Код произведения: 14206
Автор: Житков Борис
Наименование: Дяденька
Борис Степанович Житков
Дяденька
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
Рисунки художников А.Брея, Е.Лансере, Н.Петровой,
Павла Павлинова, Петра Павлинова, Н.Тырсы
OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Дело было давно - лет тридцать назад.
Подрос я, и пришло время меня на работу посылать.
Если в пекарню меня отдать, так мамка боялась, что там простуда: жара
да сквозняки. В кузницу - четырнадцати лет - еще молодой говорят. А в
типографию и слышать не хотела: все наборщики, говорит, пьяницы. И каждый
день одни эти разговоры: куда да куда. Хоть обедать не садись. Как будто я в
чем виноват!
Вот раз пришел жилец наш Онисим Андреевич и говорит, что довольно
канитель эту тянуть. С самой весны, говорит, языком бьете, а толку никакого.
А я его вот раз-два - и на место поставлю. "Хочешь, - говорит, - пароходы
строить?"
Еще бы, кто не хочет! Пароходы-то!
Мамка опять: в воду там свалится, утонет, и еще что-то будет. А Онисим
Андреевич был немного выпивши и заругался. Говорит, чтоб завтра утром к
заводу приходил, у него там знакомый есть.
Всю ночь думал: вот пароходы строим; мачты сейчас ставить, трубу.
Главное, думал, трубу - в ней вся сила. Вот чудак был!
Утром, чуть свет, - к заводу.
Там ходили в контору, туда-сюда; теперь-то я все знаю, а тогда страшно
показалось. Двор большой, прямо поле целое, по нему все рельсы, рельсы, и
ходят вагончики, а на них краны подъемные. Много их бегает. Подымет цепочкой
груз и тащит. Я все на них смотрел и о рельсы спотыкался.
А дальше, у самой реки, чего-то нагорожено, высоко-высоко, все железным
переплетом, как будто дом какой решетчатый. Это самый эллинг-то и есть, где
пароходы строятся.
И оттуда такая трескотня, как будто все время пальба идет из пулеметов,
и только слышно: дзяв! дзяв! - бахает чем-то по железу.
Пошли туда, а там леса поставлены, вот как дом в пять этажей строят.
Леса эти около судна нагорожены. А судно из ржавых листов, толщенных, и
листы эти к железным ребрам рабочие крепят. А по лесам на досках все
мастеровые, на полках, как мухи. Мне сразу показалось, что все с
пистолетами, только пистолеты на толстых веревках. Теперь-то я знаю, что это
воздушный молоток, и не на веревке, а это трубка к нему идет, и по ней
сжатый воздух гонят от насоса. А в стволе воздухом работает самый молоток:
мечется взад и вперед, и если к чему ствол приставить, так бьет шибко,
дробно. А тогда мне показалось, что пистолеты.
По лесам сходни, переходы, напихано с яруса на ярус, а мы все выше,
выше лезем; кругом так гудит, в уши бьет, прямо как тебе по голове кто
барабанит. Перелезли на самое судно, на железную палубу. И все железо,
железо кругом. И такой грохот, что я думал - не может быть, чтобы это целый
день, это, должно, только сейчас так расшумелись. Нельзя этого стука
выдержать. Потом оказалось, что все время так.
Подводят меня к железному столику, вроде тумбочки. Вижу, наверху уголь
горит, а между ножками гармоникой мехи, и ручка сбоку. Мне этот, что привел
меня, показывает на ручку - дергай, значит. Я хотел спросить, что потом
делать, и голоса своего не слышу: кричу - и как немой.
Такой грохот, аж стонет железо.
Смотрю, тут двое мальчиков стоят и чего-то греют. Закопченные такие,
черные. Толкают меня, чтоб я за ручку дергал. Я начал дергать, мехи
заработали, уголь горит; они там что-то работают, а кругом такой гром,
похоже, что не строят, а ломают со всей силы, и что вот-вот все завалится, и
я сам не знаю, на чем стою и куда в случае чего бежать.
А сам качаю, качаю.
Вдруг один мальчишка меня щипцами в плечо. Я еще сильнее ручку дергать,
а он опять щипцами - это надо было, чтоб я полегче, а то уголь вон с горна
улетает, - этот столик горном называется. Потом мальчишки вытащили щипцами
из огня заклепки - аж белые - и потащили куда-то. А я все стараюсь.
Какой-то дядя проходил - как толкнет меня в затылок: что-то показывает.
Ничего не понять - грохот: звенит, бахает кругом. Я сильней качать. Он
сорвал с меня картуз. Я за картузом и пустил ручку. Он тогда показывает,
чтоб потихоньку. Тут мальчишки снова толкают, тычут чем зря, а я ничего не
понимаю. Даже слезы. Ну, это я больше от дыма - очень едкий. Прямо хоть
брось. Так я до обеда мучился.
Вдруг все сразу замолкло, и тихо-тихо стало. Я даже испугался, не будет
ли чего сейчас. А мальчишки мне кричат: "Через тебя пять заклепок
перепалили!"
Я тут первый раз услыхал, что у них голос есть. Все пошли вниз, и я за
народом.
Мальчишки ко мне, кричат грубым голосом: "Ты заклепки не перепаливай,
дяденьке скажем, клепальщику, он тебя научит. У нас раз - и готово". И
показывают мне дяденьку. Здоровый, страшный такой мне показался, в бороде.
В столовой все клепальщики отдельно сидят и через стол орут, как с того
берега. От этой работы они все на ухо туги, и гам такой стоит, как будто
драка идет. А это просто обедают. И, раньше чем соседу сказать, в плечо его
- раз! Смотрю, мой сидит, все лицо в гари, и ржа в бороде от железа. Глядит
волком. Вынул бутылку, хотел пробку выбить, потом сразу трах горлышком об
угол, отбил, выпил половину и соседу ткнул: пей!
А я поневоле около мальчишек держусь, один не найду дорогу на работу.
Они говорят: "Идем, до гудка надо, чтоб горно развести". Дорогой они кричат:
"У нас, знаешь, не в слесарной. У нас разговору нет. Один, - говорят, - тоже
коники строил. Работали в самом дне, в клетке. Так клепальщик раз его по
башке ручником - и готово. Так его там и бросили. А чего, - говорят, - на
дурака смотреть!"
И все мальчишки курят и через каждое слово ругаются.
Когда я с работы домой пришел, мамка мне говорит, а я ничего не слышу,
как будто от соседей: еле-еле.
Потом, как стал я дальше в завод ходить, сам стал заклепки греть. Это
гвоздь такой, только толстый, и тупой, как обрубленный, и шляпка толстая.
Нагрею заклепку, несу в щипцах дяденьке, кину - она по железной палубе
покатится, он ее подхватит щипцами и в дырку, что сквозь листы. Шляпку
припрет колом железным, здоровым, а с другой стороны клепальщик сейчас ее,
пока горячая, воздушным молотком, этим пистолетом, - трах, трах, тах, тах! -
и сплющит; головку с той стороны сделает, и готово. Давай другую, и пошел.
Так листы скрепляют.
Я и курить и ругаться выучился и тоже стал все срыву: трах, бах и
долой. Дома мамка раз плакала. Я пришел с работы, она мне скорей умыться, а
вода здорово горячая была; я - хлоп! - таз перевернул. Сел за стол, как был:
даешь борща!.. Дала. Ничего. И не гудела. А если что говорить станет, сейчас
шапку - и за ворота, а то завалюсь спать.
Раз стал форточку отпирать - нейдет, разбухла, что ли? Я взял полено -
раз! - и выставил. Онисим Андреевич заходил, посмотрел. "Клепальщик, -
говорит, - натуральный". А я и рад.
Нет, верно, у нас разговор такой: ткнул, пихнул, ударил.
Не помню, с чего это пошло. Стал на меня вдруг дяденька гудеть. Все ему
не так. На работе там разговору никакого не может быть, разве только пинком
или тычком, а на дворе он орет: "Я тебе, такой-растакой, морду набью и за
ворота! Ковыряешься, - говорит, - как жук в навозе. Пойду мастеру скажу,
тебя враз с работы долой!" Каждый день у нас так.
А дальше все хуже; уж и видеть меня не может. Прямо зверем. Жена у него
умерла. Я ее, что ли, убил? Чего ты меня-то ешь? И что я больше стараюсь, то
хуже. То ему рано заклепку даешь - гонит, кулаком машет, то опоздал. Заел
прямо.
А работали мы тогда в самом низу, в самом что ни на есть дне. Туда
добраться, как под землю: все с палубы на палубу, все железо, все острое,
угольники ребром торчат. Лезешь - темно, как в ящике. Вот с верхней палубы
спускаешься по лесенке, а на второй палубе уже темно. И тут же сейчас люк
один был такой, что если попадешь, так лететь десять саженей, и прямо на
ребра железные. Он только одними рейками и был огорожен. Так, на деревянных
стоечках, и рейки-то на живинку гвоздиками пришиты. Как спустишься в
темноту, идешь и руку впереди держишь; нащупал рейку около самого этого люка
проклятого и сейчас бери влево и иди уж по борту, тут не споткнешься. Так
меня и дяденька учил ходить.
Так вот, работаем мы с ним в самом низу. Он опять меня шпыняет. Даю ему
заклепку, он мне ее назад швыряет - значит, пережжено. Я другую - он опять.
Да что это, думаю, зверем каким? Третью несу. Он поймал заклепку да за мной.
А там внизу, что в коробке, дым от горна, как в трубе, все судно гудит, как
палят в тебя со всех сторон. Я сам беситься от этого стуку стал. Я ему опять
грею, он к горну пришел, надавал мне по шее и сам стал греть. Ух, обозлился
я. Нет, верно, заклепки я правильно грел. Вот, думаю, это потому, что я
сдачи ему дать не могу, он и разворачивается. И стал думать, что я ему
сделаю, когда вырасту. Было б что под рукой, так, кажется, раз...
А в обед он опять мне кулаком грозит. Орет, глухая тетеря, на весь
завод: "Сейчас к мастеру пойду, чтобы тут тобой и не воняло! У меня, -
кричит, - знаешь: раз, и готово!"
После обеда мне вперед надо было идти, горно разводить. Я спустился в
люк, во вторую палубу, руку впереди держу и иду. Нащупал рейку... и ничего,
как будто и не думаю. Взял ее рукой и держу. Вдруг я ее - раз! - и готово.
Ей-богу, она еле держалась. Оторвал рейку я, одним словом, и в сторону ее,
прочь со стоек. Пусть теперь он пойдет, не найдет рейки - раз! - и готово.
Да я так-то и не думал, а злился только. Стал в темноте, в сторонке, и жду.
Вот уж гудок, пошла работа, все судно загудело.
Вижу, дяденька в просвете люка, что вверху, показался. Потом полез по
лесенке, и больше не видно. Темно там, и не слышно ничего - так грохочет
кругом. А я стою и жду, дух зашибло во мне. Сейчас... сейчас... И вдруг
захотел крикнуть со всей силы: "Дяденька, дяденька, стой!" Да ведь не
слышно, а подскочить не успею все равно, и ноги как примерзли. Я к лесенке
наверх и побежал вон с судна. А потом думаю: а вдруг он и прошел, как-нибудь
да и прошел? И побежал опять туда, где мы работали. Иду и говорю: "Дай бог,
чтобы был, ну, дай, дай бог, чтоб был!" И боюсь идти, а ноги сами так и
тащат.
Наши там, а дяденьки нет. И вот клепальщик показывает рукой: борода -
значит, дяденька-то - где? Идет, что ли? Я головой помотал и прочь, и
бежать, бежать! Думаю, лежит он теперь там, в трюме, разбитый, - не может
быть, чтобы живой. А сам думаю: "Ведь могла же рейка сама упасть, еле ведь
держалась. И без меня могла упасть". Бегу, а сам вою. И бегу, где б народу
меньше. И кому сказать? Полдвора перебежал и вижу - по рельсам кран ползет и
листы несет, а на кране машинист. Я кричу ему. Не помню уж, что кричал. А он
не слушает, смотрит, куда листы положить и чтоб не переехать кого. А я рядом
бегу, падаю, и опять бегу, и кричу, и вою.
Он остановился, опустил листы и потом ко мне: "Чего там?" - говорит. Я
вою - он ничего понять не может. Слез с крана. Я кричу: "Упал дяденька, -
говорю, - с палубы в трюм, там лежит!"
Тогда он в машине что-то сделал. "Сейчас", - говорит. Тут уж я заревел
и хотел бежать. А он кричит: "Стой! Как же найдем без тебя?" Побежал я за
ним. Он там к мастеру; все смотрят. Мастер кого-то позвал, чтобы воздух
застопорить.
Сразу все остановилось - тихо. Вот страшно стало! "Коли стонет или
кричит, услышим". Свечку принесли. Я смотрю: как я рейку оторвал, так она
там и лежит. "Тут", - говорю.
Все собрались кругом. Меня спрашивают: "Ты видел?"
А я весь трясусь, и зубы трясутся.
Тут веревку принесли и говорят: "Спуститься надо, сначала посмотреть,
есть ли там он".
А я кричу, как лаю точно: "Я, я, меня спустите!"
Привязали меня, дали свечку. Я в этот пролет - как в гроб спускаюсь.
Думаю: если он живой, буду его целовать, дяденьку милого моего, лишь бы хоть
чуточку живой только. И смотрю все вниз, а что на веревке я, это я и забыл,
и что высоко. Свечка мало светит. Я до самого дна дошел, и нет его, нет там
дяденьки. Я стал кричать: "Дяденька, а дяденька!" Гудит в железе мой голос.
Я на веревке походил туда-сюда - нет, и не видно, чтоб был.
Глянул вверх - чуть светлый круг видно, люк это проклятый. Стали меня
подымать. А там уж свет электрический протянули, и полна палуба народу, и
все на меня смотрят, а я ничего сказать не могу, как закаменел.
И вдруг смотрю: стоит среди людей мой дяденька, живой, совсем живой, и
все на меня смотрят. Я как брошусь к нему и тут заорал со всего голоса;
кричу: "Дяденька, миленький, родненький!" И заревел.
А он нагнулся, гладит меня и совсем добрый-добрый, гладит меня и орет
хрипло: "Чего ты, шут с тобой? Да милый ты мой!" - и даже на руки поднял.
А это он тогда минул люк стороной и пошел за инструментом, там и
завозился - оттого его тогда внизу с нашими и не было. Стали работать,
хватились, а меня тоже нет. Потом, когда воздух стал, наши
подождали-подождали, да и вылезли поглядеть, что случилось, чего это весь
завод стоит. А тут я. Ну, вот и все.