Нафтульев Феликс / книги / К вопросу о формулах



  

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 7785
Автор: Нафтульев Феликс
Наименование: К вопросу о формулах


Феликс Нафтульев. 

                            К вопросу о формулах

   -----------------------------------------------------------------------
   Журнал "Уральский следопыт".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Я отладил кинематику в шестом часу и  сразу  открыл  окно,  потому  что
зверски пахло конвергированной канифолью. Во дворе шаркала метла и стонали
голуби, от ворот к черному ходу брел Ерофей Павлович, мой сосед.
   Сосед возвращался с дежурства. Теперь, как  обыкновенно,  он  подремлет
минут двадцать, а потом сядет на кухне заваривать чай и читать газету.
   Идеальность объекта не вызывала сомнений.
   Дав схеме  прогреться,  я  надел  шлем.  Близкое  расстояние  позволяло
обойтись без пси-числа, одной грубой настройкой. Висок покалывало, слегка,
видно, индуцировали контакты, но для  испытания  и  так  сойдет.  Затем  я
сосредоточился.
   Посыл простейший: фраза по-немецки. Ровно на фразу больше,  чем  Ерофей
Павлович вообще понимает на любом иностранном языке.
   - Гутен морген, - твердил я про себя монотонно, "гутен морген", и опять
"гутен морген", - словно пеленг давал, или скворца учил разговаривать, или
длиннейший урок выводил строку за строкой, латинскими буквами, и старался,
и любовался - вон прописное "G" как вышло округло, а  в  "t"  перекладинка
высоко, извините, особенность почерка.
   За стеной скрипнула кушетка. Прошелестели шлепанцы по  коридору.  Сосед
отправлялся ставить чайник на газ.
   Он увидел меня в распахнутой двери, и вздрогнул,  и  трагически  поднял
брови. Ах,  как  не  хотелось  ему  болтать  бессмыслицу!  С  запинкой  он
выговорил:
   - Уитеп точдеп.
   Зрительное восприятие оказалось у него ярче слухового. Я вырубил ток  и
упал на койку не раздеваясь, и как провалился, даже не успел обрадоваться,
что установка действует. Впервые за много месяцев Елка не приснилась мне.
   То, что делалось, делалось ради Елки.
   Пока я рассчитывал  ее  пси-потенциал  до  десятого  знака  по  формуле
Тутвайса-Четырцева, мне представлялось, что остальное семечки, я  не  знал
еще, что такое монтаж в минус-вакууме и с чем едят регулировку модулятора,
но все равно я справился, справился, справился, - наступала ночь  главного
опыта, и те немногие часы, что  ей  предшествовали,  я  провел  как  перед
отъездом - билет куплен, вещи собраны и мыкаешься, а внутри тебя поселился
лихорадочный метроном.
   Были замкнуты цепи дистантов.  Угол  поворота  антенны  был  выверен  в
миллионных долях секунды.
   Я нарисовал себе, как  острый  луч  пройдет  через  капитальную  стену,
сквозь ветви лип, сквозь  витрину  дамской  парикмахерской,  пронижет  зал
кинотеатра "Молния",  вновь  пересечет  улицу  и  стену  -  через  пеструю
занавеску, за шкаф, туда, где спит Елка  -  колено  поджато,  ладошка  под
щекой, так, как спала она на моих глазах восемь лет назад, на лыжной  базе
в Прибыткове.
   Там я, кажется, впервые понял, что  дела  мои  безнадежны  -  на  синем
рассвете,  в  перенатопленной  избе  с  широченным  топчаном,  на  котором
умещались мы пятеро, а тот, с телевидения, ворочался с краю, охал, что ему
дует, - но не в нем была суть, независимо от него я понял - и не сорвался,
не убежал к электричке, а еще целый день шатался в компании,  с  горки  на
горку, пока не лопнуло крепление на дурацком склоне.
   И второй раз я понял то же самое летом, в городе, - она позвала  помочь
оклеить комнату, специалист из меня небольшой, провозился до полчетвертого
и плелся пешком на Охту, трамваи, естественно, не ходили, да и не  было  у
меня мелочи на трамвай.
   А третий раз - тогда мы встретились в Симеизе, об этом вовсе не хочется
вспоминать.
   Я будто стучался в запертое, знал;  что  не  откроют,  а  стучался,  но
теперь это кончилось, навсегда кончилось, стоит только щелкнуть тумблером.
   Мне стало страшно, как на вышке перед прыжком.
   На экране провонтора дрожали искорки, Я законтрил  винт  и  вдохновенно
мыслил о том, какой я красивый и умный. Я усердствовал.  Я  даже  поставил
перед собой зеркало, но оно мало помогло, поскольку заставило  еще  думать
про то, что нельзя думать про то, что с позавчерашнего дня не брился.
   И, конечно, мешали мысли о Елке.
   Странным казалось, что именно теперь, для того чтобы они перестали быть
только пустыми мыслями, их приходится гнать прочь.
   Вот, а назавтра она, разумеется, позвонила. Чувствовалось, что ей самой
толком неясно, зачем звонит. Предложила было повидаться вечерком,  но  тут
же забрала приглашение обратно: рада бы, да сегодня, видишь ли...
   - Вижу, - успокоил я равнодушно. Правила эксперимента требовали от меня
максимальной отчужденности.
   Все-таки я не был вполне доволен  результатом.  Я  желал  бы,  даже  на
вступительной стадии, уловить чуть больше неуверенности в  ее  хрипловатом
мальчишеском голосе. Решил  к  очередному  сеансу  ослабить  колебательный
контур и погасить внутреннее сопротивление, делал выкладки и  злился,  что
не умею отчуждаться, что идиотское "позвонила!" поет и поет во мне.
   Следующая ночь выдалась неудачной. Никогда не предполагал, что думать о
себе так противно,  а  тут  еще  сигнал  утратил  стабильность.  Провонтор
извещал о неполном  и  моментами  даже  нулевом  поглощении,  страховочный
репровонтор подтвердил - лучу мешают, луч идет мимо цели.
   Утренний звонок кое-что объяснил:
   - До свету не могла уснуть. Гуляла-гуляла по комнате, представляешь?
   Что я мог ответить? Я увидел ее - как она  бродит  в  белесом  сумраке,
сбивая мне фокусировку, лохматая, в домашних брючках,  и  сердится,  и  не
понимает, откуда и что пришло.
   И, как всегда в таких  случаях,  во  мне  мгновенно  вспыхнул  пожарный
светлячок, сигнал тревоги: "Ей нехорошо! Что сделать? Чем помочь?" - но  я
погасил его, прихлопнул ладонью, потому что жил уже не сам по себе,  а  по
науке, и по науке выходило, что чем Елке хуже, тем лучше для меня.
   Впрочем, я стабилизовал напряжение,  заново  отградуировав  эмоциометр:
столь активная конденсация могла привести объект к шоку.
   Затем три дня я не отзывался на звонки, а ночами плавно повышал накал.
   На четвертый день, под вечер, я встретил ее на моей улице.
   - Вот и миленько, - хмуро сказала она. - Не задавайся,  я  к  тетке  на
Заневский. Если хочешь, проводи.
   Не слыхал я что-то раньше ни о какой тетке. Мы шли  по  набережной.  Из
бокового проезда вырвалась автомашина. Елка рефлекторно схватила  меня  за
руку.  Кончилась  реакция  на  опасность,  включилось  сознание,  но   она
по-прежнему, якобы по инерции, продолжала сжимать мое запястье.
   Я высвободился, блюдя чистоту эксперимента. И запретил себе ликовать, -
к тому же ситуация однозначно не  толковалась  -  рука  могла  задержаться
ненамеренно, да и испугалась Елка, возможно, больше за себя, чем за  меня.
Это меня особенно заняло - каков  коэффициент  личной  заинтересованности?
Если бы продублировать, еще бы одно авто из проезда!
   Нашелся, однако, способ обойтись без авто. Несколько ночей  подряд  наш
квартирный электросчетчик трещал, как арифмометр, -  трудилась  установка,
летели на Петроградскую импульсы: "Нездоровится! Недомогаю! Захворал!"
   Словно я и впрямь глотал горькие лекарства - так мне было  в  эти  часы
отвратительно. Таким я чувствовал себя подлецом.
   И ведь никакого ответа, полный мизер,  стопроцентный,  -  а  поглощение
налицо, я же контролирую, вижу, - что происходит, в конце концов?
   И, наконец, телефон!
   - Прости, пожалуйста, дотащилась вот позвонить, грипп всю  дорогу.  Как
ты? Ужасно мне беспокойно!..
   Ну, что ж, правда, я-таки сорвался с места, вскочил  в  автобус,  -  но
сообразил вовремя, и вылез,  и  не  спеша  дошел  до  почты,  и  настрочил
открытку:
   "Поправляйся. Навестил бы, да сегодня у меня, видишь ли..."
   И подписался: "Тут один".
   Это давным-давно когда-то она  тоже  прихворнула,  и  я  примчался  как
ошпаренный, с полными руками свертков,  меня  попросили  обождать,  сейчас
выйдет, и я услышал, как ее спрашивают: "Кто пожаловал?" - а она отвечает:
"Так, тут один..."
   Да, еще я в той же открытке назначил ей свиданье на канале  Грибоедова,
в субботу - за неделю-то выздоровеет. А ночью  ввел  предельную  мощность,
пережег два реле, индикаторы зашкалило от перегрузки, я будто старался  не
ее, а себя оглушить.
   Я нарочно выбрал канал, как раз там  я  однажды  зря  проторчал  четыре
часа, все решал: "Еще минуту для ровного  счета  и  ухожу",  а  нынче  сам
опаздывал, не специально, а уж так получилось, и увидел издалека - пришла,
ждет,  разглядывает  Михайловскую  решетку,  любимую  свою,  -  ей  всегда
нравилось кованое.
   Она сразу начала ругаться: хорошенький  день  придумал,  самый  дачный,
совсем бы не явилась, да не дозвониться, вон и рюкзак с собой. Я  оторопел
на миг и перестроился, помог ей надеть рюкзак и  расправил  на  ее  плечах
войлочные подушечки, и мы пошли к вокзалу.
   Все молчаливей она становилась и рассеянней.  Уже  с  подножки  неловко
предложила:
   - Поедем вместе? Честное слово, сегодня не могу отвертеться.
   Я откланялся. И обернулся, удаляясь. Она стояла в  тамбуре,  столбиком,
как бельчонок, и глядела  вслед,  и  -  я  знал  -  колебалась,  принимала
решение, какое - я тоже знал. Я бы мог  ее  подтолкнуть,  послать  импульс
прямо без аппарата, - рапорт прочен достаточно. Однако мне было  выгодней,
чтобы она до последнего боролась с собой, разрывалась бы  на  части  между
мной и поездкой, - и вагон тронулся, она уехала - к папе-маме  на  садовый
участок, окапывать яблони, обрывать усы у клубники. Сколько  и  я  в  свое
время в ее саду ведер с навозом и золой перетаскал!
   Будто кто теперь подсовывал в мою память такое - и те бессчетные  ведра
(ее отец подтрунивал: "Нашла батрака!"), и обои, которые я клеил, - я  как
бы баланс подводил, что я ей и что она мне, - и не было стыдно,  наоборот,
- хладнокровия - вот чего у меня прибавилось, я теперь  рассчитывал  ходы,
как шахматист.
   В ожидании, пока Елка вернется, я устроил установке профилактику  и  до
того заработался - даже удивился, придя  в  сумерках  из  булочной,  когда
обнаружил торчащий в почтовом ящике огромный букет  васильков  и  при  нем
записку: "Милый мой мальчик..."
   Не до нежностей мне было, а цветы я  положил  на  край  стола,  -  меня
больше заботил гименотрон, никак не уяснялось, вводить ли его уже  или  не
вводить в схему.
   Из-за него, голубчика, я три вечера  врал  и  мямлил  по  телефону,  но
невозможно стало откладывать,  и  опять  мы  свиделись  у  той  знаменитой
решетки. Елка что-то говорила и о чем-то спрашивала, а я размышлял о  том,
что можно обойтись без сто девятнадцатого каскада  и  любопытно,  что  при
этом получится.
   Случайно я взглянул влево, на Елку. Сразу же она взглянула  вправо,  на
меня.
   Видали, как проявляется фотопластинка?
   Елкины глаза набирали теплоту, как на реостате, в них будто  зажигалось
по маленькому солнышку. И меня словно током ударило, я  ощутил,  что  курс
близок к концу.
   Не подвела великая формула. Я поступил как  настоящий  мужчина,  бросил
скрестись в запертые двери, а вскрыл эти двери своей электронной отмычкой.
   И  теперь  могу  все,  что   надо,   вычислять,   вызывать,   наводить,
подкреплять, провонтировать, репровонтировать.
   Только нужно и впредь не забывать  про  науку,  не  отпускать  поводок,
каждый шаг свой выверить, - и сейчас, к  примеру,  никак  нельзя  замечать
этих солнышек-глаз, а нужно специально молоть  пустяки,  вон  хоть  о  той
продавщице, которая на углу торгует мороженым.
   И я распрощался на полуслове.  Побежал  домой  и  вдребезги,  к  чертям
расколотил  установку,  со  всеми   ее   модуляторами,   эмоциометрами   и
гименотронами.
   Хрустя по битому стеклу, подошел к окошку  и  просидел  возле  него  до
утра, слушая, как шаркает метла и стонут голуби.
   Ерофей Павлович, встречаясь со мной, до сих  пор  трагически  поднимает
брови. Заметно, что ему желательно сказать: "Уитеп точдеп". Но он  успешно
сопротивляется, и рефлекс угасает, скоро угаснет совсем.
   Елка не звонит.
   Может, позвонит когда-нибудь. Попросит побелить потолок, или обработать
пленку, или на дачу позовет - гости приедут на сациви, с телевидения, дров
бы наколоть, извини, пожалуйста, большущее тебе спасибо.
   Ну и пусть. Пусть даже будет как в Симеизе и еще хуже, - поеду,  приду,
устрою, как она хочет. И на обратном пути снова в очередной  раз  подумаю,
что безнадежны мои дела, безнадежны.