Губерман Игорь / книги / Вечер в гостинице



  

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 3341
Автор: Губерман Игорь
Наименование: Вечер в гостинице


И.Губерман. 

                              Вечер в гостинице

   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "НФ-5".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 24 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Неровные спешащие слова, косо  сбегая  вниз  к  концу  каждой  строчки,
заполняли фирменный служебный блокнот  с  типографской  шапкой  "Докладная
записка" на каждой странице. Я нашел его в  тумбочке  гостиничного  номера
среди старых газет, обрывков бумажного шпагата, сплющенных тюбиков пасты и
пустых сигаретных пачек с крошками табака -  того  хлама,  который  обычно
убирают  перед  въездом  новых  постояльцев.  Восстановить  мостки   между
отрывками этих записей, сделанных для себя,  оказалось  неожиданно  легко.
Фамилии владельца блокнота я не знаю, а называть город - ни к чему.


   Уходя, гашу свет, уступаю дорогу транспорту, уважаю труд уборщиц  и  из
последних сил взаимно вежлив с продавцом. Храню  деньги  в  сберегательной
кассе, берегусь высоких платформ и не разрешаю детям играть с  огнем.  Тем
более, что  у  меня  нет  детей.  Весенние  гололедицы  моих  любовей  уже
несколько раз без перехода в лето сменялись осенним листопадом. Осторожно,
листья! Водитель, берегись юэа и  помни  о  тормозах.  Я  и  тут  поступал
правильно.
   У меня тихая и неброская работа, я не тщеславен и  не  мечтаю  о  своем
блеклом портрете в отрывных календарях. Мою работу не за что  самозабвенно
и безумно любить, но значит не наделаешь и ошибок. Я член профсоюза, кассы
взаимопомощи и безропотно плачу взносы какому-то из добровольных обществ -
кажется, непротивления озеленению.
   Еще лет пять  назад  я  кидался  в  драку  и  лез  в  бутылку,  пытался
доказывать или убеждать, охотно бился  головой  о  любую,  стену  и  махал
руками так интенсивно, что среди глухонемых наверняка прослыл бы болтуном.
Но потом незаметно выбыл из коллективной погони за мнящимся  горизонтом  и
почувствовал, насколько легче и проще наблюдать за миром со стороны,  быть
лишь  свидетелем.  И  жизнь  моя,  как  стрелка  на  уличном   циферблате,
аккуратными  ежедневными  толчками  равномерно  задвигалась   вперед.   По
кругу...
   Только стрелке не видно, что это круг. Или не стоит об этом писать?  Но
ведь я хочу разобраться. Или не хочу?..


   В тот вечер у меня было очень плохое настроение,  и  все  раздражало  в
этом блондине с лицом умной лошади, которому крутые  скулы  придавали  еще
сходство с университетским ромбом в петлице его пиджака. Злил меня и  этот
значок, называемый "Я тоже не дурак", и непонятная услужливость блондина -
он откуда-то знал все номера этой хилой труппы гастролеров и громко шептал
мне, что будет дальше, хотя я вовсе не просил, - и его нервозность. А  она
явно была, и я не знал, чем она объясняется. К сожалению,  свободных  мест
поблизости не было.
   Я приехал еще утром в отмерзающий после полярной ночи северный  городок
и по гнущимся половицам его деревянных тротуаров сразу пошел в управление.
А через час в тряском, как  телега,  вертолете,  старательно  валящемся  в
каждую  воздушную  щель,  меня  уже  везли   к   месту,   где   начиналось
строительство, - на створ будущей плотины.
   Мы за полдня оговорили все изменения в проекте,  а  потом  до  позднего
вечера еще сидели в домишке гидрологов, уточняя миллион мелочей.  Но  люди
эти - я их больше не увижу уже, не будет надобности приезжать -  были  мне
одинаково и однолико безразличны, поэтому я  забрал  бумаги,  отказался  с
ними выпить и вернулся в город в тот утренний час,  когда  на  улицах  еще
мало народу и только в очереди  за  кефирной  подкормкой  для  наследников
стоят и курят первую сигарету зеленые от недосыпания молодые отцы.
   Вот и вся командировка. Самолет  мой  улетал  только  завтра.  Я  спал,
знакомился с соседями по номеру и курил, а вечером потянуло на улицу.  Два
стоящих рядом клуба (в обоих крутили кино) и  маленький,  но  с  колоннами
театр глотали тонкий и непрерывный поток желающих убить вечер.
   Я прельстился заезжими эстрадниками,  чуть  потолкался  у  входа  среди
местных девиц, и роскошный, баскетбольного вида рыжий парень  оторвал  мне
один из двух  своих  билетов  мужественным  жестом,  которым  одновременно
вырывал из сердца ту - подлую и непришедшую. А я сел поближе, наткнулся на
общительного блондина и  теперь  с  завистью  думал  о  ком-то,  наверняка
занявшем мое место рядом с отставленным рыжим.
   Тем  временем  на  сцене  вместо   чечеточника,   страдавшего   одышкой
(микрофон, естественно, забыли убрать),  утвердилась  маленькая  полнеющая
скрипачка в длинном платье, желтом, как измена,  и  открытом,  как  цветок
перед опылением. Скрипка была ей ни к чему, с гитарой  она  смотрелась  бы
лучше, да и то не на сцене - очевидно, понимая это,  она  играла  кое-как.
Трезвая женщина, с одобрением подумал я.
   И вдруг я понял, что знаю о ней все.  Основным  в  ее  несложной  жизни
была, безо всякого сомнения, счастливая и  трепетная  готовность  в  любой
момент стать завлеченной и обманутой. Воспринимая этот хитрый  мир  только
слухом и осязанием, она имела еще и ряд  убежденных  мыслей  о  назначении
внешнего облика, и не последней из них была уверенность, что губы  следует
красить возможно шире и ярче, ибо мужчина - дурак и красному рад.
   Ощущение, что  угадал,  было  настолько  весомым  и  прочным,  что  для
развития внезапного дара я тут же решил потренироваться на блондине.
   Учитель. Ну, конечно же, учитель. Преподает географию в шестых классах,
по вечерам ведет кружок "Хочу все знать" и встречает  с  зонтиком  жену  -
алгебраичку, нервную, худую  и  впечатлительную.  За  полгода  до  отпуска
планирует поездку в Крым, но потом уходит со  школьниками  в  турпоход  по
родному краю. Любит поговорить  за  рюмкой  о  загадках  науки  и  в  силу
отзывчивости постоянно сидит без денег. А сегодня  алгебраичка  не  смогла
пойти в театр  (примерка  первомайского  платья,  задуманного  зимой),  но
продавать ее билет он не стал, стесняясь шныряющих учеников.  Зато  теперь
хочет получить удовольствие сразу на два билета  и  для  этого  привлекает
меня. Черта с два. И когда объявили антракт, я  отказался  идти  с  ним  в
буфет пить пиво. Впрочем, у меня было дело.
   Сразу после стыдливой скрипачки наступил расцвет вокала. Тенор с сытыми
глазами был объявлен в афише с красной строки и вовсе не делал секрета  из
своего таланта и случайности пребывания в этой  труппе.  Он  венчал  собой
первое отделение, этот ржавеющий гвоздь программы, и был упоенно взвинчен,
как петух в без  одной  минуты  пять.  Правда,  плотоядно  уставившись  на
кого-то в первом ряду, запел он  действительно  с  чувством.  Как  сирена,
увидевшая Одиссея. Он так исказил слова старой песни,  что  в  перерыве  я
решил зайти к нему за кулисы.
   Он сидел перед зеркалом, любовно изучая свое лицо.
   - Послушайте, - сказал я от двери.  -  Вы  поете:  "Жизнь,  ты  помнишь
солдат, что погибли, себя защищая". Вы понимаете - себя?!
   - А кого же? - спросил тенор и засмеялся от превосходства.
   После перерыва я отыскал свое законное место, но там - как  она  прошла
без билета? -  сидела  она,  явно  она,  так  жестоко  опоздавшая,  и  все
простивший расцветший рыжий искоса смотрел на нее  сбоку,  как  одноглазый
пират на пассажирский парусник. И я понял, что  не  уйти  мне  сегодня  от
общительного блондина и, сев к нему, сдался на милость победителя, покорно
кивая, когда он шептал мне, что будет на сцене дальше.
   А где-то на пятом номере он весь подобрался, и  я  снова  почувствовал,
что он волнуется. На сцену выходил фокусник.
   Так вот в чем дело, он еще любит эти детские штуки, и ясно теперь,  чем
он занимается с учениками. А дома от бесчисленных  стараний  перебита  вся
посуда, но алгебраичка не покупает новую, зная  из  литературы,  что  мужа
лучше держать в строгости.
   У фокусника было длинное желтоватое лицо с тонким прямым носом и  шапка
седых волос, жестко клонящихся набок. Он был похож на  старого  индейского
вождя - только дай ему лук или томагавк, он мигом оставил бы  эти  фокусы.
Было ему лет пятьдесят, и фокусник он был очень слабый.
   Просто бывший учитель, злорадно подумал я. Чуть приноровился и пошел  в
профессионалы. Теперь бедствует и уже жалеет, но зато исполнилась  голубая
мечта ходить в театр со служебного входа. Ах, блондин, плохи твои  будущие
дела!
   Фокуснику помогала женщина с мягким добрым лицом, никак  не  вязавшимся
со зловещими кинжалами, которые по ходу  обмана  зрителей  приходилось  то
доставать, то прятать.
   А потом было что-то  еще,  а  потом  я  вышел  и  облегченно  вздохнул.
Знакомые пробирались друг  к  другу,  чтобы  спросить  бессмысленное  "Ну,
как?", мужчины закуривали, женщины говорили о теноре.


   В номере, где меня поселили, было три кровати, шкаф, диван и пародия на
репинских бурлаков. Один из них  по  воле  вдохновенного  копииста  высоко
держал голову и зорко смотрел  вдаль,  вероятно  провидя  светлое  будущее
волжского пароходства. Да  и  ядовитый  пейзаж  был  дружеским  шаржем  на
природу.
   Сосед, мой ровесник (или чуть помоложе), худой  и  лысоватый  парень  -
газетчик был мне довольно симпатичен. Еще утром, когда усталый и пыльный я
ввалился в номер, он сразу же задал мне  журналистско-милицейский  вопрос:
кто я есть.
   - Хомо сапиенс, - буркнул я, и он больше ничего  не  спросил,  очевидно
приняв мое  настроение  за  характер  жильца  коммунальной  квартиры,  где
кастрюли на замках. С полчаса он скучал над блокнотом и  лениво  почесывал
бумагу пером, а потом вдруг снова решил культурно пообщаться  и  рассказал
мне старую шутку о том, как  один  матерый  журналист  спросил  у  другого
такого же, читал ли тот его вчерашний очерк, а тот жутко обиделся, обозвал
его хулиганом и сказал, что не читал даже Льва Толстого.
   Тогда я рассказал ему, как один геолог заблудился в тайге и пять  суток
голодал, хотя у него был карабин с одной пулей  и  лошадь,  а  на  вопрос,
почему он не пристрелил лошадь, ответил, что она за ним записана, а у  них
строгий завхоз.
   И между нами установились  прекрасные  безразличные  отношения.  Честно
сказать, этот парень чем-то заинтересовал меня, несмотря на обилие готовых
заученных выражений - в Москве мне как-то не приходилось встречаться с  их
братом, и думал я о них приблизительно так же, как о девицах у кинотеатра.
Но этот был совсем ничего, и любопытство к людям  еще  явно  оставалось  у
него душевной, а не профессиональной чертой.
   Наслушавшись его самоуверенных формулировок, я очень удивился, когда он
сказал, что слово для него, как женщина -  силой  не  возьмешь,  а  только
разумом, выдержкой, уговором.
   - Ну, а любовь? - спросил я. - Женщина по любви, слова по любви?
   - Понимаете ли, - сказал он. - Женщины, как правило, приходят  сами  по
любви, приходят к людям красивым, а слова - к  талантливым.  А  я  -  сами
видите. И журналист тоже средний.
   Через час я, собрался отсыпаться, а он  сказал,  что  время  -  деньги,
потехе час, и куда-то убежал, вернувшись только к вечеру.
   А перед моим уходом в театр мы оба поговорили с третьим соседом,  сухим
краснолицым стариком из древней семьи раскольников, когда-то  бежавших  ни
Енисей. Его неторопливая жизнь бакенщика месяц назад завертелась  волчком,
вспыхнула и испепелилась от творческого горения столичных киношников. Дело
было так.
   Молодые  парни  из  документальной  студии  приехали  снимать  фильм  о
судовождении по сибирским рекам, и бакенщика прикрепили к ним как местного
специалиста. Кто-то шепнул ему, что киношников надо  слушаться,  а  то  не
заплатят денег, и старик это запомнил. На  одной  из  съемок  он  по  всем
правилам  расставил  бакены,  зажег  ночные  огни  и  сел  покурить.  Юный
оператор, пылающий от обилия идей, нашел, что  бакены  стоят  недостаточно
киногенично, и спросил, нельзя ли эти цветные огни-ориентиры разместить на
вечерней реке по-другому.
   - Почему не можно, можно, - ответил хитрый старик и, не моргнув глазом,
переставил цветные стекла фонарей в точности, как его попросили. Он только
умолчал, что теперь сочетание огней стало  бессмыслицей,  и,  следуя  этим
путеводным звездочкам, пароходы немедленно врезались бы в берег,  если  бы
штурманы еще раньше не сошли с ума.
   Бакенщик - это  стрелочник  речных  путей,  поэтому  во  всем  обвинили
старика. От огорчения он жестоко запил и приехал в  районный  город  -  не
искать правды, потому что знал, что виноват, а отвести  душу  жалобой.  За
неделю он тут очень прижился, понемногу выпивал с новыми знакомыми,  потом
добавлял с другими, и по утрам у него дрожали руки. Он утверждал, что  его
трясет некий Аркашка, требующий выпить - и действительно, после первой  же
утренней рюмки руки переставали дрожать. В фольклоре и в  самом  деле  уже
давно существует этот невидимый Аркашка, и старик говорил о нем продуманно
и любовно. По его словам выходило, что Аркашка (а иногда Аркадий Иванович)
вездесущ, всепроникающ и трясет пьющих без разбора, хоть ты будь министром
речного флота. Вечером он запоминает и записывает, а  по  утрам  ходит  по
должникам, и тут отдай его долю, а иначе будет трясти, и ничем от него  не
спасешься. Доктора все об Аркашке знают, но его ничем не  возьмешь,  он  в
любого входит и выходит, когда  вздумает.  А  как  задобрил  его  утренней
рюмкой, он тебя отпускает и идет к  другому.  А  по  вечерам  он  трезвый,
потому что работает - пишет, кто что пил и к кому завтра во сколько.
   К сожалению, написанные слова не в силах передать  красоту  убежденного
изложения, тем более, что сам старик с Аркашкой очень дружил,  был  с  ним
запанибрата, никогда ему не отказывал - и уже неделю не мог выбрать  время
зайти в исполком с жалобой.
   Я шел по пустому городу, освещенному холодным ночным солнцем, и заранее
знал,  что  происходит  сейчас  в  гостинице.  Журналист  мертвой  хваткой
вцепился в старика, успевшего за бесконечные часы на реке придумать тысячу
невероятных историй и собственные версии  всех  мировых  событий.  Наверно
сейчас он сидит на своей  кровати,  касаясь  старчески  белыми  ногами  со
вздутыми синими венами аккуратно поставленных рядом сапог  с  висящими  на
них  портянками,  и  что-нибудь  говорит,  непрерывно  потягивая  "Север",
который прямо пачкой держал вместе со спичками в кисете из тонкой резины.
   А в соседнем номере  два  инженера  (они  летели  со  мной  из  Москвы)
наверняка пьют портвейн - все, что осталось в городке к началу  навигации,
и говорят о женщинах, сортах сигарет и маринованных  грибах  под  холодную
водку. Они оба, несмотря на крайнюю молодость,  уже  интуитивно  осознали,
что общность людей рождается в совместных деяниях, и за  неимением  работы
устанавливали эту общность за столом. Оба только что  кончили  институт  и
изо всех сил прикидывались мужчинами, стараясь, чтобы  каждый  забыл,  что
другому только стыдные двадцать три.


   А я шел и с неприязнью к себе думал, как  надоело  знать  все  заранее,
понимать все, что происходит, и от окружающего ничего не ждать -  ибо  все
уже известно.
   У окошка администратора, поставив чемодан под постоянный плакатик "Мест
нет",  сутулился  все  тот  же  блондин,  и  было  в  его  фигуре  что-то,
заставившее меня подойти - значит, он приезжий: какого же черта  бежать  в
театр, не устроившись на ночлег!
   - Но я специально прилетел, поймите,  я  не  могу  не  быть  сегодня  в
гостинице, -  говорил  блондин  а  окошко  безнадежным  просящим  голосом,
обрекающим  его  на  верный  неуспех  у  любых  мелких  служащих.  -   Ну,
пожалуйста, у вас же наверняка есть места по броне.
   - Места по броне называются так, потому что уже забронированы, - опытно
сказала железобетонная администраторша.
   Не успев подумать о ненужности мне этого сраженного  служебной  логикой
только что жизнерадостного, а теперь  унылого  блондина,  я  наклонился  к
окошку.
   - У меня в номере есть диван, - сказал я. - Не ночевать же человеку  на
улице.
   - А вам лучше подняться наверх и прочесть правила распорядка, - готовно
ответила администраторша. - На диване не полагается.
   - На ночь можно, - сказал я миролюбиво, но твердо. - А завтра я уеду.
   По инерции ответив, что нечего за  нее  распоряжаться,  она  улыбнулась
блондину уже как постояльцу, а не назойливому просителю.
   - Спасибо, - растроганно сказал  блондин  моей  спине  и  через  минуту
догнал меня на этаже, невнятно произнося какие-то  запыхавшиеся  слова.  У
любого  мелкого  благородства  есть  оборотная  сторона  -   самому   себе
становится приятно; должно быть, большинство добрых дел и  совершается  из
этого побуждения. Я толкнул дверь номера.
   Старик босиком сидел у стола и одобрительно молчал, а журналист  одетый
лежал на кровати и читал тонкий журнал, вслух ругая какого-то автора очень
разными словами: "кретин" в этом букете было самым приличным. Увидев  нас,
он перекрыл густой поток существительных.
   - Как провели время? - интеллигентно спросил бакенщик.
   Журналист не мог упустить такой возможности.
   - Время не проведешь, - радостно сказал он.
   Сейчас мне тоже хотелось поговорить.
   - А ругать статьи коллег - профессиональное развлечение? -  спросил  я,
снимая пиджак. Блондин, молча подпиравший шкаф, вдруг бурно  и  настойчиво
вмешался:
   - Вы журналист?! - с пафосом спросил он. - Вы сегодня  могли  бы  очень
помочь человеку!
   - Я  даже  друзьям  не  всегда  могу  помочь,  -  приветливо  отозвался
журналист, еще не остывший от статьи.
   Блондин чуть оторопел и сразу ушел в защиту.
   -  У  много  путешествующих  много  знакомых,   но   мало   друзей,   -
наставительно произнес он.
   - Экспромт или цитата? - лениво, но заинтересованно спросил журналист и
приподнялся, опершись на локоть.
   Блондин явно заводил знакомство. Он  перестал  сутулиться  и,  кажется,
стал чуть толще.
   - Это Сенека, - высокомерно сказал он. - Слыхали о таком?
   - Где уж нам, - податливо отказалась скромная  пресса.  -  Нас  времена
пожара Рима не волнуют, мы про отвагу на пожаре вчера в Марьиной Роще.
   - Нет, серьезно, - обманутый миролюбием его тона, блондин соглашался на
ничью. - Вы сейчас чем-нибудь заняты?
   - Вырабатываю мировоззрение, - устало сказал журналист и  откинулся  на
подушку. - Друзья говорят, у меня мировоззрения нет. А без него  писать  -
все равно, что крутить фильм через объектив из осколков. Вот я  и  работаю
над собой... - Он прищурился на блондина и добавил: - В этом направлении.
   Вошла горничная с бельем и, как флаг, взметнула над  диваном  простыню.
Журналист повернул голову.
   - Томочка, - сказал он ласково, - у вас мировоззрение есть?
   Пухлая Томочка, не прекращая взбивать подушку, польщенно хмыкнула:
   - Что я - кассирша, что ли?
   Блондин,  вторично  сраженный  за  последние  полчаса,   посмотрел   на
журналиста преданными глазами.
   - Какие вы все уверенные, - сказал он.
   - Не обобщай и не обобщен будешь, - победительно сказал  тридцатилетний
газетный волк.
   Я вышел в коридор - полутемный, но с  коврами,  и  сел  в  продавленное
кресло. Странная штука - когда-то приучить и теперь постоянно  чувствовать
себя в этой жизни  сторонним  наблюдателем,  очевидцем,  по  необходимости
статистом, но никогда не более. А сигарета кончилась, и тлеющий огонь  уже
раздирал стружки табака у самых пальцев. На этаже перестали хлопать двери,
кто-то  кинул  телефонную  трубку,  и  из  соседнего   номера   прорезался
портвейный диалог двух зеленых колосящихся мужчин.
   - Я ей прямо заявил - да или нет, а она смеется.
   - Приготовишка! - сказал второй.
   Хоть эти не обманули моих ожиданий.
   Когда я вернулся в номер, журналист сидел на кровати, надевая туфли,  и
был весь внимание. Блондин спешил, глотая куски слов:
   - А у многих записано такое, что они с удовольствием бы отказались...
   Он знакомо улыбнулся мне и сказал:
   - Я работаю в институте нервной патологии. Если вы не возражаете...
   - Нет, нет, -  перебил  журналист,  -  никто  не  возражает.  -  Что-то
напористое появилось в нем мгновенно, без всякого перехода от  иронической
отдохновенной расслабленности десять минут назад.
   Я пожал плечами, а журналист уже бросил: "Идемте", и блондин,  еще  раз
улыбнувшись мне, покорно вышел следом.
   Старик, зараженный их непонятной горячкой, натягивал сапоги и сопел.  Я
постоял, закурил, невидяще глядя в  окно,  и,  не  раздеваясь,  прилег  на
кровать. Сигарета показалась мне очень вкусной. Надо было всю выкурить  ее
лежа, подумал я.


   С полчаса я пролежал в полусне, думая о проектном бюро, куда мне завтра
предстояло вернуться, о своих ненужных приятелях, о пожилом  сотруднике  с
нарукавниками - он сидел за соседним столом, и у него была папка переписки
с красной карандашной надписью "К ответу!", а то место, где  спина  теряет
свое название, гораздо шире и подвижнее, чем плечи; и о  душном  коридоре,
где все с утра до вечера с отвращением, через силу курили и где  дымились,
не рождая огня, служебные микрострасти.
   - У меня  просто  никак  не  доходят  руки,  -  входя,  громко  говорил
журналист, полуобернувшись к идущему сзади блондину,  -  а  надо  об  этом
писать и писать. У меня, знаешь, был странный случай...
   Они уже на ты, машинально отметил я.
   - Я выходил из кино с  приятелем,  ему  лет  сорок,  здоровяк,  веселый
мужик. И вдруг я подумал: а вот  Илюшка  завтра  умрет,  а  все  останется
по-прежнему, я с кем-то другим стану так же разговаривать. Ну, думаю, черт
побери, отогнал от себя эту мысль почти силой, а утром позвонили, что Илья
ночью умер от разрыва сердца. Ты знаешь, у  меня  шрам  остался,  будто  я
виноват...
   - Видите ли... - очень серьезно и медленно сказал блондин.
   Он не мог, как  этот  бродяга-журналист,  через  час  после  знакомства
перейти на ты или сказать "Кури, старик!",  подвигая  собеседнику  его  же
сигареты.
   Они оба закурили, и блондин опять очень спокойно и медленно сказал:
   - Видите ли, я с удовольствием поговорю  с  вами  об  этом  завтра,  он
вот-вот придет, и я очень волнуюсь. Вы должны меня понять...
   В дверь постучали.  Блондин  вскочил,  по-школярски  выхватив  изо  рта
сигарету. Журналист хрипло  крикнул  "Войдите!"  Старик  уперся  руками  в
колени и наклонился вперед.
   В комнату вошел фокусник, еще не успевший снять  черный  великосветский
фрак, в котором, по мнению циркачей  всего  мира,  ловкость  рук  наиболее
впечатляет. Сзади бесшумно шла женщина с мягким лицом.
   - Добрый вечер, - сказал фокусник. - Мне на этаже  передали  записку  с
просьбой зайти в этот номер...
   - Я хочу показать вам одну штуку, - блондин судорожно глотнул слюну.
   Кинувшись вбок, он достал из-за портьеры свой чемодан и поставил его на
стол, сдвинув графин с  водой.  Журналист  молча  зашторивал  окно.  Стало
сумеречно, в узких столбиках пробившегося света заплясала  пыль.  Фокусник
стоял молча. Я  поразился  его  глазам,  живущим  совершенно  отдельно  на
длинном желтоватом лице с резкой насечкой  морщин.  Глаза  были  глубокие,
очень темные и - как быстро пришло сравнение! - будто у пса, ударенного ни
за что. Женщина взяла его за руку.
   - Это моя жена, - сказал фокусник.
   В чемодане оказалась панель с набором переключателей,  длинный  шнур  и
объектив с  гармошкой,  как  у  старых  фотоаппаратов.  Блондин,  суетясь,
протянул шнур до розетки, направил объектив, и на белой стене под потолком
зажегся светлый квадрат. Послышался неразборчивый шум.
   - Только звук неважный, - сказал блондин. - Плохая запись.


   Это была внутренность какого-то очень длинного полутемного  барака.  По
всему земляному полу на клочках соломы, шинелях и рваных  мешках  вповалку
лежали люди. Кто-то стонал. Все были в мятой солдатской форме без погон  и
в  сапогах  или  обмотках.  С  изображения  пахнуло  застойным  вокзальным
запахом, объектив заскользил по телам и двинулся к  задней  стене  барака.
Высокий пожилой солдат застонал и перевернулся  с  боку  на  бок,  вяло  и
бессильно откинув руки.
   Снимающий устремленно двигался куда-то, и объектив кинокамеры торопливо
проходил по всему, что попадалось на пути.
   Легкая фанерная дверь открылась внутрь барака.
   За ней была узкая комната с невысоким и длинным  бетонным  постаментом.
Она была сделана очень тщательно, пол был тоже бетонирован. Уборная  резко
отличалась от всего барака.
   - Сволочи, аккуратисты! - сказал где-то сзади журналист.
   - Это лагерь под Харьковом, - тихо сказал фокусник.
   В уборной толпились люди, слышался приглушенный неразборчивый говор.
   Снимавший этот странный фильм бесцельно крутил объектив, скользивший  -
как они снимали в полутьме, откуда аппарат? - по тесно столпившимся людям.
Изображение то было  очень  расплывчатым,  то  вдруг  четко  выхватывалось
чье-то  возбужденное  лицо  с  капельками  пота  возле   красной   полосы,
оставленной тесной пилоткой.
   Аппарат остановился на трех мужчинах в такой же солдатской форме. У них
были темными тряпками обмотаны лица и глубоко надвинуты выцветшие  пилотки
- только чуть виднелись глаза и угадывалась полоска  рта.  Они  сидели  на
краю постамента, твердо поставив ноги в обмотках на пол и, чуть  подавшись
вперед, смотрели куда-то вбок, застывшие, как на сельских фотографиях.
   Объектив дернулся  и  в  середине  столпившихся  ярко  выделил  бледное
треугольное лицо с каплями пота на лбу и  высоких  залысинах.  Лицо  парня
было очень молодое и тонкое, только резкие  складки  морщин  опускались  к
краям губ от крыльев носа и  сильно  старили  его,  а  так  ему  было  лет
двадцать. Парень волновался и трудно дышал.
   Объектив вернулся к троим. Сидящий  посреди  встал.  Неразборчивый  шум
сразу смолк, он заговорил, и хриплые,  плохо  записанные  слова  зазвучали
весомо, как удары молота о сваю.
   - Вас слушает трибунал советских  людей,  временно  попавших  к  врагу.
Отвечайте честно, от этого  зависит  ваша  жизнь.  В  лагере,  откуда  вас
привезли, вы были переводчиком. Это так?
   Объектив застыл на белом лице парня. У того судорожно прыгнул  кадык  и
разжались  тонкие  губы.  Четко  падали  короткие,  очевидно,  давно   уже
продуманные слова.
   - Да, я действительно был переводчиком.
   - Как вы попали в плен?
   - Я не трус, мы все тут попали одинаково.
   - Вы вызвались в переводчики добровольно. И били наших солдат.
   - Да, бил. Когда видел,  что  пленного  сейчас  ударит  фашист,  ударит
прикладом по голове, я бил его по лицу первым.
   - Зачем?
   Снова лицо парня. Он, кажется, чуть опомнился. Его ответы  -  наверное,
студент, подумал я - звучали очень  округло,  по-книжному,  диковинно  для
этой обстановки.
   - Это звонко, обидно, но не больно, а главное - не смертельно. А  немец
тогда уже не бил, его устраивало, что мы расправляемся сами.  Считаю  свои
действия правильными и в этом лагере снова пойду переводчиком.
   - Вы сумели что-нибудь сделать за это время?  -  голос  звучал  гораздо
мягче.
   - Здесь есть люди, которые подтвердят: я устроил побег тех  капитана  и
майора, когда узнал, что на них донесли.
   - Верно, - сказал кто-то сбоку. - Это было, я говорил.
   Сидящий в середине снова встал.
   -  Трибунал  считает  ваши  действия  оправданными   и   приносит   вам
благодарность, - сказал он, очевидно улыбаясь, потому что видимая  полоска
рта раздвинулась и глаза стали виднее. - Вашу руку.  Спасибо,  товарищ!  И
оставайтесь пока здесь. Теперь того, из Киева, - сказал он.
   Объектив проводил спины четверых, ушедших в барак, и  снова  заскользил
по толпе.  Здесь  было  человек  пятнадцать  -  небритые,  усталые,  очень
возбужденные лица. Трое сидели молча.
   В дверях появился высокий плечистый парень со щетинкой  коротких  усов.
Он заспанно щурил глаза.
   - Шо тут за комедь? - спросил он. Его подтолкнули сзади, он оказался  в
сомкнувшейся толпе.
   - Ну, чого вам? - опять пробурчал он, уже просыпаясь.
   Сидящий в середине встал.
   - Вас слушает трибунал советских людей, временно попавших  к  врагу,  -
снова сказал он. - Вы работали надзирателем и  вызвались  добровольно.  Вы
били людей плеткой со свинцом и одному выбили глаз. Это было?
   Толпа шевельнулась и сомкнулась тесней. Парень оглянулся вокруг, но еще
не понял, что происходит.
   - А чего же не слухають? - сказал он.  -  Раз  поставлен,  я  слежу.  И
нечего спрашивать. Вы на это хто будете?
   Он  повел  плечами,  чтобы  повернуться  к  выходу,  но  на  него   уже
набросились те четверо, что его привели. Послышался всхлип, шум борьбы, на
экране (снимающий всунул  объектив  прямо  в  свалку)  замелькали  руки  и
головы. Потом  толпа  раздалась.  Рослый  парень  мешком  лежал  на  полу,
согнутые ноги его были притянуты к  груди,  руки  связаны  сзади,  во  рту
торчал кляп. Он не шевелился.
   Трое, обернувшись друг к другу, коротко кивнули.
   - Трибунал приговаривает вас к  смертной  казни,  -  сказал  стоящий  в
середине. - Приговор приводится в исполнение.
   Тот дернулся и что-то промычал. Его подняли и несколько раз  ударили  о
бетонный пол. Тяжело хряснуло тело. Потом  его  втащили  на  постамент  и,
подняв деревянную крышку, сбросили в очистной люк. Толпа молча  потянулась
к двери. Остались те четверо и трое из трибунала. Снимавший тоже  пошел  к
двери, и только у самого выхода объектив вдруг повернулся назад.
   Трое снимали с лиц повязки. Тот, что сидел в середине, уже снял.
   Во весь экран прямо в объектив смотрело длинное лицо индейского вождя с
тонким прямым носом и глубокими темными  глазами.  Жесткие  прямые  волосы
чуть клонились набок.


   Пленка кончилась, на стене задрожал размытый квадрат  света.  Журналист
подтянул штору, и от солнца стало больно  глазам.  Женщина  тихо  плакала,
держа фокусника за руку, а он сидел молча, и лицо  его  было,  как  маска.
Потом, не оборачиваясь к блондину, он хрипло спросил:
   - Откуда у вас?
   - Это память нашего сотрудника, - быстро заговорил тот, пропуская куски
слов. - Мы яркие пятна памяти научились снимать, а опыты делали на себе. -
Он глотнул слюну и улыбнулся.  -  Я-то  помню  мало,  а  у  пожилых  целые
километры пленки. Я на ваших представлениях два раза был в Новосибирске, я
очень эстраду люблю, а потом узнал ваше лицо на  просмотре.  Я  вас  через
Гастрольбюро искал, я только боялся очень, думал, ошибся.
   - Мне потом не поверили, - медленно сказал фокусник. - А из тех  никого
не осталось. При побеге...
   - Где вы  были  потом?  -  требовательно  перебил  журналист,  Фокусник
прикрыл глаза, потом посмотрел на парня.
   - Строил этот город, - сказал он.
   - А по профессии?
   - Учитель истории.
   Все молчали. Фокусник встал. Жена его уже не плакала,  только  смотрела
на него и держала за руку.
   - Спасибо, - сказал фокусник блондину. - Если  можно,  я  зайду  к  вам
завтра, сегодня не разговор.
   И вышел. Блондин собрал шнур и тщательно закрывал чемодан.
   - А вы сюда что, специально прилетели?
   Блондин отвечал вяло, после ухода фокусника с  него  мгновенно  слетело
нервное напряжение, и теперь он выглядел смертельно усталым.
   - Я его раньше видел на  сцене  в  академгородке.  Два  раза,  я  очень
эстраду люблю. А сейчас, как узнал, что  труппа  именно  тут,  сразу  взял
отпуск и поехал... Ему сейчас хорошо, наверное, -  по-мальчишески  добавил
он, потом сказал: - Завтра уеду  дневным.  У  меня  дел!  На  три  дня  не
отпускали, - и стал раздеваться, откинув на диване одеяло.


   Уснул  он  почти  мгновенно,  неудобно  приткнувшись  щекой  к  кожаной
диванной спинке. Журналист курил, горбился над блокнотом, а потом,  словно
диктуя самому себе, внятно сказал:
   - И отстраненность и неучастие, возведенные в жизненную систему, сейчас
уже не оправдание, а вина... - И снова замолчал.
   Я вышел в коридор. Навстречу неторопливо  шла  концертная  скрипачка  в
другом уже, черном вечернем платье. Наклонившись в ее сторону,  рядом  шел
плотный лысый мужчина, по виду  -  заведующий  или  управляющий.  До  меня
донеслась фраза:
   - Но у меня-то есть справка от месткома, что я уже больше не ворую.
   Скрипачка тонко и понимающе улыбнулась его тонкой шутке.
   "А когда она одета хуже, то чувствует себя дурой", -  привычно  подумал
я, и это было последней  каплей,  и  скопившееся  за  вечер  выхлестнулось
душной тоской. Когда мне все на свете стало  ясно?  И  почему,  по  какому
праву? Перехожу улицу на перекрестках...
   С лестницы вошел в коридор старик-бакенщик, уже успевший,  несмотря  на
ночное время, где-то основательно добавить. Он вплотную подошел ко  мне  и
жарко дохнул в лицо - пахло, как из горлышка, но выцветшие глаза  смотрели
вполне осмысленно.
   - Вот видишь, - сказал он. - Я это, сынок, еще от деда знал, а ему  его
дед  передал  от  своего.  Каин-то  Авеля  вовсе  и  не  убил.  Он  только
прикинулся, Авель - до поры только, до срока, а потом оклемался, и семья у
него была и дети. Вот теперь по его линии дети себя и объявляют.  Это  они
пока тихо жили, копили силу и никуда ее не тратили. Оно еще себя  покажет,
Авелево семя, а Каиновым теперь концы, придут на  подбор  такие,  как  наш
этот.
   И старик кивнул на дверь номера.
   Только мне сейчас было здорово не до  него,  и,  ощутив  мое  нежелание
сочувствовать, он повернул к столу дежурной по  этажу.  Та  молча  подняла
голову от книги. Она видела людей всякими, эта  гостиничная  дежурная,  но
наступали длинные вечера, и они одинаково приходили в  ее  угол  посидеть,
неловко привалясь боком к столу, и говорили, говорили, и она  очень  много
знала о жизни, старая женщина с благодетельным уменьем слушать.
   За поворотом коридора сидел на диване фокусник, и  жена  что-то  быстро
шептала ему. Человеку с жесткими седыми волосами  предстояло  в  пятьдесят
начинать сначала, потому что теперь он уже сможет не прятаться в  раковину
обиды и несчастья, но сейчас  он  хотел,  наверное,  как-нибудь  растянуть
время, чтобы завтра пришло попозже и можно было подумать.
   Он что-то отнял у меня, этот мальчишка-блондин, а может быть,  подарил.
И еще что-то говорил журналист. Но что?
   Я  сел  и  записал  абсолютно  все  -  по  порядку,  в  точности,   как
происходило. И теперь прочту сначала...

гостиницы екатеринбурга предлагают отличный сервис.