Код произведения: 13229
Автор: Бабченко Аркадий
Наименование: Военно-полевой обман
Аркадий Бабченко
ВОЕННО-ПОЛЕВОЙ ОБМАН
В Чечне наступил мир, конца которому не видно
Война пахнет всегда одинаково - солярой, пылью и немного тоской.
Этот запах начинается уже в Моздоке. Первые секунды, когда выходишь из
самолета, стоишь ошарашенно, лишь ноздри раздуваются, как у коня, впитывая
степь... Последний раз я был здесь в двухтысячном. Вот под этим тополем,
где сейчас спят спецназовцы, ждал попутного борта на Москву. А в той
кочегарке, за "большаком", продавали водку местного розлива, с невероятным
количеством сивухи. Кажется, все так и осталось с тех пор, как было.
И запах все тот же. Какой был и два, и три, и семь лет назад.
Солярка, пыль и тоска...
Впервые я оказался на этом поле семь лет назад, солдатом срочной
службы. Нас тогда привезли эшелоном с Урала - полторы тысячи солдат. С
вагонами не рассчитали, и нас утрамбовывали как могли, набивали по
тринадцать человек в купе, с шинелями и вещмешками. В поезде было голодно.
Хлеб везли в отдельном вагоне, и его просто не успевали разносить на
коротких остановках, когда мы пропускали скорые на запасных путях, подальше
от людских глаз. Если удавалось, мы меняли на жратву выданные нам
солдатские ботинки.
В Моздоке нас вытряхнули из вагонов, и старший команды, кучерявый
майор-истерик, своим визгом напоминавший деревенскую бабу на сносях,
построил нас в колонну по пятеро и повел на взлетку. Когда мы проходили
мимо последнего вагона, из него мешками выбрасывали заплесневелый хлеб. Кто
успел, сумел подхватить буханку.
Набирая нас в команду, кучерявый майор клялся, что никто не попадет в
Чечню, все останутся служить в Осетии. Что-то кричал про принцип
добровольной службы в горячих точках. Он вызывал нас по одному и спрашивал:
"Хочешь служить на Кавказе? Езжай, чего ты... Там тепло, там яблоки". Я
ответил "да", а стоявший рядом со мной Андрюха Киселев из Ярославля послал
его к черту с евонным Кавказом в придачу. В Моздок мы с Киселем ехали в
одном купе.
Тогда здесь все было так же, как и сейчас. Точь-в-точь, ничего не
изменилось. Те же палатки, та же вышка, тот же фонтанчик с водой. Только
народу тогда было больше, намного больше. Шло постоянное движение. Кто-то
прилетал, кто-то улетал, раненые ждали попутного борта, солдаты воровали
гуманитарку... Каждые десять минут на Чечню уходили набитые под завязку
штурмовики и возвращались уже пустыми. Вертушки грели двигатели, горячий
воздух гонял пыль по взлетке, и было страшно.
Мы с Киселем лежали на траве и ждали, что будет с нами дальше. Кисель
диктовал мне аккорды "Старого отеля" Агузаровой, а я записывал их в
блокнот, вырезанный из толстой тетради. Мне всегда нравилась эта песня. А
потом меня и еще семь человек отделили от остальных и повезли на "Урале" в
429-й, имени Кубанского казачества, орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого
мотострелковый полк, расположенный тут же, в полукилометре от взлетки.
Майор врал. Из полутора тысяч человек в Осетии остались служить только мы,
восемь. Остальных прямиком отправили в Чечню. После войны, через третьи
руки, я узнал, что Кисель погиб.
В полку нас избивали безбожно. Это нельзя было назвать дедовщиной, это
был полный беспредел. Во время поднятия флага из окон на плац вылетали
солдаты со сломанными челюстями и под звуки гимна осыпались прямо под ноги
командиру полка.
Меня били все, начиная от рядового и заканчивая подполковником,
начальником штаба. Подполковника звали Пилипчук, или просто Чак. Он был
продолжением майора-истерика, только больше, мужиковатей, и кулаки у него
были с буханку. И еще он никогда не визжал, только избивал. Всех - молодых,
дембелей, прапоров, капитанов, майоров. Без разбора. Зажимал большим
животом в углу и начинал орудовать руками, приговаривая: "пить, суки, не
умеете".
Сам Чак пить умел. Однажды в полк прилетел заместитель командующего
армией генерал Шаманов. Проверять дисциплину. Шаманов подошел к штабу,
поставил ногу на первую ступеньку и открыл дверь. В следующую секунду прямо
на него выпало тело, пьянющее в дрова. Это был Чак.
Чак до сих пор не знает, что в него стреляли. А я знаю: я стоял тогда
рядом. Была ночь, разведвзвод в казарме пил водку. Им мешал фонарь на
плацу: яркий свет через окна бил в глаза. Один из разведки взял автомат с
глушителем, подошел к окну и прицелился в фонарь. Я стоял около окна,
курил. А по плацу шел Чак... Слава богу, оба были пьяны - один не попал,
другой ничего не заметил. Пуля чиркнула по асфальту и ушла в небо. Чак
скрылся в штабе, разведчик погасил фонарь и ушел допивать водку. А я
выкинул бычок и стал мыть коридор - я был дневальным.
Молодые бежали сотнями, уходили в степь босиком, с постели, не в силах
терпеть больше ночные издевательства. Отпуска запретили: никто не
возвращался. В нашей роте из пятидесяти человек по списку в наличии были
десять. Еще десять были в Чечне. Остальные тридцать - в "сочах". СОЧ -
самовольное оставление части. Сбежал даже лейтенант, командир взвода,
призванный на два года после института.
Деньги, чтобы бежать, добывали как могли. Ходили в Моздок и грабили
машины. Снимали с БМП топливные насосы и несли фермерам - на их "КамАЗах"
стояли такие же. Патроны выносили сумками и продавали местным, гранатометы
меняли на героин.
Через месяц моей роты не стало: еще шестеро сбежали, а нас, четверых
не успевших, увезли в Чечню.
Двенадцатого августа девяносто шестого я в составе сводного батальона
нашего полка ждал отправки в Грозный. Август девяносто шестого... Это был
ад. Боевики заняли город, блокпосты вырезали в окружении. Потери
исчислялись сотнями. Смерть гуляла над знойным городом как хотела, и никто
не мог сказать ей ни слова. По сусекам полка наскребли девяносто шесть
человек - нас, сформировали батальон и кинули в город. Мы сидели на
вещмешках и ждали отправки, когда из штаба выбежал почтальон и помчался к
нам, что-то держа в поднятой над головой руке. От штаба до взлетки метров
пятьсот, мы сидели и смотрели, как он бежит и кричит что-то. И каждый думал
- к кому? Оказалось - ко мне. "Бабченко... На.. У тебя отец умер..." - и он
сунул мне в руки телеграмму. И тут же подали борт, и батальон стал
загружаться. Солдаты шли мимо меня, хлопали по плечу и говорили: "Повезло".
Вместо Грозного я поехал в Москву, на похороны.
Отец дважды подарил мне жизнь. Если бы он умер через двадцать минут, я
бы умер через полчаса: в Ханкале при посадке вертушку расстреляли. Батальон
вернулся через месяц. Из девяноста шести человек осталось сорок два.
Вот такая была тогда война.
Все это было здесь, вот на этом вот поле.
* * *
В Ханкалу я попал уже в Миллениум. Тоже солдатом, но только по
контракту. Шел дождь, и мы спали у костров под железнодорожной насыпью,
укрывшись от ветра снятыми с петель дверями. В полный рост не поднимались,
из-за насыпи не высовывались: из Грозного били снайпера.
А потом показалось солнце, и снайпер убил Мухтарова. В отличие от всех
нас, легкомысленных, Муха никогда не снимал бронежилет. Верил - спасет,
если что. Не спас. Пуля попала в него сбоку и прошла навылет. "Перевязывал
его я, - рассказывал потом Славка. - С левого бока маленькая дырочка такая.
А справа начал бинтовать, а там нет ничего, аж рука провалилась..." Муха
еще какое-то время жил. Но пока искали дымовые шашки, пока вытащили его
из-под огня, пока бинтовали, он умер.
В тот день, пользуясь прекрасной видимостью, снайпера убили у нас
двоих и ранили еще шесть человек. Мы возненавидели солнце.
Эти две войны убедили меня в незыблемости Чечни. Что бы ни происходило
в мире, какой бы гуманизм ни нарождался на свет, здесь всегда будет одно и
то же.
Здесь всегда будет война.
* * *
Теперь я журналист, и вот я снова здесь. И я не узнаю Чечню.
Сейчас здесь все по-другому. Ханкала разрослась до невероятных
размеров. Это уже не база, это - город, с населением в несколько тысяч
(если не десятков тысяч) человек. Частей немерено, каждая отделена своим
забором, с непривычки можно заблудиться. Построены столовые, клубы,
туалеты, бани. Бетонные плиты уложены в аккуратные ровные дорожки, все
подметено, посыпано песком, тут и там развешаны плакаты, а портреты
президента встречаются чуть ли не на каждом шагу.
Тишина, как в колхозе. Солдаты здесь ходят без оружия, в полный рост,
не пригибаясь. Отвыкли. А может, и не слышали выстрела ни разу. В глазах
нет ни напряжения, ни страха. Они, наверное, не вшивые совсем и не
голодные...
Здесь уже давно глубокий тыл.
Вообще Чечня удивляет сильно. Республика наполнилась людьми, разбитые
глиняные мазанки сменились новыми кирпичными коттеджами, отстроенными
богато, в три этажа. По дорогам теперь ездят не только БТР, но и "Жигули",
а рейсовые автобусы останавливаются около кафе. Вечерами Старые Атаги,
Бамут и Самашки светятся не хуже Бескудников.
Больше всего поражает аэропорт "Северный". Здесь дислоцирована 46-я
бригада внутренних войск. Уютный мирок, окруженный от войны бетонным
забором. Армия, какой она должна быть. Идеал. Порядок потрясающий. Прямые
асфальтированные дорожки, зеленая трава, белые бордюры. Новые одноэтажные
казармы выстроены в ряд, блочная столовая западного образца сверкает
рифленым железом. Очень похоже на американские военные базы, как их
показывают в кино.
На поле аэродрома - стрельбище. В соответствии с уставом во время
стрельбы поднимают красные флажки: не заходить, опасно. Когда не стреляют,
на ветру развеваются флажки белые: иди, сейчас можно.
Новое стрельбище построено для того, чтобы учиться разрушать старый
город, который находится в двух шагах отсюда.
Вечерами по дорожкам под светом фонарей прогуливаются офицеры.
Серьезно, здесь светят фонари. И есть офицерское общежитие. Не так уж и
мало офицеров приезжают сюда служить вместе с женами. "Дорогая, я на
работу, подай мне, пожалуйста, штык-нож". И вечером: "Любимый, у тебя
сегодня был хороший день?" - "Да, родная, хороший. Я убил двоих". У
некоторых уже есть дети. Они растут здесь же, в Грозном.
Рядом с офицерской столовой - гостиница для высокопоставленных гостей.
Стеклопакет, горячая вода, душ. Телевидение - пять каналов... Гостиница в
Грозном! В голове не укладывается.
А до Минутки - рукой подать. И до крестообразной больницы, где русских
жизней положено, как на поле Куликовом, - тоже: вот она, за забором.
* * *
Ощущение двойственности теперь - самое сильное чувство в Чечне. Вроде
и мир, а вроде и нет. Война где-то рядом: в Старых Атагах, где убили
четырех эфэсбэшников, в Грозном, где постоянно рвутся фугасы, или в
Урус-Мартане, где она сидит с автоматом в засадах, - война есть, она где-то
рядом, где-то там, но не здесь... Здесь тихо. Здесь стреляют, только когда
поднят красный флажок.
* * *
Армия в Чечне сейчас в патовом положении. Крупных банд уже давно не
осталось. Нет фронта, нет партизанских отрядов, нет командиров.
- Басаев с Хаттабом уже три месяца не выходят в эфир, - говорит
командующий группировкой ВВ в Чечне генерал-лейтенант Абрашин. - Возможно,
их уже нет в Чечне. Не обязательно, что они в Грузии. У нас в Ингушетии
свое Джейракское ущелье непуганое...
По большому счету, войны в республике больше нет. По крайней мере в ее
привычном понимании. Просто в Чечне бешеная преступность. И устроены банды
по принципу шпаны. Повоевавший боевик, "авторитет", собирает вокруг себя
шайку, как правило, молодежь, в три-пять человек. Это его банда. С ней он
ездит на разборки и зарабатывает деньги. Воюет не только с федералами. Если
есть оплаченный заказ - банда идет ставить фугас. Нет - отправляется
грабить местных жителей или воевать с соседней бандой за нефть. Деньги
решают все.
При этом зарезать "мента" для них - дело чести. Походя, между делом.
- Мой муж работал в ОМОНе, - рассказывает Хава, торговка. - За лето у
них в отряде погибли 39 человек. Их убивают прямо на улице, стреляют в
затылок. Неделю назад соседа убили, а вчера - его сына. Оба в милиции
работали...
Армия бороться с преступностью не может: ловля бандитов не является
прерогативой полка или дивизии. Представьте такую ситуацию: Москва устала
от воровства и разбоя в подворотнях. И вот на Красной площади ставят полк,
чтобы охранять порядок. С танками, зенитными установками и снайперами. Днем
военные расчерчивают брусчатку Кремля ровными песчаными дорожками и
устанавливают портреты президента. А ночью запираются в своем лагере,
стреляют на любой шорох и никуда не выходят за пределы КПП. Прекратится ли
от этого разбой в Тушине? А если тушинские участковый и префект к тому же
полностью на стороне местного "авторитета", Шамиля-чечена, и в последней
перестрелке были с ним против ментов?..
Но и выводить войска нельзя: в таком случае повторится все то, что
было после Хасавюрта.
- Мы сейчас живем только зачистками, - рассказывает командир спецназа
Фидель. - Если чистим село постоянно - там относительно спокойно. Как
месяц-два зачисток нет - все, лучше не соваться. Ты хотел ехать в Грозный?
Мой тебе совет: не надо. Его уже месяца два не чистили. Я, например, не
езжу, боюсь. И в Шали не суйся: совсем оборзевшее село...
* * *
Первого марта двухтысячного года в Аргунском ущелье погибла шестая
рота Псковской десантной дивизии. Как погибла "шестерка" - отдельный
разговор. Я был тогда в ущелье, в двадцати километрах от них. Мой батальон
стоял под Шатоем. Ночью мы слышали их бой, слышали, как они умирали. Мы не
могли им помочь: приказа выдвигаться не поступало, хотя мы ждали этого
приказа, мы были готовы. Двадцать километров - это три минуты на вертушке.
На БТРе - три-пять часов. Через пять часов мы могли бы быть там. Но приказа
не было.
Бой шел больше суток. За это время подмогу можно было бы перебросить с
Кубы. Кто-то сдал их, десантников.
* * *
С наступлением сумерек садимся в Курчалое. Считается, что это один из
наиболее опасных районов, хотя и равнина. Впрочем, и здесь война тоже
сильно замедлила свой бег. Последняя диверсия была в этих местах два с
половиной месяца назад. Двадцать третьего декабря на фугасе подорвалась БМП
33-й "питерской" бригады. Снаряд был заложен прямо на полотне дороги и
разорвался под самой машиной.
- Сейчас терпимо, - говорит и.о. комбрига полковник Михаил Педора. -
Обстрелов давно уже не было. Да и фугасы уже не так часто закладывают:
инженерная разведка чистит дороги каждое утро. Но штуки по три в месяц все
же снимаем. Как правило, по утрам: ставят ночью. Кто? А черт его знает.
Местные, наверное...
Мертвая "бэха", накрытая брезентом, стоит на краю вертолетной
площадки. Башня оторвана, днище вывернуто розочкой внутрь корпуса. Острые
полосы разорванного металла загибаются в небо как раз в том месте, где были
ноги оператора-наводчика.
Рядом с ней стоит еще одна, тоже мертвая, - сгорела неделей раньше.
Тоже накрыта брезентом. Очень похоже на трупы. В разгар боев их так же
складывали на краю взлетки и так же накрывали брезентом. Только было их в
десятки раз больше.
* * *
На КПП бригады перед выходом висят два плаката: "Солдат! Не
разговаривай с посторонними, это опасно!" - и "Солдат! Ничего не поднимай с
земли, это опасно!"
- Бывает, что взрывчатку прячут очень искусно, - рассказывает Педора.
- Идет боец по улице, смотрит: коробка валяется или мяч детский. Он ее
ногой шась - а там светочувствительный датчик. И полстопы нет. Такие
сюрпризы уже специалисты устанавливают...
* * *
Вообще же лучше военных придумывать слоганы и плакаты не умеет никто.
В Ханкале уезжающих на зачистки бойцов отеческим напутствием провожает
плакат "В добрый путь!".
* * *
Езжу, езжу по Чечне... Нет, все не то. Наверное, и правда война
заканчивается. Наверное, мое солдатское чутье на гиблые места меня
обмануло. Может, действительно пора открывать тут санаторий? Здесь же
уникальные серные источники - чуть ли не все болезни мира можно вылечить в
гейзерах равнинной Чечни. Солдатом я вылечился так в Грозном от язв,
которые пошли у меня по коже от грязи, холода и нервов. Только тогда к
источнику можно было подобраться исключительно ползком. И то стреляли. А
теперь на гейзерах построены автомойки, местные делают на бесплатной
горячей воде свой мелкий бизнес.
Наверное, и вправду - скоро мир.
* * *
В штабе 33-й бригады находится пост рядового Романа Ленудкина из
Питера. Ленудкин не снайпер, не пулеметчик и не мехвод. Ленудкин -
компьютерщик. Его "Пентиум"-"сотка" стоит в "бабочке" - специальной штабной
машине - и работает от бензогенератора.
Когда мы взлетаем, припадаю к стеклу иллюминатора. Снова охватывает
ощущение двойственности. Там, в ночной Чечне, сейчас стоит мертвая БМП. На
броне еще не отмыта кровь, вытекшая из оторванных ног наводчика. А рядом,
буквально в ста метрах, в штабной "бабочке" сидит программист Ленудкин и
долбит по клавишам своего компьютера.
* * *
Вертолет зависает над небольшой площадкой на плоской лысине холма.
Секунду-другую машина держится в разреженном воздухе, потом полторы тонны
гуманитарки берут верх над трехтысячесильным движком. Фюзеляж начинает бить
крупная дрожь, поршни в цилиндрах работают с ощутимым напряжением. Почти не
сбросив скорости, машина тяжело ударяется в землю. В стойках шасси что-то
трещит, по лопастям бежит ударная волна - вот-вот отвалятся.
- Сели, - летчик распахивает дверь, приставляет лесенку. - Видал? А ты
спрашиваешь, почему падают... Исправных машин мало, каждую набивают под
завязку. Полетная масса - предельная, двигатель постоянно работает в
максимальном режиме. На зависание сил уже не хватает: не держится тяжелая
машина в воздухе. Мы ж каждый раз так: не садимся - падаем. Что там
говорить, изношены машины до предела. По тридцать вылетов в сутки делаем...
* * *
В Грозном иду к знакомым по прошлым командировкам разведчикам.
Разведбат живет отдельно от всех, в палаточном лагере. По сравнению с
Ханкалой здесь хрущобы. Некогда добро наживать: разведка, спецназ и ФСБ
завалены работой по горло. Но все-таки и здесь потихоньку быт
обустраивается: появились холодильники, телевизоры, столы-стулья.
Разведчики сидят, пьют водку. Первые минуты радуемся встрече. Но все
ждут, когда я спрошу. И я спрашиваю: "Ну как тут?.." И вот уже взгляды
тяжелеют, глаза наполняются ненавистью, болью и непреходящей депрессией.
Через минуту они уже ненавидят все, включая меня. С каждым словом они
погружаются в безумство все больше, речь переходит в горячечную
скороговорку: ты напиши, корреспондент, напиши...
- Скажи, почему вы ничего не пишете о потерях? Только в нашем
батальоне уже 7 убитых и 16 раненых!
- Война продолжается - мы из рейдов не вылезаем. Сейчас 22 дня в горах
провели. Вот, только приехали. Ночь отдыхаем здесь - и завтра снова на
двадцать суток в горы...
- А не платят тут ни хрена! Смотри, 22 дня умножить на 300 человек -
уже шестьсот шестьдесят человеко-дней получается. Это только за этот рейд.
Реально в месяц на бригаду выходит тысячи три боевых дней. А в штабе свой
лимит: закрывать максимум семьсот. Я ходил узнавал...
- Самое трудное будет - домой возвращаться. Чего мне там делать, в
дивизии? План-конспекты писать?.. Не нужны мы там никому, понимаешь! А,
плевать: дослужить бы свое, получить квартиру - и на хрен все!..
И вот уже я узнаю в них себя. И снова поле, все то же поле встает
перед моими глазами. И где-то за городом так знакомо долбит в горы одинокая
"САУшка". И темы для разговоров не изменились ни на слово: голод, холод и
смерть. Да тут НИЧЕГО не изменилось! Не обманулся я.
Омут бойни затянут тонкой корочкой показного льда мира. На нем
нарисован президент в разных ракурсах, а для удобства ходьбы проложены
ровные бетонные дорожки. Лед пока держит, но может треснуть в любой момент.
А подо льдом второй год подряд спивается обезумевшая от рейдов и крови
разведка. И тычется в кромку, и хочет взломать лед и вылезти отсюда,
забрать жен, детей и уехать к чертовой матери, начать жизнь заново, без
войны, не убивая чужих и не хороня своих. И не может. Приросла к Чечне
намертво.
И дедовщина в этом палаточном лабиринте просто махровая: никто не
уследит, что делается в брезентовых закоулках. Да никто и не следит. Зачем?
Все равно они все умрут. И патроны так же отправляются сумками в Грозный, и
постоянный зубовный скрежет заливается декалитрами водки. И похоронки
отсюда так же летят по всей России, и так же исправно снабжаются
разорванным человеческим мясом госпиталя. И страх и ненависть все так же
правят этой землей.
И все так же пахнет солярой и пылью.
* * *
И вот я снова в Моздоке, снова стою на этом поле.
Семь лет. Почти треть моей жизни, чуть меньше. Человек треть жизни
проводит во сне. А я - в войне.
И ничего не изменилось на этой взлетке за семь лет. И ничего не
изменится. Пройдет еще семь лет, и еще семь, и все так же палатки будут
стоять здесь, на этом самом месте, все те же палатки, и около фонтанчика с
водой будут так же толпиться люди, и винты вертушек будут крутиться не
останавливаясь.
Я закрываю глаза и чувствую себя муравьем. Нас сотни тысяч таких,
стоявших на этом поле. Сотни тысяч жизней, таких разных и таких похожих,
проходят у меня перед глазами. Мы были здесь, жили и умирали, и похоронки
наши летели во все концы России. Я един с ними со всеми. И все мы едины с
этим полем. В каждом городе, куда пришла похоронка, умерла часть меня. В
каждой паре глаз, бездонных, выжженных войной молодых глаз, остался кусок
этого поля.
Иногда я клюю на эти глаза, подхожу. Нечасто. Летом. Когда по душной
улице проедет грузовик, и запах соляры смешается с пылью. И станет немного
тоскливо.
"Братишка, дай закурить... Где воевал-то?.."
c ЗАО "Редакция газеты "Московский Комсомолец", 2000
E-mail: [email protected], [email protected]