Код произведения: 5401
Автор: Кларк Артур
Наименование: Смерть и сенатор
Артур Кларк
Смерть и сенатор
Перевод Л. Жданова
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
Никогда еще весенний Вашингтон не казался ему таким
прекрасным... Последняя весна, мрачно подумал сенатор
Стилмен. Даже теперь, хотя слова доктора Джордена не
оставляли места для сомнений, трудно было примириться с
истиной. Прежде он всегда находил выход, пусть полный крах
порой казался неизбежным. Если его предавали люди, он
увольнял их, даже сокрушал в назидание другим. На этот раз
измена таилась в нем самом. Так и кажется, что чувствуешь
тяжелый ход своего сердца, а вскоре оно и вовсе остановится.
Нет никакого смысла готовиться к президентским выборам;
хорошо, если он доживет до выдвижения кандидатур...
Конец мечтам и честолюбию, и нет утешения в мысли о том,
что рано или поздно всех ждет конец. Рано, слишком рано!
Недаром Сесиль Роде - один из его идеалов - воскликнул перед
смертью: "Столько дела - и так мало времени отведено!" Роде
не дожил и до пятидесяти лет; он намного старше, а совершил
гораздо меньше.
Машина увозила его прочь от Капитолия. В этом есть
что-то символическое, но лучше не задумываться... Вот и
Нью-Смитсониен, могучий комплекс музеев, которые ему было
вечно некогда посетить, а ведь сколько раз проезжал мимо за
те годы, что прожил в Вашингтоне. Сколько упущено в
непрестанной погоне за властью, с горечью сказал он себе.
Мир культуры и искусства был по сути дела закрыт для него, и
ведь это лишь часть цены. Он стал чужим в собственной
семье, растерял былых друзей. Любовь принесена в жертву на
алтарь честолюбия, а жертва оказалась напрасной. Есть ли на
всем свете хоть один человек, который станет оплакивать его
кончину?
Конечно, есть. У него стало легче на душе, чувство
беспредельного одиночества поумерилось. Беря телефонную
трубку, сенатор со стыдом подумал, что вынужден справиться о
номере у секретаря, хотя память удерживает множество куда
менее важных вещей...
(Вот Белый дом, залитый ярким светом весеннего солнца.
Впервые в жизни он скользнул по нему равнодушным взглядом.
Белый дом уже принадлежал иному миру- миру, до которого ему
больше нет и не будет дела.)
В автомобиле не было видеоустройства, но сенатор и без
того уловил оттенок удивления и даже намек на радость в
голосе Айрин.
- Здравствуй, Рени, как вы там поживаете?
- Отлично, папа. Когда мы тебя увидим?
Вежливая формула, к которой дочь всегда прибегала в тех
редких случаях, когда он звонил. И всегда, исключая
рождество или дни рождения, сенатор отвечал неопределенным
обещанием как-нибудь заглянуть...
- Я хотел спросить, - произнес он медленно, извиняющимся
тоном, - можно ли, заехать за ребятишками. Давно мы с ними
нигде не были, и надоело все сидеть в канцелярии.
- Конечно, заезжай! - Голос Айрин потеплел, - Они будут
рады. Когда тебя ждать?
- Давай завтра. Приеду около двенадцати и повезу их в
зоопарк или Смитсониен, куда захотят.
Вот тетерь она изумилась - ведь он один из самых занятых
людей в Вашингтоне, его время расписано на недели вперед.
Будет спрашивать себя, что произошло; хоть бы не догадалась.
Да нет, не должна, ведь даже его секретарь ничего не знает
об острых болях, которые в конце концов вынудили сенатора
обратиться к врачу.
- Чудесно! Как раз вчера они говорили о тебе,
спрашивали, когда же ты опять приедешь.
Глаза сенатора увлажнились. Хорошо, что Рени его не
видит.
- Значит, в полдень, - поспешно сказал он, боясь, как бы
голос не выдал его. - Обнимаю вас всех.
Он отключился, не дожидаясь ответа, и со вздохом
облегчения откинулся на спинку сиденья. Первый шаг к
перестройке свой жизни сделан - без всякой подготовки,
вдруг. Он упустил собственных детей, но мост, соединяющий
его со следующим поколением, цел. В оставшиеся месяцы нужно
хотя бы сберечь и укрепить этот мост.
Вряд ли доктор посоветовал бы ему пойти в Музей
естественной истории с двумя любознательными непоседами, но
он с этим не считался. Джо и Сьюзен заметно подросли с их
последней встречи, требовалось не только физическое, но и
умственное напряжение, чтобы поспевать за ними. Едва войдя
в ротонду, дети галопом бросились к огромному слону,
занимавшему самое видное место в мраморном зале.
- Что это? - вскричал Джо.
- Это же слон, дурачок - снисходительно ответила Сьюзен;
ведь ей уже было целых семь лет.
- Знаю, что слон, - отрезал Джо. - А как его зовут?
Сенатор Стилмен обратился к дощечке, но не нашел там
ответа. Самое время действовать по принципу: "Смелость
города берет".
- Его зовут, гм, Джумбо! - выпалил он. - Погляди, какие
клыки!
- А у него болели зубы?
- Что ты, никогда.
- А как он чистил зубы? Мама говорит, если я не буду
чистить зубы...
Стилмен угадал, куда клонит Джо и поспешил переменить
тему.
- Дальше будет еще много интересного! С чего начнем с
птиц, змей, рыб, млекопитающих?
- Змей! - решительно потребовала Сьюзен. - Я хотела
посадить змею в банку, а папа не позволил. Ты попроси его,
может, он передумает?
- А что такое - млекопитающий? - спросил Джо, прежде чем
Стилмен успел придумать ответ для Сьюзен.
- Пойдемте, - твердо сказал он. - Я покажу.
Они шли по залам и переходам, дети сновали от одного
экспоната к другому, и на душе у сенатора было хорошо.
Ничто не действует на человека так умиротворяюще, как музей;
здесь все повседневное обретает свои истинные размеры.
Изобретательность волшебницы-природы неисчерпаема, и ему
вспомнились забытые было истины. Он всего лишь один из
миллиона миллионов обитателей планеты Земля. Весь
человеческий род с его чаяниями и тревогами, победами и
безрассудствами - быть может, только эпизод я истории мира.
Стоя перед чудовищным скелетом диплодока (даже дети
благоговейно примолкли), он ощутил дыхание вечности. И с
улыбкой додумал о своем честолюбивом убеждении, будто он -
тот человек, который нужен нации. Какой нации, коли на то
пошло? Декларация о независимости подписана всего
каких-нибудь двести лет назад, а вот этот древний американец
пролежал в земле Уты сто миллионов лет...
Он устал к тому времени, когда они вошли в Зал
океанической жизни, где выразительный экспонат подчеркивал,
что на Земле и в наши дни есть животные, превосходящие
размерами все известное в прошлом. Девяностофутовый кит,
житель пучин, и прочие стремительные охотники морей
напомнили ему часы, которые он провел на маленькой, влажно
блестящей палубе, под крылатым белым парусом. Хорошо -
плеск рассекаемой килем воды, вздохи ветра в снастях.
Тридцать лет как не ходил на яхте; еще одна радость, которой
он пренебрег.
- Я их не люблю, рыб этих, - пожаловалась Сьюзен. - Хочу
к змеям пойти!
- Сейчас, - ответил он. - И куда ты спешили? У нас еще
много времени.
Он сам не заметил, как у него вырвались эти слова.
Сенатор размеренным шагом побрел дальше, а дети умчались
вперед. Вдруг он улыбнулся, улыбнулся без горечи. Что ж, в
каком-то смысле это верно. Времени, действительно, много.
Каждый день, каждый час может вместить в себя целый мир
впечатлений, нужно только разумно их тратить. В последние
недели своей жизни он начнет жить.
Пока никто в конторе ничего не заподозрил. Даже его
вылазка с внуками не вызвала особенного удивления; случалось
и прежде, что он вдруг отменял все деловые встречи,
предоставляя своим помощникам выкручиваться. До сих пор в
его действиях не было ничего необычного, но через несколько
дней приближенным станет ясно: что-то случилось. Он обязан
возможно скорее сообщить им - и своим политическим коллегам
- неприятную новость; но прежде чем свертывать свои дела,
надо основательно обдумать и решить множество личных
вопросов.
И еще одно заставляло его медлить. За всю свою карьеру
он почти не знал неудач и никого не щадил в острых
политических схватках. Теперь, перед лицом конечного краха,
он с ужасом думал о потоке соболезнований, который тотчас
обрушат на него многочисленные противники. Глупо, конечно,
остаток непомерного самолюбия, которое слишком крепко сидит
в нем, чтобы исчезнуть даже перед лицом смерти.
Больше двух недель он хранил тайну. На заседаниях
комиссии, в Белом доме, в Капитолии, в лабиринтах
вашингтонского света сенатор играл, как никогда еще за всю
свою карьеру, и некому было оценить его игру. Наконец
программа действий была разработана, оставалось только
отправить несколько писем, которые он сам написал от руки, и
позвонить жене.
Секретариат отыскал ее в Риме. Глядя на возникшее на
экране лицо, сенатор подумал, что она еще хороша собой,
вполне достойна звания Первой Дамы государства - супруги
президента - и это отчасти вознаградило бы ее за утерянные
годы. Кажется, она мечтала об этом - впрочем, разве он
когда-нибудь знал по- настоящему, о чем она мечтает?
- Здравствуй, Мартин, - сказала жена, - Я ждала твоего
звонка. Хочешь, чтобы я приехала?
- А ты? - тихо спросил он.
Мягкость его голоса заметно ее удивила.
- Было бы глупо ответить "нет", верно? Но если тебя не
изберут, я уеду опять. Ты уж не возражай.
- Меня не изберут. Даже не выдвинут моей кандидатуры.
Ты первая, кому я об этом говорю, Диана. Через полгода
меня не будет в живых.
Жестокая откровенность, но он намеренно так поступил.
Доля секунды, которая требовалась радиоволнам, чтобы достичь
спутников связи и вернуться на Землю, никогда еще не
казалась ему столь долгой. А затем - да, впервые ему
удалось сорвать эту красивую маску. Ее глаза расширились,
одну руку она порывисто прижала к губам.
- Ты шутишь!
- Такими вещами? Нет, это правда. Сердце износилось.
Мне сказал об этом две недели назад доктор Джорден.
Конечно, я сам виноват, но не будем сейчас вдаваться в
подробности.
- Вот почему ты всюду водишь внуков... Я не могла
понять, в чем дело.
Можно было ждать, что Айрин позвонит матери. Но до чего
дошел Мартин Стилмен, если внимание к собственным внукам
насторожило его близких!..
- Да, - откровенно признался он. - Боюсь, я поздно
спохватился. Теперь пытаюсь наверстать упущенное. Все
остальное меня как-то не волнует.
Они молча глядели в глаза друг другу, разделенные
кривизной земного шара и пустыней лет, проведенных врозь.
Потом Диана ответила дрогнувшим голосом:
- Я начинаю собираться.
Теперь, когда его секрет был всеобщим достоянием, сразу
стало легче на душе. Даже сочувствие противников оказалось
не так уж трудно переварить. Тем более что противников
вдруг не стало. Люди, годами поминавшие его только бранными
словами, слали письма, в искренности которых нельзя было
сомневаться. Старые ссоры забывались или оказывались
основанными на недоразумениях. Жаль, что об этом узнаёшь
только перед смертью...
Он узнал также, что не так-то просто умирать, когда ты
занимаешь видный пост, нужно основательно потрудиться:
подобрать преемников, распутать правовые и финансовые узлы,
закончить дела в комиссии, в государственных органах. Дело,
которому отдана целая жизнь, нельзя оборвать вдруг поворотом
выключателя. Просто поразительно, сколько у него накопилось
обязанностей и как трудно от них избавиться. Он никогда не
любил делиться с кем-либо своей властью (и многие
подчеркивали этот роковой недостаток в человеке, который
собирался стать президентом), сейчас нужно было с этим
поспешить, пока власть не выскользнула навсегда из его рук.
Словно кончался завод больших часов и некому подкрутить
пружину. Передавая свои папки, читая и уничтожая старые
письма, закрывая ненужные счета и дела, диктуя последние
наставления, составляя прощальные заметки, он порой ловил
себя на том, что все происходящее кажется ему нереальным.
Боли прошли, и будто впереди еще много лет деятельной жизни.
Но путь в будущее преградили какие-то закорючки на
кардиограмме - словно шлагбаум или анафема на загадочном
языке, понятном лишь докторам.
Почти ежедневно Диана, Айрин или ее муж привозили к нему
внуков. Прежде он плохо ладил с Биллом, теперь убедился,
что сам был в этом повинен. Нельзя требовать от зятя, чтобы
он заменил сына, несправедливо винить Билла в том, что тот
не годится для роли Мартина Стилмена-младшего. Билл человек
вполне самостоятельный, он хорошо заботится об Айрин, она
счастлива с ним, у них есть дети. Конечно, отсутствие
честолюбия изъян (полно, изъян ли?), но такой, который можно
простить.
Он мог даже без горечи и боли думать о собственном сыне,
который раньше него закончил свой жизненный путь и покоился
- один крест среди многих - на кладбище ООН в Кейптауне.
Ему не довелось побывать на могиле Мартина. Когда у него
было время для этого, белый человек не пользовался любовью в
бывшей Южно-Африканской Республике. Теперь можно съездить -
но вправе ли он подвергать таким страданиям Диану? Его
недолго будут преследовать воспоминания, ей же еще много лет
жить с ними...
Все-таки надо посетить Кейптаун, это его долг. А для
внуков это будет настоящий праздник, увлекательное
путешествие в неведомый край, ничуть не омраченное мыслями
об умершем дяде, ведь они его никогда не видели. И он начал
собираться в путь, но тут опять - во второй раз за месяц - в
его жизни все перевернулось вверх дном.
Даже теперь у дверей его кабинета каждое утро ожидал
десяток-другой посетителей. Не так много, как в былью дни,
однако вполне достаточно. Но чтобы среди них оказался
доктор Хакнесс?!.
При виде этой худой нескладной фигуры он невольно
замедлил шаг. Кровь ударила в лицо и сердце забилось чаще
от воспоминания о былых схватках на заседаниях комиссии и
бурных радиотелефонных разговорах, от которых в эфире искры
летели. Тут же он взял себя в руки. Все это позади, ушло
безвозвратно - во всяком случае для него.
Хакнесс встал и нерешительно подошел к нему. За
последние недели Стилмен привык к этому: каждый, кого он
встречал, испытывал замешательство и неловкость от старания
избежать запретной темы.
- Здравствуйте, доктор, - сказал он. - Ничего не
скажешь: сюрприз. Вот не ждал увидеть здесь вас.
Он не мог удержаться от этого маленького выпада, и
приятно было убедиться, что стрела попала в цель. Впрочем,
укол был безболезненным, он понял это по улыбке доктора.
- Сенатор, - Хакнесс говорил очень тихо, Стилмену
пришлось даже нагнуться, чтобы его расслышать. - У меня
есть для вас чрезвычайно важное известие. Мы можем
переговорить наедине? Всего несколько минут.
Стилмен кивнул, хотя у него было свое собственное мнение
- что теперь важно, а что нет, и слова ученого не пробудили
в нем особенного любопытства.
Хакнесс заметно изменился с их последней встречи семь лет
назад. Теперь он выглядел куда более уверенным в себе, даже
самонадеянным, исчезла нервозность, из-за которой его
свидетельские показания звучали так неубедительно.
- Сенатор, - заговорил гость, едва они вошли в кабинет.
- То, что я сейчас скажу, потрясет вас. По-моему, вас можно
вылечить.
Стилмен тяжело упал в кресло. Этого он никак не ожидал.
С самого начала он твердо сказал себе: никаких тщетных
надежд, только глупец тратит силы на борьбу с неотвратимым -
и примирился с судьбой.
На мгновение он онемел, потом взглянул на своего старого
врага и через силу заговорил:
- Откуда вы это взяли? Все мои врачи...
- Бог с ними, они не виноваты, что отстали на десять лет.
Посмотрите вот это.
- Что это такое? Я не понимаю по-русски.
- Последний выпуск советского "Вестника Космической
Медицины". Пришел несколько дней назад, и мы сразу, как
обычно, сделали перевод. Вот, я отчеркнул, заметка о
новейших исследованиях на космической станции "Мечников".
- Что за станция?
- Как, вы не знаете? Это же их Космическая больница, они
смонтировали ее как раз под Большим радиационным поясом.
- Продолжайте. - Стилмен говорил с трудом. - Просто я
забыл название.
Он надеялся спокойно закончить свою жизнь, но прошлое
настигло его...
- Конечно, заметка довольно скупая, но многое можно
вычитать между строк. Это, так сказать, первая ласточка,
чтобы закрепить за собой приоритет, пока будет написан
полный отчет. Заголовок:
"ТЕРАПЕВТИЧЕСКОЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ НЕВЕСОМОСТИ НА
БОЛЕЗНИ КРОВЕНОСНОЙ СИСТЕМЫ"
Они искусственно вызывали сердечные заболевания у
кроликов и хомяков, потом забрасывали их на космическую
станцию. Там же, на орбите, все невесомо, нагрузки на
сердце и мышцы почти никакой. А в итоге-то самое, что я
пытался втолковать вам еще несколько лет назад.
Приостанавливается развитие даже самых тяжелых заболеваний,
а многие и вовсе излечиваются.
Небольшой кабинет с полированными панелями, который
столько лет был центром его мира, ареной множества
совещаний, кузницей всевозможных планов, вдруг стал
нереальным. Воспоминания были куда ярче: он снова был на
заседании, состоявшемся осенью 1969 года, когда обсуждали -
и яростно критиковали - итоги первых десяти лет деятельности
Национального управления аэронавтики и космонавтики.
Он никогда не занимал поста председателя сенатской
Комиссии по астронавтике, зато был ее самым деятельным и
речистым членом. Именно там он завоевал славу блюстителя
казны, человека трезвого, которого никаким ученым
мечтателям- утопистам не провести. Он вполне преуспел, и с
тех пор его имя редко сходило с первых полос. И не потому,
чтобы он очень увлекался наукой и космосом, просто у него
было безошибочное чутье на злободневные вопросы.
Точно в его мозгу включилась запись давнишних событий...
- Доктор Хакнесс, вы - Технический директор Национального
управления аэронавтики и космонавтики?
- Совершенно верно.
- Здесь передо мной лежат данные о расходах НУАК за
период 1959-1969 годов, цифры внушительные. Истрачено
82547450000 долларов, на 1969/70 финансовый год вы
запрашиваете более десяти миллиардов. Хотелось бы услышать,
что мы можем ожидать взамен?
- С удовольствием расскажу, сенатор.
Так начался тот разговор: строго, но не враждебно.
Враждебные нотки появились чуть погодя. Он сам знал, что
они неоправданны: у любой большой организации бывают
слабости и неудачи. А когда речь идет об организации,
которая в буквальном смысле слова метит в звезды,
стопроцентного успеха требовать нельзя. С самого начала
было ясно, что штурм космоса обойдется в деньгах и в
человеческих жизнях по меньшей мере так же дорого, как
завоевание воздуха. За десять лет погибло около ста человек
- на Земле, в космосе, на бесплодной поверхности Луны. И
теперь, когда поунялась лихорадка, отличавшая начало
шестидесятых годов, общественность начала задавать вопрос:
"Ради чего?". Стилмен сразу смекнул, что не худо стать
рупором вопрошающих голосов. Он действовал холодно и
расчетливо; требовался козел отпущения - к несчастью доктора
Хакнесса, он был словно создан для этой роли.
- Хорошо, доктор Хакнесс, я понимаю, как много сделали
космические исследования для улучшения коммуникаций и
прогнозов погоды. Уверен, что все это ценят. Но это почти
целиком достигнуто с помощью автоматических ракет без
экипажа. Меня - и не только меня - тревожит иное: огромные
расходы на программу "Человек в космосе" и ее весьма
ограниченная отдача. Начиная с первых циклов программы -
"Дайна-Сор" и "Аполлон", - мы запустили в космос миллиарды
долларов. А итог? Горстка людей может провести несколько
не таких уж приятных часов за пределами атмосферы и достичь
при этом не более того, что можно сделать с помощью
телевидения и автоматических приборов - притом гораздо лучше
и дешевле. А человеческие жертвы? Никто из нас не забудет
криков, которые неслись в эфир, когда ИКС-21 сгорел,
возвращаясь на Землю. Что дает нам право посылать людей на
такую смерть?
Он хорошо помнил напряженную тишину, которая воцарилась в
зале заседаний после его выступления. Он задал обоснованные
вопросы, и на них надо было отвечать. Разумеется, нечестно
было облекать их в столь риторическую форму, а главное -
припирать к стене человека, не способного постоять за себя.
Против фон Брауна или, скажем, Риковера Стилмен никогда бы
не применив такую тактику, они сумели бы дать ему сдачи. Но
Хакнесс не обладал даром оратора; если он и был способен на
сильные чувства, то держал их про себя. Он был видный
ученый, способный организатор - и никудышный докладчик.
Хакнесс оказался легкой добычей для Стилмена. Газетчики
наслаждались; кто-то из них поспешил приклеить ему прозвище:
неудачник Хакнесс.
- Теперь, доктор, о вашей космической лаборатории на
пятьдесят человек... Во сколько она обойдется?
- Я уже говорил: около полутора миллиардов.
- А ежегодные эксплуатационные расходы?
- Не больше двухсот пятидесяти миллионов.
- Вы извините нас, если мы, учитывая судьбу прежних
расчетов, отнесемся к этим цифрам с известным недоверием.
Но даже если допустить, что расчет верен, - что мы получим
за эти деньги?
- Мы сможем учредить нашу первую крупную
исследовательскую лабораторию в космосе. До сих пор
приходилось ставить эксперименты в тесных кабинах плохо
приспособленных кораблей, выполняющих, как правило, другие
задания. Нужна постоянная лаборатория-спутник с людьми на
борту. Без этого не будет дальнейшего прогресса.
Астробиология не может развернуться по-настоящему...
- Астро... как вы сказали?
- Астробиология, изучение живых организмов в космосе.
Русские основали эту науку, когда запустили на Втором
спутнике Лайку, и они по-прежнему опережают нас в этой
области. Однако исследование насекомых и беспозвоночных, по
сути дела, еще не начиналось. Вообще изучались только
собаки, мыши, обезьяны.
- Понятно. Правильно ли будет оказать, что вы просите
ассигнований на создание зоопарка в космосе?
Смех, прокатившийся по залу, помог похоронить проект. И
его самого, подумал теперь Стилмен...
И кроме себя, некого упрекать. Доктор Хакнесс, пусть не
очень убедительно, пытался обрисовать выгоды, которые могла
бы дать космическая лаборатория. Особенно он подчеркнул
медицинскую сторону вопроса, ничего определенного не обещал,
но перечислил возможности. Так, хирурга, по его словам,
могли бы разработать новые операции в условиях, где все
органы невесомы; свободный от груза тяготения человек будет,
вероятно, жить дольше, ведь сердцу и мышцам там придется
гораздо легче. Да-да, он говорил и о сердце, но это
нисколько не занимало тогда сенатора Стилмена - здорового,
честолюбивого, озабоченного тем, чтобы дать хороший материал
газетам...
- Почему вы пришли ко мне с этой новостью? - глухо
сказал он. - Нельзя было дать мне умереть спокойно?
- В том-то и дело, что рано терять надежду! -
нетерпеливо ответил Хакнесс.
- Только потому, что русские вылечили несколько хомяков и
кроликов?
- Они сделали гораздо больше. Я показал вам
предварительные сообщения, новости годичной давности. Они
не хотят возбуждать ложных надежд, вот и не шумят.
- Откуда вам это известно?
На лице Хакнесса отразилось недоумение.
- Очень просто: я позвонил своему коллеге, профессору
Станюковичу. Он сейчас на станции "Мечников", уже это
показывает, сколь большое значение они придают этим
исследованиям. Мы с ним старые друзья, и я позволил себе
сказать о вашей болезни.
Проблеск надежды может произвести действие столь же
мучительное, как и ее исчезновение. Вдруг стеснилось в
груди... Уж не последний ли это приступ? Но судорога,
вызванная волнением, тотчас прошла, звон в ушах стих, и он
услышал голос доктора Хакнесса;
- Он спросил, можете ли вы сейчас прибыть в Астроград. Я
обещал узнать. Если вы готовы, завтра утром есть подходящий
рейс, в десять тридцать из Нью-Йорка.
Завтра он обещал поехать с внуками в зоопарк; впервые он
их подведет. Чувство вины кольнуло его, и понадобилось
некоторое усилие, чтобы ответить:
- Я готов.
Несколько минут огромный межконтинентальный ракетоплан,
постепенно гася скорость, падал вертикально вниз из
стратосферы, но полюбоваться Москвой сверху не пришлось. На
время посадки телеэкраны выключались, пассажиры очень плохо
переносили зрелище летящей навстречу земли.
В Москве он пересел в уютный, хотя и несколько устаревший
турбовинтовой самолет. Летя на восток, навстречу ночи, он
наконец смог улучить минуту, чтобы поразмыслить. Казалось
бы, чего тут колебаться, и все же: так ли уж он рад тому,
что его участь оказалась под вопросом? Совсем недавно все
было предельно просто, а теперь жизнь вдруг опята
усложнилась, открылись возможности, на которых он уже
поставил крест. Прав был доктор Джонсон: ничто не
действует так умиротворяюще на душу человека, как сознание
того, что завтра его повесят. Во всяком случае, обратное
справедливо: ничто не вызывает такого смятения, как мысль о
возможной отмене приговора.
Сенатор спал, когда они приземлились в Астрограде,
"космической столице" СССР. Разбуженный легким толчком, он
в первый миг не мог понять, где находится. Уж не приснилось
ли ему, что он облетел вокруг половины земного шара в погоне
за жизнью? Нет, это не сон, но погоня вполне может
оказаться тщетной.
Двенадцать часов спустя он все еще ждал ответа. Сняты
показания приборов, кончилась полная грозного смысла пляска
световых пятнышек на экране кардиографа. Привычная
обстановка медицинского обследования и тихие, уверенные
голоса врачей и сестер помогли ему успокоиться. Он отдыхал
в неярко освещенной приемной, где его попросили обождать,
пока совещаются специалисты. Только русские журналы да
портреты бородатых пионеров советской медицины напоминали,
что он не у себя на родине.
Сенатор был не единственным пациентом. Человек
двенадцать мужчин и женщин всех возрастов сидели вдоль стены
с журналами в руках, стараясь выглядеть непринужденно.
Никто не разговаривал и не пытался привлечь внимания
остальных, каждый замкнулся в своей хрупкой скорлупе,
взвешенный между жизнью и смертью. Несчастье объединяло их,
но не располагало к общению. Казалось, их отделяет от
остального человечества такая же пропасть, как если бы они
уже летели в космические дали, где крылась их единственная
надежда.
Но в дальнем углу комнаты можно было видеть исключение.
Молодые люди - от силы двадцать пять лет каждому - прильнули
друг к другу с видом такого отчаяния, что поначалу только
раздражали Стилмена. Как ни тяжело их горе, строго сказал
он себе, нужно же с другими считаться. Надо уметь скрывать
свои чувства, особенно в таком месте.
Однако досада быстро сменилась жалостью. Кто может
равнодушно смотреть на страдания двух искренне любящих
сердец? В полной тишине, прерываемой лишь шелестом страниц
да скрипом стульев, текли минуты, и постепенно его
сочувствие переросло в душевную боль.
Интересно, кто они? У молодого человека нервные умные
черты; возможно, художник, или ученый, или музыкант - трудно
сказать. Его подруга ждет ребенка. Простое крестьянское
лицо, как у многих русских женщин... Ее нельзя назвать
красавицей, но грусть и любовь придали ей необычную
прелесть. Стилмен не мог оторвать от нее глаз; казалось бы,
никакого сходства, и все-таки она чем-то напоминала ему
Диану. Тридцать лет назад, когда они вместе выходили из
церкви, он видел тот же свет в глазах своей жены. Он почти
успел его забыть. Кто виноват в том, что свет потускнел -
она или он сам?
Вдруг кресло под ним вздрогнуло. Неожиданный сильный
толчок тряхнул здание, будто где-то за много миль ударил по
земле исполинский молот. Землетрясение? Но тут же Стилмен
вспомнил, где находится, и стал считать секунды.
На шестидесятой он сдался: видимо, звукоизоляция
настолько надежна, что воздушная звуковая волна до него не
дошла. Лишь ударная волна, передавшись сквозь почву,
говорила о том, что в небо ушел тысячетонный груз. А еще
через минуту он услышал далекий, но явственный звук - словно
где-то на краю света бушевала гроза. Выходит, расстояние
намного больше, чем он думал. Какой же гул стоит в месте
запуска?..
Но Стилмен знал: когда он взлетит в небо, гром не будет
его беспокоить, стремительная ракета опередит звук. И
перегрузки он не почувствует, ведь его тело будет покоиться
в ванне, наполненной теплой водой. Удобнее даже, чем в этом
мягком кресле.
Далекий гул еще несся от рубежей космоса, когда
отворилась дверь и сестра поманила сенатора. Он чувствовал,
как много глаз провожают его, но не обернулся, идя за
приговором.
На всем пути обратно из Москвы телеграфные агентства
настойчиво пытались связаться с ним, но он отказывался
подойти к радиотелефону.
- Скажите, я сплю я меня нельзя беспокоить, - попросил он
стюардессу.
Кто напустил их? - спрашивал он себя. Его злило это
вторжение в его личную жизнь, а ведь сколько лет он чурался
уединения и лишь за последние недели познал его прелесть.
Так можно ли корить репортеров и комментаторов, если они
считают его прежним Стилменом?
Когда ракетоплан приземлился в Вашингтоне, сенатора
ждали. Он знал большинство журналистов по имени, среди них
были старые друзья, искренне обрадованные новостью, которая
опередила его.
- Ну как, сенатор, - спросил Маколей из "Таймс", -
приятно вернуться в строй? Ведь это верно, русские берутся
вас вылечить?
- Они хотят попробовать, - осторожно ответил Стилмен. -
Речь идет о новой области медицины, точно ничего сказать
нельзя.
- Когда вы отправляетесь в космос?
- Через несколько дней, как только улажу здесь кое-какие
дела.
- И когда вы вернетесь, если лечение поможет?
- Трудно сказать. Даже если все пройдет благополучно, я
пробуду там не меньше полугода.
Он невольно взглянул на небо. На рассвете и на закате -
даже днем, если точно знать, куда смотреть, - "Мечников"
отчетливо выделялся на небе, он был ярче любой звезды.
Впрочем, теперь спутников стало так много, что только
специалист мог отличить один от другого.
- Полгода, - произнес один из журналистов. - Значит,
выборы пройдут без вас.
Уши и микрофоны ждали ответа сенатора. Стоя у трапа,
вновь очутившись в центре всеобщего внимания, он ощутил
былой подъем. Это будет эффектно: он вернется из космоса
новым человеком и опять выйдет на политическую арену! Кто
из кандидатов сможет соперничать с ним!.. Он уже чувствовал
себя жителем Олимпа, полубогом и заранее представлял себе,
как использует это в предвыборной кампании.
- Дайте мне время во всем разобраться, - сказал он. -
Потом я займусь планами. Обещаю, мы еще встретимся до того,
как я покину Землю.
"До того, как я покину Землю". Отличная, драматическая
фраза. Он все еще в уме смаковал ее ритм, когда увидел
выходящую из здания аэропорта Диану.
Она уже переменилась (да и он сегодня не тот, каким был
вчера). В ее глазах появились настороженность и
отчужденность, которых не было два дня назад. Яснее любых
слов лицо Дианы говорило: "Значит, все начинается сызнова?"
И хотя день был теплый, ему вдруг стало холодно, точно он
простудился на далеких сибирских равнинах.
Но Джо и Сьюзен с прежним пылом бросились к деду. Он
подхватил их, обнял и спрятал лицо в пушистых волосах, чтобы
камеры не заметили внезапно брызнувших слез. И, ощутив
теплые токи чистой, бескорыстной детской любви, он понял,
какой выбор сделает.
Только внуки видели его свободным от зуда честолюбия -
так пусть же навсегда запомнят его таким, если они вообще
будут его помнить.
- Вы заказывали селекторный разговор, мистер Стилмен, -
доложил секретарь. - Включаю на ваш личный экран.
Повернувшись вместе с креслом, сенатор очутился лицом к
лицу с серым прямоугольником на стене. Одновременно
прямоугольник раскололся пополам. В правой половине он
видел кабинет, напоминающий его собственный и удаленный от
него всего на несколько миль. Зато в левой...
Профессор Станюкович, одетый лишь в шорты и фуфайку,
парил в воздухе в полуметре над своим креслом. При виде
посторонних он ухватился за спинку, подтянулся, сел и
пристегнулся матерчатым поясом. Позади него выстроилась
целая батарея различных аппаратов. А за переборкой
простирался космос.
Первым, с правого экрана, заговорил доктор Хакнесс.
- Мы ждали вашего звонка, сенатор. Профессор Станюкович
говорит, что все готово.
- Следующий корабль будет через два дня, - сказал русский
ученый. - С ним я возвращусь на Землю, но надеюсь сперва
встретить вас на станции.
Его голос звучал неожиданно звонко в оксигелиевой
атмосфере. Но только это и напоминало о расстоянии, помехи
отсутствовали. Хотя Станюкович был в тысячах миль от Земли
и мчался в космосе со скоростью четырех миль в секунду, его
было видно так хорошо, словно он сидел в одном кабинете со
Стилменом. Сенатор слышал даже тихое жужжание
электромоторов в отсеке ученого.
- Профессор, - заговорил Стилмен, - мне хотелось бы
сперва задать несколько вопросов.
- Пожалуйста!
Вот теперь расстояние дало себя знать: ответ Станюковича
дошел не сразу; видимо, станция сейчас летит над
противоположной стороной Земли.
- В Астрограде я видел в клинике много других пациентов.
Можно узнать - по какому принципу отбирают больных для
лечения?
Пауза затянулась, на этот раз явно не из-за
медлительности радиоволн. Наконец Станюкович ответил:
- Отбирают тех, у кого больше надежд на излечение.
- Но у вас, наверное, очень мало места. А кроме меня, -
еще много желающих.
- Я не совсем понимаю... - вмешался доктор Хакнесс
озабоченно. Чересчур озабоченно.
Глаза Стилмена обратились к правому экрану. В человеке,
смотревшем на него оттуда, было трудно узнать докладчика,
который всего несколько лет назад не знал, как защититься от
его уколов. Горький урок пошел впрок Хакнессу. Стилмен
оказался его крестным отцом на поприще политики, и ученый не
терял зря времени.
Его побуждения были очевидны сенатору с самого начала.
Все правильно, Хакнесс тоже человек. Можно ли представить
себе месть более сладкую, чем это выразительное
подтверждение его правоты. Как директор Управления
космонавтики Хакнесс великолепно понимает, что битва за
ассигнования будет наполовину выиграна, едва мир узнает, что
возможный кандидат на пост президента США лечится в русской
космической больнице - потому что его собственной стране
такая больница оказалась не по карману.
- Доктор Хакнесс, - мягко произнес Стилмен, - это мое
дело. Я жду вашего ответа, профессор.
Дело нешуточное, но он от души веселился. Ясно, как
день: обоим ученым одинаково важно добиться успеха.
Станюковичу тоже нелегко, можно представить Тебе, сколько
этот вопрос обсуждали в Астрограде и Москве, и с какой
охотой советские космонавты ухватились за такую
возможность... Что ж, они вправе пожинать плоды своих
усилий.
Да, положите, и ведь всего десять лет назад оно было
немыслимо. НУАК и Комитет по космонавтике СССР работают
рука об руку, используя его в своих общих интересах.
Стилмен никого не осуждал - на их месте он поступил бы точно
так же. Но он не желает быть пешкой в чужой игре, пока еще
он сам собой распоряжается.
- Совершенно верно, - неохотно признал Станюкович. - Мы
можем принять очень мало пациентов. Но ведь "Мечников" -
всего-навсего научная лаборатория, а не стационар.
- Сколько? - допытывался Стилмен.
- Ну - не больше десяти, - еще более неохотно ответил
Станюкович.
Старая проблема, только он никогда не думал, что она
коснется его. Вспомнилась газетная заметка, которую он
читал давным-давно. Когда открыли пенициллин, лекарство это
на первых порах было настолько редким, что если бы стал
вопрос о жизни и смерти Черчилля и Рузвельта, пришлось бы
кем-то пожертвовать...
Не больше десяти. В Астрограде он видел двенадцать
пациентов, а сколько их еще во всем свете? Снова - в
который раз за последние дни - Стилмен вспомнил безутешную
молодую пару в приемной. Возможно, он все равно их не
выручит; поди, узнай.
Зато он знал другое. На его плечах лежит
ответственность, от которой не уйти. Конечно, никому не
дано заглянуть в будущее, предугадать все последствия своих
поступков. И все-таки, если бы не он, сейчас у его страны
могла быть своя собственная космическая лечебница в
заатмосферных высях. Сколько жизней соотечественников на
его совести? Вправе ли он принять то, в чем отказал другим?
Прежде Стилмен сделал бы это - прежде, но не теперь.
- Джентльмены, - заговорил он, - я могу говорить с вами
откровенно, ведь ваши интересы совпадают. (Так, видно:
ирония дошла). - Я благодарен вам за помощь, ценю заботу,
жаль, что все это впустую. Нет-нет, не возражайте, это не
внезапная прихоть и не донкихотство. Будь я моложе лет на
десять. - Теперь же я чувствую, что эта возможность должна
быть предоставлена кому-нибудь другому. Особенно учитывая
мой послужной список, - Он приметил растерянную улыбку
Хакнесса. - Есть и другие причины, личного свойства. В
общем, ничто не заставит меня передумать. Прощу вас, не
сочтите меня невежливым, но мне больше не хочется обсуждать
этот вопрос. Еще раз большое спасибо, до свиданья.
Он повернул выключатель, удивленные лица ученых растаяли,
и в душе сенатора вновь утвердился покой.
Незаметно весну сменило лето. Отпраздновали ожидавшийся
с таким нетерпением юбилей; впервые Стилмен встретил День
независимости как частное лицо. Он мог сидеть спокойно,
глядя, как выступают другие; мог при желании вообще не
смотреть на них.
Не так-то просто порвать с тем, чему отдана целая жизнь,
и не хотелось упускать последнего случая повидать старых
друзей, поэтому он много часов провел у телевизора, следя за
ходом съездов обеих партий и внимательно слушая
комментаторов. Теперь, когда он все видел в свете,
вечности, можно было не горячиться. Мартин Стилмен вполне
оценил и суть, и умение спорить, но уже как посторонний,
будто наблюдатель с другой планеты. Маленькие крикливые
фигурки на экранах были потешными марионетками в забавном
спектакле, и только.
Не то для его внуков, которым когда-нибудь предстоит
выйти на те же подмостки. Он не забывал об этом; они были
его вкладом в завтрашний день, пусть даже этот день окажется
совсем непохожим на сегодняшний. А чтобы понять будущее,
надо знать прошлое.
И он повез их в прошлое. Машина мчалась по Мемориальной
Аллее. Диана была за рулем, Айрин - рядом с ней, сам
Стилмен сидел сзади с внуками, показывая им знакомые места.
Знакомые ему, но не им. Пусть они еще слишком малы, чтобы
понять все увиденное, во всяком случае хоть что-нибудь
запомнят.
Мимо мраморной тишины Арлингтона (он опять вспомнил
Мартина, покоящегося в могиле на противоположной стороне
земного шара) и вверх, по пригоркам. Позади, точно мираж, в
летнем мареве трепетал и колыхался Вашингтон; но вот и он
исчез за поворотом.
В Маунт-Верноне царил мир и покой-рабочий день,
посетителей мало. Выйдя из машины и направляясь к зданию,
Стилмен спрашивал себя, что сказал бы первый президент
Соединенных Штатов, очутись он здесь теперь. Думал ли он,
что его дом в полной сохранности завершит свое второе
столетие - неизменяемый островок в бурном потоке времени.
Они медленно прошли по исполненным великолепной гармонии
комнатам, терпеливо отвечая на бесконечные расспросы детей и
вдыхая аромат несравненно более простого, покойного образа
жизни. (Но казался ли он простым и покойным людям той
поры?) До чего же трудно представить себе мир без
электричества, без радио, когда единственным источником
энергии были мускулы, ветер, вода. Мир, где скачущая лошадь
воплощала предел скорости и большинство людей умирало не
дальше нескольких миль от места своего рождения.
Жара, пешее хождение и неиссякаемый поток вопросов
оказались более утомительными, чем ожидал Стилмен. И когда
они достигли "Музыкальной комнаты", он решил отдохнуть. На
террасе стояли очень заманчивые скамейки, - можно посидеть
на свежем воздухе, любуясь зеленой травой газона.
- Встретимся на террасе, - сказал он Диане. - Вы
посмотрите кухню и конюшни, а я посижу немного.
- Тебе нездоровится? - тревожно спросила она.
- Никогда не чувствовал себя так хорошо, но лучше
поберечь силы. И дети совсем меня замучили вопросами, я не
знаю, что говорить. Ты уж постарайся, придумай, как-никак
кухня по твоему ведомству.
Диана улыбнулась.
- Кажется, я никогда не отличалась особым талантом...
Ладно, постараюсь, за полчаса управимся.
Оставшись один, он медленно спустился по ступенькам на
газон. Здесь двести лет назад стоял Вашингтон - глядел, как
Потомак прокладывает себе путь к морю, и размышлял о
прошедших войнах и предстоящих задачах. И здесь мог бы
через несколько месяцев стоять Мартин Стилмен, новый
президент США, не рассуди судьба иначе.
Незачем притворяться, что он ни о чем не сожалеет. Иные
достигают и власти, и счастья; ему это не было дано. Рано
или поздно собственное честолюбие сожрало бы его. Последние
недели он был вполне удовлетворен; за это ничего не жаль
отдать.
Он все еще дивился своему чудесному спасению, когда его
время истекло и Смерть бесшумно слетела вниз с летнего неба.