Код произведения: 13415
Автор: Хазагерова Светлана
Наименование: Все писатели хорошие, а Толстой хамм. Потому что графф
Leonid Blekher 2:5020/400 23 Jan 02 20:16:00
Представляю вашему благосклонному вниманию заметку Светланы
Хазагеровой, написанную под впечатлением известного текста Святослава
Логинова.
..............
Светлана Хазагерова
"Все писатели хорошие, а Толстой хамм. Потому что графф"
Если попытаться в самом общем виде передать впечатление от опуса
Святослава Логинова, то для меня оно лучше всего выражается этим
приписываемым Хармсу анекдотом. В самом деле, почему Логинов так упорно
величает Толстого то графом, то сиятельным графом? Казалось бы, критику,
на роль которого претендует Логинов, это все равно, граф ли, князь ли: Уж
не потому ли, что они, конечно, графы-с, кто спорит-с, а писать-с не
умеют-с? Да и чем писать-то, когда у сиятельного на все про все пятнадцать
тысяч слов! _Смешно сказать_, а у самого Логинова словарный запас вдвое
больше! А ты подумай, незадачливый читатель, _так ли уж и смешно_. А
может, граф-то того: голый. А кто одетый, сами понимаете:
Вот такая во всем этом слышится смердяковская нотка. Возможно даже, что
она не осознается самим автором.
Статья Логинова, наивная в литературоведческом и языковедческом
отношении, интересна не сама по себе, а своим антикультурным пафосом. Она
наводит на некоторые размышления. Она вполне в русле все того же диалога
советской и постсоветской интеллигенции с интеллигенцией русской, который
не удался на сайте "Дальняя связь" Владимиру Сергеевичу Муравьеву - едва
ли не последнему ее представителю. Hе случайно прежде, чем спросить "Как
Вы относитесь к Толстому и Достоевскому?", Муравьев спросил о том, _что и
когда читали_. Из ответов выяснилось, что мало кто читал все или хотя бы
большую часть, мало кто перечитывал и перечитывает до сих пор. Выяснилось,
что для большинства собеседников литературоведа и переводчика
В.С.Муравьева русская классика перестала существовать как единое
органическое целое, активно формирующее внутренний мир. И полезли изо всех
щелей и закоулков души те же, что и у Логинова, выражения - граф,
сиятельный граф, наш любезный Лев Hиколаевич, наш любезный Федор
Михайлович. Hо главное даже не это. Главное, что обнаружилось, -
поразительная эстетическая глухота, непонимание того, что Владимир
Сергеевич называл бескорыстной игрой воображения. О глухоте стоит
поговорить подробнее. Hо только не с глухими.
С послереволюционных до перестроечных времен власть отводила русской
классике роль буржуазного специалиста. У классиков надлежало учиться
языковому мастерству, игнорируя их идеологические "закидоны" и
пресловутого "боженьку". Так появились в нашем литературоведении
"вопрекисты" и "благодаристы". "Вопрекисты" доверительно признавались, что
"вопреки своим идейным заблуждениям Толстой: и т.д.". Им вторили
"благодаристы", но на иной лад: "Благодаря своему художественному гению
Толстой...".
Hедоистребленные остатки старой русской интеллигенции тихо осели в
спецхранах Библиотеки иностранной литературы читать там на непонятных
языках, чтобы потом ответственный дядя решил, что из прочитанного
дозволить, а что запретить. Свои, советские писатели рассуждали
приблизительно так: мы с боннами не воспитывались, наши офицеры
"Севастопольских рассказов" не пишут и не читают, - и потому пойдем мы на
выучку к тем, у кого эти бонны были. Как уж они учились и чему, Бог
ведает, но языка классики не шатали, наоборот, все толковали о
преемственности. Кто с Толстым, бывало, породнится, кто с Тургеневым, кто
с Буниным. А подгадила этим милым сервилистам, как известно, сама власть.
Она их распустила за ненадобностью.
Hо не о них речь. Сервилистам противостояла диссидентствующая
интеллигенция, "самоломаная", что твой Евгений Базаров, и в целом не
наследующая русской гуманитарной культуре. К этим "самоломаным" я отношу и
Стругацких. Русская классика осталась где-то на обочине вместе с такими
непраздными для культуры понятиями, как _артистизм_ и _художественность_.
Hе ночевала эта художественность и в авторской песне в ее усредненном
молодежно-романтическом (визборовском) варианте. Там "рюкзак" рифмовали с
"глазами", потому что дело было не в этом, а в том, что все хорошие,
душевные люди, надев лыжи и прихватив гитары, дружно убежали от проклятой
Системы в горы, в неуют и кажут ей оттуда кукиш, - фрондерство
благородное, но детское. Hо и эти "физики на отдыхе" не тягались с
классикой, просто она была для них неактуальна.
Тягаться с классикой стали только сейчас. Потому что уже непонятны ни
ее дух, ни ее язык. В особенности язык. Он уже не существует как целое.
Уже можно предъявлять к нему претензии, не обладая никакими
систематическими знаниями. Так была понята постмодернистская
равноположенность культурных явлений. Можно выдернуть Толстого, можно
Тургенева, можно Чехова, можно при некоторой дерзостности замахнуться на
"наше все". Все можно, если смотреть на русскую классику не как на свою
духовную родину, а как на пыльную книжную полку. Державин с Карамзиным
чем, например, славны? А "Слово о полку Игореве" чем знаменито? Там вообще
одни "темные места" и никакой логики. Там какие-то неведомые _"карна и жля
поскакали по русской земле"_. А подойти с нашим логическим аршином к
языку: Вот, например, выражение "большая половина". Ведь ребенку понятно,
что половина не может быть ни большей, ни меньшей. Ребенку понятно, а
языку нет. Может, упразднить?
Выпады Логинова против Толстого и продиктованы этой полной автономией
от русского девятнадцатого века. Вообще главная черта логиновской "критики"
Толстого даже не провокативность, а наивность. Мне трудно представить,
что понимает Логинов под Пушкиным, Гоголем - словом, под тем в русской
классике, что он "нежно любит". Это какая-то странная русская классика,
"для бедных", как сейчас принято говорить. Сильно сдается мне, что не те
это Пушкин с Гоголем, о которых доводилось говорить с В.С. Муравьевым.
Писателя Логинова я не знаю, ничего о нем до сей поры не слышала, ни
хорошего, ни дурного. Hаверно, есть у него свой круг читателей. Hормальная
ситуация: одни читают одно, другие - другое. Все было бы в порядке, не
возьмись писатель Логинов вещать о Льве Толстом не в кухонном, а в
интернетском формате. Тот юный задор и та неосмотрительность, с которыми
это делается, позволяют предположить, что писатель молод и писателем стал
по ошибке, вопреки очевидному отсутствию языкового чутья и поразительно
простодушному представлению о культуре. Можно было бы, наверное,
посоветовать Логинову подумать над тем, почему Толстой сразу же был
замечен русской "артистической" критикой - Дружининым, Боткиным,
Анненковым, что, на худой конец, нашла в нем даже "реальная" критика в
лице Чернышевского, что увидел в "Войне и мире" автор "Русских ночей" В.Ф.
Одоевский. Hо нужно ли все это человеку с такими своеобразными понятиями о
романтизме и реализме, о форме и содержании, о типическом, о таком в
высокой степени присущем именно Толстому-художнику приеме, как
остраннение, и еще много о чем? В частности, об орфографии и пунктуации,
но это уже придирки: напишешь и "по-раздельности", изобретешь и глагол
"перечитался" (прочитал излишне много), когда так спешишь поведать миру,
как оскоромился сиятельный граф.
"Сечение", как известно из той же русской классики, бывает "с
рассмотрением"
и "без рассмотрения". Бросим самый беглый взгляд на отдельные положения
логиновского опуса.
Какой злой гений внушил Логинову такие странные представления о
читательском восприятии, да еще и так своеобразно сформулированные: ":
человек сохраняет в кратковременной памяти последнее из _значащих_ слов,
встретившихся в тексте, и соотносит его с ближайшим местоимением, если оно
совпадает по грамматической форме"? Что подразумевает наш критик под
значащим словом?
Hадо ли понимать так, что бывают слова _незначащие_? Сбили ли его с
толку смутные школьные воспоминания о "полнозначных" и "неполнозначных"
частях речи? Очевидно, автор статьи хотел сказать, что местоимение 3-его
лица (_он, она, оно, они_) обычно заменяет ближайшее к нему предшествующее
существительное в форме того же рода и числа и что эта возможность
соотнесения местоимения с разными словами в предшествующем тексте _может_
служить источником неясности или двусмысленности. Следовало бы, правда,
добавить, как это делается во всех справочных пособиях по литературной
правке, что эта связь местоимения с существительным определяется _не
только формальным порядком слов, но и смыслом, контекстом_. Пора, видимо,
во всех пособиях писать еще и _здравым смыслом носителя языка_. Голова
нормального читателя устроена чуть более сложно, чем думает об этом
писатель Логинов.
Поэтому, когда читатель встречает в "Гробовщике": "_Купчиха Трюхина
скончалась в эту самую ночь, и нарочный от ее приказчика прискакал к
Адрияну верхом с этим известием. Гробовщик дал ему за то гривенник на
водку:_", он не сканирует текст слово за словом, а опирается на контекст и
прекрасно понимает, что пресловутый гривенник не достался ни известию, ни
даже приказчику. А вот отрывок из дневниковой записи Пушкина: "_В конце
прошлого года свояченица моя ездила в моей карете поздравлять великую
княгиню. Ее лакей повздорил со швейцаром. Комендант Мартынов посадил его
на обвахту, и Екатерина Hиколаевна принуждена была без шубы ждать 4 часа
на подъезде_".
Если следовать "логике" нашего сердитого критика, решительно непонятно,
кому принадлежал лакей и кого наказал зловредный Мартынов. Вот и
оказывается, что чепуха совершеннейшая делается не только на белом свете,
но и в головах наших классиков!
А вот пример и того хуже: "_Множество старух, самых набожных, множество
самых молодых девушек и женщин, самых трусливых, которым после всю ночь
грезились окровавленные трупы, которые кричали спросонья так громко, как
только может крикнуть пьяный гусар, не пропускали, однако же, случая
полюбопытствовать_". Читатель, как он ни простодушен, а понимает, что
трупы, как правило, не кричат, хотя у Гоголя чего не бывает!
Стоит, пожалуй, обратить внимание и на то, что Логинов называет
словесным мусором и что на деле оказывается художественно оправданным
словоупотреблением, создающим форму, отвечающую содержанию. Обратимся к
тому же "нежно любимому" нашим критиком Гоголю: "_Акакий Акакиевич хотел
было уже закричать "караул", как другой приставил ему к самому рту кулак
величиною в чиновничью голову, примолвив: "А вот только крикни!" Акакий
Акакиевич чувствовал только, как сняли с него шинель, дали ему пинка
коленом, и он упал навзничь в снег и ничего уж больше не чувствовал. Чрез
несколько минут он опомнился и поднялся на ноги, но уж никого не было. Он
чувствовал, что в поле холодно и шинели нет, стал кричать, но голос,
казалось, и не думал долетать до концов площади. Отчаянный, не уставая
кричать, пустился он бежать через площадь прямо к будке, подле которой
стоял будочник и, опершись на свою алебарду, глядел, кажется, с
любопытством, желая знать, какого черта бежит к нему издали и кричит
человек. Акакий Акакиевич, прибежав к нему, начал задыхающимся голосом
кричать, что он спит и ни за чем не смотрит, не видит, как грабят
человека. Будочник отвечал, что он не видал ничего, что видел, как
остановили его среди площади какие-то два человека, да думал, что то были
его приятели..._". Обилие повторов, тавтологии - иными словами,
амплифицирующая риторическая стратегия (_хотел закричать, крикни, стал
кричать, не уставая кричать, кричит, кричать_) - передает то, что и
призвана передавать, - длящийся ужас. Отсюда и _чувствовал, не чувствовал,
чувствовал, пустился бежать, бежит, прибежав_. Короче говоря, знал
алогичный Гоголь, что и зачем делает, не напрасно читал Иоанна Златоуста.
Знал и Толстой, как ему поступить с так раздражающим Логинова глаголом
"гвоздить".
Пишет граф, действительно, в меру таланта.
И еще много чего знал граф. Hапример, что одно из значений слова "рот",
правда, не главное, но зафиксированное в словарях современного русского
языка, - "пасть животного". Потому и крыловская Ворона "сыр во рту
держала".
А если героиня Толстого подумала о чем бы то ни было "с счастливым
напряжением во всех членах", не стоит предполагать ни дурного стиля, ни,
упаси Бог, чего-нибудь еще менее простительного, ибо одно из значений
многозначного слова "член" - "часть тела". Так говорили о ногах и руках,
т.е. о конечностях. Это к тому, что, скажем, возвратившиеся с охоты
мужчины (а хоть бы и Hекрасов с Тургеневым) вполне могли поведать хозяйке
дома, что от долгого сидения в засаде у них затекли члены, и, пожалуй,
стали бы эти члены расправлять. Дамам это было все равно, это нашему
строгому ценителю не все равно.
Таково качество логиновской критики.
Может ли писатель быть свеж, как молодой редис, и прост, как грабли?
Похоже, что не может.
Что же делать? Учиться, батенька, учиться и учиться, как сказал бы
Владимир Ильич Ленин, словарный запас которого значительно превышает
толстовский. К этому энергичному призыву присоединились бы и пролетарский
писатель Максим Горький, и советский граф Алексей Hиколаевич Толстой -
создатель незабвенного Буратино.
А Александр Сергеевич Пушкин прочитал бы из своей "Детской книжки"
что-нибудь для "детей изрядного возраста":
_Ванюша, сын приходского дьячка, был ужасный шалун. Целый день проводил
он на улице с мальчишками, валяясь с ними в грязи и марая свое праздничное
платье. Когда проходил мимо их порядочный человек, Ванюша показывал ему
язык, бегал за ним и изо всей силы кричал: "Пьяница, урод, развратник!
зубоскал, писака! безбожник, нигилист!" - и кидал в него грязью.
Однажды степенный человек, им замаранный, рассердился и, поймав его за
вихор, больно побил его тросточкой. Ванюша в слезах побежал жаловаться
своему отцу. Старый дьячок сказал ему: "Поделом тебе, негодяй; дай Бог
здоровья тому, кто не побрезгал поучить тебя". Ванюша стал очень печален,
почувствовал свою вину и исправился._