Ну и что? Как учатся, так и знают. Для знаний, что ли, учатся-то?
- Ну да, в колхозе-то неохота работать, - согласилась старушка. - Господи,
господи... Вот жизнь пошла! Лишь ба день урвать, а там хоть трава не расти.
Мы долго молчали. Старушка ушла в свои думы, они пригнули ее ниже к земле,
спина сделалась совсем покатой; она не шевелилась, только голова все
покачивалась и покачивалась.
Опять где-то звякнул колокол. Старушка подняла голову, посмотрела в
дальний конец кладбища, где стояла в деревьях маленькая заброшенная
церковка, сказала негромко:
- Сорванцы.
- Ребятишки, что ли?
- Да ну, лазиют там... Пойду палкой попру, - старушка поднялась,
посмотрела на меня. - Ты один-то не сиди тут больше, а то мне как-то...
все думать буду: сидит кто-то возле моей могилки. Не надо.
- Нет, я тоже пойду. Хватит.
- Ага. А то все как-то думается... - вроде извиняясь, еще сказала
старушка. И пошла по дорожке, совсем маленькая, опираясь на свою палочку.
А шла все же податливо, скоро. Я посмотрел ей вслед и пошел своей дорогой.
Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского