Доде Альфонс / книги / Последний урок



  

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 3843
Автор: Доде Альфонс
Наименование: Последний урок


Альфонс Доде. 

                            Последний урок
                            
                    (Рассказ мальчика-эльзасца)

     Перевод Н. Касаткиной
     Из книги "Французская новелла XIX века" т. 2
     Государственное издательство художественной литературы
     "Москва-Ленинград" 1959
     Ручной ввод текста А. Бахарев


     В то утро я сильно опоздал  в школу  и очень боялся выговора, тем более
что  мосье Амель  собирался  спрашивать у  нас  причастия, а  я не  знал  ни
полслова. На миг мне пришла мысль пропустить урок и побегать на воле.
     Погода стояла такая теплая, такая ясная...
     Слышно было,  как на опушке леса  свистят дрозды  и как  на  Рипперском
лугу, за лесопильней, немцы занимаются строевым учением. Это привлекало меня
куда больше, чем правила причастий, но я все же устоял и поспешил в школу.
     Пробегая  мимо  мэрии,  я   заметил,  что  народ  толпится  у  доски  с
объявлениями. За последние два  года оттуда к  нам  шли все неприятности  --
проигранные сражения, реквизиции, приказы коменданта; на ходу я подумал:
     "Что там еще за новости?"
     Но  тут  кузнец Вахтер, читавший объявление  вместе со своим подручным,
окликнул меня:
     - Не торопись в школу, малый; все равно поспеешь.
     Я решил, что он смеется надо мной,  и, запыхавшись, вбежал в палисадник
перед домом мосье Амеля.
     Обычно в  начале  занятий стоял шум,  слышный даже на улице,  - хлопали
крышки парт, все хором  твердили уроки, затыкая уши,  чтобы лучше вызубрить,
раздавался стук учительской линейки:
     - Потише, потише!
     Я  рассчитывал  незаметно прокрасться  на свое место под эту возню,  но
именно сегодня было тихо, как бывает в воскресное утро.
     Через открытое окно я увидел, что мои товарищи уже расселись по местам,
а мосье  Амель шагает взад и вперед  со  своей грозной линейкой под  мышкой.
Каково  мне было отворить дверь и  войти посреди этой тишины?  Представляете
себе, как я краснел и дрожал.
     Но нет, ничего.  Мосье Амель взглянул на меня  без гнева и сказал очень
ласково:
     - Ступай  скорей на место, Франц, мой мальчик. Мы  уже собрались начать
без тебя.
     Я  перешагнул через скамью и поскорее уселся за свою парту. Только тут,
оправившись от страха, я заметил, что  на учителе  парадный  зеленый сюртук,
гофрированный галстук и вышитая черная  шелковая ермолка, - так  он одевался
только в те дни, когда приезжал инспектор  или когда раздавались награды. Да
и весь класс поразил меня каким-то необычайным,  торжественным видом. Но еще
больше  удивился я,  увидев,  что на задних скамьях, обычно  пустых, сидят и
молчат, как мы, старик Хаузер с неизменной треуголкой, рядом --  бывший мэр,
бывший почтальон и другие  жители деревни. У всех у них были печальные лица;
у Хаузера на коленях лежал раскрытый истрепанный  по углам букварь, а на нем
положены были огромные очки.
     Пока я дивился  происходящему, мосье Амель взошел на кафедру и  тем  же
ласковым и серьезным тоном, каким встретил меня, обратился к нам:
     -  Дети, сегодня  я в последний раз занимаюсь с вами. Из Берлина пришел
приказ  преподавать  в  школах Эльзаса и  Лотарингии только немецкий язык...
Новый  учитель  приезжает завтра.  Сегодня наш последний урок  французского.
Прошу вас быть как можно внимательнее.
     Эти несколько  слов потрясли меня. Ах, негодяи! Вот о чем  они объявили
на стене мэрии.
     Последний урок французского!..
     А  я-то  едва умел писать!  Значит, теперь уж  я  никогда  не  выучусь!
Значит, на  том  все  и  кончится! Как  я пожалел  о потерянном времени,  об
уроках, пропущенных  ради того, чтобы искать птичьи  гнезда или скользить по
замерзшему Саару!  И книги, которые только что были  мне скучны и оттягивали
руки,  грамматика, священная история,  казались  теперь  старыми друзьями, с
которыми очень грустно будет расставаться. А мосье Амель! При мысли, что мне
больше не придется видеть его, позабылись и наказания и удары линейкой.
     Бедняга! Он надел парадный  воскресный  костюм в честь этого последнего
урока; понятно  мне стало также, зачем  пришли и  уселись  на задних скамьях
наши деревенские старики. Этим они как  бы выражали сожаление, что не ходили
чаще сюда, в школу. Этим они на свой лад благодарили учителя за сорокалетнюю
верную службу и отдавали долг родине, уходившей от них...
     На этом мои размышления были прерваны, я  услышал свое имя. Настал  мой
черед отвечать  урок. Чего бы я  не дал,  чтобы громко и  внятно, без единой
запинки, повторить пресловутые правила  причастий; но я спутался с первых же
слов и стоят в тоске, переминаясь с ноги  на ногу, за своей  партой, не смея
поднять глаза. Я слышал, как мосье Амель говорил мне:
     -  Я не стану бранить тебя, Франц, мой  мальчик, ты и так, должно быть,
достаточно наказан... То-то и есть. Так вот думаешь изо дня в день: куда мне
спешить, подучу  завтра. А  потом видишь, что получается? Наш  Эльзас всегда
откладывал учение на завтра,  и в  этом  его великая беда.  Ведь теперь  они
вправе сказать нам: как же так? Вы называете себя французами, а не умеете ни
говорить, ни писать на родном  языке! И в этом ты виноват не больше  других,
Франц, мой мальчик. Всем нам  есть в чем упрекнуть  себя.  Ваши  родители не
слишком пеклись о вашем образовании. Они охотнее  посылали вас  работать  на
поле или в прядильне, чтобы получить  лишний грош. А мне самому разве нечего
поставить себе в  упрек?  Разве не поручал я вам частенько поливать у меня в
саду цветы, вместо того чтобы учиться? А когда мне хотелось поудить форелей,
разве не отпускал я вас без зазрения совести?..
     Так, от  слова к слову,  мосье Амель стал говорить  нам  о  французском
языке, о том, что это прекраснейший язык в мире, самый ясный, самый стойкий,
что надо сохранить его среди нас и не забывать его никогда, потому что, пока
народ, обращенный в рабство,  твердо владеет своим языком, он как бы владеет
ключом от своей темницы... Потом мосье  Амель  взял  грамматику и прочел нам
весь  урок. Я  сам был  удивлен, что  так  хорошо понимаю.  Все, что говорил
учитель, было  очень, очень  легко. Вероятно,  я никогда  так внимательно не
слушал, а он  никогда  так  терпеливо  не объяснял. Бедный  старик как будто
хотел, перед тем как уйти, передать нам и сразу  вложить  нам в  голову  все
свои познания.
     После  урока грамматики  перешли к письму. Для  этого  дня  мосье Амель
приготовил  нам совсем  новые,  выписанные  красивым  закругленным  почерком
примеры: "Франция,  Эльзас, Франция,  Эльзас".  Прикрепленные к партам, они,
точно гирлянды флажков, развевались по всему классу.  И до чего же каждый из
нас старался,  и  какая  стояла тишина!  Только и слышно было, что скрипение
перьев по  бумаге.  Невзначай в комнату влетели майские  жуки, но  никто  не
обратил на них внимания, даже малыши, выводившие палочки с таким усердием, с
таким  старанием, словно  и это уже  был французский язык... На  крыше школы
тихонько ворковали голуби, и, слушая их, я задавал себе вопрос:
     "Может, их тоже заставят петь по-немецки?"
     Время от времени я отрывал  глаза  от страницы и видел, что мосье Амель
неподвижно сидит  на  кафедре, всматриваясь в окружающие предметы, как будто
желая  унести  во  взгляде  свой школьный домик. Подумайте! Целых сорок  лет
сидел он на этом месте, перед ним был все тот же двор и тот же класс. Только
старые  скамьи  и  парты  обтерлись  до глянца; каштановые  деревья во дворе
вытянулись, а хмель, посаженный им,  увивал теперь  окна до  самой крыши. До
чего тяжело ему было прощаться со всем этим и слушать, как  топчется наверху
сестра,  складывая  их  сундуки! Ведь завтра они уезжали,  навсегда покидали
здешние края!
     И все же у него хватило сил довести занятия до конца.
     После письма был урок истории; затем малыши тянули: ба, бе, би, бо, бу.
И  старый Хаузер на задней скамье, надев очки и держа букварь обеими руками,
вместе  с ними твердил  буквы.  И он старался как мог: голос  его  дрожал от
волнения,  и так  потешно было слушать его, что всем нам хотелось смеяться и
плакать. О нет! Мне не забыть этот урок...
     И вдруг церковные часы начали бить  полдень,  а  затем раздался  звон к
молитве. В тот же миг под окнами грянули  трубы пруссаков, возвращавшихся  с
учения. Мосье Амель побледнел и выпрямился на кафедре. Никогда не казался он
мне таким большим.
     - Друзья мои, - начал он, - друзья мои, я... я...
     Но что-то душило  его, он  не  мог  договорить. Тогда  он повернулся  к
доске, взял кусок мела и, нажимая изо всех сил, написал огромными буквами:
     "Да здравствует Франция!"
     Потом он застыл на месте, припав головой к стене, и без слов сделал нам
знак рукой:
     "Теперь кончено... Уходите..."