Код произведения: 8697
Автор: Платонов Андрей
Наименование: Глиняный дом в уездном саду
Андрей Платонович ПЛАТОНОВ
ГЛИНЯНЫЙ ДОМ В УЕЗДНОМ САДУ
Рассказ
В уездном саду была деревянная кузница. Вокруг нее росли лопухи и
крапива, далее стояли яблоневые и вишневые деревья, а между ними
произрастали кусты крыжовника и черной смородины, и выше всех был клен,
большое и грустное дерево, давно живущее над местным бурьяном и всеми
растениями окрестных дворов и садов. Сад был огорожен плетнем со всех
сторон, лишь в одном месте была деревянная калитка, навешенная на толстый
кол; эта калитка выводила на пустой двор, а на дворе находился бедный дом
из кухни и комнаты, где жил кондуктор товарного поезда с женой и семерыми
детьми. А в задней стороне сада, где были заросшие дебри сонной травы,
стояла глиняная стена глухого и еще более мелкого жилища, чем то, в
котором жил кондуктор. К этой стене с обеих сторон подходили садовые
плетни и вместе с густою травой точно хранили этот неизвестный
глино-соломенный дом, где была или не была чья-то убогая, слабая жизнь.
Посредине глиняной стены того дома находилось окно, маленькое, как
дремлющее зрение, - окно выходило прямо в этот сад, в тишину его трав и
деревьев, в безлюдие долгого медленного времени.
Другие стены глиняного дома и дверь из него были за плетнем, на той
стороне, и там тоже была трава, несколько умолкших, дремучих кустов и
запустение забытого огорода. Не видно было жителей, которые входили бы в
это жилище, хлопали дверью, жили и зажигали свет в окне в осенние вечера.
Деревянная кузница стояла на другом краю сада. В ней работал и
неотлучно жил пожилой одинокий кузнец Яков Саввич Еркин. Ему было теперь
почти пятьдесят лет, он прожил длинную жизнь, почти непригодную для себя.
Когда-то он работал лесным сторожем и проклял лес. Уходя навсегда из
казенной избушки, он обернулся к дубовой чаще и сказал ей:
- Проклинаю тебя на веки веков, грудь моя забудет все твои деревья,
грибы и тропинки. Голова моя не увидит тебя и во сне никогда!
Он перекрестил шумящую дубраву крестом прощания и презрения и пошел
от нее в пустошь, опять неимущий и свободный. В одной слободе Яков Саввич
устроился для прокормления на краскотерочную фабрику, где работали четыре
девки, два мальчика и один он. Потерев краску недели три, Яков Саввич
плюнул в терочную машинку и произнес:
- Будь ты трижды проклята - трись сама, - а потом ушел в дверь, по
своему обычаю, и больше не вернулся.
На улице он внимательно осмотрел краскотерочное помещение, чувствуя
душевное счастье, что больше его никогда не увидит и поэтому можно даже
печально полюбить его на память.
Затем Яков Саввич рыл траншеи для водопроводных труб в губернском
городе, пока ему вскоре же, дня через три, не стало ясно, что для такой
работы совсем не нужно быть человеком, мечта в его голове и настроение в
сердце оставались без применения, работали только лишь одни скучные руки,
и ноги держали тело в упор, как истуканы. Яков Саввич сразу расправился с
этой своей новой судьбой, - он получил сдельный расчет и отдал лопату
подрядчику, а земле сказал: "Лежи - дожидайся, как буду мертвым, так
явлюсь к тебе!"
Потом Еркин, ввиду холодной зимы, поступил бассейнщиком. Он стал жить
в водоразборной будке с печкой и отпускал теперь водовозам и базарным
мужикам воду за мелкие деньги. Это было нетрудно, лишь бы питаться, а
жизнь как-нибудь проживется. Но в бассейной будке окно было четверть
аршина в квадрате, - никого не видно, всегда скучно и только суют гроши и
алтыны в казенную щель под рамой замороженного окошка. Это мало радости, и
поэтому Яков Саввич вышел однажды в зимний вечер наружу и засмотрелся на
длинную очередь пустых деревенских саней. Базарный день окончился,
деревенские люди уезжали домой - в натопленные избы, спрятанные среди
снегов за десять - двадцать верст отсюда, в речных долинах, в заглохших
балках и пустошах; они приедут туда поздно, поедят ужин с овинным хлебом и
лягут спать, слушая первых петухов. Долгая синеющая улица города выходила
в поле, в первые сумерки русской ночи. Небо еще с осени покрылось темной
теплой наволочью и осталось таким неподвижно, больше не было ни звезд, ни
молний. Брехали собаки у сеней мелких домовладельцев и звонил колокол
церкви в память праздника какого-то небольшого святого, жители шли в баню
или возвращались оттуда, застывшие дети бедняков проводили детство у своих
дворов, играя тем, что упало с неба или с проезжих возов.
Последние сани безымянного старика скрылись с тоскою в темном месте
пространства. Сильная, грустная мечта о безвозвратном бродяжничестве стала
томиться в душе Якова Саввича. Он сосчитал дневную выручку за продажу
воды, которую должен отнести в городскую кассу. Ее оказалось всего шесть
рублей, сорок две с половиной копейки.
- Э, да будь ты все проклято! - сказал Яков Саввич. - Пойду жить по
своей мысли.
Он взял пиджак в будке, потушил лампу и скрылся вслед за уехавшими
мужиками.
Верстах в сорока от города, в деревне Таволжанке, Якову Саввичу
понравилась одна милая молодая женщина, вдовица пропавшего шахтера. Он
поселился в избе ее родителей, а потом постепенно женился на ней, приучив
ее к себе до того, что она полюбила его. В этом ничего особого не было:
ведь женщине некуда деваться, кругом равнодушное поле, в избе скудость и
неуправка, у каждого своя забота, и человек ходит, молчит, - поэтому
многие не выдерживают, их сердце располагается к кому-нибудь, и двое людей
начинают жить, прижавшись в жалобе друг к другу, отчуждаясь от всех чужих.
С таким же чувством предалась Якову Саввичу шахтерская вдовица, ища своего
убежища в его доброте.
Яков же Саввич, обратно, боялся всякого убежища, точно сухой могилы.
Тогда он сказал ей:
- Ну, поплачь теперь, слабая, года два обо мне, а я пойду, откуда
пришел...
Дальше Яков Саввич пошел работать по уезду на богатых мужиков, служил
обтирщиком вагонов на товарной станции, резаком в мясной лавке - и всюду,
сгибаясь в труде, ел плохо, а на одежду не хватало ничего, хотя пользы от
работы приносилось много. Догадавшись про убыточность полезного труда,
Яков Саввич занялся сбором подаяния в кружку на построение храма
Николая-чудотворца, а все кружечные деньги оставлял себе на пищу и в запас
на худшее время и стал жить спокойно и хорошо. Он ходил среди природы по
губернии, беседовал и размышлял с разными жителями и замечал, что его
ненужное дело было гораздо более доходным, чем полезное занятие трудом.
Мало того, люди, жертвовавшие копейку в расщелину кружки, делали это с
интересом удовольствия, хотя сами знали, что это безвозвратный расход и
бог им едва ли поможет. А когда Яков Саввич продавал воду в бассейной
будке и приходили разные жаждущие с ведрами, то они уносили воду со
скукой, хотя в воде была насущная необходимость, а церковная кружка - это
пустая жестянка.
Накопив сто рублей, Яков Саввич пошел в уездный город и купил себе
ларь с товаром для торговли игрушками, ложным золотом и украшениями
женского лица. Он уже знал теперь, что ненужные вещи ценятся дороже и
покупаются охотнее, чем необходимые. Торговля, стало быть, будет
безубыточной. Однако торговать ему пришлось всего месяц времени, потому
что его арестовали и присудили сидеть в тюрьме три года семь месяцев - за
хищение медных церковных денег. В тюрьме Яков Саввич узнал еще много мер
борьбы с безуспешной жизнью и, выйдя оттуда, поступил к двум купцам делать
самые точные весы. Эти два купца, торговавшие алебастром, известью и
дранью, были компаньонами в деле, но заспорили однажды среди лета - чья
жена лучше и тяжелее. Своим весам они не верили, а у чужих весов хозяева
были жулики. Здесь им назвался Яков Саввич, что он сделает весы, которые
будут вешать, чья жена лучше, легче и тяжелее. Купцы вначале хотели
разойтись без последствий и без убытков от такого дела: ну, пускай у
одного жена будет толще, а у другого зато лучше на вид - так на так
выйдет, без особых весов. Но один купец стал думать по-другому.
- Опять Евсей поехал без вожжей! - сказал он в раздражении. - Товар
сорт любит, а не одну тяжесть. Пускай человек делает, раз называется: на
баб не годятся, на известку пойдут...
- Твою бабу свесить не задача, - сказал другой купец, - ни спереди,
ни сзади нет добра. А на мою царь-пуд еще надо лить.
- У моей кость тверже, она - баба - захватистей твоей.
- Опять тебе вот - захватистей! Купи себе клещи в железном ряду и
живи с ними.
- Свесим - и дело с концом! - предложил Яков Саввич. - Ни туда, ни
сюда выйдет, а по совести. Из-за женщин можно до смерти дойти: лучше весы
сделать, все равно для известки нужны будут.
- После моей бабы, пожалуй, весы пополам треснут! - сказал купец, у
которого жена, наверно, была толще.
- А ну, нехай пополам! - обиделся второй купец. - Что тяжельше -
старое сало или молодая кость: нехай моя баба давнет, поглядим, как твоя
кверху подскочит!..
Тот купец вынул пять рублей одной монетой и бросил на землю:
- А ну, пускай глянем, как моя баба-пирог кверху от твоей пышки
полетит!
Второй купец тоже не пожалел денег, ради сердечной ревности за свою
супругу, и вынул ассигнацию.
- Врешь, другой человек, красоту лопухом не одолеешь.
- Да моя твою одним глазом сшибет!
- А ты что, с перины на пол падал?
Но торговое дело любит, чтобы в нем было хорошее сердце, а не злоба,
поэтому купцы, жалея свой мир между собою, заказали Якову Саввичу весы,
чувствующие женщин.
Яков Саввич снял себе по летнему времени квартиру у товарного
кондуктора - в сарае, в уездном саду. Он взял в лавках инструмент и стал
ковать ненужное дело, желая на нем наживаться. Весы ему пришлось делать и
переделывать целый год, потому что он никак не мог угодить купцам - все
время не хватало точности для тяжести их жен. Затем Яков Саввич перестал
спешить с работой, переполучив постепенно с купцов почти двести рублей,
пока купцы, поругавшись навечно и по женам, и по другим серьезным делам,
не разошлись навсегда, обеднев от злости.
Яков Саввич к тому времени завел уже себе в сарае зимнюю печку,
обмеблировался, купил добавочный инструмент, заквасил капусту в кадке, но
никакой обыкновенной кузнечной работы не брал и ничего не думал, а ждал,
когда ему попадется что-нибудь бесполезное и загадочное, но тем более
необходимое человеческой душе и, стало быть, самое доходное, но всю
наступившую зиму не было подходящих заказов, поэтому Яков Саввич начал по
своему почину делать железные жалейки и питьевые кружки с откидным дном,
что мешало их употреблять, но становилось как-то интересно черпать ими
воду. Свои изделия Яков Саввич продавал на базаре, где встретил однажды
одного из двух обедневших купцов, желавших в свое время сделать весы для
определения своих жен. Этот купец стал напрашиваться в подручные к Якову
Саввичу, но тот велел ему сначала найти заказчика на работу. Вскоре купец
пришел к Якову Саввичу и указал ему сходить к попу в кафедральный собор,
там есть заказ. Действительно, попы собирались сделать подношение
архиерею, которому исполнялось через полгода сто лет, но нужно было что-то
выдумать прелестное и простое. Яков Саввич тут же выдумал часы вечного
хода, идущие без завода и остановки вплоть до конца света и второго
пришествия.
Попу понравилась такая мечта, однако он высказал сомнение: не лучше
ль будет, чтобы часы не шли, а стояли, потому что нижняя, земная жизнь
есть остановочное томление, а за сутки до небесного суда тронулись бы сами
и пошли, считая истинный божий срок.
- Тоже можно! - сразу согласился Яков Саввич и взял в задаток сто
двадцать рублей, уговорившись сделать всю работу за полтысячи.
Пока Яков Саввич понемногу трудился, у хозяина двора - кондуктора -
постоянно рождались дети, и он обращался в нищего, тоскующего человека.
Яков Саввич часто кормил его детей моченками из хлебной тюри, потому что
его сердце скучало от одной жадности и своего житейского удовольствия и
требовало для отдыха небольшой доброты. Потом Яков Саввич сделал попам
чугунные часы, которые должны в конце обычного времени пойти в ход от
удара молнии, и тогда купил у кондуктора всю его усадьбу за двести рублей,
а кондуктор с семейством остался жить, как жил - в кухне и комнате, но
только квартирантом - за пять рублей в месяц.
С тех пор Яков Саввич не проклинал надоевшего места своей жизни, а
грелся на солнце около собственной кузницы, следил, чтобы все было цело,
чтоб росла даже ненужная трава в саду, и втайне подружился с инвентарем
своего двора - с плетнями, с деревьями, досками и гвоздями на них, с
закоулками строений, - и беседовал с ними в душе, любя их теперь
неразлучной любовью, как царство своего сердца и мировое пристанище. И
бедные, дремлющие предметы тоже шептали что-то в ответ Якову Саввичу
своими спекшимися от молчания грустными устами, так что хозяин тем более
не мог оставить их одних в сиротстве, на печальное пребывание. Он теперь
не искал случая делать лишь странные механизмы, утоляющие вожделение
темной души, а работал все, что ему давали, - ведра, формы для пирогов,
железные скобки, петли для навески деревянных ворот и прочее. Яков Саввич
соглашался нынче и на малое добро, чувствуя от него достаточное утешение.
Проклиная некогда всеобщие леса, он полюбил сейчас кусты и былинки в своем
нажитом саду; волнуясь когда-то от ветра на бродяжьих дорогах, он
прислушивался теперь к шевелению хвороста в собственных плетнях, а ветер
не любил, как всякую непогоду.
Жизнь проходила перед ним своею мирной долготою; дети товарного
кондуктора выросли и стали воровать крыжовник с кустов, деревянная кузница
заиндевела от ветхости мелким древесным мхом, старый клен в саду уже
несколько лет держал свои нижние ветви без листьев сухими от старчества -
наверно, он родился в то давнее время, когда здесь было еще чистое поле, и
прожил век сиротою, в далекой стороне от могучих отцовских лесов.
В летние ночи Яков Саввич любил обходить двор и сад по загаженному
краю, по темной крапиве и глядеть, как спит его добро и никуда не
двигается. На небе звезды хотя и шли куда-то, но медленно, а на другую
ночь опять были на своих местах. Затем Яков Саввич спал и видел сновидения
старости, что он молод и мил лицом, кругом растет бушующий от ветра бурьян
и голос давно погибшей, грустной матери звучит в воздухе над ним, и он
смеется. В кузнице пахнет сажей и железом, за деревянной стеной тьма и
редкий пугающий шелест травяных стеблей, а старик спит один на топчане,
открыв рот в слабости своего счастья - видеть во сне мертвую мать,
минувшую природу и свою забытую душу.
Но ум его, как сторож-старичок, спал слабо: в одну ночь он расслышал,
что скрипит плетень под тяжестью человека, и разбудил Якова Саввича
чувством беспокойства. Хозяин проснулся и стал слушать приближающееся
бедствие. Кто-то шел по мякоти трав и почвы небольшими шагами, иногда
останавливаясь в страхе чужого места и замирая. Яков Саввич стал бояться и
ждать. Он расслышал, как неизвестное существо удалилось куда-то от кузницы
и затем оттуда раздался робкий стук в оконное стекло, - что было в
глиняной стене маленького дома, выходившего этой стороною в сад. Яков
Саввич сам не знал, кто жил в том жилище, он там никогда не замечал ни
звука, ни вечернего огня, ни дыма. Но стекло зимой и летом было наглухо
замазано, значит, никто в сад не вылезал, и этого достаточно. После
молчания снова кто-то постучал в далекое окно и смирно смолк в ожидании
ответа.
"Может, это ангел ходит ночью! - подумал Яков Саввич. - Сколько
сейчас времени? - Он потрогал руками стрелки стенных сельских часов и
узнал, что было час ночи. - Ангелу ходить пора! - решил он в уме. - Либо
мне проклясть все и скрыться отсюда без поворота!.. Чего я здесь живу -
умираю: странность одна!"
Он прислушался далее. Ангел по-прежнему постукивал в окно, но все
более редко и без ответа.
"Застынет! - подумал Яков Саввич и встал с места. - Зори теперь
холодные".
Он вышел наружу и позвал: "Эй, чертенок, иди сюда!" - однако звука из
его рта не раздалось, - от стеснения или от страха он говорил только в
уме.
"Вот тебе раз! - подумал Яков Саввич. - Все вера в бога, будь она
проклята!.. По ягодным кустам, наверно, лез, сукин сын, изуродовал теперь
растения".
Окно из глиняного дома отворилось целиком, вместе с рамой, и оттуда
выставилось в сумрачный сад чье-то, не похожее на человека, лицо.
- Я все давно слышу! Чего тебе надо? - сказал скучный голос старухи,
дыша словами не наружу, а внутрь, в свою пустую узкую утробу.
- А ты мама или нет? - спросил голос маленького ребенка, уставшего,
должно быть, ходить по темной ночи.
- Я тебе чужая, - ответила старуха и вставила оконную раму обратно в
проем стены.
Ребенок постоял немного, погладил глиняную стену рукой и пошел к
кузнице, ступая по крапиве привычными ногами.
- Ты чей? - спросил его Яков Саввич.
- Я ничей, я отца-мать хожу ищу, - сказал мальчик лет четырех или
пяти на вид.
- А я думал ты - ангел, стервец!
- Нет, я никто, - отказался мальчик.
- Жулик, что ль?
- Нет... Меня тетка загрызла, я хлеба много ем и портки протираю. Она
ругается, - ступай, говорит, вон отсюда, ищи свою родную мать и отца,
пускай они тебя кормят и водою поят. А я хожу-хожу, спрашиваю и говорю,
никто их не знает.
- Кого? - спросил Яков Саввич.
- Ни отца, ни матери. А меня тетка за них по морде костяной рукою
бьет.
- Вон что, - произнес среди своего молчания кузнец. - Жалко, что ты
не ангел.
- Ничего, - сказал этот мальчик.
- А отец-то с матерью твои живут где-нибудь?
- Никто не говорит, пойду сейчас спрашивать, - ответил небольшой
человек. - Может, есть, а ребят ведь много на свете, одного взяли и
забыли.
- Ты маленький, а ведь умный! - удивился Яков Саввич.
- Я нечаянно стал, один живу, хожу и думаю.
- Давно ты родителей ищешь?
- Давно... Забыл уж, где тетка живет. Пускай бы костью била и хлеб из
остатка давала, а то я не евши.
Яков Саввич зажег свет в кузнице и поднял на руки прибывшего ребенка,
чтобы рассмотреть его лицо. Мальчик был одет в штаны на одной пуговице и в
рубашку, а картуза и обуви не имел. Все обветшало на нем, материя стала
редкой, точно вихри обдували его. Лицо, лишенное детского запаса жира,
было худощавым и морщинистым, серые угрюмые глаза глядели терпеливо,
готовые без слез перенести неожиданный удар.
- Ну, ничего, - сказал Яков Саввич. - Жить будешь, - и опустил
ребенка на землю.
Мальчик стал жить в кузнице. Он ел так мало, что Яков Саввич его не
прогонял, портки же и рубашку он чинил сам, когда они раздирались от
старости. Во сне ребенок часто бредил одной и той же мыслью о матери и об
отце, а Яков Саввич слушал и ухмылялся: он знал, что родители ничего не
означают, кроме детской мечты в сердце.
Вскоре сирота собрал себе тряпки по соседним дворам и сшил мешок; в
этот мешок он накопил хлебных кусков, а потом в одно утро стал прощаться с
Яковом Саввичем.
- Пойду мать искать, с чужими скучно жить.
- Я тебе пойду! Я тебя ремнем драть буду.
- А я жрать много стану, тогда сам прогонишь.
Яков Саввич задумался. Он попросил жену товарного кондуктора, чтобы
она усыновила его мальчика, а он зато не будет брать с них плату за
квартиру. Однако кондукторша отказалась: кормить не жалко, но своих детей
много и за безродного тоже надо душой болеть, как за своего.
Мальчик на время присмирел и потихоньку сделал себе башмаки: снизу
положил деревянные подошвы, а верх обсоюзил кровельным железом; затем он
собрал и насушил себе грибов и пошел куда-то прочь: Яков Саввич, ходивший
продавать готовые ведра, вернул его уже с улицы:
- Ты куда?
- По своему делу.
- По какому - своему? Ты где обужу взял?
- Сам сделал. Пойду теперь далеко, обуже ноги не уморятся, - и
никогда к тебе не вернусь.
- Фу-ты, скот какой! Так ведь я же твой отец и есть!
Мальчик осторожно поглядел на старого кузнеца.
- Отец бы заплакал по мне, как я по нем плачу, когда ты спишь... Ты
мне чужой!
- Я сам сирота, - ответил Яков Саввич, смущаясь печали ребенка.
- Тебе давно отцом пора быть, а ты нет... Я жду, когда только
вырасту. Ем только мало - на мне говядина не держится. Приняться не с
чего.
- А что! - испугался Яков Саввич.
- Детей тогда начну рожать и буду до самой смерти с ними жить. Пускай
у них будет отец, а то у меня нету.
- А сколько тебе лет-то?
- Если бы были отец с матерью, они бы знали. И звать они знают как, я
все позабыл.
Яков Саввич вернул его назад, и мальчик умолк. Пока у ребенка не было
своих детей, он приучил к себе воробьев, давая им хлебные крошки, просяное
зерно и разный мусор пищи. Воробьи ели, а наевшись, начинали ссориться и
разлетались вдребезги, каждый отдельно, а потом сходились опять, чтобы
снова суетиться вместе в нужде и в драке. Яков Саввич сделал для сироты
железную клетку, и мальчик стал водить в ней воробьев. Но воробьи жили
недолго, они скоро умирали, ложась навзничь в своей тоске. Тогда мальчик
начал сажать их в клетку по два и по три, чтоб у них рождались дети и они
жили бы ради них без печали. Однако воробьи опять ложились и все умирали.
Это событие озадачило даже Якова Саввича, но он не знал, в чем тут тайна,
- ведь даже соловьи живут в клетках и орлов приручают, а воробей все равно
ютится почти под ногами, почему же он сразу кончается в клетке... Зачем
ему свобода, когда он летает в длину на один аршин и проживает свою жизнь
на двух соседних дворах? А кто может перелететь через море, тот,
оказывается, и в клетке поет!
- Будь же ты все проклято: значит, я вроде воробья! - сказал Яков
Саввич. - Либо опять мне тронуться куда-нибудь! Так ведь одинаково везде -
поля да избушки, облака и мелкие речки... Ну что ж: пусть я воробей, а
ведь если другой птицей стать, то в клетке насидишься.
Мальчик перестал водить воробьев. "Вы не люди, - сказал он им, - надо
мучиться, а вы прямо умираете, с вами не игра". Он часто ходил по саду,
ища в деревьях, в мелких насекомых и в неизвестных мертвых предметах
какого-либо родства себе, привязанности и взаимного горя одиночества, но
обманывался только на короткое время, потому что его сердце было
серьезным.
Каждый день сирота прислонялся лицом к окну в глиняной стене и
смотрел, что там есть внутри дома. Там стояла табуретка, а на ней ведро с
водой и кружка. Рядом с табуреткой находилась деревянная кровать, на той
кровати всегда сидела лысая старуха и глядела белыми, забытыми глазами в
одно пустое место перед собой. По старухе иногда ползали мыши, ее шею ели
клопы, но она их плохо чувствовала или жалела свою силу, чтобы бороться с
ними. Мальчик долго ее боялся, но старуха раз сидела и плакала с открытыми
глазами, тогда он вынул оконную раму и влез внутрь глиняного дома. С тех
пор он почти каждый день бывал в гостях у старухи, снимал клопов с нее и
прогонял мышей. Старуха ничего не говорила мальчику, только раз, когда он
подошел к ней близко, она положила легкую, как деревянную, руку ему на
голову, на русые волосы и перебирала их своими пальцами. Скоро мальчик
привык ходить к старухе, и она ждала его; он замечал через окно, что если
он пропускал день или два, то старуха сидела скучная, или плачущая.
Мальчик научился мыть старуху, варил ей кашу в кузнечном горне и сшил на
ее голую голову чепец из старых варежек Якова Саввича, чтобы она не
застывала по ночам.
Раз в неделю к старухе приходила дочь, пожилая женщина, приносила ей
хлеб, меняла воду в ведре и молча уходила опять. Мальчик узнал, что у
старухи восемь сыновей и пять дочерей, все они большие и даже старые, есть
среди них богатые и бедные, но к ней давно никто не ходит, кроме средней
дочери, и она забыла лица своих детей, не помнила, кому сколько лет, и
путала живых с умершими в младенчестве.
Чтобы старухе не скучно было, когда она сидит одна, мальчик поймал
для нее щегла, посадил его в свою воробьиную клетку и принес ей в подарок.
Вынув, как обычно, окно, он пролез внутрь комнаты. Старуха лежала на полу,
навзничь, глаза ее были открыты, но не глядели. Мальчик наклонился к ней и
стал складывать ей руки на грудь, заголившиеся ноги одел платьем, а веки
глаз закрыл пальцами, - он видел, как обращаются с мертвыми, и знал это
дело. Теперь ему не было смысла оставаться у кузнеца, раз умерла старуха,
и надо скорее искать мать или отца, чтобы сразу же не заплакать от горя.
Он выпустил из клетки щегла, перелез через плетень и ушел отсюда
чужими огородами, не взяв с собою ничего и не наевшись под конец.
Яков Саввич сильно заскучал по пропавшему мальчику, но найти его не
старался: мало ли кто пропадает на свете. Он и сам пропал через несколько
времени, когда наступила Февральская революция. Яков Саввич правильно
посчитал, что революция доходнее всего, выгодней даже, чем часы вечного
хода, и пошел в нее орудовать, а через полтора года его убили на
гражданском фронте. Яков Саввич служил добровольцем в красной артиллерии
на стороне многих безродных сирот, а другая артиллерия попала в него, но
он умирал в полной мысли, сказав самому себе на прощание: "Вот я и
отделался сам от себя, давно бы пора", - и сжал веки, наболевшие от зрения
в течение жизни.
Тот мальчик-сирота вырос по другим местам в большого честного юношу.
Он много раз затем проезжал по той дороге, где стояли когда-то уездные
сады и в одном из них была деревянная кузница и глиняный дом старухи. Он
никогда не узнал и не нашел точного расположения своего детского мира:
кругом - стране бывших сирот - стояли высокие чистые города, шумели листья
новых деревьев, блестели дороги вперед, и многие, неизвестные, красивые
люди народились повсюду и ходили везде. Юноша глядел на своих встречных
товарищей и улыбался им: он знал, что среди них есть много таких же, как
он, круглых сирот, которые наравне с ним создают себе нужную родину на
месте долгой бесприютности.
__________________________________________________________________________
84 Р 1
П 37
Послесловие
Д. А. Зиберова
Иллюстрации
Н. Г. Раковской
4702010200 - 1397
П ЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦ 1397 - 87
080(02) - 87
Текст печатается по изданиям: Палааатаоанаоава А. П. Избранные
произведения. - М.: Мысль, 1985; Палааатаоанаоава А. П. Одухотворенные
люди. - М.: Правда, 1986.
а й Издательство "Правда", 1987. Составление. Иллюстрации.
СаОаДаЕаРаЖаАаНаИаЕ
Рассказы
Маркун 5
Потомки Солнца 13
"Лунная бомба" 25
Глиняный дом в уездном саду 48
В прекрасном и яростном мире 62
Железная старуха 77
Броня 85
Рассказ о мертвом старике 99
Седьмой человек 110
Неодушевленный враг 121
Неизвестный цветок 152
Уля 136
Любовь к Родине, или Путешествие воробья 144
Повести
Эфирный тракт 159
Город Градов 241
Джан 276
Д. Зиберов. Зарницы нежной души 414
Платонов А.
П 37 Потомки Солнца. Рассказы и повести / Послесл. Д. Зиберова; Ил.
Н. Раковской. - М.: Правда, 1987. - 432 с., ил.
В сборник известного советского писателя А. П. Платонова (1899 -
1951) включены его фантастические произведения ("Лунная бомба",
"Потомки Солнца", "Эфирный тракт"), а также близкие им по духу
повести и рассказы, где необычность ситуации помогает ярче показать
характеры героев, их неустанное стремление к познанию и
преобразованию окружающего мира ("Броня", "Джан" и др.).
4702010100 - 1397
П ЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦ 1397 - 87 84 Р 1
080(02) - 87
Андрей Платонович ПЛАТОНОВ
ПОТОМКИ СОЛНЦА
РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ
Редактор
Е. М. Кострова
Оформление художника
Г. А. Раковского
Художественный редактор
И. С. Захаров
Технический редактор
В. С. Пашкова
ИБ 1397
_____________________________________________________________________
Сдано в набор 03.12.86. Подписано к печати 04.05.87. Формат 84x108
1/32. Бумага книжно-журнальная. Гарнитура "Эдисон". Печать офсетная.
Усл. печ. л. 22,68. Усл. кр.-отт. 23,10. Уч.-изд. л. 20,92. Тираж 500
000 экз. (1-й завод: 1 - 125 000 экз.) Заказ № 900. Цена 1 р. 70 к.
_____________________________________________________________________
Набор и фотоформы изготовлены в ордена Ленина и ордена Октябрьской
Революции типографии имени В. И. Ленина издательства ЦК КПСС
"Правда". 125865, ГСП, Москва, А-137, улица "Правды", 24.
_____________________________________________________________________
Отпечатано в типографии издательства "Тюменская правда" Тюменского
обкома КПСС. 625002, г. Тюмень, Осипенко, 81.
__________________________________________________________________________
Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 23.02.2001
О найденных в тексте ошибках сообщать: mailto:[email protected]
Новые редакции текста можно получить на: http://lib.ru/~vgershov
Оптовый садовый инструмент - купить Фокина плоскорез выгоднее всего у нас!