Код произведения: 7785
Автор: Нафтульев Феликс
Наименование: К вопросу о формулах
Феликс Нафтульев.
К вопросу о формулах
-----------------------------------------------------------------------
Журнал "Уральский следопыт".
OCR & spellcheck by HarryFan, 11 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
Я отладил кинематику в шестом часу и сразу открыл окно, потому что
зверски пахло конвергированной канифолью. Во дворе шаркала метла и стонали
голуби, от ворот к черному ходу брел Ерофей Павлович, мой сосед.
Сосед возвращался с дежурства. Теперь, как обыкновенно, он подремлет
минут двадцать, а потом сядет на кухне заваривать чай и читать газету.
Идеальность объекта не вызывала сомнений.
Дав схеме прогреться, я надел шлем. Близкое расстояние позволяло
обойтись без пси-числа, одной грубой настройкой. Висок покалывало, слегка,
видно, индуцировали контакты, но для испытания и так сойдет. Затем я
сосредоточился.
Посыл простейший: фраза по-немецки. Ровно на фразу больше, чем Ерофей
Павлович вообще понимает на любом иностранном языке.
- Гутен морген, - твердил я про себя монотонно, "гутен морген", и опять
"гутен морген", - словно пеленг давал, или скворца учил разговаривать, или
длиннейший урок выводил строку за строкой, латинскими буквами, и старался,
и любовался - вон прописное "G" как вышло округло, а в "t" перекладинка
высоко, извините, особенность почерка.
За стеной скрипнула кушетка. Прошелестели шлепанцы по коридору. Сосед
отправлялся ставить чайник на газ.
Он увидел меня в распахнутой двери, и вздрогнул, и трагически поднял
брови. Ах, как не хотелось ему болтать бессмыслицу! С запинкой он
выговорил:
- Уитеп точдеп.
Зрительное восприятие оказалось у него ярче слухового. Я вырубил ток и
упал на койку не раздеваясь, и как провалился, даже не успел обрадоваться,
что установка действует. Впервые за много месяцев Елка не приснилась мне.
То, что делалось, делалось ради Елки.
Пока я рассчитывал ее пси-потенциал до десятого знака по формуле
Тутвайса-Четырцева, мне представлялось, что остальное семечки, я не знал
еще, что такое монтаж в минус-вакууме и с чем едят регулировку модулятора,
но все равно я справился, справился, справился, - наступала ночь главного
опыта, и те немногие часы, что ей предшествовали, я провел как перед
отъездом - билет куплен, вещи собраны и мыкаешься, а внутри тебя поселился
лихорадочный метроном.
Были замкнуты цепи дистантов. Угол поворота антенны был выверен в
миллионных долях секунды.
Я нарисовал себе, как острый луч пройдет через капитальную стену,
сквозь ветви лип, сквозь витрину дамской парикмахерской, пронижет зал
кинотеатра "Молния", вновь пересечет улицу и стену - через пеструю
занавеску, за шкаф, туда, где спит Елка - колено поджато, ладошка под
щекой, так, как спала она на моих глазах восемь лет назад, на лыжной базе
в Прибыткове.
Там я, кажется, впервые понял, что дела мои безнадежны - на синем
рассвете, в перенатопленной избе с широченным топчаном, на котором
умещались мы пятеро, а тот, с телевидения, ворочался с краю, охал, что ему
дует, - но не в нем была суть, независимо от него я понял - и не сорвался,
не убежал к электричке, а еще целый день шатался в компании, с горки на
горку, пока не лопнуло крепление на дурацком склоне.
И второй раз я понял то же самое летом, в городе, - она позвала помочь
оклеить комнату, специалист из меня небольшой, провозился до полчетвертого
и плелся пешком на Охту, трамваи, естественно, не ходили, да и не было у
меня мелочи на трамвай.
А третий раз - тогда мы встретились в Симеизе, об этом вовсе не хочется
вспоминать.
Я будто стучался в запертое, знал; что не откроют, а стучался, но
теперь это кончилось, навсегда кончилось, стоит только щелкнуть тумблером.
Мне стало страшно, как на вышке перед прыжком.
На экране провонтора дрожали искорки, Я законтрил винт и вдохновенно
мыслил о том, какой я красивый и умный. Я усердствовал. Я даже поставил
перед собой зеркало, но оно мало помогло, поскольку заставило еще думать
про то, что нельзя думать про то, что с позавчерашнего дня не брился.
И, конечно, мешали мысли о Елке.
Странным казалось, что именно теперь, для того чтобы они перестали быть
только пустыми мыслями, их приходится гнать прочь.
Вот, а назавтра она, разумеется, позвонила. Чувствовалось, что ей самой
толком неясно, зачем звонит. Предложила было повидаться вечерком, но тут
же забрала приглашение обратно: рада бы, да сегодня, видишь ли...
- Вижу, - успокоил я равнодушно. Правила эксперимента требовали от меня
максимальной отчужденности.
Все-таки я не был вполне доволен результатом. Я желал бы, даже на
вступительной стадии, уловить чуть больше неуверенности в ее хрипловатом
мальчишеском голосе. Решил к очередному сеансу ослабить колебательный
контур и погасить внутреннее сопротивление, делал выкладки и злился, что
не умею отчуждаться, что идиотское "позвонила!" поет и поет во мне.
Следующая ночь выдалась неудачной. Никогда не предполагал, что думать о
себе так противно, а тут еще сигнал утратил стабильность. Провонтор
извещал о неполном и моментами даже нулевом поглощении, страховочный
репровонтор подтвердил - лучу мешают, луч идет мимо цели.
Утренний звонок кое-что объяснил:
- До свету не могла уснуть. Гуляла-гуляла по комнате, представляешь?
Что я мог ответить? Я увидел ее - как она бродит в белесом сумраке,
сбивая мне фокусировку, лохматая, в домашних брючках, и сердится, и не
понимает, откуда и что пришло.
И, как всегда в таких случаях, во мне мгновенно вспыхнул пожарный
светлячок, сигнал тревоги: "Ей нехорошо! Что сделать? Чем помочь?" - но я
погасил его, прихлопнул ладонью, потому что жил уже не сам по себе, а по
науке, и по науке выходило, что чем Елке хуже, тем лучше для меня.
Впрочем, я стабилизовал напряжение, заново отградуировав эмоциометр:
столь активная конденсация могла привести объект к шоку.
Затем три дня я не отзывался на звонки, а ночами плавно повышал накал.
На четвертый день, под вечер, я встретил ее на моей улице.
- Вот и миленько, - хмуро сказала она. - Не задавайся, я к тетке на
Заневский. Если хочешь, проводи.
Не слыхал я что-то раньше ни о какой тетке. Мы шли по набережной. Из
бокового проезда вырвалась автомашина. Елка рефлекторно схватила меня за
руку. Кончилась реакция на опасность, включилось сознание, но она
по-прежнему, якобы по инерции, продолжала сжимать мое запястье.
Я высвободился, блюдя чистоту эксперимента. И запретил себе ликовать, -
к тому же ситуация однозначно не толковалась - рука могла задержаться
ненамеренно, да и испугалась Елка, возможно, больше за себя, чем за меня.
Это меня особенно заняло - каков коэффициент личной заинтересованности?
Если бы продублировать, еще бы одно авто из проезда!
Нашелся, однако, способ обойтись без авто. Несколько ночей подряд наш
квартирный электросчетчик трещал, как арифмометр, - трудилась установка,
летели на Петроградскую импульсы: "Нездоровится! Недомогаю! Захворал!"
Словно я и впрямь глотал горькие лекарства - так мне было в эти часы
отвратительно. Таким я чувствовал себя подлецом.
И ведь никакого ответа, полный мизер, стопроцентный, - а поглощение
налицо, я же контролирую, вижу, - что происходит, в конце концов?
И, наконец, телефон!
- Прости, пожалуйста, дотащилась вот позвонить, грипп всю дорогу. Как
ты? Ужасно мне беспокойно!..
Ну, что ж, правда, я-таки сорвался с места, вскочил в автобус, - но
сообразил вовремя, и вылез, и не спеша дошел до почты, и настрочил
открытку:
"Поправляйся. Навестил бы, да сегодня у меня, видишь ли..."
И подписался: "Тут один".
Это давным-давно когда-то она тоже прихворнула, и я примчался как
ошпаренный, с полными руками свертков, меня попросили обождать, сейчас
выйдет, и я услышал, как ее спрашивают: "Кто пожаловал?" - а она отвечает:
"Так, тут один..."
Да, еще я в той же открытке назначил ей свиданье на канале Грибоедова,
в субботу - за неделю-то выздоровеет. А ночью ввел предельную мощность,
пережег два реле, индикаторы зашкалило от перегрузки, я будто старался не
ее, а себя оглушить.
Я нарочно выбрал канал, как раз там я однажды зря проторчал четыре
часа, все решал: "Еще минуту для ровного счета и ухожу", а нынче сам
опаздывал, не специально, а уж так получилось, и увидел издалека - пришла,
ждет, разглядывает Михайловскую решетку, любимую свою, - ей всегда
нравилось кованое.
Она сразу начала ругаться: хорошенький день придумал, самый дачный,
совсем бы не явилась, да не дозвониться, вон и рюкзак с собой. Я оторопел
на миг и перестроился, помог ей надеть рюкзак и расправил на ее плечах
войлочные подушечки, и мы пошли к вокзалу.
Все молчаливей она становилась и рассеянней. Уже с подножки неловко
предложила:
- Поедем вместе? Честное слово, сегодня не могу отвертеться.
Я откланялся. И обернулся, удаляясь. Она стояла в тамбуре, столбиком,
как бельчонок, и глядела вслед, и - я знал - колебалась, принимала
решение, какое - я тоже знал. Я бы мог ее подтолкнуть, послать импульс
прямо без аппарата, - рапорт прочен достаточно. Однако мне было выгодней,
чтобы она до последнего боролась с собой, разрывалась бы на части между
мной и поездкой, - и вагон тронулся, она уехала - к папе-маме на садовый
участок, окапывать яблони, обрывать усы у клубники. Сколько и я в свое
время в ее саду ведер с навозом и золой перетаскал!
Будто кто теперь подсовывал в мою память такое - и те бессчетные ведра
(ее отец подтрунивал: "Нашла батрака!"), и обои, которые я клеил, - я как
бы баланс подводил, что я ей и что она мне, - и не было стыдно, наоборот,
- хладнокровия - вот чего у меня прибавилось, я теперь рассчитывал ходы,
как шахматист.
В ожидании, пока Елка вернется, я устроил установке профилактику и до
того заработался - даже удивился, придя в сумерках из булочной, когда
обнаружил торчащий в почтовом ящике огромный букет васильков и при нем
записку: "Милый мой мальчик..."
Не до нежностей мне было, а цветы я положил на край стола, - меня
больше заботил гименотрон, никак не уяснялось, вводить ли его уже или не
вводить в схему.
Из-за него, голубчика, я три вечера врал и мямлил по телефону, но
невозможно стало откладывать, и опять мы свиделись у той знаменитой
решетки. Елка что-то говорила и о чем-то спрашивала, а я размышлял о том,
что можно обойтись без сто девятнадцатого каскада и любопытно, что при
этом получится.
Случайно я взглянул влево, на Елку. Сразу же она взглянула вправо, на
меня.
Видали, как проявляется фотопластинка?
Елкины глаза набирали теплоту, как на реостате, в них будто зажигалось
по маленькому солнышку. И меня словно током ударило, я ощутил, что курс
близок к концу.
Не подвела великая формула. Я поступил как настоящий мужчина, бросил
скрестись в запертые двери, а вскрыл эти двери своей электронной отмычкой.
И теперь могу все, что надо, вычислять, вызывать, наводить,
подкреплять, провонтировать, репровонтировать.
Только нужно и впредь не забывать про науку, не отпускать поводок,
каждый шаг свой выверить, - и сейчас, к примеру, никак нельзя замечать
этих солнышек-глаз, а нужно специально молоть пустяки, вон хоть о той
продавщице, которая на углу торгует мороженым.
И я распрощался на полуслове. Побежал домой и вдребезги, к чертям
расколотил установку, со всеми ее модуляторами, эмоциометрами и
гименотронами.
Хрустя по битому стеклу, подошел к окошку и просидел возле него до
утра, слушая, как шаркает метла и стонут голуби.
Ерофей Павлович, встречаясь со мной, до сих пор трагически поднимает
брови. Заметно, что ему желательно сказать: "Уитеп точдеп". Но он успешно
сопротивляется, и рефлекс угасает, скоро угаснет совсем.
Елка не звонит.
Может, позвонит когда-нибудь. Попросит побелить потолок, или обработать
пленку, или на дачу позовет - гости приедут на сациви, с телевидения, дров
бы наколоть, извини, пожалуйста, большущее тебе спасибо.
Ну и пусть. Пусть даже будет как в Симеизе и еще хуже, - поеду, приду,
устрою, как она хочет. И на обратном пути снова в очередной раз подумаю,
что безнадежны мои дела, безнадежны.