Текст получен из библиотеки 2Lib.ru
Код произведения: 6777
Автор: Лондон Джек
Наименование: Отступник
Джек ЛОНДОН
ОТСТУПНИК
Рассказ
Перевод с английского З. Александровой
Рисунки В. Цигаля
Вот я на работу дневную иду.
Господь, укрепи мои мышцы к труду.
А если мне смерть суждена, я творца
Молю дать работу свершить до конца.
Аминь.
- Вставай сейчас же, Джонни, а то есть не дам!
Угроза не возымела действия на мальчика. Он упорно не хотел
просыпаться, цепляясь за сонное забытье, как мечтатель цепляется за свою
мечту. Руки его пытались сжаться в кулаки, и он наносил по воздуху слабые,
беспорядочные удары. Удары предназначались матери, но она с привычной
ловкостью уклонялась от них и сильно трясла его за плечо.
- Н-ну тебя!..
Сдавленный крик, начавшись в глубинах сна, быстро вырос в яростный
вопль, потом замер и перешел в невнятное хныканье. Это был звериный крик,
крик души, терзаемой в аду, полный бесконечного возмущения и муки.
Но мать не обращала на него внимания. Эта женщина с печальными
глазами и усталым лицом привыкла к своей ежедневно выполняемой
обязанности. Она ухватилась за одеяло и попыталась стянуть его с мальчика,
но он, перестав колотить кулаками, отчаянно вцепился в него. Сжавшись в
комок в ногах кровати, он не желал расставаться с одеялом. Тогда мать
попробовала стащить всю постель на пол. Мальчик сопротивлялся. Она тянула
изо всех сил. Перевес был на ее стороне - постель поползла на пол вместе с
мальчиком, который инстинктивно держался за нее, спасаясь от холода
нетопленной комнаты.
Он повис на краю кровати, и казалось, вот-вот свалится на пол. Но
сознание его уже пробудилось. Он выпрямился и сохранил равновесие; потом
спустил ноги на пол. Мать тотчас же схватила его за плечи и встряхнула.
Мальчик снова выбросил кулаки, на этот раз с большей силой и меткостью.
Глаза его открылись. Мать отпустила его - он проснулся.
- Ладно, - пробормотал он.
Мать взяла лампу и поспешно вышла, оставив его в темноте.
- Вычтут, будешь знать! - бросила она, уходя.
Темнота ему не мешала. Одевшись, он вышел на кухню. Поступь у него
была слишком грузная для такого худого, щуплого тела. Ноги тяжело
волочились, и это казалось странным: очень уж они были тоненькие и
костлявые. Он придвинул к столу продавленный стул.
- Джонни! - резко окликнула его мать.
Он так же резко поднялся и молча пошел к раковине. Она была грязная и
сальная, из отверстия шел скверный запах. Мальчик не замечал этого.
Зловонная раковина была для него в порядке вещей, так же как и то, что в
мыло въелась грязь от кухонной посуды и оно плохо мылилось. Да он и не
очень-то старался намылиться. Несколько пригоршней холодной воды из-под
крана довершили умывание. Зубов он не чистил. Он даже никогда не видал
зубной щетки и не подозревал, что существуют на свете люди, способные на
такую глупость, как чистка зубов.
- Хоть бы раз в день сам догадался помыться, - упрекнула его мать.
Придерживая на кофейнике разбитую крышку, она налила две чашки кофе.
Джонни не отвечал на ее упрек, ибо это являлось вечной темой разговоров и
единственным, в чем мать была тверда, как кремень. "Хоть раз в день" умыть
лицо считалось обязательным. Джонни утерся засаленным, рваным полотенцем,
от которого на лице у него остались волокна.
- Уж очень мы далеко живем, - сказала мать, когда Джонни сел к столу.
- Да все ведь думаешь - как лучше. Сам знаешь. Зато тут попросторней и на
доллар дешевле, а он тоже на улице не валяется. Сам знаешь.
Джонни едва слушал. Все это говорилось уже много раз. Круг ее мыслей
был ограничен, и она вечно возвращалась к тому, как неудобно им жить так
далеко от фабрики.
- Доллар - это значит еды прибавится, - заметил он рассудительно. -
Лучше пройтись, да зато поесть побольше.
Он торопливо ел хлеб, запивая непрожеванные куски горячим кофе. За
кофе сходила горячая мутная жидкость, но Джонни считал, что кофе
превосходный. Это была одна из немногих сохранившихся у него иллюзий.
Настоящего кофе он не пил ни разу в жизни.
В добавление к хлебу он получил еще кусочек холодной свинины. Мать
налила ему вторую чашку. Доедая хлеб, Джонни зорко следил, не дадут ли
еще. Мать перехватила его выжидающий взгляд.
- Не будь обжорой, - сказала она. - Ты свою долю получил. А что
младшим останется?
Джонни ничего не ответил на ее упрек. Он вообще не отличался
словоохотливостью. Но его голодный взгляд больше не выпрашивал добавки.
Мальчик не жаловался, и эта покорность была так же страшна, как и школа,
где его этому обучили. Он допил кофе, вытер рот и встал со стула.
- Погоди-ка, - поспешно сказала мать. - Еще один тоненький ломтик,
пожалуй, можно отрезать от краюхи.
Это была просто ловкость рук. Делая вид, что отрезает ломоть от
краюхи, мать убрала ее в хлебную корзинку, ему же подсунула один из своих
собственных кусков. Она думала, что обманула сына, но он заметил ее
хитрость и все же без зазрения совести взял хлеб. Он считал, что мать при
ее болезненности все равно много не съест.
Мать, увидев, что он жует сухой хлеб, потянулась через стол и вылила
ему кофе из своей чашки.
- Что-то мутит меня сегодня от него, - пояснила она.
Отдаленный гудок, пронзительный и протяжный, заставил обоих вскочить.
Мать взглянула на жестяной будильник, стоявший на полке. Стрелки
показывали половину шестого. Весь фабричный люд сейчас еще только
пробуждался от сна. Она накинула на плечи шаль и надела старую, помятую,
засаленную шляпку.
- Придется бегом, - сказала она, прикручивая фитиль и задувая огонь.
Они ощупью вышли из комнаты и спустились по лестнице.
День был ясный, морозный, и Джонни поежился, когда его охватило
холодным воздухом. Звезды еще не начали бледнеть, и город был погружен во
тьму. Джонни и его мать тащились пешком, тяжело волоча ноги. Не хватало
сил, чтобы твердо ступать по земле.
Минут через пятнадцать мать свернула вправо.
- Смотри не опоздай! - донеслось из темноты ее последнее
предостережение.
Он не ответил, продолжая идти своей дорогой. Во всех домах фабричного
квартала отворялись двери, и скоро Джонни влился в толпу, двигавшуюся в
темноте. Раздался второй гудок, когда он входил в фабричные ворота. Он
взглянул на восток. Над ломаной линией крыш небо начало слегка светлеть.
Вот и весь дневной свет, который доставался на его долю. Он повернулся к
нему спиной и вошел в цех вместе со всеми.
Джонни занял свое место в длинном ряду станков. Перед ним над ящиком
с мелкими шпульками быстро вращались шпульки более крупные. На них он
наматывал джутовую нить с маленьких шпулек. Работа была несложная,
требовалась только сноровка. Нить так стремительно перематывалась с
маленьких шпулек на большие, что зевать было некогда.
Джонни работал машинально. Когда пустела одна из маленьких шпулек,
он, действуя левой рукой, как тормозом, останавливал большую шпульку и
одновременно большим и указательным пальцами ловил свободный конец нити.
Правой рукой он в это время захватывал конец с новой маленькой шпульки.
Все действия производились обеими руками одновременно и быстро. Затем
молниеносным движением Джонни завязывал узел и отпускал шпульку. Вязать
ткацкие узлы было просто. Он как-то похвалился, что мог бы делать это во
сне. В сущности, так оно и было, ибо сплошь и рядом Джонни всю долгую ночь
вязал во сне бесконечные вереницы ткацких узлов.
Кое-кто из мальчиков отлынивал от дела, не заменял мелкие шпульки,
когда они кончались, и оставлял станок работать вхолостую. Но мастер
следил за этим. Однажды он накрыл соседа Джонни и влепил ему затрещину.
- Погляди на Джонни! Почему ты не работаешь, как он? - грозно спросил
мастер.
Шпульки у Джонни вертелись вовсю, но его не порадовала эта косвенная
похвала. Было время... но то было давно, очень давно. Ничто не отразилось
на равнодушном лице мальчика, когда он услышал, что его ставят в пример.
Да, он был образцовым рабочим. Он знал это. Ему говорили об этом, и не
раз. Похвала стала привычной и уже ничего для него не значила. Из
образцового рабочего он превратился в образцовую машину. Если работа у
него не ладилась, это, как и у станка, обычно вызывалось плохим качеством
сырья. Ошибиться было для него так же невозможно, как для
усовершенствованного гвоздильного станка неточно штамповать гвозди.
И неудивительно. Не было в его жизни времени, когда бы он не имел
тесного общения с машинами. Машины, можно сказать, вросли в него, и, во
всяком случае, он вырос среди них. Двенадцать лет назад в ткацком цеху
этой же фабрики произошло некоторое смятение. Матери Джонни стало дурно.
Ее уложили на полу между скрежещущими станками. Позвали двух ткачих. Им
помогал мастер. Через несколько минут в ткацкой стало на одну душу больше.
Это новая душа был Джонни, родившийся под стук, треск и грохот ткацких
станков и втянувший с первым дыханием теплый, влажный воздух, полный
хлопковой пыли. Он кашлял уже в первые часы своей жизни, стараясь
освободить легкие от пыли, и по той же причине кашлял и по сей день.
Мальчик, работавший рядом с Джонни, хныкал и шмыгал носом. На лице
его была написана ненависть к мастеру, который продолжал бросать на него
издали грозные взгляды; но пустых шпулек уже не было. Мальчик выкрикивал
отчаянные ругательства вертевшимся перед ним шпулькам, но звук не шел
дальше - его задерживал и замыкал, как в стенах, грохот, стоявший в цеху.
Джонни ни на что не обращал внимания. В нем выработалось бесстрастное
отношение к вещам. К тому же от повторения все приедается, а подобные
происшествия он наблюдал много раз. Ему казалось столь же бесполезным
перечить мастеру, как сопротивляться машине. Машины устроены, чтобы
действовать определенным образом и выполнять определенную работу. Также и
мастер.
Но в одиннадцать часов в цеху началось волнение. Какими-то
таинственными путями оно мгновенно передалось всем. Одноногий мальчонка,
работавший рядом с Джонни по другую сторону, быстро заковылял к порожней
вагонетке, нырнул в нее и скрылся там вместе с костылем. В цех входил
управляющий в сопровождении какого-то молодого человека. Последний был
хорошо одет, в крахмальной сорочке - джентльмен, согласно той
классификации людей, которую создал для себя Джонни; это был инспектор.
Проходя по цеху, инспектор зорко поглядывал на мальчиков. Иногда он
останавливался и задавал вопросы. Ему приходилось кричать во всю мочь, и
лицо его нелепо искажалось от натуги. Инспектор сразу заметил пустой
станок возле Джонни, но ничего не сказал. Джонни также обратил на себя его
внимание. Внезапно остановившись, он схватил Джонни за руку повыше локтя,
оттащил на шаг от машины и тотчас же отпустил с удивленным восклицанием.
- Худощав немного, - тревожно хихикнул управляющий.
- Одни кости! - последовал ответ. - А посмотрите на его ноги! У
мальчишки явный рахит, в начальной стадии, но несомненный. Если его не
доконает эпилепсия, то лишь потому, что еще раньше прикончит туберкулез.
Джонни слушал, но не понимал. К тому же его не пугали грядущие
бедствия. В лице инспектора ему угрожало бедствие более близкое и более
страшное.
- Ну, мальчик, отвечай правду, - сказал, вернее, прокричал инспектор,
наклоняясь к его уху. - Сколько тебе лет?
- Четырнадцать, - солгал Джонни, и солгал во всю силу своих легких.
Так громко солгал он, что это вызвало у него сухой, судорожный кашель,
поднявший всю пыль, которая осела в его легких за утро.
- На вид все шестнадцать, - сказал управляющий.
- Или все шестьдесят! - отрезал инспектор.
- Он всегда был такой.
- С каких пор? - быстро спросил инспектор.
- Да уж сколько лет. И все не взрослеет.
- Не молодеет, я бы сказал. И все эти годы он проработал здесь?
- С перерывами. Но это было до введения нового закона, - поспешил
добавить управляющий.
- Станок пустует? - спросил инспектор, указывая на незанятое место
рядом с Джонни, где вихрем вертелись полусмотанные шпульки.
- Похоже на то! - Управляющий знаком подозвал мастера и прокричал ему
что-то в ухо, указывая на станок. - Пустует, - доложил он инспектору.
Они прошли дальше, а Джонни вернулся к работе, радуясь, что беда
миновала. Но одноногий мальчик был менее удачлив. Зоркий инспектор заметил
его и вытащил из вагонетки. Губы у мальчика дрожали, а в глазах было такое
отчаяние, словно его постигло страшное, непоправимое бедствие.
Мастер недоуменно развел руками, словно видел калеку впервые в жизни,
а лицо управляющего изобразило удивление и недовольство.
- Я знаю этого мальчика, - сказал инспектор. - Ему двенадцать лет. За
этот год по моему распоряжению он был уволен с трех фабрик. Ваша
четвертая.
Он обернулся к одноногому:
- Ты ведь обещал мне, что будешь ходить в школу, дал честное слово!
Мальчик залился слезами.
- Простите, господин инспектор! У нас уже померло двое маленьких, в
доме такая нужда.
- А отчего ты кашляешь? - громко спросил инспектор, словно обвиняя
его в тяжком преступлении.
И, точно оправдываясь, одноногий ответил:
- Это ничего. Я простудился на прошлой неделе, господин инспектор,
только и всего.
Кончилось тем, что мальчик вышел из цеха вместе с инспектором, за
которым следовал встревоженный и смущенный управляющий. После этого все
вошло в обычную колею. Наконец долгое утро и еще более долгий день пришли
к концу, раздался гудок к окончанию работы. Было уже темно, когда Джонни
вышел из фабричных ворот. За это время солнце успело взойти по золотой
лестнице небес, залить мир благодатным теплом, спуститься к западу и
исчезнуть за ломаной линией крыш.
Ужин был семейным сбором - единственной трапезой, за которой Джонни
сталкивался с младшими братьями и сестрами. Это поистине было
столкновением, ибо он был очень стар, а они оскорбительно молоды. Его
раздражала эта чрезмерная и непостижимая молодость. Он не понимал ее. Его
собственное детство было слишком далеко позади. Как брюзгливому старику,
Джонни претило это буйное озорство, казавшееся ему отъявленной глупостью.
Он молча хмурился над тарелкой, утешаясь мыслью, что и им тоже скоро
придется пойти на работу. Это их обломает, сделает степенными и солидными,
как он сам. Так, подобно всем смертным, Джонни мерил все своей меркой.
За ужином мать на разные лады и с бесконечными повторениями
объясняла, как она для них старается; поэтому, когда кончилась скудная
трапеза, Джонни с облегчением отодвинул стул и встал. Мгновение он
колебался, лечь ли ему спать или выйти на улицу, и наконец выбрал
последнее. Но далеко он не пошел, а уселся на крыльце, ссутулив узкие
плечи, уперев локти в колени, уткнувшись подбородком в ладони.
Он сидел и ни о чем не думал. Он просто отдыхал. Сознание его
дремало. Его братья и сестры тоже вышли на улицу и вместе с другими
ребятами затеяли шумную игру. Электрический фонарь на углу бросал яркий
свет на дурачившихся детей. Они знали, что Джонни сердитый и всегда
злится, но словно какой-то бесенок подстрекал их дразнить его. Они взялись
за руки и, отбивая ногами такт, пели ему в лицо бессмысленные и обидные
песенки. Сначала Джонни огрызался и осыпал их ругательствами, которым
научился от мастеров. Увидя, что это бесполезно, и вспомнив о своем
достоинстве взрослого, он вновь погрузился в угрюмое молчание.
Заводилой был десятилетний брат Вилли, второй после Джонни. Джонни не
питал к нему особо нежных чувств. Его жизнь была рано омрачена
необходимостью постоянно в чем-нибудь уступать Вилли и от чего-то ради
него отказываться. Джонни считал, что Вилли в большом долгу перед ним и
что он неблагодарный мальчишка. В ту отдаленную пору, когда Джонни сам мог
бы играть, необходимость нянчить Вилли отняла у него большую часть
детства. Вилли тогда был младенцем, а мать, как и сейчас, целыми днями
работала на фабрике. На Джонни ложились обязанности и отца и матери.
И то, что Джонни уступал и не отказывался, видимо, пошло Вилли впрок.
Он был розовощекий, крепкого сложения, ростом с Джонни и даже плотнее его.
Словно вся жизненная сила одного перешла в тело другого. И не только в
тело. Джонни был измотанный, апатичный, вялый, а младший брат кипел
избытком энергии.
Дурацкая песенка звучала все громче и громче. Вилли, приплясывая,
сунулся ближе и показал язык. Джонни выбросил вперед левую руку, обхватил
брата за шею и стукнул его кулаком по носу. Кулачок был жалкий и
костлявый, но о том, что он бил больно, красноречиво свидетельствовал
отчаянный вопль, который за этим последовал. Дети подняли испуганный визг,
а Дженни - сестра Джонни и Вилли - кинулась в дом.
Джонни оттолкнул от себя Вилли, свирепо лягнул его, потом сбил с ног
и ткнул лицом в землю. Тут подоспела мать, обрушив на Джонни вихрь
бессильных упреков и материнского гнева.
- А чего он пристает! - отвечал Джонни. - Не видит разве, что я
устал?
- Я с тебя ростом! - кричал Вилли, извиваясь в материнских объятиях,
обратив к брату лицо, залитое слезами, перепачканное грязью и кровью. - Я
уже с тебя ростом и вырасту еще больше! Достанется тебе тогда! Вот
увидишь, достанется!
- А ты бы шел работать, раз вырос такой большой, - огрызнулся Джонни.
- Вот чего тебе не хватает - работать пора. Пусть мать пристроит тебя на
работу.
- Да ведь он еще мал, - запротестовала она. - Куда ему работать,
такому малышу.
- Я был меньше, когда начинал.
Джонни открыл уже было рот, собираясь дальше изливать свою обиду, но
передумал. Он мрачно повернулся и вошел в дом. Дверь его комнаты была
открыта, чтобы шло тепло из кухни. Раздеваясь в полутьме, он слышал, как
мать разговаривает с соседкой. Мать плакала, и слова ее перемежались
жалкими всхлипываниями.
- Не пойму, что делается с Джонни, - слышал он. - Никогда я его таким
не видала. Смирный да терпеливый был, как ангелочек. Да он и сейчас
хороший, - поспешила она оправдать его. - От работы не отлынивает; а на
фабрику, верно ведь, пошел слишком рано. Да разве я виновата? Все ведь
думаешь, как лучше.
Снова послышались всхлипывания. А Джонни пробормотал, закрывая глаза:
- Вот именно - не отлынивал.
На следующее утро мать снова вырвала его из цепких объятий сна. Затем
опять последовал скудный завтрак, выход из дома в темноте и бледный
проблеск утра, к которому он повернулся спиной, входя в фабричные ворота.
Еще один день из множества дней - и все одинаковые.
Но в жизни Джонни бывало и разнообразие: когда его ставили на другую
работу или когда он заболевал. В шесть лет он нянчил Вилли и других ребят.
В семь пошел на фабрику наматывать шпульки. В восемь получил работу на
другой фабрике. Новая работа была удивительно легкая. Надо было только
сидеть с палочкой в руке и направлять поток ткани, текущей мимо. Поток
этот струился из пасти машины, поступал на горячий барабан и шел куда-то
дальше. А Джонни все сидел на одном месте, под слепящим газовым рожком,
лишенный дневного света, и сам становился частью механизма.
На этой работе Джонни чувствовал себя счастливым, несмотря на влажную
жару цеха, ибо он был еще молод и мог мечтать и тешить себя иллюзиями.
Чудесные мечты сплетал он, наблюдая, как дымящаяся ткань безостановочно
плывет мимо. Но работа не требовала ни движений, ни умственных усилий, и
он мечтал все меньше и меньше, а ум его тупел и цепенел. Все же он
зарабатывал два доллара в неделю, а два доллара как раз составляли разницу
между голодом и хроническим недоеданием.
Но когда ему исполнилось девять, он потерял эту работу. Виною была
корь. Поправившись, он поступил на стекольный завод. Здесь платили больше,
зато требовалось умение. Работали сдельно; и чем проворней он был, тем
больше получал. Тут была заинтересованность, и под влиянием ее Джонни стал
замечательным работником.
Ничего сложного тут тоже не было: привязывать стеклянные пробки к
маленьким бутылочкам. На поясе у Джонни висел пучок веревок, а бутылки он
зажимал между колен, чтобы действовать обеими руками. От сидячего и
сгорбленного положения его узкие плечи сутулились, а грудная клетка была
сжата в течение десяти часов подряд. Это вредно сказывалось на легких, но
зато он перевязывал триста дюжин бутылок в день.
Управляющий очень им гордился и приводил посетителей поглядеть на
него. За десять часов через руки Джонни проходило триста дюжин бутылок.
Это означало, что он достиг совершенства машины. Все лишние движения были
устранены. Каждый взмах его тощих рук, каждое движение костлявых пальцев
было быстро и точно. Такая работа требовала огромного напряжения, и нервы
Джонни начали сдавать. По ночам он вздрагивал во сне, а днем тоже не мог
ни отвлечься, ни отдохнуть. Он был все время взвинчен, и руки у него
судорожно подергивались. Лицо его стало землистым, и кашель усилился.
Кончилось тем, что Джонни заболел воспалением легких и потерял работу на
стекольном заводе.
Теперь он вернулся на джутовую фабрику, с которой в свое время начал.
Здесь он мог рассчитывать на повышение. Он был хороший работник. Со
временем его переведут в крахмальный цех, а потом в ткацкую. Дальше
останется лишь увеличить производительность.
За эти годы машины стали работать быстрее, а ум Джонни - медленнее.
Он уже больше не мечтал, как бывало в прежние годы. Однажды он был
влюблен. Это случилось в тот год, когда его поставили направлять поток
ткани, текущей на барабан. Предметом его любви была дочь управляющего,
взрослая девушка, и он видел ее только издали и всего каких-нибудь
пять-шесть раз. Но это не имело значения. На поверхности ткани, которая
текла мимо, Джонни рисовал себе светлое будущее - он совершал чудеса
производительности, изобретал диковинные машины, становился директором
фабрики и в конце концов заключал свою возлюбленную в объятия и скромно
целовал в лоб.
Все это относилось к давним временам, когда он не был таким старым и
утомленным и еще мог любить. К тому же девушка вышла замуж и уехала, а его
чувства притупились. Да, то было чудесное время, и он частенько вспоминал
его, как другие вспоминают детство, когда они верили в добрых фей. А
Джонни верил не в добрых фей и не в Санта-Клауса - он простодушно верил в
те картины счастливого будущего, которыми его воображение расписывало
дымящуюся ткань.
Джонни очень рано стал взрослым. В семь лет, когда он получил первое
жалованье, началось его отрочество. У него появилось известное ощущение
независимости, и отношения между матерью и сыном изменились. Он
зарабатывал свой хлеб, жил своим трудом и тем как бы становился с нею на
равную ногу. Взрослым, по-настоящему взрослым, он стал в одиннадцать лет,
после того как полгода проработал в ночной смене. Ни один ребенок,
работающий в ночной смене, не может оставаться ребенком.
В жизни его насчитывалось несколько важных событий. Однажды мать
купила немного калифорнийского чернослива. Два раза она делала заварной
крем. Это были очень важные события. Он вспоминал о них с нежностью. Тогда
же мать рассказала ему об одном диковинном кушанье и пообещала
когда-нибудь приготовить его; кушанье называлось "плавучий остров". "Это
будет получше заварного крема", - сказала мать. Джонни годами ждал того
дня, когда он сядет к столу и будет есть "плавучий остров", пока и эта
надежда не отошла в область несбыточных мечтаний.
Как-то раз он нашел на улице двадцатипятицентовую монету. То было
тоже крупное, даже трагическое событие в его жизни. Он знал, как должен
поступить, еще раньше, чем подобрал монету. Дома, как всегда, было нечего
есть, домой ему и следовало принести ее, как он приносил по субботам
получку. Правильный путь был ясен, но Джонни никогда не имел карманных
денег, и его мучила тоска по сладкому. Он изголодался по конфетам, которые
доставались ему лишь по особо торжественным дням.
Джонни не пытался себя обманывать. Он знал, что совершает грех, и,
пустившись в разгул на свои пятнадцать центов, грешил сознательно. Десять
он отложил на вторую оргию, но, не имея привычки хранить деньги, потерял
их. Это несчастье, словно нарочно, случилось как раз в то время, когда
угрызения совести особенно жестоко терзали его, и оно представилось ему
возмездием свыше.
Он с ужасом ощутил близость грозного и разгневанного божества. Бог
видел - и бог покарал, лишив его даже плодов содеянного им греха.
Мысленно Джонни всегда оглядывался на это событие, как на
единственное свое преступление, и всякий раз при этом заново испытывал
угрызения совести. То была его греховная тайна. Вместе с тем по складу
своего характера он при подобных обстоятельствах не мог не испытывать
сожалений. Он был недоволен тем, как употребил найденные деньги. На них
можно было купить больше; знай он быстроту божьего возмездия, он обошел бы
бога, потратив все двадцать пять центов сразу. Он тысячу раз мысленно
распоряжался этими двадцатью пятью центами, и с каждым разом все выгоднее.
Было еще одно воспоминание, далекое и туманное, но навеки втоптанное
в его душу безжалостными ногами отца. Это был скорей кошмар, чем
воспоминание о действительном событии, - нечто вроде той атавистической
памяти, которая заставляет человека падать во сне и восходит ко временам,
когда предки его жили на деревьях.
Воспоминание это никогда не посещало Джонни при дневном свете, когда
он бодрствовал. Оно являлось ночью, в тот момент, когда сознание его
гасло, погружаясь в сон. Он просыпался в испуге, и в первую страшную
минуту ему казалось, что он лежит поперек кровати, в ногах. На кровати -
смутные очертания отца и матери. Он не мог припомнить, как выглядел отец.
Об отце он знал лишь одно: у него были грубые, безжалостные ноги.
Ранние воспоминания еще сохранились в его мозгу, но более поздних не
существовало. Все дни были одинаковы. Вчерашний день или прошлый год были
равны тысячелетию - или минуте. Ничего никогда не случалось. Не было
событий, отмечающих ход времени. Время не шло, оно стояло на месте.
Двигались лишь неугомонные машины, да и они никуда не шли, хотя и
вертелись все быстрее.
...Когда ему минуло четырнадцать, он перешел в крахмальный цех. Это
было громадным событием. Случилось наконец нечто такое, что не забудется
за одну ночь и даже за неделю. Наступила новая эра. Это было для Джонни
как бы олимпиадой, началом летосчисления. "Когда я стал работать в
крахмальном" или "до", или "после того как я перешел в крахмальный" - вот
слова, которые не сходили у него с уст.
Свое шестнадцатилетие Джонни отметил переходом в ткацкую, к ткацкому
станку. Здесь снова была заинтересованность, так как платили сдельно. Он и
тут отличился, ибо фабричный горн давно переплавил его плоть в идеальную
машину. Через три месяца Джонни работал на двух станках, а затем на трех и
на четырех.
После двух лет, проведенных в этом цехе, он вырабатывал больше ярдов
ткани, чем любой другой ткач, и вдвое больше, чем многие из его менее
проворных товарищей. И теперь, когда он начал работать в полную силу, дома
зажили лучше. Впрочем, нельзя сказать, чтоб его заработок перекрывал
потребности семьи. Дети подрастали. Они ели больше. Они пошли в школу, а
учебники стоят денег. И почему-то чем быстрее Джонни работал, тем быстрее
подымались цены. Повысилась даже квартирная плата, хотя дом разваливался
на глазах.
Джонни вырос и казался от этого еще более тощим. Нервы его совсем
расшатались, он стал раздражителен и брюзглив. Дети на горьком опыте
научились сторониться старшего брата. Мать уважала его как кормильца
семьи, но к этому уважению примешивался страх.
В жизни Джонни не было радостей. Дней он не видел. Ночи проходили в
беспокойном забытьи. Остальное время он работал, и сознание его было
сознание машины. Вне этого была пустота. Он ни к чему не стремился и
сохранил только одну иллюзию, что он пьет превосходный кофе. Это была
рабочая скотинка, лишенная всякой духовной жизни. Но где-то глубоко в
подсознании, неведомо для него самого, откладывался каждый час работы,
каждое движение рук, каждое сокращение мускулов, - и все это подготовило
развязку, которая повергла в изумление и его самого, и весь его маленький
мирок.
Однажды, поздней весной, Джонни вернулся с работы, чувствуя себя еще
более усталым, чем обычно. За столом царило приподнятое настроение, но он
этого не замечал. Он ел в угрюмом молчании, машинально уничтожая то, что
стояло перед ним. Дети охали, ахали, причмокивая губами. Но Джонни был
глух ко всему.
- Да знаешь ли ты, что ты ешь? - не выдержала наконец мать.
Он рассеянно поглядел в тарелку, потом на мать.
- "Плавучий остров"! - объявила она с торжеством.
- А-а, - сказал Джонни.
- "Плавучий остров"! - хором подхватили дети.
- А-а, - повторил он и после двух-трех глотков добавил: - Мне сегодня
что-то не хочется есть.
Он положил ложку, отодвинул стул и устало поднялся.
- Я, пожалуй, лягу.
Проходя через кухню, Джонни волочил ноги тяжелее обычного. Раздевание
потребовало титанических усилий и показалось таким ненужным, что он
заплакал от слабости и полез в постель, не сняв второго башмака. Он
чувствовал, как в голове у него словно растет какая-то опухоль, и от этого
мысли становились расплывчатыми. Его худые пальцы, казалось, стали в
толщину запястий, а кончики - ватными и такими же непослушными, как его
мысли. Невыносимо ломило поясницу. Болели все кости. Болело все. А в мозгу
начался стук, свист, грохот миллиона ткацких станков. Мировое пространство
заполнилось снующими челноками. Они метались взад и вперед, петляя среди
звезд. Джонни работал на тысяче станков, и они всё ускоряли ход; челноки
сновали всё быстрее и быстрее, а мозг его все быстрее разматывался и
превращался в нить, которую тянула тысяча снующих челноков.
На следующее утро Джонни не вышел на работу. Он был занят другой
работой - на тысяче ткацких станков, стучащих в его голове. Мать ушла на
фабрику, но прежде послала за врачом. "Тяжелая форма гриппа", - сказал
тот. Дженни ухаживала за братом и выполняла все предписания врача.
Болезнь протекала тяжело, и только через неделю Джонни смог одеться и
с трудом проковылять по комнате. Еще неделя, сказал врач, и он вернется на
работу. Мастер ткацкого цеха посетил их в воскресенье, в первый день,
когда Джонни полегчало.
- Лучший ткач в цеху, - сказал он матери. - Место за ним сохранят.
Может встать на работу через неделю, в тот понедельник.
- Ты бы хоть поблагодарил, Джонни, - озабоченно сказала мать. - Он
так был плох, до сих пор в себя не пришел, - виновато объяснила она гостю.
Джонни сидел сгорбившись, пристально глядя в пол. Он оставался в этой
позе еще долго после ухода мастера. На дворе стемнело, и после обеда он
вышел посидеть на крыльце. Иногда губы его шевелились. Казалось, он был
погружен в какие-то бесконечные вычисления.
На следующий день, когда в воздухе потеплело, Джонни снова уселся на
крыльце. В руках у него был карандаш и бумага, и он долго с натугой и
поразительным старанием высчитывал что-то.
- Что идет после миллионов? - спросил Джонни в полдень, когда Вилли
вернулся из школы. - И как их считают?
К вечеру вычисления были закончены. Каждый день, уже без карандаша и
бумаги, Джонни выходил на крыльцо. Он пристально смотрел на одинокое
дерево, которое росло на другой стороне улицы. Он разглядывал это дерево
часами; и особенно занимало его, когда ветер раскачивал ветви и шевелил
листья. Всю эту неделю Джонни словно вел долгую беседу с самим собой. В
воскресенье, все так же сидя на крыльце, он несколько раз громко
рассмеялся, к великому смятению матери, которая уже много лет не слыхала
смеха своего старшего сына.
На следующее утро, в предрассветной тьме, она подошла к кровати,
чтобы разбудить его. Он успел выспаться за неделю и проснулся без труда.
Он не сопротивлялся, не тянул на себя одеяло, а лежал спокойно и
заговорил:
- Ни к чему это, мама.
- Опоздаешь, - сказала она, думая, что он еще но проснулся.
- Я не сплю, мама, но все равно - ни к чему это. Ты лучше уйди. Я не
встану.
- Да ведь работу потеряешь! - вскричала она.
- Сказал, не встану, - повторил он каким-то чужим, бесстрастным
голосом.
В то утро мать сама не пошла на работу. Эта болезнь была похуже всех,
дотоле ей известных. Лихорадку и бред она могла понять, но это же было
явное помешательство. Она накрыла сына одеялом и послала Дженни за врачом.
Когда тот явился, Джонни мирно спал и так же мирно проснулся и дал ощупать
свой пульс.
- Ничего особенного, - сказал доктор, - очень ослабел, конечно. Кожа
да кости!
- Да он всегда был такой, - сказала мать.
- Теперь уйди, мама, дай мне поспать.
Джонни сказал это кротко и спокойно, так же спокойно повернулся на
другой бок и заснул.
В десять часов он проснулся, встал с постели и вышел на кухню. Мать с
испугом посмотрела на него.
- Я ухожу, мама, - объявил он. - Давай простимся.
Она закрыла лицо передником, опустилась на стул и заплакала. Джонни
терпеливо ждал.
- Вот дожила! - проговорила она сквозь слезы; потом, отняв передник
от лица, подняла на Джонни испуганные глаза, не выражавшие даже
любопытства. - Да куда же ты пойдешь?
- Не знаю... куда-нибудь.
Перед внутренним взором Джонни ярким видением возникло дерево,
которое росло на другой стороне улицы. Оно так запечатлелось в его
сознании, что он мог увидеть его в любую минуту.
- А как же работа? - дрожащим голосом проговорила мать.
- Не буду я больше работать.
- Господь с тобой, Джонни! - заголосила она. - Что ты говоришь! Это
казалось ей кощунством. Слова Джонни потрясли ее, как хула на бога в устах
сына потрясает набожную мать.
- Да что на тебя нашло? - спросила она, делая слабую попытку проявить
строгость.
- Цифры, - ответил он. - Цифры, только и всего. Я за эту неделю
подсчитал - и просто сам удивился.
- Не пойму, при чем тут цифры? - всхлипнула она.
Джонни терпеливо улыбнулся, а мать со страхом подумала: куда девалась
его обычная раздражительность?
- Сейчас объясню, - сказал он. - Я вымотался. А отчего? От движений.
Я их делал с тех самых пор, как родился. Я устал двигаться, хватит с меня.
Помнишь, когда я работал на стекольном заводе? Пропускал триста дюжин в
день. На каждую бутылку приходилось не меньше десяти движений. Это будет
тридцать шесть тысяч движений в день. В десять дней - триста шестьдесят
тысяч. В месяц - миллион восемьдесят тысяч. Отбросим даже восемьдесят
тысяч, - он сказал это с великодушием щедрого филантропа, - отбросим даже
восемьдесят тысяч, и то останется миллион в месяц, двенадцать миллионов в
год! За ткацкими станками я делаю вдвое больше движений. Это будет
двадцать пять миллионов в год. И мне кажется, я уже миллион лет их делаю.
А эту неделю я совсем не двигался. Ни одного движения по нескольку
часов подряд. До чего ж хорошо было сидеть, просто сидеть и ничего не
делать. Никогда мне не было счастья. Никогда у меня не было свободного
времени. Все время двигайся. А какая в этом радость? Не буду я больше
ничего делать. Буду все сидеть да сидеть, все отдыхать да отдыхать... а
потом опять отдыхать.
- А что будет с Вилли и с ребятишками? - в отчаянии спросила мать.
- Ну конечно, Вилли и ребятишки... - повторил он.
Но в голосе его не было горечи. Он давно знал, какие честолюбивые
мечты лелеяла мать в отношении младшего сына, но уже не чувствовал обиды.
Ему теперь все было безразлично. Даже это.
- Я знаю, мама, что ты задумала для Вилли, чтобы он окончил школу и
стал бухгалтером. Да нет, будет с меня. Придется ему работать.
- А я-то тебя растила, - заплакала она и опять подняла передник, но
так и не донесла его до лица.
- Ты меня не растила, - сказал он кротко и грустно. - Я сам себя
растил, мама. И Вилли я вырастил. Он крепче меня, плотнее и выше. Я,
должно быть, недоедал с малых лет. А пока он подрастал, я работал и
добывал для него хлеб. Но с этим кончено. Пусть Вилли идет работать, как
я, или пусть пропадает, мне все равно. Хватит с меня. Я ухожу...
Мать не отвечала. Она снова плакала, уткнув лицо в передник. Джонни
приостановился в дверях.
- Я ведь делала все, что могла, - всхлипывала мать.
Джонни вышел из дому и зашагал по улице. Слабая улыбка осветила его
лицо, когда он взглянул на одинокое дерево.
- Теперь я ничего не буду делать, - сказал он самому себе негромко и
нараспев; потом задумчиво поглядел на небо и зажмурился - яркое солнце
ослепило его.
Ему предстояла долгая дорога, но он шел не спеша. Вот джутовая
фабрика. До ушей его донесся приглушенный грохот ткацкого цеха, и он
улыбнулся. Это была кроткая, тихая улыбка. Он ни к кому не чувствовал
ненависти, даже к стучащим, скрежещущим машинам. В душе у него не было
горечи - одна безграничная жажда покоя.
Чем дальше он шел, тем реже попадались дома и фабрики, тем шире
раскрывались просторы полей. Наконец город остался позади, и Джонни вышел
к тенистой аллее, тянувшейся вдоль железнодорожного полотна. Он шел не как
человек и не был похож на человека. Это была пародия на человека -
заморенное, искалеченное существо ковыляло, свесив плети рук, сгорбившись,
как больная обезьяна, узкогрудая, нелепая, страшная.
Он миновал маленькую станцию и повалился в траву под деревом. Весь
день он пролежал там. Иногда он дремал, и мускулы его подергивались во
сне. Проснувшись, лежал без движения, следя глазами за птицами или глядя в
небо сквозь ветви над головой. Раз или два он громко рассмеялся - видимо,
без всякой причины.
Когда сумерки сгустились в ночную тьму, к станции с грохотом подкатил
товарный состав. Пока паровоз перегонял часть вагонов на запасной путь,
Джонни подкрался к поезду. Он открыл дверь пустого товарного вагона и
неуклюже, с трудом забрался туда. Потом закрыл за собой дверь. Паровоз дал
свисток. Джонни лежал в темноте и улыбался.
__________________________________________________________________________
Лондон Д.
Л76. Любовь к жизни: Рассказы / Пер. с англ.; Предисловие Б.
Полевого; Составление и послесловие В. Быкова; Рис. В. Цигаля. - М.:
Дет. лит., 1984. - 271 с., ил. - "Школьная б-ка".
Тираж 200 000 экз. Цена 65 коп.
В сборник вошли любимые юными читателями рассказы "Любовь к
жизни", "Мексиканец" и другие, в которых прославляется мужество и
отвага простых людей.
ИБ ь 7828
Предисловиея Бяояряиясяая Пяояляеявяоягяо
Составление и послесловиея Вяияляяя Бяыякяоявяа
Рисункия В. Цяиягяаяляя
Ответственный редакторя Л. П. Сяеяряеябяряяякяоявяа
Художественный редакторя Т. М. Тяоякяаяряеявяа
Технический редакторя С. Г. Мяаярякяоявяияч
Корректорыя И. Н. Мяоякяияняа, Э. Н. Сяиязяоявяа
__________________________________________________________________________
Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 22.05.2002
О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: [email protected]
Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/