Пальмов Василий Васильевич / книги / Штурмовики над Днепром

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 13590
Автор: Пальмов Василий Васильевич
Наименование: Штурмовики над Днепром


Василий Васильевич Пальмов. 

                         Штурмовики над Днепром


---------------------------------------------------------------------------
     Проект "Военная литература": militera.lib.ru
     Издание: Пальмов В.В. Штурмовики над Днепром. К., Политиздат, 1984
     Книга в сети: http://militera.lib.ru/memo/russian/palmov/index.html б http://militera.lib.ru/memo/russian/palmov/index.html
     Иллюстрации: нет
     Источник: http://zibn.virtualave.net б http://zibn.virtualave.net
     OCR: Александр Леонов (zibn.virtualave.net)
     Корректура: Влад Архипов б http://www.geocities.com/TimesSquare/Battlefield/7561/rus.htm)
     Дополнительная обработка: Hoaxer ([email protected])
---------------------------------------------------------------------------



     {1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания после текста.

     Аннотация издательства: Книга воспоминаний полковника в отставке  В. В.
Пальмова, бывшего летчика-штурмовика, посвящена героическим будням авиаторов
в годы Великой Отечественной войны.  Перед читателем разворачиваются картины
воздушных  боев  на  Сталинградском  фронте,  над Кубанью и  Донбассом,  над
Днепром  и  Крымом,  в  небе  Прибалтики.  Автор  правдиво   и  обстоятельно
рассказывает о боевых действиях летчиков, их мужестве и самоотверженности  в
выполнении   воинского  долга,  о  фронтовой   дружбе  и  взаимовыручке,   о
беззаветной преданности Родине. { Литературная запись - И. М. Корбача.

        ОТ АВТОРА


     Решение написать воспоминания о  пережитом  на войне  пришло ко  мне не
сразу. Оно  окрепло  и  заставило взяться за  перо  под влиянием  нескольких
причин.  В одной  из  книг  я  прочитал  такие слова:  "Человек,  испытавший
потрясающие события и умолчавший о них, похож на скупого, который,  завернув
в  плащ драгоценности, закапывает  их в пустынном месте..."  Нам, участникам
Великой Отечественной войны, грудью  отстоявшим Родину  от злейшего  врага -
гитлеровской Германии  и  ее сателлитов,  не  к лицу  уподобляться  скупому,
прячущему  всенародное  богатство. Оно  нужно,  очень  нужно  нашим детям  и
внукам, тем, кто принял у нас эстафету революционных, боевых и трудовых дел.
Как-то позвонил мой старый  друг,  с которым мы  всю воину летали  вместе на
боевые задания, и попросил вспомнить  фамилию  летчика, погибшего в  боях за
Днепр. Я вспомнил эту фамилию. А  друг  мой горько посетовал на свою память.
Этот  короткий  телефонный разговор, словно вспышка молнии,  ярко осветил  в
памяти лица навсегда ушедших от  нас друзей. Подумалось: мы обязаны оставить
имена павших героев потомкам. Это долг переживших войну,  святая обязанность
ее ветеранов.
     Спустя много лет после окончания Великой Отечественной войны в одной из
авиационных частей  нас, бывших фронтовиков, окружили летчики  сверхзвуковых
ракетоносцев. Шел разговор о  воздушных боях в фронтовом небе,  о мужестве и
отваге  тех, кто не только сломал  хребет  хищному  фашистскому зверю,  но и
добил его. И вдруг раздался молодой звонкий голос:
     - Скажите,  в  случае необходимости мы смогли бы сражаться так же,  как
вы?
     Уверен, что  смогли  бы. Вместе  с  беззаветной  преданностью партии  и
народу ветераны  Великой Отечественной войны вручили своим сыновьям и внукам
эстафету  мужества  и  отваги, а  Родина  дала  им самую современную  боевую
технику. Нам приятно  и  радостно видеть и сознавать,  что у  молодежи  есть
горячее  стремление примерить свою жизнь к  жизни людей  старшего поколения,
быть  похожими  на  них   в  самом   главном   -  верном   служении  Родине,
Коммунистической партии. В свое время мы  также  брали пример с  легендарных
героев гражданской войны. Великая  Отечественная война дала  тысячи и тысячи
таких примеров. Пусть о них знает молодежь, пусть сверяет по ним свою жизнь.
Интерес к героическому  прошлому рождает ответственность за  будущее.  Так я
пришел  к  выводу:  нужно писать.  Мемуары  посвящены  моим  однополчанам  -
летчикам-штурмовикам, воздушным стрелкам, техникам и механикам - всем, с кем
делил  радости  и  горести,  удачи и  неудачи  четырех  лет  войны.  Я хотел
рассказать  о  фронтовой  судьбе  хорошо знакомых  и  близких мне людей,  их
мужестве и стойкости, их беззаветной вере в победу и страстном желании любой
ценой  приблизить ее день. Каждое воспоминание фронтовика воскрешает частицу
прошлого.  Это помогает нашей  молодежи еще  глубже  понять  суровую  правду
войны, является завещанием  одного поколения другому как зеницу  ока  беречь
мир и  ежеминутно быть готовыми к защите любимой Родины, завоеваний Великого
Октября.


        НА ВЗЛЕТ!


     В  первые дни июня  1941  года  мы, курсанты  Чкаловского  авиационного
училища, с  нетерпением ждали приказа о выпуске. Позади остались четыре года
учебы. Еще  несколько дней - и разлетимся в  разные  стороны. Интересно, где
начнется наша  летная служба? Ребята шутят, бодрятся,  а в глазах -  грусть.
Белокурый Саша Амбарнов, лукаво поглядывая на товарищей, загадывает:
     - На Восток ли самый дальний иль на Север самый крайний?
     Сережа Вшивцев, с улыбкой на чуть припухших юношеских губах, отвечает:
     - Не все ли равно. Небо-то одно...
     Сережа - мой друг.  Он из Свердловска. Ему и север знаком, и против юга
он не возражает.  Геннадий Спиридонов -  рослый и худой, "изящный",  как  мы
говорили, - не  чета нам, молодым  да неженатым: недавно  сочетался законным
браком. Поэтому теперь ему  важно знать -  куда  и можно  ли брать  с  собой
молодую жену или  оставить  ее  пока здесь,  у родных. Мы  шагаем в строю по
главной  улице города к  штабу училища.  Стоит  жаркий  день.  Из  казахских
степей, как из  горячей  духовки,  тянет суховей. Еще недавно  степь  вокруг
города напоминала яркий цветной ковер  с алыми  полянами тюльпанов.  Широкой
лавиной мчался полноводный Урал - наш лучший ориентир в курсантских полетах.
Недалеко от Чкалова{1}, встретившись  с Самарой, он становился шире  и катил
волны среди зеленых густых зарослей, богатых птицей и рыбой.
     С  началом  лета картина резко  изменилась. Надолго установилась  жара.
Степь под  иссушающими ветрами  пожелтела. Истощавшие верблюды  пережевывают
сухие  стебли  - все, что осталось от буйной весны. Обмелела  река. На зубах
хрустит песок,  в кабинах самолетов механики не  успевают протирать  пыль на
приборных досках.  Суровый здесь  климат.  Зимой, когда  донимают  морозы  с
ветром да метельные бураны, вспоминается знаменитое описание снежного бурана
из "Капитанской дочки". Ведь  действие повести  Пушкина происходило здесь, в
Зауралье. В просторном зале клуба училища выстроилось около сотни курсантов.
Ждем  начальника училища.  Уже знаем: есть приказ о выпуске. Позади остались
годы учебы,  полные  радужных  надежд  и  неизбежных  разочарований.  И  вот
последний  курсантский строй...  Сегодняшние выпускники прибыли в училище  в
жаркие  августовские  дни  1937  года.  Это  было  время,  когда   молодежь,
комсомольцы  откликнулись  на  призыв партии "Комсомол -  на  самолет!" и  с
энтузиазмом  начали   осваивать  "целину"  пятого   океана.   Был   объявлен
специальный  набор  ЦК ВЛКСМ.  Наши курсантские роты  и  эскадрильи  на  сто
процентов  состояли из  комсомольцев. Ко  дню выпуска  из училища  многие из
стоящих теперь в  строю  стали членами партии  коммунистов.  Звучит  команда
"Смирно!". Появился начальник  училища, генерал. Рядом  полковник с  красной
папкой.  К ней  прикованы  сотни пар  глаз.  Сначала,  как  положено, звучат
поздравления с окончанием училища. Генерал говорит о  сложной  международной
обстановке, о готовности к защите Родины. Нет, это  не традиционные фразы. В
голосе генерала  чувствуется  тревога. Могли  ли мы тогда  знать,  что всего
через  две недели  начнется  война...  Наконец  начальник  штаба  раскрывает
красную  папку.  Звучат заветные  слова: "...Выпускникам Первого Чкаловского
военного авиационного  училища  летчиков имени К.  Е.  Ворошилова  присвоить
воинское звание "младший лейтенант" и направить  для дальнейшего прохождения
службы  в   округа..."   Вначале   идет   Московский  округ,  затем:   "...В
Северо-Кавказский  -   военных  летчиков,  младших  лейтенантов:  Амбарнова,
Вшивцева, Пальмова, Спиридонова..."  Я  нахожу  горячую руку  стоящего рядом
Сергея Вшивцева и крепко жму ее. Значит, вместе, в одном строю! Итак, прощай
училище!  Сколько  славных  летчиков вышло  из его стен?  В свое  время  это
старейшее авиационное училище страны закончил Валерий Павлович Чкалов. В нем
учились прославившие советскую  авиацию летчики Михаил Громов, Андрей Юмашев
и Анатолий Серов. Но настоящая, большая слава пришла в училище позже, в годы
Великой Отечественной войны. 130  его  выпускников  стали Героями Советского
Союза,  130 портретов  украсили  его  стены.  Среди  них  -  портрет  нашего
однокашника, посланца ленинградского комсомола Василия Николаевича  Осипова,
ставшего  дважды  Героем  Советского  Союза.  В  шестидесятые  годы  галерея
пополнилась портретом Юрия Алексеевича Гагарина, первым  проложившего путь к
звездам. В своей книге "Дорога  в  космос"  Юрий Алексеевич  тепло вспоминал
училище, давшее  ему крылья в небо,  его  командиров и инструкторов, учивших
летать вначале на поршневых,  а затем на реактивных самолетах. Мы же  летали
на самолетах, созданных в конце двадцатых -  начале тридцатых годов. Впервые
в воздух я поднялся на тихоходном По-2,  имевшем скорость полета чуть больше
ста километров в час. Этому  самолету суждена была  большая жизнь, он хорошо
послужил в войну. Фронтовики любовно  называли его "кукурузником": ниже По-2
не летал ни  один самолет. "Русфанер"  мог появиться в любое  время, даже  в
самую  плохую  погоду.  Его  мерное  стрекотание  приводило   гитлеровцев  в
бешенство: из ночного неба на окопы  и штабы врага сыпались бомбы и гранаты.
Затем мы пересели  на Р-5 -  разведчик, легкий бомбардировщик  и штурмовик -
деревянной  конструкции с матерчатой  обшивкой крыльев  и оперения, фанерной
обшивкой  фюзеляжа.  Мы  гордились этим  самолетом. Он имел по тому  времени
приличную скорость и неплохую высотность. Летную программу заканчивали на СБ
-   скоростном  бомбардировщике.  Это  -   двухмоторный  цельнометаллический
серебристый  моноплан с  закрытой кабиной, В небе республиканской Испании СБ
ласково назвали  "катюша".  Вот  и  вокзал. Мы шумно  прощаемся.  Кто знает,
удастся ли когда-нибудь встретиться...
     - До свиданья, друзья! До встречи у Михаила Ивановича!  - уже из дверей
вагона поезда кричит  наш любимец Кеша Бойцов, веселый  крепыш с ямочками на
щеках.
     Его намек был понятен: к Председателю Президиума Верховного Совета СССР
Михаилу Ивановичу  Калинину  в те предвоенные годы ездили получать  награды.
Среди   провожающих   выделяется   рослая   фигура  Миши  Гамариса,   нашего
курсантского  старшины.  В летной форме он  выглядит  еще более симпатичным.
Мише "не повезло": его оставляют в училище. Ребята утешают:
     -   Не  печалься.  Будешь  хорошим  инструктором.  Только   не  зажимай
курсантов.
     Почти через  тридцать лет, уже работая на одном из авиационных заводов,
в вестибюле проходной я  случайно услышал  очень знакомый голос.  Оглянулся:
беседовали двое. Голос  принадлежал  высокому плотному  мужчине  с сединой в
волосах. Мгновение на раздумье - и память сработала: Гамарис!
     -  Здравствуй,  Михаил  Михайлович!  Не  узнаешь?  Ну-ка,  вспомни  мою
фамилию!
     - Сейчас, сейчас... - наморщил он лоб.
     - Амбарнов?
     - Нет, Миша, Пальмов.
     Мы крепко  обнялись. Вот так произошла  наша следующая  встреча. Сейчас
живем  в одном городе, работаем на одном  заводе. В наших предписаниях  была
указана станция Тихорецкая. Путь лежал через  Куйбышев, Ростов.  Мы  впервые
почувствовали себя свободными, без курсантской увольнительной в кармане. Нам
было чуть  больше  двадцати, мы начинали самостоятельную жизнь.  И входили в
нее,  как в первый полет, - с тревожной радостью  и  томительным  ожиданием.
Были немного  самоуверенны,  поэтому  иногда попадали впросак.  В Куйбышеве,
например,  своевременно  не заметили  старшего по  званию  артиллериста,  не
отдали  честь и чуть не оказались  и  комендатуре. Выручил  саженного  роста
старший политрук-авиатор с орденом Красной Звезды, который решил разобраться
в  этом  сам.  Он  напомнил  нам,  что  еще  ни  одному летчику  не помешала
осмотрительность. Вместо благодарности за науку Спиридонов вдруг выпалил:
     - Товарищ старший политрук, за какие бои получили орден?
     - С белофиннами, товарищи летчики, на Карельском перешейке...
     Везло  нам  тогда  на встречи. В Ростове пришлось сутки ждать поезда на
Тихорецкую. Решили  осмотреть город. Обратили внимание  на  обильную зелень.
Она здесь  была  сочная, пышная,  не чета  скудной  оренбургской. Не  успели
отойти  от  вокзала,  как  встретили  недавнего  выпускника  нашего  училища
лейтенанта Глеба Баженова. Забросали вопросами: на чем летаешь, как служба в
строевой части, какие новости в летном мире?
     - Летаем, ребята, много, но еще больше занимаемся строевой подготовкой.
Словно к параду готовимся, - откровенно высказался Глеб.
     - Разговорчики! - сделав серьезное лицо, погрозил Сергей Вшивцев.
     - Приказы наркома не обсуждать...
     Мы  все дружно  заулыбались, хорошо  зная "любовь" летчиков к  строевой
подготовке, В воздухе для них строй - святое дело, а на земле...
     - Летаем  на ДБ-Зф, или,  как мы его называем, "Данило  Борисович". Что
сказать о нем? - Глеб  посмотрел вокруг, нет ли посторонних, - Достоинств  у
него много. На этой машине Коккинаки установил несколько выдающихся рекордов
высоты, С грузом  в две  тонны поднимался на одиннадцать тысяч метров. На ДБ
Громов совершил перелет в США на восемь тысяч километров! - сделав паузу, он
добавил; - В экипаже у нас три человека, вооружение - три пулемета. В случае
чего, наш "Данило Борисович" оправдает себя...
     Забегая вперед, скажу, что двухмоторный ДБ-Зф в годы войны был основным
советским дальним бомбардировщиком и успешно действовал под маркой Ил-4. Это
на ДБ  советские  летчики  в  августе  1941 года совершили  первый  налет на
Берлин. Но Ил-4 существенно отличался от своего собрата, Моторы у  него были
в полтора раза мощнее, скорость возросла на 125 км и достигала 445 км в час.
Бомб брал  в  два  раза  больше -  свыше  тонны.  По  всем показателям  Ил-4
превосходил однотипный  немецкий бомбардировщик Хейнкель-111, с  которым нам
пришлось столкнуться в будущем.
     -  Сейчас  усиленно изучаем опыт войны на  Западе, - сообщил  под конец
Баженов. -  Командир нашей  части  и  все  командиры подразделений - опытные
летчики,  Воевали в  Испании  или  с  белофиннами.  Слушая  его, я  невольно
подумал: интересно,  какие  машины ждут нас? И какие  у нас будут командиры?
Надо  же  такому случиться, что с  одним  из них мы  познакомились на том же
ростовском вокзале, перед самым отправлением поезда на Тихорецкую.
     -  Внимание,  справа  капитан!  -  подал  команду  осмотрительный  Саша
Амбарнов.
     Мы  молодецки  подбросили правую руку  к головному  убору,  приветствуя
капитана в авиационной  форме. Рядом с ним  шли  высокая  стройная женщина и
девочка  лет  шести-семи.  Они  весело  переговаривались,  смеялись  чему-то
своему.  Заметив   нас,  капитан  приветливо  улыбнулся,  подбросив  руку  к
темно-синей пилотке. На груди сверкнула медаль "За отвагу". Боевые награды в
то  время были  редки,  а медаль "За  отвагу" учреждена всего около трех лет
тому  назад  и вручалась наравне с орденами в Кремле. Примечательно,  что на
лицевой стороне медали были отчеканены три летящих самолета. Посадив семью в
вагон, капитан подошел к нам.
     - Кажется,  едем  в одном направлении? Будем  знакомы: капитан  Ширяев.
Далеко держите путь?
     Мы переглянулись, помня о военной тайне.
     - Понимаю, - правильно оценив нашу заминку, открыто улыбнулся Ширяев.
     - Я -  в Тихорецкую.  Догадываюсь,  что  и вы туда. А мы  как  раз ждем
пополнения из училища.
     Мы начали расспрашивать о новом месте службы.
     - Могу  сообщить -  часть  только формируется.  Командование  на месте,
летный состав поступает. Самолетов пока нет, ждем со дня на день.
     -  В  отпуск бы съездить, -  мечтательно  сказал  Сергей Вшивцев.  -  С
тридцать восьмого не был дома.
     -  Вот  и  попросимся,  пока  часть  соберется.  - Геннадий  Спиридонов
выжидательно смотрит на капитана.
     Мы  уже догадались, что  Ширяев - не рядовой летчик, наверное, не  ниже
командира эскадрильи будет, тем более - с боевой наградой.
     Капитан ответил не сразу:
     - Отпуск придется пока  отложить. Время не то. Я вот тоже не догулял, -
и кивнул головой в сторону вагона, из окна которого выглядывали жена и дочь.
     В  Тихорецкую приехали  утром. Моросил  теплый  летний  дождик. Капитан
Ширяев  показал  нам  штаб, и мы  распрощались.  Неширокие  станичные  улицы
напоминали туннели  среди  густой  заросли садов.  Над  забором  и  плетнями
свисали гроздья светло-красной черешни, уже зрела шелковица, вот-вот поспеют
абрикосы, по-местному жерделы.
     - Благодать! - втягивая острым носом густой аромат садов, произнес Саша
Амбарнов. - В таких краях я согласен начинать летную службу.
     - Здесь  можно  выбрать и семейную  площадку, - разглядывая одноэтажные
аккуратные домики,  сделал  вывод  Сережа  Вшивцев. -  Девчат-то,  наверное,
больше, чем летчиков.
     Не успели представиться  начальству, как последовал приказ  - прибывших
летчиков  определить на курсы командиров  звеньев.  Поскольку самолетов пока
нет,  заниматься   теорией.  И,  конечно,  строевой  подготовкой,  изучением
уставов, которые мы знали  от корки до корки. Бросились в глаза две  детали:
через  Тихорецкую  на  Ростов  часто  шли  военные эшелоны,  а у  военкомата
толпились призывники - из тех, кто был отпущен домой после "финской".
     В  воскресенье  с  утра мы собрались  в увольнение. Казарма наполнилась
радостной суетой, все  чистили, гладили  одежду. В воздухе  стоял освежающий
запах одеколона. Около двенадцати дружной компанией вышли за ворота. На душе
легко и радостно, как обычно бывает в выходной, Но вместо ожидаемых радостей
это  воскресенье  принесло  нам тяжелую  и  страшную  весть.  У  первого  же
громкоговорителя на перекрестке центральных улиц мы увидели застывшую толпу.
Советское правительство извещало по радио о вероломном  нападении фашистской
Германии на Советский Союз. Потемнели глаза всегда веселого Сергея Вшивцева.
Еще больше заострилось лицо Александра Амбарнова. Я невольно сжал кулаки.  В
сознании, вытеснив все мысли, билось одно слово: "Война, война, война..."
     Через несколько минут  мы были  в части. В клубе начался митинг. Открыл
его комиссар  полка батальонный  комиссар Дроздов. Гневно и страстно говорил
он  о вероломстве фашистов,  нарушивших договор  о ненападении,  о том,  что
вдоль всей  советской границы  идут жестокие бои. Комиссар зачитал заявление
правительства,   которое  заканчивалось  пророческими  словами:  "Наше  дело
правое.  Враг будет разбит.  Победа будет за нами!" На трибуне штурман полка
капитан Маяцкий, проводивший  у нас  занятия по штурманской подготовке. Он -
участник боев в Испании, награжден орденом Красного Знамени. Штурман сказал,
что война будет тяжелой и кровопролитной, что враг жесток и коварен,  в этом
убедил  опыт сражений  в республиканской  Испании. Долг советских летчиков -
беспощадно  уничтожать фашистскую нечисть, посягнувшую  на  честь  и свободу
советского народа. Не знаю, как уж это случилось, но волна бушевавших чувств
подхватила  меня,  и  неожиданно  для себя  я оказался  на  трибуне.  Многое
хотелось  сказать. О том, что дала Советская власть мне, пареньку  из глухой
псковской деревни, что  для  защиты Родины  мы, молодые летчики, не пожалеем
жизни и что  сейчас  нам надо  использовать  каждую минуту, чтобы как  можно
лучше подготовиться к предстоящим боям. Позже сам удивлялся, откуда  взялись
нужные слова и мысли, смелость для выступления. Все горели желанием вступить
поскорее в бой с врагом. Уже кое-кто рассчитывал полетные маршруты на запад,
туда, где с рассвета кипела война.
     В первый день войны  всех перевели на казарменное положение. На  второй
день закрыли дивизионные курсы командиров звеньев.  Мы получили назначение в
276-й  ближнебомбардировочный  полк, базировавшийся  в Тихорецкой. Через два
дня в  полк поступило несколько СБ. На построении  полка  мы впервые увидели
его  командира -  майора Еськова.  Это был среднего  роста  полный блондин с
редеющими  волосами.  Открытое,  добродушное  лицо. На груди  -  два  ордена
Красного Знамени и медаль "XX лет РККА".  Значит, командир  сражался  в небе
Испании,  это  укрепляло  веру в него,  повышало авторитет, Командиром нашей
эскадрильи оказался капитан Ширяев Всеволод Александрович.
     - Старые знакомые! -  радостно приветствовал  он Амбарнова, Вшивцева  и
меня.
     - А где четвертый?
     - Младший лейтенант Спиридонов назначен в другой полк, - доложил я.
     - Итак, начнем полеты, товарищи летчики, - сразу перешел к делу капитан
Ширяев.
     -  В эскадрилье  всего  три самолета. Так что экипажи  будут  летать по
очереди.  Начались  полеты.  Три СБ не знали  отдыха.  Менялись  экипажи,  и
самолеты снова и снова поднимались в воздух. Прибыло очередное пополнение  -
выпускники Таганрогской школы  военных летчиков, и сразу  же подключились  к
полетам. В моем звене летчиками двух экипажей были сержанты Жашков и Ныров -
таганрожцы.  Ныров  -  почти  двухметровый здоровяк.  В  эскадрилье  шутили:
такому,  чтобы идти в  воздушном  строю на уровне с командиром, надо держать
удвоенное принижение.  В каждом  полете  участвовал  комиссар  Дроздов.  Как
летчик,  он присматривался к нам, давал советы, часто беседовал с комиссаром
нашей  эскадрильи  политруком  Ислямом Сатаевичем  Сатаевьш.  Однажды  после
полетов  мне   сообщили:  вызывает   комиссар  полка.  "Зачем   это   я  ему
понадобился?" - недоумевал я, перебирая в  уме события последних дней. А они
были наполнены полетами, занятиями на земле, сколачиванием экипажей и звена.
Выслушав доклад о прибытии, Дроздов пригласил сесть. И сразу ошарашил:
     - Есть предложение назначить вас комиссаром эскадрильи...
     Меня комиссаром? Справлюсь ли? Ведь комиссар  - душа коллектива, правая
рука командира. Дроздов ждет ответа. Что  сказать? Образование  у меня чисто
летное, опыта работы с людьми мало...  Да и коммунист  я молодой... В партию
меня приняли  в  летном  училище в  январе  1941 года.  Кроме  комсомольской
организации,  рекомендации дали командир звена Русаков и комиссар эскадрильи
Вергун; на всю  жизнь запомнил я  фамилии этих людей, доверие которых всегда
старался  оправдать. Так  что в  первые  месяцы войны мой партийный стаж был
очень мал для ответственной комиссарской должности. Но Дроздов не считал это
помехой. "Главное - убеждение, вера а дело, на которое идет священная воина,
- говорил он. - Поедете на курсы комиссаров".
     На курсах собрались в основном инструкторы  из летных училищ. Из боевых
летчиков  я там оказался  один. После нескольких недель  учебы  командование
сочло  необходимым  вернуть  меня  в  полк. Забегая вперед, скажу,  что хотя
штатным политработником  мне не  суждено  было  стать,  я  всегда  испытывал
интерес  к   партийно-политической  работе  с  людьми,  часто  в  отсутствие
комиссара Сатаева выполнял его обязанности, почти все годы войны избирался в
состав партийного бюро части. Когда я вернулся в полк, там произошли большие
изменения. Ушел на фронт один из полков дивизии, укомплектованный самолетами
из других  ее частей. И мы стали "безлошадными".  Улетели  на фронт комиссар
Дроздов,  капитан  Маяцкий. А через несколько  дней  пришло  сообщение:  наш
капитан, любимец  полка,  сгорел  в  небе  где-то  под Полтавой. В  один  из
пасмурных  октябрьских  дней,  когда облачность была  довольно  низкая,  над
Тихорецкой появились какие-то самолеты. Наша эскадрилья как раз находилась в
бане. Зашел дед-банщик, спросил:
     - Хлопцы, вы - люди военные, гляньте: не герман ли летает?
     Хлопцы посмеялись над  опасением  деда.  И напрасно. Внезапно  раздался
пронзительный свист, затем - оглушительный взрыв.  В  бане вылетели  стекла,
ребята бросились к выходу, впопыхах стали  одеваться. Ноги не сразу попадали
в штанину, под сапогами хрустело стекло.  А  взрывы тем временем, отдаляясь,
следовали один за  другим.  Подбежав  к  казарме,  мы  не  узнали ее:  стены
иссечены осколками, окна  без стекол, во дворе толовым дымком курятся черные
воронки.  На  дорожке   лежит   летчик.  Прильнул   ухом  к   земле,  словно
прислушивается к ней. Легкий  ветерок  шевелит русые кудри,  на совсем  юном
бледном лице застыло удивление. Вокруг молча столпились солдаты, командиры.
     - Во  время бомбежки, если не успел укрыться, нужно не бежать, а падать
на землю,  -  прерывая тяжелое молчание, произнес старший лейтенант Устинов,
имевший опыт войны с белофиннами...
     Это был первый урок  войны,  первая  ее жертва,  увиденная  нами. Через
несколько  дней  в  пешем  строю  мы покинули  Тихорецкую  и  отправились по
направлению к городу Кропоткину. Шли быстрым шагом, гимнастерки потемнели от
пота. Привалы  были  вынужденными: в воздухе то и дело появлялись разведчики
противника. Скрываясь  в лесопосадках и  хлебных  стогах, мы с  ненавистью и
гневом  смотрели  на крестатые  самолеты, шнырявшие над кубанскими полями  и
дорогами.  В Кропоткине  среди дня гитлеровцы  начали  бомбежку. На  станции
полыхали здания, вагоны, цистерны с бензином, были убиты десятки людей.
     - Ну,  подлецы!  Ну, погодите! - Сергей Вшивцев плотно сжимает губы.  -
Скоро мы вам покажем...
     В  Кропоткине мы увидели уходившую на задание девятку СБ.  Возвратилась
же  только  четверка. Наступил праздник 24-й годовщины Великого  Октября. До
войны  в  этот день на Красной  площади  проводился  парад,  выступал  И. В.
Сталин.  А  теперь  немецко-фашистские войска угрожали столице нашей Родины.
Как-то сейчас  там? Десятки голов  прильнули  к  радиоприемнику. Сквозь  шум
помех,  речитатив морзянки донесся  спокойный и  уверенный  голос Верховного
Главнокомандующего. Мы  жадно  ловили каждое слово. Речь  Верховного вселяла
надежду,  бодрила, звала  к действиям. Хотелось верить,  что там,  в Москве,
знают что-то такое, что  неизвестно нам.  Да, будет праздник на нашей улице!
Радовал  и парад на Красной площади. Значит, жива  наша столица! И  ничто не
смогло нарушить ее обычного распорядка.
     Из Кропоткина едем на Махачкалу, в порт  на западном берегу Каспийского
моря. Оттуда наш путь лежит в Астрахань, в устье Волги.  Когда посмотришь на
карту,  то  до  Астрахани,  если  идти  вдоль  западного  побережья  Каспия,
четыреста  сорок  километров, т. е. около двух суток  пути. Но  наш колесный
пароход "Коллонтай" взял курс  на юго-восток и, пересекая  Каспийское  море,
пошел на Красноводск. Это нас озадачило. Значит, отправляемся в Среднюю Азию
и конечный путь будет иным?
     Трое  суток пароходик боролся с ноябрьским буйством Каспия. Большинство
из нас впервые познакомилось  с морем,  да еще в такое  неподходящее  время.
Некоторые "воздушные волки" уже к концу первых суток повисли с серо-зелеными
лицами у  бортов. А  на третьи сутки  почти все  пассажиры лежали  в трюмах,
обессиленные,  изнуренные  болтанкой. И  только  команда да  несколько наших
товарищей  твердо  держались  на ногах.  Что  касается  нашего  командира  -
капитана  Ширяева,  то  он  проявил  такую  выдержку  и стойкость,  что  его
авторитет  еще  более  повысился.  За  время этой  изнурительной поездки  мы
прямо-таки полюбили всегда корректного, внимательного, заботливого Всеволода
Александровича.  Поразил  нас  и  комиссар  Сатаев. Он  родился  и  вырос  в
казахских  степях,   на  море  раньше  никогда  не  бывал,  и   вдруг  такая
устойчивость, невосприимчивость к водной стихии. Может, это сила духа, воли?
Как бы там ни было, но после каспийской одиссеи мы убедились: наши командиры
- люди мужественные, достойные самого большого уважения. А  тот,  кто был на
фронте, знает, как много значила вера в командира для успеха в боевых делах.
     Дальнейшая наша жизнь подтверждала это неоднократно. Наконец-то ступили
на  земную твердь. Здесь нас  ждали  товарные вагоны  с дощатыми  нарами.  В
маленьких вагонных оконцах замелькали песчаные дюны Каракумов, колючие кусты
саксаула да  песчаной  акации.  Поезд шел  на  Ашхабад.  Но  вот  наш эшелон
повернул  на  Ташкент,  а  оттуда  взял  направление на  север,  через  весь
Казахстан. Теперь уж  появились  самые фантастические предположения. Слух об
Астрахани давно был забыт. Но когда на двадцатые  сутки пути, оставив позади
Уральск, мы стали с северо-востока подъезжать к Астрахани,  вспыхнул спор  о
целесообразности такого окружного вояжа. По мнению многих из нас, куда проще
и  ближе  было из  Махачкалы проложить  курс прямо на  Астрахань. И все-таки
самая  очевидная истина порой может  быть ошибочной.  В  этом  мы убедились,
когда  прибыли  наконец  на  место  назначения. Мы  узнали, что командование
испробовало  и  более  простой,  как казалось  многим,  вариант. Перед нашим
отъездом из Махачкалы ушел корабль прямо на Астрахань. И очутился  в ледовом
плену. На борту - сотни пассажиров:  беженцев, военных. Закончились продукты
и пресная вода. Надежда на помощь была ничтожна, ледоколов не было.
     Пришлось всех эвакуировать  по льду. До  берега пассажиры добрались еле
живыми,  были  обмороженные.  Так что  не  всякий короткий путь  - скорый, а
длинный  - медленный. Астрахань - старинный волжский город, морской и речной
порт.  С  Кавказа  сюда  поступали  танкеры  с   нефтью,  затем  баржами  ее
переправляли  вверх  по  Волге.  Встретил  нас город  декабрьским морозом  и
обжигающими  ветрами.  Наш  полк  разместился в школьном  здании  и,  как мы
узнали,  был по  счету четырнадцатым  маршевым полком. Что это  означало - в
полной   мере  мы  испытали  в  столовой.  Располагалась  она  на  пристани,
добирались туда три  раза  в  день  пешком,  часами  выстаивая  в  длиннющей
очереди. Основным продуктом в меню  было пшено: суп и каша. От такой еды, да
еще  в сильные  холода, наши авиаторы  затянули потуже  пояса,  а  в  ремнях
прокалывали все новые и новые дырочки. Но все это были мелочи по сравнению с
испытаниями, которые  выпали на долю  нашего народа.  Трудное,  тяжелое было
время.  Фашисты  захватили  Украину, Белоруссию,  Прибалтику, многие области
России. Больно  было  слушать  сводки, сообщавшие о кровопролитных боях  под
Москвой,  Тихвином,  Тулой, Ростовом. Отыщешь на  карте  названный город - и
сердце сжимается от боли и обиды. Когда же мы вступим в  бой, когда испытаем
себя?!  И вдруг радостная  весть о победе под Москвой! Как посветлело у всех
на  душе,  как мы  воспрянули  духом! Как жадно ловили  каждое  слово сводки
Совинформбюро,  десятки  раз  перечитывали   названия  освобожденных  сел  и
городов!  Хотелось побыстрее сесть за штурвал  бомбардировщика.  Однако наша
очередь еще не  пришла. Не  хватало  машин, почти непрерывно  летали экипажи
других запасных частей, прибывших ранее. А пока  у нас две задачи: как можно
быстрее   изучить   самолет   Пе-2   и   держать   в    боевой    готовности
взлетно-посадочную  полосу.  На  партийных и комсомольских собраниях приняли
решение: днем заниматься самолетом, вечером -  аэродромом. Главная "очистная
техника"  - метла  и  лопата. Работали  здорово, с  огоньком. Хотя усталость
валила с ног, но крепились. В боевых листках отмечались лучшие.
     Похвала  согревала,  но  больше  всего  придавало  силы железное  слово
"Надо!".  Скоростной пикирующий бомбардировщик  Пе-2  внушал доверие. Машина
новая, выпуска 1940 года. С двумя двигателями, цельнометаллическая. Брала до
тонны  бомб. По скорости - 540 км  в час - Пе-2 почти не уступал истребителю
противника   "Мессершмитт-109Е".   Дальность   полета  -  1200  км.  Самолет
располагал пятью  пулеметами,  которые обслуживались  летчиком, штурманом  и
стрелком-радистом.
     Самолетов  Пе-2  пока  было очень мало,  поэтому  каждая  машина  несла
максимальную нагрузку во время учебно-тренировочных полетов. А уж о том, как
берегли  их,  и  говорить  не стоит.  Однажды  на занятиях  мы рассматривали
силуэты самолетов, участвовавших в войне, изучали их краткие характеристики.
До летчиков уже дошел слух о штурмовике Ил-2, который нагонял на гитлеровцев
страх. На альбомном снимке штурмовик выглядел внушительно, и я  не удержался
от восхищения:
     - Вот бы сесть на такой!
     Сержант   Александр   Карпов,  прибывший   в  полк  с  пополнением   из
Таганрогского училища, коротко бросил:
     - Хоть на метле, лишь бы поскорее...
     Тогда мы еще не знали, что нам предстоит долгая и крепкая дружба с этой
замечательной машиной. Январским днем 1942  года пришло радостное сообщение.
Развивая наступление после победы  под  Москвой,  наши войска освободили мои
родные места, оккупированные  врагом на третий месяц войны. Достав  школьную
карту, я долго рассматривал  район  боевых действий  войск  Северо-Западного
фронта, вчитывался в знакомые с детства названия городов
     - Андреаполь, Торопец, Холм.
     Ни  районного центра Сережино, ни родной деревушки в глубине  Псковщины
на карте, конечно,  не было. И в сводке  о  них  не говорилось.  Но, по моим
расчетам, они  должны быть освобождены.  И я решил  сразу же написать письмо
матери.  Как  она?  Жива  ли  после  фашистской  неволи?  Отец  умер  осенью
сорокового года, и мне даже не удалось проститься с ним. Из училища я выехал
на  похороны, но  пока добрался до  железнодорожной  станции, от которой  по
осеннему  бездорожью надо было еще  идти  60  километров пешком,  от отпуска
остались  считанные  дни  -  как  раз  на  обратный  путь.  Дал  в   училище
телеграмму-"молнию" с  просьбой  продлить отпуск.  Но  ответа  не  дождался.
Дозвонился по телефону  до  ближайшего сельсовета, вызвал  туда  брата Колю,
объяснил  ситуацию. Время  было  сложное,  за опоздание  из отпуска, даже по
семейным  обстоятельствам, могли строго наказать. И мы с братом  решили, что
лучше мне возвратиться обратно. Все равно отца уже похоронили. Потом грянула
война, брат ушел на фронт. Осталась мать-старушка  со своей  сестрой, Марией
Семеновной.
     Кроме матери и отца, почти у  каждого  человека есть еще дорогие сердцу
люди. Так дорога была мне и Мария Семеновна, моя тетя. После тяжелой болезни
в  раннем  детстве  она осталась слепой.  Недостаток  зрения компенсировался
чутким слухом и удивительной памятью. Тетя по шагам человека определяла, кто
пришел, какой у гостя характер, что у  него  на душе. Занималась она шитьем,
вязанием, полола в  огороде грядки. Эта обделенная  судьбой женщина обладала
большой душевной щедростью и природным проницательным умом. Я любил бывать в
ее  обществе, советоваться с  ней.  Вот и  сейчас,  думая  о  судьбе матери,
тревожился  и  о  доброй,  милой  тете. Я отправил два письма -  матери и  в
сельсовет.  Мать неграмотная, вряд ли  сумеет сразу  ответить.  И не ошибся,
первым пришло  письмо из сельсовета. В нем была главная весть: мать  и  тетя
живы!
     А через несколько дней читал продиктованные мамой строки:  "Здравствуй,
сынок!  Мы  очень  рады,  что  ты  жив  и  здоров.  Мы  тут,  пока были  под
немцем-супостатом,  страху натерпелись, жили,  как  в темном погребе. Сейчас
все позади, освободила нас родная армия. Напиши,  где  ты  сейчас, скоро  ли
побьете всех  фашистов-извергов.  От Коли весточки нет, не знаю, жив  ли..."
Почерк детский.  Представилась  знакомая  картина: поздний  вечер, за  окном
метет метель.  В  рубленой  крестьянской избе  над простым  обеденным столом
склонилась  головка  дочери  соседа.  Под  диктовку  бабушки  Прасковьи  она
старательно  выводит  слова. Так и слышу голос матери: "Еще, дочушка, отпиши
Васе, чтобы  летал пониже  да потише, а  фашистов бил покрепче.  Домой чтобы
скорей возвращался... С победой, конечно, с желанной..."
     Дорогие  наши  мамы! Сколько еще вы  потеряете  сыновей, идущих тяжелым
путем  к победе... Не в одном еще доме  прольются горькие слезы над скорбной
вестью. А  многие матери так и не узнают о судьбе своих детей, до последнего
дня ожидая их возвращения.

     НАЧАЛО БОЕВОЙ ЛЕТОПИСИ


     ...В  конце  марта, сереньким  утром, во дворе  школы  выстроился полк.
Такие  построения  не  редкость, обычно они  проводились  перед разводом  на
занятия.  Но  сегодня заметно какое-то  необычное  оживление, особенно среди
начальства. Командир полка,  приняв рапорты  командиров подразделений, подал
команду:
     - Полк, смирно! Слушай приказ!
     Начальник  штаба  зачитал  приказ. На  основании  указания Генерального
штаба на базе 276-го ближнебомбардировочного полка создается 806-й штурмовой
авиационный  полк. Далее шли  назначения. По мере перечисления  должностей и
фамилий  перед строем  росла  шеренга  командования  новой части:  командир,
комиссар, начальник штаба, начальники служб. Затем шли подразделения.  Стали
в  новый строй командир первой эскадрильи капитан Ширяев, левее его комиссар
политрук Сатаев, заместитель командира  старший лейтенант  Устинов, адъютант
лейтенант Таран. В первые звенья вошли Амбарнов, Вшивцев, Карпов, Польшов. Я
начинал волноваться: вдруг меня нет в приказе  и  мне уготована иная судьба.
Наконец слышу и свою  фамилию.  Назначен  командиром третьего звена. Значит,
буду вместе  со  всеми!  Спешу  сделать  несколько  шагов.  Рядом становятся
летчики   звена  Иван   Брыляков  и   Григорий  Панкратов.  Называют  вторую
эскадрилью. Всего в новом поляку двадцать летчиков.  Мало, конечно. В  строю
напротив нас осталась большая часть летчиков, все штурманы, стрелки-радисты.
Чувствуется  - завидуют они нам.  Впрочем, никто  еще из нас  определенно не
знал  своего  завтрашнего  дня.  Итак,  27  марта  -  день  рождения  806-го
штурмового  полка. У него еще нет истории,  но  она будет.  У него  еще  пет
героев, но  они появятся. Мы начинаем  с чистого листа, а время напишет свои
письмена,
     На транспортном  самолете  летим  вверх  по  Волге,  в  новый  запасной
авиационный  полк. После приземления увидели полет  двух  девяток Ил-2.  Дух
захватило  от ощущения мощи и скорости самолетов! Это  летчики  отрабатывают
групповую слетанность перед вылетом на фронт. Значит, отсюда маршрут до него
короче. Хотелось  верить, что и мы здесь не засидимся. Наступила весна сорок
второго  года.  Все  надеялись, что  после наших зимних  удач, особенно  под
Москвой, враг  покатится  на запад. Но в мае  1942  года противник перешел в
наступление  на  Керченском  полуострове.  Оставлена  Тамань,   шли  тяжелые
оборонительные  бои  на  харьковском  направлении, наши войска  отходили  на
восток. Вести с  фронтов мы воспринимали как  бы "боковым  зрением", отмечая
главное:  оставлен  Севастополь, появилось воронежское направление, идут бои
на  Дону. Все внимание  было  направлено на освоение  нового самолета  Ил-2,
Занимались от зари до зари.  Уже знали, что в полете новая машина устойчива.
Огонь  у нее мощный,  в бою живуча. Изучая самолет по  деталям, мы не  имели
тогда возможности познакомиться с историей его создания. А она, как и вообще
история штурмовой авиации, очень интересна.
     Зародилась  штурмовая  авиация   еще  в  период  гражданской  войны  по
инициативе В. И. Ленина. Осенью 1919 года  конный  корпус генерала Мамонтова
прорвался  в  тыл  войск  Южного  фронта.  Требовалось  срочно ликвидировать
опасность. Вот тогда Владимир Ильич и предложил изучить вопрос  о применении
авиации против  конницы.  Такое применение оказалось  эффективным. Штурмовая
авиация,  как  особый  вид  ВВС  нашей страны, сформировалась в  1926  году.
Правда,  специальных  самолетов тогда  не  было,  и  для  штурмовых  заданий
использовались истребители или модифицированные разведчики Р-5.  В 1938 году
известный советский авиаконструктор  Сергей Владимирович Ильюшин обратился с
письмом  к  советскому  правительству,  в  котором обосновывал необходимость
создания самолета специального назначения.
     Сергей Владимирович  хорошо представлял,  какую  трудную задачу бралось
решать его опытное конструкторское бюро. Предстояло сконструировать самолет,
который должен  поражать  живую  силу и технику  врага:  танки,  автомашины,
артиллерию  всех калибров, пулеметные гнезда,  инженерные сооружения  и  так
далее.  Для  этого  необходимо,  чтобы  самолет  был  оснащен  разнообразным
вооружением,  пулеметами, пушками,  бомбами (различных  калибров),  а  также
установками для  реактивных  снарядов, летал очень  низко  над землей  -  на
высоте от 10 до 500  метров. Но при низком  полете  над землей самолет будет
подвергаться сильному обстрелу со стороны наземных  войск врага, что вынудит
его отказаться  от  атаки.  Отсюда  вытекало второе  основное  требование  к
самолету: сделать его  бронированным.  Однако,  с одной  стороны,  надо было
выбрать такой  толщины броню, которая  по  своему весу не лишила бы  самолет
хороших маневренных и  летных качеств,  с другой - нужно  было,  чтобы броня
могла защищать самолет от массового огня малокалиберного оружия противника -
винтовок, пулеметов и частично - от малокалиберных пушек.
     Первый  образец двухместного бронированного штурмовика  был  построен к
концу  1939 года. Во  время  испытания  были  обнаружены некоторые недочеты,
требовались   доработки,   переделки.  Поступила  команда   делать   самолет
одноместным. В  декабре 1940 года  началось испытание одноместного Ил-2.  Он
показал  хорошие  летные  качества  и   был   срочно  запущен   в   серийное
производство. 30  июня  1941  года  впервые наша штурмовая авиация совершила
налет на аэродром противника в районе Бобруйска. Как сообщало Совинформбюро,
в  результате  этого удара  были  уничтожены  или  сильно повреждены десятки
фашистских бомбардировщиков и истребителей.
     Как показал первый опыт боевого применения Ил-2, С. В. Ильюшину удалось
спроектировать поразительно  живучий  самолет, имеющий мощное бронирование и
вооружение. Единая сплошная сварная броневая  коробка охватывала всю носовую
и  среднюю часть фюзеляжа, надежно  защищались  летчик, двигатель, топливные
баки.  Броня весила  700 кг  при  взлетном  весе.  штурмовика около 6  тонн.
Скорость самолета  - 420 км в час. Ил-2 был вооружен двумя пушками  и  двумя
пулеметами, имел восемь  реактивных снарядов и мог брать 400 -  600 кг бомб.
Фронт требовал  все больше и больше таких боевых  машин. Понятно было и наше
нетерпение  быстрее  сесть в кабину штурмовика. В середине июля 1942 года на
аэродромной   стоянке   появились   двадцать  новеньких   одноместных  Ил-2.
Темно-зеленые, с  запахом аэролака и бензина, они  стояли, ожидая полетов. В
полку уже знали - самолеты предназначены для нас. По этому  поводу состоялся
короткий митинг. И сразу же начались полеты.
     Я  подошел  к  своей машине, погладил ее  плоскость. Здравствуй, боевой
друг! Скоро  мы  с  тобой вдвоем поднимемся в небо,  пойдем в  бой! Из штаба
полка спешит своей скорой походкой капитан Ширяев.
     - Готовим маршрут, - на ходу сообщает командир эскадрильи. - Вначале на
Саратов. Вылет завтра.
     Летим  двумя  девятками.   Ведущий  -  командир  полка   майор  Еськов.
Волнуемся,  конечно, и вполне  естественно: это  наш первый дальний перелет,
строем же  в составе  девятки  мы летели  всего второй раз. На аэродроме под
Саратовом  дозаправляемся топливом, обедаем.  И сразу команда  - подготовить
маршрут на Сталинград.
     -  Вот  теперь  кое-что проясняется, - Сергей Вшивцев подходит  ко мне,
достает из  планшета  карту.  - Смотри: аэродром посадки -  Гумрак. Недалеко
отсюда, в излучине Дона, идут бои...
     Вместе прикидываем  расстояние  до  излучины. Что ж,  возможно,  отсюда
будет первый  боевой  вылет.  Аэродром  в  Гумраке  поразил нас  пустотой  и
какой-то  сумрачной тишиной.  Рассредоточив самолеты, собираемся у  самолета
капитана Ширяева. После полета гудит в голове, в теле чувствуется усталость.
Командир эскадрильи улыбается открытой, добродушной улыбкой:
     - Что носы повесили? Все идет по плану командования.
     Улыбка  Ширяева,  его  спокойный  тон   действуют   на  нас  ободряюще.
Появляется уверенность. Охватившее волнение понемногу утихает. Хороший у нас
комэск! Настоящий боевой товарищ! Подошел командир полка, объявил:
     - Ночуем здесь. Готовность к вылету с рассветом...
     - А куда полетим дальше? - не выдерживает кто-то.
     - С рассветом и узнаем.
     Первая  ночь в  прифронтовой  зоне.  Со стороны  Сталинграда  виднеется
багровое  зарево,  слышны  уханье,  бомбежки и яростный лай  зениток. И хотя
перед новым перелетом нужно было отдохнуть, уснуть удалось далеко не всем.
     Утром из города возвратился командир полка, приказал:
     - Подготовить маршрут на Астрахань.
     Вот  это  новость!  Мы  были  уверены,  что  наше   место  здесь,   под
Сталинградом.  Ведь  уже  создан Сталинградский фронт. И вдруг  - Астрахань,
которая, по нашему мнению, являлась тогда тылом. Если бы мы могли нанести на
свои полетные  карты линию фронта и увидеть острые клинья немецко-фашистских
армий и  корпусов,  то убедились  бы,  что  Астрахань  -  не тыл. Гитлеровцы
планировали  захват  города в  устье  Волги  одновременно  со  Сталинградом.
Танковым тараном  нанесли они мощный удар по нашим войскам севернее Сальска,
моторизованные  вражеские  колонны  устремились на Астрахань. Это был  южный
фланг Сталинградского фронта. В его состав вошла 8-я воздушная армия. Для ее
усиления  Ставка направляла  десять  авиационных  полков - двести самолетов.
Однако об этом мы узнали позже. Итак, садимся в  Астрахани. На аэродроме уже
находится один штурмовой полк.  Вместе образуем 289-ю штурмовую  авиационную
дивизию, которая вошла в 8-ю воздушную армию. Позже  наши летчики убедились:
командование,  выбрав место  нашего  базирования,  поступило  благоразумно и
предусмотрительно.
     Кто  из участников войны, переживших 1942-й год, не  помнит  знаменитый
приказ э  227!  "Ни  шагу назад!" -  вот  основное его  требование. "Ни шагу
назад"! -  клялись бойцы и командиры.  "Ни шагу назад!" -  принимали решения
партийные   и   комсомольские  организации.  Дальнейшее  отступление  смерти
подобно,  врага надо остановить и отбросить во что  бы то ни стало. Приказ э
227  широко  обсуждался  в  полку.  Состоялось партийное  собрание.  Большое
впечатление на всех произвел  доклад комиссара майора Поваляева, вступившего
на эту должность перед нашим отлетом на фронт.
     Алексей Иванович вспомнил годы гражданской войны и защиту Астрахани  от
белогвардейцев. Тогда членом Реввоенсовета 11-й армии, защищавшей город, был
С. М. Киров.  В  ответ на  требование В. И.  Ленина "Астрахань  защищать  до
конца"  он  сообщил: "Астрахань не сдадим". 3  августа 1919  года состоялась
Астраханская  губернская  партийная конференция.  Ровно  23  года  спустя мы
проводили свое партийное собрание. Надо отдать  должное комиссару полка - он
точно учел дату. В докладе комиссар привел слова, сказанные С. М. Кировым на
губернской конференции: "Пока в Астраханском крае есть хоть один  коммунист,
устье реки Волги было, есть и будет советским".
     - Теперь это устье Волги приказано  защищать нам, - продолжал комиссар.
- Астрахань -  это ворота на  Кавказ, путь к  хлебу, нефти, соли. Мы  должны
плотно прикрыть эти ворота...
     Я слушал докладчика и думал о  том, как порой удивительно переплетаются
события в судьбах людей. Мне пришлось быть очевидцем прощания ленинградцев с
Миронычем.  Я  хорошо  запомнил 2  декабря 1934 года. В этот день  Ленинград
оделся  в траур -  накануне  был злодейски  убит Сергей  Миронович  Киров  -
любимец ленинградцев  и всей  партии,  стойкий ленинец, организатор  обороны
Астрахани. Обо всем этом я тоже  рассказал  коммунистам полка. Собрание дало
мощный толчок для усиления всей партийно-политической работы среди летчиков,
техников   и   механиков.  Было  решено   провести  в  эскадрильях  открытые
партийно-комсомольские собрания, на них  обсудить вопрос  о  личном  примере
коммунистов и комсомольцев в бою, о подготовке авиационной техники к вылету,
о  выполнении  воинского  долга.  Такие  собрания, выступления  партийных  и
комсомольских  активистов  перед  личным составом  подразделений еще  больше
повысили боевой дух бойцов, укрепили их веру в победу над врагом.
     Наш   аэродром  -  обыкновенный   заливной   луг   рядом  с  одним   из
многочисленных  рукавов  Волжской  дельты.  Название у  этого  рукава  почти
сказочное - Болда.
     Маскировка  хорошая. Как потом показали  события, вражеские  разведчики
так и не смогли обнаружить  нашу площадку в сплошной сетке дельты.  Да и нам
порой трудно  было с  воздуха отыскать свои  аэродром.  В первую же ночь нас
атаковали полчища...  комаров. "Противник" оказался надоедливым и  коварным.
Спасаться от него было трудно, и  к утру все мы  ходили в волдырях. Авиаторы
прозвали  комариные  десанты  вражеской  пятой  колонной,  которая  пыталась
изнутри   подорвать  нашу  боеспособность.  Капитан  Ширяев,  которому  тоже
досталось, шутил:
     - По фашистам хоть из пушек можно палить, а по комарам?
     Ничего,  скоро в бой, не  до них будет... Первоочередная проблема - как
защитить самолеты в случае бомбежки. Строить капониры? Нет сил и средств, да
и некогда. Кто-то из техников предложил:
     - Хорошо бы самолеты положить...
     - Как?
     - Выроем две канавки для шасси, и самолет словно ляжет.
     - А винт?
     - Отрегулируем глубиной канавки...
     Идею начальство одобрило.  Когда все штурмовики  распластались на лугу,
осмотр  с воздуха подтвердил  - в худшем случае аэродром похож на  ложный, с
макетами самолетов. Когда же их еще замаскировали травой  и ветками - совсем
хорошо  получилось. Перед  вылетом штурмовик выруливал на моторе. Закатывали
самолет в канавки хвостом вперед. Одним словом, проблема была решена. Запаса
горючего  на  "илах" хватало, чтобы  выполнить полет  с  учетом 15-минутного
воздушного  боя и  навигационных отклонений  в  радиусе 150  -  200  км.  От
Астрахани  до Сальска,  где шли  бои -  около 500  км.  Посредине  пустынная
калмыцкая  степь, без  мало-мальски  заметных  ориентиров  и  оборудованного
аэродрома. Надо  изучать район полетов, облетать  его. И мы занимались этим,
изо дня на  день  ожидая приказа на  боевое задание. Приказ на боевой  вылет
поступил внезапно. 18  августа, еще  затемно, перед  рассветом, к  дому, где
жили  летчики, прибежал  адъютант эскадрильи  и скомандовал подъем. Появился
комиссар   эскадрильи  Сатаев.   Его   коренастая   фигура  была  собранной,
подтянутой.  Почувствовав  ответственность  момента,  Ислям  Сатаевич   весь
преобразился.
     - Поторапливайтесь, товарищи. Машина ждет...
     В  полумраке  быстро  натягиваем  брюки,  гимнастерки,  комбинезоны.  У
кого-то  упал  шлем с очками, звякнули стекла.  Рядом со мной мелькают  руки
Сергея Вшивцева. Он уже готов, говорит:
     - Что ж, друзья, присядем перед дорогой...
     Комиссар  заколебался, зачем это? Он,  видимо, не знал старого русского
обычая.  Но,  как  и  все,  сел на солдатскую койку.  Несколько  секунд  все
молчали. Потом Вшивцев рывком поднялся...  У  машины уже был капитан Ширяев.
Он смотрел на восток, откуда  поднималась алая полоска  зари. Начинался день
18 августа 1942 года.
     - А ведь сегодня праздник, - вдруг вспомнил командир эскадрильи. - Наш,
авиационный!
     Все  оживились. Действительно, ведь сегодня - День авиации,  Воздушного
Флота страны! Перед войной он  отмечался  воздушными парадами,  торжествами.
Сегодня  тоже должно  быть  торжественное собрание.  Но,  по  всему  видать,
придется его отменить. Как-то сложится наш первый боевой вылет?
     Уже известно - противник занял город  Элисту, центр Калмыкии.  Аэродром
гудел двумя  десятками моторов.  Это  механики проверяли  их  работу на всех
режимах. Оружейники  проверяли  пулеметы, делая короткие очереди. Подъехав к
землянке командного пункта, летчики спустились по ступенькам вниз.  Землянку
ярко освещала  лампочка  от аккумулятора. Глаза всех устремились на висевшую
на  стене  карту.  Несколько  возбужденный  майор  Еськов,  отложив  толстую
самокрутку, объявил  приказ на боевой вылет.  Затем обвел на карте  кружок -
это  город  Элиста. В  городском  саду сосредоточились  танки противника, по
которым нам надо было нанести бомбо-штурмовой удар.
     До  Элисты  около  300  километров.  Значит,  полет возможен  только  с
дозаправкой  в  пути.  Иначе не хватит  горючего  на  бой и  на  возвращение
обратно.  Для  дозаправки избран  аэродром  "подскока" Утта, где  предстояла
посадка с полной бомбовой нагрузкой.
     В довоенное время  в целях безопасности посадка с бомбами категорически
запрещалась,  но  сейчас  на это  никто не  обратил  внимания. Лишь командир
эскадрильи предупредил: на планировании перед посадкой скорость увеличить на
10 километров в час.
     В составе нашей девятки имеют боевой  опыт командир полка майор Еськов,
воевавший в Испании на  скоростном бомбардировщике  СБ,  и  капитан  Ширяев,
сражавшийся  в Финляндии  на двухместном разведчике и легком бомбардировщике
Р-5.  На аэродроме "подскока"  все летчики  с  посадкой  справились успешно.
Волнение,  которое  охватило  нас при получении боевого  задания, постепенно
улеглось, отошло на  второй план.  Пока несколько механиков, прибывших  сюда
для  обслуживания,  дозаправляли  самолеты  горючим,  летчики  собрались   в
сторонке,  курили  и  перебрасывались скупыми  фразами.  Чувствовалось,  что
настоящая разрядка еще не наступила, волнуют мысли о предстоящем бое.
     В последующие годы  войны, наблюдая за товарищами и за  собой, я сделал
вывод - перед боем волнуются все, только каждый выражает это по-своему. Один
молчалив, другой  - не в меру весел,  третий  - много говорит. Но все это до
тех  пор, пока летчик не сядет в кабину и не  запустит мотор.  Ведь  волнует
обычно  неизвестность. Поэтому если  случалось  вылетать на  одно  и  то  же
задание в день дважды,  то  второй раз  чувствовал себя гораздо  спокойнее -
знал, что ждет.
     Когда дозаправка подходила к  концу, послышался гул  моторов.  С запада
прямо на нас шел немецкий бомбардировщик Ю-88. Шел не спеша на  высоте 300 -
400 метров. Кто-то крикнул: "Ложись!", и все упали  там, где стояли.  В  это
время взревел мотор самолета командира полка. Летчик пошел на взлет прямо со
стоянки, с бомбами. Но пока он  взлетал и разворачивался на курс, гитлеровец
уже удалился в сторону Астрахани. Майор Еськов сделал круг  над аэродромом и
пошел  на  посадку. Мы были в  восторге от  смелого решения командира. Он же
объяснил, что если бы "юнкерс" начал  бомбить или стрелять, то постарался бы
его отогнать.
     - Но  догнать не успел бы, - заметил Еськов. -  У "юнкерса" скорость-то
на сорок пять километров больше, чем у нашего "ила".
     Из  этого эпизода мы  извлекли  главное: на  войне нужны решительность,
быстрота действий.
     Взлетев, пристально всматриваемся в горизонт. Внизу - голая  местность,
рыжая  калмыцкая степь,  по  ней  белые  блюдца солончаков. Но  вот  впереди
показался небольшой  городок  с  белыми  домиками,  почти  в  центре  его  -
темно-зеленый  парк.  Это  -  Элиста, еще  недавно наш,  советский город,  в
котором  сейчас   фашисты,  На  цель  заходим  с  юга,  со  стороны  солнца.
Рассчитываем точнее  сбросить бомбы, помня, что в городе живут наши  люди. А
может, там и нет никакого врага?  По  самолетам никто не стреляет, признаков
противника пока не обнаружено. Ведущий переводит самолет в пикирование. Надо
строго выдерживать свое  место  в  строю, чтобы  обеспечить  свободу маневра
ведомым. Каждый из них знает: сброс бомб производить  в момент отрыва первой
бомбы от  самолета ведущего. Чуть  впереди  и  ниже видны  запоздалые хлопки
мелких зениток. Враг явно  не ожидал налета. Но вот атака пикирующей девятки
штурмовиков  началась. В  городском  саду  от  бомб встают  султаны взрывов.
Замечаю  опрокинутые  коробки танков. Некоторые  танки  стремятся  выбраться
из-под  бомбежки, но "илы"  метко бьют по  целям.  Облегченный от  бомбового
груза самолет, как пробку  из воды, подбрасывает  вверх.  Вывожу  машину  из
пикирования, смотрю, где ведомые. Оба хорошо держатся строя.  Ловлю взглядом
ведущего,  одновременно  посматривая  на  землю. И  вдруг сердце  прямо-таки
екнуло: с запада по дороге к городу спешит большая колонна войск. Видно, что
противник боится попасть под налет на открытой местности, хочет спрятаться в
городских кварталах. Жаль, нет связи по радио. Видит ли капитан Ширяев цель?
Не успел  я  подумать об этом,  как ведущий устремился  в атаку на  колонну.
Неожиданно девятка штурмовиков оказалась в строю "змейка звеньев" - как  раз
то, что нужно для атаки узкой цели. Звено за звеном обрушиваемся на колонну,
бьем  из  пушек  и  пулеметов  по  автомашинам,  повозкам, бегущим  в  степь
вражеским солдатам. Охватывает боевой  азарт,  страстное  желание уничтожить
ползущего  по советской земле гада. На повторных  заходах  действуем  каждый
самостоятельно. У  меня  под  плоскостями восемь реактивных снарядов-эрэсов.
Перед вылетом было указание - использовать их только по танкам.
     На  очередном заходе рассмотрел  километрах в трех-четырех две огромные
колонны  войск. Вот это да! Значит,  мы навалились на  авангард? Надо  и  по
основным силам пройтись. Вот здесь можно  использовать и эрэсы. Летчики сами
выбирают цели,  увлеченно штурмуют  их, проходя  бреющим прямо  над головами
гитлеровцев. Однако нельзя терять осмотрительности. Появись сейчас хоть один
"мессер",  и наша увлеченность может дорого обойтись.  Видимо, и командир об
этом  думает, но  как предупредить  летчиков? В запасном полку не  оказалось
шлемофонов, и летаем пока  без радиосвязи.  Надеялись, что  получим шлемы на
фронте; здесь,  в  потрепанных подразделениях тыла, их тоже не было.  Так  и
летали до марта будущего года: командиры руководили в воздухе  по старинке -
эволюциями своих  самолетов, покачиванием с крыла на крыло. Перед  последней
атакой  успеваю  заметить:  два  самолета  уходят  на  бреющем   куда-то  на
северо-восток. Выйдя  из пикирования, покачиваю  с  крыла на  крыло  - подаю
звену  сигнал сбора. Ко мне пристраиваются два  самолета, за фонарем  кабины
вижу  возбужденные  лица  Ивана  Брылякова  и  Григория  Панкратова.  Хорошо
поработали ребята! Теперь бы благополучно возвратиться домой. Где же ведущее
звено? Где? Нелегкое это дело - штурмовать цель, следить за землей,  небом и
товарищами,   держаться   строя.  Сумею   ли   самостоятельно   отыскать   в
безориентирной степи аэродром  Утта? Впереди выше кто-то виражит, поджидает.
Подхожу ближе и вижу бортовой номер машины командира эскадрильи. Ух,  гора с
плеч! Пристраиваюсь со звеном справа.
     Капитан  Ширяев  одобрительно  кивает, выводит на курс,  не  переставая
крутить головой, ищет еще одно  звено. А вот и оно! Значит, в сборе семерка,
нет только командира полка и его  ведомого.  Что  с ним? Над  целью никто не
падал,  стреляли по  нас в основном из пулеметов, а для бронированного "ила"
это не  страшно. Может,  пара майора Еськова  уже  на аэродроме  "подскока"?
Однако, когда  мы  подошли к Утте, ни  одного самолета там  не  было.  После
посадки собираемся у самолета капитана Ширяева. Летчики улыбаются, довольны.
Командир эскадрильи поздравляет нас с первым боевым вылетом, радуется вместе
со  всеми. Но нет-нет  да и  посмотрит  в  небо, замолчит, прислушается:  не
донесется ли знакомый гул мотора? Отсутствие командира полка и его  ведомого
тревожит.  Я сообщаю, что видел на последней  атаке  уход пары на бреющем на
северо-восток.
     - Значит, они проскочили аэродром севернее, - высказывает предположение
капитан Ширяев.
     Дорога на Астрахань  осталась справа,  впереди других ориентиров, кроме
Волги,  нет. Но  хватит ли горючего? Подбежал  техник и  доложил, что на всю
нашу  семерку  топлива  не  хватит. Сейчас  можно  заправить  только  четыре
самолета. Остальное горючее  подвезут через несколько часов.  Капитан Ширяев
хмурит высокий лоб, минуту размышляет. Спрашивает:
     - Ваши предложения, командиры звеньев?
     Ясно, что одна из троек должна ждать подвоза горючего. Но чья? Командир
эскадрильи уже принял решение:
     -  Остаются  Пальмов,   Вшивцев,  Полынов.  Старшим  назначаю  младшего
лейтенанта Пальмова. Справитесь?
     Ловлю улыбку Сергея. Чего это он?
     - Справимся, товарищ командир.
     Когда четверка улетела, спрашиваю у Сергея, чему это он улыбался.
     -   Очень  уж  интересно  получилось:  старшим   назначили...  младшего
лейтенанта. Звучит?
     Теперь  рассмеялись  все трое.  Капитан  Ширяев нашу  тройку выбрал  не
случайно. Я  неплохо ориентируюсь в воздухе, Сергей Вшивцев  слывет летчиком
смекалистым,  Миша  Полынов  постарше  нас годами,  значит,  опытнее.  Одним
словом, друг друга дополняем.
     - Что  ж, оценим обстановку, -  сказал Полынов. Повернувшись в  сторону
одинокого саманного домика, он втянул носом воздух.
     - Надо подумать о пище.
     Стоит  жара,  аппетита  нет. Но  когда  удастся  пообедать?  Техники  и
механики пригласили нас к  походной кухоньке, прикрытой брезентовым навесом.
Только  расположились  вокруг  котелков  на  жухлой  траве,  как  с  востока
послышался гул  чужого самолета.  Возвращался тот, утренний  "юнкерс".  Была
надежда,  что  он  не  заметит  нас. Но  фашистский  стрелок  пустил длинную
пулеметную  очередь,  которая  зафонтанила  серой   пылью  между  кухней   и
самолетами. Пришлось поплотнее прижаться к  земле, ожидая повторного захода.
К счастью, гитлеровец ушел своей дорогой.
     - Пронесло, - поднял лицо от земли Миша Полынов.
     От плотного "приземления"  он поцарапал щеку. По этому поводу Сергей не
преминул заметить:
     -  Второй  раз,  Михаил  Николаевич, если  будете целоваться с  землей,
прикройте лицо ладошкой, - и показал: - Вот так...
     За что  я  особенно  люблю  Сережу, так это за  чувство юмора. И еще за
постоянную пытливость мысли, если можно так выразиться.  Например, он  может
задать  неожиданный вопрос: "В дождь  человек  когда больше намокнет:  когда
бежит  или  когда   идет?  Время  одно  и  то  же".  Потом  сядет  и  начнет
подсчитывать. И вдруг неожиданный вывод: "Если попал  под обстрел, лучше  не
бегать. Вот расчеты..."
     Ожидая горючее, мы решили определить предельные сроки вылета с расчетом
на  посадку на  своем  аэродроме за час  до наступления  темноты.  Этот срок
неумолимо  приближается,   а  бензозаправщиков  все  нет.  Замерили  остаток
горючего в  баках - на самом экономном  режиме  не хватит.  Передвинули срок
вылета на час, с условием посадки в  сумерках. Меня, как старшего,  начинают
терзать сомнения:  вдруг  фашистский самолет  передал  по  радио  координаты
нашего  аэродрома  "подскока"? Тройка  самолетов  -  тоже  цель, к  тому  же
беззащитная. Не  исключено  появление фашистских  разведчиков-мотоциклистов.
Может, перелить  бензин из  одного "ила"  и пополнить баки  других? Останусь
здесь, конечно, я. А если что-то случится с товарищами на маршруте, потеряют
ориентировку? Спрос ведь будет с меня. Значит,  это не выход. Решаю ждать до
утра. Продумываю, как силами летчиков и техников организовать ночную охрану.
Остается 45 минут до возможного вылета... 30 минут.
     Мы сидим с парашютами в кабинах, чтобы не терять ни одной минуты. Вдруг
механик,  стоявший  на  капоте "ила",  замахал  руками:  показалось  пыльное
облако. Первая машина проскакивает мимо. Что за чертовщина! Но вот из облака
пыли  вынырнул  второй  бензозаправщик.  Направляется прямо  к нам. Быстрее,
быстрее! Взлетели, легли  на курс.  Сергей  - слева, Михаил - справа. Вижу -
Сергей поет. Он  всегда что-то напевает - то ли  "Любимый  город может спать
спокойно",  то ли  "И в какой стороне  я не буду" из  "Свинарки и  пастуха".
Моторы  гудят  ровно,  из  патрубков   мелькают   фиолетово-голубые  язычки:
вечереет, и пламя  уже заметно. Идем почти на высоте бреющего полета. Справа
наш единственный ориентир - степная дорога на Астрахань. Сгущаются  сумерки,
аэродром  меняет  конфигурацию,  ориентиры  теряют  очертания. Вот  мелькают
рукава  дельты.  Где же наша Болда?  Набираем высоту, чтобы лучше разглядеть
местность, но  аэродрома не  вижу. Вдруг вперед выскакивает Вшивцев.  Еще на
земле договорились: кто первый  увидит  аэродром, выходит вперед. Теперь и я
вижу  очертания  "Т". Даю сигнал  "Внимание!". Сергей занимает  свое место в
строю. Роспуск. Посадка. Вот мы и дома! Какой  переполненный событиями день!
Всего  пятнадцать часов, от рассвета дотемна, а сколько  пережито!  Хотелось
поделиться  впечатлениями, но меня срочно  вызвали в  штаб  дивизии доложить
результаты вылета  звена.  Раньше  я почему-то  считал, что дело  летчика  -
воевать, а доклады о нем пусть  пишут штабные работники. Но не  тут-то было,
майор  из  штаба  дивизии  потребовал  подробно  доложить:  сколько  и  чего
уничтожено,  что  видели  летчики  над целью  и  на маршруте  от  Элисты  до
Астрахани. Пришлось подробно отвечать на все вопросы.
     В полку  уже известно: майор Еськов с напарником  сел  где-то  в степи,
вверх по Волге. У  них закончилось горючее. Один самолет  поломан. Что ж,  и
опытному  командиру нелегко  в  безориентирной  местности. Нас ожидал сытный
ужин. На фронте летчиков кормили хорошо, не то что в тылу в запасных частях.
Здесь  был и табачок,  но не  было спичек.  Поэтому почти  каждый  курильщик
обзавелся дедовским  огоньком  -  кресал  стальной  пластинкой  о  кремень и
зажигал искрой сухой фитиль из обтирочных концов. Меня этот фитиль  навел на
мрачную  задумку: дожить бы до тех пор,  пока  хватит фитиля. А он  с каждым
днем  становился короче. Вот уже совсем догорает мой  фитиль, а  я  еще жив.
Тогда я завел новый фитиль, но предусмотрительно подлиннее.
     Начались фронтовые  будни. Первые дни от зари до  зари  сидели в боевой
готовности, но не вылетали. На нашем направлении бои с превосходящими силами
противника вели полк  воздушно-десантных войск и  несколько курсантских рот.
Мы  знали, как тяжело приходилось нашим наземным друзьям, но помочь им ничем
не могли. Аэродром "подскока" уже блокировал противник, а  без дозаправки мы
могли долететь только до линии фронта, в один конец. Боевые вылеты начались,
когда немецко-фашистские войска вышли в район небольших поселков в калмыцкой
степи - Улан-Эрге, Яшкуль, Чилгир.
     Как-то разведчики сообщили: на подходе к Утте большая колонна вражеских
танков  и  автомашин.  Это уже было  в радиусе наших  возможностей.  Девятка
штурмовиков  под командой  капитана  Ширяева  получила  приказ на  штурмовку
колонны.  Под  плоскостями каждого  "ила"  по восемь  реактивных снарядов, в
люках   по  шестнадцать  бомб,  переделанных  из  тяжелых  снарядов  морской
дальнобойной  артиллерии. Авиационных бомб  не  хватало, и  люки приходилось
заполнять   обыкновенными  минами  для   ротных   минометов.  Трудное  время
переживала  страна. Фронт требовал массу боеприпасов.  Многие эвакуированные
заводы  уже  стали в  строй и  работали полным ходом, наверстывая потерянное
время,  но обеспечить огромный  фронт всем необходимым пока не удавалось.  И
это понимал каждый из нас. Танки мы обнаружили на марше, в открытой степи.
     Атаковать  колонну  начинаем  с головы. Хочется, чтобы  каждый  снаряд,
каждая бомба попала в цель.  Фашисты,  остановив  движение,  открыли плотный
зенитный огонь. Стараюсь бить экономно, рассчитывая на несколько заходов. Но
после  второго  вижу  сигнал  капитана  Ширяева  "Уходим  от  цели".  Машина
командира получила две большие пробоины, еле держится в воздухе. Что делать?
Командира нельзя оставлять.  Но у  меня в запасе два эрэса и  два люка бомб.
Как быть?  Ищу  самое верное решение. С каждым  оборотом  винта самолеты все
дальше уходят от цели. Эх,  была  не  была! С разворотом ныряю под  строй  и
возвращаюсь на цель. Враги-то обрадовались уходу штурмовиков.  Нет, не будет
вам  радости!  Пусть получу  нагоняй,  но  уничтожу хоть несколько фашистов.
Выпускаю реактивные снаряды, сбрасываю  бомбы. На развороте после атаки вижу
три новых очага пожара в самой гуще вражеской техники. Порядок! Зенитки бьют
со  всех сторон. Вокруг  пляшут  разрывы  и трассы. Кажется, вот-вот прошьют
самолет.  Резко  бросаю  самолет  вверх,  вниз,  влево,  вправо...  Спасибо,
"ильюша", кажется, вырвались. Уже  развернулся на обратный курс, и  вдруг  у
одной из автомашин увидел фашистов.  Ведут по мне групповой огонь. Ну как не
проучить  подлецов!  Делаю  энергичный  разворот, ловлю  вражескую машину  в
прицел  и  нажимаю на  гашетку  пушек.  Машина горит!  И те, что рядом, тоже
отвоевались! Теперь надо спешить домой: может, еще догоню  группу...  Иду на
бреющем уже  несколько минут, но группы не видно.  Зато  заметил спешивший в
сторону фронта наш танк. Люк  его моментально захлопнулся. Не бойся, друг, я
-  свой.  Видишь звезды  на крыльях? Танкист  словно  услышал мой голос, люк
открылся, и он  приветственно помахал  рукой. Подхожу к Астрахани, пересекаю
Волгу,  делаю  выскок  метров  на  триста.  Впереди на  посадку заходят  два
самолета. Кажется, успел.
     Когда заруливал  на свою  стоянку, заметил: у самолета капитана Ширяева
собрались  люди, осматривают пробоины.  На плоскости  крыла  освобождаюсь от
парашюта, хочу  быстрее узнать, что с командиром, не ранен ли? Чувствую свою
вину:  хотя  в строю с капитаном оставалось еще  семь летчиков, но все  же я
проявил своеволие.  Как-то  посмотрит на  это командование?  Ко  мне  спешит
комиссар эскадрильи Ислям Сатаев. Он  не  летчик, но летчики уважают  его за
твердый   комиссарский   характер,   за   щедрую,   отзывчивую   душу,    за
принципиальность  и партийную совесть. Ислям Сатаевич до войны был партийным
работником в Казахстане, привык общаться  с  людьми. И  это чувствуется.  Он
принимает к  сердцу каждую неудачу. Первый приходит  на  помощь. Он знает  о
каждом  летчике  -  о  его  семье,  родителях,  характере, даже изучил  наши
привычки. Вот и теперь он первый, кто встречает меня.
     - Что случилось, Василий?
     Соскакиваю на землю, докладываю все, как было.  Пытаюсь угадать реакцию
комиссара,  но его лицо монгольского  типа  непроницаемо. И  только  в конце
рассказа  вижу,  как   лицо  оживает,  шире  становятся  щелки  узких  глаз.
Появляется доброжелательная улыбка:
     - Молодец, все правильно...
     Похвала комиссар окрылила меня.
     - Что с командиром, Ислям Сатаевич? Не ранен?
     - Вес в порядке.  Машина только... - Показывает руками: - Вот такие две
дыры в плоскости.
     Хочу доложить командиру эскадрильи сложившуюся ситуацию,  но подъезжает
штабной автобус, и  меня срочно требует  майор  Еськов. Командир полка молча
выслушал рапорт о прибытии. Успеваю  заметить: взгляд сердитый, губы поджаты
- злой.
     - Почему пришли последним?
     Объясняю все по порядку.
     - Кто разрешил выход из строя?
     - Никто. Радиосвязи нет, я и подумал, что ведущий группы разрешил бы...
     -  А  не подумали о том, что нарушили оборону  группы и подвергли  себя
ненужному  риску? Решили в  одиночку  сразиться с мировым  фашизмом?  Риск в
нашем деле нужен, но с головой, с расчетом. Вы  сегодня уничтожили несколько
паршивых фашистов,  но могли погубить  себя и  машину.  Не забывайте, что  в
предстоящих боях вы сможете и должны уничтожить их сотни...
     Я смотрю  на  грудь  майора, на  плотно привинченные  к гимнастерке два
ордена  Красного  Знамени.  Командир  хорошо  знает, что такое  оправданный,
настоящий  риск.  И  я  соглашаюсь  -  да,  поступил  опрометчиво,  поддался
чувствам.
     Голос майора стал тише:
     - Идите и запомните: война предстоит долгая.  И нам с вами надо довести
ее до победы.
     Из землянки выскакиваю, как из  бани. Что ж,  все правильно: чем дольше
провоюешь,   тем  больше  нанесешь  урона   врагу.   Обстановка  на   фронте
усложнилась.  Противник  стремился  использовать  летне-осеннее  время   для
достижения  максимального   успеха.  На  аэродром   село  звено   пикирующих
бомбардировщиков   Пе-2.   Они   ведут   воздушную  разведку   в   интересах
Сталинградского и Северо-Кавказского фронтов.
     "Пешки"   часто   уходят  на  задание,  летчики  возвращаются  мрачные,
неразговорчивые.  И  мы  понимаем  их;  разведчикам  лучше  видна  фронтовая
обстановка.  На  одной  из "пешек" командир экипажа  сержант, а  подчиненный
штурман  -  лейтенант. В  авиации  в  то  время  такое  не  было  редкостью:
выпускникам училищ присваивали звания сержантов.  Только в декабре 1942 года
почти все летчики получили офицерские звания. С командиром экипажа сержантом
Беспаловым мы познакомились поближе. О нем рассказывали легенды. Его "пешку"
не  раз атаковывали вражеские  истребители, но  безуспешно.  Пе-2 и  Ме-109Е
Имели почти одинаковую скорость, хотя наша "пешка" была в три с  лишним раза
тяжелее вражеского истребителя. Когда приходилось туго, Беспалов вводил свой
бомбардировщик в пикирование, оставляя наверху "мессершмитт".
     После   очередного  вылета  Беспалов  долго   молчит,  потом   начинает
рассказывать:
     -   Спешит  гитлеряка,  торопится...   Танковую  армию   с  кавказского
направления повернул к Сталинграду.  Трудно нашей пехоте, ох, трудно... Враг
рвется к Кавказским перевалам.
     Сержант замолкает,  не  хочет бередить душу. Большими сильными пальцами
сворачивает самокрутку, затягивается.
     -  И  все-таки наша  возьмет!  Сбросим с Кавказа, погоним  от Волги!  -
хлопает ладонью по колену, поднимается и уходит.
     По его поведению мы  чувствуем: сержант  знает больше, чем говорит. Его
вера и убежденность близки и понятны нам. Мы тоже всей душой верим в победу.
Штурмовики успешно зарекомендовали  себя в борьбе  с танками. Да и сам  "ил"
фронтовики прозвали летающим танком.  Мы зовем его  проще: то "ильюхой",  то
"горбатым" - за  выпуклость кабины. Вылеты у нас частые. Когда заканчивается
полный тревог  и  опасностей день  и перед  заходом  солнца снимается боевая
готовность,  спешим  к  Болде.  Она.   совсем  рядом.  После   жаркого  дня,
проведенного в небе, окунешься  в воду,  смоешь усталость - и снова готов  к
вылету.  Болда  кишела щуками.  Где-то наши механики достли  бредень,  и  мы
таскали им  речных  хищниц.  В момент опасности  щуки прыгали через бредень,
прямо под руками у рыболовов.
     Самым  заядлым рыбаком оказался старший техник  эскадрильи,  или просто
стартех, Гурий Коноиович Савичев, фигура в полку весьма колоритная. Я хорошо
знал Гурия Кононовича, не один год служил с ним рядом, был его командиром, и
мне хочется рассказать об этом человеке более подробно.
     Наш стартех закончил авиационно-техническое  училище  до  войны. Однако
строевой  выправкой  он  не  отличался,  и  тот,  кто  впервые  видел  Гурия
Кононовича,  мог  подумать,  что  в  армии  он  новичок.  Как  сейчас   вижу
рапортующего  стартеха:  нога  приставлена  на  последнем  шаге   как-то  по
диагонали, ухватом,  пальцы правой руки прижаты к обрезу пилотки, но мизинец
оттопырен и торчит  в  сторону. Вся фигура подалась вперед,  маленькие серые
глаза "сверлят" начальство, на носу от солнца шелушится кожа. Рапорт тоже не
очень ему удавался. Русские слова Савичев щедро пересыпал  украинскими,  при
этом  он  то и дело заикался.  И надо было иметь  большую  выдержку,  чтобы,
слушая его, не рассмеяться.  Уж слишком комично выглядел наш стартех. Зато в
работе Гурий Кононович  был  незаменим.  Он  хорошо знал  самолеты и  моторы
многих типов. Когда к нам  прибыли Пе-2, Савичев долго ходил вокруг них, все
ощупывал, приговаривая:
     - Оцэ машина! Бач, яка гарна...
     Ему   по   плечу  был  любой  полевой  ремонт.  Он   мог   дать   самую
квалифицированную консультацию по поводу неисправности. Командиру работать с
таким стартехом было легко, потому что  Савичев не жалел себя в работе и  по
праву считался славным тружеником авиации. За это его любили и уважали все -
и летчики, и командование. В свою  очередь,  и  Гурий Кононович  ценил людей
трудолюбивых, знающих технику. К числу таких относились механики с довоенным
стажем - Фещенко, Александров,  Шилов  и помоложе - Кащеев, Кияницын, Сурин,
Николенко.  Но  горе было  тому,  в  ком старший  техник  замечал  лень  или
небрежность в работе. Такого человека Савичев  обычно обещал научить "любить
свободу" и заставить "целовать заклепки" на самолете, которых,  кстати, было
несколько  сотен.  Большим  доверием  у Савичева  пользовался механик Даниил
Фещенко. Когда  стартех  получал команду  на подготовку самолетов к срочному
вылету, он прямо от КП полка кричал:.
     - Фэ-щен-ко-о! Рас-той!
     Это  означало:  Фещенко,  размаскируй и готовь самолет к  вылету. Потом
команда дублировалась по стоянке. Как-то я заметил:
     -  Гурий Кононович, что это у вас за команды? Таких  ни  в одном уставе
нет.
     Савичев хитровато улыбнулся и вполголоса ответил:
     - Цэ ж я, товарыщу команды?, закодував, щоб протывнык не  здогадався...
- И залился довольным смешком.
     В ответственный  момент подготовки самолетов к вылету Савичев буквально
преображался. Движения его  были  точными,  экономными,  он видел  все,  что
делается на каждой  машине  эскадрильи  и  безошибочно угадывал, кому  нужна
помощь и в  чем. Правда,  не обходилось без  обычного шума  и  традиционного
обещания  научить  кое-кого "любить  свободу".  Но  без  этого  не  было  бы
Савичева.  Манеру стартеха  руководить весьма  оригинально  определила  Шура
Желтова, водитель полуторки, закрепленной за нашей эскадрильей.
     - Подумаешь - стартех! Шуметь и я могла бы!
     Это  была хрупкая  девятнадцатилетняя  девчонка,  тонкая,  как  степная
былинка, с душой шофера-лихача. Шура возила летчиков с аэродрома в общежитие
и привозила  на аэродром.  Остальное время  водитель и  машина находились  в
распоряжении Савичева,  который  умел "использовать технику  до  дна".  Шура
дерзила, получала взыскания, часто жаловалась летчикам на требовательность и
придирки  "Фурия" Кононовича. Летчиков  Шура  уважала и  очень  хотела  хоть
чем-нибудь походить  на них. Однажды ее  стремление проявить  отвагу чуть не
кончилось бедой. Мы возвращались  с аэродрома. Впереди - узенький деревянный
мостик  через маленькую протоку.  С  противоположной  стороны  навстречу нам
шествовал   верблюд   в  упряжке.   Шуре  бы   подождать,  уступить   дорогу
медлительному  хозяину  пустыни.  Но  она  понеслась прямо  на мост, чуть не
подмяла верблюда и не опрокинула нас в реку.
     - Ты что делаешь, чертенок? - не выдержал один из летчиков.
     - А что, уступить верблюду? Вы же в воздухе фрицам дорогу не уступаете?
- закричала в ответ Шура.
     Ее щеки залил румянец, глаза  горели, на верхней губе выступили росинки
пота.  Видно  было,  что  и сама  переволновалась,  но признаться в этом  не
хотела.

     ПОДВИГ КАПИТАНА ШИРЯЕВА


     Немецко-фашистское командование планировало выход к  Волге одновременно
в  районе  Сталинграда и Астрахани. Поэтому  захвату  города  в  устье  реки
придавалось особое значение. Наступил сентябрь, стояла жаркая, сухая погода,
ничем не  предвещавшая близкой  осени. В начале  сентября  1942  года  нашим
войскам  удалось  остановить   наступление   противника  в  районе  Халхуты,
километрах  в  150-ти от Астрахани. На смену обескровленным частям воздушных
десантников сюда была  переброшена 28-я армия, пополненная местными жителями
-  рабочими, крестьянами, рыбаками. Кстати,  эта армия прошла  затем славный
боевой  путь и участвовала  в  освобождении Украины,  в  штурме Берлина. Два
полка  нашей дивизии  продолжали штурмовые  удары  по живой силе  и  технике
противника. В один из  первых дней сентября, утром, мы нанесли девяткой удар
по колонне вражеских танков и автомашин на дороге между Уттой и Халхутой. До
этого нам еще не приходилось  встречаться с фашистскими истребителями. Такое
"везение" долго, конечно, продолжаться не могло, наши штурмовики гитлеровцам
доставляли  немало хлопот.  И те стали  плотнее  прикрывать  с воздуха  свои
наземные войска. Мы постоянно готовились к встрече с "мессерами", изучали их
повадки, меняли маршрут  и  профиль своего полета, на цель выходили с разных
направлений.  Чтобы  не привести  фашистов  на  свой аэродром,  вначале наши
летчики совершали посадку  на других  аэродромах, уже известных  противнику.
Вот и на  этот  раз  на  обратном  маршруте  сели на  центральном  аэродроме
Астрахани. На стоянке ко мне подошел капитан Ширяев. Молча выслушал  доклад,
предложил  закурить.  После  базарного самосада, от которого в горле  словно
кошки  скребли,  душистый  табачок  "Любительский"  - одно удовольствие.  Мы
свернули  самокрутки,  отошли   подальше   от  самолетов,  которые  механики
дозаправляли топливом. Легкий аромат курева успокаивал нервы.
     - Обретают  ребята крылья,  -  кивнул  в  сторону  летчиков  Ширяев.  -
По-настоящему  боевым летчик становится после девяти-десяти вылетов. Сегодня
хорошо поработали. И живой силы намолотили немало.
     Некоторое время мы молчали. Я думал над словами командира. Ширяев верно
заметил: в  первых вылетах как ни старайся, все равно  что-нибудь  упустишь.
Потому что  весь в  напряжении, мышцы как струны, сердце работает, как мотор
на предельных оборотах. Спокойствие и  уверенность обретаются с опытом. И уж
тогда работаешь  без  спешки  и прежнего напряжения,  видишь нужное, делаешь
должное.
     - Сон сегодня видел я какой-то чудной, - прервал молчание Ширяев. - Сел
вроде на подбитой машине  в расположении врага. И знаю, что не выбраться мне
оттуда.  Утро  было такое, как  сейчас, - теплое, спокойное.  Роса на траве,
птички поют. Умирать так не хочется...
     В  тоне  Ширяева  было что-то  такое, что  заставило  меня  внимательно
взглянуть на  него. На губах командира  застыла полуулыбка, взгляд устремлен
куда-то вдаль.  Что-то беспокоило Всеволода Александровича. Может, что долго
нет писем от жены? Вот  уже почти год, как  проводил он семью в Кисловодск к
родственникам жены. Когда мы ехали  поездом  из Кропоткина,  Ширяев дал жене
телеграмму, чтобы  встретила в  Минеральных  Водах.  Жена двое  суток  ждала
эшелона,  потеряла  всякую  надежду  на встречу и возвратилась  с  дочерью в
Кисловодск. А через час пришел наш эшелон.  Потом Ширяев хотел забрать семью
к месту нашего  формирования,  выписал  необходимые документы.  Но  снова не
повезло:  выехать жена не успела, все дороги были забиты  войсками, военными
грузами, беженцами. Сейчас на Северном Кавказе враг,  он ползет на перевалы.
Тяжело Ширяеву слышать об этом.
     - Сон, конечно, чепуха, -  капитан словно устыдился своего  рассказа. -
Так, привязалось что-то...
     После обеда  все собрались в шалаше на берегу Болды в ожидании задания.
Разморенные жарой, летчики скупо обменивались словами. Незаметно  для себя я
вздремнул. Спохватился  от  рокота моторов. Выскочил из  шалаша  -  на взлет
пошла  шестерка  самолетов.  Охватила досада - почему без меня? До  этого  я
участвовал  во  всех  боевых  вылетах. Подошел  комиссар Сатаев.  Увидев мое
смятение, сказал:
     -  Командир решил выполнить задание  шестеркой.  Твое  звено в резерве.
Отдыхай, пока нет команды.
     Впервые  я остался на земле, когда товарищи в воздухе.  Мысленно иду  с
шестеркой по маршруту, отмечаю ориентиры, по времени определяю момент выхода
на цель. Через  несколько  минут  "ложусь" на обратный маршрут.  Теперь надо
ждать  появления  в  небе знакомых  очертаний самолетов. Томительно  тянутся
минуты. Нет, ждать  на земле куда  хуже, чем  самому лететь. На  пути  домой
самолет  легкий, летишь на  бреющем, рядом  чувствуешь крыло боевого  друга,
видишь его довольную улыбку. Взглядом он просит проверить, нет ли пробоин на
его  самолете.  Если  есть  -  подсчитываешь, показываешь на  пальцах. Нет -
поднимешь  большой  палец:  все в  порядке!  Ничем не измеримо  это  чувство
фронтового  братства,  священного  воинского товарищества. Оно  не в  добрых
словах,  а в славных поступках. Знаешь: если понадобится, ты прикроешь собой
друга, окажешься сам в беде - придут на помощь.
     После посадки  летчики  спешат к машине командира. Возбужденные голоса,
мокрые  шлемы в руках,  выразительными жестами ребята показывают проделанные
маневры.  Сердце  наполняет  волнующая  радость:  боевое  задание  выполнено
успешно. Сегодня  я лишен всего этого. Смотрю на часы, до возвращения группы
остается  минут  пять. Поднимаюсь на  крыло  самолета, чтобы  раньше увидеть
возвращающихся  товарищей.  Прошло пять  минут,  но горизонт  пуст. Аэродром
застыл в тревожной тишине. Только слышно, как мой механик Миша Сурин возится
под  крылом,  звякает  ключами   и  отвертками,  пересчитывает  инструменты.
Известно, что инструмент для механика, да еще в трудном сорок втором году, -
это как боезапас для солдата.
     - Как там, не видно? - слышу из-под плоскости.
     В голосе - нескрываемое волнение.  Мы знаем, как переживают за летчиков
механики,  как светятся радостью их  лица, когда командир возвращается жив и
невредим. Наконец кто-то закричал; "Идет!" И в этот момент я увидел одинокий
самолет,  появившийся  совсем не  там,  откуда его ожидали. "Ил" низко летел
вдоль  границы  аэродрома.  Он  был весь в лохмотьях, вдоль  фюзеляжа  поток
воздуха трепал рваные полосы, все тело самолета пестрело пробоинами. Летчик,
не делая  привычного  выскока на высоту, выпустил шасси и закрылки.  Самолет
тяжело  присел  после приземления  и  покатился.  Уже выключен мотор  и винт
замедлил движение, а самолет все катится и катится.
     - Тормози, тормози! - кричу, словно меня может услышать летчик.
     Теперь  уже видно - это  напарник капитана  Ширяева Саша Карпов.  Что с
ним? Может, не работают тормоза? Хватит ли посадочной полосы? Наконец летчик
"дал ногу", развернул самолет. Скатившись с посадочной полосы, "ил" замер. К
самолету  уже мчится  машина Шуры  Желтовой  с Савичевым на  подножке, бегут
механики. Над аэродромом появились еще три самолета. Но двух все нет. Карпов
с трудом поднялся с  сиденья. Он говорит, еле  ворочая языком, на подбородке
запеклась струйка крови - видно, царапнуло мелким осколком:
     - Командир погиб...
     Он не может  рассказывать, он весь еще  там, над  полем боя.  Досадливо
махнув  рукой, вытирает  слезу и отворачивается. Карпова  окружили  летчики,
повели к автомашине. По дороге  на КП он  немного  пришел в себя  и сообщил:
зенитки над целью подбили  самолет Ширяева. Вначале  он пытался  скольжением
сбить пламя, а потом направил горящую машину в гущу вражеской техники... При
отходе от цели "илы"  были атакованы "мессерами". Миша Польшов тоже подбит и
сел на вынужденную на своей территории. Так капитан Ширяев повторил огненный
таран экипажа капитана Гастелло, свершенный на четвертый день войны.
     Подвиг  нашего  командира  эскадрильи стал венцом  его  славной  жизни.
Летчик-коммунист  Всеволод  Александрович Ширяев  навсегда  остался для  нас
образцом  в  выполнении  воинского  долга,  примером  мужества  и отваги. На
аэродроме  зияли, словно пустые  глазницы, две стоянки без самолетов. Летний
волжский  ветерок покачивал пожухлые ветки ненужной теперь маскировки, сухие
листья словно шептали: "уш-ли... уш-ли..."
     Позже  нам  стало известно:  раненого лейтенанта Полынова  доставили  в
лазарет. Под вечер, когда  насмотревшееся смертей солнце устало скатилось за
горизонт, в полку состоялся  митинг. Открыл  его заместитель командира полка
капитан  Калябин.  Слово  взял  комиссар Поваляев.  Взволнованно, с болью  в
сердце  говорил  Алексей  Иванович.  После  него  выступил  командир  второй
эскадрильи старший лейтенант И. И. Мартынов, вместе с которым Ширяев начинал
летную службу. Иван Иванович рассказал о  совместных боевых вылетах во время
советско-финляндского конфликта,  о Ширяеве как  умелом командире,  отважном
летчике и славном товарище.  Выступил  Саша Карпов,  видевший  подвиг своего
командира.  Он  предложил ходатайствовать  о посмертном присвоении  капитану
Ширяеву звания Героя Советского Союза. Капитану В. А. Ширяеву посмертно было
присвоено  звание  Героя  Советского  Союза, а его имя навечно  зачислено  в
списки первой эскадрильи.

     ЛЕТЧИКУ НУЖЕН ЩИТ


     Тяжело пережили мы  первые  потери. Особенно потрясла  гибель  любимого
командира.  Трудно было смириться с тем,  что одной  из  первых  жертв  стал
капитан Ширяев. Он был самым опытным из нас, служил нам примером, был  нашей
опорой. На  фронте  вера  в командира  значит  очень  много, а ему мы верили
безгранично.  И  вот  теперь остались  без  вожака.  Правда, был  у  нас еще
заместитель командира эскадрильи, которому по должности  положено возглавить
подразделение. Но чувствовалось,  что это  человек другого  склада: держался
особняком., в  сторонке,  чересчур осторожничал.  Такие  люди  обычно боятся
риска, ответственности. Словом, Ширяева он заменить нам не мог. Были у нас и
другие сложности. Самая большая из них заключалась в  том, что гитлеровцы на
наше направление подбросили истребители. У нас же против них не было защиты.
     Самолет  Ил-2  имел  мощное  вооружение,  был удивительно вынослив.  Но
наряду с  этим  у  него  был и  ряд  недостатков,  например, малый  диапазон
скоростей -  около ста пятидесяти  километров  в  час. Это затрудняло  догон
группы отставшими. Еще  хуже, если попадался ведущий, который думал только о
себе. А такие ведущие встречались. Они придерживались принципа: "Хочешь жить
-  держись в строю!" Но  ведь в бою могло случиться всякое, иной ведомый  не
успевал занять  свое место  и отставал от строя. Тогда ему приходилось туго.
Другим серьезным недостатком  Ил-2  было то, что он одноместный и совершенно
не  защищен с хвоста. Летчик-штурмовик выступает  один  во всех ролях:  он и
пилот, и навигатор, и  стрелок,  и  бомбардир. В районе цели обычно  столько
дел, что трудно за  всем уследить. В то же время  у летчика был плохой обзор
задней  полусферы  -   неизбежное  зло,  с   которым  приходилось  мириться.
Невозможно одновременно создать  отличный обзор и защитить  летчика  броней.
Летчику нужны были  дополнительные глаза,  то  есть второй член экипажа.  На
других участках  фронта штурмовиков прикрывали истребители. У нас же  такого
прикрытия не было, истребители нужны были под Сталинградом.
     Решили охрану вести собственными силами.  Два "ила" без бомб  ставились
на  флангах  группы с  задачей  -  следить  за  воздухом  и  отражать  атаки
истребителей противника. Для лучшего обзора летчики часто  менялись местами:
правый над группой  переходил  на левый  фланг, а  левый  - на правый снизу,
вроде  крутили поперечное  кольцо, через которое проходила группа. В  первом
вылете задачу прикрытия выполняли Сережа Вшивцев и я. Истребители противника
в воздухе не встретились. Но мы убедились - так охранять можно, хотя  способ
этот  "дороговат": во-первых, два самолета не участвовали в  нанесении удара
по цели; во-вторых -  повышенный режим  маневра  связан  с большим  расходом
горючего. Обычно после  такого  полета летчик вылезал из кабины с мокрой  от
пота гимнастеркой. Опыт с собственным  прикрытием убеждал, что такое решение
годится всего лишь как временная мера.
     Выход  из  положения  нашли оружейники полка.  Инженеры  по  вооружению
Иконников,  Кропанев и механик сержант  Сычев установили  за кабиной летчика
пулемет.  Для  размещения стрелка  и  пулемета  использовали люк,  прикрытый
съемным  дюралевым  листом. Этим  люком мы  и  раньше  не  раз пользовались,
перевозя   механиков  при  перебазировании.  Сначала  задние  пулеметы  были
установлены всего на двух "илах". Первые  два боевых вылета прошли спокойно:
вражеские истребители  в  районе цели не  появлялись.  Но наши новые стрелки
инженер  Иконников  и механик  Сычев  не потеряли  даром время:  обкатались,
кое-что приладили, доделали.  Боевое крещение  это изобретение  получило  во
время третьего  вылета. Пара  "мессеров"  решила атаковать  нашу  группу при
отходе  от цели. Уверенно  и  нахально, без  мер  предосторожности  заходили
гитлеровцы на крайние, фланговые самолеты. Уже было известно, что фашистские
истребители атакуют  наверняка,  открывают  огонь с  короткой дистанции. Так
было и на  этот раз. Но наши стрелки, подпустив противника  довольно близко,
открыли  первыми  огонь.  Результат  оказался  поразительным.  "Мессер",  по
которому  стрелял  инженер Иконников,  перевернулся на спину  и  врезался  в
землю.  Второй, прошитый  пулеметной трассой  сержанта Сычева,  не сделав ни
одного выстрела, отвалил в  сторону  и, дымясь, пошел на снижение.  На земле
летчики радостно качали первых воздушных стрелков.
     Впоследствии они были награждены орденами: Иконников  - орденом Красной
Звезды,  Сычев  - орденом Отечественной  войны  II  степени.  Обескураженные
новинкой  в  вооружении советских штурмовиков, вражеские истребители  уже не
осмеливались действовать  так  нагло,  как раньше. Теперь  они  держались на
почтительном расстоянии  и атаковали  с опаской. В  октябре на нашем участке
фронта  создалась   небольшая   пауза  между   боями.   Командование  решило
воспользоваться ею для тренировки летчиков в искусстве бомбометания. Штурман
дивизии подыскал в междуречье площадку-полигон,  оборудовал макеты  целей. В
течение дня  на  двух самолетах, тренировочный  полет совершили все летчики.
Этот день мне запомнился одним случаем, о котором  стоит рассказать. У нас в
полку проходили стажировку курсанты авиационного технического  училища. Один
из них настойчиво просил разрешения слетать со мной.
     - Товарищ младший лейтенант,  я еще  в  воздухе  не  был,  -  жаловался
курсант. - Какой же из меня авиатор, если небо только с земли вижу?
     Законы летной службы строгие, в наставлении по производству полетов они
расписаны по параграфам.  Один из  них запрещал летчику  брать в полет  лица
нелетного состава. Поэтому я ответил курсанту:
     - Наставление изучали? Вот и просите разрешения у командира полка.
     Ушел курсант-стажер недовольный. Он хорошо знал, что командир полка  не
даст разрешения на полет. Передо мной над полигоном летал  Сергей Вшивцев. Я
должен был лететь на этом же самолете. Спрашиваю Сергея:
     - Как машина?
     - Нормально, - успокоил Сергей.
     Дело в том, что при серийном производстве каждый самолет все-таки имеет
свои  особенности, как  бы свой  характер. Летчики изучают эти  особенности,
привыкают к  машине, как к  живому существу.  Взлетали мы  в паре с Михаилом
Полыновым. Уже на взлете при отрыве от  земли я почувствовал:  "ил" неохотно
слушается руля  высоты, тяжеловато поднимает хвост. "Вот тебе и "нормально",
-  вспомнил  слова Сергея. На полигоне разошлись по одному  и начали бомбить
цели. Мне  давно  хотелось  проверить, какие  смогу  выдержать  максимальные
перегрузки,  чтобы  знать  свой предел  в  бою.  Ведь  во  время боя  не  до
экспериментов. Я  сделал  до  десяти заходов  с  пикированием  и последующим
набором высоты боевым разворотом. Ждал, когда в "глазах потемнеет", но так и
не дождался.  Закончив  тренировку, убедился:  в  боевой обстановке  выдержу
любой маневр.  С полигона  возвращались парой.  Планируя  на  посадку, снова
почувствовал  какую-то необычность  в  поведении  машины: она  сильнее  моей
кабрировала, т.  е. поднимала нос. Подумалось: до чего  же  бывает  заметным
различие в "характере" самолетов. Надо быть внимательнее на посадке. Уже  на
земле Миша Полынов спросил: .
     - Кто с тобой летал?
     - Как кто? Ты, - не понял вопроса я.
     -  Да нет,  в  самолете,  -  пояснил Полынов. -  Когда возвращались,  я
заметил, будто кто-то голову высовывал из люка.
     - Разыгрываешь, - отмахнулся я.
     Миша  тоже засомневался: не  показалось ли? Мы ушли на  КП  доложить  о
выполнении  полета  и узнать о результатах бомбометания. И  все-таки Полынов
был  прав,  на  моем   самолете  был   обнаружен   "заяц".   Оказалось,  что
курсант-стажер, которому я отказал  в полете,  принял очень  рискованное для
себя  и летчика решение. Перед вылетом он залез через люк, который находится
за  кабиной летчика, в  фюзеляж и притаился. Что  было  потом,  читателю уже
известно. На обратном пути  еле  живой  курсант действительно выглядывал  из
люка. А  после  посадки минут  сорок отлеживался в  самолете,  не  имея  сил
выбраться оттуда.
     Вечером будущий техник поделился  впечатлениями от полета.  Вначале  он
чувствовал себя хорошо,  хотя и было  неудобно,  мешали жесткие  конструкции
машины.  Они-то во время  моих пикирований и резких  выводов и  набили  бока
самовольному пассажиру. От перегрузок у него не раз темнело в глазах, он уже
думал  - все, кончилась  жизнь. Порвал на себе майку, чтобы заткнуть уши  от
рева мотора. Горе-пассажир заверил слушателей, что теперь, убедившись, каков
труд летчика,  больше никогда  не  сядет  в самолет.  Этот  случай  доставил
ребятам  в  полку  немало  веселых минут. Вскоре курсант-стажер  вернулся  в
училище доучиваться, а в полку нет-нет да и вспомнят, как Пальмов на полигон
"зайца" возил.
     Фронт   по-прежнему   стоял  в  Халхуте.  Однажды  штурмовики  получили
необычное задание - выявлять и уничтожать... пожарные машины врага. Из штаба
дивизии передали - это цель  э 1. Вначале  летчики не совсем понимали  смысл
такого задания -  для нас всегда  главной  целью  были танки  противника, Но
потом все  выяснилось.  Оказавшись  в безводной калмыцкой  степи,  вдали  от
колодцев,  противник стал возить  пресную воду  за сотни километров.  Стояла
сухая осень, в войсках вода  была нужна не  только для полевых кухонь,  но и
для техники. Вначале обе стороны пользовались колодцем на нейтральной полосе
и ночами вычерпывали из него воду до  дна. Потом за  колодец пошла война,  и
гитлеровцам  пришлось искать иной  выход. Так появились  пожарные водовозки.
Несколько таких водовозок мы уничтожили во время вылетов.
     Ночи  стали  длиннее,  раньше начало смеркаться. У  летчиков  появилось
больше свободного времени. После ужина мы подолгу  задерживались за столами.
Давно  убрана  посуда,  ушли  официантки,  а  мы  сидим,  толкуем о полетах,
обсуждаем сводки  Совинформбюро, обмениваемся  новостями  из  дому.  Нередко
такой  вот неопределенный,  обо  всем понемногу  разговор принимал  целевой,
острый характер. "Именинником" одного из таких вечеров стал летчик  Вениамин
Шашмурин. Веню  я  знал  по училищу  как активного участника  художественной
самодеятельности.  Курсант  Шашмурин   имел  мягкий,  застенчивый  характер,
обладал музыкальными способностями, хорошо пел. Друзья в шутку прозвали Веню
"интеллигентом".  В боевой  работе лейтенанту  Шашмурину  с самого начала не
повезло: где-то на  пятом или  шестом  вылете его самолет  подожгли зенитки.
Летчик сумел выпрыгнуть с  парашютом,  но у него обгорели руки и подбородок.
После выздоровления летчик  снова стал  летать. Однажды, прилетев с  боевого
задания, Шашмурин привез бомбы обратно. Очевидно, забыл сбросить. Такой грех
случался и с другими:  то не хватило времени, то по  неопытности. Но  летчик
учитывал  оплошность и больше ее  не  повторял.  А  здесь  - дважды  подряд!
Летчики  понимали  - Вениамин  переживает  кризисный момент, он не чувствует
прежней  смелости  и  уверенности в полете  на боевое  задание. Значит, надо
встряхнуть парня. Это помогает. Но как?
     -  Ты же  знаешь, что враг рвется к  Волге. Что он  топчет  нашу родную
землю, - обратился к  Шашмурину командир второй эскадрильи старший лейтенант
Мартынов.
     - Что каждый наш вылет  - это труд многих людей, - добавил Павел Карпов
(в  полку было два Карпова: Александр - в первой,  нашей эскадрилье, Павел -
во второй).
     - Скажи, почему  привозишь бомбы обратно?  Фашистов  жалеешь? - в  упор
спрашивал Сергей Вшивцев.
     При  слабом свете чадящей гильзы было видно, как  от этих слов Шашмурин
весь напрягся, опустил голову. Друзья сознавали всю тяжесть своих обвинений,
но и понимали их необходимость.
     - Нашей пехоте сейчас ох как тяжело!  А тем,  кто  защищает Сталинград?
Они  от каждого из нас ждут  помощи! А  ты? -  летчик на  том конце стола  с
досадой махнул рукой.
     Слова, будто камни, летели в  сторону Вениамина. Упреки командира, даже
наказание перенести  легче, чем слушать обвинения товарищей. Ведь  завтра  с
ними идти в бой.  Мы не ждали от  Шашмурина каких-то заверений или обещаний.
Просто высказали  все, что думали  о нем,  и разошлись. Жаль  было оставлять
товарища одного, но  так нужно. Некоторое время летчик ходил сам не  свой. У
нас  появилось опасение,  как бы  его переживания  не отразились  на полете.
Поэтому  перед  вылетом  на  задания  каждый старался  подбодрить  товарища,
сказать ему теплое слово. Мы  летали на штурмовку переднего края противника,
пришлось  находиться  под  огнем  зениток.  В бою  Вениамин  смело  атаковал
противника, грамотно действовал над полем боя. Возвратились все целы и почти
невредимы.  По  традиции  летчики  собрались  в  кружок  и начали  оживленно
комментировать  вылет. Вениамин широко  улыбался, активно обсуждая перипетии
боя. Кризис миновал! Все были рады этому.
     В последующих боях Вениамин Шашмурин воевал отважно, не  раз отличался,
был награжден. В конце  1943 года он  погиб в боях за  Мелитополь, оставив в
памяти однополчан доброе имя  отважного летчика. К сожалению, бывало и  так,
что  "кризис" становился хроническим и бороться с ним было нелегко. Особенно
если  летчик занимал  руководящую  должность и  нельзя было  воспользоваться
правом на строгий товарищеский разговор.
     Примерно  такая  ситуация сложилась с принявшим нашу эскадрилью  бывшим
заместителем  капитана Ширяева. По  сути,  это  был неплохой человек. Он был
старше нас по  возрасту и имел боевой опыт. Грудь его украшал орден Красного
Знамени - свидетельство прошлых  славных  дел.  Но  после  первых,  особенно
тяжелых  вылетов  на  штурмовку  мы заметили:  наш старший  товарищ летает с
излишней осторожностью, боится риска,  часто старается действовать  один. На
этот  счет у летчиков были разные мнения. Одни считали заместителя командира
эскадрильи "себе на  уме", другие  стали опасаться ходить с ним на  задания.
Было  непонятно -  то  ли  такой  уж  у  него характер, то  ли он переживает
затянувшийся кризис. Как бы там  ни было, но более  достойной кандидатуры на
должность комэска не нашли, и заместитель стал командиром эскадрильи. Однако
и став  комэском, летчик не изменил своего поведения. Однажды он возвратился
с  задания  с  бомбами  и скрыл  это. В  другой  раз,  уходя  от  цели после
штурмовки, нырнул в облако, оставив на  произвол  судьбы  молодых ведомых. В
полку заговорили об этом  с возмущением. На  войне самое страшное - потерять
доверие товарищей, боевых друзей.  В один из  тех тревожных  для  эскадрильи
дней комиссар Сатаев пригласил меня  к командиру  полка. В землянке собрался
командный состав части. Майор Еськов, поздоровавшись, осмотрел меня с ног до
головы, словно видел впервые, потом тоном приказа объявил:
     -   Товарищ  лейтенант   Пальмов!  Вы  назначаетесь  командиром  первой
эскадрильи...
     Этого я не ожидал. Решил отказаться.  Но пока собирался ответить, майор
Еськов  перешел к другим  делам. А меня мучили  сомнения. Ведь эскадрилья  -
основное   подразделение  в   авиации,   способное   самостоятельно   решать
тактические  задачи.   Три  звена,  девять  самолетов.  Командир  эскадрильи
отвечает за  выбор цели для атаки, за точность  удара  по врагу,  за оборону
группы в воздухе, за возвращение на свой аэродром.  Он увлекает в бой личным
примером. "Делай, как я" - вот его девиз. Недаром командир в полете - всегда
ведущий, его подчиненные - ведомые. Вспомнился случай двухмесячной давности,
еще  в запасном полку. Мое  звено выполняло полет по маршруту с  последующим
бомбометанием  и  стрельбой на полигоне.  Маршрут незнакомый,  вокруг  голая
степь, ориентиров почти  никаких.  Вылетели без шлемофонов, поэтому связь  в
группе была чисто зрительная. Перед вылетом я объявил:
     -  Если у  меня возникнут сомнения  в ориентировке,  покачаю с крыла на
крыло. Кто уверен - выходи вперед и веди дальше.
     Опасался  не  за  командирский  авторитет,  а  за  безопасность  звена.
Действительно, на одном из отрезков маршрута вкралось сомнение: правильно ли
веду группу?  Качнул крылом.  И сразу правый ведомый рванулся вперед,  бодро
повел  группу.  Потом вдруг  сделал доворот  в  мою сторону,  и  я  оказался
впереди,  а он  быстро занял свое прежнее место. Давай,  мол, командир, бери
ответственность на себя, восстанавливай ориентировку. Хорошо, что впереди по
курсу была Волга. После полета капитан Ширяев тогда спросил:
     - Где это вы так долго ходили?
     Я откровенно обо всем рассказал. Капитан заметил:
     - Вы  получили  хороший  урок.  Командир  всегда  должен помнить  -  он
единолично отвечает за группу.
     Тогда  было  звено,  сейчас -  эскадрилья.  Справлюсь ли? Сатаев словно
прочитал мои мысли. Выйдя из землянки, взял за локоть:
     - Ничего, Василь, не теряйся. Наследство у тебя хорошее. Мы с Савичевым
возьмем на себя заботы земные. А твое дело - летная и боевая работа.
     В  тот  момент  мне  очень  нужна  была  дружеская поддержка.  От  слов
комиссара  на  душе сразу  стало спокойнее. Приказ есть приказ,  и его  надо
выполнять как можно лучше. А вскоре наступил мой главный экзамен.
     19  ноября  1942  года началось  мощное наступление советских войск под
Сталинградом.  В  этот  день  части  Юго-Западного  фронта  почти  полностью
подавили оборону гитлеровцев и прорвали фронт на семи участках. На следующий
день перешли  в наступление войска Сталинградского фронта, в состав которого
вошли  части  и соединения 51, 57 и 64-й  общевойсковых армий  и  нашей  8-й
воздушной армии. Вражеская оборона  была прорвана по  всей глубине. Развивая
наступление,  наши  войска  окружили  в междуречье  Волги и  Дона 6-ю  армию
Паулюса и часть соединений 4-й танковой армии противника. Мы, конечно, ждали
наступления,   но   не  знали,   что   19  ноября  войдет  в  историю  столь
знаменательной датой, станет началом коренного перелома во всем  ходе второй
мировой войны.
     Утром 20 ноября  в  нашем штурмовом полку, находившемся на южном фланге
Сталинградского  фронта,  состоялся  митинг, на котором  был зачитан  приказ
командующего фронтом.  Суть его  сводилась  к следующему:  советские  войска
сумели отстоять Сталинград, а теперь должны отбросить врага далеко от Волги.
20  ноября  нашей  эскадрилье  предстояло нанести удар  по высоте  в  районе
Халхуты. Майор Еськов вызвал  на КП  меня и моего предшественника,  старшего
лейтенанта. Тот уже знал о моем назначении командиром эскадрильи и отнесся к
этому чуть ли не с облегчением. И поэтому был удивлен,  когда командир полка
назначил его ведущим группы, а меня - заместителем.  В  этом был свой резон.
Задача  предстояла  очень  серьезная и ответственная:  не так просто найти в
степи  высотку, окруженную нашими  войсками. И, конечно, лучше  с этим делом
справится летчик с большим опытом.
     - За  десять километров до  цели, -  майор Еськов  указал  на  карте, -
получите разрешение с земли на штурмовку.  Сигнал -  белое полотнище. Задача
ясна?
     Вопрос относился к двоим, и мы ответили:
     - Так точно!
     Возвращаясь в эскадрилью, старший лейтенант предупредил:
     -  Если  буду  сомневаться в  ориентировке, качну  крылом. Тогда выходи
вперед и веди...
     Что ж, так и я поступал, дело привычное. Правда, несколько смущали наши
взаимоотношения.  Однако на войне главное  -  боевое задание. И  я  поспешно
ответил:
     - Понял. Нам бы только поточнее выйти на цель.
     Полет проходил по намеченному  маршруту, спокойно. В условленном  месте
мы увидели  белое  полотнище -  разрешение  следовать на цель.  Теперь самое
трудное  -  обнаружить высоту. Но  что это? Ведущий  делает разворот  влево,
машет с крыла на крыло и уступает дорогу.  Что случилось? Однако раздумывать
некогда.  Как  назло,  облачность становится  ниже, прямо  над  нами свисают
рваные лохмотья  облаков. Высота полета - 400 метров, навстречу мчится голая
осенняя степь. Где же злополучная высотка? За спиной ощущаю мощь всей группы
"илов". В каждом из них летчик ждет моей команды,  следит за моим самолетом.
Доворот  влево.  Ага,  вот  она!  Зенитки  открывают  заградительный  огонь,
маневрировать некогда, глаза  ищут  цель.  Снимаю  оружие с  предохранителя,
включаю сбрасыватели  бомб  и  эрэсов.  На  пологом пикировании  веду  огонь
реактивными снарядами, сбрасываю  бомбы.  Всматриваться в  разрывы  некогда,
почти рядом земля, мой маневр повторяют  остальные штурмовики. Не задеть  бы
нашу пехоту, которая окружила высоту и ждет команды на атаку. Развернувшись,
делаем повторный заход,  ныряем прямо из-под облаков. Видно, как  вздыбилась
высота,  как бомбы и снаряды разворотили траншеи, обнажили бревна блиндажей.
Хорошо! Теперь еще раз пройтись эрэсами, ударить  из пушек. Справа,  слева и
впереди   мелькают  красные   шары  зенитных  снарядов  "эрликонов".  Голова
крутится,  как на  шарнирах. Никакому прибору  не учесть  все  те мгновенные
действия, которые производит  летчик над полем боя! Он  обязан видеть все: и
цель,  и  землю,  и  товарищей,  да  вдобавок  следить  за  воздухом,  чтобы
своевременно обнаружить истребители  противника. На выходе  из атаки услышал
звонкий удар по мотору. Что это, снаряд? Как броня? Выдержала? Бросаю взгляд
на  приборную  доску.  Вода,  масло,  топливо   в  норме.  Еще  заход,   еще
стремительная  атака.  Вот  теперь, матушка-пехота, бери высоту!  Авиация на
совесть сделала свое дело.  От цели ухожу на бреющем.  Делаю "змейку", чтобы
догнали ведомые.  Летчики пристраиваются  один за другим. Не считая, вижу  -
все в  строю. Охватывает  чувство радости и  облегчения:  выполнено  трудное
самостоятельное  задание! Но тут же одергиваю себя:  подожди радоваться! Вот
когда сядем на  своем аэродроме,  тогда  дашь волю чувствам. Глаза  все чаще
скользят по приборам: давление масла немного меньше нормы, температура  воды
110o. Многовато для осенней поры. Открываю  заслонки  радиаторов,
уменьшаю наддув.  Только  сейчас заметил  в правом  крыле пробоину с  кулак.
Значит,  угодили  не только по мотору.  Быстрее бы  добраться  до аэродрома,
сбросить  запотевший  шлем, снять  парашют,  расправить  ноги и плечи.  Надо
обсудить с Сатаевым некоторые вопросы жизни эскадрильи.
     Знаю - не без участия комиссара предложена моя кандидатура на должность
командира. О ведущем и его "маневре" перед выходом на цель говорить не буду.
Может, сам объяснит свое поведение? Главное - экзамен сдан. Интересно, будет
ли встречать смуглянка Шура Желтова, наш боевой  водитель полуторки? Когда в
полет  провожала, ребята зубы скалили: "Вася,  а Шура-то в тебя влюбилась! А
ты вроде и не замечаешь".  Нет, все вижу и  замечаю, но теперь  я - командир
эскадрильи,  у  всех на виду. Что-то  "сухо"  работает  мотор.  Из патрубков
вырывается  красное пламя. Давление  масла  упало  до одной  атмосферы,  его
температура -  115o, воды - 120o. Это  - предел! Мотор
начинает работать с перебоями, не  тянет. Тревожно смотрю  на землю, есть ли
возможность  сесть.  Рядом с дорогой вижу  ровную площадку.  Медлить нельзя,
мотор вот-вот совсем заглохнет. Выпускаю шасси, иду с выключенным мотором на
снижение. Всем  телом  чувствую  землю, каждую  секунду  жду неприятности на
пробеге:  ямы, окопы, воронки. Но все обошлось, самолет остановился. Ведомые
делают надо мной круг, машу им планшетом  из  кабины: все в  порядке!  Какая
удивительная тишина!  Степной ветерок врывается в горячую  кабину  и немного
охлаждает разгоряченное  лицо. Первым делом надо осмотреть  машину.  В броне
капота нахожу дыру, очевидно, пробитую большим осколком разорвавшегося рядом
снаряда.  Пробиты  масляные  и  водяные трубопроводы.  На плоскостях,  кроме
пробоин,  несколько  вмятин  и зазубрин. Да, досталось тебе, "семерочка"! Но
спасибо, вынесла с поля боя!  Снимаю радиопередатчик (у летчиков по-прежнему
нет  шлемофонов,  и  мы  не  можем  воспользоваться  радиосвязью),  парашют,
бортпаек.  Жду. Знаю, в полку уже принимают меры для моего спасения. Пока  в
небе тихо. Но вот ухо уловило стрекот По-2. Так и есть - у самой земли  жмет
на всех газах "кукурузник". Но почему он идет с запада? Заметив меня, летчик
делает круг и  садится. В передней кабине  нашего полкового  По-2 вижу моего
сокурсника  по училищу  Павла Пяташова. В задней кабине незнакомый командир.
Пяташов, не выключая мотора, кричит:
     - Давай быстрей в кабину!
     Показываю на "ил": а с ним как?
     - Не  знаю,  -  пожимает плечами  Павел.  -  Лечу с задания,  приказали
подобрать тебя.
     Быстро наступала темнота. Жаль  было оставлять в степи боевого  друга с
красной семеркой на  борту.  Он еще должен послужить нашему общему  делу. Но
выхода не было. Да и недолго  он здесь  будет.  Завтра приедут специалисты и
введут его в строй.

     ДРУЗЬЯ УХОДЯТ В БЕССМЕРТИЕ


     Как-то с  очередного задания не  возвратились летчики  Сергей Вшивцев и
Григорий Панкратов. Из прибывших никто толком не мог доложить, что случилось
с "илами". В районе цели свирепствовали зенитки врага, но падавших самолетов
никто   не  видел.  Истребителей   противника   там   не   было.  Оставалось
предположить,  что летчики оторвались от группы.  Вот  уже и вечер, а от них
никакой  вести.  Хорошо,   если   совершили  вынужденную  посадку  на  своей
территории. Тогда к утру  дадут о себе знать. А если они  сели у противника?
Высказываем всевозможные предположения и догадки. Хочется верить, что ребята
остались живы и скоро вернутся.
     Сергей - мой  друг,  у нас установились хорошие  деловые отношения. Как
командир  звена, он  всегда  мог указать  на  мой  командирский промах, дать
дельный  совет.  Мы  часто рисковали жизнью, ходили по острию опасности. Это
закаляло дружбу, делало ее по-мужски строгой и требовательной. Мы не боялись
обидеть  друг друга  правдой, ни разу  не оскорбили сладенькой ложью. Любили
Сергея  и остальные  летчики.  Всегда  улыбчивый,  жизнерадостный,  он  умел
разрядить обстановку веселой  шуткой, с  ним легче было переносить фронтовые
невзгоды  и неудобства.  В голове у меня возникают  все новые  предположения
относительно Сергея.  Последнее время летчики часто жаловались на  "болезнь"
моторов. Например,  летит самолет, а за  ним  - шлейф белого дыма.  Инженеры
вскоре определили,  что  это  результат  преждевременного  выхода  из  строя
поршневых колец.
     За  кольцами  полетел  на  авиационный   завод  начальник  оперативного
отделения дивизии подполковник Смыков.  Для многих  из нас было "открытием",
что  "начопер"  дивизии - летчик, да  еще  и опытный.  Так  состоялось  наше
заочное  знакомство  с  человеком,  который  сыграл  большую  роль  в  нашей
последующей боевой  биографии. Летчики горячо обсуждали "моторную" проблему.
Кроме дымления, жаловались на перебои в  работе моторов,  особенно  в районе
цели,  высказывали  различные предположения  о  причинах,  но  убедительного
объяснения им не находили.
     -  Отработал  над  целью - значит,  все в  порядке, - говорил  в  таких
случаях Панкратов.
     -  А до  аэродрома  на одном самолюбии  дотянешь. Может, с  летчиком  и
случилась та самая беда, на которую он не обращал внимания? Немного позже мы
получили  дополнительные  инструкции об  эксплуатации мотора  АМ-38, которые
полностью его  реабилитировали. Инженеры нам  разъяснили: при несоответствии
оборотов мотора и  наддува  возможна  детонация  горючего  и даже разрушение
двигателя. Все верно! Перед  целью летчики, как правило, увеличивали наддув,
не  меняя оборотов,  что  и  вызывало детонацию.  Когда учли это требование,
жалобы на мотор  прекратились. В тот  день  Сергей Вшивцев в ожидании вылета
наигрывал на баяне, подбирая какую-то мелодию. Она ему не давалась, но такой
уж  был у  Сергея  характер:  он сосредоточенно  перебирал  пуговицы баяна и
разводил мехи. Потом, шумно вздохнув ими, спросил:
     - Полетим или нет?
     Ничего  нет  хуже  ждать и  догонять... Сергею  последние недели  часто
приходилось ждать. Командир полка  назначал  его запасным на случай, если  у
кого-то  не  запустится мотор.  Словно в ответ на вопрос Вшивцева  поступила
команда:  "По  самолетам!" Аэродром  мгновенно  ожил. Выбегая  из  землянок,
летчики на ходу натягивали летные шлемы и  перчатки. Механики  сбрасывали  с
"илов" маскировочные  сети, готовили парашюты.  Ведущие  уточняли с ведомыми
сигналы. В группу вылета я не входил - провожал товарищей  на задание. Когда
самолеты начали выруливать на  старт, оказалось, что у одного не запускается
мотор. Сразу  же к взлетной полосе побежал "ил" Вшивцева, но, видать, Сергей
очень спешил  и не успел застопорить хвостовое колесо.  На  середине разбега
самолет  "повело"  в  сторону,  пришлось   взлет  прекратить.   Это  немного
расстроило Сергея. Врезалось в память его чуть побледневшее лицо.
     ...За ужином официантка  Дуся сразу заметила  - два стула пустые, в том
числе и ее Гриши. Панкратов был  парнем общительным, живым, любил пошутить с
девчатами. Что касается Дуси, то тут чувства намечались глубже и прочнее.  У
девушки  на  глазах  выступили слезы.  Она вопросительно  смотрела  на  нас,
ожидая, что мы  что-нибудь скажем ей. А  мы  уткнулись в тарелки. Утешить ее
пока  было нечем, всех  томила  неизвестность.  Тем временем  командир полка
послал запросы в наземные части, в войска вылетел на По-2 офицер штаба. Лишь
через  несколько  дней,  когда наши войска сбили гитлеровцев с  их позиции в
степи под  Уттой, в район боев выехала  группа механиков. Среди минного поля
они нашли почти невредимый самолет  Сергея  Вшивцева. Летчик  посадил его на
шасси, чудом не  наскочив на мину.  Кабина была залита  кровью. Невдалеке на
сотни метров были разбросаны обломки другого штурмовика.  Удалось установить
-  то  был  самолет Панкратова.  Гриша  посадил  свой самолет,  чтобы спасти
раненого  боевого друга. Но взлететь вместе им не удалось: тяжелый "ильюшин"
с двумя летчиками на взлете наскочил на противотанковую мину.
     На фронте очень многое значил неписаный закон: "Сам погибай, а товарища
выручай". Он утверждал веру в то, что в бою товарищ всегда придет на помощь,
веру  в  святое   воинское   товарищество.   Ярким   примером   товарищеской
взаимовыручки  были  действия  комсомольцев   Сергея   Вшивцева  и  Григория
Панкратова, для которых понятия дружбы, воинской  чести стали законом жизни.
Самолет Сергея удалось вытащить с  минного  поля и восстановить. Он летал до
июля сорок третьего  года. Это был тот редкий случай,  когда самолет пережил
хозяина. На фюзеляже "ила" мы написали: "За летчиков-комсомольцев Вшивцева и
Панкратова!" На другой его стороне: "Смерть немецко-фашистским захватчикам!"
На этой  боевой  машине  летали по очереди.  Когда  я  садился в  самолет  и
прикасался  к ручке  управления, всегда  как бы  ощущал тепло рук Сергея. Мы
сполна отомстили врагам  за смерть боевых друзей. Битва за Сталинград носила
ожесточенный характер.
     В  полосе войск  51-й  армии  противнику  удалось  добиться  численного
превосходства. В начале декабря немецко-фашистские  полчища прорвали оборону
51-й армии и  начали наступать из района  Котельниковского к Сталинграду.  В
это  же время на нашем  астраханском направлении противник, обойдя  открытый
левый фланг 28-й армии, "оседлал" дорогу на Астрахань в  районе Сянцик. Полк
поднят был  по тревоге.  Наши "илы"  взлетали  мелкими  группами и сразу  же
направлялись  в район населенного пункта Сянцик, куда  устремились  фашисты.
Задача  была такая: определить  силы вражеского  механизированного десанта и
нанести по нему удар.
     В степи у дороги на Сянцик была  обнаружена  группа вражеских  танков и
автомашин с  артиллерией. Дав  команду летчикам действовать  самостоятельно,
энергичным  доворотом влево  пикирую  на  основную цель. Сбрасываю бомбы  на
танки и машины. Вижу,  как стремительно атакует пара Александра Карпова. Мне
нравится этот летчик, напористый, инициативный. Действует, как на  полигоне,
после  каждого  захода оставляя на земле  дым и  пламя, уничтоженную технику
врага.  Навстречу нам понеслись красные шары "эрликонов". Вот трасса тянется
прямо  к "илу", который  выходит из  пикирования.  К счастью, мимо.  Засекаю
место,  откуда гитлеровцы ведут огонь, и ловлю орудие в перекрестие прицела.
Но дистанция  пока  велика, шеститонный штурмовик  тяжелым снарядом  несется
вниз. Прямо в лоб - сноп вражеского огня. Ага,  значит, у врага не выдержали
нервы!  Нажимаю  на все  гашетки, и воздухе пересеклись  две  трассы, и  та,
идущая  от  земли, оборвалась. Но в  это  время послышался  звонкий  удар по
мотору. Сразу ошпарило чем-то  горячим,  кабину  заволокло дымом или  паром.
Пожар?  Неужели  конец?  Нет, пока  враг  не уничтожен,  бей его! Не чувство
опасности,  а  злость  охватила  меня.  Может,  именно  этот зенитный расчет
стрелял  по  капитану Ширяеву,  может,  он подбил самолет  Вшивцева? И  там,
откуда взлетали трассы огня, заплясали взрывы пушечных снарядов.
     В  какой-то  миг положение  показалось безвыходным.  И сразу  появилось
решение  пикировать, как Ширяев, до земли. Но в нескольких метрах от  нее  в
кабине  прояснилось. А если еще можно уйти? Резко хватаю ручку управления на
себя. Самолет по инерции глубоко проседает и в каких-нибудь двух-трех метрах
от  земли неохотно начинает  от нее отдаляться.  Еще бы мгновение - и... Как
медленно тянутся секунды  вывода! Мне так хотелось  помочь  самолету быстрее
оторваться от  земли,  что незаметно для  себя даже приподнялся  на сиденье.
Теперь  задача   уйти  подальше  и  осмотреться.  Предполагаю,  что  пробита
водосистема,  поэтому  в  кабине и появился  пар.  За счет  избытка скорости
выскакиваю  метров  на сто пятьдесят. Температура воды  на пределе. Уменьшаю
режим  работы  мотора, подворачиваю  ближе  к дороге. А  из  патрубков  бьют
темно-красные языки  пламени,  вот-вот заклинит мотор.  Внизу, как  глубокие
шрамы, извилистые траншеи, ячейки окопов. Перевалить бы через них да выбрать
место поровнее. Самолет идет, почти касаясь выпущенными колесами брустверов.
Траншеи кончились,  сажусь на шасси. И все  же в конце пробега правое колесо
зарывается в глубокую щель. Выскочил из кабины, осмотрелся. Чья территория -
своя или чужая? Вижу, как  наши "илы" по одному, кто выше, кто ниже,  уходят
домой.  А  командир   их  остался   на   земле.   Дал  команду   действовать
самостоятельно,  а  собрать  группу  некому,  в  спешке перед  вылетом  даже
заместителя  не  назначил.  Передо  мной,  распластав  правое  крыло  и чуть
приподняв левое, лежит мой крылатый боевой друг. Он похож на подбитую птицу,
воткнувшую в землю железный клюв  трехлопастного винта. До слез стало обидно
- снова не повезло, снова подбит...
     Стараюсь  сам себя утешить: во-первых, ты  славно- поработал над целью,
во-вторых, могло  быть хуже, особенно при выводе из пикирования. Значит, еще
повоюем! Севернее, на высотке,  примерно в километре  от самолета, появилось
две фигуры. Свои или чужие? Надо ко всему  быть готовым.  Проверил пистолет,
обоймы. Залез в кабину, снял часы, забрал парашют и отошел к ближнему окопу.
Внезапно   вспомнил:   а  бортпаек?  Снова   полез  в   кабину,  досадуя  на
несобранность. Что  же делать? Ждать  подхода  неизвестных? Или идти  к  ним
навстречу? Выбрал среднее - пошел  по касательной, в сторону дороги.  Быстро
приближались сумерки,  скоро  степь окутает  темнота.  Буду  держать курс на
юго-восток.
     Пройдя метров пятьсот, услышал голоса идущих мне наперерез.
     - Эй, летчик, подожди! Значит, свои!
     Теперь уже различаю шинели, шапки-ушанки, автоматы  на  груди. Один  из
них, лет тридцати, подойдя ближе, сообщил:
     -   Видели  мы  вашу  работу.  Молодцы,  хорошего  фрицам  чесу   дали!
Расколошматили в пух и прах...
     Второй, помоложе, возбужденно заговорил:
     - Это вы на зенитку навалились? Ну, думаем, хана, врежется "горбатый" в
землю! Потом видим: вынырнул из-за высотки, как из-под земли. Мы всей  ротой
следили за вами до самой посадки.
     Это  оказались автоматчики, оседлавшие дорогу на Сянцик.  Командир роты
послал их узнать, что с летчиком, и оказать помощь.
     - Мне бы в полк добраться, в Астрахань, - поделился заботой.
     - Это проще пареной репы, - успокоил тот, что постарше. -  Здесь  часто
ходят машины. Остановим...
     Уже стемнело, когда послышался шум мотора. Шла легковушка. Ее  водитель
не  захотел  останавливаться.  Но  автоматчики  оказались молодцами.  Их  не
смутили даже начальственные угрозы из машины.
     -  У нас приказ - доставить  подбитого  летчика-штурмовика  до Красного
Худука, - объяснил тот, который был постарше.
     - Тогда другое дело, - послышалось ворчливое согласие.  - А то степь да
степь кругом...
     На второй  день  на попутных машинах я прибыл в полк. Горечь пережитого
сразу   смягчилась,  лишь  только  увидел  радостные  лица  друзей,  бегущих
навстречу. Великое дело - фронтовая семья! Сколько неподдельной искренности,
задушевной радости в  их  взглядах, в дружеских похлопываниях  по  плечу,  в
пожатии рук, в оживленных возгласах: "Жив, Пальмов!" - "Целый, без царапин!"
     В полку я не стал рассказывать о пережитом.  Летчиков, которые в каждом
полете рискуют  жизнью,  не  удивишь  сообщением  о  том,  что  в поединке с
зениткой был на волоске от гибели. Техникам и механикам такой рассказ мог бы
показаться бравадой:  вот, мол, как  трудно нам, летчикам!  А  для командира
полка главное,  что ты жив и  снова сможешь идти на задание. На фронте  даже
самое  глубокое потрясение не может длиться долго. Ведь  каждый  новый  день
несет новые события, волнующие и ранящие, тревожные и впечатляющие.
     Потом  фронтовые  будни  совсем  заслонили  пережитое,  отодвинули его,
заполнив  сердце и сознание  новыми  заботами.  Вскоре  мы  получили  приказ
перебазироваться  поближе  к  наступающим войскам. Аэродром Утта,  который в
августе  использовался нами для подскока,  в  конце декабря стал базой  двух
штурмовых полков и одного истребительного. Правда, у истребителей, прибывших
из-под  Сталинграда, было всего несколько самолетов ЛаГГ-3. В первый же день
после  перебазирования  пара  "илов"  из  соседнего  полка  ушла на разведку
вражеского аэродрома под Элистой. Кроме этой пары в  тот день в воздух никто
не поднимался, поэтому ее  вылет был всеми замечен. Говорят, что  у тех, кто
остается на аэродроме, в таких случаях включаются незримые часы. Пока летчик
подходит к цели и выполняет  задание, у  тех, кто ждет  его на земле,  время
идет  ровно.  Потом  начинается  томительное  ожидание  возвращения,  минуты
становятся долгими,  словно  растягиваются,  все  с  нетерпением  следят  за
горизонтом. Так  было  и  на  этот  раз.  Прошли все положенные  сроки  (они
определяются,  прежде  всего,  расходом горючего), а  пары  "илов" все  нет.
Десятки  глаз  с беспокойством  шарили по небосводу.  И  вдруг  стоявший  на
плоскости "ила" механик закричал, показывая рукой:
     - Смотрите, падает!
     К  аэродрому  на  высоте  40  - 50  метров шел самолет. Но  шел  как-то
странно, словно лодка в бушующем море: то  его выносило на гребень волны, то
он  нырял в пучину. "Ил"  задирал нос и лез вверх, потом падал камнем, снова
чудом выравнивался, начинал карабкаться на  невидимую волну. Аэродром замер.
Затаив  дыхание,  все  наблюдали  за раненым штурмовиком,  из  последних сил
державшимся в воздухе.
     Самолет  подошел к границе  аэродрома,  не  выпустив шасси и  закрылки.
Мотор, стрельнув из патрубков пламенем, затих. Угрожающе приближалась земля,
угол  планирования  быстро  уменьшался.  У  посадочного знака  "ил"  чиркнул
лопастью  о землю, плюхнулся  на нее  и, задрав  хвост, начал пахать винтом,
двигаясь вперед. Хвост резко  занесло, потом он ударился хвостовым колесом о
землю, что-то треснуло...
     И наступила тишина. В  сторону старта уже неслись санитарная и пожарная
машины.  На подножке  "санитарки" виднелась крупная  фигура комдива. Он ждал
разведдонесения, но с задания возвратился лишь один летчик. Жив ли еще? Были
случаи,  когда тяжело  раненный летчик  последними  усилиями  воли  совершал
посадку и  тут же  умирал.  Медленно  оседала  пыль. В кабине с  отброшенным
фонарем сидел,  откинувшись на спинку и запрокинув  голову,  лейтенант Захар
Хиталишвили. Лицо залито кровью, глаза закрыты. Когда  летчика освободили от
лямок парашюта, он открыл глаза, прошептал: "Я ничего не вижу...". Как же он
вел самолет, совершал посадку?
     Кто не знал еще по астраханскому аэродрому Захара Хиталишвили?  Это был
высокий  и  худой юноша,  с гибкой, как у  девушки,  талией. На лице  всегда
мягкая улыбка. Говорил он с сильным грузинским акцентом.  В полку его  звали
просто   Хитали.  О   храбрости   и   мастерстве  летчика  ходили   легенды.
Рассказывали, как он винтом штурмовика рубил головы фашистов, как сброшенная
им  бомба  попала  прямо в люк вражеского танка и там взорвалась, как он  на
бреющем выскочил на штаб фашистов и поджег его эрэсами. А на земле Захар был
застенчивым  и  нежным. Возвратившись  в  полк, он как ни  в чем  не  бывало
расхаживал по аэродрому с летчиками-однополчанами, широко улыбался и говорил
собеседнику: "Слушай, кацо!", ласково глядя  на него огромными и удивительно
выразительными глазами. Только сейчас  белки их залиты кровью: в том  полете
полопались  мельчайшие кровеносные сосуды.  Врачи еще долго не разрешали ему
летать. Летчик ругался, смешно выговаривая слова:
     - Пачему  нэлза?  Нэбо  - вижу, друзэй  - вижу, тэ-бя, доктор, -  вижу.
Нэмца тоже увижу.
     Но  врачи были неумолимы, командиры  тоже. Тогда Захар пошел  к  своему
земляку, врачу нашего полка  Карлу Миколаишвили. Он заклинал его кавказскими
горами  и  грузинскими богами помочь  быстрее сесть в самолет. Наш  милейший
"доктор  Карло" возражал  Захару по-грузински,  очевидно, убеждал подождать,
чтобы летчик не ослеп.  Это выводило Захара  из себя, он размахивал руками и
запальчиво кричал:
     - А ишо сын гор! Ишак ты, доктор!
     Лишь   только  глаза  поправились,   как  Захар  снова  пошел   в  бой.
Заканчивался   декабрь,  а  с   ним  и  тревожный   1942-й.  Занятые  своими
повседневными фронтовыми  заботами мы непрестанно следили, как  там  у наших
соседей справа, в  51-й армии. 24 декабря пришла радостная весть наши войска
прорвали  оборону   врага  и  начали  развивать  наступление  в  направлении
Котельниковского.  Надо полагать, наши братья-штурмовики внесли свой вклад в
борьбу  с  вражескими танками,  которые рвались  к Сталинграду. К сожалению,
этот район пока для нас недосягаем.
     В  последние  дни 1942  года шестерка нашей эскадрильи получила  задачу
нанести  удар по вражеским войскам, отступавшим в  сторону Элисты.  Под нами
вьется чуть заснеженная степная дорога на  Яшкуль. По  ней  движутся войска.
Судя по карте,  наши. Приветливо покачиваем  крыльями,  идем дальше.  Дорога
почти  пустая.  Но  перед  населенным  пунктом Улан-Эрге  виднеется  колонна
автомашин и мотоциклов, они спешат. Ясно - гитлеровцы. С ходу атакуем голову
колонны, затем делаем второй заход по хвосту. Движение застопорилось, теперь
врагу не уйти от  возмездия.  Делаем еще  один, третий заход.  Сопротивление
слабое,  противник   пытается   пугнуть   нас   огнем  пулеметов.   Но   для
бронированного  "ила" это  не  очень  опасно. Хотя...  Слышу,  как в  момент
пикирования  по   броне  мотора  защелкали   пули.  При  выводе  замечаю  на
бронестекле матовые полосы льда. Значит,  пробита  водосистема. Вот  досада!
Смогу ли дотянуть до линии боевого  соприкосновения? До  нее  еще километров
пятьдесят. Это около десяти минут полета. Группа собрана, все на месте.
     Устанавливаю   самый   выгодный,  режим  работы  мотора:   скорость   -
минимальная, набор высоты  - один метр в  секунду. На такой скорости ведомым
трудно идти в строю,  они нервничают,  выскакивают  вперед. Затем, очевидно,
разгадав причину такого режима полета, начинают идти ровно.  Хорошо,. что  в
воздухе  нет истребителей  противника. Сколько еще сможет работать мотор? За
бортом холодно, значит, не перегреется, да и температура масла я воды пока в
норме.  А внизу, как и прежде, голая степь, припорошенная  снегом.  Говорят,
зимой  по  ней  бродят стаи  волков. Но  опаснее всего двуногий,  фашистский
зверь.  Быстрее  бы   перетянуть  линию  соприкосновение.  "Тяни,  друг,  не
подведи!"   -  уговариваю,   как  человека,  мотор.  В  его  гуле  улавливаю
беспокоящие меня звуки.  Вода стала горячее на пять градусов,  стекла фонаря
покрываются ледяной коркой, обзор ухудшается. Вот уже  и знакомый ориентир -
прежняя линия обороны.  Наконец-то мы  дома! Даже если сдаст мотор - сяду на
своей территории. Теперь можно облегчить полет ведомым, увеличив скорость за
счет снижения. Однако  температура воды неуклонно растет. И  в  тот  момент,
когда до аэродрома остается рукой подать, мотор сдает. Винт еще вращается, и
надо хотя бы на несколько минут продлить его действие.  А внизу все изрыто и
перепахано: это  следы боев,  ведь  под Уттой  гитлеровцы  держали  оборону.
Справа площадка. Доворот -  и посадка. Потихоньку подбираю ручку управления,
стараюсь тянуть машину за  счет запаса скорости. Перед самым носом вынырнула
канава. Хватаю ручку на себя, самолет  чуть взмыл, делает небольшую горку  и
энергично идет  вниз.  Хвостовое  колесо,  а затем  и  основные стукнулись о
землю, крякнули  амортизаторы  шасси,  машина  побежала  по  травяному полю.
Нажимаю  на  тормоза, и  бег  замедляется.  Облегченно  вздыхаю  -  кажется,
пронесло.  Надо мной  заходят на посадку мои  ведомые. Со стороны  аэродрома
вижу  мчащуюся полуторку. Это Шура Желтова гонит,  а над кабиной стоят двое:
"доктор  Карло"  и  полковой  инженер  Григин.  Соскакивают  и  одновременно
бросаются ко мне:
     - Жив? Не ранен?
     Шура ощупывает  меня глазами, всматривается  в лицо.  Не  найдя  следов
ранений, облегченно вздыхает и... отворачивается,  вытирая вдруг набежавшую,
словно от ветра, слезинку.
     - Дотянул все-таки! - удивляется инженер, осматривая мотор.
     - Дотянул! - устало улыбаюсь. - На минимальном режиме...
     -  Я всегда  говорил: если летчик  не  растеряется и  будет действовать
грамотно, "ильюша" выручит. Живучая  машина! - Григин восторженно хлопает по
капоту. - Сейчас придет трактор.
     На  тракторе  прибыли  стартех  Савичев  и  механик Николенко.  Механик
утешает:
     - Ничего, товарищ командир, если третий  раз обошлось - до  конца войны
обойдется. А самолет завтра будет в строю. За ночь мотор заменим.
     Савичев тычет отверткой в побитые трубки водосистемы и ворчит:
     - Кляты фрицы, бронебойными пуляли...
     За  ночь  механики  и мотористы  звена  Николенко,  Сурин и Кресик  под
руководством техника Кащеева заменили мотор и опробовали его на земле. Утром
я уже испытывал свой самолет в воздухе. Замечаний не было. После полета всем
участникам "ночного  штурма" от  лица службы объявил благодарность.  А через
час снова вел эскадрилью в бой.
     Спасибо вам,  наземные  труженики!  Ведь вашими руками часто  творилось
чудо. Нелегко приходилось летчику, но не менее трудной была  работа техников
и механиков. Они сутками не уходили с аэродрома, в зной и в стужу готовили к
полетам боевые машины. А когда случалось, что машина садилась на вынужденную
или  возвращалась на свои аэродром  на  последнем дыхании, техник и  механик
осматривали ее со  всех сторон и принимались, казалось бы, за невозможное. В
полевых условиях, без  мастерских с  их  оборудованием,  призвав  на  помощь
смекалку, они лечили безнадежные  моторы, латали продырявленные, в лохмотьях
крылья. Остывший  на морозе металл оставлял на руках ожоги, холодные ветры и
жаркое солнце дубили лицо. Но гвардейцы Савичева,  как называли в эскадрилье
авиационных специалистов, тихо  и  скромно делали свое дело, возвращая жизнь
стальной  птице.  Ордена  им давали  редко,  чаще  они  получали  медали  да
благодарность командира,  а от летчика - крепкое  пожатие руки  и: "Спасибо,
Саша! Коля, Миша...".  Механик был первым помощником, первым другом летчика.
Именно от него зависело, как будет вести себя машина в бою, не подведет ли в
трудную  минуту. И, как правило, механики оправдывали доверие и не подводили
нас.
     В  первых  числах января  1943  года  наши  войска  освободили  столицу
Калмыкии - город  Элисту. В освобожденном городе  на каждом  шагу  виднелись
следы злодеяний гитлеровцев. Были сожжены и взорваны  основные здания, часто
встречались  свежие  могилы расстрелянных.  У городской библиотеки  -  пепел
сожженных  книг. А на аэродроме -  груды  ручных  гранат,  мотки. телефонных
проводов. И разбитая зенитная установка, полуавтоматическая пушка "эрликон".
Это наши летчики заставили ее замолчать. Как только эскадрилья приземлилась,
меня срочно вызвал командир полка. Показал на карте квадрат.
     - Вылетайте парой. Здесь идет танковый бой, надо подсобить танкистам.
     В  напарники  я  взял  Павла Карпова. Мы знакомы еще по училищу, вместе
участвовали  во многих  боях,  хорошо понимаем  друг друга в бою.  Пришли  в
указанный район, а там - ни одного танка. Куда они делись? Впереди - пожары,
это горят хаты в населенных пунктах. Значит, здесь побывал враг. Держим курс
на запад. В пяти минутах полета от заданного квадрата снова населенный пункт
в одну улицу.  А на ней,  от въезда  до выезда, колонна крытых автомашин. По
самолетам никто не стреляет.  Может,  это  наши  придвинулись  вперед? Делаю
холостой  заход  и  снижаюсь,  чтобы  хорошо  рассмотреть  форму  солдат.  У
гитлеровцев она  мышиная, серая,  у наших  войск - защитная. Да и по технике
можно определить, своя  или чужая.  На  бреющем, чуть ли не задевая дымоходы
домов, прискакиваем  вдоль улицы.  Но  разве  на  такой  скорости что-нибудь
определишь?  Павел  Карпов точно  повторяет  все  мои маневры,  ждет решения
ведущего. Как быть?  Снизу - ни одного выстрела, хотя видел, как разбегались
фигуры. Если свей - зачем им прятаться от краснозвездного "ила"? Эк, была не
была,  попробую  из пулеметов. Даю напарнику сигнал: "Внимание, атакую!" - и
перевожу самолет в пикирование. Стреляю на авось, без желания поразить цель.
И - о, радость! В мою  сторону справа несется  цветная трасса  огня. Вот тот
случаи,  когда  не  всегда плохо, если  по  тебе  стреляют.  Трасса-то  явно
немецкая! Ну, теперь держись,  вражина! Бомбы и эрэсы ложатся в гущу  машин,
пушечные снаряды и пулеметный ливень обрушиваются на головы гитлеровцев. Они
бросились  врассыпную, некоторые машины пытаются вырваться  из  огня, но  их
настигают наши удары.  Когда кончился боезапас, мы легли на обратный курс, В
форточку кабины вижу разгоряченное,  счастливое  лицо  Павла. Он поднимает к
стеклу большой палец: поработали на славу! На земле мы жмем друг другу руки.
     - Ну и задачка! - улыбается Карпов. - Я тоже во все  глаза смотрю: свои
или чужие? Все-таки не выдержали у фашистов нервы, выдали себя трассой.
     В  тот  раз  так и не удалось выяснить, где  были  те танки,  о которых
говорил командир,  и для какого танкового  боя  понадобилось  вызывать  пару
штурмовиков.  В   ходе  наступления  наших  войск  летчики  все  чаще  стали
сталкиваться  с   подобной  ситуацией.  Надо  было  срочно   решать  вопросы
взаимодействия  с  наземными  частями. Свои соображения по  этому  поводу мы
изложили  командованию  полка  и  дивизии.  Продвигаемся на запад. Очередной
аэродром  для полка - Сальск.  Громко  звучит - полк.  А  в  нем-то осталось
исправных всего... четыре  "ила". Нас  должны прикрывать истребители  148-го
полка. А в нем - всего лишь один ЛаГГ-3. В ходе Сталинградского  сражения, в
условиях  зимней непогоды авиация понесла  чувствительные потери. Летчиков в
полку  стало больше,  чем самолетов.  Летчики  сбитых  и подбитых  самолетов
залечивали  раны и снова рвались  в бой. В район Зернограда  под Ростовом мы
вылетали парами или всей "армадой" - четверкой. Обычно нас сопровождал  один
истребитель - лейтенант Коля Максимов, на редкость  общительный, неунывающий
парень, балагур и весельчак. Но не только за  это полюбили его наши летчики.
В воздухе Коля  был настоящим виртуозом. "Мал золотник, да дорог, - говорили
штурмовики. - Такой "мессера" и близко не подпустит".
     Может,  поэтому,  решили  мы,  командование  истребительного  полка   и
прислало к нам Максимова. Но лейтенант поспешил нас разочаровать.
     - Нет, ребята,  меня к вам в наказание прислали, для искупления вины, -
то ли  в шутку, то  ли  всерьез  объяснил  Коля.  - Возвращаюсь я  недавно с
задания и песни пою.  Настроение - по высшей шкале, бой провел в норме. Надо
сказать, это был мой восьмидесятый вылет! А за него что положено? Правильно,
премия. Получу  я ее и... Размечтался, одним словом. А шасси-то выпустить  и
забыл, притер свой "лажок" у "Т"  на фюзеляж. Командование, понятно, за  это
пригрозило вместо премии отдать  под трибунал. Спасибо техникам, упросили не
принимать   крутых  мер,   пожалеть   мою   молодость.   Самолет   пообещали
отремонтировать своими  силами. День к ночь работали. И я вместе с ними. А в
полку осталось  всего три машины. Пока  мою восстанавливали, остальные вышли
из строя: кто подбит, кто  сбит. И остался я один на исправном коне. Облетал
его,  докладываю   командиру.  А  он   в  ответ:  "Иди-ка  ты,  Максимов,  к
штурмовикам. Увидишь, что такое настоящая боевая работа. Покрутишь карусель,
перестанешь песни петь на посадке". Вот так я и оказался у вас...
     Где здесь правда,  где выдумка -  трудно сказать,  но  мы были довольны
решением  командира истребительного полка.  Хотелось, чтобы таких Максимовых
летало  с нами побольше. Однако такой возможности пока  не было. На сальском
аэродроме  мы  увидели  несколько  вражеских транспортных  самолетов Ю-52  и
связной "Физелер Шторх".
     Местные жители рассказывали, как фашисты из Сальска летали в окруженный
Сталинград,   Хозяйка  дома,  в  котором  мы  поселились,  пожилая  женщина,
взволнованная встречей с родной армией, возбужденно рассказывала:
     - Страшно  было смотреть,  сколько чужой  техники шло на  Сталинград! И
танки,  и  автомобили  разные,  орудий  много! Аэродром  самолетами  забили.
"Матка, Сталинград  -  капут!" -  орут.  А потом, когда  прижали их там,  на
Волге,  по-иному загалдели: "О,  Сталинград!". Летать  туда  очень  боялись.
Смотрим:  с  аэродрома ушло пять  самолетов,  возвращается -  один-два. Злые
стали фашисты, куда и гонор делся...
     Мы с интересом слушали рассказ  женщины,  муж  и  сыновья  которой тоже
где-то сражались с гитлеровцами. Фашистская оккупация была тяжким испытанием
для наших матерей. В душе закипал гнев: дорогие матери, мы отплатим врагу за
ваши слезы, за  нанесенные  вам обиды! Сталинградское сражение  завершается.
Каждый  день  приносит добрые вести.  Все плотнее  сжимается  кольцо  вокруг
окруженной  вражеской группировки,  бои  уже идут в центре города. 2 февраля
поступило  сообщение: победа в  Сталинграде! Мы уже приготовились  к взлету,
когда возбужденный  Ислям Сатаев  с листком телеграммы побежал от самолета к
самолету, каждому  сообщая о последней радостной сводке. Да, давно  мы ждали
такой новости! Как она подняла наше настроение! Хотелось еще сильнее бить по
врагу, до полной  победы! Летим всей четверкой  в район села  Ракитное,  где
сосредоточились  вражеские  танки.  Нас  сопровождает Коля  Максимов.  Перед
вылетом договорились о взаимодействии. Как ведущий группы, я напомнил:
     - Держись повыше. Если придется туго,  выскакивай  вперед. Туда ни один
"мессер" не сунется. Они знают, какое мощное у "ила" оружие.
     Коля  согласно  кивает.  Потом,  тепло  одетый,  и оттого  напоминающий
медвежонка, топает  к одинокому  "лаггу". Я не  уверен, воспользуется ли  он
моим  советом, но прикрывать он нас будет  до последнего, как бы не пришлось
ему  туго. Еще при подходе к цели  мы обнаружили вражеские танки. Они стояли
вдоль  улицы и между домами в  Ракитном. По данным разведки, враг накапливал
силы для фланговой  атаки. У нас  на каждом  "иле" по шесть стокилограммовых
фугасных бомб  и  по  восемь  реактивных  снарядов. Кроме, конечно,  полного
комплекта боезапаса  для двух пушек и  пары пулеметов. Это сила!  Как тут не
вспомнить  крылатый  ответ  на  вопрос "Что такое боевой самолет?". "Самолет
есть  машина, предназначенная  для доставки  комплекта оружия к месту  боя и
обеспечения применения этого оружия по назначению"...
     Наш "ил", прозванный врагами "черной смертью", очень хорошо  справлялся
со  своей  задачей. Мы  знали  - в  селе живут  наши люди,  и враг попытался
воспользоваться  этим. Вижу,  как  от  домов убегают  в  поле женщины, дети.
Пришлось  поступиться  внезапностью  и  под зенитным огнем  сделать холостой
заход. Ведомые поняли  маневр командира: все равно танки от нас не уйдут. На
втором заходе, разойдясь по одному и  образовав круг, "илы" пошли в атаку. В
это  время  Коля Максимов, поднявшись до тысячи метров над группой, ходил  в
обратном  направлении, внимательно следя  за воздухом. Когда есть  прикрытие
сверху,  можно  с большей точностью работать по  цели.  Наши  бомбы и  эрэсы
опрокинули броню и подожгли машины. Атака врага была сорвана, мы нанесли ему
чувствительный урон. Это подтвердили данные контрольной разведки и сообщения
наземных войск.  Налет  на Ракитное завершал самый трудный период  в  боевой
жизни полка, точнее  - его первого  состава. 3 февраля, на второй день после
победы в  Сталинграде, полк  получил приказ о выходе  из боев для пополнения
личным составом и техникой. Официально никто не подводил итогов первых боев,
Разве можно выразить  словами  то, что было  пережито  за  последние месяцы?
Зелеными, необстрелянными  шли  мы на  борьбу с опытным, коварным врагом. Он
видел  нашу  горячность,  нашу  молодость,   искал  места  побольнее,  порой
заставляя делать промахи. И ловил нас на ошибках. Шесть летчиков мы потеряли
в осенних  боях - смелых,  мужественных, отдавших жизнь за Родину.  Всеволод
Ширяев,   Иван  Брыляков,  Сергей  Вшивцев,  Григорий  Панкратов,  Александр
Буданов,  Алексей Бухаров... У вас  даже  нет могил,  вы  сгорели в  пламени
схваток.  Вечная  слава  вам,  открывшим  боевую  летопись  подвигов  806-го
штурмового авиационного полка!

     СПАСИБО ТЕБЕ, ТЫЛ!


     В  начале  февраля  летим  в  тыл,  на  авиационный   завод  за  новыми
штурмовиками. Наш  маршрут пролегает через Сталинград.  Пилот  транспортного
самолета Ли-2  по фронтовой привычке летит на малой высоте, и мы, прильнув к
окошкам, пытаемся  рассмотреть места недавних  боев. Февральская  метель уже
успела частично замести следы сражения.  Но даже снегопадам оказалось не под
силу спрятать под снегом свидетельства танкового побоища под Котельниково.
     Перед  нами предстало огромное кладбище  искореженных взрывами машин  с
оторванными башнями, задранными вверх  стволами пушек и отброшенными лентами
гусениц. Над Сталинградом снижаемся до ста метров. Первое впечатление -  это
мертвый, безжизненный  город.  Стоят черные дымари,  напоминающие поднятые к
небу молящие руки,  мелькают остатки стен жилых домов с повисшими  в воздухе
пролетами лестниц.  Но вот картину оживляет  дымок походных кухонь, шагающий
среди развалин  пехотный строй,  снующие по  льду Волги  машины. А  за рекой
тянутся  в тыл  длинные  колонны пленных.  Летчики молчат, каждый  про  себя
переживая увиденное. На следующий день прибыли в глубокий тыл, на завод, где
делают штурмовики.
     Когда писались  эти  воспоминания, мне попалась  книга П. Козлова  "Илы
летят на фронт". Встреча с этой книгой  для меня была все равно, что встреча
с добрым, старым знакомым, о котором в свое время не успел многое узнать. Из
книги  я узнал о героическом  труде того заводского коллектива, на самолетах
которого  в июле 1942 года  мы  вылетали на  фронт. Впрочем, и в последующие
годы  войны мы  старались  получить самолеты именно  этого завода:  на них и
пушки мощнее,  и  управление полегче.  Автор  книги - инженер-конструктор П.
Козлов рассказывает об  истории рождения Ил-2  на заводе э 18  имени  К.  Е.
Ворошилова, о  трудностях создания  по сути нового типа авиационной  машины.
Позже ее называли "летающим танком", "противотанковым самолетом", "воздушной
пехотой", "самолетом  поля  боя", она по  праву снискала легендарную  славу.
Многое  из  того, о чем можно рассказать сейчас, в то время было  военной  и
государственной  тайной. И мы,  летавшие на "илах", далеко  не  все знали об
истории его создания.
     В начале 1941  года коллектив завода  э 18 им. К. Е. Ворошилова получил
чертежи  штурмовика из ОКБ С. В. Ильюшина. А через три месяца, в  марте 1941
года,  с аэродрома завода уже  поднялся в воздух первый  серийный Ил-2. Надо
заметить,  что к этому  времени  было  разработано  и  освоено  производство
специального  двухслойного бронестекла,  которое  не пробивали пули  и  даже
малокалиберные снаряды. Стекло имело толщину до 70 мм. Наружный его слой был
склеен из четырех секторов. Благодаря этому пуля или, осколок снаряда, попав
в наружный слой, разбивали лишь один из  секторов бронестекла, внутренний же
слой был сплошным  и оставался невредимым. Выход из строя одного из секторов
наружного слоя  не  лишал  летчика необходимого обзора. Таким образом летчик
получил хорошую защиту, которая не раз спасала нас от ранений и гибели, хотя
самолеты нередко возвращались после задания  со следами пуль  и  осколков на
бронестекле.
     На  штурмовике был  установлен  специально спроектированный мотор АМ-38
конструкции А. Микулина.  Мотор имел мощность  1750 лошадиных  сил и по тому
времени считался сильнейшим. К слову сказать, у гитлеровцев ни  один самолет
не  имел такого мощного мотора. Как вспоминал С. В.  Ильюшин, в феврале 1942
года  его  вызвал Верховный  Главнокомандующий. Он пожалел о прежнем решении
запускать в производство Ил-2 в одноместном варианте и предложил  немедленно
дать  фронту  двухместные  самолеты,  но  заводской  конвейер  останавливать
запретил.  На заводе  успешно  решили эту сложную задачу.  Отштампованное из
дюраля жесткое кольцо  врезалось  в "бочку"  фюзеляжа, и  на нем укреплялась
пулеметная установка. Для защиты стрелка поперек фюзеляжа со  стороны хвоста
укреплялись броневые створки, которые  воздушные стрелки  прозвали "царскими
воротами".  Кабина  прикрывалась  прозрачным откидным  фонарем.  Правда,  на
самолете уменьшилось количество реактивных снарядов. Вместо восьми теперь их
стало четыре.  В конце марта - начале апреля 1942 года на  фронте  появились
первые  двухместные  Ил-2  доработанного  варианта.  А  вскоре  завод  начал
изготовлять только  двухместные машины.  Вот  такие  двухместные  штурмовики
получили и мы.
     На заводском  испытательном аэродроме,  как  и на прифронтовом, день  и
ночь гудят моторы. Одни самолеты находятся в воздухе, другие ждут вылета  на
земле. Заводские  летчики-испытатели  работают почти круглосуточно.  Облетав
один  самолет,  заруливают  его  на  стоянку  готовой  продукции,  торопливо
заполняют документацию и спешат облетать следующий. И так - изо дня в  день.
Мы сразу убедились -  здесь  долго не задержимся. Радовал трудовой энтузиазм
самолетостроителей. Появилась  уверенность: при взятом ими темпе фронт будет
обеспечен боевыми машинами. Лозунг тружеников тыла "Все для фронта, все  для
победы!"  на  заводе стал  личным  лозунгом  каждого  рабочего  и  инженера.
Эвакуировавшись  на новое место,  рабочие  сразу  начали сборку оборудования
завода.
     Стояли жгучие степные  морозы, и  им приходилось  работать  на открытом
воздухе. Предстояло произвести монтаж и наладку огромного кузнечного пресса,
одного  из  главных  в  оборудовании  завода.  В  обычных  условиях  на  это
отводилось  полгода.   Рабочие  решили,  несмотря   на  сложнейшие  условия,
сократить срок вдвое. А  задачу  надо  было  решать максимум за...  месяц. И
люди,  трудившиеся день  и ночь, в  мороз и вьюгу,  сутками  не уходившие на
отдых, совершили настоящее  чудо. Пресс  был смонтирован и пущен за двадцать
пять суток!  На демонтаж,  эвакуацию  и развертывание завода на новом  месте
ушло  35 дней. Уже через  месяц работы на новом  месте  рабочие  собрали  из
привезенных с собой деталей первые штурмовики. За двое суток до нового, 1942
года железнодорожный  эшелон увозил 29 самолетов - всю декабрьскую продукцию
завода  на фронт, под Москву. Это  был настоящий трудовой подвиг  тружеников
тыла.
     В  феврале 1943  года,  когда  мы прибыли  на завод,  он  уже  выполнял
напряженные планы выпуска штурмовиков. Одновременно был освоен и необходимый
нам  двухместный вариант  "ила".  Мы побывали в  цехах  завода, беседовали с
создателями знаменитых "илов". В сборочном цеху крыло к крылу, как солдаты в
плотном  строю,  стояли  самолеты.  Первые  еще  сверкали  желтизной  ребер,
высвечивали  пустыми  местами  для аппаратуры  и вооружения.  Последние, уже
совсем  готовые,  ждали  облета.  Вокруг  каждого   самолета,  как  муравьи,
трудились рабочие. В основном - женщины и  подростки, безусые юнцы и хрупкие
девчонки.  Так вот кто делает  наши грозные  штурмовики! Конечно, здесь было
немало опытных инженеров  и мастеров,  кадровых рабочих, составляющих костяк
завода.  Они  направляли  производство,  обучали   молодежь,  руководили  ее
работой.  Наравне  с  ними  были достойны самого  высокого  уважения и  юные
гвардейцы  труда.  Например,  такие, как  дочь хозяйки,  у которой  мы жили,
хохотушка  Полинка.  Мы   узнали,  что  она  клепает  бомболюки  и   успешно
справляется с заданием. Однажды  Саша  Амбарнов, словно совсем  не  ведая  о
занятии Полинки, начал жаловаться:
     -  Всем наш самолет  хорош,  только  одним плох  -  бомболюки шатаются.
Взлетишь, а они ходуном ходят, вот-вот выпадут. Знал бы я, кто их клепает...
     Полинка слушала, приоткрыв рот, потом с жаром начала доказывать:
     - Ну,  дядя  Саша, уж  это неправда! У нас ОТК проверяет, и  всегда без
брака! У нас...
     - Не знаю, кто и  как проверяет, - продолжал разыгрывать девчушку Саша.
-  Может,  в  этом ОТК  твой знакомый  сидит? Заклепки на  люках весь  полет
крутятся в обратную сторону и тормозят движение самолета...
     Наконец Полинка улавливает  в голосе  фронтового гостя шутливые нотки и
понимает,  что  это  розыгрыш.  Она  громко,  совсем по-девчоночьи заливисто
смеется:
     - Ну, дядя Саша, ну, купил меня...
     Рабочие  семьи жили  скученно,  не хватало жилья.  А здесь еще с фронта
прибывали  летчики  за продукцией  завода,  надо  было их разместить. Жители
ущемляли  себя,  но охотно уступали  лучшие  углы  фронтовикам.  Нам  троим,
Амбарнову,   Карпову  и  мне,  досталась  комнатушка   Полинки.   Здесь  еле
поместились две односпальные  койки.  На  одной  из  них  мы  с  Александром
Карповым  размещались  вдвоем:  спали  вытянувшись,  даже  во сне ухитрялись
переворачиваться  по команде.  Но  мы  на  эти мелочи не обращали  внимания,
знали, что это временно: со дня на день ожидался вылет.
     А  тут новость:  нашего  полку  прибыло! Майор  Еськов  представил нам,
"старикам",  молодых летчиков, пополнение  из запасного полка. Здесь  же, на
заводе, произошло  и  наше  беглое знакомство. Это были  десять летчиков  со
своими воздушными стрелками. Мы в  первую очередь заинтересовались их летным
опытом. Налет  на  Ил-2  оказался небольшой: всего  пять-шесть часов. Боевое
применение:  два  вылета  на  бомбометание  и  стрельбу  по  наземным целям.
Впрочем, в  свое время и мы  прошли  такую программу. В запасном полку учили
главным  элементам  полета  на  новом  самолете:  взлету,  посадке,  основам
пилотажа и боевого применения.  Опыт, практику летчик должен был получить во
фронтовой части. Это диктовалось обстановкой начального периода войны, когда
было мало самолетов, мало горючего, мало боеприпасов. И мало времени.
     Запасные авиационные полки трудились, как и  заводские бригады,  день и
ночь.  Особенно  доставалось   летчикам-инструкторам,  которые   рвались   в
действующую армию, "бомбили" начальство  рапортами и даже "дезертировали"...
на фронт. Но их  часто возвращали и строго наказывали. Единственной лазейкой
была  фронтовая  стажировка. Если  инструктору удавалось  убедить  командира
полка  и  высшее  начальство  в  необходимости своего пребывания  на фронте,
проявить  себя, такого в порядке  исключения оставляли.  Знакомясь  с каждым
новичком, стараюсь уловить черты характера, привычки, угадать в нем будущего
штурмовика.
     Самый  старший   из  них  -  Алексей  Будяк.  Еще  до  войны  он  летал
инструктором  в  аэроклубе.  Алексей   производит  впечатление  напористого,
самостоятельного летчика. Круглолицый,  крупной  кости,  с  чуть выпученными
пристальными серыми глазами. Отмечаю главное  -  раз у Будяка есть некоторый
опыт полетов,  с ним будет  легче работать. Если бы я мог знать наперед, как
сложится  его дальнейшая,  фронтовая  судьба!  Может,  тогда совсем  другими
глазами смотрел бы я на Алешу Будяка в момент нашего первого знакомства... У
летчика Гуляева гибкая, высокая фигура, длинное лицо, привлекающий  внимание
нос и пухлые, юношеские губы. Взгляд мягкий, доброжелательный.  Каким  будет
летчик  в  бою? Как поведет  себя  в трудной  ситуации?  Василий Свалов таит
хитринку в карих улыбчивых глазах.  Возможно,  в  школе  был  задавакой, это
проскальзывает в его ответах.  В  то же  время  не лишен чувства юмора.  Это
хорошо,  на фронте  острое слово, добрая шутка  ценятся  высоко. Меньше всех
ростом Леонид Кузнецов. Тихий,  спокойный паренек. И снова хочется  сказать:
знал бы я  тогда,  куда  нас  с  ним  поведут  жизненные  дороги! Обнял бы в
нарушение всех уставных требований молодого летчика и сказал бы ему: "А ведь
мы  с  тобой, Леня,  через годы,  через десятилетия вспомним  этот день, эту
первую  встречу!" Среди  новичков  самым незаметным казался  Коля  Маркелов,
скромный, тихий, задумчивый.  Позже я узнал - Маркелов пришел в  авиацию  из
университета, со второго  курса  физико-математического  факультета. Пройдут
первые недели совместной боевой работы, и в  полной мере раскроется характер
этого замечательного человека и летчика.
     Таким  было  пополнение,  которое должно  было  стать  в  строй  вместо
выбывших  летчиков. Хотелось  верить,  что  достойной  будет  замена.  В эти
февральские дни по радио  были переданы сообщение  об освобождении Ростова и
Указ Президиума Верховного Совета СССР о  присвоении капитану В. А.  Ширяеву
посмертно звания Героя Советского Союза. Это был первый Герой в нашем полку!
Получив  самолеты,  мы  возвращались  на  них  "домой",  под Ростов, недавно
освобожденный от  врага.  Наш аэродром  находился в  совхозе  э 1 у  станицы
Пролетарской. В полку нас ожидала куча новостей. И главная из  них -  боевые
награды.  В  первые  месяцы  войны  их приходилось  ждать  долго,  наградные
документы отправлялись в Москву. Потом порядок награждения упростился, право
награждать  многими  орденами  и  почти  всеми  медалями получили  командиры
фронтовых  частей   и  соединений.  Лишь  звание  Героя   Советского   Союза
по-прежнему присваивал  Президиум Верховного  Совета СССР.  Боевые ордена  и
медали вручались торжественно,  перед  строем  всего личного  состава полка.
Каждый,  получая  награду,  отвечал:  "Служу   Советскому  Союзу!"  А  когда
состоялся митинг, награжденные заверили, что будут еще отважнее  сражаться с
немецко-фашистскими  захватчиками,  беспощадно уничтожать фашистскую нечисть
на земле и в небе.
     Была  еще одна новость организационного порядка. В штат полка вводилась
третья   эскадрилья,   в   дивизии   создавался  третий  полк,  две  дивизии
объединялись  в  корпус.  Раньше  полк имел  20  самолетов, сейчас -  больше
тридцати.  В штурмовом корпусе теперь  были 200 "плов"! Нетрудно  подсчитать
его  огневую  мощь. Корпус  мог одновременно  сбросить  800 стокилограммовых
бомб,  выпустить  800  реактивных снарядов, дать  залп из 400  пушек  и  400
пулеметов.  "Да плюс  наших 200 крупнокалиберных пулеметов", -  подсказывали
воздушные стрелки увлеченным статистикой летчикам.
     Теперь  каждый  летчик  имел боевого напарника  -  воздушного  стрелка.
Правда, почти все  они еще  не встречались с "мессершмиттами" и "фоккерами".
Стали  добровольно воздушными  стрелками некоторые  авиационные  механики  и
мотористы полка, знакомые с  пулеметом  и штурмовиком.  Они наскоро овладели
основами стрельбы  по воздушным  целям:  ознакомились  с ракурсами,  умением
определять расстояние до цели.  В  числе  первых, кто овладел  новой  боевой
специальностью,  были  комсомольцы  полка  -  механики  Сычев,  Баранский  и
моторист Кресик. Сычев уже не  раз  поднимался в воздух  в импровизированной
кабине  за  спиной  летчика  и  сейчас  выступал  в  роли  наставника  новых
добровольцев.  Первую  эскадрилью  принял  у  меня  старший  лейтенант  Иван
Александрович Заворыкин. Высокий, подтянутый,  энергичный, он сразу пришелся
всем по  душе.  Я остался заместителем у нового комэска.  Такое  перемещение
меня  более чем устраивало.  Иван  Александрович  был  старше меня годами  и
опытом, у него было чему поучиться. Меня же больше интересовала чисто боевая
работа,  хотя командование полка дало  понять  - в  заместителях мне  ходить
недолго. Новую, третью эскадрилью  возглавлял старший лейтенант  Ходоров, ее
пополнили боевыми летчиками.  В нее вошли мои товарищи  Александр Амбарное и
старший лейтенант Иван Устинов. Первая эскадрилья теперь наполовину состояла
из молодежи. После нового распределения к нам были назначены молодые летчики
Виктор Смирнов, Василий Свалов, Александр Игнатенко, Николай Маркелов, Борис
Остапенко. Все  они  были  комсомольцами. Комсорг эскадрильи  Геннадий Щукин
радовался  такому пополнению,  рассказал  новичкам о боевых традициях полка,
его боевой славе, добытой в тяжелых боях с фашистами. Время  было горячее, в
марте  над Кубанью разразилось  ожесточенное воздушное сражение, в котором с
обеих сторон участвовало большое количество самолетов разных типов. Печать и
радио сообщили  имена советских асов,  диктовавших фашистским летчикам  свои
условия боя. Они побеждали врага, применяя новые  тактические приемы. Именно
на Кубани  я впервые услышал о мастерстве А. И. Покрышкина, о его знаменитой
формуле боя: высота - скорость - маневр - огонь.  И хотя А. И. Покрышкин вел
речь  об  истребителях, эту формулу умело применяли и штурмовики.  Правда, у
нас  было свое  понятие высоты и  многие  свои  приемы,  но принцип действия
оставался один - наступательный.
     С  накоплением боевого  опыта  назрела  необходимость  проанализировать
тактику  боевого  применения штурмовиков Ил-2,  обменяться  опытом воздушных
боев, тактическими находками и новинками. Этому и были посвящены трехдневные
сборы командиров  эскадрилий  и их заместителей  шести штурмовых авиационных
полков.  На  сборах обсуждалось два вопроса: об использовании  радиосвязи на
Ил-2 и о тактике штурмовой авиации, перешедшей на новую организацию. Основой
опыта  служили  бои  за  Сталинград,  приводились также  примеры  применения
штурмовиков  и  на  других  фронтах.  В  последнее  время радиосвязь активно
входила в  нашу  фронтовую  жизнь,  потому  и уделили  ей  на  сборах  много
внимания.  На всех  двухместных  самолетах,  которыми  был вооружен  корпус,
стояли радиоприемники,  а на каждом  третьем -  радиопередатчики.  Батальоны
аэродромного   обслуживания   (БАО)   обеспечивались    наземными   связными
радиостанциями на автомашинах. Появились радиостанции на старте аэродрома. В
период активных воздушных операций предполагалось высылать в наземные войска
авиационного представителя для управления самолетами над полем боя.
     Вот это  то, что нужно! Отсутствие такого квалифицированного управления
часто  снижало  эффективность  штурмовых   ударов.  Ни  одного   полета  без
радиосвязи! Хорошее  требование. Главное, что оно подкреплено материально. В
штат  полка вводились  должности  начальника связи и радиомехаников.  Теперь
шлемофоны,  без  которых  мы  не  могли вести радиосвязь, стали неотъемлемой
экипировкой  летчика. Злободневным  был вопрос о боевых порядках, о  тактике
действия штурмовиков  над полем  боя. В небе Калмыкии мы  убедились:  боевой
порядок звена и эскадрильи в виде клина, взятый из бомбардировочной авиации,
для штурмовиков не подходит. Бомбардировщики наносят удар по крупноразмерным
целям и с  горизонтального  полета.  Для "илов"  же лучше  "пеленг"  (боевой
порядок самолетов в виде уступов вправо или влево от  ведущего). Такой строй
позволял  свободно  маневрировать,  перестраиваться.  Перемены  коснулись  и
звеньев.  В  них стало  вместо  трех  четыре  самолета" то  есть  две  пары.
Воздушные бои подсказали: пара - самая лучшая боевая единица.
     И еще одну новинку,  рожденную во фронтовых  боях, признали  на сборах.
Атаку  целей  над полем боя рекомендовалось вести из боевого  порядка  "круг
самолетов".  Как это  выглядело на деле? Группа  подходила к цели в пеленге.
Выполнив первый заход на  цель, ведущий энергичным маневром заходил в  хвост
замыкающему группы. Остальные  самолеты повторяли маневр, образуя вертящийся
круг, наклоненный  к земле  при  пикировании  на цель.  Такой круг  свободно
замыкали шесть "илов" на дистанциях 600 -  800 метров.  Преимущества "круга"
особенно  сказывались при  самообороне  штурмовиков,  атакованных вражескими
истребителями: выстроившись "кругом",  "илы" получали возможность прикрывать
огнем друг друга. Пока кольцо не разорвется,  противник не сунется под пушки
и пулеметы. Помогал  этот боевой порядок и  в  момент поддержки своих войск,
атакующих врага. Прижатый к земле непрерывным огнем штурмовиков, враг не мог
оказать сильного сопротивления нашей атакующей пехоте. "Круг" не ограничивал
инициативу летчика, который мог самостоятельно выбирать цель и решать, какой
вид  оружия применить. Вблизи  линии фронта рекомендовалось проводить  атаки
параллельно переднему краю; это исключало случайные удары по своим войскам.
     Однако остались  и нерешенные  проблемы. Большую сложность представляли
выход из боя и сбор  группы.  Опыт подсказывал два  способа решения  задачи.
Первый: не размыкая круга, перемещать его, вытягивая  в сторону своих войск.
Второй -  выход  на свою территорию "змейкой". Первый способ был надежнее во
время обороны. Однако при нем требовалось больше времени и горючего.  Второй
был  рациональнее,  хотя и  сложнее. В этом  случае командир группы, прикрыв
атаку последнего  самолета,  энергично разворачивался  в  сторону,  обратную
кругу,  словно распрямляя его,  затем шел со своими  ведомыми  на  встречных
курсах,  готовый  отсечь   вражеские  истребители,  если  они   увяжутся  за
последним,   замыкающим   штурмовиком.   Поравнявшись   с   ним,    командир
разворачивался в  сторону  своих войск. Ведомые повторяли  маневр  ведущего.
Так,  виток  за витком, прижимаясь  к земле,  чтобы исключить  атаки  снизу,
прикрываясь сверху огнем воздушных стрелков, группа выходила из боя.
     Отработка таких маневров требовала четкости в управлении, слаженности и
взаимопонимания летчиков.  Это  избавляло  группу  от лишних  потерь.  После
сборов   мы   начали  усиленные  тренировки   в   отработке  рекомендованных
тактических приемов. После полетов летчики выходили из кабин мокрые от пота,
но довольные. Они  убеждались  в том, что смогут не только успешно выполнить
боевую  задачу, но в случае необходимости  и  защитить себя от  "мессеров" и
"фоккеров".  Готовясь  к предстоящим  воздушным  схваткам, мы старались  как
можно эффективнее использовать каждую  минуту  учебы.  Авиаторы претворяли в
жизнь суворовское правило: трудно в учении, легко в бою. Или: больше  пота в
учебе, меньше крови  в бою. И хотя  фашистское командование сосредоточило на
Кубани  большую  массу авиации, надеясь добиться здесь господства в воздухе,
это не испугало  наших авиаторов.  Теперь уже  были  другие времена: окрепла
советская  авиация,  пополнилась  самолетами,  ее   летчики  научились  бить
фашистских асов. И сейчас они шли  в бой с  уверенностью в победе. Наступила
весна... Как волнует она молодые сердца, какие рождает мысли и думы! В садах
поют соловьи, сальские степи покрыты  буйной зеленью. Весь аэродром наполнен
терпкими  запахами  цветов,  молодой травы и  парами бензина  от  разогретых
самолетов.  Там  непрестанно  идут полеты, не смолкает моторный гул. Летчики
отрабатывают  поиск  цели и  выход  на  нее,  способы  атак.  Тренируются  в
слетанности  пар,  в  бреющих  полетах, отрабатывают индивидуальный пилотаж.
Воздушные стрелки учатся в воздухе правильно определять дистанцию до цели. А
по вечерам, когда прекращаются полеты, после их разборов и анализов молодежь
собирается  у совхозного клуба. И словно не было  перегрузок  на виражах, до
тумана  в  глазах. Звучат  песни, шутки,  смех.  Оказывается, Алексей  Будяк
хорошо  играет на  гитаре, трогательно  поет родные украинские песни. Да так
выводит, что за душу берет.  А когда запоет  "Землянку", все стихает вокруг,
слышны только протяжные вздохи.
     Я хочу, чтобы слышала ты, Как тоскует мой голос живой,
     - задушевно поет Алексей.
     И кто знает, где в эту минуту бродят мысли авиаторов. У многих, как и у
лейтенанта  Будяка,  родные  и  любимые  находятся по ту сторону фронта,  на
оккупированной врагом территории. Далеко отсюда мой отчий дом. Слушая песню,
я ушел думами в  прошлое, вспоминая  свои  родные места  - живописный уголок
русской земли.
     С детских лет хранит моя память пологие холмы Валдайской возвышенности,
поросшие  мхом огромные  валуны  ледниковой  эпохи,  широкие  зеленые  луга,
стройные сосновые рощи, голубые глаза бесчисленных озер. На холмах Псковщины
стоят  села Михайловское,  Тригорское,  Святогорский монастырь.  Их названия
освящены славой  великого русского  поэта А.  С.  Пушкина. Мой отец, имевший
пять  классов образования,  считался по тому  времени  человеком  грамотным.
Многие пушкинские строки он знал наизусть и часто повторял нам, своим детям.
Так  в  наш бедный  крестьянский дом  проник свет прекрасной поэзии.  Может,
поэтому и я, когда пришло время идти в школу, уже мог читать и знал наизусть
многие пушкинские  сказки.  Наша деревня Болваново была настоящей глушью. Ее
девять   дворов,   разбросанных   на   пригорке,   робко  смотрели  на   мир
подслеповатыми глазницами  маленьких  окон.  Жители  села были почти  сплошь
неграмотными.  В двенадцать лет,  будучи пионером, я участвовал в ликвидации
безграмотности.
     Сейчас слово "ликбез" не всем  понятно.  Но  в  конце двадцатых, начале
тридцатых  годов  оно  было не  менее  популярным, чем  Магнитка, Днепрогэс,
Комсомольск-на-Амуре, ХТЗ... Эти слова тогда проникали в самые глухие уголки
помолодевшей Советской  России, будоражили  юные  умы,  души.  Школьные годы
запомнились мне  своей  заполненностью,  активностью. Мы учились  в  школе и
работали  в  только что созданном колхозе,  участвовали в различных  кружках
самодеятельности, помогали крестьянам овладевать грамотой. Однажды  весенним
вечером нас,  пионеров, собрали  в  сельском  клубе.  Его  деревянные  стены
выглядели   нарядно,  празднично.  Через  всю  сцену  был  протянут  плакат:
"Приветствуем достойное пополнение Ленинского комсомола!"
     Мы  давно ждали этого дня, волновались - а  вдруг  откажут? Правда, все
вроде  было  в  порядке:  Пальмовы  с  деда-прадеда - труженики-пахарей. Что
касается моей  учебы, то здесь  тоже все было в  норме: ходил в  отличниках,
числился активистом.  И все  же  я переживал.  Наверное потому,  что прием в
комсомол - очень ответственный момент в жизни подростка.  На сцену поднялись
председатель колхоза, учителя.
     Пионервожатый объявил:
     -  Сегодня  мы  передаем   своих  лучших  пионеров  в  ряды  Ленинского
комсомола.
     И  начал называть фамилии по алфавиту. Дошла очередь и до меня. Я вышел
на  сцену и дал, по примеру товарищей,  клятвенное обещание  быть  достойным
высокого звания  комсомольца.  Я был ровесником  Советской страны. Ей  тогда
тоже было пятнадцать. Она только расправляла плечи. В свои пятнадцать лет мы
уже многое делали для того, чтобы наша молодая страна  росла и крепла, стала
сильной  и  могучей.  Вскоре  комсомольцы  избрали меня  секретарем школьной
комсомольской  организации. Работы у  комсомольцев  было много.  Мы  активно
агитировали  за  полную коллективизацию, участвовали в посевных  кампаниях и
уборочной   страде,  разоблачали   кулаков   и   их   приспешников,   читали
односельчанам газеты, устанавливали в селе радиоточки. Это было незабываемое
время, наполненное  заботами о счастье Родины. Мы входили в жизнь с огромной
верой в будущее-  Комсомол был для нас большой школой жизни, наставником. И,
как показало время, для многих моих сверстников он сыграл  очень важную роль
в выборе жизненного пути. За работу в комсомольской организации райком ВЛКСМ
наградил меня  денежной  премией.  Об этом  даже  сообщила районная  газета.
Премия  очень пригодилась: после семилетки  я собирался учиться дальше и уже
выбрал авиационный техникум. Правда, тогда еще  я  отчетливо не представлял,
что это такое.  Но сердце волновало и будоражило само слово "авиация" и все,
что было с ней связано. В  феврале  1934  года земной  шар облетела весть: в
полярном море,  раздавленный льдами, затонул ледокольный пароход "Челюскин".
Экипаж высадился на лед: 104 человека, среди них 10 женщин и двое детей.
     В нашей  школе  каждое  утро вывешивалась  сводка  с  сообщением о ходе
спасательных  работ.  У  всех  на  устах были  имена  летчиков,  которые  на
самолетах  пробивались к лагерю челюскинцев. В еще  недавно глухой псковской
деревне  с волнением и тревогой следили за эпопеей челюскинцев. Мы старались
все  узнать о  тактико-технических  данных самолетов,  которые участвовали в
спасении. К сожалению, информация по тому времени была очень скупой. Гораздо
позже я  узнал, что большинство самолетов, участвовавших  в экспедиции, было
Р-5. Впервые я увидел самолет в одиннадцать лет. Это был, как позже я понял,
Р-5. В тихий летний полдень я пас стадо коров, которые разбрелись по сочному
лугу.  Кругом  тишина, в небе - ни  облачка. И вдруг  откуда-то  из-за  леса
послышался все нарастающий мощный гул. Такой  гул я  слышал впервые в жизни.
Незадолго перед этим в районном центре  Сережино трактор  демонстрировал для
крестьян вспашку.  Но  тот гул не был похож на голос тракторного  двигателя.
Мои  размышления  прервал  грохот  девятки самолетов,  которые  тройками, на
бреющем полете,  совсем низко промчались над  лугом. Появление  их настолько
взволновало  меня,  что  уже  давно  растаял гул  скрывшихся  за  горизонтом
самолетов, а я все еще стоял, как завороженный, подняв к небу глаза. Так вот
они  какие, самолеты! Кто  управляет  ими? В моем представлении  летчик  был
фигурой почти легендарной.  Сама мысль стать летчиком казалась мне дерзкой и
несбыточной. Я долго ходил под впечатлением увиденного. Прошли  годы,  и это
впечатление несколько  сгладилось.  А  весть  о  спасении челюскинцев  снова
возродила желание поближе  познакомиться  с авиацией.  Отправил  документы в
Москву, в авиационный техникум Гражданского Воздушного Флота. И начал ждать.
Ответ пришел скоро. С нетерпением разрываю конверт, достаю небольшой листок.
В  нем  сообщалось об  отказе в  приеме  документов.  Причина  одна:  наплыв
желающих большой, и техникум удовлетворить все просьбы не может.
     - Значит, эта самая авиация - не твоя судьба,  сынок, - сказал  отец. -
Слышал я, что в Ленинграде есть такое заведение, где лесному хозяйству учат.
Это ближе нашему крестьянскому занятию.
     В техникуме зеленого строительства, о котором  говорил отец, учился мой
дружок Петя Цветков.  Уехал он туда  в прошлом году и теперь звал меня. "Что
ж, разве на авиации свет клином сошелся? -  решил я. - Деревья, травы, цветы
я тоже люблю". Впервые за  семнадцать лет я уезжал далеко от дома - верст за
500,  в большой и  неизвестный мне город  Ленинград. По  тому  времени такая
поездка  считалась  необычным делом,  и  потому  провожала меня  вся  родня.
Наслушался  я  наставлений  и  советов,  надавали  мне  харчей на  дорогу, и
колхозная лошадка увезла  меня из родного Болванова  в  неизвестную  большую
жизнь.  Грустно было  расставаться  с родными  до боли  местами -  полями  и
перелесками, широкими  лугами  и  древними  каменными  изваяниями на  них  -
"болванами", в  местах  древних  захоронений.  Прощай,  детство,  здравствуй
юность!  Техникум  оказался в  центре  города, рядом  с Таврическим дворцом,
недалеко от  Смольного. Меня  поразило  множество  людей на  улицах, высокие
дома, величественная архитектура зданий, обилие памятников. Три года учебы в
техникуме  запомнились на всю жизнь. В  техникуме  подобрался хороший состав
преподавателей. Они не только учили нас по программе подготовки специалистов
зеленого строительства, но  и воспитывали  высокое чувство  любви  к молодой
советской Родине, к героическому прошлому, к  великому культурному наследию,
созданному  народом,  его лучшими представителями,  водили  нас  в  музеи  и
театры, учили понимать прекрасное. Это было время, когда в Германии к власти
пришел  фашизм.  На  востоке  японские   милитаристы  прощупывали  прочность
советских  границ.  В  войне   против  республиканской  Испании  немецкие  и
итальянские фашисты испытывали новые образцы оружия и боевой техники, в  том
числе самолеты. Мы с болью  и тревогой  следили за ходом войны, еще не зная,
что  она  все ближе  подходит к  нашему порогу. Наши комсомольцы, как  один,
записались  в кружки  Осоавиахима, "Ворошиловский  стрелок", ходили  в  тир,
стреляли из малокалиберной винтовки, прыгали с  парашютной вышки. И  вдруг -
вызов в комитет  комсомола техникума,  затем в смольненский райком, короткий
разговор: надо пройти медицинскую комиссию в военном госпитале. Потом узнали
-  Центральный  Комитет  ВЛКСМ объявил  внеочередной  призыв комсомольцев  в
авиацию.  От  такой новости  голова  шла кругом.  Старичок-медик, осматривая
меня, доверительно спросил:
     - Летать хотите, молодой человек?
     - Хочу.
     - Значит, будете.
     А в смольненском райкоме военный с голубыми  петлицами тоже задал такой
вопрос, только еще спросил:
     - А не боитесь?
     Нет, мы не боялись, мы просто волновались: вдруг не пройдем комиссию. Я
написал  отцу письмо: так, мол, и  так, есть шанс попасть в военные летчики.
Отец, по своей крестьянской привычке все взвесив и рассудив, ответил длинным
посланием. Он писал о том, что не только в  нашем крестьянском роду, но и во
всей деревне  не было  летчиков.  Много неизвестного таила авиация. "За  ней
будущее,  это бесспорно, - рассуждал отец, умевший  своим  хлеборобским умом
смотреть в завтрашний день.
     - Ну, а  если война?  В  газетах пишут - в Германии появились  фашисты,
коммунистов  сажают  в тюрьмы.  На  земле  воевать спокойнее,  каждая  кочка
укроет. А в небе ты один..."
     Наконец сообщили список кандидатов в училище. В этом списке была  и моя
фамилия. По сей день помню дату - 12  августа 1937 года, день, когда узнал о
новой своей судьбе, определившей дорогу на всю жизнь...

     И СНОВА - В БОЙ!


     В последних числах мая наш новый  штурман  полка Герой Советского Союза
майор  Лобанов получил команду подготовить  карты до  Краснодара. Значит, на
Кубань! И сразу -  вылет. Прощайте, сальские степи, аэродром,  на котором мы
провели почти три месяца. После взлета собираемся поэскадрильно, держим курс
на станицу Усть-Лабинскую.
     Радостно бьется сердце при виде грозного строя штурмовиков. Было время,
когда волновал вид девятки, а сейчас наша эскадрилья стала мощнее еще на три
самолета. Конечный пункт - станица Елизаветинская, западнее Краснодара.
     Следом  за  нами  приземлился  подполковник  Г.  М.  Смыков,  известный
летчикам как работник штаба дивизии. Теперь он будет у нас командиром полка.
Майор Еськов, бывший наш  комполка,  получил назначение  инспектором техники
пилотирования в гвардейскую Сталинградскую штурмовую дивизию.  Спустя год он
погиб на Украине в боях  за Никополь. Новый командир для подчиненных  всегда
загадка.  Особенно в  авиации. Летчики не признают авторитетов на слово, они
ценят командира по делам.  Им надо знать: и как сам летает, и  какой  у него
характер,  и  как  относится  к  подчиненным.  Нам,  ветеранам  полка,  было
известно: Георгий Михайлович владеет высоким летным мастерством. В то  время
мало  кто знал,  что летчик  Смыков  уже шестнадцать  лет служил в  авиации,
освоил  свыше двадцати  типов  самолетов  -  от  легких  матерчатых этажерок
разведчиков Р-1 до тяжелых бомбардировщиков ТБ-3.
     35-летний  командир  полка  был  сыном рабочего-металлиста из Алчевска.
Отец  его, Михаил Иванович  Смыков, с 1905  года  состоял членом  РСДРП, был
соратником  и  другом К.  Е.  Ворошилова. В  годы гражданской  белогвардейцы
расстреляли М. И. Смыкова на глазах его жены и детей. После победы советской
власти  в  Донбассе мать  с четырьмя  детьми переехала  в  тихий  украинский
городок  Тульчин.   Егорка,   как  звали  в  семье  Георгия  Михайловича,  с
четырнадцати  лет  начал  трудовую  жизнь,  помогал матери  растить  младших
братьев  и  сестер.  В  1927  году  Смыков  по путевке  комсомола поступил в
Ленинградскую  летно-теоретическую  школу.   Летную  программу  закончил   в
Оренбурге, там  же работал  инструктором Оренбургской летной школы. Вот  где
могли сойтись наши  дороги, но  к моменту нашего прибытия в Оренбург Георгий
Михайлович уже  учился  в высшей  тактической  летной  школе.  Перед  войной
работал  заместителем  командира авиаполка, потом  создавал  летную школу на
Украине.
     В первые  недели войны майор Смыков водил тяжелый  бомбардировщик в тыл
врага,  участвовал  во  многочисленных  воздушных  боях.  И стал  закаленным
опытным летчиком. Оперативная работа  в штабе тяготила Смыкова, Он скучал по
полетам  и,  когда  потребовался командир полка,  ускоренным  темпом овладел
самолетом Ил-2  и  на  нем вылетел  нам  вдогонку.  После первого знакомства
сложилось впечатление, что новый командир нетороплив, общителен, любит шутку
и умеет  заразительно  смеяться. Но это было  чисто внешнее  впечатление.  А
вскоре  мы  почувствовали  и  его  многоопытную командирскую  руку.  Георгий
Михайлович дотошно вникал в летную работу, интересовался жизнью летчиков.
     Это  сразу понравилось. Острым  глазом подметили и другое: "Батя" любит
порисоваться,   Давая  распоряжение,  неторопливо,  смачно  произносит?   "Я
р-решил..."
     Вот это характерное "Я р-решил" мне пришлось услышать  через  несколько
дней  после перелета на новый аэродром. Вначале  подполковник  Смыков вызвал
старшего лейтенанта Заворыкина, потом меня и объявил:
     -   Я  р-решил,   товарищ  Пальмов,  назначить  вас  командиром  первой
эскадрильи. Старший лейтенант Заворыкин возглавит воздушно-стрелковую службу
полка. Приступайте к исполнению своих обязанностей.
     Начали с  облета линии  фронта и бомбоштурмового удара  по противнику у
станицы  Крымской.  В  этом  вылете  участвовал  только  руководящий  состав
эскадрилий и полка. Летели восьмеркой под  надежным прикрытием истребителей.
Мне в  этой группе выпала  особая роль -  быть замыкающим. Считается,  что с
этим может справиться только лучший летчик. Приятно, конечно, такое доверие,
но  утешение  невелико.  Противник  первым  атакует  если  не  ведущего,  то
обязательно  замыкающего,  бьет с тыла. Это был  первый  боевой вылет  моего
воздушного стрелка Анатолия Баранского. Стараюсь его подбодрить:
     - Главное - смотри в оба. И постоянно докладывай обстановку.
     Мы  прикрываем  хвост. Ну, а  в случае  необходимости, станем в "круг".
Толя знает, что  такое "круг", на полигоне мы  его отрабатывали.  Но то была
учеба, а теперь - настоящий бой. Это понимает воздушный стрелок и волнуется,
хотя держится  молодцом. Ведущим группы был летчик соседней дивизии, знавший
район боевых действий,  как кабину своего самолета. Группу  он  вел  легко и
ровно, это  особенно было заметно мне, замыкающему. Не баловался скоростями,
не  рыскал без  нужды. Перед целью  истребители прикрытия  вырвались вперед,
обшарили  каждое облачко. Хорошо  бить по цели, когда чувствуешь над головой
надежный щит. А  вот снизу от зенитного огня одна  защита - маневр. Пришлось
здорово  маневрировать, чтобы не угодить под  трассу "эрликонов". И все-таки
они  сделали  отметину, раздробили законцовку фюзеляжа.  Увидев совсем рядом
разрывы снарядов, воздушный стрелок с тревогой  в голосе сообщил о пробоине.
Но  самолет  вел себя устойчиво, и я понял, что  Толя преувеличил опасность.
После  посадки Баранский долго  возился с парашютными ремнями и выбирался из
кабины.  Я  не  торопил,  хорошо понимая состояние воздушного стрелка  после
первого боевого вылета.
     - Ну, как в зенитном огне? Страшновато?
     -  Да  ничего... - храбрился  стрелок. Потом  откровенно  признался:  -
Вообще-то, приятного мало. А чего это все зенитки били по нашему самолету?
     Я  улыбнулся.  Мне  было знакомо это ощущение. В  первых вылетах всегда
кажется, что противник бьет только по тебе. Отделываюсь шуткой:
     - У врага, Толя, разведка тоже  работает. Вот и донесла, что ты вылетел
на первое задание.
     Стрелок  понял шутку, напряженное лицо смягчилось улыбкой. Теперь можно
и о серьезном:
     - Надо  нам с тобой отработать информацию о зенитных разрывах.  Я слежу
за  всем, что делается впереди,  за  строем  и  землей. Ты -  хозяин  задней
полусферы.
     Баранский  слушает  внимательно.  Уверен  - из  него получится  хороший
воздушный стрелок. Впереди еще немало испытаний.  И надо быть готовым к ним.
Теперь  летчики чувствовали себя в  фронтовом небе как-то уютнее, спокойнее:
за спиной сидел вооруженный  крупнокалиберным пулеметом надежный напарник. В
какой-то кинокартине я видел, как в старину оборонялись от врагов два воина,
прижавшись  спиной друг к другу.  Вокруг кипела рукопашная схватка,  а  они,
орудуя  мечами, действовали  как  единое целое, защищаясь и  нападая. В этом
единстве были сила и безопасность. Каждый сознавал - его тыл прикрыт друтом.
Вот так  же действовали в  воздушном бою летчик и стрелок. Хотя их разделяли
бронеспинка   и  бензобак,  оба   чувствовали  свою   слитность  и  взаимную
зависимость. О войне я перечитал немало книг и в первую очередь, конечно, об
авиации. Про ее фронтовые дела рассказывают летчики-истребители, штурмовики,
бомбардировщики,  командиры  и  рядовые.  Но  мне  еще ни  разу  не  удалось
встретить книги, автором которой  был бы воздушный стрелок.  А ведь есть что
рассказать и о чем вспомнить нашим друзьям  по небу, с которыми мы вели бой,
прижавшись  спиной друг  к  другу.  Среди  воздушных  стрелков  было  немало
по-настоящему талантливых мастеров меткого  огня, людей большой  отваги. Они
имели на  своем  счету по  несколько  сбитых  фашистских самолетов.  Впервые
экипажи,  укомплектованные летчиками и  воздушными стрелками, прибыли в полк
под   Ростовом.  Формировались   они  в  запасном  полку.  В  одну   шеренгу
выстраивались  летчики,  напротив -  стрелки.  Стоявшие  друг  против  друга
составляли один экипаж.  Напротив  Леонида  Кузнецова оказался  низкорослый,
внешне неприметный сержант. Представился командиру экипажа.
     - Сержант Михаил Устюжанин!
     Кузнецов - летчик  молодой,  в  полку  недавно,  почти  ровесник своему
стрелку, обоим чуть больше двадцати.
     - Летать приходилось? - спросил летчик. - Стрелять умеете?
     Сержант  неспешно рассказал, что в  армии  с  тридцать  девятого  года,
служил в  бомбардировочной авиации мастером по вооружению. Родом с Урала, из
рабочей семьи. Отец  на одном из  заводов кует оружие  для фронта, а три его
сына  воюют. Михаил  -  самый  младший.  Окончил  школу воздушных стрелков в
Сибири.  Комсомолец с  1940 года.  Летчику  понравился обстоятельный рассказ
сержанта. Первый  совместный вылет подтвердил - Кузнецов приобрел  надежного
друга в  бою. Михаил Устюжанин  за войну совершил 158  боевых вылетов, грудь
воздушного  стрелка  украсили  два  ордена Красного Знамени,  ордена Красной
Звезды и Отечественной войны I степени, многие медали,
     Мне тоже приходилось летать с этим опытным и умелым воздушным стрелком.
Это был поистине  виртуоз  своего  дела. Он  отличался богатырской  отвагой,
всегда старался первым увидеть врага и открыть по нему огонь. Помню,  как-то
перед вылетом мы  получили информацию: враг использует трофейные истребители
Як-1, которые нападают  под видом "своих" на наши  штурмовики.  У  вражеских
истребителей  красные коки.  За одну  ночь  коки  на  всех наших "яках" были
перекрашены в защитный  цвет. Было приказано открывать огонь  по красноносым
истребителям.  В  одном из вылетов Михаил увидел, как во фланг  нашей группы
зашел Як-1 с красным коком. Не дожидаясь, пока он откроет  огонь,  воздушный
стрелок дал по  вражескому  самолету пулеметную  очередь. Враг понял  -  его
провокация разгадана.
     А  сколько было  случаев,  когда бдительность  стрелка,  его мастерство
спасали экипаж  от беды!  Для боевых действий нашей  авиации на Кубани  были
характерны массированные удары. Инициатором таких ударов был командующий 4-й
воздушной  армии К.  А. Вершинин. Это  были дни, когда  разгоралась битва за
"Голубую  линию"  - основной  оборонительный рубеж  гитлеровцев.  Предстояло
разгромить  кубанскую   группировку   противника   и  освободить   Таманский
полуостров.  Летчикам  нравились  массированные  удары,  когда  одновременно
поднималась почти вся воздушная  армия - целые полки и дивизии истребителей,
штурмовиков и бомбардировщиков.  Такая  воздушная армада  подавляла  все  на
земле  и в воздухе. Шла  ожесточенная борьба  за  господство в небе  Кубани.
Советская авиация все  увереннее брала инициативу и на других фронтах войны.
Враг  упорно  сопротивлялся, пытаясь сохранить  превосходство над полем боя.
Массированные  удары  наносились  в  районе  станиц Крымской,  Молдаванской,
Неберджаевской. Когда мы садились в самолеты, над аэродромом уже шли к линии
фронта  бомбардировщики.  Впереди  них   для   "расчистки  воздуха"  улетели
истребители.   Штурмовая  авиация   расчищала   путь   наступающей   пехоте.
Массированные удары не  исключали действий в  составе  полка  и  эскадрильи,
Такие  действия чаще  использовались там,  где оживали  очаги  сопротивления
противника. Наш полк располагался  по центру фронта  и мог наносить удары по
его  любому флангу  -  от приазовских плавней  до  Новороссийска.  Мы не раз
вылетали  на помощь защитникам Малой земли, били по базе  отдыха фашистов  в
совхозе  Абрау-Дюрсо, штурмовали  позиции на Тамани.  Мне  запомнилась цель,
которая  носила  название  Калабатка:  одинокий  домик  на  западном  берегу
водосточного канала.  Здесь  был  узел  обороны противника,  и  командование
решило нанести по нему удар силами  двух штурмовых эскадрилий. Стояли первые
дни  кубанского   лета  -   теплого,   ясного,  алевшего  спелой   черешней.
Возвратишься с задания, а механик тащит полную  пилотку  спелых ягод.  После
жаркого боя особенно приятна сочная мякоть кубанской черешни, тем более, что
пробовал я  ее  впервые, в наших северных валдайских краях нет  такой ранней
благодати. На Калабатку уходили поэскадрильно. Я вел первую группу. Сверяясь
с  картой,  точно выходим на цель.  Зенитный огонь слабый, воздушный стрелок
изредка сообщает по переговорному устройству о разрывах снарядов. Захожу  на
пикирование, тщательно ловлю в перекрестие прицела домик на берегу канала. И
в этот момент самолет  сотрясает сильный удар по мотору. Еле успеваю вывести
внезапно отяжелевший штурмовик из крутого пике. Вижу, как мимо меня один  за
другим проскакивают ведомые, а мою машину словно кто-то держит за хвост.
     - Товарищ командир, за нами - белый дым! - кричит Толя.
     Потом добавляет:
     - Появились "мессеры"!
     Бросаю  взгляд  на  приборы: обороты выше предельных,  давление масла -
ноль.  Стараюсь  уменьшить угол планирования,  одновременно  ввожу самолет в
левый разворот. Ил-2, ввинчиваясь в воздух, несется к земле.
     - Толя, снижаюсь до бреющего, мотор сдал, будем садиться...
     -  Товарищ  командир,  у  меня  в  кабине   масло,  пахнет  горелым,  -
докладывает Баранский.
     Потом словно утешает:
     - А дым уменьшился.
     - Следи за "мессерами"! - требую уже у самой земли.
     Внизу мелькают окопы своих войск. Хорошо,  что удалось перетянуть через
их линию.. Но где  сесть? Все  изрыто огневыми  позициями.  Используя  запас
скорости,  делаю двухсотметровый  выскок.  Замечаю впереди небольшую  ровную
площадку.  Открываю  фонарь, кран  шасси  ставлю  на  выпуск. Самолет плавно
касается земли и, не замедляя движения, проседает все ниже. Догадываюсь: это
складываются шасси. Фонарь сдвигается вперед и чувствительно бьет  по локтю.
Но боль  не слышна.  Самолет пробегает  еще  полсотню метров  и  прижимается
брюхом к земле. Выскакиваю на плоскость и бросаюсь к кабине стрелка.
     - Цел?
     - Цел, товарищ командир! - еще не совсем верит Толя.
     - Хорошо отделались...
     Помогаю Толе выбраться на  плоскость.  Осматриваю  самолет, лежащий  на
земле, словно птица с перебитыми крыльями. Оглядываю небо. Моя группа уходит
от   цели   без   ведущего.   А   над   передовой,  извиваясь  ужами,  ходят
"мессершмитты". Показываю в их сторону:
     -  Слава  богу  - ускользнули  от них.  Раненого  да  подбитого  они не
упустят.
     К нам бегут  солдаты,  впереди них  девушка с медицинской  сумкой.  Еле
переводя дух, красавица-медсестра спрашивает:
     - Вы не ранены, товарищи летчики?
     Толя при  виде девушки быстро поправляет  летный шлемофон и расправляет
ремень на комбинезоне. Что значит молодость!
     - Нет,  спасибо за  беспокойство,  -  спешу  с  ответом  и спрыгиваю  с
плоскости. Внезапно в левой руке возникла жгучая боль и закапала кровь.
     - А это? - бросилась ко мне медсестра.
     Ловким движением она закатала  рукав комбинезона и ахнула - от кисти до
локтя  была  стесана  вся кожа.  "Когда  это?  Чем?"  -  удивился  я.  Потом
догадался: очевидно, фонарем. Сестра стала  искать йод, но оказалось, что он
закончился. Тогда она обработала руку  крепким раствором марганцовки. Толя с
тревогой  следил за моим  лицом,  не зная,  как я  перенесу  боль. Но  после
посадки нервное напряжение еще не спало, и боль чувствовалась слабее. Да и в
присутствии сестрички нельзя было, проявлять слабость.
     Солдаты окружили самолет, охали и ахали при виде пробоин, заглядывали в
кабину, живо комментируя событие.
     - Такая махина, а в воздухе  держится.  Техника! - удивлялся  здоровяк,
впервые так близко видевший самолет.
     - Чудно!
     - Вот они какие, "горбатые"! - щупал горячую броню мотора сержант.
     -  Хорошая  машина!  Почаще бы  приходили  пехоте  на помощь.  Мы  рады
летчикам.
     Сержант что-то  сказал солдатам,  и они бросились  за скошенной травой.
Вскоре самолет был замаскирован. Я заглянул под  мотор. В картере  дыра, нет
нижнего   бронелючка.  По  следу   движения  самолета   на   посадке   нашел
рассыпавшийся подшипник. Он  был еще обжигающе горяч.  Эге, похоже на  обрыв
шатуна! Значит,  легко еще отделались:  масло выбросило  через пробоину,  но
окажись перебитым хотя бы самый маленький бензопровод, и тогда - пожар. Сдав
под расписку самолет, мы с Толей взвалили на плечи парашюты, радиоприемник и
пошли в сторону дороги,  чтобы попутными  машинами добраться в  полк. В полк
прибыли к вечеру. Первым выбежал навстречу Саша Карпов.
     - Опять подбили? - в голосе Саши искреннее сожаление.
     - Вот уж не везет тебе, Вася! А мы  ходили на Калабатку - хоть бы  один
выстрел с земли!
     - Значит, мы все подавили, - пытаюсь шутить.
     - А по  нас  и зенитки, и "мессеры"! Впрочем, думаю,  что у меня авария
мотора. Но надо же - чтобы над целью, да еще на пикировании! - не могу никак
успокоиться.
     Горячий,  порывистый  Карпов схватил мой парашют,  старается подбодрить
меня:
     -  Иди быстрее докладывай. И сразу - на ужин! Фронтовые сто граммов всю
печаль смоют. Главное, что живы и невредимы!
     Как много значит  доброе  слово, вовремя сказанное товарищем! Сразу  на
душе  стало легче.  В  штабе полка уже знали о нашей неудаче  над полем боя.
Начальник штаба майор Красюков, выслушав мой короткий доклад, заметил:
     -  Не  расстраивайся, могло быть  хуже.  Все  ваши ведомые возвратились
нормально, но не группой, а то  одному.  Командир приказал отработать вопрос
замени ведущего на любом этапе полета.
     Летчики  н  воздушные  стрелки,  собравшись  в  столовой,  обменивались
впечатлениями  заполненного  событиями  дня. Вначале  - короткие реплики,  а
через несколько минут, знаю уже по опыту, будет в спор, и шум.
     -  А  мы...  Море  зениток - летим!  Огонь  со всех сторон -  летим!  -
слышится голос самого молодого  стрелка, по  которому  "все зенитки палили".
Более  опытные,  бывалые,  сдержанно   улыбаются,   не  перебивают  -  пусть
выскажется. Иногда подбросят:
     - Море не море, а зениток пятьсот было...
     -  Не-е, больше. Шестьсот  пятьдесят!  -  поддержит  другой.  Кто-то из
летчиков словно мимоходом обронит:
     - А я удачно попал эрэсом в машину. Только щепки полетели...
     Этому веришь, потому что такое - не редкость.
     Утром   на  разборе  полетов  командир  подтвердил  свое  распоряжение,
переданное   мне   начальником  штаба:  в   каждом  вылете   назначать  двух
заместителей. Это было логично. В авиации командир - всегда впереди, ведет в
бой. Отсюда  и название - ведущий. Поэтому противник и старается его сбить в
первую очередь, чтобы обезглавить группу. В бою могло случиться  всякое,  но
группа должна  оставаться  в  кулаке.  Для  этого  и  было  введено  двойное
дублирование. Это  правило стало незыблемым законом до конца  войны. Сложнее
обстояло дело с подготовкой ведущих. Опыт убеждал  - для ведущего  мало быть
хорошим летчиком.  Фронтовому  летчику  приходилось летать  чаще  всего  над
незнакомой местностью, ориентируясь по карте. В боевых условиях он не всегда
мог  выдерживать  заданный  маршрут.  Ведущий  штурмовик должен  превосходно
ориентироваться,  отыскать  заданную цель и нанести удар в  непосредственной
близости  от своих войск, уметь отличить  свои  войска  от  противника. Если
успех полета зависит от мастерства летчика,  ведущему такое мастерство нужно
вдвойне. Теперь, когда у  каждого летчика  была радиосвязь, командиру  стало
легче  управлять  группой.  Мы  чаще  поручали тому  или  иному  ведомому на
обратном маршруте быть ведущим. Такая внезапная команда заставляла постоянно
следить за местностью, больше проявлять самостоятельности в полете. На земле
командир  обязательно  спросит,  что видел, какие ориентиры запомнились. Так
выявлялись плюсы и  минусы в штурманской подготовке молодых летчиков. Теперь
с  большей  уверенностью можно было определить, кому, в случае  нужды, можно
доверить  группу.  На  Кубани  не  обошлось  и без потерь. Погиб  мой старый
товарищ  Михаил  Николаевич  Полынов.  Младший лейтенант Лаврентьев,  будучи
раненным,  сел  на  подбитом  самолете  на Малой земле  под  Новороссийском.
Младший лейтенант Тимофеев и его воздушный стрелок покинули горящий Ил-2 и с
парашютами  приземлились  в  расположение своих  войск.  Одним  словом, наша
молодежь понюхала пороху, познала радость побед и горечь неудач. Смотришь на
иного - совсем юноша, а уже имеет с десяток боевых вылетов, на груди орден.

     ЗДРАВСТВУЙ, НЕБО УКРАИНЫ!


     5  июля, в  первый день гитлеровского наступления на Курской дуге, полк
получил   приказ  на  перебазирование.  Посадку   совершили   под  Ростовом.
Дальнейший маршрут нам не был известен. Всех охватило волнение: где окажется
наш конечный  пункт  маршрута?  Многие  были  убеждены  - на  Курской  дуге.
Оказалось - Миус-фронт,  преддверие растерзанного  фашистами  Донбасса. Полк
сел на  аэродром  Большой Должик.  Здесь базировались истребители, прибывшие
также  с  Кубани. В первые  же  дни  подполковник  Смыков  познакомил  нас с
обстановкой  на  фронте. На  возвышенном правом берегу реки  Миус гитлеровцы
построили  прочную  оборону.  Изучив район  боевых  действий,  ведущие групп
нанесли  удар  по  целям.  Итак, знакомство состоялось. Теперь  надо  хорошо
подготовиться к  предстоящим боям. Начальник штаба  майор Красюков в эти дни
был похож на дирижера большого оркестра. Много вопросов предстояло решить. И
важнейший  из  них  -  отработка  взаимодействия   с  наземными  войсками  и
истребителями.
     Прошли времена,  когда штурмовикам  приходилось действовать в одиночку,
на свой страх и риск. Сейчас нас все чаще сопровождали "яки" и "лагги", а на
переднем крае находился наш авиационный представитель, который  подсказывал)
кого и где бить. Не знал  покоя  и технический состав.  Часто слышался голос
Гурия  Конпновича,  покрикивавшего  по  нужде  и  без  нужды  на техников  и
механиков. Каждый из них отлично понимал - к предстоящим вылетам должны быть
готовы все самолеты. Под  вечер, когда по команде из штаба дивизии снималась
боевая  готовность,  в  эскадрильях  проводились  партийные  и комсомольские
собрания. Фронтовые  митинги и собрания... Они, как  правило, были короткие,
но давали заряд на долгое время.
     Выступления коммунистов и комсомольцев всегда были конкретные, деловые,
такие же принимались и решения. Обычно речь шла о поведении в бою летчиков и
воздушных стрелков,  о  тактике боев,  использовании  опыта сражений в  небе
Калмыкии  и  Кубани,  о подготовке  в  кратчайший  срок самолетов  к  боевым
вылетам. Прибывшая в полк  весной летная молодежь получила хорошую обкатку и
сейчас горела желанием  скорее идти в бой. Нет-нет  да и прорвется петушиное
нетерпение у парня:
     - Товарищ командир, долго мы будем загорать?
     Вот те на! Только из боев, и уже вынужденный перерыв надоел.
     - Командованию лучше нас известны планы, - отвечаю уклончиво.
     А к концу дня подходит  младший лейтенант  Игнатенко, обращается строго
по  уставу. В  левой  руке лист  бумаги.  Может,  тревожное  письмо из дому?
Оказывается,  рапорт:  "Прошу перевести меня  в наземные войска, где я смогу
ежедневно участвовать в боях, чем принесу больше пользы..."
     - Это серьезно? - спрашиваю летчика.
     - Так точно! - решительно отвечает Игнатенко. И предупреждает:
     - В случае вашего отказа, товарищ старший лейтенант, буду обращаться  к
командиру полка.
     Нет,  это не  бравада, не игра в "боевой дух".  Горячее дыхание Курской
битвы прокатилось по всем фронтам. Вот и рвутся летчики туда, где идет самое
крупное сражение. Как  объяснить Смирнову,  Игнатенко и другим летчикам, что
сейчас важен каждый  участок большого фронта! В любой момент может поступить
сигнал для боя и на нашем Миус-фронте.
     Посоветовавшись с замполитом полка  Поваляевым,  порторгом,  мы  решили
поговорить  с  летчиками,  что  называется,  по   душам.   Напомнили  приказ
Верховного  Главнокомандующего   о  переводе  авиационных  специалистов   из
наземных войск в авиацию, о  том,  что  летчик,  конечно, может воевать  и в
пехоте, но пользы он больше принесет на своем "летающем танке".
     Подобные доводы и  убеждения иному читателю могут  показаться наивными,
элементарными. Разве, мол, летчик не понимал, что его все равно  не отпустят
в окопы. Штурмовика подготовить труднее,  чем автоматчика. Понимал, конечно.
Но надо понять и то время, когда шел святой и правый  бой  не ради  славы, а
ради  жизни  на  земле.  У  многих  летчиков  и  техников  родные края  были
оккупированы врагом,  погибли родные и  близкие. Боль  и гнев  пылали  в  их
душах.  Вот  и  рвались  поскорее в  бой, чтобы  сполна  отплатить врагу  за
причиненные им беды.
     После  беседы  Александр  Игнатенко  забрал  свой рапорт.  Удалось  его
убедить, что близится и наш час "Ч" - так  называли  на фронте момент начала
наступления  наземных войск. Авиация обычно начинала боевую работу незадолго
до "Ч".  Мы  были уверены  - в высших штабах уже  определено это время. И не
ошиблись.  Буквально на  второй  день  после  беседы  с  молодыми  летчиками
аэродром пришел в  движение. На Миус-фронте началось  наступление. Наш полк,
группа за группой, наносил удары по переднему краю противника. Возвращаясь с
задания,  летчики  докладывали  о  продвижении наших  войск, тут же получали
новые  боевые  задачи  - и  снова  в  бой.  Радиостанция  наведения сообщала
воздушную  и наземную обстановку. В наушниках слышалось:  ""Горбатые", бейте
по третьей траншее, в первой  уже наши!"; "Будьте внимательны! С запада идут
"мессы!"; "Маленькие",  "маленькие",  прикройте "горбатых"!" Толя  Баранский
дает красную ракету - сигнал  всей группе: в воздухе истребители противника.
После вывода  из первой  атаки спешу прикрыть замыкающего  Василия  Свалова,
который  уже  набирает  высоту.  При  пикировании  на  прямой  в  этом месте
образовался   большой  разрыв  между  самолетами,  и  "мессеры"  могут  этим
воспользоваться.  Быстрее  в  круг,  надежнее  прикрыть  друг  друга!  После
энергичного  разворота  стремительна сокращается  инстанция. Но  не  успеваю
зайти  в  "хвост"  Свалову,  как  навстречу устремляется истребитель.  "Яки"
прикрывают нас  с обратным "кругом". От напряжения и неожиданности  невольно
вздрагиваю: заговорил пулемет Баранского.
     - В чем дело, Толя?
     -  Пара  "мессеров"  атаковала  Игнатенко  на  выводе  из  пикирования.
Далековато, не попал, но атаку сорвал.
     - Молодец! Где Игнатенко?
     - Идет за нами, дистанция - 800. "Мессеров" связали "яки".
     - Будь внимателен: под шумок враг может свалиться на голову.
     Мой  Толя - уже  опытный  стрелок,  и  мы  хорошо понимаем друг  друга.
Впереди меня Ил-2 делает доворот перед пикированием. И сразу же выскользнули
у земли, как два пятнистых ужа,  два "мессершмитта".  Ясно - будут атаковать
снизу на выводе из пикирования.  Передаю по радио: "Внизу, правее  цели, два
"месса"!  Атакую!".  Делаю  доворот  вправо,  пикирую.  Но  не  хватает угла
пикирования, и противник уходит под меня. Даю заградительную очередь из двух
пушек. И в то же время испытываю томительное ожидание удара снизу. Ведь подо
мной враг, я чувствую его. Нужно быстрее прикрыться землей. Работаю рулями и
вывожу штурмовик из пикирования  у самой земли. Затем, пристроившись в хвост
к замыкающему, смотрю вниз и  по сторонам. "Мессеров" нигде нет. В наушниках
слышен голос Мартынова, пришедшего со своей группой на смену моей. Командую:
     - Последний заход! "Маленькие", прикройте сбор!
     Ведущий истребителей лаконично отвечает:
     - Понял, вижу, прикрою!
     - Толя, дай белую ракету. Где "мессеры"?
     - Даю! Ушли.
     - Смотри в оба!
     - Смотрю!
     Последний заход  на цель, и самолеты собираются  на  "змейке". Ведомые,
как цыплята к наседке, спешат к ведущему, стараясь погасить скорость,  чтобы
не проскочить. Проверяю, вся ли группа в сборе.
     - Толя, проверь, все?
     - Все, товарищ командир! - бодро отвечает стрелок.
     На  душе  радостно. Поработали на  славу,  все целы и невредимы. Снижаю
группу  до  бреющего, и  берем  курс на  восток.  Сброшены  бомбы,  выпущены
снаряды,  израсходовано  больше  половины  горючего.  Самолет  легок и чутко
слушается рулей. Теперь идем на бреющем.
     Красив и  стремителен  этот  полет, когда  штурмовики  в  хорошем строю
проносятся над самой землей, словно сбривая верхушки деревьев, обдавая тугой
волной травы, обрушивая грохот на головы врага. Особенно низко ходили мы над
территорией,  занятой  противником. Хорошо  видно,  как шарахаются  и падают
фашисты, как  несутся  по полю или дороге неуправляемые  кони. Танки  - и те
начинают "юлить" и маневрировать, опасаясь удара.  Но  совсем не  так прост,
напротив, даже опасен бреющий полет.
     Запомнился  случай  над Волгой.  Мы  возвращались с  задания  на высоте
метров  четыреста. А впереди  нас  незнакомый Ил-2  "брил" над самой  водой.
"Лихо  идет!"  -  подумал я с восхищением. Но вдруг  словно  вспыхнул  белый
бурун, и самолет, как снаряд, скрылся под водой. Поразило, что  волна и след
смыла. От такого зрелища мороз по коже прошел...
     Труден бреющий полет: мал  обзор,  проносятся ориентиры, есть опасность
столкнуться с  препятствиями.  Надо строго  следить  за  курсом  и  временем
полета, стараться выйти на знакомый  ориентир. Не уверен - сделай  выскок на
высоту,  осмотрись,  проверь, правильно ли идешь.  Упустишь  момент - трудно
будет восстанавливать ориентировку.
     Первые дни боевых  действий на Миус-фронте были похожи на стремительный
бреющий  полет.  Мелькали  задания  и цели,  мы  штурмовали вражеские танки,
траншеи,   артиллерийские   позиции,   ожесточенно  дрались   с   вражескими
самолетами.  До  сих  пор  в  памяти   названия  районов  штурмовых  ударов:
Степановка, Амвросиевка,  Кутейниково, Снежное, Саур-Могила.  В эти  горячие
дни мы потеряли командира третьей эскадрильи старшего лейтенанта Ходорова.
     Погиб  он  при  необычных  обстоятельствах.  О  подобном случае мне  не
пришлось ни  слышать, ни читать. Поэтому расскажу подробнее. Группа Ходорова
подходила  к  линии фронта  в тот  момент,  когда  наши истребители  активно
атаковали,  фашистских  бомбардировщиков  Хейнкель-111.  Гитлеровцы   решили
поспешно освободиться  от  бомб, и  они  посыпались... на  группу  Ходорова,
оказавшуюся под одним из бомбардировщиков. Бомба угодила в самолет командира
эскадрильи. Воздушного стрелка взрывом выбросило  из кабины, и он  спасся на
парашюте. А старший лейтенант Ходоров погиб вместе с самолетом.
     Вскоре командиром третьей эскадрильи был  назначен Иван Иванович Розов.
Он  прибыл к нам  из  соседнего полка  и счастливо командовал эскадрильей до
конца войны. Счастливо в том  смысле, что, выполнив более  ста  вылетов,  ни
разу не был даже подбит.  Прорвав оборону гитлеровцев  на  высоком  западном
берегу  реки Миус, наши  войска  вступили в  Донбасс  и  начали освобождение
Украины. Мы отметили это на своих полетных картах: вчера штурмовали передний
край врага на русской земле, сегодня - на украинской. Мне еще не приходилось
бывать  на Украине. Но знал и любил этот край с детских лет по книгам Гоголя
и  Шевченко.  Так и  представлялись  мне утопавшие  в  вишневых садах  белые
"мазанки"  под соломенными  крышами. Народ  трудолюбивый, чуть медлительный.
Девчата и хлопцы в вышитых рубашках.  Что  касается украинских песен,  то их
часто  пели  и очень  любили  в  нашем валдайском  крае.  Во  время учебы  в
Ленинграде я побывал на гастролях одного из украинских театров, слушал оперу
"Запорожец  за  Дунаем".  Понравилась  певучая  украинская речь, мелодичная,
нежная музыка.  Теперь понимаю, как мало знал я тогда  об Украине. И вот она
под  плоскостями  моего  "ила" раскинула донецкие степи. Здравствуй,  родная
сестра  моей России!  Настал час освобождения твоей земли  от ига фашистских
поработителей!
     Между  тем фронтовая  жизнь  была наполнена событиями. Среди  них  были
радостные  и  печальные,  серьезные  и  смешные,  такие,  о  которых  будешь
вспоминать через десятки лет, и такие, которые забывались на второй же день.
После  одного из  вылетов ко мне подошел младший лейтенант Смирнов и  баском
доложил:
     - Товарищ  командир, мотор у меня барахлит. Правда,  не все время, а на
одном  режиме. Трясет, вот-вот  развалится...  - сказал и  спохватился: ведь
самолет-то  от  полетов отстранят:  И потому  поспешно  добавил: - Но летать
можно, я уже привык...
     Я  хорошо знал  Витю Смирнова  - скромного  неторопливого летчика.  Без
нужды он жаловаться  не  станет.  Вспоминая случай  с самолетом  Панкратова.
Может, та же причина?
     - Механик знает об этом? А старший техник Савичев?
     Смирнов   мнется,   ему  неудобно  подводить   ваших  славных  наземных
тружеников. Запинаясь, отвечает:
     - Они говорят, все в норме.
     Что ж, может быть и так: на земле нормально, а в воздухе нет. Тем более
на одном режиме. Его ведь на земле не всегда создашь. Вызываю Савичева:
     - Гурий Кононович, что с мотором у Смирнова?
     -  Т-товарищ  командир, мотор  -  зверь, палец  от  кнопки  запуска  на
полметра, а он - "чик" и заработал!
     Гурий Кононович в своем репертуаре. Он может заставить крутиться вместо
винта даже  палку. Но здесь  не  до  шуток,  в другое время  можно  было  бы
отстранить  самолет от полетов и  дать команду найти причину. Сейчас же идет
наступление, у нас каждый "ил" на счету.
     - Гурий Кононович, летчик зря винить мотор не станет.
     Савичев некоторое время молчит, размышляет. Потом уверенно повторяет:
     - М-мотор исправен... И тут у меня созрело решение:
     - Подготовьте парашюты. Самолет облетаем вдвоем.
     Удивленно  посмотрев  на  меня,  Гурий  Кононович  лихо, по-савичевски,
козырнул и пошел на стоянку. Через несколько минут я был у самолета. Савичев
вынырнул  из ниши шасси  и доложил  о  готовности  к  вылету. Когда надевали
парашюты, старший техник вдруг попросил:
     - Т-товарищ командир, вы только не п-пикируйте.
     - Хорошо, - в душе улыбнулся я.
     "Значит,  волнуешься, Гурий Кононович? Люблю и  уважаю тебя, а все-таки
нарушу слово, чтобы в следующий раз был  осмотрительнее". Откровенно говоря,
я  думал, что  Савичев  захочет  еще  раз проверить мотор  на земле.  Однако
стартех стоял на своем.
     На  взлете и  в полете  мотор  работал  хорошо.  Правда,  почему-то  не
убирались шасси, но  мотор здесь ни при чем. Но вот я  захожу над аэродромом
по линии стартовых знаков и устанавливаю режим, о котором говорил Смирнов. В
одну секунду мотор  задрожал так,  что,  глядишь, вот-вот развалится! Сквозь
грохот  из  кабины  стрелка  доносится  по  переговорному  устройству  голос
Савичева:
     - В-все п-понятно! Дав-вайте на посадку!
     Нет уж, теперь потерпи,  дорогой Гурий Кононович! Пикирую на посадочный
знак из белых полотнищ, выложенных буквой "Т". Плохо, что не убрались шасси.
Повторяю заход,  изменяю  режим.  И снова знакомая картина,  мотор  трясет -
удержу нет. Когда сели, спрашиваю:
     - Какие выводы, Гурий Кононович!
     После перегрузок у него чуть осунулось  лицо. Медленно отстегивая лямки
парашюта, Савичев отвечает:
     - Всэ я-асно... Будэм шукать п-прячину...
     - Пока не  найдете, самолет не  боеготов. Кстати, проверьте,  почему не
убирались шасси.
     В глазах старшего техника заплясали чертики.
     - Так и д-должно быть...
     Только тут я  понял, зачем Гурий Кононович перед вылетом лазил  в  нишу
шасси: принимал меры против крутого пикирования. Ох, и хитрец!
     - А если бы мотор "обрезал" и пришлось садиться на вынужденную?
     - Вы в л-любом месте посадите, - льстит старший  техник -  Опыт  у  вас
есть...
     Несколько суток  лучшие  техники и механики  полка копались  в  моторе.
Помогала им заводская бригада. Но дефект так и не был найден. Пришлось мотор
заменить.  О  заковыристой  неисправности   сообщили  на  завод:  вдруг  она
проявится на других машинах.
     Уже две недели на земле и в воздухе идут непрерывные бои. Не вернулся с
задания младший лейтенант Гапеев, летчик  из эскадрильи  Мартынова. Афанасий
Гапеев был известен в полку своими "тактическими" теориями. Он, например, не
признавал плотный строй и считал, что от него все несчастья: зенитки целятся
по  ведущему,  а  попадают  в  ведомого.  Поэтому  Гапеев всегда  увеличивал
интервал между  ведущим в  два раза больше против  обычного. Друзья упрекали
летчика  в "отсебятине",  пророчили нападение вражеских истребителей. На это
Гапеев отвечал,  что с любым "мессером" он  справится.  Наконец,  поддавшись
требованиям товарищей, летчик  занял свое место в строю. На втором же вылете
он  был  подбит и  сел на вынужденную в районе  своих войск.  Наставление по
производству   полетов  предписывало:  с  места  вынужденной  посадки  может
вылетать только  командир  подразделения.  Поскольку Мартынова  в  полку  не
оказалось,  подполковник Смыков приказал  вылететь за Гапеевым на По-2 мне с
инженером второй эскадрильи. Не  успели  мы дойти до стоянки  "кукурузника",
как на  горизонте  появился Ил-2. Чья это машина?  Все наши,  кроме Гапеева,
были  на  стоянках.  При  подходе к аэродрому мотор штурмовика смолк. Летчик
выпустил шасси и пошел на вынужденную прямо на пологий бугор.
     - Это же Гапеев! - закричал инженер, заметив номер самолета.
     Вместе с  замполитом полка майором Поваляевым мы подъехали на полуторке
к самолету. Гапеев и его  воздушный  стрелок уже вылезли из кабины. Водитель
полуторки  Шура Желтова лихо затормозила у самого самолета.  Гапеев  доложил
майору: отказал мотор, экипаж здоров.
     - Сколько же раз вы садились от линии фронта?
     - Это - четвертый...
     - Вы  не имели права вылетать без разрешения с первой посадки! - строго
сказал Поваляев.
     Гапеев ожидал похвалы, а здесь - упрек. Чем оправдаться?
     - Товарищ майор, мы же еще не обедали!
     Первой прыснула  от смеха Шура.  Не  удержались от улыбки  и мы. Веский
довод! Алексей Иванович сумел по достоинству  оценить  находчивость летчика,
обнял Гапеева и расцеловал:
     -  Молодец!  Хорошо,  что  все  закончилось  хорошо.  Но  за  нарушение
наставления отвечать все-таки придется.
     Запомнился один из наиболее трудных для нашего  полка дней  наступления
на  Миусе.  С утра все летчики  сделали по вылету  и готовились  ко второму.
Обстановка над полем боя была сложная, свирепствовали истребители противника
и его зенитки. Наши войска упорно продвигались вперед. Линия соприкосновения
с  противником  часто  менялась,   и  штурмовикам   надо  было  быть   особо
внимательными, чтобы не ударить по  своим.  Сидим на командном пункте и ждем
сигнала  на  очередной  вылет.  На стоянке уже закончены  заправка и зарядка
самолетов.  Бомболюки  штурмовиков заполнены противотанковыми,  фугасными  и
осколочными бомбами.  Вынужденный  перерыв  плохо сказывается  на настроении
летчиков, они томятся в ожидании. А  здесь еще  жара.  Ведь июль  - середина
лета.  Наконец звонок  из штаба дивизии. Все  насторожились. Командир  полка
слушает  внимательно,  делает  пометки  на   карте,  кивает  головой,  потом
откладывает трубку в сторону.
     -  Специальное  задание.  Требуются добровольцы.  -  Георгий Михайлович
обводит взглядом сидящих под брезентовым навесом летчиков.
     - Кто поведет группу?
     Непродолжительное молчание, всего двадцать-тридцать секунд. В это время
каждый взвешивает свои возможности.  Ведь задание специальное, надо суметь с
ним  справиться. Командир, конечно, понимает: поспешность здесь не нужна, но
трубка ждет.
     - Я поведу...
     Глаза командира теплеют. Берет трубку, сообщает:
     - Поведет командир эскадрильи старший лейтенант Пальмов.
     Смыков  протягивает  мне  трубку.  Слышу  хрипловатый  голос  командира
дивизии гвардии полковника Чумаченко:
     -  Здравствуйте,   товарищ  Пальмов.  Возьмите  карту.  Есть?   Найдите
юго-западнее  Дмитровки высоту  168,5.  Она окружена нашими войсками.  Нужно
помочь  пехоте  овладеть  высотой.   Отберите   в  группу  лучших  летчиков.
Обеспечите взятие  высоты - все летчики  получат  награды. Если же хоть один
снаряд упадет на головы наших пехотинцев - трибунал. Задача ясна?
     Мой ответ, видимо, был не совсем бодрый.
     - Желаю успеха! - послышалось в трубке, и она замолчала.
     Приказ  по-военному  строг  и  лаконичен.  Только  сейчас  осознал  всю
трудность и серьезность задания.
     Желающих  лететь оказалось  больше, чем требовалось. Отбирая  летчиков,
мысленно  прикидываю, как искать  эту проклятую высоту. Она-то ведь  там  не
одна, на  ней нет метровых  цифр "168,5". Жаль,  не  знаю, кто из  авиаторов
находится сейчас на станции наведения... Со мной идут верные и старые боевые
друзья Александр и Павел Карповы, Амбарнов. Из молодежи первыми вызвались на
задание Игнатенко и Смирнов. Собрав группу, уточняю  порядок взлета, сбора и
удара по цели. Предупреждаю: каждый из нас в ответе за успех вылета. Поэтому
в  воздухе надо быть особо внимательными, постоянно информировать друг друга
об  обстановке. Об этом, впрочем, можно и не говорить, но такова обязанность
командира:  даже  известные  истины следует  повторять,  чтобы после  боя не
сожалеть.
     Запущены моторы.  На крыло моей "семерки" вскочил штурман дивизии майор
Абрамов.  Он  специально для меня привез  из штаба дивизии  крупномасштабную
карту района цели.  Вкладывая карту  в  планшет, в знак благодарности  киваю
головой. Значит, в штабе дивизии придают этому заданию большое значение.
     Группа идет хорошо.  Волнение улеглось, и теперь мысли работают в одном
направлении. На подходе к линии  фронта по взаимному расположению ориентиров
определяю место цели. Пора связаться со станцией наведения, получить "добро"
на работу.  Вместо  положенного  ответа  "Вас понял,  разрешаю!" со  станции
наведения  поступила  команда:  "На  подходе  с  запада  группа  "юнкерсов".
Атакуйте!". А как же основное задание? Может, изменилась обстановка? Там, на
земле, она лучше известна. Приказ есть приказ, и надо  его выполнять. Справа
вверху я увидел около 30 вражеских бомбардировщиков. Высота у них свыше двух
тысяч метров, у нас - восемьсот. Расстояние между нами пять-семь километров,
оно  быстро сокращается. "Юнкерсы" уже  пересекают  линию фронта.  Повинуясь
приказу,  доворачиваю вправо,  перевожу  группу  в набор  высоты. С  тяжелым
грузом бомб делать это нелегко.  "Юнкерсы" уже почти  над головой, открывают
люки. Нет, не дотянуться нам  до гитлеровцев, поздно  спохватились. Сбросить
бомбы,   чтобы   облегчить   самолет,  нельзя:  внизу  свои   войска.  Такой
безграмотной команды наведенца еще не приходилось встречать.
     К счастью, выручила четверка "яков". Они камнем  свалились на "юнкерсы"
и разметали их строй. Гитлеровцы начали беспорядочно освобождаться от груза.
Чтобы не попасть под бомбы, отворачиваю  группу влево и ложусь на курс цели.
Ругаю  себя  за связь со  станцией наведения. Хотелось, чтобы все  было  как
лучше,  а получилось  вон как!  На высотке видны взрывы снарядов:  это ведет
огонь  наша  артиллерия.  Но  едва мы  перешли  в  пикирование,  как обстрел
прекратился.  Первый  заход  делаем   холостой   -  надо   определить  линию
соприкосновения войск. Прижавшись  к земле,  готовые к атаке  наши пехотинцы
машут нам руками. Сейчас, друзья, мы вам поможем! С круга по одному пикируем
на  вражеские траншеи,  блиндажи, окопы и  уходящие  в  тыл хода  сообщения.
Летчики  бьют  с  азартом,  прицельно. Бомбы разворачивают бревна блиндажей,
снаряды рыхлят траншеи, пулеметы кропят свинцом окопы. Штурмовики выходят из
пике у самой  земли,  оглушая  ревом  фашистов, втиснувшихся  в высоту. Надо
подольше подержать их в таком положении, чтобы головы  не  могли поднять.  А
наша пехота тем временем все ближе подбирается к первой траншее. Пора давать
группе команду на сбор.  Уже замелькали фигуры наших бойцов,  ворвавшихся на
вражеские позиции. Теперь наша пехота довершит дело.
     - "Коршун-73", западнее пять километров - танки. Атакуйте!
     Голос по радио был категоричный, и это меня рассердило. Чем  атаковать?
Бомбы  и  эрэсы  сброшены,  из  боеприпасов остались одни пулеметные  ленты!
Отвечаю:  "Понял!" - и объявляю сбор группы.  Чувствую, как неохотно летчики
отрываются  от  цели,  от  штурма обратных склонов высоты,  откуда враг  мог
выдвинуть  подкрепление.   Вражеские   танки  мы   обнаружили   сразу.   Но,
присмотревшись, увидели, что там были и наши танки. Уже, наверное, несколько
минут длился танковый бой. С двух сторон горели рыжие костры клубами жирного
дыма.
     Наконец на станции наведения спохватились: "Будьте осторожны, тут наши,
противник дальше..." Теперь  нам  хорошо  видны  черепашьего  цвета  коробки
гитлеровских танков. Даю команду  на атаку и перевожу самолет в пикирование.
Моментально небо взрывается зенитными снарядами, они пляшут совсем рядом. Но
атаку уже  не  остановить.  Брызнули  пулеметные  струи,  кто-то  запасливый
приберег  несколько  пушечных снарядов.  Выводим  машины над  самыми башнями
вражеских танков. На бреющем увожу группу на восток.
     Израсходованы последние патроны,  в баках горючего - только бы дотянуть
до аэродрома.  Осматриваю  группу.  В левой  плоскости  самолета  Александра
Карпова  видна  дыра.  Пробит руль  поворота  у  Игнатенко.  Мотор  Смирнова
оставляет  дымный  след. Все это -  свежие  отметины.  Эта атака - дань тому
"стратегу", который сидит с микрофоном у рации.  Надо обязательно доложить о
нем  по  команде.  Разбирается  ли  он  в авиации,  умеет  ли  правильно  ее
использовать?  После посадки  первым  подходит ко мне  Александр  Карпов. Со
злостью сдергивает с головы совсем мокрый шлемофон.
     - Зачем послушался его? - спрашивает меня с возмущением.
     - А как бы ты поступил на моем месте?
     -  Плюнул  бы на  команду!  Ведь  мы были безоружными  мишенями,  могли
половину группы потерять! Дыр привезли - техникам на всю ночь латать!
     Подошли  остальные летчики. Закурили,  постепенно  успокоились.  Теперь
можно поговорить без горячки.
     - Да, ты прав,  могли  половину группы потерять,  -  отвечаю Карпову. -
Вчера, помнишь?  Шли  вдоль  линии  фронта  километров двадцать  в  сплошном
зенитном огне. Я тоже возмущался - зачем? Оказывается, нужно было подбодрить
нашу пехоту.  Как знать, может, и сегодня  не  без пользы  была  наша  почти
холостая  атака. Видел,  как их  танки  заюлили?  Думали, мы их  бомбами  да
эрэсами...
     - А мы их - горохом из пулеметов! - уже улыбается Саша Амбарнов.
     - Напугали - и то добре.
     Наступила разрядка.  Хорошо, когда вот  так,  честно и  прямо,  летчики
оценивают свои и  чужие поступки. Карпов и Амбарнов - мои друзья,  их мнение
для  меня очень  важно.  Молодой  летчик  не всегда его  выскажет,  помешает
субординация.  И   командир   не   всегда  сможет  разубедить  подчиненного.
Убедительнее  всего  -  совет  друга. Всей гурьбой идем на КП. Докладываю  о
главном - задание выполнено. Подполковник Смыков жмет руки, говорит:
     - Знаю, уже звонили из штаба дивизии. Будут награды. Молодцы!
     Рассказываем   о  командах  наведенца.  Смыков  хмурит  брови,  обещает
доложить, кому следует. Забегая вперед, замечу:  наши претензии были учтены.
Наведением  авиации  над  полем  боя  стали заниматься тактически  грамотные
офицеры,  иногда  даже  командир корпуса  генерал В.  М. Филин. Но  чаще  на
переднем крае находился начальник штаба корпуса генерал А. И. Харебов.

     ВЫЛЕТ НА РАССВЕТЕ


     Крепкий  сон  был  прерван  торопливо-тревожным стуком  в окно. Вначале
показалось - пулеметная очередь. Но вот раздался голос Анатолия Баранского:
     - Товарищ командир, срочно вызывают на аэродром!
     Растолкав Смирнова, зажег спичку.  На часах половина  третьего. Что  за
тревога  в такую рань? Смирнов  вскочил на ноги, начал быстро одеваться.  Не
спрашивает, куда и зачем, лишь когда бежали к полуторке, высказал догадку:
     - Полетим, товарищ командир, да?
     Говорят, что  добавление "да" придумали  авиаторы.  Армейские  юмористы
утверждают, что летчики докладывают командиру о своем прибытии так: "Вы меня
вызывали?  Да?" Виктор Смирнов, видимо, тоже входил  в число  этих летчиков.
Из-под  ног   шарахаются   кошки.  Наш  водитель  Шура  чертыхается.  Кто-то
спрашивает, какое  сегодня число. - 22 июля, по приметам - неважный день,  -
отвечает  один   из  воздушных  стрелков:  -   В  авиации  счастливое  число
тринадцатое.
     В  приметы не верю с тех пор, как "прогадал" на фитиле: сгорел и второй
фитиль, а  я  пока  жив. И все-таки  есть традиционно-устойчивые  поверья, в
которые хотя и не веришь, но отказаться от них  тоже  не в  силах. Некоторые
летчики, например,  считают, что  летать лучше в  старой одежде. Может,  это
потому,  что привыкаешь  к ней, она более удобная? Другие говорят, что перед
полетами нельзя ни бриться, ни фотографироваться...
     Как-то  еще на  Кубани  в полк  прибыл корреспондент  фронтовой газеты.
Командир  полка  рекомендовал  ему  побеседовать  со мной. Но  подвигов я не
совершал и поэтому .предложил выбрать другую кандидатуру.
     - Тогда разрешите вас сфотографировать?
     Я категорически отказался.
     - По-ня-тно!  -  протянул  корреспондент, пристально  глядя на  меня. -
Верите в приметы?
     Это уж было слишком.
     - Ах, так! Тогда фотографируйте!
     Корреспондент,  видать,  хорошо   знал  психологию  летчиков   и  умело
использовал свои знания. Иначе возвратишься в редакцию, не выполнив задания.
Летчики,   когда   речь   заходит  об  их  личной  боевой  работе,  -  очень
неразговорчивый народ.
     В  землянке командного  пункта полка  тесно,  собрались все летчики. До
восхода солнца осталось часа два. Подполковник Смыков ставит задачу:
     - Вчера  вечером  на аэродром  Кутейниково  село около  сотни вражеских
бомбардировщиков и истребителей. Нашему полку приказано с рассветом  нанести
но аэродрому  удар.  Первая группа  атакует  стоянку  самолетов  и командный
пункт,  вторая,  Устинова, - бензосклад, третья,  Амбарнова, ведет  борьбу с
выявленными  зенитками  и  взлетающими  истребителями.  На  цель  делаем два
захода: первый - с ходу, второй - разворотом на 180o. Полк поведу
я...
     В голосе Георгия  Михайловича четкость и решительность.  Задание  очень
важное  и  ответственное.  Командир  полка  чуть  возбужден. Свое  место  он
определил в голове первой  эскадрильи и  меня  назначил  своим заместителем.
Уточняем   данные  авиаразведки.  По  ее  сообщениям,  у  командного  пункта
противника стоит спаренный крупнокалиберный пулемет.
     -  Что-то  здесь  не так! - восклицает один из летчиков.  - Аэродромы и
переправы фашисты прикрывают плотно.
     Нас должны  сопровождать 20 истребителей  с аэродрома Большекрепинская.
Двадцать  "яков"  из другого  полка  за пять  минут  до нашего  удара должны
блокировать соседние аэродромы противника. Это сообщение обрадовало, летчики
одобрительно зашумели:
     - С таким прикрытием летать можно!
     - Такой армадой еще не ходили!
     На аэродроме серел рассвет. Технический  состав  уже расчехлил  машины,
подсоединил.  баллоны  со  сжатым  воздухом  для  запуска  мотора. Воздушные
стрелки приготовили  парашюты и стоят на плоскостях, ожидая командиров. С КП
взметнулась зеленая ракета. И сразу же зарокотало два десятка  моторов. Винт
моего мотора сделал пару холостых оборотов, судорожно дернулся, чихнул дымом
и   заработал.  Беглым  взглядом   осматриваю  приборную   доску:  показания
вольтметра в норме; давление бензина  -  тоже, масла... Стоп! Масло на нуле.
Подтолкнул  вперед сектор газа  - стрелка на прежнем  месте. Не  раздумывая,
сразу выключаю  мотор. Первые самолеты уже выруливают на старт.  Что делать?
На  плоскость вскакивает обеспокоенный механик. Показываю на давление масла.
Механик хватается за голову. Но сейчас уже не до  выяснения причин. В  сотне
метров на бугре стоит  зачехленный самолет.  Выбираюсь  из. кабины, и  кричу
стрелку: "Толя, быстрее на 39-й!"  С парашютом под мышкой бежим к "илу". Его
механик Фешенко догадался сразу же  сбросить чехол и открыл кабину.  Когда я
запускал мотор, командир полка уже был на старте. Мотор заработал со второго
запуска. Бросаю взгляд на  приборы - все в норме. Даю сигнал убрать колодки.
Мотор надо бы прогреть, но  некогда - командир уже пошел на взлет. Выруливаю
на  край  стоянки и с  разрешения выпускающего  С. И. Лобанова взлетаю прямо
отсюда.  Уже  в  воздухе, заняв место  в строю,  уточняю показания приборов.
Мотор  работает  хорошо,  и это  успокаивает. Когда легли на  курс,  обратил
внимание - в  эфире тишина. Все молчат или я никого не слышу? Оказалось - на
самолете неисправна радиостанция. Так вот почему "тридцатьдевятка" стояла на
приколе! Придется  лететь без радиосвязи. Ну и пусть, ведь совсем недавно ее
вообще  не  было. С аэродрома  истребителей для нашего прикрытия взлетело не
двадцать,  а  всего  шесть  "яков".  Один  из них  почему-то  сразу же  сел,
остальные над линией фронта встретили "мессершмиттов" и завязали бой. А  нам
еще идти до цели полсотни километров.  Что ж, обойдемся пока  без прикрытия.
Значит, что-то помешало командованию выполнить обещанное.
     Командир полка точно выдерживает маршрут. Рассвет выдался  туманный,  с
ограниченной видимостью. В одном  месте  проскочили полосу дождя. Над линией
фронта нас встретил заградительный зенитный огонь. Дальше идем спокойно. Под
нами - территория, занятая противником. Но  - ни единого выстрела. С  минуты
на  минуту  должен показаться вражеский  аэродром. Оглядываюсь через плечо и
вижу: из-за горизонта выкатывается огненно-красный  мяч солнца. Пока что  он
виден  только  наполовину,  но уже побежали от него лучи,  посветлела земля.
Первое, что замечаю на аэродроме, - белое-белое полотнище посадочного знака.
Затем вижу, как  четверка  "худых"  спешит на старт. Наперерез ей отделяется
четверка Амбарнова. Сейчас ударят эрэсы. На северной границе аэродрома,  нос
к носу  стоит не меньше  сотни  самолетов  с крестами и  свастиками: толстые
"юнкерсы"  и тонкие "мессершмитты".  Подумалось - как на парад  выстроились.
Тем лучше для нас.
     Смыков  доворачивает на  цель,  идет в  пикирование. Следом за  ведущим
устремляется  вся  атакующая  группа.  В  тот  же  миг   пространство  перед
штурмовиками  заволакивают  разрывы  зенитных  снарядов   и  красные  трассы
"эрликонов". Маневрировать  некогда  и не  стоит: можно самому  нарваться на
снаряд. Нажимаю на кнопки пуска эрэсов и сброса бомб. Вслед за командирскими
они  взрываются прямо в гуще самолетов. Хорошо! Когда выхожу из пикирования,
успеваю заметить чуть выше, в стороне от аэродрома, истребители. Может, наши
подоспели  и  блокируют аэродром? На повторном заходе  зенитки хлещут  нам в
лоб, стараясь заставить нас  отвернуть  от цели. А она вся в огне. Прямо  на
меня летит красный шар "эрликона".  Невольно пригибаюсь  в кабине. Пронесло.
Пушечными очередями  прочесываем  стоянку -  вспыхивают новые очаги пожаров.
Зрительно отмечаю их число.
     Спроси  меня в тот миг, сколько их, вряд  ли  ответил бы. А  позже,  на
земле, мог  бы  вспомнить  по "картинке",  запечатленной в памяти. Например,
летчик-штурмовик  Устинов,  когда  его  спрашивали,  в  какое время были над
целью,  торопливо говорил:  "Дайте часы!" -  и показывал:  "Стрелки были вот
здесь". После вывода из атаки стараюсь быстрее занять свое место за ведущим.
Только непонятно, зачем командир набирает высоту.  Сейчас нужен  бреющий или
сбор  на "змейке". Вот бы подсказать по радио, но  нечем. Мотор  работает на
полную мощность, но расстояние до ведущего сокращается медленно. Слева сзади
кто-то из наших идет на вынужденную. Справа одна из групп уходит на бреющем,
а  за ними,  как гончие псы, увязались "мессеры". Зататакал длинной очередью
пулемет Баранского.
     - Что там, Толя?
     - На нас "месс" выскочил. Отогнал...
     Хороший у меня стрелок, бдительный, врасплох  его не  поймаешь. Теперь,
когда  я  догнал  командира,  наши  стрелки  взаимодействуют,  срывая  атаки
"мессершмиттов". И они отстают, чувствуя, что "илы" им не по зубам.
     После  посадки все  собираемся  возле  подполковника Смыкова.  Он молча
принимает  доклады, часто вытирая  вспотевший широкий лоб. Оказалось, что мы
сожгли около  двадцати самолетов  противника и бензосклад. Но  потеряли пять
экипажей. Фамилия  каждого не вернувшегося летчика  -  как  острый гвоздь  в
темя. Нет Саши Амбарнова, нет  Васи Свалова,  Саши Игнатенко, Пети Федорова,
Гриши  Шапина. Достоверно известно,  что  на первом  заходе погибли  Василий
Свалов и его стрелок Кресик. Многие из летчиков видели, как объятый пламенем
штурмовик Свалова огненным снарядом врезался в стоянку фашистских самолетов.
     Прощайте, боевые друзья! Мне навсегда запомнится лучистый,  с хитринкой
взгляд  Васи Свалова, его  острое словцо,  которое так нужно было товарищам.
Уверен, что,  бросая  свой  самолет в  гущу  вражеских  бомбардировщиков, он
хранил улыбку презрения к смерти. Он был смелым летчиком, славно прожил свои
двадцать с небольшим лет и  погиб  смертью героя,  повторив  подвиг  первого
командира эскадрильи капитана Ширяева.
     Примерно  через  месяц  возвратился экипаж Федорова. Летчик и воздушный
стрелок, совершив вынужденную посадку в тылу врага, сожгли самолет и пошли в
сторону фронта. Тяжелой оказалась судьба Амбарнова и Шапина. Оба очутились в
плену. Амбарное находился в дарницком  лагере под  Киевом,  и  его через три
месяца освободили  наши войска. Летчика Шапина  гитлеровцы успели  вывезти в
Германию, и он получил свободу только в мае 1945 года. О том, что Шапин жив,
мы узнали три девятилетия спустя.
     Судьба Игнатенко и его стрелка Федорчука так и осталась неизвестной.
     22 июля 1943 года  - "черный  день"  в истории  полка. По поводу потери
пяти  экипажей  состоялся крупный  разговор  в  штабах  дивизии  и  корпуса.
Подполковник Смыков,  очень удрученный  такими потерями, объяснил их причину
одним - слабым прикрытием. Однако мы так и не узнали, почему командованию не
удалось осуществить первоначальный замысел, так вдохновивший летчиков нашего
полка. Из всех  самолетов только мой возвратился без пробоин. Может, потому,
что не маневрировал?  Нет,  наверное,  просто повезло. Хотя начало вылета не
предвещало ничего хорошего.
     Как  бы там  ни было, но  противнику  мы  нанесли  чувствительный урон.
Штурмовики  еще раз подтвердили справедливость данного гитлеровцами названия
"черная  смерть".  План  воздушной операции,  задуманный  немецко-фашистским
командованием, был сорван. В  тот день полк больше не участвовал  в вылетах.
Мы залечивали раны. А на  следующий снова  -  группа  за  группой -  ушли на
задания. В одном из  вылетов я решил проверить в роли ведущего группы своего
заместителя  Александра Карпова.  У  него  было  уже  около  тридцати боевых
вылетов, он неплохо ориентировался  в  воздухе. Правда, горяч был, резковат.
Но не  ходить  же  ему  все время  в  ведомых,  Доложил  командиру  полка  о
результатах проверки.
     - Одобряю, надо готовить кадры, - поддержал подполковник Смыков. - А то
пришлют еще такого, как...
     И мне сразу  припомнился  случай, который произошел совсем недавно.  Из
соседнего полка к нам прислали на должность командира эскадрильи летчика. За
работу он взялся энергично,  на  земле держался уверенно. Но в авиации важен
авторитет командира, завоеванный  в  воздухе.  Во время  первого  вылета все
убедились - новый комэск не имеет опыта вождения группы. Пока довел до цели,
издергал  всех.  Я в  тот  раз шел  заместителем и  попытался  несколько раз
подсказать  ему по радио, но  - никакой  реакции. Подхожу ближе и  вижу, как
ведущий возится в  кабине  с картой, крутит ее так  и  этак, боясь  потерять
ориентировку.
     За линией фронта  стало еще  хуже.  Истребители прикрытия  запрашивают,
куда идем,  наши  летчики  нервничают.  А цели  все нет.  И вдруг  поступает
команда: "Внимание - атакуем!" Видим: по  дороге движется одна машина, а  на
обочине куча деревянных  щитов. Делаем  один заход,  второй,  от щитов щепки
летят... На обратном пути  наш новый  комэск берет курс градусов на тридцать
меньше заданного. Подсказываю  по радио - не исправляет. Минут  через десять
выходим на какой-то аэродром. Ведущий делает круг, готовится заводить группу
на  посадку. Вот тогда-то и кончилось мое терпение -  отвернул вправо и взял
курс на свой аэродром. Следом за  мной повернули все летчики, в том числе  и
горе-командир. После посадки подбегает Карпов:
     - Что за цирк! С таким ведущим я больше не полечу!
     Штурман полка майор  Лобанов,  узнав, в чем дело, поспешил  к командиру
полка. В свою очередь,  подполковник Смыков предложил штабу дивизии  забрать
свой "подарок". И незадачливого комэска откомандировали обратно.
     Этот  случай еще раз убедил всех в том, как важно иметь в полку опытных
запасных  ведущих. Теперь  в эскадрилье был  летчик, которому  всегда  можно
поручить группу. После  очередных вылетов  все остались довольны Александром
Карповым, поздравляли его. Сам он тоже  сиял: признание боевых друзей значит
очень многое. Но  Карпов  не самообольщался,  понимал -  могут  случиться  и
срывы.  Поэтому Александр  просил меня  почаще посылать  его  на задания.  А
вскоре он стал признанным мастером вождения групп.
     В июльские дни 1943 года на вооружение поступила  новая противотанковая
авиабомба  -  ПТАБ. Бомба  была  небольших  размеров  - чуть  больше  ручной
гранаты.  Но не зря говорят: "Мал  золотник, да  дорог!" "Малютка" пробивала
броню до 70 миллиметров. Решили проверить бомбу в деле. На границе аэродрома
летчики соорудили подобие танка, и командир  полка мастерски поразил цель  с
малой  высоты.  Летчикам  понравились  "малютки".  В  четыре  люка  Ил-2  их
загружалось более 200 штук, в десятки раз повышалась вероятность попадания в
танк.  Много  хлопот   доставила  наша  бомбочка  врагу.  Полагая,  что  она
магнитного  действия, гитлеровцы применили диамагнитное  покрытие. Но это не
помогло. С появлением противотанковых авиабомб прибавилось  работы техникам.
Чтобы подготовить шестерку Ил-2, нужно было снарядить и уложить в люки более
тысячи бомб. Это  был огромный труд. Для подготовки первого  вылета  техники
использовали всю ночь. На повторный же вылет не всегда успевали. К тому  же,
бомбы могли потребоваться  в любое время. Наконец нашли  выход:  ежедневно в
полку назначалась дежурная группа с противотанковыми бомбами. Как только она
уходила на задание, немедленно снаряжалась вторая и становилась дежурной.
     Первого  августа  фронтовой день начался с чтения шифровки командующего
8-й воздушной армией  Т. Т. Хрюкина. Командующий требовал от  штурмовиков  в
каждом вылете производить  не менее пяти заходов на цель. Очевидно, ощущался
недостаток в самолетах.
     Моя эскадрилья дежурит  с противотанковыми бомбами.  На  полетные карты
нанесены  последние  изменения  линии  фронта:  в  районе  Саур-Могилы  враг
потеснил  наши войска.  Подтверждаются данные  разведки  о том,  что,  боясь
потерять  Донбасс,  противник вернул из-под  Харькова прямо  с дороги  часть
авиации  и  танковую  дивизию.  Около одиннадцати  часов  дня Смыков  вызвал
летчиков первой эскадрильи на командный пункт и сообщил:
     -  Наши   войска  восточнее   Саур-Могилы  отражают  контратаки  танков
противника.  Сводная  группа от трех  полков дивизии должна нанести  по  ним
удар. От нашего полка выделяется восьмерка. Она будет замыкающей...
     Нам  поставлена также  задача сфотографировать  результаты  удара.  Это
должен  выполнить Павел Карпов.  В  составе  группы идут командир эскадрильи
капитан  Мартынов  и  начальник  воздушно-стрелковой  службы  полка  капитан
Заворыкин.  Сводную группу прикрывали истребители. Среди них -  полюбившийся
нам  Геннадий  Шадрин.  Совсем   недавно,   прикрывая   штурмовики,  он,  не
раздумывая,  встал  на  своем  Як-1 в  общий с ними  круг  и поливал свинцом
артиллерийские  позиции врага. На земле мы высказали летчику свое  мнение на
этот счет:  для истребителя это ненужный риск, ведь "як" не защищен даже  от
пуль. На это Шадрин возражал:
     -  Обстановка  в воздухе спокойная.  Почему бы и мне не  внести вклад в
победу? Зачем везти снаряды обратно?
     Сейчас истребители, разделившись на группы,  вместе с  нами шли широким
фронтом навстречу врагу. Пролетали над Куйбышево, Дмитровкой,  Степанов-кой.
Немного  дальше Саур-Могила. Впереди  слева  и выше виден  большой воздушный
бой.  В  его карусели  крутилось,  вертелось,  взлетало  и падало  несколько
десятков самолетов. Весь этот огромный клубок  был  похож  на осиный  рой, в
котором каждая оса старалась ужалить  другую. Западнее Степановки  по  всему
полю расползалось около сотни коричнево-серых танков врага.
     "Да,  тут  есть  где  разгуляться,  -  подумал  я.  -  Надо  рассчитать
боеприпасы на несколько  заходов".  Ведущая группа  уже  маневрирует  в зоне
зенитного огня. Вокруг нас море  шапок разрывов средней  зенитной артиллерии
врага  и плотный частокол цветных трасс  "эрликонов".  Надо  отвернуть  чуть
вправо и изменить направление атаки. Беснуются вражеские зенитки, пытаясь не
допустить нас к танкам. Павел Карпов немного отстает, чтобы сфотографировать
результаты  удара  с горизонтального полета.  Как бы не  навалились  на него
истребители!  Сейчас,  когда  он один  идет  за  группой,  это  находка  для
"мессершмиттов"!
     Перед целью  истребители  прикрытия ринулись вперед и ввязались в общую
карусель   воздушного   боя.   Атакуем!  Быстро  увеличиваются   в  размерах
бронированные  чудовища.  В  ход  идут  эрэсы  и  половина   противотанковых
"малюток",  остальное  -  на  повторный  заход. Не  думал  я тогда, что  эта
бережливость  мне выйдет боком. При выходе из атаки  маневрирую и  отыскиваю
идущие впереди группы. Смотрю и глазам не верю: они уходят домой! Ну что это
за  бой - лишь  один заход? А как  же требования командующего  армией? Перед
вылетом  нам  не указали количество заходов, а я не  уточнил,  полагая,  что
требования командующего известны всем и будут выполняться.
     Выйдя на свою территорию, на разворота проверил ведомых: идут  за мной.
Ничего!  Нас восьмерка,  мы и  сами  повоюем! Где наш: фотограф?: Вверху его
нет. При взгляде влево на землю увидел, как во  фланг нашим войскам на балке
заходят  вражеские танки.  На земле их, конечно, не  видят.  Тут же  созрело
решение атаковать.  Делаю  энергичный доворот влево  и  сообщаю  на  станцию
наведения  открытым текстом:  "Балка  Снежная"  -  десять танков.  Смотрите,
атакую!" Вот  когда пригодились  бомбы  и  реактивные снаряды! На  выводе из
атаки на меня обрушились вражеские зенитки. Маневрирую в  сплошных разрывах.
Где ведомые, как они отработали? Следить за ними пока некогда, вижу  только,
что несколько  танков  загорелось,  остальные уползают, назад. Вдруг самолет
встряхнуло. Удар!  Дыра в  левой плоскости. Еще удар! Это  где-то по мотору.
Значит, достали "эрликоны"... Зенитный огонь оборвался внезапно. Мелькнуло в
сознании - кажется, вырвались! Включается Баранский:
     - За нами пара "мессеров"!
     - Понял. Где ведомые?
     - Ушли...
     - Здорово! Что же ты молчал?
     - Не хотел вам мешать.
     Очевидно, когда резким маневром влево я атаковал танки в балке Снежная,
ведомые меня потеряли и ушли своим курсом. А я в спешке не предупредил их об
атаке, решив, что  успею произвести штурмовку и догнать общую группу.  Одним
словом,  действовал  смело  и решительно, но  не осмотрительно.  Зато сейчас
кручу головой влево, вправо, назад: за нами увязалась пара "худых" с желтыми
носами и с подвесными пушками  - "люльками". В мозгу проносится: серия  "Г",
четыре  пушки  -  сноп   огня.  Баранский  посылает  очередь  за   очередью.
Крупнокалиберный  "пулемет  Березина" работает  безотказно.  В кабине  стоит
густой запах пороха.
     - Толя, не спеши! Бей по ближнему.
     "Худые" берут нас в клещи. Левый -  ближе ко мне. Делаю доворот на него
и одновременно отпускаю штурвал - самолет сам заваливается в крен, как птица
на подбитое крыло. Нажимаю на правую педаль. Глубокое скольжение -  и трасса
огня проносится мимо. Ага, еще  не все потеряно! Сейчас я их  вытащу на наши
зенитки. Там, с земли, им покажут кузькину мать! Теперь доворот вправо - тот
же результат. Неплохо! Лишь  бы не сдал мотор. Впереди Дмитровка, а там наши
зенитки. Однако при взгляде вперед я оторопел: в сотне  метров,  чуть  ниже,
путь нам  пересекают два пятнистых "мессера".  Удобнее случая не будет! Хочу
ударить изо всего оружия.  Но пулеметы и пушки молчат. Охватывает отчаянье -
перебито управление оружием!  Остается  единственное - таран! Заваливаю свой
еле послушный Ил-2 в пикирование и предвкушаю, как  сейчас  развалю хрупкого
"мессера". Ничего, что земля рядом - она своя.  Но  вертлявый "мессер" ловко
ныряет под меня и этим спасается.
     - Толя, из-под нас, слева, еще пара! Врежь хоть ты!
     Раздается  длинная  очередь.  Кабина  снова  наполняется  дымом.  Слышу
радостный возглас Толи:
     - Есть один! Ведомый!
     - Молодец!  Жаль, что не  ведущий.  Следи за  остальными. Впереди  наши
зенитки - отобьют.
     Справа  снова  атакует  "мессер".  Повторяю  прежний   прием  -  трасса
проносится мимо. Высота - пятьдесят  метров. Впереди русло Миуса.  И  в  это
время в моторе послышались перебои. Температура воды - на  пределе, давление
масла - ноль.  Надо садиться. Выбираю место на противоположном берегу, реки,
на пригорочке, поближе к дороге.
     - Толя, держись! Садимся!
     Вместо  ответа -  очередь. Маневрировать нечем, высота - метр. Медленно
гаснет скорость. В этот момент  слышу удар в плечо, чем-то хлестнуло в лицо.
Инстинктивно  закрываю глаза.  Открываю  -  левый  заливает  кровь.  Самолет
вздыбился,  очевидно,  под  действием удара  я резко  потянул ручку на себя.
Отжимаю ручку  и приземляю  самолет. Касание,  резкий разворот, треск,  дым,
пыль! В кабину на ноги льется бензин.  Поворачиваю голову влево - Толя стоит
на крыле. Когда он успел?
     - Вы живы?! Быстрее из кабины, снова заходят!
     Кубарем катимся  из кабины и -  в  овраг.  Над головой  проносится пара
"мессеров"  со зловещими  крестами  на крыльях. И  ни одного  выстрела наших
зениток. Эх, жаль, что не удалось протаранить!
     - Вы ранены! У вас кровь на лице, - озабоченно осматривает меня Толя.
     Но  пока я  не чувствую  боли. Обходим самолет  вокруг.  Оказывается, в
момент  посадки  под левую  плоскость попала кочка. Разворот  под  девяносто
градусов  - фюзеляж пополам. Но в этом  и спасение:  впереди глубокий овраг,
который я  не заметил с воздуха.  Не  будь кочки -  лобовой  удар,  и кабина
превратилась  бы в  блин.  Вот и получается,  что иногда  и кочка на пути  -
благо. Толя высказывает догадку:
     - Очевидно,  атаковал  ас,  заходил под  три  четверти.  Я его  не  мог
достать, он и попал вам прямо в кабину.
     Теперь вижу - в кабину угодили три снаряда. Два через  форточку: один в
приборную доску  и дальше в бензобак, второй - в  переднее бронестекло.  Это
осколки снаряда  и  стекла  и хлестнули  мне в лицо и  грудь. Третий  снаряд
разорвался на  стыке фонаря кабины с  бронеспинкой, его осколки  через  щель
впились мне  в  левое  плечо  и голову.  К  счастью,  осколки мелкие, одежда
посечена  больше,  чем кожа. С запада доносится гул боя. Со страшным  звуком
рвутся бризантные снаряды. На скорости подкатил  "виллис". Старший лейтенант
представляется:
     - Командир зенитной батареи!
     - Что же вы не выручали,  старший лейтенант? Я ведь тянул "мессеров" на
вас.
     - Мы свернули позицию, приказано отступить.
     Артиллерист словно извиняется за то, что не пришел на выручку.
     - Вы ранены. Садитесь быстрее в машину, рядом с нами медсанбат.
     Забираем парашюты, снимаем радиоприемник, часы. В медсанбате вокруг нас
собрались медсестры и  санитарки. Обступили и давай спорить: останутся шрамы
на лице или нет? В другой  раз я не прочь бы тоже пошутить. Но сейчас еще не
остыл после неудачного боя. Хотелось успокоиться, прийти в себя. Пришлось не
совсем  тактично  напомнить  об  этом.  Лишних  как  ветром  сдуло.  Девушки
старательно забинтовали все лицо, оставив щель для рта и правого глаза. Врач
решил:
     - Сейчас направим в полевой походный госпиталь.
     Все мои  возражения и просьбы оставить  в полку были тщетны.  Фронтовые
медики - народ неумолимый. Пришлось отдать Толе Баранскому планшет с картой,
шлемофон и пистолет. Тепло распрощались. Откуда было мне знать, что больше я
никогда  уже не увижу  своего боевого друга...  Полевой  походный  госпиталь
размещался в  поселке Дьяково. Там меня "обработали" по всем правилам. Сняли
иссеченный  осколками  комбинезон, удалили  поверхностные  осколки,  сделали
противостолбнячный   укол,  положили  заплатку-наклейку  на  левую  лопатку,
заполнили историю болезни и  выдали гимнастерку. Какой-то медицинский чин  в
халате объявил:
     - Как только придет машина, направим в ГЛР!
     Спрашиваю у раненого, не  знает ли он, что это за "гээлэр"? Пехотинец с
рукой на подвязке с удивлением осматривает меня:
     -  Впервые ранен,  браток?  Гээлэр  - госпиталь  легкораненых.  Считай,
повезло.
     Во  дворе  я увидел страшную картину.  Там  лежали тяжелораненые.  Одни
мучительно  стонали,  другие с  надеждой в  голосе звали  медсестру, третьи,
придя в  отчаянье, без стеснения неистово ругались - кто в бреду, кто наяву.
Между   окровавленными  ранеными  сновали   две  няни   и  медсестра,  одних
успокаивали,   других   пытались   уговорить.   Молоденький    лейтенант   с
перебинтованной  грудью  метался  по земле и охрипшим  от  страдании голосом
просил  находившихся  рядом  бойцов: "Друг, пристрели меня! Не вынесу!"  Это
запомнилось на всю жизнь. Даже теперь, много лет спустя, когда снится война,
часто возникает  эта кошмарная картина.  И тогда в  ушах стоят стоны и вопли
раненых, и уже не уснуть до утра...
     Осмотревшись, я решил  - надо бежать в свой полк. На ногах ведь стою, а
раны дома  заживут  быстрее.  Однако не  успел:  подошла закрытая санитарная
машина,  в  нее посадили с дюжину  раненых, и машина тронулась. По пути раза
три останавливались, прятались по канавам, выжидая,  пока пролетят вражеские
самолеты. Я  понимал, что это воздушные разведчики и опасаться  их не стоит.
Но раненые были в основном пехотинцы, они натерпелись от фашистской авиации,
и им лучше было  знать,  чего следует, а чего не  следует опасаться. Вечером
прибыли в шахтерский городок Свердловка. Уже стемнело,  когда нас разместили
в  каком-то сарае,  прямо  на деревянном  полу. Сестра притащила  брезент  и
несколько одеял, постелила нам. Раненые что-то пожевали всухомятку .и начали
укладываться,  кому  как  позволяло  ранение.  Как  известно,   ночью   боль
обостряется.  Воздушный  стрелок из  соседней дивизии,  тихо  стонавший  всю
дорогу, - ему осколком выбило глаз - теперь,  не переставая, кричал. Рядом в
темноте кто-то жалобно и протяжно стонал. Уснуть было не просто. Однако один
по  одному постепенно  почти все затихли. Среди  ночи почувствовал жар - все
тело пылало. Вдруг заражение крови?  В голову лезли беспокойные мысли, перед
глазами мелькали картины минувшего дня. Как  хотелось в полк! Интересно, что
там сейчас думают обо мне: погиб или сел  на вынужденную? Куда  же  они  все
ушли, почему я остался один? В полусне  настало первое  госпитальное утро. А
сколько их еще впереди?
     Пришла  сопровождавшая  нас   медсестра   и  передала   раненых  сестре
госпитальной. Ходячих сразу разместили  по шахтерским  семьям. На  перевязке
врач,  осмотрев  мое лицо,  приказал раны больше  не перебинтовывать.  Когда
сняли  повязку,  я украдкой успел  заглянуть  в  кусочек зеркала  на окне  и
ужаснулся:  семнадцать  ранений  на  лице!  Один из осколков  застрял в веке
левого глаза  -  очевидно, сработал рефлекс,  и  веки успели  закрыть  глаза
раньше,   чем  хлестнули  осколки.  Через  несколько  дней   осколки  начали
"выходить" сами. К концу недели, когда  раны на лице стали заживать, созрело
окончательное  решение  - бежать  в  полк. На  очередной  перевязке один  из
раненых сообщил:
     - У тебя, браток, на лопатке, где рана, кость видна.
     Это меня крайне огорчило, но все же мысль  о побеге не отбросил. В  тот
день  нашу  группу  перебросили в госпиталь легкораненых 5-й ударной  армии.
Располагался  он  на  бывшем  Конном  заводе  им.  С.  М.  Буденного.  Снова
размещаемся по хатам, снова на пятьсот легкораненых одна  медсестра. Как им,
бедняжкам, было тяжело! Но  раненые  не слышали от них  ни грубого слова, ни
окрика, ни жалобы на работу. У этих самоотверженных людей все было подчинено
одному - создать максимально  возможные  условия для  быстрого выздоровления
раненых.  Запомнился главный  врач госпиталя, крутой, суровый мужик. При нем
самые скандальные раненые умолкали.
     Стоило услышать: "Главврач  идет!" - и все сразу  затихали. Спасибо им,
фронтовым медикам. Сколько  бойцов каждый из них вернул в строй! Сколько ран
перевязали их  терпеливые, не знавшие устали  руки! Побег наметил на завтра,
сегодня пойду  на перевязку,  а  под утро  -  в путь.  На  кровати,  оставлю
записку: ушел в свой полк. Основная  группа  раненых  находилась в  школе. В
перевязочной  очередь. Тяжелый,  воздух от  ран, бинтов  и лекарств забивал;
дыхание.  Когда  стали  отдирать наклейку на плече;  от нетерпимой  боли все
поплыло перед глазами,  и я рухнул  на пол. Пришел  в  себя и  услышал упрек
врача:
     - А еще летчик!
     Ночью у меня поднялась температура. Пришлось пока от побега отказаться:
вдруг  такое  случится, в  пути?  Снова потянулись серые госпитальные,  дни,
томительное ожидание, когда  закроется рана.  На перевязке  снимут наклейку,
промоют риванолом  и смажут края мазью Вишневского, заклеят и - будь здоров,
гуляй, набирайся сил. А каково  гулять,  когда знаешь,  что все  воюют,  что
ребята, каждый: день без тебя идут в бой! Во  второй половине августа прошел
слух - госпиталь перебазируется на запад. Это обрадовало, -  значит, успешно
наступаем!  Решил воспользоваться, суматохой  и осуществить план побега,  но
предварительно поговорить  с  хирургом. Тот выслушал, понимающе  улыбнулся и
осмотрел рану. Долго что-то хмыкал, говорил "м-да", потом сообщил:
     - Ждите решения.
     Решение было неожиданным - направить в: фронтовой госпиталь, еще дальше
в тыл, сначала, в Каменск, затем в Сталино{2}. Вот тебе и, посоветовался!
     Среди раненых я один оказался летчиком. Это обнаружилось на перевязках.
Врач, взяв  историю  болезни,  всякий  раз  с  удивлением переспрашивал: "Вы
летчик?"  Вопрос  был не  случайным,  в госпитали  наземных  войск  авиаторы
попадали  редко.  Летчик,  получив  серьезное  ранение,  погибает  вместе  с
самолетом. А получив  легкое ранение,  приводит самолет на свой  аэродром, и
старается  лечиться у себя. Кроме  того,  в каждой воздушной  армии был свой
авиационный госпиталь.
     Ко мне все чаще подходили раненые.
     - Говорят, вы летчик?
     - Да.
     - Истребитель?
     - Нет, штурмовик.
     - У нас есть претензии...
     Я надеялся услышать доброе слово об авиации, а услышал...
     - Ты не  обижайся, но я  скажу  правду! - волнуясь, берет  меня за руку
пехотный старший  лейтенант с забинтованной  головой  и  тремя  нашивками за
ранения.
     - Представь  себе,  придут  "лапотники", головы поднять не дают. Только
ушли  - наши  "ястребки"  появляются. Ну и  что  толку? Ты  появись вовремя,
прикрой нас сверху, а внизу мы сами управимся!
     Что  ж, и такое  было. Появились над линией  фронта вражеские  немецкие
самолеты, а наши пока взлетели, пока  долетели, "мессеры" или "юнкерсы" свое
дело  сделали и безнаказанно  ушли. Отсюда  и  злость  у тех, кто  терпел от
авиации противника. Во многом эта беда была от слабой информации о воздушной
обстановке, удаленности  аэродромов,  хотя их  и старались  располагать  как
можно ближе к фронту. Но для этого не всегда представлялась возможность:  то
нет  нужной  площадки,  то  достает  вражеская  артиллерия.  И  потом  порой
забывали, что авиация может  действовать не во всякую погоду. Были претензии
и  к  штурмовикам: то неточно бьют, то навалятся все на цель, которую  одной
бомбой можно уничтожить (как не вспомнить одинокую машину на дороге, которую
штурмовал  ведущий нашей  группы, присланный  из другого полка). И  все-таки
больше  было  добрых  слов.  Советская  авиация  набирала  силу  и  уверенно
отвоевывала  у  врага фронтовое  небо. И все  больше, все  надежнее помогали
краснозвездные птицы нашим наземным друзьям гнать врага  на запад.  Не беда,
что мои  госпитальные товарищи  в первую очередь  вспоминали трудные моменты
фронтовой жизни.  Чаще всего  они  приводили примеры прошлого  года, когда и
самолетов у нас было маловато, и опыт был меньше.
     -  Когда  видишь  наш самолет над  окопами,  легче  в  атаку  бежать, -
признавался сержант на костылях в выгоревшей добела гимнастерке.
     - Не раз нас выручали "горбатые". Вот-вот  враг  танки бросит...  А тут
"илы", как из-под земли, на бреющем, с ходу как влупят  эрэсами! Так и горят
их коробки! Тут уже пехота кверху шапки бросает, шлет спасибо летчикам!
     В  госпитале  у меня завелось немало друзей. Я многое узнал  об окопной
жизни  тех,  кто  воевал в  Сталинграде,  на  Дону. Были  и  такие,  которые
сражались на кавказских перевалах.  Слушая их бесконечные рассказы, я думал:
"Почаще бы  нам, летчикам,  надо бывать  среди пехотинцев  и  артиллеристов,
чтобы лучше знать о том,  как они отбивают у врага каждый метр родной земли,
поливая его своей кровью. Решил,  что  когда возвращусь к своим, обязательно
расскажу об услышанном.
     С фронта  поступали  добрые  вести  -  наши войска успешно наступают  в
Донбассе.  Где-то  воевал и  мой  полк, Все чаще тревожило - найду ли его! А
вдруг после выздоровления пошлют в другую часть. И не увижу я больше дорогих
мне   товарищей.   Госпиталь  постепенно   перемещался   на   запад   -   из
Каменска-Шахтинского в Сталине.
     Шел сентябрь.  Все  заметнее  были признаки  близких  морозов,  которые
влекли  за собой  новые  осложнения  во  фронтовом  быту. Противник старался
использовать  теплое  время  для  решения  своих задач.  Немецко-фашистскому
командованию осень не предвещала ничего хорошего: наши войска приближались к
Днепру.  На донецкой земле впервые вот так близко с земли  увидел я пепелища
вместо  сел,  взорванные  здания  и  кварталы городов,  опрокинутые  машины,
трамваи, искореженную огнем  и взрывами военную технику. Знатоки определяли:
вот это поработала наша артиллерия, это  - штурмовики. А вот следы  эрэсов и
противотанковых бомб.  От них и "тиграм" досталось.  На одной из станций  мы
долго  стояли,  пропуская  идущие  к  фронту  эшелоны.  На  соседней  колее,
направляясь на восток, стоял эшелон с побитой военной техникой.
     На  платформе  увидел распластанный  Ил-2.  Как же  я ему  обрадовался!
Подошел,  как к старому другу, нежно погладил броню в шершавых зазубринах от
пуль и осколков. И ты, дружище, в госпиталь? Что успел сделать  и где ранен?
Кто твой хозяин, и остался ли он жив? Уходя, шепнул: "Лечись, Ильюша, мы еще
по-воюем".
     - Ну, что, повидался с другом? Что он тебе  рассказал? - шутили раненые
в вагоне.
     - Многое поведал, о многом напомнил... - задумчиво ответил я.
     И рассказал  о том, что видит летчик с высоты полета на поле боя: как с
появлением штурмовика фашистская пехота, словно тараканы в щели,  залезает в
окопы, в укрытия, а танки начинают юлить и расползаться, как жуки. "Мессеры"
же не знают, с какой стороны ужалить, боясь попасть под пушки "илов". Больше
всего боится противник наших эрэсов и противотанковых бомб, крайне не терпит
бреющего полета. Рассказал  об отдельных эпизодах воздушных боев, о неравных
схватках "илов" с противником в воздухе. Внимательно слушал вагон. Далеко не
все знали тактико-технические данные "ила", его возможности.
     - Ну, спасибо, просветил, - положил руку  мне на плечо пожилой раненый.
- Теперь вроде другими глазами посмотрели на  "горбатого". Задачки он решает
трудные.
     Меня тоже просвещали.
     - Вот это САУ - самоходная артиллерийская установка, - показал старшина
на  спешившие к фронту платформы.  -  Сила! А вот танк "тридцатьчетверка". А
вот это... Братцы! Понтоны везут! Это же Днепром пахнет!
     Как бы в подтверждение слов старшины мы услышали  "Песню  о Днепре". Ее
пели в вагонной теплушке стоящего рядом с нами эшелона. У раздвинутых на всю
ширь   дверей  сидели   на   полу,   свесив  ноги   с   вагона,   и   стояли
солдаты-пехотинцы. У многих на поношенных гимнастерках поблескивали ордена и
медали,  но  у большинства гимнастерки  были  новенькие, еще  без  нашивок и
наград: это все было впереди, там, куда спешил эшелон. Запевал песню пожилой
солдат. Облокотившись на перила, он пел серьезно и вдохновенно:
     У прибрежных  лоз,  у  высоких  круч И любили  мы, и росли.  Ой Днипро,
Днипро, ты широк, могуч, Над тобой летят журавли.
     Вначале голос  певца  мне  показался  немного тоскующим.  Затем  :песню
подхватили солдаты. И  меня  поразил  торжественно-суровый  мотив, те полные
глубокого смысла  слова,  от  которых  утихает  боль ран,  сжимается сердце,
томимое жаждой боя и мести врагу, опоганившему воду из священных днепровских
стремнин.
     Я слушал песню и с гордостью думал о том, что в этой могучей украинской
реке есть и вода из небольшого ручейка, берущего начало в моих родных краях,
на  южных  склонах  Валдайской  возвышенности. А  к  северо-западу от истока
Днепра из  подземных  родников  вытекают Волга  и  Западная Двина.  Близость
истоков  Днепра, Волги  и  Западной-  Двины облегчала в  прошлом  устройство
волоков, а затем и каналов. Недалеко от моих  родных  мест  даже  есть  село
Волок,  само название  которого  говорит  о  древнем  занятии  его  жителей,
помогавших купцам, заморским  гостям  торить дорогу  "из варяг в греки".  На
берегах Днепра сложилось  великое древнерусское государство - Киевская Русь,
колыбель  трех братских народов - русского, украинского,  белорусского.  Еще
мой отец говорил: "Из наших валдайских родников пьют воду три народа"...
     Нас  обогнал  эшелон  с  десантниками. Ребята  мускулистые,  загорелые.
Гимнастерка нараспашку; на груди короткий автомат,  нож в чехле  на ремне. В
вагоне шум, веселье, музыка. Едут на фронт, как на  свадьбу,  лихо,  весело!
Впрочем,  обстановка  последних  дней и  вправду веселила:  советские войска
широким фронтом гнали гитлеровцев по всей Украине.

     ВОЗВРАЩЕНИЕ В НЕБО


     Пылил  военными дорогами сентябрь сорок третьего года. Там,  где прошел
фронт, словно смерч оставил свои  следы. Редкое село уцелело. Под гусеницами
танков  лежат  покалеченные  яблони с яблоками  на  ветках,  колодцы  забиты
трупами, в полях - вмятая в землю несжатая пшеница. Отступая, фашисты хотели
оставить пустыню. И только  стремительные удары наших войск  помешали этому.
Целую  неделю дули  сильные  ветры,  поднимая пыльные  бури, сквозь  которые
солнце казалось мрачно-багровым.
     В  один из  таких сентябрьских дней я оставил госпиталь.  Из  госпиталя
удалось выскользнуть в очередную расчистку. Хотя раны еще ныли, но на обходе
я:  бодро  ответил главврачу, не  очень  вникавшему  в  опрос  и осмотр, что
чувствую себя хорошо  и  готов  вернуться в  строй. В  госпитале  мне выдали
новенькую  армейскую   одежду,  чуть  ли  не   на  весь   вещевой  аттестат:
гимнастерку, брюки,  пилотку,  ватную тужурку цвета хаки  И кирзовые сапоги.
Вдобавок  еще  сухой  паек.  Только вот погон не оказалось. Вместо  этого  в
предписании указывалось, что старший лейтенант  Пальмов после ранения прошел
курс лечения в госпитале таком-то и направляется в отдел кадров фронта.
     Моим  попутчиком на  запад  был ротный  из морской пехоты, с которым мы
сдружились в  госпитале.  На окраине  Сталине мы  ждали  попутную  машину  и
видели, как в город возвращались беженцы, в основном женщины и дети.
     -  Ох,  и  нелегкая  им выпала  доля,  -  вздохнул  старший  лейтенант,
наблюдая,  как старик  с  дочерью или  невесткой  толкали разбитую тележку с
узлами.  На  них сидел худой мальчик, с удивлением  рассматривая  военных  в
незнакомой ему форме. До слуха донеслось:
     - Деда, а немцы насовсем убежали?
     - Совсем, совсем... Красная Армия их прогнала.
     Ехали  мы с морским пехотинцем  на  попутных машинах, в  товарняке, шли
пешком. Разного  наслушались и  навиделись,  душа была  полна  рассказами  о
тяжелом времени  фашистской оккупации. Видели свежие могилы  расстрелянных и
повешенных  советских  людей,  вывески  с  немецким  названием  улиц.  Жутко
становилось  от мысли, что враг еще  топчет значительную часть родной земли.
Хотелось поскорее  в бой... Отдел  кадров фронта  разыскали  в одном  из сел
где-то  под Гуляйполем. Не  случайно  это  местечко  носит  такое  необычное
название.  Поля  здесь  от горизонта  до горизонта,  всюду степь да  степь с
небольшими  балочками,  с  редкими  курганами.   Действительно,   есть   где
разгуляться! А  какие села! На моей псковской  земле деревеньки малые, сам я
жил в такой. Здесь же одно село  тянется на несколько  километров. Эти места
пощадила война, противник отсюда бежал, не успев сотворить расправу.
     Вот и пришло  время  расставаться с  моим товарищем морским пехотинцем.
Пожали друг другу руки, обнялись. Старшего лейтенанта ждали окопы и траншеи,
атаки  под  встречным свинцом.  Меня -  небо.  Я очень боялся, что фронтовой
отдел кадров направит меня в первую попавшуюся часть. И поэтому  был приятно
обрадован  готовностью кадровиков направить в штаб 8-й  воздушной  армии.  А
здесь тоже  вышло все хорошо: сразу передали через корпус в дивизию.  Ну,  а
там  свои! Моя  госпитальная экипировка - без погон  и  знаков различия - не
внушала доверия. В этом я убедился во время тщательной проверки документов в
штабе дивизии.
     Выручил  проходивший  мимо  старший  лейтенант.  Услышав  мою  фамилию,
остановился, начал засыпать вопросами:
     -  Пальмов,  говоришь? Постой,  постой!  Старший  лейтенант?  Это  тебя
подбили,   когда   атаковали  танки  дивизии   СС   "Мертвая   голова"?  Под
Саур-Могилой. Ты из госпиталя? Дай-ка я на тебя посмотрю...
     Я едва успевал  отвечать. Поражала  осведомленность собеседника  о моей
судьбе. Но  я видел  старшего  лейтенанта впервые. Осторожно  спросил  о его
должности.
     -  Начальник  воздушной разведки  дивизии  старший  лейтенант  Попп,  -
ответил офицер, насколько можно протяжно выговаривая две последние буквы.  -
Валентин Александрович.
     Наш полк в этой дивизии был недавно. Меня  могли многие и не  знать. Но
приятно, что помнят и даже ждут. Отвечая Валентину Александровичу, я сказал,
что о "Мертвой  голове"  слышу  впервые, что когда атаковал, не  знал, какая
"голова", но мертвых  там осталось немало. Старший лейтенант подхватил  меня
под руку:
     - Пошли к командиру дивизии.
     Полковник Чумаченко обрадовался моему возвращению. Не  дослушав доклада
о прибытии, заговорил:
     -  Пальмов?  Как  же,  помню!  Это  же  ты  водил  группу  добровольцев
штурмовать высоту? Давай сначала в столовую завтракать, а потом ко мне!
     Во  время  завтрака  я   коротко  рассказал   Поппу,   как   добирался.
Подосадовал,  что последние десять  километров  не было  ни  одной  попутной
машины. Валентин Александрович спросил:
     - Ты шел от Новополтавки? Так там же ваш полк!
     Вот он, закон зловредности! До Новополтавки  я ехал на бензозаправщике.
Перед селом шофер показал дорогу в дивизию, а на  вопрос,  не знает  ли, где
806-й полк, подумал, потом  ответил: "Не  знаю".  Наверное, тоже  показалась
подозрительной  моя госпитальная  экипировка. Командира  дивизии  мы застали
около радиостанции с микрофоном в руке. Над нами в хорошем  строю  курсом на
запад  пронеслись  две восьмерки штурмовиков.  Старший лейтенант Попп тут же
комментировал:  "Пошли на  Мелитополь". С радостным  возбуждением проводил я
взглядом летящих. Вот, она, родная стихия! Я уже знал: бой  идет  на  сильно
укрепленной  линии вражеской  обороны по  реке  Молочной.  Мои мысли прервал
полковник Чумаченко.
     - Подкрепились? Как здоровье? Как себя чувствуете?
     Я ожидал расспросов о том злополучном бое,  приведшем меня в госпиталь.
Но командир дивизии вдруг сообщил:
     -   Знаете,   я  вас  не  отпущу  в  полк.   Мне   требуется  начальник
воздушно-стрелковой  службы.  Отдохните,  а  после  обеда  встретимся,  -  и
Чумаченко снова взялся за микрофон.
     Я был в нерешительности, надо бы с кем-то посоветоваться. Меня тянуло в
полк, а  тут неожиданное  предложение, причем чуть ли не  в форме приказа. С
Валентином Александровичем вошли в комнату разведотдела. Всюду карты, карты.
Давно не видел их. На фронте летчик не расставался с картой от зари до зари.
Не зря в  ходу  был  анекдот: идут  летчики  с аэродрома  по  селу  в унтах,
планшеты  через плечо.  И вдруг слышат, как мальчуган говорит матери: "Ма-а,
смотри,  летчики с картами идут, опять будут дорогу спрашивать..." Смотрю  и
глазам не верю: за столом  сидит Саша Гончаров, с которым  мы служили еще  в
бомбардировочном  полку.  Запомнился  Гончаров отличной  выправкой:  высокий
рост,  статная фигура,  мягкий легкий  шаг.  Оказывается,  Саша  -  помощник
начальника воздушной разведки.
     - Вот и хорошо, что встретились,  - обрадовался за нас Попп. -  Устрой,
Саша, старшего  лейтенанта на отдых. Теперь  он  будет  летать в  управлении
дивизии...
     Гончаров уступил свою койку, коротко посоветовал:
     -  Не  соглашайся,  Вася. В  полку  работа интересней. А  здесь бумаги,
карты, сводки... - И тут же ушел в штаб.
     Уснуть  мне  не удалось:  мысли  обгоняли  одна  другую.  Что  ответить
комдиву? Смущало, что должность уж слишком для меня высокая. Ответственности
я не боялся, однако  зарываться тоже не стоило. Так ничего и не придумав, во
второй  половине дня  отправился  в штаб.  Не  успел переступить порог,  как
подбежала миловидная белокурая девушка-диспетчер и бойко доложила:
     - Товарищ старший лейтенант, вас просят к телефону.
     - Откуда? Кто!
     - Из полка! Вашего! - с каким-то особым смыслом ответила девушка.
     Звонил замполит полка майор Поваляев.  Алексей  Иванович  был человеком
наступательным,  любил удивить собеседника  осведомленностью. Не  один  раз,
полушутя-полусерьезно заявлял летчикам: "Если нагрешил,  лучше сам  приди  и
доложи. Все  равно узнаю". Летчики  и сами убеждались в этом,  однако каждый
раз удивлялись: "И откуда ему все известно?"  Алексей Иванович остался верен
себе: не успев поздороваться, перешел в атаку:
     - Что же ты, Василий Васильевич,  решил сбежать из родного полка?.. Как
это называется?
     Выслушав объяснение, Алексей Иванович предложил:
     - Вот что:  попросись  у комдива повидать  полковых друзей. А там видно
будет. Высылаю машину. - И положил трубку.
     Девушка-диспетчер загадочно улыбалась.  Не трудно  было догадаться: это
она позвонила в полк. Почему? Тогда я не  знал, что Нина Метелева, так звали
девушку,  решила  перейти  к  нам  воздушным  стрелком.  И  перешла.  Потом,
вспоминая об этом, она говорила:
     - Решила поменять телефон на турельный пулемет.
     Забегая вперед, скажу, что Нина в полку воевала до конца войны. Не один
раз  отличалась  в  бою,  была  награждена  боевым  орденом.  Нина  еще  раз
подтвердила,  что  наши  девушки в  бою  не уступали  мужчинам  -  воздушным
стрелкам.
     Комдив Чумаченко, узнав,  что  за  мной  выехала машина,  согласился  с
просьбой, но  напомнил, что к  своему предложению еще вернется. Вот и полк -
моя фронтовая семья! Первым, кого я встретил, выйдя из машины, был Александр
Карпов. Он бежал с планшетом и  шлемофоном в руках. С разбегу обхватил  меня
за плечи:
     - Вернулся! Вот и хорошо! Очень даже!
     Не успел оглянуться,  как оказался в плотном кольце летчиков. Все одеты
в  новые демисезонные синие  куртки  с  меховыми  воротниками. Я  же в своей
защитной заметно выделялся  "неавиационным видом".  Приметил несколько новых
лиц, но  многих знакомых среди встречающих не нашел. Чувствовал недоброе, но
спрашивать не спешил. Однако не выдержал, заикнулся:
     - А где мой стрелок?
     Карпов тут же перебил:
     - Потом, потом, сейчас на ужин.
     В  столовой  внимательно разглядывал каждого и  поражался: как они  все
повзрослели за эти два месяца! Вот Боря Остапенко. Запомнился он мне  юношей
с  девичьим  румянцем  и  пушком на верхней  губе.  Сейчас вроде тот  же,  а
присмотрись - другой. У Бори при смехе  все  так же легко трепетали крылышки
ноздрей,  но  вокруг  губ  залегли  первые морщинки-скобочки.  Взгляд  серых
лучистых  глаз стал  более  спокойным,  значительным. Чувствовалось,  летчик
успел многое повидать. Повзрослели  Коля Маркелов,  однофамильцы Петя и  Юра
Федоровы. По-прежнему успешно воевали "старики" Иван Иванович Мартынов, Иван
Александрович  Заворыкин,  Степан  Иванович   Лобанов.  У  многих  на  груди
появились  новые  ордена.   За  столом,   где  сидели  летчики   и  стрелки,
вырисовывались и  незнакомые лица.  Вот к нашему  столу буквально подкатился
этакий   круглячок,   бойко   представился:   "Сержант   Друмов.   Разрешите
присутствовать?"  Чтобы  не   затруднять  положение  подчиненных,   пришлось
объявить:  я  пока  не  в  строю, по всем  вопросам  обращайтесь  к старшему
лейтенанту  Карпову, Он командует эскадрильей.  После ужина  мы  с  Карповым
остались  вдвоем.  Он все  расспрашивал  меня  о госпитальной жизни, в каких
городах  бывал,  с  какими  людьми  познакомился.  Почувствовал  - не  хочет
Александр огорчать меня неприятными вестями, пытается оттянуть время.:
     - И все-таки - кого нет? - задал неизбежный вопрос.
     Карпов тяжело вздохнул.
     -  Многих. Сам знаешь - два месяца  боев. - Помолчав,  продолжил: - Нет
Вити  Смирнова,  Вени Шашмурина, Васи Попельнюхова,  Паши Карпова. Нет  Толи
Баранского... С  каждой новой фамилией все ниже  склонялась  моя  голова,  в
висках стучало: "нет, нет, нет..."  И  никогда больше не будет этих молодых,
здоровых  ребят, только начинавших жизнь. Как  много  они сделали  бы в ней,
какую пользу принесли бы! И вот - сгорели в пламени войны. Будьте прокляты и
война и тот, кто ее развязал!
     В памяти всплыло лицо моего любимца Вити Смирнова.
     Да, я любил его, как младшего брата, как хорошего летчика и товарища. И
он дорожил этим, никогда не использовал командирское доверие во вред боевому
делу. Смирнов родился, как и наш штурмовой полк, в Астрахани. Когда пришел к
нам, очень  обрадовался такому стечению обстоятельств. Любил говорить: "Мы -
астраханцы,  полк  и  я!"  Незадолго  перед  моим  ранением  молодой  летчик
ломающимся баском обратился ко мне:
     -  Товарищ  командир,  вы  слишком  рискуете  в  зоне  зенитного  огня.
Маневрируйте больше, мы не отстанем.
     - Спасибо, учту это, - ответил я.
     И  подумал: вот как выросла молодежь! Я учил  ее не теряться над целью,
не бояться зенитного  огня.  И  рад,  что  достиг этого. Теперь бы  нам всем
по-настоящему  овладеть  тактикой  боя,  научиться  военной хитрости, умению
упреждать  все  уловки врага.  Таким мне виделся  очередной  этап  работы  с
молодежью. Но война внесла коррективы в мой план: я был ранен, а через месяц
не стало Смирнова.
     Он посадил горящий штурмовик на нейтральной полосе. Под вражеским огнем
он и воздушный стрелок оставили  самолет. Наши войска,  в свою очередь, тоже
открыли огонь,  защищая экипаж "ила". Разгорелся настоящий  бой.  Смирнов  и
стрелок бросились  к своим окопам. Гитлеровцы  ударили из минометов. Осколок
сразил летчика, стрелок был ранен.
     Не стало моего  боевого друга Толи Баранского, одного из первых в полку
добровольцев-стрелков. Проводив  меня  в  госпиталь, он  добрался  в  полк и
рассказал  товарищам  о нашем вылете и посадке. Затем  терпеливо ждал  моего
возвращения.  Но  не мог Толя долго сидеть без дела, когда товарищи воевали.
Как-то он полетел вместе  с лейтенантом  Маркеловым. Возвратившись с полета,
летчики доложили:  самолет Маркелова  загорелся над целью  на малой высоте и
упал. Через три дня Маркелов отыскался. Он пришел обожженный,  еле живой,  А
Толя Баранский погиб.  Погибли мои друзья по училищу Павел Карпов и Вениамин
Шашмурин. Меня долго мучил вопрос: почему  в бою первого  августа  я остался
один, без  ведомых? Об этом тоже рассказал мне Александр  в тот  октябрьский
вечер, пока мы шли в хату, в которой он жил.
     - Понимаешь,  как получилось, - объяснил мне Карпов.  -  Павел,  как ты
помнишь,  имел задачу сфотографировать нашу работу и шел последним  в боевом
порядке.  Когда вся сводная группа сбросила бомбы, он прошелся  над целью  и
сфотографировал  ее. И первым подвергся  атаке  "мессеров". Выскочил на свою
территорию, а они у него на хвосте. Тогда мы бросились на выручку фотографа,
а ты в  это время  развернулся и пошел в атаку на  танки.  Вот мы и потеряли
друг друга...
     Наконец все  стало на место.  Так сложилась боевая ситуация, а на войне
обстановка бывает еще посложнее.
     Вот  и  хата, где жил Александр  Карпов.  Хозяева оказались  радушными,
обаятельными старичкам".  Встретили  нас  приветливо. Хозяйка  -  подвижная,
энергичная  старушка,  начала  сокрушаться,  что где-то  запропастился Сашин
носок. Этим  старушка  мне  очень напомнила  мою заботливую  мать. Она  была
такого  же  возраста  и роста,  с  такими  же  добрыми глазами и  работящими
крестьянскими руками. Особенно растрогала меня сцена,  невольным  свидетелем
которой я стал. Мы  уже несколько дней жили вместе. Однажды Александр уходил
на аэродром раньше меня. Предстоял вылет, и наша славная хозяйка дорогу Саше
осеняла  мелким крестом. Я  отвернулся, сделал вид, что ничего не  видел,  а
самому хотелось  подойти и  поцеловать эту старую женщину. Она переживала за
нас,  как  мать.  Стоило  нам задержаться  на аэродроме  после задания,  как
старички  теряли покой.  Оказалось, что  их  сыновья  тоже воевали. И, может
быть,  где-то чужая  мать так  же  беспокоилась  о  них. Ведь нашим  матерям
вдвойне тяжелее была эта война.
     На  второй  день  утром  на  аэродроме  состоялось   построение  полка.
Подполковник Смыков, зачитав приказ, вручил ожидавшие  меня  награды - орден
Красного Знамени  и медаль  "За оборону Сталинграда". Орден был за штурмовку
высоты  на  Миусе. Комдив сдержал  слово. После поздравлений, когда  летчики
немного разошлись  и мы  остались  с Маркеловым  вдвоем,  ко мне подошел наш
"доктор Карло" Миколаишвили и без лишних слов приступил к делу:
     - Ну-с, молодой человек, идемте со мной, посмотреть будем ваша рана.
     Мне хотелось поговорить с  Маркеловым,  узнать подробности  гибели Толи
Баранского, но капитан Миколаишвили был непреклонен:
     - Слушайте,  Васил  Василович,  поговорить  успэетэ, сначала  здоровье,
потом всо осталное... - и увел меня в санчасть.
     Осмотрев меня, наш медик, как и  следовало ожидать, ни о каких  полетах
не захотел и слушать.
     - Как-кой разговор! Рана нэ зажила,  лечиться нужно,  отдыхать нужно. И
нэмного стрептоцид. Будэт то и другое. А уж потом - лэтать.
     Все это "дохтор Карло" выпалил на одном дыхании, почти гневно. Потом на
его коричневом от загара лице  зажглась белозубая улыбка. Это означало,  что
разговор окончен. С Николаем Маркеловым удалось  встретиться только вечером.
С того февральского дня, когда на заводском аэродрома я впервые познакомился
с этим молодым летчиком, прошло  чуть больше  полугода. Но по пережитому это
время  равно десятилетиям.  Вначале Маркелов  летал  робко,  стараясь  точно
копировать  летный почерк ведущего. Однажды это  даже привело  к  комедийной
ситуации. После взлета  парой у ведущего на  высоте пятьдесят метров отказал
мотор, Ведущий пошел  на  вынужденную, Маркелов - за ним. Он так старательно
выдерживал  свое  место   в  строю,  что  и   не  заметил,  как  совершил...
"вынужденную"  посадку,  но  зато,  как  требуют  инструкции,  "на  заданных
интервале  и  дистанции".  Это объяснялось неопытностью молодого летчика,  в
полете он чувствовал себя скованно, напряженно. Потом обвыкся,  стал  летать
увереннее, проявлять больше инициативы, находчивости. К осенним боям был уже
среди лучших  штурмовиков полка.  И вот обидная  весть: самолет  Маркелова -
Баранского загорелся над  целью, а летчик и стрелок погибли, в этом никто из
тех, кто видел  падение "ила", не сомневался.  Поэтому особой  радостью  для
полка  было  возвращение обгоревшего,  но  живого  Маркелова.  И  вот сейчас
Николай рассказывал мне все, что произошло с ним.
     - При выходе  из атаки раздался сильный удар  в  самолет, и  обе кабины
охватило  пламя.  Потом я уже лежал  на  земле,  - рассказывал мне Маркелов,
который так и не смог вспомнить, как выпрыгнул с парашютом. - Поднял голову,
а надо мной стоят три вражеских автоматчика.
     Рядом догорал самолет, и в нем Толя Баранский,  убитый во время  атаки.
Гитлеровцы  отобрали  у  советского  летчика  пистолет,  опорожнили карманы,
посадили его в машину, полную автоматчиков, и повезли. Долго ехали в колонне
отступавших войск.  Маркелов чувствовал себя  плохо: болели  все  кости,  от
ожогов  прямо-таки  пылала спина,  туманилась голова. Колонна остановилась в
небольшом  селе  Анастасиевка. Здесь находился  какой-то штаб,  и  Маркелова
повели на допрос.
     Фашистский  офицер  интересовался  аэродромом  штурмовиков, количеством
самолетов в полку, позывными радиостанций. Летчик молчал. Боль не проходила,
но яснее стала  голова. Офицер терял терпение, переводчик  стал  ругаться. И
вот в русский и немецкий говор, в грубые  голоса вдруг стремительно ворвался
все нарастающий гул,  от  которого сильнее  забилось сердце.  Маркелов сразу
определил  -  летят родные "илы".  Как он обрадовался  им! В  один миг  хата
опустела, гитлеровцы  бросились врассыпную. Ударили "эрликоны",  послышались
взрывы бомб. Летчик выскочил из хаты. Вокруг рвались эрэсы.
     "Нет,  шалишь, свои не убьют",  - решил Маркелов, осматриваясь. Фашисты
все попрятались, на  улице горели две машины, метрах в пятидесяти на привязи
металась лошадь. Не  чувствуя  в  спешке  боли, летчик  добежал до коновязи,
вскочил  в  седло и  рванулся  в  поле. Вслед  раздались автоматные очереди,
лошадь споткнулась, и Маркелов кубарем полетел через ее  голову. На счастье,
рядом оказались  заросли кукурузы, он ползком добрался до них. А над головой
гудели  краснозвездные  штурмовики,  они   словно  прикрывали  отход  своего
побратима. Потом собрались  "на змейке" и бреющим  ушли на восток. Наступила
тишина. Летчик забрался в  глубь кукурузного  поля  и прислушался. По дороге
возобновился  поток   машин,   раздавались   немецкие   команды,  перебранка
водителей. Все тело ломило, боль от ожогов становилась нетерпимой,  хотелось
кричать, но  он только  крепче  сцепил  зубы. Постепенно  нервное напряжение
спало, и незаметно для  себя  он уснул. Проснулся от сильного озноба, зуб на
зуб  не попадал.  На  востоке загоралась  заря. Жаль - потерял  ночь.  Решил
двигаться навстречу  фронту.  Пока  выбрался из  кукурузы, немного согрелся.
Залег в  бурьяне  рядом с дорогой и стал наблюдать. Прошло несколько машин с
артиллерией,  послышался  топот  ног.  В  одежде   людей  показалось  что-то
знакомое, но боялся ошибиться. И вдруг русский голос:
     - Лейтенанта Егорова к комбату!
     Летчик поднялся и пошагываясь вышел на дорогу...
     Через два дня Маркелов был на своем аэродроме. Но  нашего полка там  не
было,   он  перебазировался.  Оставалось  несколько  человек   из  батальона
обслуживания. С ними он нашел полк.
     - Вот так все и было, - закончил Николай рассказ  о  своей "одиссее". -
Теперь снова летаю...
     В  волосах двадцатитрехлетнего летчика я  приметил  седину, карие глаза
смотрели задумчиво и строго. Казалось, в них отражается отблеск виденного им
пожара. Закончив рассказ, Маркелов задумался, очевидно, вспоминал пережитое.
После побега из плена лейтенант Маркелов воевал с какой-то особой злостью, в
боях проявлял отчаянную  храбрость, атаковал противника смело  и решительно,
Число его боевых вылетов подходило уже к сотне. Сотый, юбилейный,  вылет был
одним из самых трудных. Состоялся  он в Крыму весной 1944 года,  о нем я еще
расскажу.
     Я  находился в  родном полку уже  неделю.  Все  ждал решения  командира
дивизии о  моем назначении.  Командование полка  старалось уверить меня, что
сумеет  договориться  с полковником  Чумаченко.  Но команда из штаба дивизии
оказалась  прямо-таки  для  военной поры  неожиданной:  старшего  лейтенанта
Пальмова направить в Дом отдыха! Готовится второй штурм вражеской обороны на
реке Молочная, в полку на счету каждый летчик - и вдруг Дом отдыха!
     Вскоре  я  понял,  чьих это  рук дело.  "Доктор Карло", первый узнал  о
телеграмме и откровенно обрадовался ей.
     - Нэ думай, дарагой, отказаться,  -  предупреждал Миколаишвили.  -  Все
равно  лэтать нэлзя! Рана  заживьот - тогда  можно. Война длинная,  хватит и
тэбэ.
     Подполковник  Смыков,  стоило лишь  мне  усомниться  в целесообразности
отдыха в такое время, сразу перебил:
     -  Приказ  ясен?  Выполняй.  Отдых  -  не  безделье,  а  восстановление
здоровья. Оно - тоже казенное имущество.
     Пришлось отбыть  в  Таганрог, где размещался дом  отдыха 8-й  воздушной
армии,  для ремонта  "казенного имущества".  Там  мы узнали об  освобождении
столицы Украины города Киева. Быстро пролетели дни отдыха и лечения. Здесь я
услышал  историю о двух  летчиках-истребителях, которые  по  ошибке  сели на
вражеский аэродром. Когда заметили просчет, было  поздно, они  были окружены
фашистами.  Летчики  отстреливались  до  последнего патрона, затем  подожгли
самолеты  и  погибли, но не  сдались в  плен. Свой  полк  я  догнал  уже  за
Мелитополем. Капитан Миколаишвили встретил меня сияющей улыбкой:
     - Вижу - харашо отдохнул. Давай смотреть  рана. После осмотра  довольно
сказал: - Еще неделька, и можно лэтать...
     Стоял   конец  ноября,   готовился   удар  по   фашистской  обороне  на
Никопольском плацдарме. Штурман полка  Герой Советского Союза  майор Лобанов
сделал  со мной несколько тренировочных полетов на "спарке" и дал "добро" на
включение  в  состав боевой группы. Перед этим  вылетом  я  волновался,  как
новичок.  И  не  удивительно.  Ведь почти  четыре месяца  не был  над линией
фронта, не чувствовал в груди того холодка, который ощущаешь,  когда  видишь
летящую навстречу трассу огня. Все это время  самой  страшной опасностью для
меня была толстая игла в руках медсестры. Как и положено в авиации, в первый
вылет после перерыва я шел ведомым.  Ведущим у меня был Александр Карпов. Он
ободряюще говорил:
     - Держись, Вася, моего хвоста, а все остальное - по старой методе.
     Стояла   хмурая  осенняя  погода,  десятибалльная  белесая   облачность
прижимала  нас  к земле. Еле  просматривался  мутный горизонт,  а под крылом
белела припорошенная снегом запорожская степь. Карпов  вел группу  уверенно,
сразу чувствовалось - летчик с хорошим опытом. Ведь он все эти четыре месяца
был в боях  и обогнал меня  в количестве вылетов, которое уже приближалось к
сотне.  Слева  показался поселок Новорубановка.  Где-то  рядом  -  фронтовая
полоса. Заметно нарастает волнение, в первом боевом вылете я чувствовал себя
спокойнее.
     Присматриваюсь  к  земле: что  там?  В  кабине  самолета,  заполненного
моторным гулом, звуков боя не слышно. О ходе его можно судить лишь по следам
огня да по видимым разрывам и воронкам. Карпов тоже смотрит на землю,  водит
головой  то  влево,  то вправо -  ищет  цель.  Вот вырисовываются  очертания
траншей.  Ага, это  линия фронта. Но  почему  не  стреляют  зенитки?  Иногда
прямо-таки хочется,  чтобы они  заявили о  себе.  Ну вот и напросился: слева
брызнула трасса красных шаров.  Делаю небольшой маневр и  следом  за ведущим
иду в атаку. Теперь огненные трассы мелькают слева и справа. Фашисты создали
на  участке  своей  обороны под  Новорубановкой  плотное  огневое прикрытие.
Наземным войскам трудно без помощи  авиации сломать  этот узел.  Штурмуем на
малой, двухсотметровой высоте, под яростным  зенитным огнем. Сброшены бомбы,
выпущены  реактивные снаряды. Делаю разворот  за ведущим.  И в  этот  момент
слышу  звонкий  удар  по  броне.  Мотор  словно  поперхнулся  и остановился.
Попытался  снова запустить -  бесполезно.  Нельзя  терять  ни секунды,  надо
садиться.  Хорошо, что  близко  линия  фронта.  Благополучно сел  на окраине
поселка.
     Вместе с воздушным стрелком к ночи добрались  в полк. Больно от досады,
надо же: первый вылет - и подбит! Что это - невезение или разучился воевать?
Конечно, немного найдется летчиков-штурмовиков, которые не  были подбиты, не
садились  на вынужденную, не имели десятки пробоин. Но  это слабое утешение.
Вновь и вновь,  прижавшись к борту попутной  машины,  анализирую вылет.  Все
вроде делал правильно: и маневрировал, и атаковал решительно. Стоп! Может, в
этой излишней решительности и  причины? Ведь когда идешь на цель, стараешься
не обращать внимание на встречный огонь.
     Иначе как  же воевать? Беречь себя? Нет, что-то надо делать, иначе и до
большой беды недалеко. Друзья в полку встретили меня сочувственно.  Особенно
сокрушался  Карпов.  Степан  Иванович  Лобанов,  на  выгоревшей  гимнастерке
которого выделялась звезда Героя Советского Союза, пытался ободрить шуткой:
     - Не падай духом! За подбитого двух неподбитых дают!
     - Где? - горько улыбнулся в ответ я.
     - На фронте, конечно. А вообще, учти и помни: зенитка среднего калибра,
как правило, лупит в белый свет, ведет в основном заградительный огонь. Даже
когда огонь прицельный,  больше всего опасен первый залп. Поэтому маневрируй
и тогда, когда еще не видишь  шапок разрывов. "Эрликонов" берегись, ведь они
стреляют по трассе, тут нужен резкий маневр.  А  во всех остальных  случаях,
как говорил мой инструктор в училище, - "леагируй и поддерживай".
     Штурман  полка  майор  Лобанов  стал  Героем  Советского  Союза  еще  в
сталинградских боях, у него большой  опыт боевых  вылетов. Он тоже, конечно,
был подбит,  привозил и  дыры в самолете.  Но не  падал духом,  что и другим
советовал.
     На опустевшей стоянке меня встретил механик Петр Александров. Хоть он и
утешал меня, но, чувствую, расстроен не меньше. Тому, кто не готовил самолет
к полету, кто не прощупал на нем каждый болт и каждую гаечку, трудно понять,
как человек привыкает к своей машине, как любит и знает ее. На войне самолет
- не просто боевая техника. Это участник боев, от которого зависит не только
жизнь летчика,  но  и  результаты  боя.  Самый смелый  и  умелый летчик  без
хорошего  самолета значит  не  так  уж  много.  Поэтому  к  своим  "илам" мы
относились почти  как  к живым существам,  у каждого из них  свой характер и
свой норов.
     В   том   памятном   июльском   полковом   вылете   я   участвовал   на
"тридцатьдевятке".  Тогда  почти весь полк привез отметины, а на моей машине
не было  ни  царапины. Сейчас "тридцатьдевятка" лежала  на переднем  крае. И
механик уже интересовался повреждениями, думал о том, как  быстрее доставить
ее на ремонт, ввести в строй.  В пору осенней распутицы дело  это  не только
хлопотное, но и трудное. Однако механики и техники не считались с этим.
     - Ничего, товарищ  старший  лейтенант,  скоро  "тридцатьдевятка"  будет
снова на стоянке, - говорил Александров.
     И я верил ему.
     В начале декабря вместо больших групп мы чаще летали парами и звеньями.
Погода ухудшалась, все гуще становились туманы, все ниже снежная облачность.
А  летать  надо,  наземные  войска,   несмотря  на  слякотную  погоду,  вели
ожесточенные бои.  После разбора с летчиками очередного вылета  подполковник
Смыков сказал:
     - Все свободны, старшего лейтенанта Пальмова прошу задержаться.
     Когда летчики ушли, Георгий Михайлович сообщил мне:
     - Я подписал приказ - принимай первую эскадрилью.
     Новость меня  не  обрадовала.  Конечно,  пора определять свое  место  в
боевом строю. К тому времени полковник Чумаченко согласился оставить меня  в
полку, по первую эскадрилью я принимать не хотел.
     -  Объясни,  -   нахмурился   Смыков.   Его   чуть  сутуловатая  фигура
выжидательно вытянулась. - Объясни...
     - Товарищ  командир, я оставил эскадрилью четыре месяца тому назад. Все
это  время командовал ею Карпов.  Вы сами знаете  - эскадрилья воюет хорошо,
Карпов справляется  со своими  обязанностями. Стоит ли менять  командиров? А
мне работа, думаю, найдется.
     Смыков задумался, для него мой отказ был неожиданностью.
     - Но ведь приказ подписан... - начал было он.
     - Как командир, вы можете его и отменить, - не отступал я.
     - Ладно, подумай еще. И я подумаю.
     Через  час  меня  разыскал  замполит  майор Поваляев.  Поинтересовался,
почему не хочу принимать первую эскадрилью.  Я повторил свои доводы. Алексей
Иванович задумался. Затем неожиданно поддержал меня:
     - О вреде частой смены командиров я с тобой согласен.
     Через  два дня подполковник Смыков объявил:  решением командира дивизии
старший  лейтенант  Пальмов  назначается  штурманом   соседнего  полка.   На
штурманскую работу я был согласен, но... Очень не  хотелось расставаться  со
своим полком. Фронтовикам особенно  понятно чувство единой боевой семьи. При
всех обстоятельствах они старались возвратиться в родной полк. Я тоже рвался
сюда. Конечно,  прошло бы время, и новая часть тоже стала бы для меня родным
коллективом. Однако,  как говорится,  самая крепкая - первая  любовь.  Одним
словом, на душе  было грустно. Наутро, собрав немудреные  пожитки, пришел на
командный пункт к  командиру  полка проститься. А  он  все  тянет  и  тянет,
куда-то звонит, что-то согласовывает. Потом  вызвал  меня и командира второй
эскадрильи Мартынова. Без лишних предисловий объявил:
     - Капитан Мартынов назначен штурманом 807-го полка, старшему лейтенанту
Пальмову принять вторую эскадрилью.
     На лице Смыкова, до сих  пор хранившем официальное выражение, мелькнула
довольная улыбка.
     - Теперь доволен?
     - Да! - поспешил я.
     - Иван Иванович тоже, видимо, не в обиде?
     - Кто же при повышении обижается? - ответил Мартынов.
     - Вот и добро! Итак - за работу.  Командиром первой эскадрильи  остался
мой  друг  и  боевой  заместитель   Александр  Карпов,  его  помощником   по
технической части, как и раньше, был Гурий Кононович Савичев.

     ШТУРМОВИКИ НАД ДНЕПРОМ


     Прорвав укрепление  на реке  Молочная,  войска  4-го Украинского франта
вышли к Перекопу и освободили Левобережную Украину в низовьях Днепра. Лишь в
излучине реки у Никополя  противнику удалось удержать  на левом берегу  реки
плацдарм глубиной до  тридцати и по фронту сто пятнадцать километров. Отсюда
фашистские  войска  угрожали  отсечь  наш фронт, нацеленный  на  Крым.  Удар
намечался  по  кратчайшей прямой  - на  Мелитополь.  Кровопролитные  бои  за
плацдарм шли с ноября сорок третьего по февраль сорок четвертого года.
     Наши  войска пытались  прорвать вражескую  оборону то на левом,  то  на
правом фланге,  то  по центру плацдарма.  Четко  взаимодействуя,  штурмовики
вслед за артподготовкой наносили  удары по заданным целям. Однако ожидаемого
результата не было. Мы обратили внимание -  в  первом вылете зенитный  огонь
противника  был,  как  правило,  относительно  слабый,  во  втором  же  и  в
последующих -  шквал огня. Примерно то же происходило и на земле, как  будто
сила вражеского огня  с  нашим  наступлением  нарастала.  Наши  войска несли
большие потери,  а  продвижение вперед было  ничтожное. Противник  оставался
неуязвим  и  успешно  отражая  атаки.  Чем  было  объяснить эту неуязвимость
вражеской  обороны? В  конце концов  мы эту загадку разгадали:  на плацдарме
гитлеровцы  соорудили несколько рядов траншей, соединенных ходами сообщения.
Лишь  только  мы  начинали артподготовку,  как  войска  противника из первых
траншей  отводились  вглубь.  Когда  же  нашу  артиллерию  сменяла  авиация,
гитлеровцы снова занимали первые траншеи.  Вот и получалось, что наша пехота
поднималась в атаку, а фашисты встречали ее свинцовым шквалом.
     По  центру  плацдарма  в районе  Каменки противник расположил резерв  -
танковую и зенитную дивизии,  которые  перебрасывались туда,  где начиналось
наше  наступление.  Танки  на  позициях  закапывались  в землю  и  тщательно
маскировались, отыскать их было трудно,  а поразить можно было только прямым
попаданием. Низкая облачность и ограниченная пригодность  полевых аэродромов
сдерживали использование  нашей авиации на  всю мощь. Действовали в основном
только   штурмовики:  вели  разведку,  штурмовку  и  бомбометание.  Из  всех
аэродромов корпуса лишь наш оказался самым пригодным для полетов. Были  дни,
когда из всей 8-й  воздушной армии в боевых  действиях участвовал только наш
806-й полк. Остальные не могли взлететь из-за распутицы.
     По утреннему заморозку, пока не оттаял  грунт, мы  подруливали самолеты
на самую площадку. Взлетали с  места: летчик, зажав тормоза, доводил обороты
мотора до полных, а механики всей эскадрильи  в  это  время  становились под
консоли плоскостей  и приподнимали  их,  чтобы  разгрузить стойки  шасси. По
сигналу летчика  они  отбегали в  стороны,  и самолет в фонтанах брызг,  как
глиссер,  начинал  разбег. Ведущий,  взлетев  первым,  ждал  над  аэродромом
остальных. Однако даже в таких условиях каждый летчик успевал сделать в день
один-два  вылета.  В  конце дня  мокрые и усталые механики еле  держались на
ногах, но лица их светились  сознанием честно исполненного долга. В полку по
этому поводу шутили, что наши самолеты взлетали прямо с рук.
     В середине  декабря  на два-три  дня подморозило,  и  сразу же началось
наступление наших  войск  на правом  фланге в  направлении  Днепровки.  Полк
получил задачу поддержать  наземные войска. Первый вылет прошел хорошо, хотя
штурмовать вражеские позиции приходилось в трудных  условиях.  Мешала все та
же низкая облачность и густые зенитные трассы, особенно яркие на темном фоне
зимнего неба. А из второго вылета не вернулось три экипажа. До сих пор помню
белый  пылающий  факел  самолета,  который вел летчик Николаев.  Вначале  он
пытался скользить, чтобы сорвать пламя, но самолет все больше разгорался, из
огня и дыма уже видны были только консоли крыльев. Штурмовик метеором  пошел
к  земле. Не вернулся и экипаж Саши Карпова.  После первого захода он ушел в
сторону своих войск, но на  аэродроме  не появился. Наступили ранние  зимние
сумерки,  впереди была долгая ночь.  Все  наши запросы наземных войск ничего
утешительного  не дали. Я  не находил себе места. Мы  с Карповым по-прежнему
жили  на одной  квартире. С аэродрома  всегда возвращались вместе. А сегодня
после  вялого, молчаливого ужина  я одиноко брел по улочке небольшого хутора
Ситкули,  возле  которого стоял наш аэродром. Наша  бойкая  молодая  хозяйка
Марийка встретила меня с тревогой в глазах:
     - А где Саша?
     - На аэродроме задержался, - ответил я как можно спокойнее.
     Но вижу - Марийка не поверила.  Набросила фуфайку и шмыгнула к соседям,
у которых жили офицеры полка. Оттуда она вернулась очень скоро и с укоризной
посмотрела на меня.
     - Все знаю, Вася. Но чувствует сердце - Саша вернется!
     Потом она еще что-то говорила, а я  думал об этой простой  крестьянской
девушке, которая  была моложе  нас годами, но обладала мудростью человека  с
богатым житейским опытом. Марийка  рано осталась без  матери,  одна вела все
хозяйство, да  еще ухаживала за больным отцом. Немного  шумливая, быстрая на
язык, она тараторила:
     -  Я все вижу, все угадываю. У меня живут только командиры  эскадрилий.
До вас был тоже  командир.  Поднимется утром, а  я вижу -  ночь у него  была
бессонная.
     - Это как же ты видишь? - спросил я.
     -  Очень  просто:  утром  вижу, простыня скручена  -  значит, всю  ночь
вертелся, плохо спал. А насчет Саши не волнуйся - будет дома.
     Как  в воду глядела Марийка.  Часов  в  одиннадцать вечера  под  окнами
раздались знакомые шаги, и на пороге появился Карпов... Что же произошло?
     -  Подбили  мотор, еле  дотянул  до  своих,  упал на переднем  крае,  -
Александр говорил коротко, устало.
     Рядом охала и ахала Марийка.  Для нее "упал"  означало  - упал  камнем.
Пришлось   рассказать   ей  о  сложности  посадки   подбитого   самолета   с
остановившимся  мотором.  Тогда  при планировании слышишь  только  свистящий
ветер, и всего секунды даны тебе на расчет для посадки. Прозеваешь или место
окажется  неподходящим  -  вот  уже  тогда действительно  камнем вниз,  ведь
штурмовик весит  шесть тонн.  Погрустили о  Николаеве. Оказалось, что Карпов
видел его горящий  самолет уже  с земли.  Я не удержался, сообщил, что  тоже
прилетел с отметиной: под  передним  бензобаком - вмятина, в броне - трещина
сантиметров пятнадцать.
     - Что ж,  будем считать - на этот раз  повезло, - подытожили мы трудный
день.
     Уже  за полночь,  наговорившись,  мы легли  отдыхать. Завтра  дел,  как
всегда, полно.
     - Кстати, как у тебя командирские дела? - спросил Карпов.
     - Знакомлюсь с людьми... - ответил я кратко.
     Многих офицеров  и солдат второй  эскадрильи я знал и  до этого. Но это
было  чисто  внешнее знакомство. Сейчас же  долг командира обязывал  изучить
каждого.  Старший  техник  эскадрильи Посметный  и  адъютант  (по  сути, это
начальник штаба  эскадрильи) Майков  поделились своими  оценками  людей. Мне
нужно было  подобрать  свой экипаж.  Воздушным стрелком у прежнего командира
капитана Мартынова был  Иван  Сычев. Знал я  его  еще с той поры, когда  он,
тогда  мастер  по  вооружению  и комсорг эскадрильи,  первым  сел  в  кабину
стрелка. Сычев  был награжден орденом Отечественной войны, считался одним из
лучших мастеров  своего дела. Такой  стрелок  для  командирского  экипажа  -
хорошая кандидатура.
     - Ну, а механиком назначим Щедрова, - сказал я старшему технику.
     - Что вы, что вы, товарищ командир! - замахал руками Посметный.
     - Командирская машина - эталон. И  люди должны быть лучшие. А Щедров...
Старший  техник выразительно  щелкнул пальцами по шее и  добавил: - Любит он
это дело. А иногда и сверх меры.
     - С безупречными людьми, конечно, легче, - ответил я.  - Но и на фронте
надо воспитывать. Ответственностью и доверием. Поэтому беру Щедрова.
     Утром следующего дня знакомлюсь с экипажем. Сказал о  том, что  доверяю
им  и надеюсь, что в  предстоящих боях  они не посрамят воинской чести, а  я
останусь ими доволен. Рядом с  Сычевым стоял худощавый, невысокий Щедров. Он
был чуть  старше  меня.  Для него  назначение механиком командирской  машины
явилось  неожиданностью.  Налегая  на  вологодское  "о",  Щедров  глухим  от
волнения голосом сказал:
     - Товарищ командир, мы вас не подведем...
     Моторист  Григорьев  и  оружейник  Шаповалов  в  знак  согласия  широко
улыбнулись. Примерно через месяц старший техник Посметный будто между прочим
сообщил:
     - Щедрова теперь не узнать! Буквально от машины не оторвешь!
     Я тоже был доволен трудолюбием  и прилежностью механика,  его заботой о
нашем "ильюше". В канун Нового года летный состав полка пополнился. Это было
уже  его третье поколение  с момента  рождения  части.  Во вторую эскадрилью
пришли  комсомольцы  Лобанов,  Муяки,  Ткаченко,   Матюхин,  Ганин,  Алексей
Кузнецов (у нас  уже был его  однофамилец  Леонид).  Первые  дни  они ходили
стайкой,  держались  особняком,  ко  всему чутко  прислушивались  и  подолгу
смотрели вслед самолетам,  уходящим на  боевое задание.  А после возвращения
летчика  новички  глядели  на него с  восхищением. Летчик просто и  буднично
рассказывал  об  атаках,  огне  зениток,  встрече с  "мессершмиттами",  а  у
новичков загорались  глаза, и они  внимательно  слушали эти скупые  короткие
рассказы.  Каково  после  этого  было   возвращаться  к  занятиям   наземной
подготовкой,  тренажам  в   кабине  самолета,  заниматься  изучением  района
полетов!
     Погода  стояла плохая, и новичков пускать в дело пока  опасались. А они
рвались  в  бой.  Их  рвение  было  понятным,  но  опыт подсказывал -  пусть
"перекипят" на  земле, в воздухе нужна холодная  голова.  Да и обстановка на
фронте пока давала возможность для хорошей подготовки молодежи к предстоящим
боям.
     Особенно нетерпелив  был  младший лейтенант Ганин.  Почти  каждый  день
слышалось: "Товарищ командир,  когда возьмете на задание? Мы на фронте или в
запасном полку?"
     И  вот,   наконец,  я   объявил:   завтра   полетим!   На   построении,
присматриваясь к летчикам, сообщаю задание. На правом фланге высокий смуглый
Алексей Кузнецов. Он заметно волнуется, в первый вылет Алексей не пойдет, но
об этом сообщу позже, а сейчас пусть все привыкают к мысли о вылете. Рядом с
ним Ганин, тоже высокий, но более  тонкой кости. Немного выпуклые немигающие
серые глаза смотрят пристально и чуть-чуть растерянно. Исчезла шумливость, и
непонятно, обрадован он или огорчен  предстоящим  заданием.  Зато Яша Муяжи,
одесский  грек,  -  само спокойствие.  Плотный,  коренастый,  он всей  своей
фигурой  выражает готовность к  действию. У крепыша  Михаила Лобанова легкое
волнение  не смыло девичьего румянца  во всю щеку. Вплотную,  почти  касаясь
плечом товарища, стоит Александр Ткачейко,  немножко позер,  но это, скор"ее
всего,  по молодости. Лобанов  и Ткаченко  моложе  всех, им  нет и двадцати.
Крайний  на  левом фланге тихоня Матюхин.  Его  коренастая фигура и  твердая
короткая шея свидетельствуют о силе и жизнестойкости.
     Невелик  мой  командирский  опыт, но за год  фронтовой жизни  он убедил
меня:  самые  стойкие, выдержанные  в  бою, способные на  подвиг  люди,  как
правило, тихие и скромные. С ними порой трудно работать, но в воздухе  - это
надежная опора. Из первого вылета не вернулся Ганин. Трудно сказать, как  он
вел себя в бою: после первого захода на цель  почему-то сразу же повернул  в
сторону  своих  войск. Что  же  случилось? Молодые  летчики приуныли: потеря
товарища омрачила  впечатление от первого  боевого вылета. Но на второй день
на окраине  аэродрома  показалась  высокая тонкая  фигура  Ганина.  Он шел с
парашютом за плечами. Доложил бойко, чуть ли не с гордостью:
     - Младший лейтенант Ганин сел вынужденно в поле, с убранными шасси. Был
подбит.
     - Что подбито? Мотор?
     - Никак нет, пробоина в крыле! - и обрисовывает в воздухе руками размер
пробоины: - Вот такая!
     - Как работал мотор?
     - Нормально, но самолет тянуло к земле.
     - До аэродрома могли дойти?
     - Не знаю. Самолет же тянуло к земле...
     Вот  и пойми, в  чем  дело.  Впрочем,  доставят  самолет,  посмотрим на
повреждение.   Не  исключено,  что  молодой  летчик  растерялся   и   принял
неправильное решение. Так и оказалось. Осмотр доставленного  самолета убедил
- долететь  на  нем  до  аэродрома  можно было.  Этот  случай  стал  началом
своеобразной  истории с молодым  летчиком,  который со временем стал в полку
притчей во языцех. Наступил новый, 1944-й год. Встретили мы его  скромно, по
фронтовому. Девчата из летной столовой поставили небольшую елку, украсили ее
поделками из фольги. После ужина с фронтовыми сто граммами были танцы вокруг
елки,  подсвеченной лампочками  от самолетного аккумулятора. Первого  января
землю окутал беспросветный туман.
     - В  такой туман вряд ли пошлют на задание,  - размышлял Саша Карпов. -
Придется нам в этот день отдыхать.
     - На  всякий случай сбегаю на КП, узнаю обстановку, - решил я. По  пути
встретил начальника штаба Андрея Яковлевича Красюкова.
     - Туман на весь день, факт, - сообщил он. - Метеорологи говорят - такое
по всему югу Украины. Так что иди спать.
     Совет был дельный,  и мы  с Карповым  завалились  спать.  Разбудил  нас
адъютант  моей  эскадрильи  Анатолий  Майков.  Выбритый  до  синевы  старший
лейтенант, казалось, излучал здоровье. Он ворвался к нам шумно, весело.
     -  Как живут и здравствуют доблестные командиры? -  спросил с порога. -
Пошли в столовую!
     Новогоднее настроение давало себя  знать. Хотелось шутить и веселиться.
В столовой начали  сватать  толстушку-официантку за Майкова. В  самый разгар
сватовства появился запыхавшийся посыльный:
     - Товарищи командиры, срочно на КП!
     Сразу  бросились вслед за  посыльным. По  пути заметили - туман редеет,
уже чуть-чуть приподнялся над  землей. К стоянке самолетов спешили механики,
стрелки. Майор Красюков объявил:
     - Получена  срочная  задача - разведать  плацдарм в районе Днепровки  и
переправы у  Никополя. Приказ  командира -  вылетать  одиночными самолетами.
Первым идет старший лейтенант Карпов. У Пальмова  - готовность  номер два...
Метеорологи  обещали  улучшение  погоды, а  пока  что видимость до  полутора
километров, высота  облачности -  до  ста  метров. Карпову  приказано  через
каждые  две минуты передавать фактическую  погоду на маршруте. Связь держать
последовательно со своей радиостанцией,  с КП дивизии  и станцией  наведения
воздушной армии. Разведданные докладывать немедленно.
     Невольно подумалось: сейчас летчик в воздухе  не чувствует одиночества,
он прочно связан с землей. Это не то, что было еще в прошлом году: ты летишь
один на один  с небом, и  ни голоса товарищей, ни совета командного  пункта.
Укладывая в планшет карту, Карпов заметил:
     - При подходе к Днепру облачность будет еще ниже. Это точно. Тогда как?
     -  При резком  ухудшении  погоды  - немедленно возвращаться, - напомнил
начштаба.
     Сказал он это, видно, так,  для порядка, потому что хорошо знал: Карпов
не из тех летчиков, которые станут возвращаться, не выполнив задание.
     Когда вышли из КП, я спросил Карпова:
     - Как думаешь идти?
     - Выбора нет - на бреющем.
     -  Не лезь на рожон. Ни пуха  ни  пера.  Александр трижды послал меня к
черту и побежал к самолету. Рядом с КП поставили автомашину с радиостанцией.
Ее окружили летчики.
     - Я  -  63-й! Высота  - 80,  видимость  - тысяча!  -  поступило  первое
сообщение Карпова сразу же при отходе от аэродрома.
     Через  две минуты, опустившись  до  пятидесяти метров, летчик сообщил -
видимость увеличилась. А через несколько  минут связь оборвалась - предельно
бреющий  полет  ограничивает  радиус  связи. Вместе  с  Красиковым  по карте
следим, где по  нашему расчету должен быть  Карпов.  Андрей  Яковлевич перед
войной закончил  военную  школу  летчиков  и  летчиков-наблюдателей, поэтому
хорошо  разбирался  в воздушной обстановке. Мысленно следя  за  полетом,  он
медленно произносит:
     - Пересек линию фронта... сейчас уже в зоне зенитного огня...
     Представляю  положение Карпова. Вот  он вынырнул из тумана,  проносится
над  головами врагов, глазами  шарит  по земле,  старается  все запомнить, а
возможно, сразу  же  передает на  КП  командующего. Пилотирует  на  ощупь...
Расчетное  время  истекло, ждем возвращения разведчика. Красюкова вызвали по
телефону  из  дивизии.  Может,  будет  команда  на  мой вылет?  Оказывается,
начальника  штаба  спрашивали,  есть  ли  связь с  Карповым.  Сержант-радист
напряженно слушает эфир, часто повторяет:
     - 63-й! Я "Вагранка"! Как слышите? Перехожу на прием!
     Ответа нет.  Уже  приближается  вечер.  На  старте  жгут  осветительные
ракеты. Напрягая слух, стараемся  уловить гул  мотора. Нет, тщетно. Вместе с
топливом  истекло  и  время.  Радист  упорно терзает эфир. Красюков  сел  за
телефон и  начал опрашивать аэродромы соседей. И в этот момент в  телефонный
разговор неожиданно "врывается" дивизионный диспетчер:
     - Карпов сел на аэродроме соседней дивизии! Цел и невредим!
     Все вздохнули с облегчением.  Словно  гора с  плеч! На  следующий  день
Карпов рассказывал:
     - Никогда еще не был в таком положении. Перед глазами - сплошной туман.
Думал - не доберусь обратно. У Днепра  облачность все ниже и  ниже.  Иду  на
бреющем над самыми кустами, а консоли все равно режут вату  облаков. Внизу -
дорога, на ней  машины, в них  гитлеровцы. Дал по ним пулеметную очередь. На
развороте вынырнул из  молочной пелены, взглянул вниз - голая степь. Значит,
река позади. Беру курс к  своим. Слышу  голос командира. Он сообщает курс на
ближайший аэродром. Иду по курсу... Вскакиваю на какой-то аэродром. Смотрю -
"илы" с белыми полосами на киле. Братская дивизия!  Ничего не вижу.  Вдруг -
красные ракеты замечаю. И знаешь, к кому сразу попал в лапы? К нашему Захару
Хиталишвили!  Он  словно ждал меня. Говорит: "Хар-роший друг, на Новый год в
гости прилетел! Молодэц!" Кстати, тебе привет и новогодние поздравления.
     - Что видел на плацдарме?
     - Немного. Машины с гитлеровцами, солдат. Кое-что передал на КП армии.
     Одним  словом, рядовой  вылет. Только и  памятно,  что состоялся он  на
Новый год.  Рядовой вылет...  А сколько в нем  было  риска и  смелости! Иной
летчик в такую погоду мог и растеряться, и задание не выполнить. Возвратился
бы  с полпути - никто не  осудил бы: туман,  нелетная  погода. А  вот Карпов
сделал все, что мог, и вряд ли кто в такой обстановке сделал бы больше. Весь
январь был туманный и затруднял действия нашей авиации.  Штурмовики, которым
не привыкать ходить у самой земли, сейчас едва не задевали ее винтами. Можно
сказать, гладили степь  своими плоскостями. Словно из-под земли, выскакивали
они на позиции противника и наносили по ним удар. Но вылетать из-за погодных
условий приходилось в  одиночку или малыми группами  в два-три самолета.  От
этого эффективность ударов снижалась.
     31 января.  Я хорошо  запомнил  эту дату и  этот серенький,  промозглый
день,  который закончился так трагически.  Часам  к  одиннадцати  облачность
начала немножко подниматься, посветлело. Меня срочно вызвали на КП.
     Майор Красюков стоял у стола с большой картой, что-то прикидывал на ней
и заметно нервничал.
     -  Василий  Василич, смотри  сюда, - начальник штаба ткнул карандашом в
извилистую линию Днепра.
     - Приказано разведать переправы противника от Большой Лепетихи вверх до
Никополя.  Не  исключено, что  некоторые  спрятаны  под  водой, сразу  их не
разглядишь. Тем более в такую погоду. Вместе со мной должен лететь лейтенант
Кошман.  Для  прикрытия выделено  четыре истребителя, встреча с ними  над их
аэродромом.
     -  Андрей Яковлевич,  зачем  в такую погоду истребители?  - спрашиваю у
начштаба. - Во-первых, они связывают нас маршрутом. Во-вторых, придется ради
них подниматься повыше.
     -  Нам  не совсем известна обстановка. Очевидно, там, -  майор Красюков
ткнул пальцем в потолок, - знают лучше. Прикрытия зря не дают.
     Возможно,  и  так. На войне часто бывает, что по солдатскому  календарю
праздник, а по командирскому - рабочий  день.  Или  наоборот. Все зависит от
угла зрения  и перспективы.  Вместе  с  Кошманом  выбираем  маршрут.  Юра  -
способный  летчик, уже побывал  в  сложных переделках: недавно  был подбит и
ранен.  Невысокого роста,  подвижный, как шарик  ртути,  Кошман  нетерпеливо
спрашивает:
     -  Товарищ  командир,  может,  отказаться  от  истребителей?  Они   нас
связывают.
     Было время,  когда мы  очень нуждались  в прикрытии.  И  сейчас в ясную
погоду  вместе с истребителями безопаснее - они, как щит над головой. Дружба
истребителей   и  штурмовиков  ковалась  в  совместных  воздушных  боях.  Мы
научились надежно защищать друг друга. И наши  совместные вылеты диктовались
интересами задачи. Сейчас же это только осложняло полет.
     - Может, на бреющем махнем? - подает голос Иван Сычев.
     Он хорошо разбирается в тактике  и, как воздушный  стрелок, часто  дает
дельные  советы.  Я  всегда  предпочитал  этот  вид  полета.  Правда,  из-за
сложности ориентировки не все  летчики  любят малые высоты. Меня штурманская
сторона вопроса не волновала. Мешало другое.
     - Истребители ведь не пойдут на бреющем, - отвечаю стрелку.
     Потом  меня  долго  преследовало  и мучило сознание того, что  не  внял
полупросьбе-полусовету  Сычева. Две пары "яков" дружно пристроились к нам на
полпути к Днепру. Снижаться до бреющего  поздно -  до  линии  фронта  четыре
минуты  полета.  Ближе  к  фронту облачность стала  выше.  У  меня  возникло
решение:  у самого  переднего края  войти в облака  и  выскочить  из них над
Днепром у Большой Лепетихи. Затем с правым  разворотом вверх по реке уйти на
Никополь. Даю сигнал Кошману подойти ближе, вместе ныряем в облака. Уверен -
Юра сумеет удержаться в строю даже при слабой видимости ведущего. По расчету
времени чувствую - пора выходить  из  облаков. Слегка отжимаю от себя  ручку
управления и выскакиваю над водной гладью у  самой переправы. Скрытая водой,
она тянется узкой ленточкой от берега к берегу, на ней - ни машин, ни людей.
Под  днепровской, чуть бурлящей волной хорошо заметно очертание  затопленных
на несколько сантиметров деревянных понтонов. Чтобы зафиксировать все это  в
памяти, достаточно одного мгновения, одного взгляда. Теперь надо уходить так
же быстро, как и появились.
     Но уйти  благополучно  не  удалось.  Сычев  нажал  кнопку переговорного
устройства и произнес  только одно слово  "Товарищ...", как  позади раздался
оглушительный  взрыв. Самолет  уже  успел нырнуть  в облака,  кабину окутала
мокрая пелена, и в  ней сразу  почувствовалось,  как падает скорость. Словно
попал в  густую,  сдерживающую  полет.  массу. Понимаю  - причиной этому  не
облака.  В  левой плоскости зияет огромная  дыра.  Сычев  не  отзывается, на
стекле между нашими кабинами темно-красные потеки крови.
     - Ваня, ты ранен? Слышишь меня? - кричу в переговорное устройство.
     Воздушный стрелок не отвечает. Справа вынырнул вслед за мной из облаков
Кошман, знаками показывает: посмотри, мол, назад. Голоса Кошмана не слышно -
видимо, у  кого-то  из  нас перебита связь. Смотрю назад  - ничего  не вижу.
Догадываюсь - что-то неладно с  Сычевым. Скорость заметно падает, хотя мотор
работает  на  полную  мощность.  Ясно  -  полет  продолжать нельзя.  Главная
переправа  разведана, и можно считать,  что вылет не  был  напрасным. Иду на
свою  территорию,  постепенно  снижаясь.  Больше  никто не стреляет.  Значит
попадание  зенитного  снаряда с первого залпа, самого  опасного для летчика:
ведь  он  пока  не  видит трассы  огня. О  нем-то и хотел  меня предупредить
воздушный стрелок. Но не успел. Лихорадочно работает мысль: тянуть домой или
сесть на ближайшем аэродроме в Нижних Серогозах? Если Сычев ранен, ему нужна
немедленная  помощь.  В  кабине  чувствуется  запах  гари.  Самолет  Кошмана
выскочил вперед, летчик  машет руками: садись!  садись!  Оглядываюсь назад -
нет  ни  пламени,  ни дымного шлейфа. Но  в кабину из-за спины  летят искры.
Между мной и Сычевым верхний бензобак.  Если он пробит, может быть пожар или
даже  взрыв.  Под  крылом уже  Нижние Серогозы, высота - до полсотни метров,
рядом бежит дорога, но аэродрома не видно. Тем временем искры сзади сыпятся,
как от электросварки. Сажусь  без шасси  рядом  с дорогой, в  поле. Выключаю
мотор,  несколько  метров самолет по  инерции  ползет по скользкому мерзлому
грунту. Спешу открыть фонарь кабины, а он - ни с  места!  Молнией  обожгло -
заклинило,  сгорю  заживо!  Настоящая  ловушка!  Увидев  бегущих к  самолету
солдат, обрадовался: спасут.
     Выбрался из кабины через узкую  форточку. Вылезть отсюда даже  в летней
одежде  нелегко.  А я  в  меховом  комбинезоне  и  с  парашютом. Подумалось:
припечет - и в игольное ушко пролезешь. В полку это был первый случай, когда
пришлось вот таким способом оставлять кабину горящего "ила".
     Показал Кошману: "Иди  домой!" - а сам сразу же к  кабине Сычева. В ней
лежало безжизненное  тело воздушного стрелка. В его кабине взорвался снаряд.
Попади он на полметра впереди, мы бы погибли оба - ведь там бензобак. Попади
на полметра позади,  пострадал  бы  только самолет.  Вот и выходит, что  эти
полметра, как для солдата  в  бою сантиметры, когда  пуля  свистит  прямо  у
виска.  У Сычева загорелся шелк парашюта, искры от этого пламени и забросило
воздушным завихрением  ко мне  в кабину. Эх, знать бы,  что Ване Сычеву  уже
ничем не помочь, тянул бы до своего аэродрома, там бы его и похоронили.
     Взрывной волной  сорвало  дюралевую обшивку над бензобаком  и завернуло
против  потока  воздуха  на  мою кабину. Разворочен  правый борт  фюзеляжа у
кабины стрелка. С трудом потушили парашют.  Оказалось,  он горит, как ватный
фитиль: вроде бы и хорошо затушили, а ветерок дохнул - и снова курится. Тело
Сычева завернули  в  шелк  и  захоронили  в  поле рядом с  самолетом.  Через
несколько дней на место вынужденной посадки самолета прибыли механик  Щедрое
и   моторист   Багдасарян.   С   помощью   местных  властей  и  жителей  они
перезахоронили  останки  славного  воздушного  стрелка  со  всеми  воинскими
почестями на площади в Нижних Серогозах.
     В  последующих боях  я бился с  врагом и  за себя и  за  своего боевого
друга. Воздушные стрелки полка  тоже с  удвоенной силой били врага за гибель
комсомольца Ивана  Михайловича  Сычева.  Его имя навсегда  вписано в  боевую
историю части.  Для  многих летчиков полка  памятны  днепровские  переправы.
Незадолго перед моим полетом на Большую Лепетиху  примерно такая же история,
как у  меня,  произошла у  Алексея Будяка  и его  воздушного стрелка Виктора
Щербакова. Осколок  зенитного снаряда пробил масляный бак,  пришлось  срочно
садиться. Хорошо, что  летчик  смог дотянуть  до  своей  территории.  Но вся
местность вокруг была изрыта окопами и траншеями, ни одной удобной площадки.
В довершение всего самолет при  посадке попал.... в противотанковый  ров. От
сильного  удара образовалась трещина,  фюзеляж по  кабину  стрелка  и  шасси
отлетели в  сторону, бензобак деформировался  и  лопнул. От машины  осталась
одна кабина летчика, стрелок  оказался  выброшенным  на землю. Очнувшись  от
удара, Щербаков поспешил на  помощь  летчику, кабину  которого заклинило.  А
самолет уже горел. Экипаж еле спасся. Будяк и Щербаков добрались в полк, оба
контуженные, с повреждениями  на  теле. Об  этом  экипаже и его  трагической
судьбе рассказ еще впереди. Через день после вылета на разведку  переправы у
Большей Лепетихи я снова ушел на задание в паре с Юрием Кошманом. Предстояло
разведать, чем занимается противник на  никопольском плацдарме. День выдался
на  удивление  ясный  и  солнечный.  Перед  нами  предстала  такая  картина:
гитлеровцы  вылезли из укрытия и  двинулись  к  Днепру. У переправ скопилось
множество машин и боевой техники. В то  же время  населенные пункты  на пути
нашего маршрута опустели. Я медлил с передачей по радио сообщения о  бегстве
фашистов  с плацдарма,  потому  что никак  не мог  понять, почему  противник
решился на такое в совершеннейшую распутицу.
     - Смотрите, как бегут! - раздался в наушниках ликующий голос Юры.
     - Похоже, - подтвердил я.
     Набрав  высоту,  связался  по  радио  с  командным  пунктом  и  сообщил
разведданные. Возвращаясь на  аэродром, еще с  воздуха  мы увидели, что  там
царит  необычайное  оживление. Весть  об  отступлении противника,  решившего
отвести  свои войска  на  правый берег Днепра,  всех взволновала.  Прямо  на
старт, где наши самолеты заправляли горючим и боеприпасами, на По-2 прилетел
командир дивизии полковник Чумаченко.
     - Ну-ка повтори, Пальмов, что видел?
     Я снова повторил  свой доклад. Выслушав его, Чумаченко быстро  уехал на
полковой КП. А мы опять ушли в  воздух. Теперь нельзя терять ни минуты! Надо
бить  и  бить  гитлеровцев,  чтобы  как  можно  меньше  их переправилось  на
Правобережье.
     В тот день мы с Кошманом  сделали три вылета, по нескольку раз вылетали
и другие экипажи. Боеприпасы были  израсходованы  до  последнего  патрона  и
снаряда. Только к вечеру аэродром стал затихать. Авиаторы были довольны этим
напряженным  днем.  За  ужином  подполковник  Смыков  передал  всему личному
составу  благодарность командующего  8-й воздушной  армией  генерала  Т.  Т.
Хрюкина  и  сообщил   причину  поспешного  отхода  противника  с  плацдарма.
Оказалось,  что 3-й Украинский  фронт,  наступая севернее  Никополя,  создал
реальную угрозу отрезать, его  вместе  с левобережным выступом.  Захватчики,
как говорится,  собравшись  по  шерсть, сами возвращались стрижеными: расчет
вражеского командования на удар в сторону Крыма провалился.
     - Назавтра - готовность с рассветом, - заключил командир полка. - Из-за
распутицы  все  аэродромы   воздушной  армии   бездействуют.  У  нас  лучшее
положение. Поэтому на нас и надежда.
     На другой день полк поработал на славу. "Старики" и молодежь штурмовали
переправы  через  Днепр, налетали на  отступавшие колонны немецко-фашистских
войск,  помогали наземным  частям  сбивать  арьергарды  противника,  которые
прикрывали  поспешный  отход  основных  сил. В  одном из  вылетов, когда  мы
находились  над  полноводной  украинской рекой,  кто-то  из  летчиков, нажав
кнопку передатчика, среди напряженной тишины вдруг запел:
     Ой Днипро, Днипро, ты широк, могуч, Над тобой летят... штурмовики.
     Неожиданная замена  слова была так кстати, прозвучала так вдохновляюще,
что,  поддавшись настроению,  я  команду "В  атаку-у!"  тоже подал нараспев,
протяжно. После  вылета я  спросил  летчика Алексея Будяка,  не он ли пел  о
Днепре - голос показался его.
     - Ни, мабуть, нэ я...  -  еще  не зная, как воспримет командир  сольное
выступление, ответил Алексей. А сам широко улыбнулся, довольный и вылетом, и
тем, что гоним врага с днепровских круч.
     Было чему радоваться.  Оправдались слова поэта: Славный день настал, мы
идем вперед И увидимся вновь с тобой... Теперь мы часто виделись с  Днепром.
В эти  заполненные до отказа дни как-то  притупилась  горечь  от  неудачного
вылета 31 января. Делиться  пережитым я  не стал ни  с  кем, у каждого полно
было своих  забот и своих  неприятностей:  того "пощипали"  "мессеры",  тому
сделали пробоину зенитки, тот  неудачно  совершил посадку. Каждый  день  был
полон таких больших и малых тревог. Думалось, вряд ли кто будет возвращаться
к тому памятному для меня полету на разведку переправ. Но нет, друзья ничего
не забыли. Как-то под вечер майор Лобанов словно мимоходом сказал:
     - Зайди-ка с Карповым через часок.
     Потом встретился Карпов. Спросил:
     - Тебя Степан Иванович приглашал?
     - И тебя тоже?! Зачем - не знаешь?
     - Там и узнаем, - поспешно ответил Александр.
     Чья  это была инициатива, до  сего  дня не знаю, но тот  вечерок хорошо
запомнился  мне.  Собралось  нас  четверо:  штурман  полка  майор   Лобанов,
начальник  воздушно-стрелковой  службы капитан  Заворыкин и  командиры  двух
эскадрилий  -  Карпов  и  я.  Разговор  начался  с  шуток.  Степан  Иванович
рассказал, как его воздушный стрелок Сеня Кузнецов строчит девчатам письма в
десятки адресов и подписывает "летчик-штурмовик такой-то".
     - И  за  меня,  черт,  пишет!  - заразительно смеялся  Лобанов,  отчего
ходуном ходила на гимнастерке Золотая Звезда.  И вдруг как обрезал: - Скажи,
Василий, сколько раз тебя подбивали?
     У меня  сразу  мелькнуло:  так вот зачем  собрались  друзья! Постарался
взять себя в руки, как можно спокойнее ответил:
     - Достаточно...
     Карпов подхватил:
     - Уточняю - шесть раз. Сведения достоверные...
     Потом и началось...  Товарищи обвиняли  меня  в  бесшабашности в районе
цели,  в  безрассудном риске, в недостаточном  маневрировании  в  зоне огня.
Такие "обвинения" легче, конечно, перенести, чем упреки в трусости. При этом
товарищи были объективны и делали скидку на возможные случайности, на особую
ситуацию, но никто из них не преминул вспомнить тот случай, в балке Снежная,
когда  я  действительно  один  стал штурмовать  танки  и  когда  моему "илу"
особенно сильно  досталось.  Правильно  говорят: победителей  не  судят.  Но
только  тех, которые побеждают регулярно. А  у  меня  победы чередовались  с
поражениями. Вот друзья  и хотели помочь мне избавиться от неудач,  делились
своим опытом, давали советы, порой не щадя моего самолюбия. Пусть не во всем
были  правы (мне-то  лучше было знать,  как  в  там  или  ином  случае  меня
подбили), но  "разбор"  моих  вылетов  вели  люди  компетентные,  знавшие  о
зенитном огне не понаслышке.
     - Одним словом, пора, Василий, встряхнуться, - подытожил  разговор Иван
Александрович Заворыкин. -  Тебе  сейчас сколько? Двадцать шесть?  Так  вот!
Надо, чтобы не оборвалась жизнь в молодости.
     - Чтобы  о  войне  мог  и внукам  рассказать, -  уже  веселее  закончил
Лобанов. - Они-то обязательно спросят, как деды воевали.
     Старшему из будущих дедов, Лобанову, в то время еще не было тридцати, а
младшему, Карпову, шел двадцать четвертый.
     Многое  после  того  разговора  я  передумал  и  переоценил.  Правильно
поругали меня друзья! Может, и  книгу эту я смог написать  лишь  потому, что
пошла мне  впрок дружеская головомойка.  Действительно,  пора было закончить
игру  в прятки со смертью.  Надо  больше  проявлять  военной хитрости. Зачем
лезть на рожон, если можно выполнить задачу, зайдя  на цель  с другой, более
удобной и неожиданной для противника стороны!
     Летчик-штурмовик  в каждом вылете рискует  не только собой, но и жизнью
воздушного  стрелка.  У  меня все  не  выходил  из памяти Сычев.  Кем теперь
заменить  его?  Пока  штурмовали  плацдарм, летал со  мной Михаил Устюжанин,
бывалый  стрелок,  имевший  на  счету не один сбитый  истребитель  врага. Но
Михаил давно уже слетался со своим командиром Леонидом Кузнецовым. Не стоило
разбивать  дружный  экипаж. Пришлось  брать  на  задание  любого  свободного
стрелка.   От   этого,   понятно,   снижалась   боеспособность   штурмовика,
взаимодействие его экипажа в воздухе.
     Однажды на старте  перед  самым  вылетом  подошел ко  мне комсорг полка
сержант Иван Гальянов, решительный, строгий парень. С ходу предложил:
     - Товарищ старший лейтенант! Разрешите с вами слетать на задание.
     - Почему так срочно! - насторожился я. - Судьбу хочешь испытать?
     ...Воздушный  стрелок Гальянов  недавно возвратился из госпиталя. Там у
него началось заражение крови, нужно было резать руку. Но он не дал согласия
на ампутацию,  и риск увенчался успехом. Врачи сумели спасти руку. На фронте
Гальянов воевал с  первых дней  войны,  с  весны  сорок  третьего года летал
воздушным  стрелком. Был ранен при штурмовке вражеских эшелонов  на одной из
железнодорожных  станций  Донбасса.  Последние  недели, пока  выздоравливал,
выполнял  обязанности  комсорга   полка  и  находился  в  подчинении  майора
Поваляева. Как быть? Без разрешения командира полка  или замполита  я не мог
взять Гальянова в полет.
     - Знаешь ли, что Пальмова часто сбивают? - спросил в упор.
     - От  этого никто не застрахован, - решительно возразил Гальянов. - Мой
командир Николаев, пока я был в госпитале, погиб. А мне нужно участвовать  в
боях. Понимаете - нужно! Не могу я спокойно ходить по земле!
     Тогда я не знал настоящей причины  его странной  настойчивости.  Думал,
Гальянов  переживает  такое  знакомое  мне после госпиталя  нетерпение снова
подняться в  воздух,  чтобы  вместе  со  всеми  сражаться против  фашистских
захватчиков.  Но немного позже  я узнал: у комсомольца Гальянова  был особый
счет к фашистам.
     В сентябре 1943 года советские войска освободили Брянщину, родные места
Гальянова. Иван тогда  находился в госпитале, перенес операцию, и друзья под
его диктовку написали письмо в деревню Городище Брасовского района, где жила
семья  Ивана - мать и  пять сестер.  Старший  брат был на фронте,  отец умер
задолго  до  войны. Ответа из  дому долго не было, и решил  Иван написать  в
военкомат.  Оттуда  сообщили  что-то  невразумительное,  мол, семья  еще  не
возвратилась из Холмецких лесов. Знал Иван эти леса. Как могла оказаться там
пожилая  мать  и малолетние  сестры?  Может, вместе  с  партизанами?  Но уже
достаточно прошло времени для возвращения из лесов,  да и холода  наступали.
Решил своей поправившейся рукой написать в сельсовет. В сердце было недоброе
предчувствие. И  оно, к горькой печали, оправдалось.  Из  сельсовета  письмо
пришло  в полк. Распечатал его Иван - и расплылась  перед глазами фиолетовая
печать, поплыли строки... Не было  у него семьи... При отступлении вражеские
оккупанты расстреляли  мать и сестер: старшую Таню, пятнадцатилетнюю Варю  и
одиннадцатилетнюю Полинку. Вместе с ними и малолетнюю племянницу, дочь Тани.
А 18-летнюю  сестру Марию угнали  в  Германию на фашистскую каторгу. В живых
осталась одна сестра Анастасия.
     Вот  эта весть  и  жгла неуемной жаждой боя сердце  воздушного стрелка.
Знай  в тот  момент  я о  письме,  может, и  не взял  бы тогда  Гальянова на
задание, подождал бы, пока уляжется боль. Но его настойчивость победила, и я
не устоял, махнул рукой:
     - Бери парашют...
     Так в моем экипаже появился боец, который стал достойной заменой своему
тезке  Ивану Сычеву. С  Гальяновым мы вместе  летали до конца войны. Правда,
командование полка не сразу согласилось отпустить комсорга, да и рука у него
еще не совсем поправилась. Во многих переделках нам пришлось побывать.  Но я
всегда  был уверен в  надежности  моего  воздушного щита.  Однажды  Гальянов
полетел с молодым летчиком Михаилом Лобановым, однофамильцем штурмана полка,
Случилось так, что самолет их был подбит, осколок зенитного снаряда повредил
маслосистему.  На стекле  фонаря  образовалась  масляная  пленка,  полностью
закрывшая летчику обзор. А открыть фонарь нельзя: горячее масло било летчику
в лицо. Самолет они сажали вдвоем: Лобанов вел его на вынужденную посадку, а
Гальянов,  стоя  в  своей  кабине, подсказывал  летчику  примерную  высоту и
предупреждал о препятствиях. Возвратились они лишь вечером. И Гальянов сразу
мне заявил:
     - Нет, товарищ командир, нам с вами порознь летать нельзя!
     Больше мы не расставались. В полете воздушный стрелок вел себя активно,
постоянно сообщал обстановку, зорко следил за противником.  В  один из сырых
февральских дней, когда стояла распутица, в паре с Юрием Федоровым мы ходили
на правый берег Днепра штурмовать скопление вражеской техники. Накопилось ее
там  уйма!  Видимо,  противник  за  ночь,  когда  подмерзло,  подтянул  сюда
артиллерию, автомашины, танки. Каждая  бомба, каждый  реактивный  и пушечный
снаряд попадали в цель.
     Намолотили  мы  там  много. И  хорошо,  что все  это я зафиксировал  на
фотопленку. Потом ее отдали  на обработку в  дивизионную фотолабораторию. Но
ждать проявления было некогда,  штаб полка требовал  доклада  о  результатах
вылета. Заместитель начальника штаба старший лейтенант Григорий Шайда слушал
мое  сообщение  с долей недоверия. Однако писарь  штаба Александр  Сергеевич
Козлов,  высокий,  худощавый, в  очках,  все  это добросовестно  заносил  на
бумагу. После моего ухода между ними  состоялся разговор, о котором  я узнал
позже.
     - Не кажется  ли вам, Александр Сергеевич, что Пальмов много наговорил?
Летали  парой, а сработали  чуть ли не за эскадрилью,  -  высказал  сомнение
Шайда, просматривая записи.
     - Для пары, конечно, успех очень большой, - осторожно ответил Козлов. -
Но Пальмов никогда не имел склонности к преувеличению. Давайте  запишем, как
доложено, а завтра скорректируем по фотоконтролю.
     Так  и  решили.  Опыт  штабной работы  научил  офицера штаба  и  писаря
просеивать донесения летчиков. Что греха таить, порой  в сообщениях летчиков
среди чистых зерен  правды попадались и плевелы преувеличения. А бывало, что
и сами штабные работники "подсказывали" летчику результаты его работы.
     Как-то еще во  время  боев над  калмыцкими степями  один майор из штаба
дивизии  настойчиво предлагал мне "хорошенько подумать и вспомнить", сколько
подбито вражеских танков, потому что очень уж скромно выглядело донесение  в
вышестоящий штаб. Сейчас не было нужды слишком напрягать память.  Результаты
работы часто фиксировались фотопленкой. А она - самый объективный контролер.
     На  другой день в  полк прибыл  офицер штаба  дивизии с  фотопланшетом,
снимками нашей работы. Анализ снимков показал, что  пара штурмовиков нанесла
гитлеровцам урон, который под силу большой группе "илов". И вина в этом была
самих  фашистов:  очень   уж  скучили  они  свою   технику.  Офицер  передал
распоряжение командира  дивизии  полковника Чумаченко представить экипажи  к
наградам. Вот тогда  старший  лейтенант Григорий Шайда и  "обнародовал" свой
разговор с писарем Козловым.
     Об Александре  Сергеевиче  Козлове,  писаре оперативного отделения, мне
хочется  сказать  особо.  Должность  у него в  штурмовом  полку  была  вроде
незаметная: оформлял боевые донесения, оперативные сводки, вел документацию.
Тогда Козлову  уже  было  больше тридцати, носил он очки,  и нам,  молодежи,
казался человеком  пожилым. Спокойный, рассудительный, он всегда был в числе
первых,  кому  рассказывали летчики о  своем  боевом  задании.  Писарь  умел
несколькими точными  словами,  одной-двумя грамотными фразами передать то, о
чем летчик, еще не остыв после  жаркого боя,  иногда говорил долге и путано.
Мы тогда не знали, что Александр Сергеевич закончил  Московский университет,
был химиком  по образованию.  К  скромному  писарю  с  уважением  относились
подполковник Смыков и  майор  Красюков.  Хочу  добавить,  что к нам  Козлова
прислали из стрелкового полка. Когда-то, лет за  пять до  войны, он закончил
школу младших авиационных специалистов. И когда, в конце 1942 года, появился
приказ откомандировать из всех родов войск  в авиацию тех, кто раньше  в ней
служил, он был направлен в авиационный полк.
     После войны Александр  Сергеевич  занялся  наукой, защитил кандидатскую
диссертацию,  работал  доцентом  кафедры  неорганической  химии в  одном  из
московских  вузов, подготовил  немало специалистов-химиков. Многие  ветераны
полка,  в  том числе  и  автор этих  строк,  поддерживают  дружеские связи с
летописцем  штурмового  полка.  Кстати,   Александр  Сергеевич,  был  первым
рецензентом рукописи  моих воспоминаний  и проявил при  этом характерные для
него черты - добросовестность и объективность.

     ШТУРМУЕМ КРЫМСКИЕ БАСТИОНЫ


     Наш   4-й   Украинский   фронт,   ликвидировав  никопольский   плацдарм
противника, повернулся  лицом к Крыму. В  марте подтянулся ближе к Сивашу  и
наш  полк. Пока совершалась передислокация войск,  образовалась  оперативная
пауза. Однако авиация,  особенно штурмовая,  продолжала работать. Наш  новый
аэродром - большое украинское село Новокаменка. Вот здесь и начали мы боевую
работу.  Разведка  обнаружила на  аэродроме Водопой  близ  города  Николаева
большое  скопление  вражеской  авиации.  Нанести  удар   по  аэродрому  было
приказано штурмовикам нашей дивизии. Об одном из эпизодов этого  вылета в то
время писали фронтовые и армейские газеты. О нем и пойдет мой рассказ.  Наши
"илы" прикрывались истребителями.  В момент первого захода на цель  один  из
"яков"  получил повреждение. Его летчик  младший лейтенант Стопа  сообщил по
радио:  "Подбит  мотор,  иду на вынужденную".  "Выходи  вперед, прикроем!  -
передал ведущий четверки штурмовиков лейтенант Демехин. - Тяни к своим!".
     Роли  поменялись: теперь  истребитель прикрывался штурмовиками. Раненый
самолет быстро  снижался  и сел  в поле рядом  с дорогой,  в  глубоком  тылу
противника. Хочу заметить, что такой  распутицы, как весной 1944 года на юге
Украины,  мне  не  приходилось  видеть   ни  раньше,  ни   позже.  Раскисшие
черноземные поля превращались в ловушки для колесной  и  гусеничной техники.
Поэтому  наши самолеты взлетали в основном  со своего аэродрома утром, когда
грунт еще был прихвачен ночным  морозцем. А когда садился истребитель Стопы,
уже пригревало солнце,  засверкали ручьи. Машина  сразу же застряла в вязком
грунте, и летчика могли захватить гитлеровцы. Но  боевые друзья не допустили
этого. Ведущий "илов" лейтенант Андрей Демехин разрешил лейтенанту Владимиру
Милонову сесть и забрать летчика. Остальная группа прикрывала место посадки.
Машина Милонова,  пробежав сотню метров, накренилась, черкнула плоскостью по
земле и  остановилась. Что с ней: застряла, наскочила на кочку, сломала ногу
шасси?   Летчик  и  стрелок  выскочили  из  кабины  и  попытались  устранить
неисправности, но ничего сделать не смогли. С одной  стороны к месту посадки
уже  мчались  вражеские  конники,  с  другой,   совсем  рядом,  под  конвоем
полицейских ремонтировали дорогу женщины. В беде оказались три человека, два
самолета. Раздумывать было некогда.
     И  лейтенант Демехин  принимает дерзкое решение -  идет на посадку сам.
Прикрывать  его в  небе остались два  "ила" лейтенантов Клюева,  Глазычева и
один "як" - очевидно, напарник Стопы.  Короткий  пробег - и самолет Демехина
застрял  в оттаявшем грунте. Теперь  на земле уже было  три  самолета и пять
человек. С воздуха смельчаков прикрывала  пара "илов" и "як", которые  огнем
своих пулеметов отрезали вражеских  конников. На  выручку летчикам бросились
женщины. С их помощью удалось вырвать самолет Демехина  из грязи и  вырулить
на более сухое место! Теперь  предстояло решить вопрос - как разместить пять
человек на двухместном "иле"?
     И Демехин дает команду:
     - Два летчика - в кабину стрелка. Стрелки - на шасси!
     Сможет ли взлететь самолет, не застрянет ли снова? Демехин берет разгон
и  - взлетает с форсажем.  Не набирая высоты, на  бреющем, он берет курс  на
свою  территорию.  Пара  "илов",  выпустив шасси, чтобы  погасить  скорость,
экскортирует идущий домой штурмовик с пятью пассажирами на борту.
     Трудно  себе представить состояние  людей, которые  летели в воздухе на
открытых подкосах  шасси.  Стрелки  могли быть смяты на  взлете или посадке,
могли, окоченев, сорваться в воздухе, могли быть подбиты пулей с земли. Риск
был  огромный,  но   это  был   единственный   шанс   на  спасение.  Горючее
заканчивалось.
     Перелетев Днепр,  Демехин совершил посадку на первом полевом  аэродроме
от линии  фронта. Помня о людях в нишах шасси, летчик сумел искусно посадить
самолет, не повредив их.
     Подвиг  штурмовиков, спасших летчика-истребителя,  сразу же облетел все
авиационные  части.  Андрей Демехин  был  удостоен звания  Героя  Советского
Союза, остальные участники  подвига награждены орденами. Мы гордились славой
товарищей по оружию. Вспомнилось,  как  такой же подвиг совершил  в Калмыкии
Григорий Панкратов, чтобы спасти Сергея Вшивцева. В этом  повторении подвига
не было случайности. Летчики еще раз подтвердили незыблемость святого закона
фронтового братства: сам погибай, но товарища  выручай. На этот раз никто не
погиб, а товарищи были спасены.
     Во  время  мартовской  оперативной  паузы произошел еще один  случай, о
котором долго говорили в частях нашей  воздушной армии и за ее пределами. На
этот раз он был связан с нашими братьями  по небу - летчиками-истребителями.
Еще  весной 1943 года  стали широко известны  имена  асов-фронтовиков А.  И.
Покрышкина,  братьев  Дмитрия  и  Бориса  Глинки (братья  были  по  отчеству
Борисовичи, и летчики в шутку называли их просто ДБ и ББ). Мы были наслышаны
о  боевом мастерстве  Алелюхина,  о поединке с  вражеским разведчиком ФВ-189
("рамой") Владимира Лавриненкова,  о его  дерзком  побеге из плена  и  новых
воздушных схватках.  В  крымском небе особенно ярко засияла  слава  храброго
летчика-истребителя Амет-Хана Султана. Мне запомнился один случай, связанный
с этим летчиком.
     Как-то  в  солнечный день над  аэродромом наших истребителей неожиданно
появился одиночный гость - "Мессершмитт-109". Спикировав, он сбросил  вымпел
с  запиской,  где в наглой  форме,  надеясь на  безнаказанность, вызывал  на
поединок одного из наших лучших, летчиков.
     Сбросил и устремился ввысь, извиваясь в лучах весеннего солнца. Неужели
в гитлеровской авиации объявился  "рыцарь"? Что-то раньше не отличались этим
фашистские  летчики,  пикировавшие на  толпы  беженцев,  расстреливавшие  на
дорогах женщин и детей. Может, этим они  хотели поднять престиж  уже изрядно
битых молодчиков люфтваффе,  терявшей былое превосходство  в воздухе? Как бы
там ни было, гитлеровский ас жаждал поединка. Но выполнит ли он предложенные
им же условия?
     На  старт  быстро подрулил  самолет Амет-Хана Султана. После  короткого
разбега он взмыл вверх, навстречу  противнику. И начался поединок. В течение
пятнадцати минут над аэродромом на глазах у  сотен  людей  до хрипоты ревели
моторы  "мессера" и  нашего  "ястребка".  Один  за другим следовали  каскады
фигур. Оба противника обладали большим искусством воздушного боя. У кого  из
них оно окажется выше, кто первый поймает противника в перекрестие прицела?
     Сделал это Амет-Хан. Короткая пушечная очередь словно прострочила небо.
"Мессершмитт"  покачнулся  и  начал  падать.  Раскрылся  купол  парашюта,  и
немецкий ас опустился на нашем аэродроме.  Приземлившись, он  поднял руки  и
попросил показать ему летчика-победителя.
     Я  вспомнил  этот  случай  из боевой биографии дважды  Героя Советского
Союза  Амет-Хана  Султана в Крымском  городе  Алупка,  когда стоял,  склонив
голову у бюста отважному летчику. После войны он долгие годы испытывал новую
авиационную технику и во время одного из вылетов погиб. Если тебе, читатель,
придется быть в Алупке, положи  цветы  у памятника человеку, который  не раз
доказывал  величие   духа  советского  летчика  и   был  одним  из   славных
героев-авиаторов прошедшей войны,

        x x x


     27 марта 1944 года - вторая годовщина  нашего  штурмового полка. Первую
отметить не удалось,  в  тот год в это время мы как раз  летали на завод  за
"илами". Да и итоги были менее впечатлительны.  И вот  прошло почти два года
непрерывных боев. Теперь полк уже МОР гордиться своей историей, славой своих
летчиков, воздушных  стрелков  и  технического  состава. На  праздник  полка
приехал  новый  командир  дивизии полковник  Чубченков.  Его  предшественник
полковник  Чумаченко ушел  от  нас  в другую воздушную  армию.  Новый комдив
оказался  высоким,  стройным, подтянутым. Поражала его  скромность, он вроде
стеснялся своей должности. Спокойные серые глаза полковника были внимательны
и доброжелательны.
     -  А ведь  я вас помню, товарищ старший  лейтенант, - обратился ко  мне
новый комдив. - По запасному полку. Как воюете?
     Вот это зрительная память! Через зап, как называли запасной авиационный
полк,  проходили не сотни,  а  тысячи  людей,  и вдруг - "помню"!  Я  кратко
доложил, что командую эскадрильей, был ранен.
     - Так это ваша эскадрилья объявлена лучшей в полку? Поздравляю!
     Да, вторая эскадрилья при подведении итогов боевой работы заняла первое
место, и ей был  вручен подарок -  патефон с набором пластинок. Во фронтовых
условиях  такая  премия  означала  не только  признание  успехов,  чем  люди
гордились, но и представляла немалый интерес  для организации досуга. Теперь
по вечерам у  патефона послушать пластинки собиралась  почти вся эскадрилья.
Ходили ребята и в сельский клуб на концерты художественной самодеятельности,
которой руководил командир звена лейтенант  Алексей Будяк. В полку нашлись и
певцы, и чтецы, и танцоры, и музыканты. Тот же Алексей Будяк прекрасно играл
на гитаре и чудесно пел. Лучшим его номером была "Песня о Днепре". Обычно он
пел  ее  вдохновенно  и  торжественно,  а полковой  хор  с  особым  подъемом
подхватывал слова припева:
     Как весенний Днепр, всех врагов сметет Наша армия, наш народ!
     При этом мне  каждый  раз вспоминались летящие над  Днепром штурмовики,
бои за днепровские  переправы.  Четыре  трудных месяца боев над этой великой
рекой  навсегда запали  в сердца  летчиков  нашего  полка. После  одного  из
вечеров  в  сельском  клубе, когда ребята вышли  на  улицу,  мела  настоящая
февральская метель, образовались высокие сугробы.
     - А когда все это растает, будет потоп, - сказал подполковник Смыков.
     - Надо думать, как спасать самолеты. Пришлось временно перебазироваться
на аэродром соседнего полка, в село Григорьевку. Мы с  Георгием Михайловичем
пошли посмотреть, как разместились по хатам люди. Жители охотно потеснились,
с радостью принимая авиаторов на  постой. Почти в каждой семье кто-то воевал
-  муж, сын, зять. Георгий Михайлович, свободно владевший украинским языком,
спросил у хозяйки одной из хат:
     - Дэ ж ваш чоловик?
     -  На  хронти  -  дэ ж  ному буты! Та  и сын  там  же.  Тилькы зараз  у
госпитали, в голову раненный.
     - Що ж вин голову пидставляв?
     - А-а, молодэ та дурнэ! - с досадой махнула рукой хозяйка.
     Такой ответ не мог нас не рассмешить. Впрочем, в словах матери был свой
резон: некоторые новички,  может, и не "дурные", но неопытные, действительно
подставляли  голову.  А  делать  это,   конечно,  не  стоило.   Надо  больше
присматриваться да прислушиваться  к бывалым  воинам. Они зряшного риска  не
любят, зато в трудном  деле задних не пасут. Таких  пули тоже  не  щадят, но
попадают  в  них  реже. Потому  что, как пели тогда,  "смелого  пуля боится,
храброго  штык не берет". А смелого и умелого -  тем более. Об  этом знали и
опытные летчики, и фронтовая молодежь.
     Правда,  были  и исключения.  Мне,  как командиру эскадрильи, не  давал
покоя  младший лейтенант Ганин. Все чаще  с  ним случались истории,  которые
заставляли усомниться в умении  молодого летчика  вести себя в бою, Впрочем,
об этом разговор еще впереди.
     В марте в  полку началась активная подготовка к  боям за  Крым. Ведущие
группы  облетали  район;  штабы  накапливали  и  анализировали разведданные,
определяли  первоочередные  цели  для  удара  с  воздуха, Казалось, уже  все
готово, можно бы и приступать к делу. Но команды к  наступлению не было.  На
земле подготовка проходила труднее. Южная весна размочила, расквасила землю,
приходилось очень туго. В этом мы  могли убедиться, побывав на переднем крае
фронта.  Вначале мы  летели туда транспортным Ли-2, затем до переправы через
Сиваш  ехали  на  автомашинах. Часто  останавливались,  вытаскивали  увязшие
машины из грязи. От переправы  к переднему краю добирались пешком, поминутно
стряхивая с  сапог  липкие  комья.  Чем ближе  к  переднему  краю, очертания
которого  нам  предстояло  изучить, тем молчаливее  становились  летчики.  С
воздуха они видели войну "в плане", а тут  увидели "в профиль". Все заметнее
становилось   горячее  дыхание   фронта.  Изредка  ухали   пушки,  временами
прострочит пулемет и раздастся автоматная очередь. Берег рядом с  переправой
был  в сплошных  воронках, в воде  торчал  хвост истребителя ФоккеВульф-190,
чуть  подальше  виднелись обломки  бомбардировщика Ю-87.  Кто-то из летчиков
высказал догадку:
     - Да, здесь не заскучаешь: с неба сыплет и с фронта бьет...
     Словоохотливый сапер-капитан, сопровождавший нас через переправу, сразу
подхватил:
     -  Вчера, под  закат солнца, налетело  их, как комаров  с болота! Дырок
наделали, но переправа  жива.  Два гитлеровца здесь остались, - кивнул сапер
на обломки самолетов. - А многим наши зенитчики хорошо припечатали...
     Сильнее  забила артиллерия, воздух, казалось, стал накаляться. Но бойцы
переднего края, словно не происходило ничего необычного, спокойно занимались
будничным  фронтовым делом. Вот  группа пехотинцев, подоткнув полы  шинелей,
отводила воду от землянки. Артиллеристы дружно вытаскивали из глубокой колеи
зенитку.  Скрытая  ложбинкой, по которой мы  пробирались, дымилась  походная
кухня.
     Вдруг из-за наших спин вынырнул вездесущий трудяга По-2 и прямо с  ходу
сел на бугорке. И тут же один  за другим рядом с самолетом вспыхнули фонтаны
земли: то била вражеская артиллерия. Снаряды ложились то справа, то слева, а
По-2 безмятежно  лопотал деревянным  винтом, ожидая,  пока  летчик  передаст
какой-то  пакет и решит  свои дела. Затем самолет  неторопливо разбежался и,
заложив крутой вираж, повернул на север.  Несколько  снарядов разорвалось на
том месте, где только что стоял По-2, и артобстрел прекратился.
     Мы были  поражены  смелостью и выдержкой летчика-связиста, который  под
огнем   врага   делал   свое   обычное   дело.   После   этого   многие   из
летчиков-штурмовиков еще больше  укрепились в своем добром мнении о скромном
труженике  авиации.  Вот уж действительно:  лучше раз  увидеть,  чем сто раз
услышать.
     На  некоторое время по  всему фронту  воцарилась  тишина.  Напряженная,
хрупкая. И вдруг  с  голубого  неба  посыпалась на  землю  серебряная  трель
жаворонка.  Это было настолько неожиданно  и, казалось,  противоестественно,
что все мы  остановились, как завороженные. Птичья песня утверждала  радость
весны и торжество жизни рядом со смертью, считавшей  себя хозяйкой в небе  и
на земле.  А по краям свежих воронок порхала пара трясогузок.  По извилистым
траншеям и ходам сообщения; кое-где обшитым досками и плетнями, мы добрались
до наблюдательного пункта командира стрелковой дивизии. Солдаты  выглядывали
из пулеметных гнезд и стрелковых ячеек, с интересом рассматривая летчиков. А
мы,  в свою очередь, думали  о том, что с воздуха  траншеи кажутся глубокими
шрамами  на теле земли и людей почти не видно.  А  здесь - роты, батальоны и
полки  держат  основной рубеж  войны.  Через окуляры стереотрубы  по очереди
рассматриваем передний  край.  Но  видно  очень плохо.  И  только  подсказка
комдива  помогла  по отдельным  деталям  узнать  огневые  точки  противника,
блиндажи и другие объекты. Ведь с воздуха они видятся совсем по-иному.
     Поездка  оказалась очень полезной. Теперь,  когда  мы увидели  наземные
ориентиры из солдатского окопа, сможем свободнее разбираться в них из кабины
самолета. На обратном  пути завернули к  гвардейским минометчикам, осмотрели
прославленные  "катюши". У нас ведь тоже эрэсы,  так  что с минометчиками мы
вроде братьев по  оружию.  Хозяева с  уважением отозвались  о  нашей  боевой
работе:
     - На земле воевать трудно, конечно, - говорил командир батареи "катюш",
- но здесь есть и кочки, и окопы. А в небе где спрячешься?
     - А мы и не прячемся, - пошутил один из летчиков.
     Капитан понимающе улыбнулся:
     -  Видели  мы вашу штурмовку. Молодцы! Для  фрицев это настоящая черная
смерть...
     Похвала была приятна, но она ко многому и обязывала. В предстоящих боях
на авиационные штурмовые полки возлагались большие задачи.  Противник создал
в Крыму  прочные  оборонительные рубежи,  схватка предстояла ожесточенная  и
кровопролитная. Войска  3-го Украинского фронта уже приближались к Одессе. А
здесь  немецко-фашистское  командование   старалось   любой  ценой  удержать
крымские  позиции. В  планах гитлеровцев  им  отводилась особая роль. Владея
Крымом,  противник  мог  держать  под  постоянной  угрозой  все Черноморское
побережье,  оказывать  влияние  на  Румынию,  Болгарию  и  Турцию.  В  полку
состоялись партийные  и комсомольские  собрания.  С докладом на них выступал
заместитель командира по политчасти майор Поваляев. Алексей Иванович говорил
об успешных действиях советских фронтов, освобождавших Правобережье Украины,
о  выходе на  государственную границу  Родины по  реке Прут.  В честь  этого
Москва салютовала 24 артиллерийскими залпами из 324 орудий.
     -  Я  уверен,  товарищи, что и мы  скоро услышим салют  в  честь войск,
освободивших Крым, - закончил замполит. -  Надеюсь,  что  в предстоящих боях
коммунисты и комсомольцы покажут пример мужества и мастерства и полк успешно
выполнит боевую задачу.
     Партийное   собрание  -  всегда  волнующее  событие.  Когда  собираются
коммунисты полка обсудить свои задачи, принимают решение, это сказывается на
жизни всего полкового коллектива. Члены и кандидаты ленинской  партии  - его
ядро,  его  ведущая  сила.  В  ходе  боев  заметно  выросла  наша  партийная
организация. Коммунисты показывали личный пример  в бою, они первыми  шли на
трудное  дело, на  подвиги во  имя  победы.  В  полковой летописи  уже  было
записано  немало славных  имен коммунистов  и комсомольцев,  отличившихся  в
боях, отдавших жизнь за Родину. Я чувствую рядом  плечо товарищей по партии,
боевых друзей.  Мы говорим  о главном  -  как лучше выполнить боевую задачу,
остро критикуем  ошибки и промахи в боевой работе, вносим предложения. И это
помогает  в последующих  вылетах на штурмовку врага, в подготовке техники  к
полетам, в воспитании  у летчиков, воздушных стрелков, техников и  механиков
боевого духа, готовности с честью выполнить свой воинский долг.
     Вспоминается  тот сердечный разговор, который  вели со мной  трое  моих
друзей-коммунистов.  Он  пошел  на  пользу.  Слова  замполита,   выразившего
надежду, что коммунисты и комсомольцы и впредь будут впереди, были встречены
гулом одобрения. Мужества летчикам  и воздушным стрелкам  не занимать, к тем
же,  кто не  владеет  пока боевым  мастерством, оно придет с  боями, быстрее
приобрести опыт помогут "старики" и,  в первую очередь, коммунисты. Так было
записано и в решении партийного собрания.
     Наконец-то южная весна  вступила в свои права. Щедрое солнце  подсушило
землю,  все  вокруг  покрылось зеленью.  Мы возвратились на  свой  аэродром,
опробовали  рулежные дорожки,  взлетную полосу.  Еще  два-три дня -  и можно
уверенно  взлетать  и садиться.  Техники  и  механики осматривают  самолеты.
Старший техник эскадрильи Несметный докладывает об их готовности.
     -  Прибыла, товарищ командир, комплексная комиссия инженеров из корпуса
и дивизии, - сообщил Посметный. - Будут проверять...
     - Выдержим проверку? - спрашиваю у стартеха.
     Гурий Кононович  Савичев  в  таком  случае  ударил бы  себя  в  грудь и
уверенно заявил, что отличная оценка у него уже  давно  в кармане. Посметный
имеет  другой  характер. В  его работе нет шума,  помпы.  Это  человек дела,
грамотный инженер  и хороший  организатор.  Его  оценки  всегда  объективны,
взвешены. И им больше веришь. Вот и сейчас он ответил скупо, но объективно:
     - Механики доложили - в бою машины не подведут. Я осматривал строго. Не
подведут...
     Значит,  так  и  будет.  Мой  механик  Василий  Щедров  не  отстает  от
остальных,  Он  готов  хоть всю  ночь  не  отходить  от самолета, прощупывая
несколько  раз  каждый болтик. Зато  инженерную  проверку Василий выдержал с
честью.
     ...Впервые слово "Тархан" мы услышали еще при изучении  района полетов.
Потом оно стало повторяться все чаще и чаще. У этого населенного пункта были
расположены основные артиллерийские  позиции  противника.  И  нам  предстоит
нанести  по ним удар. Тархан... Это название звучало таинственно и загадочно
не  только для  меня.  На вражеские артиллерийские позиции  пойдут в  первый
боевой вылет  и  молодые  летчики  эскадрильи.  Хотелось,  чтобы  со  словом
"Тархан"  у них были связаны  первые боевые успехи.  Восьмое апреля выдалось
погожее. Утро  было по-весеннему теплое, ясное.  На  аэродроме  у самолетных
стоянок  выстроился полк.  На  правом фланге алеет полотнище  знамени части.
Замполит  полка майор  Поваляев  открывает  митинг  и  зачитывает  обращение
командующего   фронтом  и   Военного  совета.  Обращение  призывает   воинов
возвратить  Родине  Крым   и  уничтожить  захватчиков.   Выступают  летчики,
воздушные стрелки, техники и механики.  И каждый бросает клич "Даешь Крым!".
Слушая горячие,  взволнованные  речи боевых  друзей, готовых  идти на  штурм
вражеских укреплений,  я  вдруг  вспомнил  Ленинградский  техникум  зеленого
строительства,  в котором  учился и  откуда  ушел  в авиацию.  Его  директор
Николай Лукич  Головко в 1920  году участвовал в  штурме Перекопа. В связи с
15-летием этого события он выступил перед нами, студентами техникума.
     - Многие  из тех, кто шел на  перекопские  и чонгарские укрепления, кто
переправлялся через холодный  Сиваш, не увидели  радостных  дней, за которые
отдали свои жизни, - сказал директор и... заплакал.
     Тогда нам, семнадцатилетним, не совсем были  понятны  чувства человека,
который  спустя  пятнадцать  лет  со  слезами говорил о  павших  в  боях  за
Советскую  власть.  Сейчас  я  хорошо знаю,  что и  спустя почти  сорок  лет
сжимается болью сердце, когда вспоминаешь друзей, отдавших свои юные жизни в
боях  за Родину. И мог  ли я  тогда думать о том, что через восемь  лет буду
участвовать в  штурме того  же  Перекопа, в  боях за  Крым  пройду,  вернее,
пролечу  над  местами  былых сражений, что мы,  комсомольцы тридцатых годов,
умножим славу комсомольцев гражданской войны.
     Закончен короткий митинг. Уже известны время вылета и  начало удара под
Тарханом.  С  Леонидом  Кузнецовым,  моим   молодым  заместителем,  уточняем
последние   расчеты   и   команды.   Мне  нравится  Кузнецов   -  спокойный,
уравновешенный,  мужественный.  Год тому  назад он прибыл  в  полк вместе  с
Алексеем   Будяком,   Дмитрием   Гапеевым,  Виктором   Смирновым,   Николаем
Маркеловым. Сейчас это уже опытный летчик-штурмовик, он хорошо ориентируется
в боевой обстановке.  Одним  словом - толковый заместитель,  которому  можно
доверить  и группу,  и трудное задание.  Наш аэродром - заливной  луг, почти
болото. Стоянка эскадрильи самая невыгодная.
     -  Как  думаешь, -  спрашиваю  у  Кузнецова,  - не подведет  грунт  при
выруливании?
     - Может, выбраться на старт пораньше? - предлагает Леонид.
     - Дело говоришь...
     Подполковник    Смыков    разрешил     второй    эскадрилье    вырулить
заблаговременно. И  вот мы в  воздухе.  Вскоре показался  зеленоватый Сиваш,
дальше  все  ориентиры -  по  памяти. Радиостанция  наведения  сообщает:  "В
воздухе  спокойно,  следуйте в  свой  квадрат".  Молодые  летчики  жмутся  к
ведущим,  их  задача  -  удержаться  в боевом строю,  не  засматриваться  по
сторонам. Все равно в первом вылете мало что удастся увидеть. Новичок должен
лишь строго придерживаться установок ведущего.
     Показался   Тархан.  В  лучах  утреннего   солнца   выделяются  красные
черепичные крыши домов, открытые террасы. Севернее, ближе к нам, расположены
артиллерийские позиции противника. Они, конечно, хорошо замаскированы, но их
надо  найти.  Не  свожу глаз  с  заданного  места:  авось  мелькнет  вспышка
выстрела.
     Ага,  есть! Командую по радио:  "Внимание! Вижу  цель! Приготовиться  к
атаке!"  Впереди - шапки заградительного  огня. Нелегко идти среди  сплошных
разрывов.  Цель как  будто  совсем  не  движется  навстречу.  Время  тянется
томительно  долго, такое ощущение, словно самолет  повис у всех на виду и по
нему со всех сторон палят зенитки. Но надо выдержать. Противник старается не
пустить, заставить от. вернуть, сбросить бомбы раньше. А ты  должен  упорно,
не обращая внимания на опасность, идти  на  огненный забор, преодолеть его и
выполнить  задачу. Самый трудный момент  - подход  к цели. Когда стреляют по
тебе, опасно, когда молчат, и того хуже. Сейчас цель видна отчетливее, можно
и маневрировать. А затем атака! Стремительно  бросаю шеститонный штурмовик в
пикирование. Смотри, не промахнись, командир! Ведомые должны сбросить  бомбы
туда же, куда упали твои. Повторные заходы проще: уже замкнут боевой порядок
"круг", каждый  летчик выбирает цель  самостоятельно. На повторных заходах и
зенитки  слабее,  часть  их  уже  выведена  из  строя.  Время  работы  нашей
эскадрильи  истекло,  объявляю   сбор.  Теперь  надо  смотреть  внимательно:
пользуясь   тем,   что  круг  обороны  разрывается,   нас  могут   атаковать
истребители.  Для сбора группы требуется  некоторое время.  Подсчитываю свою
группу: два, три, пять...
     - Ваня, кого нет? - спрашиваю Гальянова.
     -  Товарищ командир,  я  не хотел  вас  отвлекать. Один  ушел  на  свою
территорию. Кажется, Ганин.
     Ох,  уже  этот  Ганин! Почему  же  ничего не  сообщил?  Может,  подбит?
Осматриваю землю, нет ли там нашего "ила". Ни в районе цели,  ни по маршруту
его не видно. Не оказалось его и на нашем аэродроме. Что: же могло произойти
с молодым летчиком? Не успели собраться шумной стайкой вернувшиеся  летчики,
как над аэродромом появился "ил". По номеру определяем - он, Ганин.
     Вначале  хотелось  крикнуть  "ура!",  порадоваться  тому,  что  наконец
прилетел.  Но тут же я одернул себя: ведь Ганин вышел из боя раньше  нас,  а
пришел на аэродром позже. Сперва надо выяснить почему. Заблудился? Подходили
летчики, докладывали  о  выполнении  боевого задания,  о  своих наблюдениях.
Новички  возбуждены, довольны. Поздравляю  их  с  первым боевым крещением. В
ответ - счастливые  улыбки. Спрашиваю, видали ли  разрывы зениток. Лейтенант
Алексей  Ефимов  честно  признался:  ожидал,  мол,  черных разрывов,  а  они
оказались  белыми,  вначале  принял  их за маленькие  облачка.  Потом, когда
рассмотрел  вспышку, понял - это разрывы. Тем временем Ганин  лихо зарулил и
спешит с докладом. Твердый шаг, хорошая выправка и не моргающий взгляд:
     -   Товарищ  капитан,  младший   лейтенант  Ганин   задание   выполнил.
Наблюдал...
     - Почему пришли не с группой?
     - Виноват, товарищ командир. Зазевался. Не слышал команды,  -  отвечает
виноватым  голосом.  Потом бодро: - После  вашего ухода еще дважды штурмовал
цель. Один!
     В  серых глазах  упрямое нахальство. Знает, что  никто  из  экипажей не
подтвердит это.
     - Ладно, - отвечаю, - разберемся позже. А  сейчас  все на КП, Доложим о
вылете и узнаем следующую задачу.
     После доклада начинаем разбор вылета по деталям. Летчики  докладывают -
Ганин ушел  после первого захода. Но тот сразу "нашелся"  с  объяснением: он
действительно  уходил, потому  что  мотор  плохо  работал. Потом вернулся  и
самостоятельно сделал еще два захода.
     Не хотелось верить, что  молодой летчик проявил трусость,  да  и прямых
доказательств этого у  меня тоже  не  было. На  первый раз пришлось серьезно
предупредить. А для себя сделал  вывод:  летчик  требует  особого внимания и
проверки в бою.
     Последующие три дня шла напряженная боевая работа. Мы делали по два-три
вылета в день, и все з один и тот же район. Тарханское направление оказалось
направлением  главного  удара.  Вначале  наши  войска  успешно  продвинулись
вперед, но вскоре темп наступления начал затихать. А это нехороший признак -
значит, на этом участке  неудача. И вдруг одиннадцатого апреля  с утра стало
известно:  прорыв  наметился  на  левом фланге наших  войск, там, где  и  не
планировался.  Оказывается,  ночью  наш батальон скрытно переправился  через
небольшое  озеро и  обнаружил слабинку в обороне противника.  Утром основной
удар перенесли на этот участок. Сюда бросили и штурмовую авиацию.
     Противник неистовствовал. Во второй половине дня мы вылетели на задание
группой из  двух четверок  под прикрытием  четырех истребителей.  Оставалось
минуты  три до  цели, когда  нас встретили "фоккеры".  Ох и длинные  были те
минуты!  Противник  связал  прикрытие  боем, а  четверку своих  истребителей
бросил  на  штурмовиков.  Пришлось  рассчитывать  на  собственные силы.  Все
ведомые, заняв  свои  места,  идут  плотным  строем. Сверху такую группу  не
возьмешь.  Значит,  жди  атаки  снизу или  с  фланга,  и прежде  всего -  на
ведущего. У меня справа два самолета, слева - один.
     Атаки посыпались на левого ведомого - Гапеева. Он верен  своей теории -
старается  держаться  подальше  от  группы.  Вот  и  подловили  его  на этом
истребители противника.  У самой  цели  Гапеев  вынужден  был  резким  левым
разворотом  уйти со  снижением. А в  это время внизу кипел жаркий бой.  Наши
артиллеристы   трассирующими   снарядами   указали   направление   на  цель.
Истребители прикрытия, отогнав противника, возвратились на  свое место, и мы
начали атаки. Сразу после  них  ринулась вперед  пехота.  Самолет Гапеева мы
увидели на  берегу Сиваша.  Летчик  и стрелок стояли возле поникшего "ила" -
значит, живы.
     Обратный маршрут  пролегал  через  Асканию-Нову. Бреющий полет вспугнул
стаю  птиц.  Война нарушила и  этот заповедный  уголок земли. Идем  стройной
группой. Оглядываю ведомых. Есть все, кроме машины  Гапеева. Идет в  строю и
Ганин. На этот раз он  действовал над целью нормально. Может, пересилил себя
и переборол чувство страха? Однако кое-что опять настораживало.
     Последние  дни как  только второй вылет, так у Ганина  неприятности: то
шасси  не  убираются  и  пришлось  вернуться,  то  отказал  прибор  контроля
температуры  воды,  и  Ганин  снова  возвратился.  Объяснение  причин  вроде
законное. Ведь параграфы наставления по  производству  полетов гласили: "При
отказе одного из приборов во внеаэродромном полете - полет прекращается", "С
выпущенными шасси боевой вылет выполнять нельзя". Проверили на земле шасси -
убираются.  А  температуру   воды  при  желании  можно   контролировать   по
температуре масла. Другой летчик так бы и сделал.
     Привычный выскок,  над  аэродромом роспуск группы  и заход  на посадку.
Командир,  как  правило,  садится  первым.  На  этот  раз у меня  что-то  не
получилось с расчетом, и я решил уйти на второй круг, помня летную заповедь:
второй  круг  - не позор, а  учеба.  Когда  снова заходил на посадку, увидел
картину, от которой похолодели руки. Рядом с "Т" лежал самолет, Чей  же это?
Гадать  долго не  пришлось. Ганин!  На пробеге вместо закрылков убрал шасси.
Такое встречалось  и  у  других  летчиков:  краны шасси и закрылков  на Ил-2
расположены  рядом.  Но тут  опять  Ганин!  Наваждение какое-то! Ведь каждый
самолет на счету, а  теперь  его машина  на несколько дней вышла  из  строя.
Летчик хлопает глазами и невозмутимо отвечает:
     - Схватился не за тот кран. Разве с другими этого не бывает?
     На собрании эскадрильи, подводя итог боевой работы  за три  дня, решили
обсудить отношение Ганина к вылетам. Коммунисты и  комсомольцы  самокритично
признавали  свои  недочеты  и  упущения,  не щадили  и  Ганина.  Гневно,  но
доказательно   упрекали   его   в   ошибках,  которых   можно  избежать,   в
неисправностях,  которые можно упредить. В голосе  выступавших звучала обида
за честь эскадрильи, полка, которой не дорожил молодой летчик. Жалея Ганина,
его никто не обвинил в трусости, хотя основания для этого были. Люди знали -
такое обвинение очень  тяжкое,  и если оно окажется ошибочным, летчику будет
нанесен чувствительный удар.
     После собрания Ганин два дня вел себя нормально.  Даже  подумалось: вот
что  значит  коллективное  мнение!  Но  прежнее повторилось. Снова  пришлось
докладывать командиру полка. Подполковник Смыков решил сам проверить летчика
в боевом вылете. Возвратился недовольный. Сообщил:
     - Над целью начал шарахаться. Чуть всю группу не разогнал.
     - Что же будем делать, Георгий Михайлович?
     Смыков нахмурил брови, потом вроде просветлел:
     - Отправим его в тыл как неспособного воевать, А? Кто способен  - пусть
дерется, умирает за Родину.
     Я понял - шутка от злости. В самом деле, как  быть с человеком, который
идет в бой, но не стреляет по врагу?
     - Вот  что, товарищ командир эскадрильи, - Смыков распрямил сутулеватые
плечи. - Будем воспитывать, Может, он еще обретет себя.
     Штурм крымских  укреплений  врага продолжался.  Полк уже действовал  на
правом фланге фронта, наносил удары по ишуньским позициям, за Перекопом.
     В один из таких дней с нашей группой ходил на задание командир  дивизии
полковник Чубченков.  Летал  он хорошо, уверенно и нашими действиями остался
доволен. Отбывая в  дивизию, пожелал нам боевых успехов. Я хотел расспросить
комдива о нашей встрече  в запасном  полку. Но  посчитал неудобным  и  решил
отложить до  следующего раза.  Но следующего раза не было. Через два дня  мы
узнали о трагедии, происшедшей с полковником Чубченковым. В то время мы  еще
не  знали  ее  до  конца.  Уже после войны, многие  годы спустя,  она  стала
известна из выступления С. С. Смирнова  по телевидению, а затем из его книги
"Были   великой   войны".  Судьба  Кирилла  Чубченкова  оказалась   поистине
трагической. Вот что случилось с ним через два дня после нашей встречи.
     Наши  войска, прорвав  оборону гитлеровцев  на  Сиваше, с  ходу  заняли
Джанкой,  Бахчисарай,  Симферополь  и  устремились  к  Севастополю.  Авиация
отстала от наземных войск, дивизию требовалось срочно перебазировать в Крым.
Полковник  Чубченков  вместе со штурманом майором  Абрамовым вылетел на По-2
искать подходящее для аэродрома поле. Одна из площадок показалась удобной, и
командир  совершил посадку. Не выключая мотора, Чубченков снял шлемофон и  в
папахе отправился осматривать поле, оставив Абрамова у самолета. Минут через
десять  рядом  с  самолетом  разорвался  снаряд,  а после  третьего  снаряда
перкалевый  По-2  запылал,  как  свеча.  Внезапно  из  лесопосадки  выскочил
вражеский  танк  с   автоматчиками  на  броне.   Танк  устремился  наперерез
Чубченкову. Автоматчики  схватили  полковника и  увезли с  собой. Лишь через
несколько дней майор Абрамов  добрался до дивизии  и рассказал об увиденном.
Случившееся объяснялось  тем,  что в  западной части полуострова в те дни не
было сплошной линии фронта; наши передовые войска  стремительно продвигались
вперед, оставляя в тылу разрозненные группы  гитлеровцев.  Вот одна из них и
наскочила на наш самолет связи.
     О  судьбе полковника  Чубченкова  ходило  много слухов и  даже  легенд.
Рассказывали, якобы наша разведка получила  задание  во что  бы то  ни стало
спасти комдива, который находился  во вражеском плену в Севастополе.  Однако
спасти  его не  удалось. Гитлеровцы увезли  его  в Германию  и за  несколько
неудачных попыток организовать побег военнопленных поместили в лагерь смерти
Маутхаузен.
     Вот что писал  об этом  в  своей  книге С.  С.  Смирнов.  "В  блок э 20
гитлеровцы  посылали  тех,  кого  они  считали  "неисправимыми"  и  особенно
опасными  для себя людьми.  Туда попадали пленные, совершившие неоднократные
побеги  из  лагерей,   уличенные  в   антигитлеровской  агитации,   в  актах
саботажа... Значительную часть узников составляли наши летчики, и  среди них
выделялось  несколько   старших   офицеров,   которые  в   дальнейшем  стали
организаторами и вдохновителями восстания и побега... Известно, что главными
организаторами и руководителями подготовки к восстанию стали Николай Власов,
Александр Исупов, Кирилл Чубченков... Восстание назначалось в  ночь с  28 на
29  января... В  ночь на 25  или 26 января  из  блока вызвали двадцать  пять
узников. Среди вызванных  оказались руководители восстания - Николай Власов,
Александр Исупов, Кирилл  Чубченков  и  другие.  Их  увели, а на другой день
стало известно, что они уничтожены в крематории".
     Восстание все же состоялось  в ночь со второго  на  третье февраля 1945
года. Счастье уцелеть  и вернуться на Родину  выпало лишь семерым из  тысячи
смертников. Они и рассказали о трагедии "последнего  боя смертников"  лагеря
Маутхаузен в предгорьях живописных австрийских Альп.
     Так трагически закончилась жизнь бесстрашного советского летчика.
     Обязанности   командира   дивизии   возложили   на   начальника   штаба
подполковника  С.  Н.  Соковых.  Он  и руководил перебазированием  полков на
полевые  аэродромы севернее Симферополя.  На летных картах  замелькали новые
цели:  Каранки, колхоз "Большевик", Сапун-гора, Мекензиевы горы, 6-я верста,
мыс Херсонес...
     Вокруг  Севастополя   фашисты   имели   три   аэродрома:  6-я   верста,
горизонталь-80  и  мыс  Херсонес. Свой узлы  обороны  и  аэродромы противник
прикрывал очень плотным  зенитным огнем.  Сюда, к  побережью,  были  стянуты
зенитные орудия со всего Крымского полуострова, уже почти полностью занятого
нашими  войсками. Враг отчаянно цеплялся за южный  берег  Крыма, особенно за
район Севастополя, прикрывая воздушные подходы к нему сплошной завесой огня.
     В  воздушных  боях над Сивашом  мы  потеряли  экипаж летчика Медведева,
выбыл   из  строя   Гапеев.   Под  Севастополем  потери  оказались   гораздо
чувствительнее. Бои были очень жестокие. В небе над Крымом отличились многие
летчики. Здесь  совершил  свой сотый  вылет  Николай  Маркелов.  Как  я  уже
упоминал, после  побега из плена он воевал еще  более отчаянно и решительно,
смело шел  на  самые  трудные задания. Его юбилейный  вылет  тоже выдался на
редкость тяжелым.
     В этот  вылет шестерка штурмовиков  под прикрытием четырех истребителей
наносила удар  по артиллерии и живой  силе противника у  Балаклавы.  Неудачи
начались   сразу.  Из-за  неполадки  в   моторе  вернулся  с  маршрута  один
истребитель.  Остальную тройку  связали боем четыре "мессера". После первого
захода на цель  был  подбит самолет  лейтенанта Алексея Ефимова, и он  сел у
береговой черты. На пятерку штурмовиков напали  четыре  "фоккера". Они сбили
еще один штурмовик. Оставшаяся четверка успела замкнуть оборонительный круг,
и  вражеские  летчики  оказались  перед  ним  бессильны.   Как  ни  нападали
гитлеровцы, под каким ракурсом ни заходили, - штурмовики их встречали огнем.
Тогда  один  из  гитлеровцев пошел  в лобовую атаку на Маркелова. Фашистский
летчик не мог не знать, что у "ила" впереди  две пушки, два пулемета, четыре
эрэса и броневая защита. Непонятно, на что рассчитывал гитлеровец. Может, на
то, что не выдержат нервы у советского летчика? Маркелов потом рассказывал:
     - Вначале я не  поверил,  что фашист атакует  прямо в лоб. Но решил  не
упускать  возможности наказать его за авантюру. Открыл из  всех точек огонь.
"Фоккер" сразу вспыхнул и развалился. А я вот живой...
     Надо было видеть, на чем  наш Коля  возвратился домой!  В  кабине  - ни
одного  стекла,  фюзеляж от  кабины  до хвоста  пропорот  снарядами,  побита
плоскость, от перкалевой обшивки руля поворота - одни ленточки. Немало видел
я покалеченных машин, но такую -  впервые. Даже не верилось, что его самолет
мог держаться в воздухе.
     Но  таков  был наш штурмовик Ил-2,  чудеснейшая  машина войны! Вышел из
строя, элерон - можно воспользоваться рулем  поворота, отказал руль поворота
- можно развернуться с помощью  элеронов... Не знаю, был ли  еще  где  такой
выносливый и  устойчивый самолет! Лишь  бы  жив был  мотор да у летчика были
крепкие нервы и  холодная  голова. Главное  - не паникуй, бери  курс на свой
аэродром. А уж друзья тебя прикроют, заведут на посадку, помогут, советом.
     После трудного вылета Николай Маркелов долго, приходил в себя на земле.
На  все расспросы отвечал не сразу  и коротко. Обронит слово и снова думает.
Те, кто знал Николая, не  спешили  с  разговорами,  ждали, пока он оттает. Я
почему-то  представил  себе  Маркелова  на допросе у  фашистов.  Вряд ли  им
удалось бы что-нибудь узнать у этого человека. И что удивительно - в воздухе
медлительный  молчун  словно  преображался:  действовал  быстро,  энергично,
инициативно. Может, потому что там только одна дума, одна мысль - о бое... В
крымском небе  вражеские  летчики-истребители начисто  забыли о былом  своем
превосходстве  в воздухе.  И  это  определяло  их тактику. Теперь участились
атаки "из-за угла": выскочит  "мессер" или "фоккер" снизу, стрельнет из всех
своих  стволов   и  удирает  на  бреющем,  маскируясь  складками  местности.
Атаковать гитлеровцы старались ведущего или его заместителя.
     Так был подбит и  смертельно  ранен лейтенант Алексей Будяк, летавший с
воздушным стрелком Виктором Щербаковым. Спустя почти  тридцать лет в  письме
автору этой книги Виктор Щербаков рассказывал об этом вылете.  Тот день - 23
апреля 1944  года - Виктор Щербаков запомнил на всю жизнь. Экипаж уже сделал
два вылета на штурмовку Сапун-горы. В последнем вылете летчик еле дотянул до
своего  аэродрома.  На  самолете  было  повреждено  хвостовое   оперение,  в
нескольких местах пробиты плоскости. Ил-2 требовал  ремонта. Весеннее солнце
скатывалось  к горизонту, летчик  и  стрелок  устало  растянулись на  траве,
радуясь короткому отдыху и счастливому возвращению. Но отдыхать не пришлось.
Прибежал посыльный с командного пункта и передал срочный приказ на вылет,
     Экипажу  дали самолет  э 59, и летчик со стрелком  поспешили  к нему. В
кабине Алексей  долго не мог запустить мотор, нервничая, подгонял педали  по
своим длинным ногам. А у стрелка оказался  неисправным пулемет. Обнаружилось
это  уже  на взлетной полосе.  Однако  вылет откладывать не стали, поскольку
неисправность можно было устранить в воздухе. До цели летели группой, удачно
отбомбились. А когда после второго захода начали отходить,  из-за небольшого
облака внезапно  выскочили два "фокке-вульфа".  Их тупорылые  носы озарялись
вспышками, трассы огня врезались в край плоскости. Вдобавок с земли обрушили
ураганный огонь вражеские  зенитки. Огонь  был настолько  плотный,  что небо
сразу  почернело  от  разрывов. Один снаряд  попал  в самолет, и  его сильно
тряхнуло.  Задымился мотор, из разбитого двигателя захлестали горячие брызги
масла и воды.
     -  Что  случилось, командир? Что  случилось?  -  кричал по  самолетному
переговорному устройству воздушный стрелок.
     Но Будяк молчал. Он, видимо, был ранен  и из последних сил тянул  ручку
управления, не давая возможности  самолету сорваться  в  пикирование.  Снова
тупой  удар  по  машине,  и  осколок  зенитного снаряда  ранил  правую  ногу
Щербакова. Последнее, что он услышал, - хрип смертельно раненного командира,
его голос: "Прыгай!" Но высоты уже не было. Самолет, разваливаясь  в воздухе
и оставляя за собой шлейф дыма, падал в овраг, недалеко от моря.
     От  сильного  удара  об  землю  Щербаков  на  некоторое  время  потерял
сознание. Когда очнулся, увидел поникшую голову летчика, сидевшего в кабине.
Стрелок выполз на плоскость и попытался вытащить Будяка. Но тот был мертв. К
самолету бежали фашисты. Щербаков  попытался отстреливаться  из  пистолета и
тут же снова был ранен разрывной пулей.
     Много  нечеловеческих  мук  в  гитлеровских  лагерях  выпало  на   долю
воздушного стрелка Виктора Щербакова. Тяжело раненного, его перебрасывали из
лагеря  в лагерь, пока он не оказался в Нюрнберге. Здесь в  апреле 1945 года
военнопленные  совместно  с  группой  Сопротивления  перебили  часть  охраны
лагеря, остальные бежали. В освобожденный лагерь ворвался американский танк,
прорвал колючую проволоку  и ушел, оставив  сотни  военнопленных в окружении
отступающих   фашистов.   Пленным   пришлось  самим   пробиваться  навстречу
наступающим войскам.
     В 1947 году в  Чите Виктора Щербакова разыскала "посмертная"  награда -
орден  Красного Знамени. В  1966 году  Виктор Сергеевич поехал в Крым, решив
что-нибудь  узнать  о  своем  друге  и  командире  Алексее  Будяке.  Побывал
фронтовик в музеях, прочитал сотни имен на братских могилах,  у  памятников.
Но  фамилии Будяка не встретил. Начал опрашивать местных жителей,  водителей
маршрутных автобусов, работников  местных органов власти: не встречалась  ли
им могила, с фамилией  летчика Будяка. Не один день  отдал поискам Щербаков.
Уже и на след вроде вышел, нашлись в горисполкоме списки, в которых значился
летчик А. К. Будяк. Но неправильно было указано место захоронения.
     В  действительности  Алексей  Будяк лежал  в  братской  могиле  у  села
Гончарное вместе с 507 боевыми побратимами. Нашел бывший воздушный стрелок и
то место, где упал их штурмовик. В этом  помогли ему юные следопыты, которые
слышали рассказ пастуха о падении самолета на склоне холма  под  Балаклавой.
Там среди известняка еще лежали остатки обгоревшего  "ила" сквозь его  ребра
проросла  буйная крымская зелень. А  вокруг пламенели маки,  от  чего склоны
холмов казались  залитыми  алой кровью. Читинская телестудия решила  создать
киноочерк о своем земляке.  И Виктору Сергеевичу Щербакову пришлось еще  раз
побывать в столь памятных местах последнего боя. Такими трагичными оказались
судьбы некоторых участников битвы за Крым.
     Редко  кто  из  наших  летчиков  возвращался  с задания  без  отметины.
Особенно доставалось от зенитного  огня  при штурме Сапун-горы. В  одном  из
вылетов нам  пришлось обрабатывать  ее юго-восточные  склоны. При выходе  из
третьей атаки Гальянов  лишь успел  крикнуть: "Фоккер!", как рядом с кабиной
шугнул сноп огня. Решение созрело мгновенно: пустил самолет скольжением вниз
параллельно  откосу  Сапун-горы.  "Фокке-Вульф-190"  не   рискнул  повторить
маневр. Но  из длинной  очереди вражеского  истребителя два снаряда поразили
консоль  крыла. На этот раз, как говорится, обошлось. Помог маневр. В разгар
боев в полк прибыл исполняющий обязанности командира дивизии подполковник С.
Н.  Соковых. Привез  приказ -  нанести  бомбо-штурмовой  удар  по вражескому
аэродрому Херсонес.
     - Учтите печальный опыт полка Зотова,  - сказал Соковых. - Из налета на
Херсонес вчера не вернулась  почти половина экипажей, в том числе и командир
полка.
     Орешек   действительно  был   крепкий.  Полковую   группу   штурмовиков
подполковник Смыков приказал вести мне.
     -  Время  удара  -  тринадцать ноль-ноль,  -  предупредил меня  Георгий
Михайлович  и взглянул  на  часы. - В вашем распоряжении  еще час.  Маршрут,
направление захода на цель, способ атаки выбирайте  сами. В этом стеснять не
буду.
     Собрав  ведущих  групп,  заслушиваю   мнение  каждого.  Потом  принимаю
решение: заход делаем с юга,  со стороны солнца, удар наносим с пикирования.
Выход  из атаки  с левым  отворотом, в сторону моря. Уход  от цели на  малой
высоте над водой в направлении Качи.
     Херсонес, Херсонес... Это древнегреческое название и по сей лень звучит
для меня как-то тревожно, вызывает в душе необъяснимое беспокойство.  Может,
потому, что только на расстоянии лет глубже осознаешь все значение прошлого.
А  каждая написанная строка  воспоминаний  заставляет  пережить его вновь  и
вновь, прочувствовать боль  и  радость  того  апрельского дня 1944 года. Всю
нашу  группу  штурмовиков  прикрывал полк истребителей. Так что сверху у нас
надежный  щит.   Меня,  как  ведущего   группы,  волновала  неопределенность
метеообстановки:  не  затянуты  ли облаками  горы  в районе Балаклавы?  Наши
метеорологи  только разводили руками, а на доразведку не  хватало времени. И
сейчас, уже  на подходе  к  Балаклаве, я никак не  мог  определить, есть  ли
просвет между облаками и вершинами гор. За мной шло почти сорок самолетов, и
не  дай  бог ошибиться в  расчете,  вскочить  в облака,  окутавшие горы. Уже
вблизи удалось  определить - просвет есть, метров сто. На душе стало легче -
проскочим.  Зато  у  береговой  черты  облачность  словно   ножом  обрезана,
видимость, как говорят  авиаторы, "миллион на миллион".  Но началась сильная
болтанка, самолеты швыряло вверх и  вниз, бросало из крена в крен.  Пришлось
набрать побольше высоту и рассредоточить  строй, Оказывается, не так  просто
летать над  морем без  необходимых  навыков. Вроде и  мотор работает хуже, и
стрелки приборов прыгают подозрительно. Всего шесть минут полета от  берега,
а кажется, что времени прошло в два  раза больше. Глянешь вниз - синие волны
с  белыми  кружевами пены. Не трудно представить, что может  быть  с тяжелым
"илом"  в случае отказа мотора, Мотор-то  один. Наконец мы достигли заданной
точки разворота на цель. Теперь солнце греет хвост самолета, светит  в глаза
воздушному стрелку.
     А  впереди,  как на ладони,  южный берег Крыма, тот  знаменитый ЮБК, на
котором  в мирные  годы отдыхали десятки тысяч людей. Сейчас этот берег таит
для нас опасность.  Справа,  чуть выше,  появились знакомые  очертания  пары
"фокке-вульфов". Предупреждаю группу  и  прикрытие, хотя там, наверху,  уже,
наверное,  заметили противника. Вряд ли  он  рискнет ввязаться в  бой. Вот и
вражеский аэродром.  По  нему рулит  какая-то большая "каракатица" - видимо,
транспортный  самолет. Наверное, это  пытается удрать  начальство  или хотят
увезти  ценный груз. Значит,  не  случайно удар  назначен  на  13.00.  Время
рассчитано,  мы  выходим  на  цель  секунда  в  секунду.  Вражеские  зенитки
встречают нас шквалом разрывов.  Их частые дымные шапки загораживают подходы
к  аэродрому. Бьют не  только с  берега, но и с кораблей,  стоящих в  бухте.
Прямо на эти шапки ведет группу Александр Карпов, ему приказано расправиться
с зенитками. А  мы идем  в  направлении на  аэродром.  Не успевшую  взлететь
"каракатицу"  накрыли  пушечные снаряды;  разрывы  бомб и эрэсов  заметались
вдоль  стоянок  самолетов,   разворотили  топливные   цистерны,   опрокинули
несколько  машин. Взлетная полоса покрылась глубокими оспинами воронок, весь
аэродром объяло  желтое  пламя,  обвитое  темными  космами дыма.  Штурмовики
пикируют  с азартом, обильно поливая стоянки пушечно-пулеметным огнем.  Все,
пора начинать сбор. При отходе от цели Гальянов докладывает:
     - Товарищ командир, один упал в воду,
     - Из какой группы?
     - Из второй. Кажется, Матюхин.
     - Следи за остальными...
     Очень жаль молодого  летчика, море - не  суша, рядом не  сядешь,  чтобы
помочь.  Когда до  берега у  Качи оставалось  несколько  сот  метров,  снова
раздался тревожный голос Гальянова.
     - Товарищ командир, кто-то из наших садится на воду!
     Довернув  вправо, вижу: по воде, как глиссер,  скользит  Ил-2, над  ним
кружит  напарник. Определяю - до  берега метров пятьсот-восемьсот. Если даже
попытаться  плыть  в холодной  апрельской воде,  до  берега  не  доберешься.
Спрашиваю по радио у ведущего группы:
     - Кто сел?
     - Бойко, - отвечает ведущий и тяжело вздыхает.
     Значит, дальше  летчик тянуть не мог, иначе из последних сил  добирался
бы  до  суши. Остальной  путь до  своего аэродрома шли в полном молчании. На
земле не досчитались двух экипажей - Матюхина и Бойко.
     Трагедию  Бойко  видели почти  все. После приводнения  тяжелый Ил-2  не
продержался на  плаву  и  минуты.  Летчик  и  стрелок  успели  выскочить  на
плоскость.  Но сразу  же очутились под  волной,  не  успев  сбросить одежду.
Средств спасения на воде  никаких на штурмовике не предусмотрено. Мы знали -
Бойко хороший спортсмен, может, еще спасется. А воздушный  стрелок?  Фамилию
его, к сожалению, уже не помню. Кое-кто утверждал, что  от берега шел катер.
Что потом стало с экипажем, мне неизвестно и по сей день.
     Никто определенно не знал, что случилось  и с Матюхиным. Примерно через
час  после посадки полка над аэродромом  появился Ил-2.  У  всех затеплилась
надежда: вдруг это один из невернувшихся экипажей.  Десятки  глаз пристально
следили, как самолет заходил на посадку, стараясь поймать взглядом  бортовой
номер. Штурмовик плавно  коснулся земли и  легко побежал.  Посадка отличная,
наверное,  кто-то из летчиков-инспекторов  штаба дивизии или корпуса. Но вот
мелькнул номер "49",  и раздались возгласы удивления и  радости:  Ма-тю-хин!
Летчики и стрелки, техники и механики бросились на стоянку следом за рулящим
туда самолетом.  Сверкнула  светлым  лучом надежда:  вот  сейчас  из  кабины
поднимутся не два, а четыре человека! Было же, что пять человек возвращались
на  самолете  Демехина!  Из  кабины  вылез немного  сутулый с  короткой шеей
Матюхин, за  ним  показался воздушный стрелок. Спрыгнув  с крыла,  Матюхин с
виноватым видом подошел ко мне с докладом. Хотел, видимо, объяснить,  почему
оторвался  от  группы.  Я  посмотрел на  лицо  этого  смуглого  крепыша,  на
выступившие от  напряжения капельки  пота на верхней  губе  и,  не выдержав,
схватил летчика за плечи, прижал к себе и расцеловал. Тот совсем растерялся.
     - Мы же тебя считали погибшим, - объяснил кто-то.
     - Ну да! Стрелки доложили: Матюхин упал в море, - добавляет другой.
     От такой новости летчик на мгновение запнулся.
     - Да не-ет! Это "фоккер" туда упал!
     - Как "фоккер"? - пришла очередь удивляться нам.
     - Понимаете, на  выходе из атаки я отстал, а  он выскочил вперед. Ну, я
изо  всех  точек и врезал. "Фоккер" упал  в море, а я... -  летчик замолчал,
потом  с неподдельной  откровенностью закончил: -  Я,  наверное  с перепугу,
выскочил севернее Севастополя и  попал под сильный зенитный огонь,  еле ноги
унес!  А  группу  потерял. Пришлось сесть в Симферополе,  дозаправиться  - и
домой.
     -  Молодцы!  Все замечательно! Пошли доложим  командиру полка,  он тоже
волнуется, - поторопил его я. Мы дружно зашагали к КП.
     Так закончился еще один день  боев за Крым. В  конце апреля "солдатский
телеграф"  сообщил: на  фронт прибыли  представители  ставки  маршалы К.  Е.
Ворошилов и А. М. Василевский. Знало об этом, конечно, и командование полка.
Однажды Георгий  Михайлович  Смыков, подводя  с командирами  эскадрилий итог
дня, понизив голос, сообщил:
     -  Два  маршала  приехали  в  Крым.   Знать,   не   для  отдыха,   -  и
многозначительно посмотрел на каждого из нас.
     Предстоял решающий штурм  Севастополя. И  авиация  усилила свои  удары,
расчищая  для наземных  частей  подходы к городу морской славы.  В  эти  дни
большую   работу   среди   личного   состава  провели   политработники.  Они
рассказывали бойцам о  легендарной  обороне в начале войны, когда гитлеровцы
долгие  месяцы не могли его взять.  В политбеседах  вспоминали имена славных
предков  - моряков Нахимова, Корнилова, героев крымской войны прошлого века.
Названия  Малахова  кургана, корниловских  редутов  словно сошли  со страниц
истории, приблизились, стали рядом с легендарными  Сапун-горой, Мекензиевыми
горами.
     В первых числах мая участились вылеты в район Мекензиевых гор, где враг
оказывал отчаянное сопротивление. Как выяснилось  позже, это был отвлекающий
удар наших войск. Пятого  мая мы  вылетели на  штурмовку двумя эскадрильями.
Первую вел  Александр Карпов.  Его цель  - минометно-артиллерийские позиции,
расположенные  на  высоте с отметкой  60,6. Моя группа  должна была подавить
зенитки. Задача оказалась  не из  легких, поскольку противник сосредоточил у
Мекензиевых  гор,  прикрывающих Севастополь с  севера, большую  часть  своих
зенитных средств. Не знал я тогда, что в июне 1942 года на высоте с отметкой
60,6 до последнего снаряда дралась 365-я зенитная артиллерийская батарея. Ее
командир  старший   лейтенант  И.  С.  Пьянзин,  когда  гитлеровцы  окружили
командный пункт,  вызвал на себя огонь соседних  батарей.  Поистине это была
земля  героев,  обильно политая их кровью. И врагу не удержать  на ней  свои
последние оборонительные рубежи.
     При  подходе  к  высоте  60,6 противник  открыл  плотный заградительный
огонь.  Я во все  глаза  рассматриваю поросшие густым  кустарников  склоны и
долинки,  ищу вспышки  огня.  Сразу засек  одну  из  батарей и направил туда
группу. Карпов уже сбросил бомбы, выходит из атаки. В это  время  заговорили
еще  две  батареи,  зенитный  огонь  стал  более плотный.  "Илы"  прямо-таки
продираются  сквозь  густую цепь  разрывов. Но летчики уверенно бросают свои
самолеты в  пике  и почти в упор расстреливают из пушек  и эрэсов фашистские
огневые  точки.  Шестерка  штурмовиков  гасила  фашистские  батареи  одну за
другой. Потерь пока  не  было. Но  при очередном заходе  я вдруг  обнаружил:
кого-то одного в группе не хватает. Не хочу отвлекать расспросами Гальянова,
он тоже занят. А тут Карпов сообщает:
     - Подбит мотор, буду садиться...
     - Понял... Тяни до Качи. Буду следить.
     Ответил, а  сердце  сжалось: что  с другом? Очень многое  у  нас  с ним
связано в небе и на земле.  Сейчас,  правда, некогда  думать об этом. Прежде
всего надо взять на себя группу Карпова, в ней большинство молодых летчиков.
Даю команду:
     - Всем следовать за мной!
     Делаю  круг. Высота сто! Выполняя  маневр, слежу, как Александр прямо с
ходу садится на качинский аэродром. Там уже наши  истребители, они под самым
боком у противника. Смелые, отчаянные ребята. После взлета самолеты сразу же
оказываются над линией фронта. Машина Карпова, словно раненая  птица,  почти
падает поперек  аэродрома.  Видать,  летчик  тянул  ее  из  последних  сил и
все-таки  посадил,  хотя  чуть  не  подмял  под  себя  стоявший   у  обочины
истребитель.
     Пока Карпов шел на посадку, все мое  внимание, да и всех летчиков, было
приковано  к земле. Я знал, что мои ведомые  идут за мной, а ведомые Карпова
подстроятся,  пока я делаю  круг. Проследив за  посадкой друга, я, наверное,
раньше почувствовал, чем  увидел,  опасность слева. Почувствовал ее так, как
подсознательно чувствует и невольно оборачивается человек на чужой взгляд.
     В  следующее мгновение  увидел:  прямо  на  группу  со  стороны моря на
большой  скорости  несется  штурмовик.  Очумел,  что ли?! Неужели  не  видит
группу?  Очевидно,  спохватившись,  летчик  попытался  отвернуть,  но  силой
инерции его угрожающе несло на меня. Решаю уйти вверх  вправо, но  произошло
то  же,  что  случается  с двумя  встречными  пешеходами,  которые,  пытаясь
разойтись,  оба  делают  шаг в одну сторону...  В последний  момент,  когда,
сжавшись в кабине, я приготовился парировать удар, увидел  на фюзеляже "ила"
цифру  "47".  В голове пронеслась догадка:  это  же Ганин...  Значит,  после
первого захода он удрал в море...
     Удар  пришелся  снизу  слева,  на  стыке  крыла  и  центроплана.  Боясь
опрокинуться, рывком бросаю самолет в левый крен. Выровняв самолет, проверяю
управление - все работает!  К  счастью,  удар был не сильный;  чтобы "мирно"
разойтись, нам не хватило нескольких метров. А Ганин? Он открывает фонарь  и
прыгает.  Парашют  вытягивается  в  длинную ленточку,  но купол не  успевает
наполниться воздухом - мала высота. За ним прыгает воздушный стрелок - и  то
же самое. А самолет без летчика спокойно планирует до самой земли. Помочь бы
ему чуть-чуть! Все это произошло в течение считанных секунд.
     Случившееся  потрясло  всех.  Гибель  летчика  в  бою  можно  объяснить
сложившейся обстановкой, сознательным риском, наконец, необходимостью идти в
огонь,  навстречу  снарядам.  Но  эта  гибель оставалась непонятной.  Почему
летчик  наскочил  на  группу своих же  самолетов и  над  своей  территорией?
Потерял ориентировку,  плохо  слушалась машина, был  ранен? Ничто  вроде  не
подтверждалось. Зато вспомнились другие случаи безрассудства, происшедшие  с
Ганиным.  Жаль было, погибли  оба  ни за  что...  А на крыле  моего самолета
осталась глубокая вмятина.
     Этот  страшный  и нелепый  случай надолго  запал в  мою память.  Всякое
бывало на  фронте, но подобное случилось в полку впервые. Я  не назвал здесь
настоящую фамилию летчика.  Когда писал эти воспоминания, задумался: а стоит
ли упоминать о  нем? Посоветовался с  однополчанами. Мнения  были разные, но
большинство сводилось  к  следующему. Война - тяжелое испытание  духовных  и
физических качеств человека.  Люди  ежедневно  шли в  бой  и часто погибали,
защищая родную землю. Их  подвиги,  их  славные имена  воодушевляли  других,
рождали ненависть к врагу, служили примером мужества и отваги. И даже многие
из тех,  кто вначале не был  уверен  в своих силах, затем сумели перешагнуть
через  страх,  победить  себя и  вместе  со  всеми ковали победу. Не  берусь
сказать, был ли  тот  летчик  трусом.  Но в  бою  он  терялся,  не  проявлял
решительности,  не шел  на огонь,  когда в этом  была  необходимость. Боялся
смерти? Но  кто ее не боялся? Спросите любого фронтовика,  и он скажет - да,
страшно  идти в  атаку,  страшно  лежать  под бомбами и снарядами.  Но  надо
победить  этот  страх  своим  разумом,  чувством  воинского долга, верностью
присяге, глубокой убежденностью  в правоте  дела, за которое можно и  смерть
принять. Ганин не сумел побороть себя, и гибель его была бесславной. Поэтому
я и решил оставить в своих воспоминаниях рассказ о нем. Пусть знает молодежь
- на войне нельзя колебаться, прятать, как страус, голову в песок. Борьба за
честь  и  независимость  социалистической  Родины требует большой силы духа,
беззаветной преданности  делу, которому служишь. Твердая вера и убежденность
в правоте своего дела, сила воли и высокое чувство долга -  вот те союзники,
которые помогают в бою победить себя.

        x x x


     Седьмого мая  начался  генеральный  штурм Севастопольского укрепленного
района. В этот день наш штурмовой корпус получил задачу наносить непрерывные
удары  по высоте  Безымянной,  Сапун-горе  и району колхоза  "Большевик". Мы
тесно взаимодействовали с войсками Отдельной  Приморской армии, которая была
включена в состав 4-го Украинского фронта  и  теперь  была  переименована  в
Приморскую. Одна  за  другой группы уходили  на задание.  В полк возвратился
Александр Карпов,  рассказал, как подбили его самолет. Немного отдохнув, сел
на другую машину. Моей эскадрилье достались юго-восточные склоны Сапун-горы.
Внизу кипел жаркий бой, вся долина в  дыму и пламени: наши братья  по оружию
вот-вот сбросят в море гитлеровцев, оборонявшихся с яростью  обреченных.  По
радио узнаю знакомый  голос наведенца  старшего лейтенанта  Шайды.  Григорий
Денисович деловито сообщает:
     - Действуй по плану, следи за сигналами с земли...
     Последнее   предупреждение   не   случайное,   наши   войска   вплотную
приблизились  к  Сапун-горе.  Связываюсь  с  Карповым,  который  заканчивает
обработку своего участка склона. Александр полушутя Отвечает:
     - Подходи, принимай пост...
     Мы  сменяем  друг друга, как на  посту, ни на  минуту  не  оставляя без
внимания противника, вжимая его в крымскую землю, не давая поднять головы. А
тем  временем  наша  славная   "царица   полей"  матушка-пехота  все   ближе
подбирается к  вражеским позициям,  врывается  в  траншеи  и  окопы, один за
другим взламывает оборонительные рубежи. В воздухе тесно от своих самолетов,
надо следить в оба, чтобы не сделать разворот под огонь штурмовиков соседней
группы. Сменяет новая волна "горбатых". Кажется, никто не  обращает внимания
на вражеские зенитки.  А над нами вьются  истребители прикрытия. Радостно на
душе от такой картины. Наше превосходство в воздухе полнейшее. К вечеру  над
Сапун-горой взвилось Красное знамя.  Поздравляем друг  друга:  ведь в победе
вклад и нашего полка.
     В  связи  с этим небезынтересно привести  здесь  воспоминания командира
63-го стрелкового корпуса, штурмовавшего вместе с воинами 11-го гвардейского
корпуса Сапун-гору, генерала Петра Кирилловича Кошевого. Будучи уже Маршалом
Советского Союза, он  рассказывал:  "...и  когда до  вершины  горы  осталось
меньше  200 метров, моя пехота  залегла.  Огонь противника  был  так плотен,
укрепления  так  мощны,  что, казалось, нет  такой  силы,  которая  способна
поднять людей  в атаку... Но вот появляется  одна группа  "илов" - штурмует,
вторая  -  наносит точный удар  по укреплениям на  вершине,  третья  - снова
наносит  удар...  Моя  пехота сама,  без команды поднимается, гремит могучее
"Ура-а". Бросок  -  и  я вижу  наше  знамя на вершине  Сапун-горы,  поднятое
рядовым Иваном Якуненко... Меня обнимает  Ф.  И. Толбухин, поздравляет, а  я
ему  говорю:  "Товарищ командующий,  это  "илы"..." Это  был  один из многих
случаев на войне, когда активное участие штурмовиков решало исход боя...
     ...Наш  аэродром  располагался на территории совхоза "Симферопольский".
Отсюда летаем на задание, здесь наш стол и дом. Так уж  у летчиков повелось:
только сели на новый аэродром, как он становится  "своим", "домом". Тянет из
последних  сил "домой"  подбитый  штурмовик.  "Домой"  через  отделы  кадров
пробирается авиатор после госпитального лечения. А дом - это просто площадка
в  степи, ровное поле, луг  с болотами по  краям,  огороды под селом, лесная
опушка,  откуда можно взлететь и  куда можно сесть. Немало их  было, полевых
аэродромов, удобных и  неудобных.  Одни мы успевали обжить, они  запомнились
боевыми заданиями, с них улетали друзья,  и  многие  из них  уже никогда  не
возвращались  на  свою  стоянку,  уходили  в бессмертие.  Другие  аэродромы,
мелькнув названием, оставляли о себе лишь скупую запись в летной книжке. Как
дом  славен  хозяйкой,  так  и   аэродром   -  подразделением,  которое  его
обслуживает, обеспечивает боевую работу авиационной  части. Занимались  этим
батальоны аэродромного обслуживания (БАО).
     Что  греха  таить:  не всегда  летчики воздавали  должное  их  поистине
титаническому труду. А от них зависело очень многое: например, своевременный
подвоз  топлива и  боеприпасов для  самолетов,  доставка запасных частей для
поврежденных  машин.  БАО  - это также баня и  смена белья,  полевая почта и
денежный  аттестат,  кино  и  ночлег,  санчасть  и  пригодная  для   полетов
взлетно-посадочная  полоса.   Десятки  человек  обеспечивали  боевые  вылеты
штурмовика. Вместе с летчиком в бою незримо  участвовали мотористы и повара,
медсестры и водители бензовозов, официантки и финансисты, специалисты службы
горюче-смазочных  материалов  и  боепитания,  многие  солдаты,  сержанты   и
офицеры, которых летчик мог и не знать в лицо.
     В  авиационном полку  о работе батальона и его руководства прежде всего
судили по столовой. Нелегко при отступлении и наступлении, при  частой смене
аэродромов  наладить  хорошее  питание. Летчики в основном ребята молодые, в
каждом вылете тратили немало сил  и  энергии. И питание очень  много значило
для  их боеспособности. Не  случайно  летная норма  считается одной из самых
высококалорийных,  иначе  не  справиться  летчику  с  большими перегрузками.
Работники   аэродромных   батальонов   делали   максимум  возможного,  чтобы
обеспечить  летчиков всем необходимым. Но то, что мы увидели седьмого мая, в
день овладения  Сапун-горой, превзошло все  наши ожидания. Мы уже привыкли к
суровому  быту  полевых аэродромов, землянкам  и палаткам, дощатым навесам и
барачным зданиям. Мы ели из котелков и алюминиевых мисок, пили из солдатских
кружек, на  наших грубо  сколоченных  столах появлялись лишь скромные лесные
или  полевые  цветы. Мы только что  возвратились с задания,  возбужденные  и
радостные, потому что все были  живы и невредимы, что враг был крепко прижат
к  морю.  Так и  шли  шумной  толпой,  переговариваясь. Но  шагнув  за порог
столовой,  остановились.  На  белых  скатертях  алели яркие  букеты крымских
тюльпанов. Столы были накрыты по всем правилам ресторанной сервировки, рядом
с приборами лежали  даже салфетки. Посредине зала  стояла красавица  старшая
официантка и приветливо приглашала:
     - Пожалуйста, товарищи летчики! Только подождем командира...
     Сразу  захотелось снять верхнюю одежду, взглянуть на себя в  зеркало. Я
машинально  провел  рукой по  щеке:  брился  вчера  вечером,  уже  появилась
жестковатая щетинка. Посмотрел на летчиков эскадрильи, они тоже были смущены
своим  внешним  видом.  Тогда  единогласно решили сначала  привести  себя  в
порядок и  повернулись к  выходу. Но навстречу уже шел подполковник Смыков с
майором, командиром БАО. Очень жаль, что время стерло  в памяти его фамилию.
Глядя на него, я подумал: так вот чьими заботами устроен этот праздник..
     Георгий Михайлович объявил:
     -  Сегодня  торжественный ужин для героев крымского неба. Всех  прошу в
зал.
     Весело  и шумно  мы  провели тот  вечер.  Конечно  же  были  опрокинуты
фронтовые  сто  граммов,  но  пьянили не они, а  радость  от  сознания,  что
Сапун-гора, этот ключ к Севастополю, была в наших руках. А через день, 9 мая
1944 года, Севастополь был  полностью освобожден  от фашистских захватчиков.
Мог ли кто тогда подумать, что ровно год остался до нашей великой Победы. Но
враг еще топтал советскую землю, еще тлели отдельные очаги его сопротивления
в Крыму. Однако уже никто не сомневался, что фашистской неволе  пришел конец
и Крым снова станет советским.
     В ночь  на 12  мая Приморская армия и 10-й стрелковый корпус 51-й армии
прорвали и  уничтожили последние позиции противника в  Крыму  и остатки  его
войск. Были  взяты бухты Казачья, Камышовая и Херсонесский маяк. С рассветом
12  мая  летчики полка  собрались на командном  пункте.  И  тут нас  застала
радостная  весть:   боевая  готовность  снята!   Крым  полностью  очищен  от
противника.  Стихийно  начался  митинг.  Алексей  Иванович  Поваляев  что-то
говорил о долгом и трудном пути, пройденном полком,  о том, что гитлеровцы в
сорок  первом - сорок втором годах  не могли овладеть Севастополем в течение
250 суток, а мы освободили  Крым  за 35. В сорок первом году у фашистов было
больше техники и дивизий. Герои Севастополя  тогда вынуждены были отступить,
чтобы в  мае  1944 года  возвратиться  сюда  навсегда. Захотелось посмотреть
легендарную землю не с  высоты полета, а пройтись по ней, побывать на местах
боев, увидеть результаты своей работы.
     -  А  что, хорошая идея! -  подхватил начальник  штаба Андрей Яковлевич
Красюков.  -  Пока новая  задача не  получена,  оседлаем  полуторку, наметим
маршрут и - в путь-дорогу.
     Подполковник Смыков не  возражал.  Сразу же  составили  команду.  В нее
вошли,  кроме Красикова, два  комэска  -  я  и Карпов,  инженер  полка майор
Григин,  командир  звена  лейтенант  Маркелов. К нам  присоединилась  группа
офицеров  соседнего штурмового  полка.  Прихватили  мы  и  фотографа,  чтобы
увековечить  нашу поездку,  Наметили  маршрут:  Симферополь  -  Бахчисарай -
долина реки Альма - Мекензиевы горы - Севастополь - мыс Херсонес. Получив на
двое  суток   сухой  паек,   наша   "экскурсионная"  группа   отправилась  в
путешествие.  Машина, правда, нам  досталась старенькая, зато шофер оказался
бывалым  фронтовиком  и выжимал из  своей  полуторки  все ее лошадиные силы.
Случались и вынужденные остановки, когда  приходилось  на ходу ремонтировать
"старушку".  Делали  мы это  дружно,  с  подначками и смехом. Невозмутимый и
молчаливый водитель  знал цену шутке, поэтому не обижался. Мы же чувствовали
себя легко и свободно, потому что  ехали по  своей родной  земле и под своим
небом. Однако с каждым километром все строже, суровее становились наши лица.
Стоя  в кузове,  мы внимательно  всматривались в  разбитую  технику, свою  и
чужую, в свежие воронки, густо засеявшие крымскую землю, в ее глубокие раны.
     В  войну  летчики  никогда  не  расставались с  картой, заправленной  в
планшет. Захватили мы карты и сейчас, Когда подъехали к Мекензиевым горам, к
той самой высоте 60,6, я сориентировался по карте и объявил:
     - Сейчас будет поворот, за которым стояла вражеская батарея!
     - Она и теперь там стоит, - пошутил кто-то.
     Все рассмеялись. Вот будет номер,  если я ошибся! Один поворот, другой,
и  вот  та самая  бывшая  огневая  позиция  противника. Тут  я не  выдержал,
забарабанил по кабине. Испуганно выглянул Красюков:
     - Что случилось?
     -  Андрей  Яковлевич!  Задержимся  на  минутку!  Обнаружились  знакомые
места...
     На позицию пошли гуськом  -  а вдруг минное поле? А  вот  и следы нашей
работы: побитые  и перевернутые вражеские орудия, щепки от снарядных ящиков,
развороченные ровики.  Сразу заметно -  огонь  был точный,  в этом мы теперь
могли убедиться воочию.
     - Да, хорошая работа, - заметил командир эскадрильи соседнего полка.  -
Ювелирная! Скупая похвала товарища воспринимается как награда.
     Андрей Яковлевич, наш начальник штаба, одобрительно кивает головой:
     - Молодцы!
     До  окраины  Севастополя  добрались перед  закатом  солнца. Южная  ночь
опустилась  быстро, и мы  еле  успели найти ночлег в  чудом уцелевшей секции
трехэтажного дома. Оказалось, что в  развалинах жили люди.  Теперь известно,
что  до войны  в Севастополе насчитывалось  свыше  ста тысяч  жителей. После
освобождения города в нем осталось чуть больше тысячи - один из ста!
     Только мы улеглись  отдыхать - нам с  Карповым досталась одна  на двоих
старинная кровать, - как вдруг послышался грохот, завывание моторов, взрывы:
это фашисты прилетели бомбить остатки города. С восходом солнца где-то рядом
раздался  душераздирающий женский плач. Когда мы вышли из подъезда  дома, то
увидели, как, обняв друг друга, голосили  две  пожилые  женщины. Еще в марте
оккупанты забрали у одной мужа, у другой - сестру. С тех пор ничего о них не
было  известно.   Сейчас  трупы  замученных  были  обнаружены  в  доме,  где
находилось гестапо. Город освобожден, фашистов больше нет на крымской земле,
людям  бы только радоваться. Но, видать, еще долго не заживут раны войны. Да
и заживут  ли  они у  тех,  чьи  потери ничем  не восполнимы:  у  родителей,
потерявших детей, у детей, потерявших родителей.
     Перед нами в лучах  утреннего солнца предстали руины  многострадального
Севастополя.  Вот   скелет  знаменитой  Севастопольской  диорамы,  развалины
Графской пристани. И только волны северной бухты плескались о  берег мягко и
безмятежно. Сколько жизней скрыли воды Черного моря!..
     По дороге на Херсонес пригорок у  балки завален  трупами короткохвостых
крупных   лошадей,  Решив  не  оставлять  русским  своих  битюгов,   фашисты
постреляли  их.  Вот  и последний рубеж  обороны  гитлеровцев в  Крыму - мыс
Фиолент. Около шести  километров  по фронту и столько же в глубину. При виде
этого выступающего в море треугольника на ум  пришло старое  русское слово -
побоище.  Все поле  было завалено разбитой  техникой и  имуществом. Рядом  с
артиллерийскими стволами и  обгоревшими танковыми коробками валялись перины,
фашистские  ордена, чемоданы с награбленным добром, которым так и не удалось
воспользоваться,  ящики  с  боеприпасами, штабные  сейфы,  повозки,  мешки с
обмундированием мышиного цвета. Но трупы людей уже убраны. Внизу, у высокого
обрывистого берега, догорал фашистский морской транспорт.
     По  дороге  к   Сапун-горе   понуро  двигалась  колонна  военнопленных,
охраняемая  двумя  солдатами.  Едем  на  Херсонес.  Нас   интересует  бывший
вражеский  аэродром,  доставивший  нам столько  хлопот.  Еще издали  увидели
сгоревшие  "мессеры"  и  "фоккеры".  Хотелось  крикнуть: "Наша работа?",  но
здесь,  видать,  потрудились  не только  наши  "илы".  Бомбардировщики  тоже
сказали здесь  свое слово,  оставив  глубокие воронки  от  тяжелых  бомб. Мы
впервые так близко, что и руками можно потрогать, увидели столько  вражеской
авиационной техники. Да, врагу было чем воевать, но мы вышибли оружие из его
рук. Прежде  всего  внимательно осматриваем кабину  вражеских  истребителей.
Летчики  с профессиональным  интересом  обсуждают плюсы  и  минусы самолетов
противника.
     -  Смотрите,  совсем  нет  зализов  на  стыке крыла  и  стабилизатора с
фюзеляжем...
     - Отделка обшивки тоже грубая...
     - Видать там,  в Германии, некогда  было  думать об аэродинамике  своих
самолетов...
     - Аэродинамические недостатки они перекрывают мощностью мотора.
     Обращаем  внимание - взлетная  полоса выложена из красного кирпича. Еще
при штурмовке аэродрома я удивлялся ее цвету. И вот на земле нашли отгадку.
     В 1936 году меня в числе пяти студентов техникума  премировали поездкой
по  Черноморскому  побережью Крыма.  Побывали мы  и  в  древнем городе-порте
Херсонесе, где велись археологические раскопки. Запомнилась церковь-музей из
красного кирпича.  Сейчас на ее  месте  были  жалкие  развалины. Затем  была
Сапун-гора.... То, что  мы  здесь увидели,  трудно передать словами.  Словно
боясь нарушить тишину долины и склонов горы, мы ходили молча  по местам, где
погибли тысячи советских воинов. Попался нам и  сгоревший Ил-2. Мы знали - в
этом районе погиб наш Алеша Будяк. Но это не его машина...
     Четверть века  спустя  я  снова посетил  Сапун-гору.  Здесь уже работал
музей, вокруг здания диорамы были размещены  образцы советского  вооружения:
танки, пушки, минометы...  Долго  стоял  на вершине  горы, смотрел,  как  по
дорогам  бегут  автобусы с  экскурсантами,  как  в  залитой  солнцем  долине
стрекочет  трактор, обхаживая виноградную  лозу, как  в  высоком безоблачном
небе, распластав крылья, неподвижно висит орел. Штурмовики редко поднимались
так  высоко,  мы ходили  чаще  у  самой земли,  вот на  уровне  этой веселой
праздничной  толпы  молодежи  из  какого-то   туристского  лагеря.  Хотелось
подняться на пушечный  лафет и  сказать: "Преклоните колени к земле, которая
густо  полита  кровью  ваших дедов  и отцов.  Всегда  помните,  какой  ценой
достался сегодняшний солнечный день!"  Нет, не поднялся, не сказал. Подумал:
они должны помнить. Ведь это наши дети и внуки...

     НЫНЧЕ У НАС ПЕРЕДЫШКА


     Наступили короткие дни затишья.  Даже не верилось,  что не надо спешить
на КП, уточнять изменения линии фронта, получать задание и уходить в бой. Но
такое положение, и это все понимали, не могло длиться долго.
     Уже через  несколько дней мы  получили приказ  подготовить самолеты для
дальнего перелета.  Куда?  В ответ  на этот  вопрос  сам Георгий  Михайлович
Смыков  пожимал плечами. Оставалось строить догадки. Фронт  был широкий - от
Черного до Баренцева моря. Предполагали, что нас  перебросят в Молдавию, там
шли  тяжелые бои за  днестровские  плацдармы.  Технический состав с утра  до
вечера готовил  материальную часть самолетов. У летчиков проверялась техника
пилотирования.  Две "спарки",  учебные  Ил-2, совершали  за  день  несколько
десятков  взлетов и  посадок.  Здесь же  инспектор  из  штаба  дивизии делал
разбор,  указывал  на  недостатки.  И  улетал  с  новым  летчиком.  Проверка
проводилась по всем летным правилам, придирчиво, до педантизма.
     В мирное время  такие  проверки - дело привычное. На фронте часто не до
них, там бой  - самый строгий проверяющий. Хочешь жить и  побеждать  - учись
самым прилежным образом. И мы учились в каждом вылете, проверяя  на практике
рекомендации  и   инструкции   и  беря  на   вооружение  то,  что   наиболее
целесообразно. Так, например,  в зоне зенитного огня соблюдать режим следует
только в  момент  прицеливания.  В  остальное  время, выдерживая режим, лишь
поможешь    зениткам    сбить   себя.   Отсюда   неписаная    формула    для
летчика-фронтовика:  "Над полем боя летай, как  не  положено", то  есть так,
чтобы противник, знакомый с писаными правилами тактики советской авиации, не
мог  упредить  твой  маневр.  Одним словом,  все  заботы были  не  о чистоте
пилотажа, а о  его безопасности. А инспекторы требовали именно  чистоту. И в
этом не было  ничего  предосудительного,  никакого  противоречия с  тактикой
войны.  Ведь  солдат,  готовясь  на  фронт, порой  тоже  недоволен  строевой
подготовкой:  зачем, мол, она  на фронте.  Но строй дисциплинирует, помогает
почувствовать локоть товарища, силу взаимодействия. Так и с чистотой техники
пилотирования.  Овладев ею,  летчик свободнее вел себя в реальном бою, лучше
выполнял самые  сложные маневры и  пилотажные фигуры, Не скрою - мне здорово
пришлось  попотеть, чтобы заработать  у  требовательного  инспектора  высший
балл.
     В тот же день старший техник Несметный  доложил:  на одном из самолетов
требуется проверка мотора в воздухе. Кто должен проверить? Конечно, командир
эскадрильи. Погода начала портиться, накрапывал  дождик. Не теряя времени, я
посадил  механика  в  кабину  стрелка,  и  мы  поднялись  в  воздух.  Мотор,
действительно, давал перебои. Внизу ровная  таврическая степь, аэродром ушел
куда-то в  сторону.  Пока  подбирал  мотору  нужный  режим, потерял  высоту.
Пришлось снова ползти  вверх, все время вслушиваясь в капризы сердца машины.
Потом,  когда мотор  заработал  сносно, оглянулся  и  не  увидел  под  собой
аэродрома. Ругнул себя за то, что не засек курса и времени взлета. Далеко ли
ушли  от своей  точки? И  тут  совершенно неожиданно увидел справа  по борту
аэродром.  Наш  должен  быть слева.  А  этот  какой дивизии? На  душе  стало
тревожно: заблудился в трех соснах! И это летчик, которого не раз хвалили за
умелую  ориентировку,  которому доверяли сложные задания! Выхожу на железную
дорогу Джанкой -  Симферополь, беру направление на восток. Глянул на компас:
а  его стрелка показывает  на  север.  Что за чертовщина! Как  мог произойти
сдвиг на 90o? Решил не доверять чувству и против собственной воли
развернул  самолет  на  90o,  точно  по  компасу.  Вскоре опознал
станцию Биюк-Онлар{3},  оттуда по грунтовой дороге и вышел на свой аэродром.
Когда сели, механик спрашивает:
     - Товарищ командир, зачем мы ходили на Биюк-Онлар?
     - Я наш аэродром потерял.
     - Он же был под нами, только справа...
     Вот тебе и на! Механик узнал  его, а я, летчик, нет. Как это случилось,
никак не пойму. Думал, что  такое случилось только со мной. Потом узнал, что
и с другими бывало. Один из опытных летчиков как-то рассказывал мне:
     - Долетался до  того,  что  не знаю,  куда дальше лететь. А горючее  на
исходе.  Вдруг прямо перед собой вижу какой-то аэродром. Обрадовался, ладно,
хоть   и   заблудился,  сяду  у   соседей,  восстановлю  ориентировку.  Сел,
показывают, куда  рулить. Зарулил.  Выключил мотор и,  не вылезая из кабины,
спрашиваю механика:
     - Какой это аэродром?
     Механик что-то медлит с ответом, потом узнаю знакомый голос:
     - Вы же на своей стоянке, товарищ командир...
     Что ж, и такое  бывало...  Недолгими были наши учебные будни. В один из
майских дней мы увидели спешившего  на  аэродром  майора  Красикова.  Андрей
Яковлевич еще издалека закричал, размахивая бумажкой, видимо телеграммой:
     - Летим! В район Харькова!
     Но какой же это  фронт? Бои  шли у Львова и Кишинева, у западных границ
страны. Лишь  Белоруссия нависала  с  севера в виде балкона  -  там еще были
гитлеровцы.  А  над   "балконом",  дугой  выгнув  линию  фронта,  находилась
оккупированная врагом Прибалтика. Перелет прошел нормально. Приземлились  мы
в Волчанске, недалеко от Харькова.
     - Теперь наша  задача -  получить пополнение и набраться  сил для новых
боев, - говорит подполковник Смыков.
     Ровно год мы в непрерывных  сражениях.  Люди устали  от  круглосуточной
боевой готовности, постоянного напряжения, изнуряющего труда, частого риска.
Выбился  из сил и технический  состав, ремонтируя раненые машины. Очень мало
осталось  у  нас  исправных  "илов".  Моторы,  работавшие в  момент  боя  на
предельных режимах,  все чаще и  чаще  напоминали  о  себе, а  порой  просто
отказывали. Но люди не могли  такое себе позволить.  Шла  священная война...
Работали  на износ, надеясь, если  останутся  живы, восстановить силы  после
Победы. А она, такая желанная, была все ближе. Сводки Совинформбюро радовали
новыми западными направлениями, сообщениями, в которых мелькали названия уже
чужих городов.  Едва  успели  мы осмотреться  на новом  месте, как  получили
команду  выехать  на восток, в глубокий тыл за самолетами. До Харькова ехали
на  автомашинах,  оттуда,  за  Волгу,  поездом.  Пока  ожидали  его,  успели
побродить по городу, о котором не раз упоминалось  в  фронтовых сводках. Для
меня первое упоминание о  Харькове связано  с  теми далекими годами, когда к
нам в валдайский край  прибыли  тракторы. На них выделялись  буквы  "ХТЗ"  -
Харьковский тракторный завод. Об этом я и рассказал товарищам.
     - Сейчас, говорят, от ХТЗ остались одни развалины, -  заметил Александр
Карпов. - Ох, и трудно стране залечивать такие раны!
     Но  страна  уже  полным  ходом восстанавливала  жизнь  в  освобожденных
районах. Мы видели, как на железнодорожную станцию Харьков прибывали эшелоны
с сибирским  лесом,  уральским металлом,  кавказской  нефтью.  Из  эвакуации
возвращались заводские бригады.  В городе работали учебные  заведения, в том
числе и военные.
     Здесь  мы впервые увидели  и  суворовцев. На  одной  из городских  улиц
навстречу  группе летчиков  шел мальчик  в форме  с погончиками и малиновыми
лампасами. Увидев офицеров с боевыми  наградами на груди, сразу  подобрался,
лихо вскинул ладонь  и, оттягивая  носки аккуратных сапожек, четким строевым
шагом с безупречной  выправкой прошел мимо шагавшего чуть впереди лейтенанта
Маркелова, поедая  глазами летчиков.  А они живо обсуждали какой-то вопрос и
не обратили внимания на суворовца. Шагая с Карповым немного сзади, мы решили
исправить  оплошность  товарищей.  Но  было уже  поздно. Маленький суворовец
преподнес фронтовикам хороший урок. Развернувшись, он  скорым  шагом  догнал
летчиков и, обращаясь к Маркелову, который, как всегда, мыслями витал где-то
далеко, выпалил:
     - Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?
     Словно очнувшись от сна, Маркелов увидел перед собой суворовца и поднял
голову:
     - Обращайтесь.
     - Товарищ лейтенант, разрешите получить замечание!
     - Какое замечание? - сразу пришел в себя Николай, глядя сверху  вниз на
стройного мальчика с вытянутой ладонью у виска.
     - Вы не ответили на мое приветствие!
     Подошли  другие летчики. Маркелов растерянно  посмотрел на  них, словно
ища поддержки, но потом нашелся:
     - Замечаний нет. Доложите своему  командиру: летчик-штурмовик лейтенант
Маркелов объявил вам благодарность за отличное знание строевого устава!
     - Служу  Советскому  Союзу!  -  по-ребячьи звонко,  с сияющими  глазами
ответил суворовец.
     Долго еще вспоминали мы  этого  мальчика, решив,  что  он не иначе, как
бывший  сын  полка. Говорили о  недавно  созданных суворовских и нахимовских
училищах. А кто-то из летчиков заявил:
     - Если будет у меня после войны сын, обязательно направлю в суворовцы.
     Больше всего был поражен находчивостью суворовца  Маркелов. Он даже рад
был, что попал впросак.
     - Ну и  шкет!  Подумать только:  "Товарищ лейтенант, разрешите получить
замечание!"  - Николай  петушиным  голосом  повторил  просьбу  суворовца.  -
Уверен, из него выйдет настоящий офицер! А может, и полководец. А?
     Завод  нас встретил  дружным  хором  моторов,  трудовым  ритмом  цехов,
повеселевшими  лицами рабочих.  Фронт находился за тысячи километров, позади
остались трудности эвакуации, голодные и холодные месяцы первого года войны.
Тогда целью  жизни  каждого  рабочего было  выполнение приказа  -  как можно
больше и быстрее дать фронту  самолетов. В каждом цеху висел лозунг "Все для
фронта, все для победы!".
     В сорок первом и сорок втором годах было много "безлошадных" летчиков -
не хватало самолетов. Помню случаи,  когда оставленный без присмотра самолет
исчезал: его  "уводили"  на  фронт. Командование издавало строгие приказы на
этот счет и жестоко наказывало, вплоть до суда военного трибунала. Но случаи
повторялись,  машины  исчезали,  и  летчики  улетали  не  в тыл,  а  в  бой,
сражаться.  На авиационных заводах тогда забирали все самолеты подряд, сразу
после первых облетов. И радовались - повезло. Иные полки долго ожидали своей
очереди  на  получение  "илов".  Теперь  была  иная  картина.  На  заводском
аэродроме стояли десятки, сотни штурмовиков. Можно было и выбирать. Летчики,
как богатые  женихи, присматривались, приценивались  к "невестам".  И брали,
конечно, лучшую, хотя все машины были прочными и надежными.
     В Волчанок возвращались своим летом. Вел  нас лидер - Пе-2.  Погода  на
маршруте  оказалась  сложная: наступила пора  июньских гроз, метавших стрелы
молний, часто встречались кучевые облака, шли ливневые дожди. Но весь  полк,
свыше 30 самолетов, успешно достиг волчанского аэродрома.
     Подлетали мы  к нашему аэродрому ясным днем, с  хорошей  видимостью.  С
воздуха сразу  заметили  -  на границе летного поля  лежит  и,  как говорили
тогда, "сушит лапти"  Ил-2. Когда заходили на посадку, увидели голубые цифры
на борту  - "44". Ах ты, дорогой наш ветеран! Это был один из тех самолетов,
которых в полку теперь были единицы, - одноместный, прошедший путь с момента
рождения полка.
     Самолеты,  как  и  люди, имеют  свою  судьбу, свою боевую историю. Одни
погибали  в  первом   вылете,  другие  жили  долго,  не  раз  были  подбиты,
ремонтировались  и  снова   возвращались   в  строй.  Такой   была  и   наша
"сорокчетверка" -  полуштурмовик, полуистребитель.  Он особенно отличился  в
небе Сталинграда, в борьбе с вражескими трехмоторными транспортными машинами
Ю-52, доставлявшими  грузы окруженной группировке  гитлеровцев. С появлением
двухкабинных Ил-2  летчики  неохотно  летали на  одноместном.  На  нем можно
подвесить  всего  две   бомбы.   Правда,  он  вооружен  эрэсами,  пушками  и
пулеметами. Но зато уменьшен запас горючего, нет воздушного стрелка. Самолет
числился за моей эскадрильей, летали на нем поочередно, чтобы никому не было
обидно. И,  что удивительно, - "сорокчетверка" всегда выходила неуязвимой из
самых  сложных   переплетов.  Молодой   летчик  Миша   Лобанов   прошел   на
"сорокчетверке" над Севастополем всю зону зенитного огня, получив  лишь одну
небольшую пробоину.
     Кто же сейчас не уберег нашего ветерана? Это был первый вопрос, который
я  задал после взаимных приветствий старшему технику-лейтенанту  Посметному.
Тот сразу нахмурился:
     - Молодой летчик из пополнения. На посадке разложил...
     Значит, в  полку есть  молодое пополнение? Приятная  новость.  А  через
несколько минут новости посыпались, как  из рога изобилия. Оказалось, что за
время нашего  отсутствия в полку произошли большие  перемены. Назначен новый
командир  дивизии - подполковник Василий Николаевич Рыбаков. До этого где-то
под Москвой он командовал запасным авиационным полком. Новый комдив привез с
собой  несколько  летчиков  своего  полка  -   старшего  лейтенанта  Зотова,
лейтенанта Горева, младшего лейтенанта Карамана.  В связи с этим нас ожидали
должностные изменения. Алексей Зотов был направлен  в соседний полк. Караман
назначен  заместителем к  Карпову,  командиру первой  эскадрильи.  А  вторую
эскадрилью  мне приказано сдать  лейтенанту Гореву. Я  назначался  штурманом
полка.
     Штурман -  должность ответственная. Фронтовые летчики  почти  постоянно
осваивают  новые  районы  полетов. А штурман  должен не  только сам знать их
лучше всех,  но и учить других летчиков правильно ориентироваться, уметь при
любых обстоятельствах находить  цель и  возвращаться на  свой аэродром. Жаль
было  расставаться  с  эскадрильей.  Мне нравилась работа  с людьми,  у  нас
сложился  по-настоящему  боевой  коллектив  летчиков,  техников,  механиков,
мотористов.  Но  такова военная  служба, с ее постоянными изменениями.  Вот,
например, возвратился из соседнего полка  Иван Иванович  Мартынов, теперь он
назначен заместителем Смыкова вместо ушедшего на  повышение Лобанова. Раньше
обязанности штурмана и заместителя командира полка совмещались в одном лице.
Сейчас должность разделили,  хотя, по правде сказать, сделать это нужно было
гораздо раньше. Штурман очень был нужен полку.
     Но не  все новые  назначения были восприняты летчиками доброжелательно.
Например, Николая Горева никто не знал. Неизвестно было, как он покажет себя
в  бою. Я  ревниво  наблюдал, как новый  комэск взялся  за  работу.  Молодых
летчиков  он обучал со знанием дела. Что ж, думал я,  это занятие  привычное
для бывшего летчика-инструктора. Посмотрим, как он проявит себя во фронтовой
обстановке. Хотелось, чтобы вторая эскадрилья  и  впредь оставалась в  числе
лучших. И  я решил,  пользуясь  правами штурмана  полка, больше  уделять  ей
внимания. Свой  экипаж  -  воздушного стрелка, механика,  моториста - взял с
собой, а душа по-прежнему оставалась с эскадрильей.
     Однако с новой  должностью на меня  свалилось  множество  забот,  и все
труднее было выкраивать время, чтобы заглянуть в свое подразделение. За моим
штурманским  становлением пристально следил  подполковник Смыков. Его доброе
слово и дружеский совет очень помотали.
     Однажды утром, поинтересовавшись делами, Георгий Михайлович спросил:
     - Василий Васильевич, давно были в родительском доме?
     - Шесть лет  назад, в тридцать восьмом,  - почти  машинально ответил я,
продолжая заниматься штурманскими расчетами.
     - Идите в штаб и оформляйте отпуск на двенадцать суток.
     Я поднял от карт глаза. Шутить, видать, изволил наш Георгий Михайлович.
Вообще он слыл  человеком  остроумным, любил добрую  шутку, не оскорблявшую,
конечно, подчиненных.
     - Все  верно, Пальмов, -  увидев мое недоумение,  подтвердил свои слова
Смыков.  - Скажу по  секрету  - простоим  здесь  до вашего  возвращения.  Не
теряйте времени.
     Отпуск во время  войны - такое  увидеть можно только во сне. И я не раз
видел такой сон. Может, потому,  что часто думал  о  матери,  о родном селе,
освобожденном  от гитлеровцев. Как  много воды утекло с  той поры,  когда  я
босиком бегал по знакомым рощам и пригоркам! В обед возвратился  с аэродрома
Карпов.  Он уже знал  о моем отпуске. Шумно поздравил и  с  доброй  завистью
сказал:
     - Повезло тебе. Вася. Вот что значит сдать эскадрилью!
     Потом вдруг предложил:
     - Ну-ка, отпускник,  снимай свои брезентовые, надень мои хромовые,  - и
стал сбрасывать с себя сапоги. - Не  куда-нибудь едешь  - к  матери, в село.
Считай, с фронта на побывку.
     После боев за  Крым Александру  Алексеевичу  Карпову  присвоено  звание
Героя Советского Союза. У него свыше ста боевых вылетов. Я от души поздравил
друга с высокой наградой. Он и  мне пожелал того же. В  Крыму многие летчики
пошили себе брезентовые сапоги  из  обычной  плащ-палатки. Легко,  в  полете
удобно.  Карпову  же, как Герою Советского Союза,  пошили хромовые,  по тому
времени это было роскошью.
     -  А не боишься, что привезу одни голенища? - предупредил я товарища. -
Учти: от Торопца шестьдесят верст проселками и, может, пешком. Глубинка...
     -  Э, - махнул рукой Александр,  - нашел, о чей беспокоиться. Для друга
да сапоги жалеть?
     Из Белгорода на Москву поезд шел по  многострадальной курской земле. За
окном вагона опускался июльский вечер с долгой зарей, Сквозь зеленую  листву
придорожных посадок и станционных садов виднелись следы недавних пожарищ. На
коротких остановках  в  окна врывались звонкие  трели курских соловьев,  они
волновали сердце, заставляли думать о мирной жизни,  ради которой шел святой
и  правый  бой.  Скоро  Москва.  Какой  ты  стала,  красная  столица,  после
пережитого  в  сорок  первом?  Враг стоял у твоих стен,  а сейчас наши полки
выходят на направление  главного удара по фашистскому логову. На окнах домов
еще видны  бумажные кресты.  Людей не так много, как было перед  войной,  но
гуще, чем  в других городах. Особенно часто встречаются люди в гимнастерках.
На железнодорожных вокзалах у касс  длинные очереди,  много  фронтовиков. Их
узнаешь по наградам, красным и желтым нашивкам  за  ранения, по пристальному
пытливому  взгляду, которым  человек:  рассматривает мир, вырвавшись из  ада
войны. На вокзале я услышал фразу, от которой на душе потеплело.
     - Вильнюс освободили, будет салют...
     Я  видел,  как люди  собирались у  громкоговорителей,  затаив  дыхание,
слушали  голос Ю. Левитана,  читавшего приказ Верховного Главнокомандующего,
сводку  Совинформбюро.  Стоя  в  толпе,  я  невольно   снял  фуражку,  боясь
пропустить хоть одно слово. Затем пошел на Красную площадь посмотреть салют.
Именно  здесь,  в  центре страны, с особой силой  чувствуешь  кровную  связь
Москвы  с  фронтами, с партизанскими  отрядами,  со всем  советским народом,
который за  тысячи  верст отсюда с радостью слушает  залпы салюта. Все-таки,
как много значит  для советского человека побывать в столице Родины, ощутить
биение ее пульса, сверить его со своим!
     От станции Бологое до  Торопца следовал старенький  пассажирский поезд.
Шел  он в  сторону фронта, и ехал  в  нем  в основном  фронтовой люд.  Часто
проверялись  документы.  Сержант-артиллерист  с  белой  повязкой  на  голове
усмехнулся:
     - По документам смотрят - никто ли не едет на фронт зайцем?
     От  Торопца  до  родного Болванова предстояло пройти  пешком шестьдесят
километров.  Стоял жаркий июль, дорога была разбита,  исковеркана воронками.
Хромовые сапоги друга приобрели  белесый  оттенок. Пыль выедала глаза.  И ни
одной попутной машины. К вечеру, когда ноги гудели от усталости, а тело - от
жары,  попросился  в  деревеньке на  ночлег. Хозяином  оказался председатель
местного колхоза, угостил ужином и уложил в сенях на отдых.  Лишь на  второй
день добрался до райцентра Сережино.
     С пригорка открылась с детства милая сердцу картина родных далей. Здесь
в  одном  из  учреждении работал  старший брат Николай. По  болезни  он  был
освобожден  от  фронтовой  страды,  но  все-таки выполнил  свой  воинский  и
гражданский долг перед Родиной, участвуя в обороне Москвы.
     Радостная  встреча  с  братом. Затем шагаем десять  километров до своей
деревни. Говорим всю дорогу, но, удивительно, войны  не касаемся. Не хочется
тревожить  свежие раны.  Вспоминаем  умершего отца, я  рассказываю  о летном
училище, брат - о работе,  о старенькой матери, о тете, с которыми ему редко
удается видеться.
     Мать, конечно,  не  ожидала сразу двух  сыновей. Как ни  плохо жилось в
военное  время, а нашлась припрятанная на  светлый  день бутылочка. Короткой
показалась  летняя  ночь  для  долгого разговора о  жизни,  о  пяти  месяцах
фашистской  оккупации,  о том, высоко  ли я летаю  и скоро  ли  кончится эта
проклятая богом и людьми война.
     Всего четыре дня был я дома. Трудно было расставаться с матерью, тетей,
братом. Расставаясь с дорогими сердцу людьми, не знал  я, что вижу некоторых
последний раз. Вскоре после войны я получил весть о смерти брата.
     Обратный  путь  оказался легче:  удалось  поймать  попутную  машину  на
Андреаполь. Так сэкономил отпускные сутки, которые можно провести в столице.
Когда я собирался в отпуск, подполковник Смыков спросил:
     - Твой путь через Москву? Там в госпитале Гапеев...
     Этот летчик служил  в моей  эскадрилье, был  подбит  в  Крыму,  получил
тяжелое ранение. Недавно его наградили орденом  Красного Знамени.  Я вез эту
награду,  чтобы  вручить  однополчанину. Очень был  обрадован  Гапеев  нашей
встречей.
     В  небольшом  госпитальном  зале   собрались  раненые,  медперсонал.  Я
рассказал  о боевых штурмовках  Гапеева,  вручил орден. Со слезами на глазах
принял его летчик, заверил, что как только заживут раны, снова пойдет в бой.
Но не удалось ему больше  подняться в  воздух. Из госпиталя  Гапеев вышел  с
удостоверением инвалида войны.
     Возвратившись в родной полк, я первым делом вручил Карпову сапоги.
     - Как  это  ты сумел их так сберечь? - удивлялся Александр, разглядывая
совсем исправные сапоги, словно я все время их в вещмешке возил.
     -  Я  же  крестьянский  сын.  Моя  мать  по  сей  день  сохранила  свои
подвенечные  сапожки. Надевала их лишь по большим праздникам да в церковь. А
до  нее десять верст в сушу или грязь  шла босиком. Только метров  за триста
надевала  сапоги, чтоб стоять в них  службу.  А вышла из церкви  -  и  снова
сапоги через плечо.
     - Надеюсь, ты не шел из Торопца все шестьдесят верст босиком?
     - Нет, конечно. Как-то неудобно: погоны капитана, ордена...
     И мы дружно  рассмеялись. Долго рассказывал другу о своих краях, о том,
что пережили  и  как живут  теперь  мои  земляки.  Потом  достал  солдатскую
алюминиевую флягу.
     - Самогон, что ли? - поинтересовался Карпов.
     -  Нектар богов! -  И  открутил крышку. В комнате разнесся удивительный
аромат луговых цветов.
     - Неужели... мед? - втянул носом воздух Александр.
     - Он, Саша,  он! Наш, валдайский. Мать  достала, Угости, говорит, своих
друзей.

     КУРС НА ПРИБАЛТИКУ


     Промелькнул июль. Наши войска расправлялись с фашистской группировкой в
Белоруссии, вели бои  под  Львовом, У нас  по-прежнему  шли  учебные полеты.
Новый командир дивизии ввел немало  новшеств. Фронтовым  летчикам  не совсем
нравилось,  например,  требование  комдива  производить  взлет  и  посадку с
ограниченны"  площадок. Кое-кто явно переоценивал свои  силы -  мы, мол, все
можем, все умеем! - и теперь оказывался незавидном положении.
     Спохватившись, летчики начинали догонять менее самоуверенных,  но более
настойчивых   товарищей.  А   наш  комдив  Василий  Николаевич  Рыбаков,   с
шуточками-прибауточками,  а  где  нужно, и  строго,  по-командирски,  сбивал
наносную пену фронтовой удали, добиваясь истинного умения,  стараясь научить
нас настоящему летному мастерству. Пройдет немного времени, и мы с искренней
благодарностью  вспомним  науку  подполковника Рыбакова.  Наконец  поступила
команда  получить  новые  карты и  подготовиться для перелета в  Прибалтику.
Теперь наш маршрут пролегал через Орел, Смоленск, Псков...
     - Постой,  постой! - весело поблескивая глазами, заговорил подполковник
Смыков, проводя  на своей карте прямые линии между этими городами. - А  ведь
кто-то у нас родился в псковских местах, - и хитровато  посмотрел на меня. -
Везет же людям!  Второй раз за войну  могут побывать в  отпуске. Правда,  на
этот раз не заезжая домой.
     Да, над родными местами я еще  не летал.  И  вывела фронтовая судьба на
знакомый маршрут! На  карте появились знакомые с детства названия  городов и
рек, возвышенностей и озер.
     - Теперь вам, Василий Васильевич, и карты в руки, - сказал мне Смыков.
     Подготовку  к перелету мы произвели быстро. Одновременно спланировали и
"операцию",  которая доставила нам немало хлопот. Незадолго перед вылетом ко
мне  подошли летчики  второй эскадрильи  Леонид Кузнецов и  Михаил  Лобанов.
Переминаясь с ноги на ногу, начали:
     - Товарищ капитан, мы хотели бы вас попросить...
     -   Есть  одна  идея,   только  без   разрешения  командования  ее   не
осуществить...
     - Не тяните, выкладывайте, - подбодрил их я.
     И   тогда   мой   бывший   заместитель   Леонид  Кузнецов  с   чувством
продекламировал:
     Нынче у нас передышка, Завтра  вернемся  к  боям. Что-то  твой голос не
слышно, Друг наш, походный баян!
     -   Одним  словом,  товарищ  капитан,  вторая  эскадрилья  спланировала
операцию под кодовым названием "Баянист", - пояснил Лобанов.
     - Ну-ну, -  заинтересовался я,  поскольку  питал  особое  пристрастие к
музыке.
     У  соседей-артиллеристов на  зависть летчикам был превосходный баянист.
Мы неоднократно в шутливой форме предупреждали  соседей, что если они нам не
уступят Колю-баяниста,  мы выкрадем его вместе с  инструментом. Но те только
посмеивались, будучи уверены, что Коля не поддастся на уговоры летчиков.
     -  Уговорили  мы  его, товарищ капитан! - жарко рассказывал Кузнецов. -
Согласен! Прибудет на аэродром перед самым вылетом.
     - Мы  уже решили: полетит он с баяном в кабине моего стрелка, - сообщил
Лобанов.
     - Командир эскадрильи лейтенант Горев знает об этом?
     - Мы вначале хотим заручиться вашей поддержкой, - признался Кузнецов.
     - Командир согласится. Это  же  баянист! - Дабы подкрепить  свои слова,
Леня даже кулаком потряс в воздухе. И снова продекламировал:
     На зависть всем соседям Будет баянист в полку!
     И я утвердил план операции. Выговор за нее - не самое тяжкое наказание,
зато будет баянист в полку!
     - Спасибо,  Василий  Васильевич! - с чувством  поблагодарили летчики  и
лихо взяли под козырек. - Мы знали, что вы поддержите вторую эскадрилью!
     Все было  сделано,  как задумано. Правда, в последнюю минуту "операция"
чуть-чуть не сорвалась.  Каким-то образом  об отлете Коли-баяниста проведала
его знакомая. Она выскочила прямо на взлетную  полосу  и увидела у  самолета
своего Колю. Какие только слова не обрушила она на голову парня, грозила ему
трибуналом, укоряла в  измене! Но  баянист  улетал не к другой женщине, а на
фронт, и  поэтому проявил  стойкость в  принятом  решений.  Взвилась зеленая
ракета  -  и   мы  улетели.  Однако  неожиданный  визит   изрядно  подпортил
настроение. После посадки в Орле Кузнецов подошел ко мне:
     - Растрезвонит эта чертова баба раньше времени...
     - Как баянист перенес перелет? - спросил я подошедшего Лобанова.
     - Хорошо!  Говорит,  будет  учиться на  воздушного стрелка.  За игру на
баяне, мол, даже медали не дадут. А здесь можно заработать орден.
     Пока шла заправка машин горючим  (на аэродроме собралось полка три), мы
решили  блеснуть  "трофеем".  Баянист,  несмотря на  первый  в жизни  полет,
проявил все свое  искусство. Как он играл! И фронтовую "Землянку", и русскую
"Барыню", и украинскую  "Рэвэ  та стогнэ Днипр  широкий" и  другие  народные
песни!  Одним  словом,  все  были  в восторге.  И  сам  подполковник  Смыков
горделиво поводил глазами перед  командиром соседнего штурмового полка: вот,
мол, какое у меня богатство!
     Однако торжествовали мы недолго. Не успели сесть на фронтовой аэродром,
как  последовал  грозный  приказ  возвратить  баяниста.  За  ним  специально
прилетел майор-артиллерист.  Парня  грозились  отдать  под суд. Но,  видать,
решили,  что  от  этого артиллеристы только проиграют. Позже  до нас донесся
слух, что Коля отделался лишь гауптвахтой. А мы только почесали затылки: так
блестяще  начавшаяся операция не удалась. А вскоре об  этом курьезном случае
пришлось забыть. В истории полка открывалась новая боевая страница.
     Прибалтика - совершенно новый для нас  район полетов. Мы  помнили степи
калмыцкие  и донецкие,  приазовские  и  черноморские.  Летали  над равнинами
Кубани,  степной Таврии,  окаймленной с  юга  прибрежными  крымскими горами.
Здесь  была совсем другая  погода  и  другой ландшафт. Сырая  Балтика  часто
нагоняла туман, а внизу - сплошные перелески, блюдца озер,  хутора, одинокие
домики.  За  Чудским озером вся земля -  в лоскутных одеялах.  В  Прибалтике
господствовало мелкое  крестьянское хозяйство. Вместо  просторных  колхозных
или  совхозных полей  -  межа на  меже. Для аэродрома  трудно было подобрать
просторную площадку. А если, не дай бог, придется садиться на вынужденную, -
берегись рощиц, высоких  меж, ледниковых валунов, болот. Вот где  летчики по
достоинству  оценили   требование   своего   комдива  научиться   летать   с
ограниченных площадок!
     Кроме  этого, подполковник  Рыбаков ввел тренировочные ночные полеты на
самолетах  По-2,  "вслепую",  под колпаком в закрытой  кабине. Хотя нам и не
пришлось  летать ночью на "илах",  но тренировки не прошли  впустую. Летчики
увереннее действовали  в трудных погодных условиях, особенно осенью и зимой.
Так  что новый комдив оказался  человеком  дальновидным,  умелым авиационным
командиром. Даже те из летчиков,  кто бросал ворчливые реплики насчет "новой
метлы", теперь  открыто  признали  свою ошибку. Среди летчиков  нашего полка
первыми  боевые вылеты в  Прибалтике начали  разведчики эскадрильи  капитана
Розова.  Чуть забрезжит рассвет, а они  уже выруливают  на старт  и, пара за
парой, уходят разными маршрутами на запад.
     Командование  постоянно  интересовалось тылами противника,  изменениями
линии фронта. Каждый самолет  разведэскадрильи имел на борту радиопередатчик
и был оборудован фотоаппаратурой.
     Иван  Иванович  Розов  последние  недели  начал  прихварывать.  Заметно
похудел, порой корчился от боли. Наш "доктор Карло" поставил диагноз - "язва
желудка" и хотел отправить в госпиталь. Но  командир эскадрильи и слушать об
этом не хотел, стремился летать вместе со своими  разведчиками. Командование
полка,  зная  состояние  Розова, старалось ограничить его  вылеты.  Но  Иван
Иванович  рвался в  небо. Когда же  не было разведзаданий, эскадрилья ходила
вместе со всеми штурмовать вражеские объекты.
     В августе и начале сентября 1944 года в  Прибалтике развернулись бои за
Эстонию  в  районе  Тарту  и  Волди,  Наносились  удары  по  артиллерии,  по
контратакующим танкам и отступающим войскам врага.
     В   середине   сентября  нас   перенацелили  на  рижское   направление.
Развернулись  бои в  районе Тырва, Валка, Валмиера, Смилтене. 1 октября  наш
полк  и  весь корпус перебросили  на  юг Прибалтики,  в Литву,  под  Шяуляй.
Маршрут перелета пролегал параллельно линии фронта.
     Перебазирование  Ил-2  прошло  успешно,  а вот  с  частью  технического
состава,  перелетавшего  на  транспортном  Ли-2,  случилась  беда.   Самолет
отклонился от  маршрута, попал  на вражескую территорию и был подбит. Летчик
посадил горящую машину в лесу, на  территории, занятой  противником. К месту
посадки  устремились  вражеские  автоматчики.  Техники  и  экипаж  бросились
врассыпную. Но  уйти от погони,  выбраться  к  своим удалось не всем.  Среди
спасшихся  был  старший  техник-лейтенант  Фоменко.  Он-то   и  рассказал  о
случившемся.
     На  первом  из  аэродромов, где  мы  заночевали,  базировались  летчики
морской  авиации.   Такой   же,   как   и  мы,  фронтовой  народ,  такие  же
самолеты-штурмовики.  Только форма  у  летчиков  своя,  морская.  Ужинали мы
вместе, было  много  рассказов-воспоминаний  об  ударах морской  авиации  на
Балтийском побережье  по фашистским кораблям  и десантам,  морским портам  и
базам. Поднялся летчик-моряк и провозгласил тост:
     - За густой туман над Либавой{4}, друзья. И за скорую победу!
     Насчет  второй части тоста все ясно. Первая же часть его  была не  всем
понятна. Через  Либаву гитлеровцы снабжали  свою курляндскую группировку.  И
нашпиговали этот район  зенитными батареями,  а  с воздуха надежно  прикрыли
истребителями.  Так что  нашим штурмовикам  приходилось  нелегко.  Потому-то
туман над Либавой становился нашим союзником.
     Наш штурмовой корпус действовал в интересах 1-го Прибалтийского фронта,
наступавшего  в  сторону  Мемеля{5}. Вылетать  приходилось  часто. Противник
пытался задержать  наши  войска  и  прикрывал подходы  к Восточной  Пруссии.
Гитлеровцы бросали  в  контратаки крупные  массы  танков, и  нам приходилось
пробивать с воздуха бреши  в этих бронированных  лавинах. В одном из вылетов
отличилась  группа  капитана Александра Карпова. Стало известно:  на  правом
фланге фронта под Шяуляем  противник сосредоточил много  танков, намереваясь
контратаковать советские  войска.  Наши штурмовики поспели вовремя  и метким
ударом сорвали  замысел  врага.  Сам командующий  фронтом  объявил  летчикам
благодарность.  Мой  друг Александр ходил  в  именинниках.  Наш герой  летал
по-геройски!  В  эти  дни полк облетела  радостная весть:  возвратился  Саша
Амбарнов! Напомню,  что год тому назад мой однокашник по Чкаловскому училищу
не вернулся с задания после штурмовки аэродрома  Кутейниково в  Донбассе.  С
тех пор мы  не знали, жив ли  наш  боевой товарищ. И только сейчас услышали,
сколько  горя  он хлебнул вместе со  своим воздушным  стрелком Жогой.  После
вынужденной,  посадки  им  удалось выбраться  из  самолета  и  спрятаться  в
посевах.  Но нагрянула облава,  завязалась перестрелка. Амбарнов был ранен в
ногу и вместе с Жогой схвачен  фашистами.  Из лагеря в  лагерь перебрасывали
гитлеровцы пленных летчика и стрелка, но потом разлучили их.
     -  Одно  время  я  вдруг почувствовал перемену  в отношениях ко мне,  -
рассказывал Александр. - Начали хорошо кормить, вместо допросов с  побоями -
угощение беседами о победах армии фюрера.  А потом  прямо предложили перейти
на  сторону  "Великой  Германии".  Ну  я  им  ответил...  После этого  долго
отлеживался в карцере. Нет, друзья, вы просто не  представляете, какие круги
ада пришлось  мне пройти! - воскликнул Саша  и  отвернулся,  чтобы никто  не
видел набежавшую слезу.
     Амбарнов  оказался  под  Киевом,  в   дарницком  лагере  военнопленных.
Гитлеровцы   готовились   подорвать   лагерь,   но  помешало   стремительное
наступление  советских  войск. Наконец,  летчик обрел  свободу, с трудом, ко
добился возвращения  в свой полк. Не тот сейчас был Саша  Амбарнов.  Пропала
веселость,  заметно  хромает  на  правую  ногу, жалуется, что нога  потеряла
чувствительность.  Подполковник Смыков вначале разрешил  Амбарнову летать на
связном По-2. Это огорчило летчика, он хотел быстрее получить боевую машину,
переживал, что ему, как он думал, не доверяют. Мы с Карповым убеждали друга:
     -  Не  спеши,  Саша,  окрепни. Полетай  на "кукурузнике", изучи  район.
Все-таки год не сидел в кабине...
     -  Да  я ее  там, в лагерях,  сотни  раз вспоминал! - с обидой  отвечал
Амбарнов. -  Закрою  глаза и словно щупаю каждую ручку, каждую деталь. О вас
думал. Гадал, где воюете, кто жив, а кого уже нет...
     Вскоре Амбарнов снова  сел  на штурмовик.  Летал  он так, словно  хотел
быстрее наверстать упущенное, с неистощимой ненавистью к врагам.
     В  октябре  Иван  Иванович  Мартынов  с несколькими летчиками улетел на
завод  за  новыми  самолетами.  Мне  пришлось   взять  на  себя  обязанности
заместителя командира  полка. Забот прибавилось, как говорится, под завязку.
Группы одна за другой уходили  на задание, а  я оставался на земле, выпуская
самолеты, находился  на командном  пункте. И,  конечно,  завидовал  друзьям.
Подполковник  Смыков  был  непреклонен:  он  сам  уходил  вместе  с  боевыми
группами, но меня оставлял на земле.
     - Возвратится Мартынов - еще налетаешься, - говорил Георгий Михайлович.
-  А пока  набирайся  командирского опыта.  Не все же  время  тебе  ходить в
штурманах. Гляди, и полк получишь.
     Через несколько  дней  его  словам  суждено  было сбыться.  В  одном из
вылетов подполковник Смыков получил ранение, еле дотянул до своего аэродрома
и сразу  же был отправлен  в госпиталь.  Прибывший  в  полк комдив, выслушав
доклад майора Красюкова, тут же решил:
     - Принимай полк, капитан Пальмов. Приказ будет оформлен. - И улетел.
     До  этого  я чувствовал  широкую  спину  Георгия  Михайловича  Смыкова,
командира многоопытного  и умного.  Сейчас моей надеждой и опорой оставались
умелые  организаторы   боевого  коллектива   Красюков,   Поваляев,   Григин,
проверенные в  боях надежные командиры  эскадрилий лейтенант  Н. А. Караман,
старший лейтенант Н. Н. Горев, капитан И. И. Розов.
     Наши войска продолжали бои против курляндской группировки врага. Помощь
авиации требовалась ежедневно, В конце  октября полк получил  задачу нанести
удар по переднему краю  противника. В части было  немало  опытных летчиков и
командиров,  которые  могли   возглавить  группу.  Но   я  решил  взять  эту
ответственность  на  себя.  В  ходе  наступления  линия  фронта  становилась
подвижной,  нужно  было  действовать  очень осторожно,  чтобы не ударить  по
своим.  Отыскав  заданную  цель,   даю  команду   ведущим   групп.  Дружные,
последовательные  атаки  полка  штурмовиков  прижали  гитлеровцев  к  земле.
Замолчали  их огневые точки,  что и требовалось нашим наземникам. Со станции
наведения слышатся восторженные одобрения.  На одном из повторных  заходов я
заметил  поезд с несколькими вагонами, он уходил в тыл  противника.  Но  вот
беда!  Атаковать  его  нечем,  боеприпасы  были  на  исходе.  Вернувшись  на
аэродром,  я  не  преминул  в докладе вспомнить  о  железнодорожной ветке  и
поезде.
     - Всего несколько вагонов, говорите? -  переспросил командир дивизии. В
его голосе почувствовалась заинтересованность. - Хорошо, я уточню...
     Через несколько  часов  срочный вызов на командный  пункт. Подполковник
Рыбаков сообщил: по данным разведки  мы обнаружили бронепоезд, который часто
беспокоил наши войска.
     - Надо найти его и уничтожить, - приказал комдив.
     - Разрешите мне вести группу? - спросил  я, уверенный, что  имею на это
все основания.
     - Нет, поручите это Гореву.
     Началась  лихорадочная подготовка  к  вылету.  Сразу возникло несколько
вопросов: где сейчас искать бронепоезд, чем бить по нему? До сих пор летчики
нашего полка громили танки, огневые точки,  штабы, передний край противника,
десятки  других  целей  и объектов.  Но  бронепоезд  им встретился  впервые.
Командир  собрал  летчиков,   довольно  обстоятельно  рассказал  о  размерах
бронепоезда,  его броне, вооружении, способности  маневрировать. Решено было
взять стокилограммовые фугасные и противотанковые  бомбы - птабы. Поиск цели
производить  с  высоты  до  полутора тысяч метров,  с более широким  обзором
местности. На задание снаряжались  две группы: ударную вел старший лейтенант
Горев,  группу  обеспечения, предназначенную  для удара по зениткам, вел его
заместитель старший лейтенант Кузнецов. Группы ушли, оставалось только ждать
результатов.  На  всякий случай в боевой готовности находилось еще несколько
самолетов.
     Примерно в ожидаемое время на  горизонте появились  две  группы "илов".
Шли они поочередно. Первая, Кузнецова, - бреющим, лихо; вторая, Горева, - на
высоте, спокойно. Чувствовалось, в воздухе произошла  какая-то перестановка.
Для доклада на командный пункт ведущие групп прибыли с разным настроением. У
моего бывшего заместителя Кузнецова сияла улыбка во все лицо, он весь  горел
нетерпением поделиться радостью. А Горев с огорчением пожимал плечами, Через
несколько минут все выяснилось. Вот что произошло в воздухе.
     Выйдя в район  цели, Горев  прошел по  всей  железнодорожной ветке.  Но
бронепоезда не увидел. Как  планировалось на земле, в этом случае нужно было
идти на запасную цель, что Горев и сделал.
     Кузнецов  со своей восьмеркой шел следом. До рези в глазах всматривался
он в железнодорожную колею.  И вдруг в одном  месте заметил: рельсы внезапно
обрываются, а потом снова выползают из-под зеленого кустарника. Что  бы  это
значило?  Леонид  решил  проверить  подозрительное место  пулеметно-пушечным
огнем.  Заплясали  снаряды,  высекая  брызги  искр,  отскакивая  от  зеленых
зарослей, как горох от стены. Стало ясно  -  стена  бронированная. И ведущий
дал команду на атаку всей группой. Сразу же заговорили вражеские зенитки. Но
поздно: фокус с маскировкой был разгадан, бомбы падали на бронепоезд.
     Через  два  дня  были  освобождены  город и  станция  Мажейкяй.  Выбрав
свободную минуту, летчики полка поехали посмотреть на свою работу. Начальник
воздушной разведки дивизии капитан Попп сфотографировал то, что  осталось от
вражеского бронепоезда.
     Говорили,  что увеличенный снимок разбитого  бронепоезда долго  висел в
кабинете  Главнокомандующего Военно-Воздушными Силами А.  А. Новикова. Что и
говорить,  удар был  мастерский!  Его  участники  были  отмечены  наградами.
Ведущие  групп  Леонид Кузнецов и Николай  Горев удостоены ордена Александра
Невского.
     В  Прибалтике  поздняя  осень щедра  на  дожди  и  сырые  туманы.  Полк
находился  в постоянной  боевой готовности, но после  ноябрьских  праздников
летчики  чаще сидели на земле, чем  летали: мешала  погода. Да и  на  фронте
наступило  временное   затишье,  производилась   перегруппировка  войск.  На
очередном  совещании   в  штабе  дивизии  подполковник  Рыбаков  сообщил   о
переброске советских войск в  направлении Тильзита и Кенигсберга. Из доклада
Верховного  Главнокомандующего на  торжественном собрании  в  Москве в честь
27-й  годовщины  Великого  Октября мы  узнали,  что  "Баграмян  доколачивает
немецкую группировку  в  Прибалтике", Наша дивизия  принимала самое активное
участие в этом доколачивании.
     Перед нами стояла  задача:  помешать  немецко-фашистскому  командованию
перебрасывать  дивизии  из  Прибалтики  в  Восточную  Пруссию  и  на  другие
направления очередных ударов Красной Армии. Главным  из них  было,  конечно,
берлинское. Разумеется, все летчики мечтали попасть туда. Пока  что наш полк
прикрывал сухопутный участок до Либавы, а наши соседи, морские штурмовики, -
от  Либавы  и  дальше  по  Балтийскому  побережью.  Мы  использовали  каждый
мало-мальски погожий день, чтобы проверить  шоссейные и  железные дороги, не
движутся ли по  ним колонны противника.  Опытные  следопыты Розов,  Демехин,
Кошман,  Федоров,  Непапчук,  Зеньков   и  другие   вылетали  при   малейшей
возможности. В  случае обнаружения  противника по  их  сигналам направлялись
ударные группы. Небо  прояснилось только в первых числах  декабря. Наступили
солнечные дни, воздух  стал прозрачный, видимость увеличилась. И сразу ожил,
загудел аэродром. Разведчики  ушли первыми и вскоре  сообщили  по радио:  по
железной дороге на Либаву движутся эшелоны. Противник прикрывает их сильными
эскортами истребителей,
     - Пойдем на бреющем, в стороне от  дороги, -  предложил командир первой
эскадрильи капитан Кузнецов. Он был назначен на эту должность после недавней
гибели лейтенанта Карамана.
     Карамана  мы  потеряли  в  один  из  ненастных  дней ноября.  Тогда  он
штурмовал цель, был подбит и  не смог  вывести самолет  из пикирования. Этот
летчик,   прибывший   вместе  с   новым  командиром   дивизии,  вскоре  стал
своеобразной достопримечательностью полка:  высокого роста красавец-мужчина,
с темно-русыми вьющимися волосами, гибким  станом, всегда подтянутый, был он
немного  горяч  характером, но  отличный  товарищ. Мы уже  давно убедились -
подполковник Рыбаков взял с собой  в дивизию летчиков  достойных.  Говорили,
что у летчика перед  войной была красавица-жена, но по каким-то причинам они
разошлись. Теперь  под Москвой  на попечении  бабушки росла  маленькая  дочь
Карамана. И вот  она осталась сиротой. Мы переживали гибель боевого друга  и
заботливого отца.
     -  Значит,  маршрут  проложим  в  стороне  от  дороги,  -  поддержал  я
Кузнецова.  Паровоз  будет нетрудно  обнаружить  по  дыму.  Так  и  сделали.
Вылетали небольшими  группами на предельно  малой высоте.  После обнаружения
эшелона "илы" делали  резкий  поворот,  выскок  в сторону цели  и  совершали
несколько  заходов.  Пока  вражеские  истребители  прикрытия  разбирались  в
сложившейся ситуации, штурмовики  на бреющем  уходили от разбитого  состава.
Такой способ оправдал себя. Когда же видимость ухудшалась, но высота облаков
еще позволяла видеть цель, мы  переходили к ударам по  целеуказанию.  В этом
случае впереди и выше  ударной группы шла пара штурмовиков.  Обнаружив цель,
они вместе с  боевыми сбрасывали бомбы цветного  дыма, которые были заметным
ориентиром для остальных. В этих  полетах  не раз отличался мастер штурмовых
ударов Леонид Кузнецов.  Но иногда  Леонид по молодости  слишком увлекался и
чрезмерно рисковал.
     Однажды он возвратился  из  полета  с  винтом,  лопасти  которого  были
согнуты, как бараньи рога.
     - Как же ты летел? - спрашиваю.
     - Нормально.
     - Мотор трясло?
     - Было малость, но подобрал обороты - и нормально.
     - За что зацепил: за фрицев или за землю?
     - Понимаете, возвращался уже обратно, и вдруг перед носом - артбатарея.
Ну  как по ней не пройтись? Отжал  ручку вперед, дал очередь. Видать, поздно
вывел. Жаль винта...
     - А голову?  -  Хотел было поругать его  да  вспомнил:  такое и со мной
бывало.
     Может,  поэтому  и не стал распекать летчика.  Он-то и сам  понял  свою
оплошность, второй раз ее не повторит.
     С  Алексеем  Ивановичем  Поваляевым,  замполитом полка,  мы сработались
хорошо. Он оказывал мне  деловую помощь  в воспитательной и боевой работе. Я
был молодым командиром полка  не  только  по  опыту  командования, но  и  по
возрасту. На фронте тогда встречалось немало двадцатипяти-двадцатисемилетних
командиров  частей (были и  моложе),  и они успешно  справлялись  со  своими
сложными и ответственными обязанностями.
     В  туманное   осенне-зимнее   время   перед   командованием   полка   и
политработниками  встала  задача  организовать  досуг  летчиков.  В   период
вынужденной  бездеятельности  личного  состава  это  - неотложная  проблема,
особенно  во фронтовых условиях,  где приходилось надеяться только  на  свои
силы.  Здесь  сказали  свое  слово  партийная и  комсомольская  организации.
Появилась   художественная  самодеятельность,   часто   проводились  лекции,
доклады.  В  напряженные дни  боев  для этого не всегда  удавалось  выкроить
время. Сейчас его оказалось вдоволь.
     В полку нашлось немало способных, даже талантливых людей, они охотно, с
огоньком участвовали в массовых  мероприятиях. Порой приходилось удивляться:
авиамеханик  оказывался заправским певцом,  авиатехник - танцором. А  летчик
лейтенант  Ельшин  неожиданно для  всех  оказался гипнотизером. Вот об  этом
"артисте" и  хочется  рассказать особо.  Началось все с того,  что как-то за
ужином Ельшин спросил своего друга летчика Джураева:
     - Чем это ты балуешься?
     - Как чем? Чаем, - добродушно ответил сын казахских степей.
     -  Ишь ты,  хорошо замаскировал  под чай мускатное  вино,  -  обратился
Ельшин к товарищам по столу. - Поделился бы.
     Джураев потянул из стакана напиток и раскрыл от удивления глаза:
     - В-верно, мускат! Степью пахнет...
     Многие тогда решили, что это был обыкновенный розыгрыш. В следующий раз
Ельшин  продемонстрировал  свой  дар гипнотизера в одном  из  самодеятельных
концертов.  Новоявленный  "медиум"  попросил  на  сцену  четырех   воздушных
стрелков. Потом усыпил их и дал команду:
     - Подходим к цели! Атакуют "мессеры"!
     И  воздушные  стрелки  "заработали":  докладывали  о разрывах  зенитных
снарядов, перебрасывали  пулемет с борта  на  борт, открывали  огонь.  После
такого  сеанса даже скептики  поверили в  гипнотические способности молодого
летчика. Однако они  не помогли  ему в  беде.  В одном из  декабрьских  боев
Ельшин был  подбит и сделал вынужденную  посадку  на  территории противника.
Фонарь заклинило, пришлось выбираться через форточку прямо под дула немецких
автоматов. Здесь уже  было не до гипноза... Прошло несколько  месяцев,  пока
летчик вернулся в полк.
     В  воздухе уже носилось слово  "победа",  авиаторы все чаще произносили
это слово,  хотя до  Берлина  еще  был трудный и неблизкий  путь.  Некоторые
полковые "психологи"  судили  о приближении  победы по  совсем, казалось бы,
неожиданным признакам. Один из летчиков как-то заметил:
     - А наши девушки уже думают о семейном гнезде...
     Подумывали о брачных узах  и некоторые летчики, нашедшие свою любовь на
полевых аэродромах. Именно здесь,  в Прибалтике, и я встретил свою судьбу. В
конце  октября мы перелетели на один  из полевых аэродромов поближе к  линии
фронта. Во время посадки самолетов рядом со  стартом, как и положено, стояла
санитарная машина.  Поднимаясь из кабины, я вдруг услышал певучую украинскую
речь. Голос принадлежал девушке - дежурному медику.
     - О, ридна Украина! Яким витром в Прибалтику занэсло? - удивился я.
     Нам,  прошедшим с  боями по Украине, полюбившим  мелодичную  украинскую
речь, услышать ее здесь, в Прибалтике, было полной неожиданностью.
     - Витром вийны, - ответила девушка.
     Как потом мне стало известно, старший лейтенант медицинской службы Маша
Бугера оказалась человеком с необычайной фронтовой биографией.
     ...22  июня 1941 года состоялся ускоренный выпуск Киевской фельдшерской
школы. А в понедельник было получено военное обмундирование и предписание, в
котором указывалось,  что военфельдшер  Мария Ивановна  Бугера  направляется
командиром санитарного взвода в Белорусский особый военный округ. Было  Маше
в то время неполных семнадцать.  Худенькая девушка с лейтенантскими кубиками
в петлицах,  подпоясанная ремнем,  с пистолетом на боку и тяжелой санитарной
сумкой сразу  попала  в самый круговорот войны. Первые недели и  месяцы были
похожи на кошмарный сон. Отступление, жесточайшая бомбежка, вражеские танки,
которые перерезали дороги, выскакивали из засад и крушили гусеницами повозки
с ранеными и автобусы с красным крестом. Так случилось, что фронтовые дороги
повели Машу  через  мои родные места. В первую  военную зиму эвакоотделение,
которым заведовала  военфельдшер  Бугера,  оказалось в  заснеженной  деревне
Белки Калининской области. В помещении школы разместили около сотни раненых.
Командир медсанбата, пожилой майор, жаловался:
     - Ума не приложу, как вывезти всех. Дивизия ведет жестокие бои, полевые
госпиталя переполнены...
     В самом  деле, положение  было тяжелое. Село Белки было как бы отрезано
от всего мира.  Вокруг  - бездорожье. Крепчал мороз.  По занесенному  снегом
полю  мог пройти только санный  обоз.  И тогда майор решил: останется Маша с
ранеными в Белках, через день-другой  пришлет он транспорт и вывезет всех...
Майор  уехал добывать  транспорт, а семнадцатилетний военфельдшер осталась с
сотней  раненых ждать  его.  Прошел день,  другой...  Не пришла помощь ни на
третий день, ни  на  четвертый...  Закончились бинты и лекарства, нечем было
кормить   раненых.   Тогда  Маша   послала   ходячих  раненых  в   разведку.
Возвратившись, они вызвали из школы лейтенанта и хмуро доложили:
     -  Плохи дела, гитлеровцы вокруг. Никому  не пробиться к нам.  И нам не
выбраться...
     Что  же делать? Нагрянет враг - уничтожит раненых. За них  она, Маша, в
ответе.  Если  сообщить  сейчас о  "мешке",  в  котором  находится  деревня,
начнется  паника, многие раненые начнут самостоятельно пробиваться к своим и
погибнут. Нужно действовать!
     - Вот что... -  предупредила девушка  разведчиков. -  Об окружении - ни
звука...
     Прежде всего, решила  Маша, надо  сделать раненым перевязки, накормить.
Местные жители - вот кто должен помочь. От дома к дому пошла военфельдшер. И
ожила деревня.  Жители несли простыни  на  бинты, хлеб. Появились помощницы,
изучавшие  в  школе  санитарное  дело. Крестьяне почувствовали себя сильнее,
сплоченные  общей  заботой о  раненых. Не  спавшая уже несколько суток  Маша
взбодрилась  от такой  поддержки. Но в  сознании острой болью жила  тревога:
вот-вот  нагрянет враг!  Достаточно  случайной разведке заглянуть в деревню,
как   сразу   обнаружится   целый   госпиталь!  И  тогда   все  пропало.   К
девушке-фельдшеру обращались  за советом и указанием раненые и  жители.  Она
делала перевязки и кормила раненых. У одного из них началась гангрена ноги.
     Операцию в таких условиях не сделаешь, да и нечем.  Собрались несколько
оставшихся  в  деревне  пожилых мужиков,  женщины.  Маша сообщила:  если  не
удастся вывезти раненых, начнутся  заражения,  люди  погибнут.  Посоветуйте,
помогите!
     -  Я  знаю, как пройти Нелидовскими лесами, - сказал бородатый мужчина,
который, по всему  видать, пользовался  у  односельчан авторитетом. В Белках
действовали советские  законы, и люди жили по  ним. - Надо собрать  лошадей,
назначим проводников.
     К  вечеру снарядили  обоз.  Жители  нанесли  теплой  одежды  -  одеяла,
полушубки,  старые пальто, укутали раненых. Стояли жестокие  морозы, а  путь
был неблизкий и  трудный.  Заскрипели полозья,  тронулся обоз.  Вскоре  Маша
поняла:  не только  ей известно  о близости врага. Проводник успел разведать
расположение  вражеских  постов и гарнизонов и  обходил их  стороной. Лошади
выбивались из  сил, пробираясь  лесными просеками и тропами. К утру  вышли к
одной из советских частей. Было у Маши на  руках более сотни раненых. Из них
умер только один, от гангрены.
     Об этом необычном  госпитале в тылу врага  и ночном рейде  через  линию
фронта написала  дивизионная газета. Но  дороже  всего для  Маши были  слезы
благодарности  раненых.  Старые  и  молодые,  они  благодарно  целовали руки
семнадцатилетнему военному  фельдшеру, маленькой хрупкой девушке. проявившей
столько мужества и заботы.
     Вернулась  Маша в  свой  медсанбат, где  ее считали погибшей. На лице -
одни глаза. Истощала так, что на ремне и дырочек-то колоть уже негде. Может,
день и отдохнула. А затем попросилась на передовую. И  сразу же была ранена.
Лежала в полевом госпитале  в  Торопце, в 60-ти  километрах  от  моего села.
Поправилась - и  снова в бой, снова командовать санитарным взводом, выносить
из-под огня раненых. Взвод - это несколько санитаров да повозка с лошадью по
имени Орлик.
     Шли тяжелые бои под Ржевом,  стрелковая дивизия  оказалась в окружении.
Наступило новое испытание - голод. Варили конину, пили болотную воду. В этих
тяжелых  условиях  на выручку  людям  пришла  дружба,  глубоко  человеческие
отношения друг к другу. Маша была единственной девушкой  во взводе. Мужчины,
как  могли, берегли свою сестричку,  старались ее подкормить. Бывало, сварят
конину - и самый лучший кусочек Маше. Старый санитар уговаривает:
     - Съешьте, товарищ лейтенант. Глаза закройте и ешьте. Потому что нужно.
     И ели,  чтобы не свалиться с ног. Дивизия готовилась  к прорыву, и надо
было иметь силы, чтобы выносить с поля боя раненых. Когда шли тяжелые бои на
Калининском  фронте, взводу  приходилось  спасать по  200 - 300  человек. Во
время прорыва Маша была ранена второй раз Снова госпиталь. Врачи удивлялись,
откуда силы берутся у этой хрупкой девушки, которая столько вынесла за два с
половиной года войны! Когда ее вылечили, главный хирург госпиталя решил:
     -  Вот что.  Маша...  Отвоевала  ты  свое  в  пехоте. Направим  тебя  в
авиацию...
     В  ответ  она заплакала. Жаль было расставаться с  теми, с  кем столько
пережито, с людьми,  которые, как никто, знали цену жизни и  дружбы, которые
любили ее и которых любила она.  Но  хирург был неумолим. Говорили, что  его
дочь тоже  где-то  в  пехоте  командовала  санитарным  взводом.  А  жестокая
статистика  войны утверждала: в этих взводах самый большой процент погибших.
Так  лейтенант  Мария  Бугера  оказалась  на  одном  из  полевых  аэродромов
Прибалтики.   Работала   военным   фельдшером   в   батальоне   аэродромного
обслуживания.  Вначале  ей  показалось, что  здесь  глубокий  тыл.  Нигде не
стреляют, можно спать  раздевшись. Вместо  кирзовых  сапог она носила теперь
хромовые.  Но  вскоре  Маша  убедилась: здесь  тоже  идет  война,  не  менее
жестокая, хотя и  не всем  видимая. Выруливает на старт, уходит  на  задание
шестерка самолетов, а возвращаются четыре или три. Остальные сгорели в небе.
Часто  молодые,  веселые  ребята,  которые  полчаса  тому  назад  приветливо
улыбались симпатичному военфельдшеру, больше никогда не возвращались на свой
аэродром. И  снова, как и  раньше  при виде  смертельно  раненого пехотинца,
щемило и болело сердце...
     На  аэродроме   приземлился  новый  полк  истребителей.  Маша  обратила
внимание:  один из летчиков как-то необычно поднимался и вылезал  из кабины.
Сразу решила - раненый!  Схватила санитарную сумку.  Но руководитель полетов
упредил:
     - Не спешите. С летчиком все в порядке.
     Маша   долгим  обеспокоенным  взглядом   провожала   коренастую  фигуру
истребителя. Вначале он шагал так, будто шел по тонкому льду, потом шаги его
стали  увереннее.  Под  вечер военфельдшера  попросили захватить  санитарную
сумку и зайти в общежитие, где размещались летчики.
     - Кто болен, товарищи? - спросила Маша, перешагнув порог.
     Навстречу поднялся тот самый летчик, которого она уже приметила. У него
оказался богатейший чуб, открытое лицо, выразительные глаза.
     - Я просил бы вас помочь обработать потертости.  После  полета очень уж
беспокоят...
     Пока летчик раздевался, Маша копошилась в сумке. Подняла  голову и чуть
не обомлела  - минуту тому прочно  стоявший на  земле парень оказался... без
ног.  Рядом с  кроватью  лежали  протезы... Собрав всю силу  воли, чтобы  не
показать охватившее  ее волнение. Маша приступила к  работе. Когда закончила
ее, тепло попрощалась, пообещав завтра снова прийти после полетов. Только за
порогом спало огромное напряжение и из глаз хлынули слезы. Многое перевидела
девушка  в свои девятнадцать лет: на ее руках умирали раненые, она бинтовала
исколотых  штыками бойцов, отправляла  в тыл обожженных детей.  Казалось, от
горя запеклось, обуглилось  сердце. Но  нет, живо в нем чувство сострадания!
Правда, сейчас слезы были вызваны иным -  чувством восторга перед человеком,
который летал  без  ног  и сражался с  врагами! А  вечером летчики  устроили
танцы. Полковой врач, который уже рассказал Маше о необычной судьбе летчика,
посоветовал:
     - Обязательно сходите на танцы. Вы увидите там кое-что необычное...
     Танцы были в каком-то невзрачном помещении.  Мужчинам надоело танцевать
друг с другом, а девчат было мало. Поэтому, хоть Маша и стала в сторонке, ее
сразу приметили. Только баянист заиграл вальс, как сразу несколько кавалеров
бросились  к симпатичной девушке. Но она увидела, как  через весь зал к  ней
шел он, Алеша. И перед ним все расступились. Смущаясь, он спросил:
     - Разрешите...
     От волнения Маша не могла  сдвинуться с места, словно  ее новые сапожки
кто-то к  полу гвоздями приколотил. Но, преодолев себя, она подала  руку и с
трудом сделала первый шаг. Как  он мягко  и красиво танцевал,  как легко вел
партнершу! Не верилось, что у летчика вместо ног протезы. Утром полк улетел.
     Больше  не удалось Маше встретить Алексея. Только после войны, прочитав
книгу  Бориса Полевого "Повесть о настоящем человеке", она узнала в ее герое
знакомого летчика - Алексея Маресьева. Он  стал для Маши Настоящим Человеком
на всю жизнь.
     После истребителей  на этот аэродром сел наш полк, где и состоялась моя
первая  встреча с  военфельдшером Машей Бугерой. Вскоре наши фронтовые  пути
разошлись.
     Вторая встреча стала возможной лишь  в 1946 году. С тех пор мы на одной
фамилии.

        x x x


     Когда наступил  новый, 1945  год, мы не смогли отсалютовать ему даже из
ракетниц.  Дома,  в которых  стояла дивизия, были в  основном деревянными, и
поэтому подполковник Рыбаков  категорически запретил всякие салюты. Пришлось
отложить салюты  до победы. В первых числах января поступил  приказ  вывести
наш полк из боев и приступить к тренировке и вводу в строй молодых летчиков.
     -  У  вас  есть  бывшие инструкторы  училищ,  -  говорил  мне комдив. -
Подключите их и постарайтесь быстрее справиться с задачей. Вот тогда и будем
вести речь об участии полка в новых боях.
     Это для меня явилось неожиданностью.  В условиях прибалтийской  зимы, в
прифронтовой зоне предстояло обучать летное пополнение групповой слетанности
и боевому применению. Вот где пригодились  мне навыки командира  эскадрильи,
опыт  работы  с молодыми  летчиками. Был такой  опыт  у Карпова и  у  других
командиров. И мы дружно взялись за дело.
     Очень мешала нам  погода. В конце  января  началась оттепель с  дождем.
Потом за ночь мороз сковал летное поле, и оно превратилось в каток. Взлететь
и  сесть  можно,  но  тормозить и не  думай, выкатишься без остановки за все
ограничительные знаки.  Что делать? Нельзя же приостанавливать учебу! Решили
с помощью местного населения посыпать взлетную  полосу песком, как тротуар в
городе во время гололеда. И полеты продолжались.
     Не обошлось без курьезов. Один  из молодых  летчиков нежданно-негаданно
для  себя слетал за линию фронта. Отрабатывая в зоне индивидуальный пилотаж,
он потерял из виду свой аэродром. И вдруг увидел пару "илов". Решив, что они
из нашего полка, пошел за ними следом. Летит  и летит, а аэродрома все нет и
нет. Что делать? Вот уже и береговая черта Балтийского  моря.  "Илы"  делают
разворот  и заходят на цель.  Пришлось пикировать и молодому летчику, хотя и
вхолостую. Зато "илы"  привели его "домой", на  соседний с нами  аэродром. С
тех  пор  к  фамилии молодого летчика, который  по  случайности участвовал в
штурме окрестностей Мемеля, ради шутки "прикипела" приставка "Мемельский".
     В феврале 1945 года полк облетела радостная весть
     -   Николаю  Маркелову  и  Леониду  Кузнецову  присвоено  звание  Героя
Советского Союза.
     Состоялся  полковой митинг.  После зачтения Указа Президиума Верховного
Совета СССР, приветственных  телеграмм, выступлений офицеров и солдат  слово
предоставили летчику Маркелову. От волнения Николай не сразу смог говорить.
     - Спасибо  вам...  - начал летчик, - спасибо командирам, которые учили,
боевым  друзьям, которые помогали мне своим  плечом,  спасибо  всем наземным
труженикам,  кто  обеспечивает наши  полеты.  Высокое  звание обязывает меня
воевать еще лучше, чтобы быстрее приблизить светлый день Победы!
     Герой дожил до победы  и испытал ее  радость. Но  прожил недолго. Жизнь
Героя Советского Союза Николая Даниловича Маркелова оборвалась в ноябре 1945
года.
     А пока еще шла война со своими бедами и печалями. Они подкрадывались со
всех сторон, и никто не знал, как от них уберечься. К  нам на полеты приехал
подполковник  Рыбаков.  Командир  дивизии  был  в  добром  настроении,  живо
интересовался  ходом  подготовки  молодых  летчиков  и  остался  доволен.  Я
доложил,  что недели через две, к середине  марта, мы  завершим программу  и
будем готовы к боевой работе.
     Василий Николаевич поговорил с  летчиками,  сообщил фронтовые  новости,
пожал  всем руки  и уехал.  К  вечеру мне позвонил начальник  штаба  дивизии
полковник Соковых.
     - Василий Васильевич, у тебя командир не садился?
     - Нет, он уехал на машине еще перед обедом.
     Из дальнейшего разговора выяснилось,  что Рыбаков в тот день вылетел на
боевое задание с одной из групп соседнего полка. В районе цели  шел обильный
снегопад.  После  штурмовки  возвратились  все  летчики,  но  без  командира
дивизии. Его долго и упорно искали, но безрезультатно.
     И только после войны стала известна трагедия подполковника Рыбакова.
     Зенитный  снаряд  угодил в мотор "ила" в момент захода на  цель. Летчик
при  плохой  видимости еле  посадил  машину, но... в  расположении  немецкой
зенитной батареи.  Выскочив из  кабины,  Рыбаков и  стрелок бросились в лес,
отстреливаясь от  автоматчиков.  Когда  стало ясно,  что плена не  избежать,
Василий  Николаевич Рыбаков  последний  патрон приберег  для себя. Смерть он
предпочел плену.
     Это была последняя  жертва войны  в нашей дивизии. В начале апреля весь
штурмовой корпус выехал на Волгу для  переучивания на новые  самолеты Ил-10.
Тогда мы еще не  знали, что война для нас практически закончилась. Замкнулся
круг нашего маршрута: именно с этих,  теперь  глубоко тыловых аэродромов, мы
стартовали в полет  в 1942 году. Из двадцати летчиков, начинавших здесь свой
боевой путь, в живых  осталось четыре:  Александр  Амбарнов, Иван  Мартынов,
Александр Карпов и автор  этих  строк.  Тогда, в 1942 году, нашу отправку на
фронт  на  три  месяца  задерживала  очередь  на  переучивание,  не  хватало
самолетов. Сейчас весь штурмовой корпус за один месяц овладел новой машиной.
Не терпелось  испытать  в  бою  более  мощный, более  маневренный Ил-10.  Он
прекрасно  выполнял все фигуры высшего  пилотажа,  мог свободно  лететь  "на
спине" т. е. в перевернутом положении. По сравнению с Ил-2 новый самолет был
мощнее, маневреннее,  меньше размером. Уже отпраздновали 1  Мая, а готовый к
боям  корпус находился на  далеком  тыловом аэродроме, ждал  команды.  Радио
принесло весть: пал Берлин! Над рейхстагом взвилось Красное знамя.
     В первых числах мая многих летчиков направили в  Дом отдыха на волжском
берегу. Здесь мы и встретили День Победы.  Трудно  описать  радость, которая
охватила  каждого. И  хоть  в этот момент  мы оказались далеко  от тех,  кто
произвел  последние залпы войны,  душой  и сердцем мы были вместе  с ними. И
здесь, за  тысячи километров от последнего рубежа войны, народ приветствовал
нас, как победителей. Но каждый из  нас знал:  не только мы своими яростными
атаками громили врага. Удары по нему наносили рабочие, ковавшие броню "илов"
и стволы  автоматов, колхозники, чей  хлеб ели  фронтовики, ученые, давшие в
руки воинов оружие победы. Она была общей,  эта победа, и праздновал ее весь
народ.
     В  тот  день я  достал  свою летную  книжку,  перелистал  ее  страницы,
возобновил в памяти события от первого фронтового вылета в августе 1942 года
до последнего - в марте 1945 года. Почти три года в  небе войны! Долго сидел
я над раскрытыми страницами летной книжки, а мысли мои были далеко. Мысленно
я повторял маршруты войны. И  встали передо мной лица боевых друзей - Сережи
Вшивцева, Гриши  Панкратова, Всеволода Ширяева  и многих  других  ушедших  в
бессмертие однополчан.  Все они  погибли  молодыми  на  пути  к  победе.  Им
поставят памятники,  их  имена  будут  навечно  занесены в  списки живых.  А
оставшиеся в живых ветераны войны всегда первый  тост будут провозглашать за
тех, кто не дожил до Дня Победы, утвердив ее ценой своей жизни.

        x x x


     Началась мирная жизнь, о которой  мы так  мечтали в  кабине готового  к
вылету  штурмовика,  в  тесном кругу  после  напряженного  летного  дня,  на
госпитальной  койке.  Какой  она будет, эта мирная  жизнь,  после  пропахших
порохом  четырех  лет войны? Многие из нас  мечтали  о возвращении  к  своим
семьям, к  мирному  труду. Уходили в  запас старшие товарищи. Я и мои друзья
получили назначения в  разные  части и разъехались. Меня назначили штурманом
дивизии.  Возвратившийся  из  госпиталя   Георгий  Михайлович   Смыков  стал
заместителем командира  одной  из  дивизий, Мой друг Александр  Карпов  ушел
учиться в военную академию.
     Мечтая о мире, мы надеялись, что с войной покончено если и не навсегда,
то   на  долгие  годы.   Но   вскоре   в  воздухе  снова   запахло   грозой:
англо-американские империалисты  развязали "холодную войну", начали угрожать
нашему  народу  атомной  бомбой.  Помню,  с  каким  возмущением  читали  мы,
вчерашние  фронтовики,  сообщение  о  поджигательской  речи  в  американском
городке  Фултоне  премьер-министра Англии У. Черчилля. Интересы безопасности
Родины,  завоеванная  большой кровью  победа требовали надежной защиты. И мы
приступили  к совершенствованию боевого мастерства.  В  послевоенные  годы я
летал  на Ил-10. Приходилось осваивать не только технику пилотирования, но и
вырабатывать  новую тактику  применения штурмовика. Теперь  нашим  полем боя
стали  полигоны.  Я, как  штурман дивизии,  обобщал опыт  боевого применения
самолета,  писал инструкции по бомбометанию  и стрельбе, составлял программы
обучения.
     Порой казалось,  что  фронтовые вылеты  на штурмовку вражеских  позиций
были   более   легким  делом.  Один   из   командиров   эскадрильи,  опытный
летчик-фронтовик, так и заявил:
     -  Уволь, Василий Васильевич, от писанины.  Лучше пять  раз слетать  на
полигон, чем описывать это на бумаге.
     Летал  и  бомбил летчик отлично,  а  вот грамотно  и четко  рассказать,
обосновать свои результаты не мог. Это был практик, мастер метких ударов. Но
ему  явно  не  хватало теоретической подготовки.  А  время  требовало  новых
знаний,  более  солидного образования, и  фронтового  опыта уже  становилось
недостаточно.
     В    начале   пятидесятых    годов    началось    усиленное    обучение
летчиков-штурмовиков полетам в облаках  и ночью. Читатель  помнит: на фронте
"илы" ночью не летали, для этого на самолете не было необходимых приборов, а
на  аэродромах -  светового и радиотехнического  оборудования. Совершенствуя
боевую подготовку на Ил-10,  летчики чувствовали: в авиации наступает  новая
эра. На смену винтомоторной идет реактивная авиация.
     Приятно  было  сознавать, что у колыбели ее  рождения стоял воспитанник
Чкаловского летного училища  капитан Григорий Яковлевич Бахчиванджи. 15  мая
1942 года  в глубоком тылу, на одном  из  заводских аэродромов,  он первый в
мире  совершил  полет  на реактивном самолете,  И вот реактивный истребитель
МиГ-15 бис  должен  заменить  Ил-10. Все летчики,  от рядового  до командира
соединения, засели  в  учебных классах  за изучение новой техники. Велик был
интерес к новой необычной машине без винта. Впечатление после первых полетов
было огромное.  Особенно  если учесть, что  прежде  мы летали на  Ил-10.  На
штурмовике мы поднимались до трех тысяч метров. А здесь - сразу 12,5 тысячи!
Совсем  иным  было  и  вооружение  -  три  пушки: одна 37-мм  и  две  23-мм.
Автоматический стрелковый  прицел,  с  помощью которого достаточно  обрамить
цель  ромбиками  -  и   открывай  огонь,  снаряды  попадут   в  нее,  прицел
автоматически введет поправку. Это ли не мечта боевого летчика? Мне и сейчас
помнится, с каким азартом обсуждали летчики достоинства новой машины.
     - Перейти с Ил-10 на МиГ-15 - все равно, что после повозки пересесть на
легковую машину! - говорили некоторые.
     - Понимаешь, подхожу после взлета ко второму развороту,  думаю, ну, уже
есть 200 метров.  Глянул на  высотомер, а  там - две тысячи! Вот это мощь! -
делился после полета летчик впечатлениями.
     -  Вывел  двигатель  на  взлетные обороты  -  рвется  вперед  так,  что
прижимает к  спинке  сиденья!  И бежит  по  полосе  прямехонько, можно  даже
закурить. Наш  старый "ильюха" все норовил вильнуть в сторону, - рассказывал
другой.
     Пожилой полковник,  освоивший  за  свою долгую летную  службу  не  один
десяток самолетов, откровенно доволен:
     -  Хоть  под  конец  службы удалось  полетать  на  настоящем  агрегате.
Почувствовать скорость и высоту!
     Официально  мы  именовались уже истребителями-бомбардировщиками. Теперь
это наименование носят летчики, принявшие у  фронтовых  штурмовиков эстафету
метких ударов по  врагу, боевое наследство ветеранов войны,  славных  героев
штурмовых  атак.   Навсегда  в  боевом  строю  истребителей-бомбардировщиков
осталось имя нашего славного однополчанина капитана Всеволода Александровича
Ширяева. На вечерней поверке личного состава одной из частей первым старшина
называет его фамилию. И в ответ звучит голос правофлангового:
     - Герой Советского Союза  капитан Ширяев пал  смертью  храбрых в бою за
свободу и независимость нашей Родины.
     Наш  боевой  командир  остался навечно  в списках живых. Он участвует в
учениях и боевых тренировках, присутствует на  классных занятиях и собраниях
личного состава. В далекие годы войны  он  служил для нас, молодых летчиков,
примером  выполнения  воинского  долга. Сейчас наш командир  воодушевляет  и
вдохновляет новые поколения авиаторов на верное служение Отечеству. На войне
мы  часто  пели  полюбившуюся  песню  "Давай  закурим!"  С  особым  чувством
фронтовики  повторяли:  Эти   дни  когда-нибудь   мы  будем  вспоминать.  Об
огнях-пожарищах,  О  друзьях-товарищах... Пророческими  стали  эти  слова. О
боях-пожарищах, о друзьях-товарищах мы, фронтовики, помнили и помним всегда.
     Через тридцать лет  после окончания войны  исполнилось заветное желание
моих однополчан -  собраться  вместе  прежней  дружной боевой семьей.  И вот
снова рядом боевые побратимы. Мы узнаем и не узнаем друг друга.
     -  Постой,  постой, кто  этот полковник  со  звездой Героя  и пепельной
сединой? - спрашивает меня жена...
     - Это же Леня Кузнецов! Леонид Кузьмич! Недавно уволился в запас.
     - А эти трое в форме гражданского флота?
     -  Алексей  Ефимов -  командир Ту-104 в Борисполе,  Николай  Пичугин  -
работник  Министерства гражданской  авиации.  Третий,  Петр  Мацнев,  так  и
остался верен "илам" - в Домодедово командир корабля Ил-18.
     Подходит  Александр  Карпов. Мы  живем  с  ним в Киеве. Сплотившая  нас
фронтовая дружба с годами стала  еще  прочнее. Александр - генерал, кандидат
исторических наук, автор ряда книг о военных годах.
     Навстречу  мне идет рослый,  плечистый  мужчина  в  светлом  костюме, с
депутатским значком на лацкане,  Ваня, нет, Иван Никитович Гальянов! Дорогой
мой воздушный стрелок!  Объятия, поцелуи, дружеские похлопывания по плечу...
Оказывается, Гальянов  - председатель райисполкома на Смоленщине,  уважаемый
человек. Да иначе и быть не могло! Фронтовик, коммунист!
     А  вот и  наши  москвичи, чьими дружескими  усилиями  организована  эта
встреча, - Александр Амбарнов, Александр Козлов, Михаил Барулин.
     Бывший полковой писарь Александр Сергеевич Козлов - кандидат химических
наук, долгое время работал доцентом в одном из московских институтов.
     А наш сослуживец Николай  Зубов, один из лучших  авиационных  механиков
второй  эскадрильи,  ныне   директор  научно-исследовательского   института,
лауреат Государственной премии.
     А  вот и  наш славный комиссар Сатаев!  Он  приехал с женой из далекого
Уральска.
     А Виктор Щербаков - из Читы.
     Андрей Яковлевич Красиков, наш бывший начальник штаба, ныне полковник в
отставке.  Он  около двадцати  лет  работает начальником  отдела  кадров  на
крупнейшей стройке страны - Северо-Крымском канале. На груди рядом с боевыми
наградами сверкают ордена и медали за трудовую доблесть. Раздаются вопросы:
     - Почему не приехала Елена Григорьевна Ширяева?
     -  Она в  Калмыкии  на открытии бюста мужу, установленного на месте его
гибели. В Утте местная  школа  носит  имя Ширяева, кстати, школа - инициатор
установки бюста, - рассказывают товарищи.
     - А это кто такой молодой?
     - Бывший летчик второй эскадрильи Розанов Владимир Иванович.
     Он действительно моложе многих из нас. В полк прибыл под конец войны, в
Прибалтике. Сейчас живет и работает в Луцке.
     Разговор прервала знакомая песня "Давай закурим!" Кто-то вспомнил:
     - Хорошо пел эту песню Веня Шашмурин. Помните, погиб под Мелитополем...
     Многих однополчан, как сказал поэт, если  "на  войне не взяла война, на
мушку  взяли года". Сказались старые  раны, болезни, пережитое. Незадолго до
встречи однополчан пришла скорбная весть -  нет  полковника  запаса  Георгия
Михайловича Смыкова. Не дождался встречи и наш любимый "доктор Карло". После
войны он работал врачом на высокогорном кавказском  курорте в Теберде, там и
умер.  Давно  уже нет  в  живых доброго труженика  авиации  Гурия Кононовича
Савичева, нет и моего земляка боевого летчика Пети  Федорова... В дни, когда
готовилась  к печати эта книга,  страна широко отмечала  40-летие  битвы  за
Днепр. В  честь  этого  жители  города Мелитополя,  в освобождении  которого
участвовала  наша  206-я  Мелитопольская Краснознаменная штурмовая  дивизия,
пригласили в гости группу ее ветеранов. Всего 27 человек смогло откликнуться
на приглашение,  в том числе  восемь бывших воинов  из  моего родного полка.
Встреча   была  теплой  и  дружеской.  Мы  услышали  немало  искренних  слов
благодарности, почувствовали истинное  уважение и любовь со стороны тех, кто
помнит войну, и тех, кто знает о ней из  книг и кинофильмов, из  уст дедов и
отцов.
     Много интересных моментов  было в этой встрече  прошлого  с  настоящим.
Рассказывать о  ней  -  значит  снова пройти дорогами  войны.  За  три  дня,
проведенные на мелитопольской земле, очень часто звучало: "А помнишь?"
     - А помнишь, Василий Васильевич, майский вечер сорок третьего?  - вдруг
спросил меня бывший механик по радио В. Ф. Недздвецкий, - как пели мы "Песню
о Днепре". Ее исполнял Алеша Будяк.
     - Конечно, помню! - живо  откликнулся  я, немало  удивившись совпадению
наших мыслей.
     По радио  как  раз передавали "Песню о  Днепре". Алексей исполнял ее  и
осенью сорок третьего над Днепром, когда мы шли с ним в атаку.  Недздвецкий,
тяжело вздохнув, сказал:
     - Да, хорошие были ребята. Ушли из жизни молодыми...
     Мне  понятна боль старого ветерана. Редеет строй и  тех,  кто дожил  до
Победы. С каждым  ее юбилеем все меньше остается  боевых  спутников, которым
можно  сказать:  "А  помнишь,  товарищ?".  Уходя,   они  остаются  в  памяти
поколений. Ведь человек и дело его живы  до тех. пор, пока о них  помнит род
людской. Пусть  нетленной  будет память  и  навсегда сохранит имена тех, кто
отважно сражался за родную землю!

        x x x


     Работая  над книгой,  я постоянно  обращался к  своим  однополчанам  за
советом и  помощью. Как бы ни  была  хороша  память  одного человека, она не
может  вместить и сохранить  фамилии  всех  людей,  с которыми  сводили  его
фронтовые  дороги,  запомнить во  всех  подробностях боевые эпизоды  и  дни,
ознаменованные тем или иным событием.
     Выручила  коллективная  память  боевых  друзей.  Я   выражаю  искреннюю
признательность  и  благодарность  летчикам, воздушным  стрелкам,  техникам,
механикам, моим командирам, товарищам и подчиненным,  которые первыми прочли
рукопись  будущей  книги  и  поделились  своими  замечаниями,  внесли в  нее
изменения и  дополнения, - А. С. Козлову, А. Я. Амбарнову, А. Я.  Красюкову,
И.  Н.  Гальянову,  Н. Д.  Зубову, М.  П. Барулину,  Г. А.  Друмову,  В.  С.
Щербакову, И. И. Мартынову, Н. Н. Гореву, Д. К. Фещенко и многим другим.


        ПРИМЕЧАНИЯ


     {1}Оренбург с 1938 по 1957 год именовался г.Чкалов.
     {2}Ныне г. Донецк, - Ред.
     {3}Ныне Октябрьское. - Ред.
     {4}Ныне г. Лиепая. - Ред.
     {5}Ныне г. Клайпеда. - Ред