Якубовский Аскольд / книги / Спору нет конца



  

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 13097
Автор: Якубовский Аскольд
Наименование: Спору нет конца


Аскольд Якубовский. 

                               Спору нет конца

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Прозрачник".
   OCR  spellcheck by HarryFan, 13 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Так случилось - из него просто-напросто  вышел  второй  "я".  Шагнул  и
замер. Затем из этого второго шагнул третий, из третьего - четвертый.  Три
этих выходца с сухим треском растаяли в воздухе...
   "А все кофе, - сердито думал Павел Григорьевич  Пахомов.  -  Торчи  тут
дураком эти четверть часа".



   Пахомов второй

   ...Иван Ламин растер в ладонях колос и понюхал его. Потом ссыпал  зерна
в рот и разжевал. Да, скоро надо косить, очень скоро,  завтра.  Ламин  был
стар и жевал не своими зубами, а вставными. Очень хорошие  зубы,  молодые,
острые.
   Он присел на камень и задумался. Дел было много приятных и  неприятных,
таких, в которых все ясно, и  таких,  где  ничего  не  поймешь.  Например,
телеграмма.
   "Буду проездом. Встречай. Твой Павел".
   Все понятно, кроме одного. Павел - понятно. Рад. Вместе ходили,  вместе
мучились. Он, Иван, олешек  гонял,  Павел  работал  -  варил  еду,  что-то
считал, что-то писал, картинки рисовал. "Встречай". Очень хорошо, встречу.
Что надо двум старикам? Оленина есть, мука есть, чай тоже  есть.  Что  еще
надо?  Молодой  аппетит.  "Буду  проездом"  -  совсем   непонятно.   Ламин
задумался.  Если  на  ветробусе,  то  не  скоро  приедет,  тайга   горела.
Самолетом? Как найдет, где сядет? О  сосны  расшибиться  может.  Лучше  не
думать. Пусть сам думает.
   Сидит на камне Ламин, слушает. Вот шорох, осторожные шаги. Знает Ламин,
кто ходит - олень ходит. Пришел пшеницу  кушать.  Улыбается  Ламин,  ждет.
Идет олень в летней небрежной шубе, лезет в пшеничные колосья, ест их.
   Глупый олень!
   И вдруг с визгом  выскочили  два  сторожа  -  две  железные  мыши  -  и
погнались за оленями.
   Летит олень, ног от страха не чует. Смеется  Ламин  -  долго  олень  не
придет, очень долго. До следующего года. А мыши катят на свои места.
   - А ты не очень-то рад мне, даже и не смотришь,  -  говорит  насмешливо
голос. Ламин медленно обернулся. Оборачиваясь, думал: как подошел?  Почему
шагов не слышно, запаха чужого, городского, нет? Однако, шибко хитер.
   Обернулся и увидел Павла. Молодой. Улыбается: свои,  однако,  зубы,  не
вставные. Сам в городском костюме, в городских туфлях. Ламин удивленья  не
показал - сдержался. А голова совсем колесом пошла. Или не стареют  теперь
в городе?
   Но спохватился: гостя нельзя спрашивать, не полагается.  Гостя  угощать
надо. Сначала нужно угостить разговором, потом вкусной едой.
   Рассказал Иван гостю о семье - в подробностях. Потом о себе.
   - Видишь,  лепешки  растим.  Раньше  олешек  гоняли.  Аякакун,  хорошо:
кончали кочевку, на месте сидим.
   - Так как же вы, черти, выращиваете здесь пшеницу? - удивляется  гость.
- Север! Лес!
   - Просто, очень... Уметь надо. Лес, правда, мешал. Сильно мешает лес...
В лесу что росло? Мох рос, камень рос, брусника росла. Вот  убрали  камни,
пахали, сеяли пшеницу - нет, не растет. Почему? Земля худая, как олешки  в
голодный год. Сильно землю кормили, однако опять не  растет.  Проверили  -
пшеница слабая, рот маленький, плохо кушает.  Тогда  новый  сорт  сделали:
давай и давай удобрения, все скушает. Растет  быстро  -  шестьдесят  дней.
Однако опять плохо - олень ее шибко любит. Еще  подумали  -  мышам  велели
хлеб сторожить.
   - Да, ты добился своего, - сказал  Павел.  -  Помнишь,  лепешки  ел?  И
мечтал, чтобы и здесь хлеб рос. Вот и растет... Значит, мешает  тебе  лес!
Слушай, а что это шуршит? Смотри, шевелится!
   Плотная  масса  пшеничных  стеблей  непрерывно  шевелилась,  двигалась,
качала головами-колосьями.  Поле  и  без  ветра  колыхалось,  шло  желтыми
волнами.
   - Расти хочет, - пояснил Ламин. - Торопится,  мало  дней.  Каждый  день
кормим.
   Павел всмотрелся  в  крайние  колосья.  Они  росли,  росли  на  глазах:
неспешно, но явственно тянулись вверх.
   - Ночью спит, днем ходит, - сказал Иван. - Эй, однако, в лес идем, обед
для пшеницы летит.
   Над дальним полем тарахтел вертолет, белый дождь густо сыпался вниз.
   -  Идем,  -  звал  Иван.  Обернулся,  нет  Павла,  совсем  нет.  Глянул
туда-сюда. Посмотрел за камень. Нет. Ламин сплюнул и сердито сказал:
   - Однако, совсем ничего не понимаю!



   Пахомов третий

   Это сон: перед ним в чащобе стоит аккуратный гражданин в сером  костюме
и грызет веточку.
   Орефьев закрыл и открыл глаза - серый  гражданин  не  исчез.  Наоборот,
теперь он семафорил руками,  просил  остановиться.  Орефьев  тормознул.  А
гражданин  стоит  -  ручки  в  брючки,  на  ногах  лакировки.   Сухощавый,
непонятного возраста. Странно...
   - Здравствуйте, - крикнул серый гражданин. - Подвезете?
   Орефьев приглушил мотор.
   - А куда вам?
   - Да мне все равно, - сказал гражданин. - Мне бы посмотреть, как и что.
Я, знаете ли, приезжий, художник - и любопытствую.
   Живого художника Орефьев видел первый  раз  в  жизни.  Кто  знает  этих
художников, может, им положено разгуливать по тайге в лакированных туфлях.
   - Садись, - сказал он. - Чего там. Подвезу...  Гляди,  сколько  влезет.
Мне надоело.
   Художник ловко - впору бы и самому Орефьеву - вскарабкался по лесенке и
сел рядом. Ворочаясь, коснулся локтем. По телу  Орефьева  прошла  странная
дрожь. Он удивился:
   - Вы будто электрический...
   - Я электронный, - усмехнулся  художник.  Орефьев  захохотал,  выставив
плотные зубы, и двинул рычаги. Снова завыли моторы.
   Сегменты шевельнулись, и с грохотом и треском он двинулся вперед.
   Пахомов  всматривался  в  тайгу,  забитую  гнилью,  сушняком,  упавшими
мертвыми деревьями. Миллионы, миллиарды кубометров... О, он знал, он ходил
в тайге когда-то.
   Здесь рождались лесные пожары, огромные,  почти  необоримые.  И  горела
тайга месяцами, и на всю Сибирь ложился жидкий дымный покров.
   И сейчас впереди их машин, гигантских многоногих  гусениц,  тайга  была
старая и обомшелая. Она грозила стволами, направляя их в глаза.  Но  сзади
тайга оставалась парком -  чистеньким  и  прозрачным.  Деревья  -  одно  к
одному. Среди них, видный далеко и ясно, пробегал лосище,  бурый  и  такой
лохматый, что его хотелось поймать и стричь ножницами.
   Зеленый, прозрачный лес...
   - Как вы это делаете? - спросил Пахомов. - Не понимаю.
   Орефьеву это понравилось. Сначала он решил, что  художник  понимает  уж
слишком много, и ему было несколько не по себе.
   А вот таким, непонимающим, художник ему определенно нравился.
   Он хотел толкнуть его локтем, но остерегся.
   - Видишь ли, - заорал Орефьев, - раньше мы рубили деревья под  корешок,
ну и пилили на доски. Пропадало много - сучья, щепки, опилки, кора.
   Потом стали прессовать отходы в плиты. А теперь за лес  взялась  химия!
Строевой лес почти не трогаем  -  бережем,  а  вот  ерунда,  всякая  дрянь
растительная пошла в ход. В ход, говорю, пошла! Ездим вот на таких  штуках
и утилизируем все на месте, сразу... Это самоходная фабрика, - он постучал
кулаком по рулю. - Как получается? Машина выбирает поврежденную  древесину
сама. Часть перегоняет на древесный сахар для скота, часть -  на  спирт  и
прочее. Но главное - это целлюлоза, на  месте,  сразу!  И  понимаешь,  лес
выгоден и такой...
   Он обернулся взглянуть на произведенное впечатление,  но  художника  не
было: сиденье пусто,  дверь  закрыта.  Орефьев  разинул  рот  от  крайнего
изумления и чуть не наехал на сосну.
   И рявкнул:
   - Куда прешь?! - Машина повернула в сторону.
   Притормозив, он вгляделся, но лес был пуст, и художника нигде не было.
   - Ну и ну, - сказал Орефьев, почесывая затылок.



   Пахомов четвертый

   Он смотрел из-под ладони. Щурился.
   Городок  вздувался  радужным  пузырем  от  самого  леса  -  от  влажных
блестящих мхов, от худосочных сосен.
   Пахомов глядел упорно, стараясь перекинуть мостик от  городка  к  ранее
виденному, и не мог.
   К нему подошел старичок с корзинкой  и  белой  палочкой.  В  корзине  -
грибы. Он поздоровался.
   - Белянки, - похвастал старичок. - И ни одного червя.
   - Быть того не может, - сказал, не оборачиваясь, Пахомов.
   - Ни одного. Чего я здесь,  в  Эвенкии,  не  видел,  так  это  червивых
грибов. Нет их. Черви - народ нежный.
   - Черви - народ, - пробормотал художник. - Скажите, папаша...  Я  здесь
бывал зимой, лет двенадцать назад. На  оленях,  с  экспедицией.  Один  наш
замерз, хоронили мы его здесь. Это Виви?
   - Точно!
   - Вижу. Зимой не холодно?
   - Ходим в демисезоне, значит, тепло. Так и живем  -  за  стенкой  минус
шестьдесят, а у нас плюс шесть. И зовут его не Виви, а Теплый Город.
   Теплый Город взбирался на холмы радужными выпуклостями круглых домов.
   И - широченным размахом - город прикрыла льдисто-прозрачная  полусфера.
У  верхушки  ее,  на  высоте  километра,   маячили,   поддерживая,   груши
аэростатов.
   - Вы старожил?
   - Как же! Я его помню еще сопливым  поселком  -  избы,  олени,  собачья
грызня, а сейчас... Значит, вы приезжий?
   Пахомов рассеянно кивнул. Старичок вздрогнул и бросил корзинку.
   - Что мы стоим? Пойдемте вперед, - засуетился он.  -  Я  вам  все,  все
покажу. Сам!
   Они прошли под аркой. Пахомов шагал легко и беззвучно. Старичок семенил
рядом.
   - Вы смотрите! -  кричал  он.  -  Пластмасса,  всюду  пластмасса!  Вот,
щупайте... А теперь идите сюда... Смотрите, это не дерево,  крашенное  под
алюминий, это настоящий алюминий, легкий и прочный.
   А  деревья,  деревья-то!  Смотрите  -  клен.  Вот  тополя  и  яблони...
Плодоносят!
   И точно, всюду росли нежные  деревья,  а  в  бетонных  кадках  ершились
пальмы.
   - А тротуары! Самодвижки.
   Пришлось встать на эскалатор. Хороший был тротуар!
   - А собаки! - восторгался старожил. - Пятьсот штук охотничьих собак,  а
не гавкают. Злых нет. Кусачих лечат в клинике нервных заболеваний, глистов
выводим в централизованном порядке.
   Действительно, зверообразные  дюжие  псы  -  медвежатники  и  их  более
стройные телом коллеги, специалисты по белке  и  прочей  пушистой  мелочи,
встречали их миндальными улыбками. Но чем дальше они шли, тем больше людей
присоединялось к ним. Сначала единицы, потом десятки, а теперь целая толпа
яростных патриотов  города  топала  следом.  И  все  желали  показывать  и
рассказывать.
   - А какой микроклимат, - нестройно гудела толпа. - Лимоны выращиваем...
Зимой  астры  цветут...  Вокруг  полярная  ночь,  а  у  нас  искусственное
солнце... Улицы отапливаем...
   Старичка бессовестно оттесняли. Он проталкивался, шуруя локтями.
   - Граждане! - вопил  он.  -  Товарищи!  Моя  заявка!  Я  его  нашел,  и
поскольку я старожил... Право находки! Ишь налетели! Найдите себе сами. Да
пропустите же!
   Он уже почти пробился, как толпа охнула  и  качнулась.  Пахомов  исчез,
рассыпавшись с сухим треском. На тротуаре  осталось  черное  пятно,  да  в
воздухе пахло озоном...
   ...Сигнальный звонок. Пахомов очнулся. Зеленый  свет  рисовал  комнату.
Зеленые блики (среди них снова прошли трое  Пахомовых).  Он  снял  шлем  и
потрогал лоб - потный. Потрогал грудь - сердце бьется лениво.
   Пахомов встал и вышел.


   ...Его встретили настороженно.
   - Узнали знакомые места? - спросил кто-то.
   Пахомов сказал:
   - Да, места там суровые. Их надо стричь и  чем-нибудь  прикрыть.  -  Он
заговорил уверенно и резко: - Итак, уважаемые коллеги,  я  отказываюсь  от
своего прежнего мнения. Вы правы, постройка сверхкрупных сфер над городами
слишком дорогостояща. Но и в землю лезть не стоит. Я так вижу этот  район:
от реки Виви до вершин Путорана. - Он зажмурился,  сосредоточиваясь,  ведь
он был главным художником, он руководил  оформлением  проекта,  его  голос
решал.
   - Я  вижу  поля,  парковые  леса,  горы  с  подчеркнутой  фактурой.  Но
естественные впадины и возвышенности заполнены перекликающимися,  видящими
друг  друга  поселками.  Они  поставлены  под   индивидуальными   куполами
пониженной тепловой защиты. - Все зашумели, вскочив  с  места,  и  главинж
Калименков постучал карандашом.
   Инженеры возились с ЭВМ. Пахомов, ожидая их расчеты,  взял  свою  чашку
кофе - он еще был теплым. Да, кофе... Напрасно им тогда  подали  кофе.  Он
уже преодолел врагов  проекта,  свалил  навзничь  перебежчиков  из  своего
лагеря.
   Но  Калименков  требовал  зарываться   в   землю,   враги   ехидничали,
перебежчики двоились в своих мнениях. Он же  карандашом  набрасывал  новые
варианты сфер, указывал пути быть предельно смелыми.
   ...Тут-то подали черный кофе и пирожные с маслянистым кремом. И, жуя  и
прихлебывая, побежденные им проектанты института отдохнули,  опомнились  и
сплотились вновь.
   - В командировку, - шумели они. - Послать его в командировку.
   - Я изучил документацию!
   -  Не-ет,  будь  добр,  езжай,  -  говорили  ему.  -  Съездишь,  мнение
переменишь (и ведь точно, переменил).
   - Съезди, съезди, - ухмылялся Калименков.  -  А  мы  подождем.  Еще  по
чашечке выпьем.
   Пахомов встал,  пожал  плечами  и  прошел  к  двери,  на  которой  было
написано: "Экспресс-командировки".
   Он снова пожал плечами и вошел, просмотрел список достигаемых  объектов
и отметил на экране световым карандашом три из них. Затем кинул телеграмму
Ивану Ламину и стал  набирать  код.  Набрал,  подождал  зуммер  и  надавил
красного цвета клавишу, соединяясь с центром перемещений.
   Затем надел шлем и  сел  в  кресло.  А  когда  стал  меркнуть  свет,  в
последних его отблесках он увидел троих Пахомовых...
   Теперь, прихлебывая кофе, он вспоминал. Он  снова  шел  по  тайге,  он,
начинающий художник. Ему повезло, но сколько  друзей  дремлют  в  северных
мхах.
   Тепло, нужно сюда тепло, солнце, крышу.
   - Ты художник, - ворчливо говорил ему Калименков,  -  я  тебя  насквозь
вижу. Тебе дай волю, ты всю землю наизнанку выворотишь.
   - Неверно, - сказал Пахомов. - Неверно... Ну давайте-ка сюда расчеты. Я
думаю...
   И спор продолжался...