Код произведения: 1599
Автор: Брэдбери Рэй
Наименование: Генрих девятый
Рэй Бредбери
Генрих девятый
Перевод Т. Шишкиной
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
- Вот он!
Два человека подались вперед. Вертолет вместе с сидящими
в нем людьми наклонился. Линия берега стремительно
приближалась.
- Нет. Только камень с пятнами мха.
Летчик поднял голову. Это был сигнал, что вертолет идет
вверх, разворачивается и быстро улетает. Меловые утесы
Дувра исчезли. Они неслись над зелеными лужайками,
подаваясь вперед и назад, гигантская стрекоза, пожелавшая
обозреть подданных зимы, уже посеребривших свои торчащие
травинки.
- Стоп! Здесь! Снижаемся!
Вертолет пошел вниз. Стала видна трава. Второй человек
с ворчаньем толкнул в сторону прозрачный верх вертолета и,
словно его самого требовалось смазать, осторожно спустился
на землю. Он побежал. От ветра у него тотчас перехватило
дыхание, замедлив бег, он с усилием выкрикнул:
- Гарри!
Его крик заставил бесформенную кучу впереди на склоне
приподняться и пуститься наутек.
- Я ничего не сделал!
- Это не полиция, Гарри! Это я! Сэм Уэллес!
Старик впереди побежал медленнее, потом остановился,
застыв на круче над морем, придерживая длинную бороду обеими
руками в перчатках.
Сэмюэл Уэллес, задыхаясь, с трудом подтащился и встал
сзади, но не дотронулся до Гарри, опасаясь, что тот
обратится в бегство.
- Гарри, дурень набитый. Сколько недель я гоняюсь за
тобой. Боялся, не найду.
- А я боялся, найдешь.
Гарри, глаза которого были плотно закрыты, теперь открыл
их, со страхом взглянув на свою бороду, перчатки, а потом и
на своего друга Сэмюэла. Так они и стояли здесь, два совсем
седых старика, закоченев от холода, в декабрьский день на
голом каменистом склоне. Они так давно знали друг друга,
столько лет, что понимали друг друга с полувзгляда. И
потому их уста и глаза были схожи. Они могли быть
умудренными годами братьями. Разве что в человеке, только
что отделившемся от вертолета, было нечто слегка необычное.
Под его темной одеждой угадывалась явно неуместная здесь
пестрая гавайская спортивная рубашка. Гарри старался не
глядеть на нее.
В этот момент, как бы то ни было, глаза обоих
увлажнились.
- Гарри, я прилетел предупредить тебя.
- Не стоит. Почему ты думаешь, что я прячусь? Сегодня
последний день?
- Да. Последний.
Они стояли и думали об этом.
Завтра Рождество. А сегодня днем в канун Рождества
уходят последние корабли. И Англия, одинокая каменная скала
в необозримой морской стихии, станет мраморным монументом
самой себе, где только дождь будет оставлять свои следы, а
мгла окутывать своей пеленой. Завтра только чайки будут
владеть островом. И мириады бабочек-данаид устремят в июне
свой порхающий полет к морю.
Гарри, неотрывно глядя на линию прибоя, сказал:
- Что, к заходу солнца все набитые дурни отчалят отсюда?
- Похоже, дела обстоят так.
- Страшные дела. А ты, Сэмюел, прилетел умыкнуть меня?
- Полагаю, что-то вроде этого.
- Полагаешь? О Господи, Сэм, неужели ты не узнал меня за
пятьдесят лет? Разве ты не мог догадаться, что я хотел бы
остаться последним человеком во всей Британии, хотя нет, ей
больше подходит называться Великобританией.
Последний человек в Великобритании, думал Гарри, Господи,
внемли! Он звонит. Это большой колокол Лондона доносится
все время сквозь моросящие дожди до того странного дня и
часа, когда последний, самый последний, кроме одного,
обитатель покинет этот отеческий холм, эту тронутую
умиранием зелень в море холодного света. Последний!
Последний.
- Сэмюел, слушай. Моя могила готова. Я не хочу
оставлять ее.
- Кто положит тебя в нее?
- Я сам, когда придет время.
- Кто засыплет тебя землей?
- Ну, прах покроется прахом. А ветер поможет. О
Господи! - вырвалось у него против воли. Он был изумлен,
почувствовав, как слезы льются из его моргающих глаз. "Что
мы здесь делаем? К чему все это прощание? Почему последние
корабли в Ла-Манше, а последние самолеты улетели? Куда
подевались люди, Сэм? Что случилось? Что случилось, Сэм?"
- Ну, - сказал Сэм Уэллес тихо, - все просто, Гарри.
Климат здесь плохой. И всегда был таким. Никто не решался
говорить об этом, поскольку тут ничего не поделаешь. Но
теперь Англии конец. Будущее принадлежит...- Они
одновременно посмотрели в сторону Юга.
- Проклятым Канарским островам?
- Самоа.
- Бразильскому побережью?
- Не забывай о Калифорнии, Гарри.
Оба чуть улыбнулись.
- Калифорния. Все эти шуточки. Ничего себе веселенькое
местечко. И все же, ведь живет же сейчас миллион англичан
между Сакраменто и Лос-Анджелесом?
- И еще миллион во Флориде.
- И два миллиона на другом конце света, в Австралии и
Новой Зеландии, лишь за последние четыре года.
Называя цифры, они согласно кивали головами.
- Знаешь, Сэм, человек говорит одно, а солнце другое. И
человек поступает согласно тому, что его шкура велит его
крови. А та в конце концов указывает: на Юг. Она твердит
об этом уже две тысячи лет. Но мы предпочитали ничего не
слышать. Человек, впервые загоревший на солнце, подобен
влюбленному вновь, знает он о том или нет. В результате он
обосновывается под каким-нибудь чужим роскошным небом и,
обращаясь к слепящему свету, молит:
"Побалуй меня, о Бог, побалуй немножко".
Сэмюэл с восхищением покачал головой. "Продолжай в том
же духе, и я не умыкну тебя".
- Нет, солнце могло избаловать тебя, Сэмюэл, но вовсе не
меня. Хотел бы, чтобы так было. Правда в том, что одному
здесь совсем не весело. А что, может, останешься, Сэм,
будет старая компания, ты и я, как когда-то в детстве, ну?
Он по-дружески крепко поддел Генри под локоть.
- Господи, ты заставляешь меня думать, будто я предаю
короля и отечество.
- Нет. Никого ты не предаешь, ведь тут никого нет.
Когда мы были совсем мальчишками, кто мог подумать, что в
один прекрасный день обещание вечного лета разбросает
англичан по всему свету?
- Я всегда был мерзляком, Гарри. Слишком много лет
напяливал на себя слишком много одежек, а в ведерке
оставалось лишь чуть-чуть угля. Слишком много лет первого
июня на небе не показывалось даже голубой полоски, первого
июля не было и намека на запах сена и вообще на сухой день,
а зима начиналась первого августа. И так год за годом. Я
не могу больше выносить этого, Гарри, просто не могу.
- Да тебе и не нужно. Вы достойны, все вы заслужили этот
долгий покой на Ямайке, в Порт-о-Пренсе и Пасадене. Дай мне
руку. Снова обменяемся крепким рукопожатием! Это
величайший момент в истории. Ты и я! Мы переживаем его!
- Да, с Божьей помощью.
- Теперь послушай, Сэм. Когда вы приедете и обоснуетесь
на Сицилии, в Сиднее или в Нейвл-Ориндж, Калифорния,
расскажи об этом газетчикам. Они могут упомянуть о тебе в
газете. А учебники истории? Разве не должно там быть
полстранички о тебе и обо мне, о последнем уехавшем и
последнем оставшемся? Сэм, Сэм, у меня сердце разрывается
на части! Но крепись! Будь тверд! Это наша последняя
встреча.
Тяжело дыша, со слезами на глазах они оторвались друг от
друга.
- Теперь, Гарри, не проводишь ли меня до машины?
- Нет. Боюсь этой штуковины. В такой мрачный день мысль
о солнце может заставить меня вскочить в вертолет и улететь
вместе с тобой.
- Разве это плохо?
- Плохо! Как же, Сэм, ведь я должен охранять наш берег
от вторжения. Норманны, викинги, саксы. В грядущие годы я
обойду весь остров, буду нести караульную службу, начиная от
Дувра, затем к северу, огибая рифы и возвращаясь назад через
Фолкстон.
- Уж не Гитлер ли вторгнется, приятель?
- Он и его железные призраки вполне могут.
- А как ты будешь воевать с ним, Гарри?
- Ты думаешь, я один? Нет. По пути на берегу я могу
встретить Цезаря. Он любил эти места и потому проложил одну
или две дороги. По ним я и пойду, прихватив лишь призраки
отборных завоевателей, чтобы их убоялись недостойные. Ведь
от меня будет зависеть, призвать или не призвать их, что
выбрать, а что презреть в проклятой истории этой страны?
- Да. Да.
И последний англичанин повернулся лицом к северу, потом к
западу, потом к югу.
- И когда я увижу, что все в порядке, от замка здесь до
маяка там, услышу орудийную пальбу в заводи Ферта, когда
обойду всю Шотландию с видавшей виды убогой волынкой, то
каждый раз в канун Нового года, Сэм, буду спускаться вниз по
Темзе и там до конца дней моих, да-да, это я, ночной
дозорный Лондона, стану обходить старинные церковные
колокольни, повторяя про себя вызванивание колоколов. Об
апельсинах и лимонах поют колокола церкви Сент-Клемент. Не
знаю, не знаю, подпевает колокол на Ле-Боу. Звонкий голос
церкви Сент-Маргарет. Гудение колокола собора Сент-Пол.
Сэм, я заставлю веревки колоколов плясать для тебя, и,
надеюсь, холодный ветер, став теплым на юге, коснется седых
волосков в твоих загорелых ушах.
- Я буду вслушиваться, Гарри.
- Так слушай же дальше! Я буду заседать в палате лордов
и палате общин и вести дебаты, где-то тратя попусту время, а
где-то и нет. Буду вспоминать там, как горстка людей
осчастливила чуть ли не все человечество, чего не бывало во
веки веков. А еще буду слушать старые шлягеры и всякие там
литературные предания. А за несколько секунд до Нового года
я взберусь наверх и вместе с мышкой на Биг- Бене услышу, как
он возвещает Новый год.
И конечно, когда-нибудь не упущу случая посидеть на
Скуиском камне.
- Ты не посмеешь!
- Не посмею? Во всяком случае, положу на то место, где
он был, пока его не переправили на юг, в Саммерс-Бэй. И
вручу себе что-нибудь вроде скипетра, замерзшую змею,
погребенную под снегом где-нибудь в декабрьском саду. И
водружу на голову бумажную корону. И назовусь свояком
Ричарда, Генриха, изгоем, доводящимся родней Елизаветам,
Первой и Второй. Один в безжизненной пустыне Вестминстера,
где и Киплинг не вымолвит словечка и история лежит под
ногами, одряхлевший, а может, и свихнувшийся, разве я,
монарх и подданный, не могу сподобиться провозгласить себя
королем этих туманных островов?
- Можешь, и кто тебя осудит?
Сэмюэл Уэллс снова стиснул его в объятиях. Затем
оторвался от него и почти побежал к ожидавшему его
вертолету. Полуобернувшись назад, он крикнул:
- Боже правый! Мне только сейчас пришло в голову. Ведь
тебя же зовут Гарри. Какое королевское имя!
- Неплохое.
- Прости, что я уезжаю.
- Солнце простит всех, Сэмюел. Езжайте туда, где оно.
- Но простит ли Англия?
- Англия там, где ее народ. Со мной остается ее прах. С
тобой, Сэм, отправляется ее молодая кровь и плоть с красивой
загорелой кожей. Уходи!
- Храни тебя Бог.
- И тебя тоже, тебя и твою желтую спортивную рубашку!
Ветер дул со страшной силой, и, хотя оба просто
надрывались от крика, никто из них больше ничего не слышал.
Они помахали друг другу, и Сэмюэл втащил себя в эту машину,
которая загребала воздух и улетела, похожая на большой белый
летний цветок.
И последний англичанин остался один, задыхаясь от
рыданий, громко жалуясь самому себе:
- Гарри! Ты ненавидишь перемены? Ты против прогресса?
Ты же видишь, разве не так, в чем причина всего этого? Эти
корабли, и реактивные лайнеры, и обещание погоды,
подтолкнувшее людей к отъезду? Я понимаю, - говорил он, - я
понимаю. Как могли они противиться, если после бесконечного
ожидания оказались в преддверии вечного августа? Да, да!
Он рыдал, скрежетал зубами и привстал над обрывом, чтобы
погрозить кулаками вслед удаляющемуся в небе вертолету.
- Предатели! Вернитесь!
Не можете же вы покинуть старую Англию, не можете
отринуть Пипа и всю эту галиматью, Железного Герцога и
Трафальгар, Хорсгардс под дождем, Лондонский пожар 1666
года, самолеты-снаряды и сигналы воздушной тревоги во второй
мировой войне, новорожденного короля Эдуарда Второго на
дворцовом балконе, траурный кортеж на похоронах Черчилля,
который все еще на улице, дружище, все еще на улице! И
Цезарь пока не направился в сенат, и таинства, которые
сегодняшней ночью совершаются в Стоунхендже. Отринуть все
это, это, это?!
Стоя на коленях над обрывом, Гарри Смит рыдал в
одиночестве, последний король Англии.
Вертолет уже улетел, влекомый полуденными островами, где
лето поет свою сладостную песню голосами птиц.
Старик обернулся, чтобы обозреть окрестности, и подумал:
ведь здесь все так же, как и сто тысяч лет назад. Великое
безмолвие и великая девственная природа, а теперь еще и
опустевшие мертвые города и король Генрих, старик Гарри,
Девятый.
Он почти вслепую пошарил в траве и нашел свою
затерявшуюся сумку с книгами и кусочки шоколада в мешке и
поднял свою Библию и Шекспира, а кроме того, захватанного
Джонсона и словоохотливого Диккенса, Драйдена, Попа и вышел
на дорогу, огибавшую всю Англию.
Завтра Рождество. Он желал благополучия миру. Люди,
живущие в нем, уже одарили себя солнцем, и так они поступили
везде. Швеция необитаема. Норвегия опустела. Никто больше
не живет в холодных краях Господа Бога. Все греются у
континентальных очагов в самых прекрасных его владениях, при
теплом ветре, под ласковым небом. Нет больше отчаянной
борьбы за выживание. Люди, обретшие новую жизнь в южных
пределах, подобно Христу, в такой день, например, как
завтрашний, поистине вновь припадают к вечным и младенческим
яслям...
Сегодня вечером в какой-нибудь церкви испросит он
прощения за то, что назвал их предателями.
- Еще одно напоследок, Гарри. Голубое.
- Голубое? - спросил он себя.
- Где-нибудь там, на дороге, найди голубой мелок. Разве
англичане не разрисовывали себя когда-то такими?
- Голубые люди, да, с головы до ног!
- Наш конец в нашем начале, а?
Он плотно натянул свой картуз. Дул холодный ветер. Он
почувствовал, как первые колючие снежинки коснулись его губ.
- О, замечательный мальчик! - сказал он, высовываясь из
воображаемого окна в золотое Рождественское утро, старик,
рожденный заново и задыхающийся от радости. - Изумительный
ребенок! А не знаешь ли ты, продали они уже большую
индюшку, что висела в окне курятной лавки?
- Она и сейчас там висит, - ответил мальчик.
- Так сбегай и купи ее, да возвращайся с приказчиком.
Получишь от меня шиллинг. А обернешься в пять минут, дам
полкроны.
И мальчик отправился в путь.
И, застегнув куртку, захватив книги, старик Гарри
Эбинизер Скрудж Юлий Цезарь Пиквик Пип, вкупе с еще
полутысячей других, зашагал по зимней дороге. Дорога была
долгой и прекрасной. Волны с орудийным грохотом
обрушивались на берег. Ветер задул в свою волынку на
севере. Десять минут спустя, когда он, напевая, скрылся за
холмом, казалось, вся английская земля затаилась в ожидании
новых людей, которые в один уже недалекий теперь день в
истории могут ступить...