Зеленый шум

Текст получен из библиотеки 2Lib.ru

Код произведения: 8996
Автор: Пришвин Михаил
Наименование: Зеленый шум

Михаил Михайлович Пришвин

Зеленый шум

Сборник

---------------------------------------------------------------------
Книга: М.Пришвин. "Зеленый шум". Сборник.
Издательство "Правда", Москва, 1983
Иллюстрации художника С.M.Харламова
OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 16 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------

В сборник "Зеленый шум" известного русского советского писателя
M.M.Пришвина (1873-1954) вошли его наиболее значительные произведения,
рассказывающие о встречах с интересными людьми, о красоте русской природы и
животном мире нашей страны.

Содержание

К.Паустовский. Михаил Михайлович Пришвин

I. РОДНАЯ ЗЕМЛЯ

Кладовая солнца
На Дальнем Востоке
Кавказские рассказы
Колобок
Лесная капель

II. МОИ ТЕТРАДКИ

Мои тетрадки
Гусек
Дедушкин валенок
О чем шепчутся раки
Таинственный ящик
Синий лапоть
Дрова
Старухин рай
Жалейка
Сочинитель
Лимон
Голубая стрекоза
Как заяц сапоги съел
Старый гриб
Соловей (Рассказы о ленинградских детях)

III. ЛИСИЧКИН ХЛЕБ

Лисичкин хлеб
Золотой луг
Белый ожерелок
Журка
Ребята и утята
Луговка
Гаечки
Говорящий грач
"Изобретатель"
Еж
Филин
Муравьи
Ночевки зайца
Лягушонок
Курица на столбах
Выскочка
Хромка
Верхоплавка
Этажи леса
Дергач и перепелка
Матрешка в картошке
Щегол-турлукан
Гуси с лиловыми шеями
Звери-кормилицы
Пиковая Дама
Куница-медовка

IV. ОХОТА

Моим молодым друзьям
Смертный пробег
Гон
Дружба
Лесные загадки
Птичий сон
Двойной выстрел
Птицы под снегом
Болото
Разговор птиц и зверей
Рябчики
Зайцы-профессора
Беляк
Стремительный русак
Сметливый беляк
Орел
Медведи

V. ОХОТНИЧЬИ СОБАКИ

Охотничьи собаки
Лада
Белая радуга
Соловей-топограф
Первая стойка
Ужасная встреча
Школа в кустах
Ярик
Кэт
Анчар
Предательская колбаса
Теплые места
Как я научил своих собак горох есть

VI. СЕРАЯ СОВА

Часть первая. Путешествие в страну непуганых птиц и зверей
Часть вторая. Королева бобров

МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ ПРИШВИН

Если бы природа могла чувствовать благодарность к человеку за то, что
он проник в ее тайную жизнь и воспел ее красоту, то прежде всего эта
благодарность выпала бы на долю писателя Михаила Михайловича Пришвина.
Михаил Михайлович - это было имя для города. А в тех местах, где
Пришвин был "у себя дома" - в сторожках объездчиков, в затянутых туманом
речных поймах, под тучами и звездами полевого русского неба - звали его
просто "Михалычем". И, очевидно огорчались, когда этот удивительный,
запоминавшийся с первого взгляда человек исчезал в городах, где только
ласточки гнездясь под железными крышами напоминали ему о просторах его
журавлиной родины.
Жизнь Пришвина - доказательство того, что человек должен всегда
стремиться жить по призванию: "По велению своего сердца". В таком образе
жизни заключается величайший здравый смысл, потому что человек живущий по
своему сердцу и в полном согласии со своим внутренним миром - всегда
созидатель, обогатитель и художник.
Неизвестно, что создал бы Пришвин, если бы остался агрономом (это была
его первая профессия). Во всяком случае он вряд ли открыл бы миллионам людей
русскую природу как мир тончайшей и светлой поэзии. Просто на это у него не
хватило бы времени. Природа требует пристального глаза и напряженной
внутренней работы по созданию в душе писателя как бы "второго мира" природы,
обогащающего нас мыслями и облагораживающего нас увиденной художником
красотой.
Если мы внимательно прочтем все написанное Пришвиным то убедимся, что
он не успел рассказать нам даже сотой доли того, что так превосходно видел и
знал.
Для таких мастеров, как Пришвин, мало одной жизни, - для мастеров, что
могут написать целую поэму о каждом слетающем с дерева листе. А этих листьев
падает неисчислимое множество.
Пришвин происходил из старинного русского города Ельца. Из этих же мест
вышел и Бунин, точно так же как и Пришвин, умевший воспринимать природу в
органической связи с человеческими думами и настроениями.
Чем это объяснить? Очевидно тем, что природа восточной части Орловщины,
природа вокруг Ельца - очень русская, очень простая и по существу небогатая.
И вот в этой ее простоте и даже некоторой суровости лежит разгадка
писательской зоркости Пришвина. На простоте яснее выступают все прекрасные
качества земли, острее делается человеческий взгляд.
Простота, конечно, ближе сердцу, чем пышный блеск красок, бенгальский
огонь закатов, кипение звезд и лакированная растительность тропиков,
напоминающая мощные водопады, целые Ниагары листьев и цветов.
Биография Пришвина резко делится надвое. Начало жизни шло по
проторенной дороге - купеческая семья, крепкий быт, гимназия, служба
агрономом в Клину и Луге, первая агрономическая книга "Картофель в полевой и
огородной культуре".
Казалось бы, что все идет в житейском смысле гладко и закономерно, по
так называемой "служебной стезе". И вдруг - резкий перелом. Пришвин бросает
службу и уходит пешком на север, в Карелию, с котомкой, охотничьим ружьем и
записной книжкой.
Жизнь поставлена на карту. Что будет с ним дальше, Пришвин не знает. Он
повинуется только голосу сердца, непобедимому влечению быть среди народа и с
народом, слушать удивительный его язык, записывать сказки, поверья, приметы.
По существу жизнь Пришвина так резко изменилась из-за его любви к
русскому языку. Он вышел на поиски сокровищ этого языка, как герои его
"Корабельной чащи" шли на поиски далекой, почти сказочной корабельной рощи.
После севера Пришвин написал первую свою книгу "В краю непуганых птиц".
С тех пор он стал писателем.
Все дальнейшее творчество Пришвина как бы рождалось в скитаниях по
родной стране. Пришвин исходил и изъездил всю Среднюю Россию, Север,
Казахстан и Дальний Восток. После каждой поездки появлялись то новый
рассказ, то повесть, то просто короткая запись в дневнике. Но все эти работы
Пришвина были значительны и своеобразны, от драгоценной пылинки - записи в
дневнике, до сверкающего алмазными гранями крупного камня - повести или
рассказа.
Можно много писать о каждом писателе, стараясь в меру сил высказать все
те мысли и ощущения, что возникают у нас при чтении его книг. Но о Пришвине
писать трудно, почти невозможно. Его нужно выписывать для себя в заветные
тетради, перечитывать время от времени, открывая все новые драгоценности в
каждой строке его прозы-поэзии, уходя в его книги, как мы уходим по едва
заметным тропинкам в дремучий лес с его разговором родников, трепетом
листьев, благоуханием трав, - погружаясь в разнообразные мысли и состояния,
свойственные этому чистому разумом и сердцем человеку.
Пришвин думал о себе как о поэте, "распятом на кресте прозы". Но он
ошибался. Его проза гораздо больше наполнена чистейшим соком поэзии, чем
иные стихи и поэмы.
Книги Пришвина, говоря его же словами, - это "бесконечная радость
постоянных открытий".
Несколько раз я слышал от людей, только что отложивших прочитанную
пришвинскую книгу, одни и те же слова: "Это - настоящее колдовство!"
Из дальнейшего разговора выяснялось, что под этими словами люди
понимали трудно объяснимое, но явное, присущее только Пришвину, очарование
его прозы.
В чем его тайна? В чем секрет этих книг? Слова "колдовство",
"волшебность" относятся обыкновенно к сказкам. Но ведь Пришвин не сказочник.
Он человек земли, "матери сырой земли", участник и свидетель всего, что
совершается вокруг него в мире.
Секрет пришвинского обаяния, секрет его колдовства - в его зоркости.
Это та зоркость, что в каждой малости открывает интересное и
значительное, что под прискучившим иной раз покровом окружающих нас явлений
видит глубокое содержание земной жизни. Самый ничтожный листок осины живет
своей разумной жизнью.
Я беру книгу Пришвина, открываю ее наугад и читаю:
"Ночь прошла под большой чистой луной, и к утру лег первый мороз. Все
было седое, но лужи не замерзали. Когда явилось солнце и разогрело, то
деревья и травы обдались такой сильной росой, такими светящимися узорами
глянули из темного леса ветки елей, что на эту отделку не хватило бы алмазов
всей нашей земли".
В этом поистине алмазном кусочке прозы все просто, точно и все полно
неумирающей поэзии.
Присмотритесь к словам в этом отрывке, и вы согласитесь с Горьким,
когда он говорил, что Пришвин обладал совершенным умением придавать путем
гибкого сочетания простых слов почти физическую ощутимость всему, что он
изображал.
Но этого мало Язык Пришвина - язык народный, точный и образный в одно и
то же время, язык, который мог сложиться лишь в тесном общении русского
человека с природой, в труде, в великой простоте, мудрости и спокойствии
народного характера.
Несколько слов: "Ночь прошла под большой чистой луной" - совершенно
точно передают молчаливое и величавое течение ночи над спящей огромной
страной. И "лег мороз" и "деревья обдались сильной росой" - все это
народное, живое и никак не подслушанное или взятое из записной книжки. Это -
собственное, свое. Потому что Пришвин был человеком народа, а не только
наблюдателем народа, как это, к сожалению, часто бывает с некоторыми нашими
писателями.

Земля нам дана для жизни. Как же мы можем не быть благодарными тому
человеку, который открыл нам до дна всю простую красоту этой земли, тогда
как до него мы знали об этом неясно, разрозненно, урывками.
Среди многих лозунгов, выдвинутых нашим временем, возможно, имеет право
на существование и такой лозунг, такой призыв, обращенный к писателям:
"Обогащайте людей! Отдавайте до конца все, чем обладаете, и никогда не
тянитесь за возвратом, за наградой. Все сердца открываются этим ключом".
Щедрость - высокое писательское свойство, и этой щедростью отличался
Пришвин.
Дни и ночи сменяются на земле и уходят, полные своей мимолетной
прелести, дни и ночи осени и зимы, весны и лета. Среди забот и трудов,
радостей и огорчений мы забываем вереницы этих дней, то синих и глубоких,
как небо, то притихших под серым пологом туч, то теплых и туманных, то
заполненных шорохом первого снега.
Мы забываем об утренних зорях, о том, как блещет кристаллической каплей
воды хозяин ночей Юпитер.
Мы забываем о многом, о чем нельзя забывать. И Пришвин в своих книгах
как бы перелистывает назад календарь природы и возвращает нас к содержанию
каждого прожитого и позабытого дня.
Пришвин - один из своеобразнейших писателей. Он ни на кого не похож -
ни у нас, ни в мировой литературе. Может быть, поэтому существует мнение,
что у Пришвина нет учителей и предшественников. Это неверно. Учитель у
Пришвина есть. Тот единственный учитель, которому обязана своей силой,
глубиной и задушевностью русская литература. Этот учитель - русский народ.
Понимание жизни накапливается писателем медленно, годами, от юности до
зрелых лет в тесном общении с народом. И накапливается еще и тот огромный
мир поэзии, которым повседневно живет простой русский человек.
Народность Пришвина - цельная, резко выраженная и ничем не замутненная.
В его взгляде на землю, на людей и на все земное есть почти детская
ясность зрения. Большой поэт почти всегда видит мир глазами ребенка, как
будто он видит его действительно в первый раз. Иначе огромные пласты жизни
были бы наглухо закрыты от него состоянием взрослого человека - много
знающего и ко всему привыкшего.
Видеть в привычном непривычное и в непривычном привычное - таково
свойство настоящих художников. Этим свойством Пришвин владел целиком, и
владел непосредственно.
Невдалеке от Москвы протекает река Дубна. Она обжита человеком в
течение тысячелетий, хорошо известна и нанесена на сотни карт.
Она спокойно течет среди подмосковных рощ, заросших хмелем, среди
взгорий и полей, мимо старинных городов и сел - Дмитрова, Вербилок, Талдома.
Тысячи и тысячи людей перебывали на этой реке. Были среди этих людей и
писатели, художники, поэты. И никто не заметил в Дубне ничего особенного,
только ей свойственного, достойного изучения и описания.
Никому не пришло в голову пройти по ее берегам, как по берегам еще не
открытой реки. Сделал это один только Пришвин. И скромная Дубна засверкала
под его пером среди туманов и тлеющих закатов, как драгоценная
географическая находка, как открытие, как одна из интереснейших рек страны,
- со своей особой жизнью, растительностью, единственным, свойственным только
ей, ландшафтом, бытом приречных жителей, историей, экономикой и красотой.
Жизнь Пришвина была жизнью человека пытливого, деятельного и простого.
Недаром он сказал, что "величайшее счастье не считать себя особенным, а
быть, как все люди".
В этом "быть, как все" и заключается, очевидно, сила Пришвина. "Быть,
как все" для писателя означает стремление быть собирателем и выразителем
всего лучшего, чем живут эти "все", иными словами - чем живет его народ, его
сверстники, его страна.
У Пришвина был учитель - народ и были предшественники. Он стал только
полным выразителем того течения в нашей науке и литературе, которое
вскрывает глубочайшую поэзию познания.
В любой области человеческого знания заключается бездна поэзии. Многим
поэтам давно бы надо это понять.
Насколько более действенной и величественной стала бы любимая поэтами
тема звездного неба, если бы они хорошо знали астрономию!
Одно дело - ночь над лесами, с безликим и потому невыразительным небом,
и совсем другое дело - та же ночь, когда поэт знает законы движения звездной
сферы и когда в черной воде осенних озер отражается не какое-то созвездие
вообще, а блистательный и печальный Орион.
Примеров того, как самое незначительное знание открывает для нас новые
области поэзии, можно привести много. У каждого в этом отношении свой опыт.
Но сейчас я хочу рассказать об одном случае, когда одна строчка
Пришвина объяснила мне то явление природы, что до тех пор казалось мне
случайным. И не только объяснила, но и напомнила его ясной и, я бы сказал,
закономерной красотой.
Я давно заметил в обширных заливных лугах на Оке, что цветы местами как
бы собраны в отдельные пышные куртины, а местами среди обычных трав вдруг
тянется извилистая лента сплошных одинаковых цветов. Особенно хорошо это
можно увидеть с маленького самолета "У-2", который прилетает в луга опылять
от комарья озера, мочажины и болотца.
Я годами наблюдал высокие и душистые ленты цветов, восхищался ими, но
не знал, чем объяснить это явление.
И вот у Пришвина во "Временах года" я, наконец, нашел объяснение в
изумительной по ясности и прелести строке, в крошечном отрывке под названием
"Реки цветов":
"Там, где мчались весенние потоки, теперь везде потоки цветов".
Я прочел это и сразу понял, что богатые полосы цветов вырастали именно
там, где весной проносилась полая вода, оставляя после себя плодородный ил.
Это была как бы цветочная карта весенних потоков.
У нас были и есть великолепные ученые-поэты, такие, как Тимирязев,
Ключевский, Кайгородов, Ферсман, Обручев, Пржевальский, Арсеньев, Мензбир. И
у нас были и есть писатели, сумевшие ввести науку в свои повести и романы
как необходимейшее и живописное качество прозы, - Мельников-Печерский,
Аксаков, Горький. Но Пришвин занимает среди этих писателей особое место. Его
обширные познания в области этнографии, фенологии, ботаники, зоологии,
агрономии, метеорологии, истории, фольклора, орнитологии, географии,
краеведения и других наук органически вошли в книги.
Они не лежали мертвым грузом. Они жили в нем, непрерывно развиваясь,
обогащаясь его опытом, его наблюдательностью, его счастливым свойством
видеть научные явления в самом их живописном выражении, на малых и больших,
но одинаково неожиданных примерах.
В этом деле Пришвин - мастер и вольный хозяин, и вряд ли найдутся
равные ему писатели во всей мировой литературе.
Познание существует для Пришвина как радость, как необходимое качество
труда и того творчества современности, в котором Пришвин участвует
по-своему, по-пришвински, как некий поводырь, ведущий нас за руку по всем
удивительным углам России и заражающий нас любовью к этой замечательной
стране.
Мне кажутся совершенно праздными и мертвыми возникающие время от
времени разговоры о праве писателя живописать природу. Вернее, о каких-то
размерах этого права, о дозах природы и пейзажа в тех или иных книгах.
По мнению некоторых критиков, большая доза природы является смертным
грехом, чуть ли не уходом писателя в природу от действительности.
Все это в лучшем случае - схоластика, а в худшем - мракобесие. Даже
ребенку ясно, что чувство природы - одна из основ патриотизма.
Алексей Максимович Горький призывал писателей учиться у Пришвина
русскому языку.
Язык Пришвина точен, прост и вместе с тем очень живописен в своей
разговорности. Он многоцветен и тонок.
Пришвин любит народные термины, самым своим звучанием хорошо передающие
тот предмет, к какому они относятся. Стоит внимательно прочесть хотя бы
"Северный лес", чтобы убедиться в этом.
У ботаников есть термин "разнотравье". Он обычно относится к цветущим
лугам. Разнотравье - это сплетение сотен разнообразных и веселых цветов,
раскинувшихся сплошными коврами по поймам рек. Это заросли гвоздики,
подмаренника, медуницы, генцианы, приточной травы, ромашки, мальвы,
подорожника, волчьего лыка, дремы, зверобоя, цикория и множества других
цветов.
Прозу Пришвина можно с полным правом назвать "разнотравьем русского
языка". Слова у Пришвина цветут, сверкают. Они полны свежести и света. Они
то шелестят, как листья, то бормочут, как родники, то пересвистываются, как
птицы, то позванивают, как хрупкий первый ледок, то, наконец, ложатся в
нашей памяти медлительным строем, подобно движению звезд над лесным краем.
Тургенев недаром говорил о волшебном богатстве русского языка. Но он,
пожалуй, не думал, что этих волшебных возможностей - еще непочатый край, что
каждый новый настоящий писатель будет все сильнее вскрывать эту волшебность
нашего языка.
В повестях, рассказах и географических очерках Пришвина все объединено
человеком - неспокойным думающим человеком с открытой и смелой душой.
Великая любовь Пришвина к природе родилась из его любви к человеку. Все
его книги полны родственным вниманием к человеку и к той земле, где живет и
трудится этот человек. Поэтому и культуру Пришвин определяет как родственную
связь между людьми.
Пришвин пишет о человеке, как бы чуть прищурившись от своей
проницательности. Его не интересует наносное. Его занимает суть человека, та
мечта, которая живет у каждого в сердце, будь он лесоруб, сапожник, охотник
или знаменитый ученый.
Вытащить из человека наружу его сокровенную мечту - вот в чем задача! А
сделать это трудно. Ничто человек так глубоко не прячет, как свою мечту.
Может быть, потому, что она не выносит самого малого осмеяния и уж, конечно,
не выносит прикосновения равнодушных рук.
Только единомышленнику можно поверить свою мечту. Таким
единомышленником безвестных наших мечтателей и был Пришвин. Вспомните хотя
бы его рассказ "Башмаки" о сапожниках волчках из Марьиной Рощи, задумавших
сделать самую изящную и легкую в мире обувь для женщины коммунистического
общества.
Все созданное Пришвиным и первые его вещи - "В краю непуганых птиц" и
"Колобок" и последующие - "Календарь природы", "Кладовая солнца",
многочисленные его рассказы и, наконец, тончайший как бы сотканный из
утреннего света ключевой воды и тихо говорящих листьев "Жень-шень" - все это
полно прекрасной сущностью жизни.
Пришвин утверждает ее каждодневно. В этом его великая заслуга перед
своим временем, перед своим народом и перед нашим будущим.
В прозе Михаила Михайловича заключено много размышлений о творчестве и
писательском мастерстве. В этом деле он был так же проницателен, как и в
своем отношении к природе.
Мне кажется образцовым по верности мысли рассказ Пришвина о
классической простоте прозы. Называется он "Сочинитель". В рассказе идет
разговор писателя с мальчишкой-подпаском о литературе.
Вот этот разговор. Подпасок говорит Пришвину:
- Если бы ты по правде писал, а то ведь наверное все выдумал.
- Не все, - ответил я, - но есть немного.
- Вот я бы - так написал!
- Все бы по правде?
- Все. Вот взял бы и про ночь написал, как ночь на болоте проходит.
- Ну как же?
- А вот как! Ночь. Куст большой-большой у бочага. Я сижу под кустом, а
утята - свись, свись, свись.
Остановился. Я подумал - он ищет слов или дожидается образов. Но он
вынул жалейку и стал просверливать в ней дырочку.
- Ну, а дальше то что? - спросил я. - Ты же по правде хотел ночь
представить.
- А я же и представил, - ответил он, - все по правде. Куст
большой-большой! Я сижу под ним, а утята всю ночь - свись, свись, свись.
- Очень уж коротко.
- Что ты коротко! - удивился подпасок. - Всю-то ночь напролет свись,
свись, свись.
Соображая этот рассказ я сказал:
- Как хорошо!
- Неуж плохо? - ответил он.

Мы глубоко благодарны Пришвину. Благодарны за радость каждого нового
дня, что синеет рассветом и заставляет молодо биться сердце. Мы верим
Михаилу Михайловичу и вместе с ним знаем, что впереди еще много встреч и дум
и великолепного труда и, то ясных, то туманных дней, когда слетает в
затишливые воды желтый ивовый лист пахнущий горечью и холодком. Мы знаем,
что солнечный луч обязательно прорвется сквозь туман и этот чист сказочно
загорится под ним легким чистым золотом, как загораются для нас рассказы
Пришвина - такие же легкие простые и прекрасные как этот лист.
В своем писательском деле Пришвин был победителем. Невольно
вспоминаются его слова: "Если даже дикие болота одни были свидетелями твоей
победы, то и они процветут необычайной красотой - и весна останется в тебе
навсегда".
Да, весна пришвинской прозы останется навсегда в сердцах наших людей и
в жизни нашей советской литературы.

К.Паустовский

РОДНАЯ ЗЕМЛЯ

КЛАДОВАЯ СОЛНЦА

Сказка-быль

В одном селе, возле Блудова болота, в районе города
Переславль-Залесского, осиротели двое детей. Их мать умерла от болезни, отец
погиб на Отечественной войне.
Мы жили в этом селе всего только через один дом от детей. И, конечно,
мы тоже вместе с другими соседями старались помочь им, чем только могли. Они
были очень милые. Настя была, как золотая Курочка на высоких ножках. Волосы
у нее, ни темные, ни светлые, отливали золотом, веснушки по всему лицу были
крупные, как золотые монетки, и частые, и тесно им было, и лезли они во все
стороны. Только носик один был чистенький и глядел вверх.
Митраша был моложе сестры на два года. Ему было всего только десять лет
с хвостиком. Он был коротенький, но очень плотный, лобастый, затылок
широкий. Это был мальчик упрямый и сильный.
"Мужичок в мешочке", улыбаясь, называли его между собой учителя в
школе.
"Мужичок в мешочке", как и Настя, был весь в золотых веснушках, а носик
его, чистенький тоже, как у сестры, глядел вверх.
После родителей всё их крестьянское хозяйство досталось детям: изба
пятистенная, корова Зорька, телушка Дочка, коза Дереза. Безыменные овцы,
куры, золотой петух Петя и поросенок Хрен.
Вместе с этим богатством досталось, однако, детишкам бедным и большая
забота о всех живых существах. Но с такой ли бедой справлялись наши дети в
тяжкие годы Отечественной войны! Вначале, как мы уже говорили, к детям
приходили помогать их дальние родственники и все мы, соседи. Но очень что-то
скоро умненькие и дружные ребята сами всему научились и стали жить хорошо.
И какие это были умные детишки! Если только возможно было, они
присоединялись к общественной работе. Их носики можно было видеть на
колхозных полях, на лугах, на скотном дворе, на собраниях, в противотанковых
рвах: носики такие задорные.
В этом селе мы, хотя и приезжие люди, знали хорошо жизнь каждого дома.
И теперь можем сказать: не было ни одного дома, где бы жили и работали так
дружно, как жили наши любимцы.
Точно так же, как и покойная мать, Настя вставала далеко до солнца, в
предрассветный час, по трубе пастуха. С хворостиной в руке выгоняла она свое
любимое стадо и катилась обратно в избу. Не ложась уже больше спать, она
растопляла печь, чистила картошку, заправляла обед, и так хлопотала по
хозяйству до ночи.
Митраша выучился у отца делать деревянную посуду: бочонки, шайки,
лохани. У него есть фуганок, ладило* длиной больше чем в два его роста. И
этим ладилом он подгоняет дощечки одну к одной, складывает и обдерживает
железными или деревянными обручами.
______________
* Ладило - бондарный инструмент Переславского района Ярославской
области.

При корове двум детям не было такой уж нужды, чтобы продавать на рынке
деревянную посуду, но добрые люди просят, кому шайку на умывальник, кому
нужен под капели бочонок, кому кадушечка солить огурцы или грибы, или даже
простую посудинку с зубчиками - домашний цветок посадить.
Сделает, и потом ему тоже отплатят добром. Но, кроме бондарства, на нем
лежит и все мужское хозяйство и общественное дело. Он бывает на всех
собраниях, старается понять общественные заботы и, наверно, что-то смекает.
Очень хорошо, что Настя постарше брата на два года, а то бы он
непременно зазнался и в дружбе у них не было бы, как теперь, прекрасного
равенства. Бывает, и теперь Митраша вспомнит, как отец наставлял его мать, и
вздумает, подражая отцу, тоже учить свою сестру Настю. Но сестренка мало
слушается, стоит и улыбается... Тогда "Мужичок в мешочке" начинает злиться и
хорохориться и всегда говорит, задрав нос:
- Вот еще!
- Да чего ты хорохоришься? - возражает сестра.
- Вот еще! - сердится брат. - Ты, Настя, сама хорохоришься.
- Нет, это ты!
- Вот еще!
Так, помучив строптивого брата, Настя оглаживает его по затылку. И как
только маленькая ручка сестры коснется широкого затылка брата, отцовский
задор покидает хозяина.
- Давай-ка вместе полоть, - скажет сестра.
И брат тоже начинает полоть огурцы, или свеклу мотыжить, или картошку
окучивать.

Кислая и очень полезная для здоровья ягода клюква растет в болотах
летом, а собирают ее поздней осенью. Но не все знают, что самая-самая
хорошая клюква, сладкая, как у нас говорят, бывает, когда она перележит зиму
под снегом.
Этой весной снег в густых ельниках еще держался и в конце апреля, но в
болотах всегда бывает много теплее: там в это время снега уже не было вовсе.
Узнав об этом от людей, Митраша и Настя стали собираться за клюквой. Еще до
свету Настя задала корм всем своим животным. Митраша взял отцовское
двуствольное ружье "Тулку", манки на рябчиков и не забыл тоже и компас.
Никогда, бывало, отец его, направляясь в лес, не забудет этого компаса. Не
раз Митраша спрашивал отца:
- Всю жизнь ты ходишь по лесу, и тебе лес известен весь, как ладонь.
Зачем же тебе еще нужна эта стрелка?
- Видишь, Дмитрий Павлович, - отвечал отец, - в лесу эта стрелка тебе
добрей матери: бывает, небо закроется тучами, и по солнцу в лесу ты
определиться не можешь, пойдешь наугад, ошибешься, заблудишься, заголодаешь.
Вот тогда взгляни только на стрелку - и она укажет тебе, где твой дом.
Пойдешь прямо по стрелке домой, и тебя там покормят. Стрелка эта тебе верней
друга: бывает, друг твой изменит тебе, а стрелка неизменно всегда, как ее ни
верти, все на север глядит.
Осмотрев чудесную вещь, Митраша запер компас, чтобы стрелка в пути зря
не дрожала. Он хорошо, по-отцовски, обернул вокруг ног портянки, вправил в
сапоги, картузик надел такой старый, что козырек его разделился надвое:
верхняя корочка задралась выше солнца, а нижняя спускалась почти до самого
носика. Оделся же Митраша в отцовскую старую куртку, вернее же в воротник,
соединяющий полосы когда-то хорошей домотканной материи. На животике своем
мальчик связал эти полосы кушаком, и отцовская куртка села на нем, как
пальто, до самой земли. Еще сын охотника заткнул за пояс топор, сумку с
компасом повесил на правое плечо, двуствольную "Тулку" - на левое и так
сделался ужасно страшным для всех птиц и зверей.
Настя, начиная собираться, повесила себе через плечо на полотенце
большую корзину.
- Зачем тебе полотенце? - спросил Митраша.
- А как же? - ответила Настя. - Ты разве не помнишь, как мама за
грибами ходила?
- За грибами! Много ты понимаешь: грибов бывает много, так плечо режет.
- А клюквы, может быть, у нас еще больше будет.
И только хотел сказать Митраша свое "вот еще!", вспомнилось ему, как
отец о клюкве сказал, еще когда собирали его на войну.
- Ты это помнишь, - сказал Митраша сестре, - как отец нам говорил о
клюкве, что есть палестинка* в лесу.
______________
* Палестинкой называют в народе какое-нибудь отменно приятное местечко
в лесу.

- Помню, - ответила Настя, - о клюкве говорил, что знает местечко и
клюква там осыпучая, но что он о какой-то палестинке говорил, я не знаю. Еще
помню, говорил про страшное место Слепую елань*.
______________
* Елань - топкое место в болоте, все равно, что прорубь на льду.

- Вот там, возле елани, и есть палестинка, - сказал Митраша. - Отец
говорил: идите на Высокую гриву и после того держите на север и, когда
перевалите через Звонкую борину, держите все прямо на север и увидите - там
придет вам палестинка, вся красная, как кровь, от одной только клюквы. На
этой палестинке еще никто не бывал.
Митраша говорил это уже в дверях. Настя во время рассказа вспомнила: у
нее от вчерашнего дня остался целый, нетронутый чугунок вареной картошки.
Забыв о палестинке, она тихонечко шмыгнула к загнетке и опрокинула в
корзинку весь чугунок.
"Может быть, еще и заблудимся, - подумала она. - Хлеба у нас взято
довольно, есть бутылка молока, и картошка, может быть, тоже пригодится".
А брат в это время, думая, что сестра все стоит за его спиной,
рассказывал ей о чудесной палестинке и что, правда, на пути к ней Слепая
елань, где много погибло и людей, и коров, и коней.
- Ну, так что это за палестинка? - спросила Настя.
- Так ты ничего не слыхала?! - схватился он.
И терпеливо повторил ей уже на ходу все, что слышал от отца о не
известной никому палестинке, где растет сладкая клюква.

III

Блудово болото, где и мы сами не раз тоже блуждали, начиналось, как
почти всегда начинается большое болото, непроходимою зарослью ивы, ольхи и
других кустарников. Первый человек прошел эту приболотицу с топором в руке и
вырубил проход для других людей. Под ногами человеческими после осели кочки,
и тропа стала канавкой, по которой струилась вода. Дети без особого труда
перешли эту приболотицу в предрассветной темноте. И когда кустарники
перестали заслонять вид впереди, при первом утреннем свете им открылось
болото, как море. А впрочем, оно же и было, это Блудово болото, дном
древнего моря. И как там, в настоящем море, бывают острова, как в пустынях -
оазисы, так и в болотах бывают холмы. У нас в Блудовом болоте эти холмы
песчаные, покрытые высоким бором, называются боринами. Пройдя немного
болотом, дети поднялись на первую борину, известную под названием Высокая
грива. Отсюда с высокой пролысинки в серой дымке первого рассвета чуть
виднелась борина Звонкая.
Еще, не доходя до Звонкой борины, почти возле самой тропы, стали
показываться отдельные кроваво-красные ягоды. Охотники за клюквой поначалу
клали эти ягоды в рот. Кто не пробовал в жизни своей осеннюю клюкву и сразу
бы хватил весенней, у него бы дух захватило от кислоты. Но брат и сестра
знали хорошо, что такое осенняя клюква, и оттого, когда теперь ели весеннюю,
то повторяли:
- Какая сладкая!
Борина Звонкая охотно открыла детям свою широкую просеку, покрытую и
теперь, в апреле, темно-зеленой брусничной травой. Среди этой зелени
прошлого года кое-где виднелись новые цветочки белого подснежника и лиловые,
мелкие и ароматные цветочки волчьего лыка.
- Они хорошо пахнут, попробуй сорви цветочек волчьего лыка, - сказал
Митраша.
Настя попробовала надломить прутик стебелька и никак не могла.
- А почему это лыко называется волчьим? - спросила она.
- Отец говорил, - ответил брат, - волки из него себе корзинки плетут.
И засмеялся.
- А разве тут есть еще волки?
- Ну, как же! Отец говорил, тут есть страшный волк Серый помещик.
- Помню, тот самый, что порезал перед войной наше стадо.
- Отец говорил, он живет на Сухой речке в завалах.
- Нас с тобой он не тронет?
- Пусть попробует, - ответил охотник с двойным козырьком.
Пока дети так говорили и утро подвигалось все больше к рассвету, борина
Звонкая наполнилась птичьими песнями, воем, стоном и криком зверьков. Не все
они были тут, на борине, но с болота, сырого, глухого, все звуки собирались
сюда. Борина с лесом, сосновым и звонким на суходоле, отзывалась всему.
Но бедные птички и зверушки, как мучились все они, стараясь выговорить
какое-то общее всем, единое прекрасное слово! И даже дети, такие простые,
как Настя и Митраша, понимали их усилие. Им всем хотелось сказать одно
только какое-то слово прекрасное.
Видно, как птица поет на сучке, и каждое перышко дрожит у нее от
усилия. Но все-таки слова, как мы, они сказать не могут, и им приходится
выпевать, выкрикивать, выстукивать.
- Тэк-тэк! - чуть слышно постукивает огромная птица Глухарь в темном
лесу.
- Шварк-шварк! - дикий Селезень в воздухе пролетел над речкой.
- Кряк-кряк! - дикая утка Кряква на озере.
- Гу-гу-гу! - красивая птичка Снегирь на березе.
Бекас, небольшая серая птичка с носом, длинным, как сплющенная шпилька,
раскатывается в воздухе диким барашком. Вроде как бы "жив, жив!" кричит
кулик Кроншнеп. Тетерев там где-то бормочет и чуфыкает Белая Куропатка, как
будто ведьма, хохочет.
Мы, охотники, давно, с детства своего, и различаем, и радуемся, и
хорошо понимаем, над каким словом все они трудятся и не могут сказать. Вот
почему мы, когда придем в лес ранней весной на рассвете и услышим, так и
скажем им, как людям, это слово.
- Здравствуйте!
И как будто они тогда тоже обрадуются, как будто они тогда тоже
подхватят чудесное слово, слетевшее с языка человеческого.
И закрякают в ответ, и зачуфыкают, и зашваркают, и затэтэкают, стараясь
всеми голосами своими ответить нам:
- Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!
Но вот среди всех этих звуков вырвался один - ни на что не похожий.
- Ты слышишь? - спросил Митраша.
- Как же не слышать! - ответила Настя. - Давно слышу, и как-то страшно.
- Ничего нет страшного. Мне отец говорил и показывал: это так весной
заяц кричит.
- А зачем?
- Отец говорил: он кричит "Здравствуй, зайчиха!"
- А это что ухает?
- Отец говорил это ухает выпь, бык водяной.
- И чего он ухает?
- Отец говорил у него есть тоже своя подруга, и он ей по-своему тоже
так говорит, как и все: "Здравствуй, выпиха".
И вдруг стало свежо и бодро, как будто вся земля сразу умылась, и небо
засветилось, и все деревья запахли корой своей и почками. Вот тогда как
будто над всеми звуками вырвался, вылетел и все покрыл особый, торжествующий
крик, похожий, как если бы все люди радостно в стройном согласии могли
закричать.
- Победа, победа!
- Что это? - спросила обрадованная Настя.
- Отец говорил это так журавли солнце встречают. Это значит, что скоро
солнце взойдет.
Но солнце еще не взошло, когда охотники за сладкой клюквой спустились в
большое болото. Тут еще совсем и не начиналось торжество встречи солнца. Над
маленькими корявыми елочками и березками серой мглой висело ночное одеяло и
глушило все чудесные звуки Звонкой борины. Только слышался тут тягостный,
щемящий и нерадостный вой.
- Что это, Митраша, - спросила Настенька, ежась, - так страшно воет
вдали?
- Отец говорил, - ответил Митраша, - это воют на Сухой речке волки, и,
наверно, сейчас это воет волк Серый помещик. Отец говорил, что все волки на
Сухой речке убиты, но Серого убить невозможно.
- Так отчего же он страшно воет теперь?
- Отец говорил волки воют весной оттого, что им есть теперь нечего. А
Серый еще остался один, вот и воет.
Болотная сырость, казалось, проникала сквозь тело к костям и студила
их. И так не хотелось еще ниже спускаться в сырое, топкое болото.
- Мы куда же пойдем? - спросила Настя.
Митраша вынул компас, установил север и, указывая на более слабую
тропу, идущую на север, сказал:
- Мы пойдем на север по этой тропе.
- Нет, - ответила Настя, - мы пойдем вот по этой большой тропе, куда
все люди идут. Отец нам рассказывал, помнишь, какое это страшное место -
Слепая елань, сколько погибло в нем людей и скота. Нет, нет, Митрашенька, не
пойдем туда. Все идут в эту сторону, значит там и клюква растет.
- Много ты понимаешь! - оборвал ее охотник - Мы пойдем на север, как
отец говорил, там есть палестинка, где еще никто не бывал.
Настя, заметив, что брат начинает сердиться, вдруг улыбнулась и
погладила его по затылку. Митраша сразу успокоился, и друзья пошли по тропе,
указанной стрелкой, теперь уже не рядом, как раньше, а друг за другом,
гуськом.

Лет двести тому назад ветер-сеятель принес два семечка в Блудово
болото: семя сосны и семя ели. Оба семечка легли в одну ямку возле большого
плоского камня. С тех пор уже лет, может быть, двести эти ель и сосна вместе
растут. Их корни с малолетства сплелись, их стволы тянулись вверх рядом к
свету, стараясь обогнать друг друга. Деревья разных пород боролись между
собой корнями за питание, сучьями - за воздух и свет. Поднимаясь все выше,
толстея стволами, они впивались сухими сучьями в живые стволы и местами
насквозь прокололи друг друга. Злой ветер устроив деревьям такую несчастную
жизнь, прилетал сюда иногда покачать их. И тогда деревья так стонали и выли
на все Блудово болото, как живые существа, что лисичка, свернувшаяся на
моховой кочке в клубочек, поднимала вверх свою острую мордочку. До того
близок был живым существам этот стон и вой сосны и ели, что одичавшая собака
в Блудовом болоте, услыхав его, выла от тоски по человеку, а волк выл от
неизбывной злобы к нему.
Сюда, к Лежачему камню, пришли дети в то самое время, когда первые лучи
солнца, пролетев над низенькими корявыми болотными елочками и березками,
осветили Звонкую борину и могучие стволы соснового бора стали, как зажженные
свечи великого храма природы. Оттуда сюда, к этому плоскому камню, где сели
отдохнуть дети, слабо долетело пение птиц, посвященное восходу великого
солнца.
Было совсем тихо в природе, и дети, озябшие, до того были тихи, что
тетерев Косач не обратил на них никакого внимания. Он сел на самом верху,
где сук сосны и сук ели сложились, как мостик между двумя деревьями.
Устроившись на этом мостике, для него довольно широком, ближе к ели, Косач
как будто стал расцветать в лучах восходящего солнца. На голове его гребешок
загорелся огненным цветком. Синяя в глубине черного грудь его стала
переливать из синего на зеленое. И особенно красив стал его радужный,
раскинутый лирой хвост.
Завидев солнце над болотными жалкими елочками, он вдруг подпрыгнул на
своем высоком мостике, показал свое белое, чистейшее белье подхвостья,
подкрылья и крикнул:
- Чуф, ши!
По-тетеревиному "чуф", скорее всего, значило солнце, а "ши", вероятно,
было у них наше "здравствуй".
В ответ на это первое чуфыканье Косача-токовика далеко по всему болоту
раздалось такое же чуфыканье с хлопаньем крыльев, и вскоре со всех сторон
сюда стали прилетать и садиться вблизи Лежачего камня десятки больших птиц,
как две капли воды похожих на Косача.
Затаив дыхание, сидели дети на холодном камне, дожидаясь, когда и к ним
придут лучи солнца и обогреют их хоть немного. И вот первый луч, скользнув
по верхушкам ближайших, очень маленьких елочек, наконец-то заиграл на щеках
у детей. Тогда верхний Косач, приветствуя солнце, перестал подпрыгивать и
чуфыкать. Он присел низко на мостике у вершины елки, вытянул свою длинную
шею вдоль сука и завел долгую, похожую на журчание ручейка песню. В ответ
ему тут где-то вблизи сидящие на земле десятки таких же птиц, тоже - каждый
петух, - вытянув шею, затянули ту же самую песню. И тогда как будто довольно
уже большой ручей с бормотаньем побежал по невидимым камешкам.
Сколько раз мы, охотники, выждав темное утро, на зябкой заре с трепетом
слушали это пение, стараясь по-своему понять, о чем поют петухи. И когда мы
по-своему повторяли их бормотанье, то у нас выходило:

Круты перья,
Ур-гур-гу,
Круты перья
Обор-ву, оборву.

Так бормотали дружно тетерева, собираясь в то же время подраться. И
когда они так бормотали, случилось небольшое событие в глубине еловой густой
кроны. Там сидела на гнезде ворона и все время таилась там от Косача,
токующего почти возле самого гнезда. Ворона очень бы желала прогнать Косача,
но она боялась оставить гнездо и остудить на утреннем морозе яйца.
Стерегущий гнездо ворона-самец в это время делал свой облет и, наверное,
встретив что-нибудь подозрительное, задержался. Ворона в ожидании самца
залегла в гнезде, была тише воды, ниже травы. И вдруг, увидев летящего
обратно самца, крикнула свое:
- Кра!
Это значило у нее:
- Выручай!
- Кра! - ответил самец в сторону тока в том смысле, что еще неизвестно,
кто кому оборвет круты перья.
Самец, сразу поняв, в чем тут дело, спустился и сел на тот же мостик,
возле елки, у самого гнезда, где Косач токовал, только поближе к сосне, и
стал выжидать.
Косач в это время, не обращая на самца вороны никакого внимания,
выкликнул свое, известное всем охотникам:
- Кар-кар-кекс!
И это было сигналом ко всеобщей драке всех токующих петухов. Ну и
полетели во все-то стороны круты перья! И тут, как будто по тому же сигналу,
ворона-самец мелкими шагами по мостику незаметно стал подбираться к Косачу.
Неподвижные, как изваяния, сидели на камне охотники за сладкой клюквой.
Солнце, такое горячее и чистое, вышло против них над болотными елочками. Но
случилось на небе в это время одно облако. Оно явилось, как холодная синяя
стрелка, и пересекло собой пополам восходящее солнце. В то же время вдруг
ветер рванул еще раз, и тогда нажала сосна и ель зарычала.
В это время, отдохнув на камне и согревшись в лучах солнца, Настя с
Митрашей встали, чтобы продолжать дальше свой путь. Но у самого камня
довольно широкая болотная тропа расходилась вилкой: одна, хорошая, плотная
тропа шла направо, другая, слабенькая, - прямо.
Проверив по компасу направление троп, Митраша, указывая слабую тропу,
сказал:
- Нам надо по этой на север.
- Это не тропа! - ответила Настя.
- Вот еще! - рассердился Митраша. - Люди шли - значит, тропа. Нам надо
на север. Идем, и не разговаривай больше.
Насте было обидно подчиниться младшему Митраше.
- Кра! - крикнула в это время ворона в гнезде.
И ее самец мелкими шажками перебежал ближе к Косачу на полмостика.
Вторая круто-синяя стрела пересекла солнце, и сверху стала надвигаться
серая хмарь.
"Золотая Курочка" собралась с силами и попробовала уговорить своего
друга.
- Смотри, - сказала она, - какая плотная моя тропа, тут все люди ходят.
Неужели мы умней всех?
- Пусть ходят все люди, - решительно ответил упрямый "Мужичок в
мешочке". - Мы должны идти по стрелке, как отец нас учил, на север, к
палестинке.
- Отец нам сказки рассказывал, он шутил с нами, - сказала Настя. - И,
наверно, на севере вовсе и нет никакой палестинки. Очень даже будет глупо
нам по стрелке идти: как раз не на палестинку, а в самую Слепую елань
угодим.
- Ну, ладно, - резко повернул Митраша. - Я с тобой больше спорить не
буду: ты иди по своей тропе, куда все бабы ходят за клюквой, я же пойду сам
по себе, по своей тропке, на север.
И в самом деле пошел туда, не подумав ни о корзине для клюквы, ни о
пище.
Насте бы надо было об этом напомнить ему, но она так сама рассердилась,
что, вся красная, как кумач, плюнула вслед ему и пошла за клюквой по общей
тропе.
- Кра! - закричала ворона.
И самец быстро перебежал по мостику остальной путь до Косача и со всей
силы долбанул его. Как ошпаренный, метнулся Косач к улетающим тетеревам, но
разгневанный самец догнал его, вырвал, пустил по воздуху пучок белых и
радужных перышек и погнал и погнал далеко.
Тогда серая хмарь плотно надвинулась и закрыла все солнце с его
живительными лучами. Злой ветер очень резко рванул сплетенные корнями
деревья, прокалывая друг друга сучьями, на все Блудово болото зарычали,
завыли, застонали.

Деревья так жалобно стонали, что из полуобвалившейся картофельной ямы
возле сторожки Антипыча вылезла его гончая собака Травка и точно так же, в
тон деревьям, жалобно завыла.
Зачем же надо было вылезать собаке так рано из теплого, належанного
подвала и жалобно выть, отвечая деревьям?
Среди звуков стона, рычания, ворчания, воя в это утро у деревьев иногда
выходило так, будто где-то горько плакал в лесу потерянный или покинутый
ребенок.
Вот этот плач и не могла выносить Травка и, заслышав его, вылезала из
ямы в ночь и в полночь. Этот плач сплетенных навеки деревьев не могла
выносить собака: деревья животному напоминали о его собственном горе.
Уже целых два года прошло, как случилось ужасное несчастье в жизни
Травки: умер обожаемый ею лесник, старый охотник Антипыч.
Мы с давних лет ездили к этому Антипычу на охоту, и старик, думается,
сам позабыл, сколько ему было лет, все жил, жил в своей лесной сторожке, и
казалось - он никогда не умрет.
- Сколько тебе лет, Антипыч? - спрашивали мы. - Восемьдесят?
- Мало, - отвечал он.
- Сто?
- Много.
Думая, что он это шутит с нами, а сам хорошо знает, мы спрашивали:
- Антипыч, ну, брось свои шутки, скажи нам по правде, сколько же тебе
лет?
- По правде, - отвечал старик, - я вам скажу, если вы вперед скажете
мне, что есть правда, какая она, где живет и как ее найти.
Трудно было ответить нам.
- Ты, Антипыч, старше нас, - говорили мы, - и ты, наверно, сам лучше
нас знаешь, где правда.
- Знаю, - усмехался Антипыч.
- Ну, скажи.
- Нет, пока жив, я сказать не могу, вы сами ищите. Ну, а как умирать
буду, приезжайте: я вам тогда на ушко перешепну всю правду. Приезжайте!
- Хорошо, приедем. А вдруг не угадаем, когда надо, и ты без нас
помрешь?
Дедушка прищурился по-своему, как он всегда щурился, когда хотел
посмеяться и пошутить.
- Деточки вы, - сказал он, - не маленькие, пора бы самим знать, а вы
все спрашиваете. Ну, ладно уж, когда помирать соберусь и вас тут не будет, я
Травке своей перешепну. Травка! - позвал он.
В хату вошла большая рыжая собака с черным ремешком по всей спине. У
нее под глазами были черные полоски с загибом вроде очков. И от этого глаза
казались очень большими, и ими она спрашивала: "Зачем позвал меня, хозяин?"
Антипыч как-то особенно поглядел на нее, и собака сразу поняла
человека: он звал ее по приятельству, по дружбе, ни для чего, а просто так,
пошутить, поиграть. Травка замахала хвостом, стала снижаться на ногах все
ниже, ниже и, когда подползла так к коленям старика, легла на спину и
повернула вверх светлый живот с шестью парами черных сосков. Антипыч только
руку протянул было, чтобы погладить ее, она вдруг как вскочит и лапами на
плечи - и чмок и чмок его: и в нос, и в щеки, и в самые губы.
- Ну, будет, будет, - сказал он, успокаивая собаку и вытирая лицо
рукавом.
Погладил ее по голове и сказал:
- Ну, будет, теперь ступай к себе.
Травка повернулась и вышла на двор.
- То-то, ребята, - сказал Антипыч. - Вот Травка, собака гончая, с
одного слова все понимает, а вы, глупенькие, спрашиваете, где правда живет.
Ладно же, приезжайте. А упустите меня, Травке я все перешепну.
И вот умер Антипыч. Вскоре после этого началась Великая Отечественная
война. Другого сторожа на место Антипыча не назначили, и сторожку его
бросили. Очень ветхий был домик, старше много самого Антипыча, и держался
уже на подпорках. Как-то раз без хозяина ветер поиграл с домиком, и он сразу
весь развалился, как разваливается карточный домик от одного дыхания
младенца. В один год высокая трава иван-чай проросла через бревнышки, и от
всей избушки остался на лесной поляне холмик, покрытый красными цветами. А
Травка переселилась в картофельную яму и стала жить в лесу, как и всякий
зверь. Только очень трудно было Травке привыкать к дикой жизни. Она гоняла
зверей для Антипыча, своего великого и милостивого хозяина, но не для себя.
Много раз случалось ей на гону поймать зайца. Подмяв его под себя, она
ложилась и ждала, когда Антипыч придет, и, часто вовсе голодная, не
позволяла себе есть зайца. Даже если Антипыч почему-нибудь не приходил, она
брала зайца в зубы, высоко задирала голову, чтобы он не болтался, и тащила
домой. Так она и работала на Антипыча, но не на себя: хозяин любил ее,
кормил и берег от волков. А теперь, когда умер Антипыч, ей нужно было, как и
всякому дикому зверю, жить для себя. Случалось, не один раз на жарком гону
она забывала, что гонит зайца только для того, чтобы поймать его и съесть.
До того забывалась Травка на такой охоте, что, поймав зайца, тащила его к
Антипычу, и тут иногда, услыхав стон деревьев, взбиралась на холм, бывший
когда-то избушкой, и выла и выла...
К этому вою давно уже прислушивается волк Серый помещик.

Сторожка Антипыча была вовсе недалеко от Сухой речки, куда несколько
лет тому назад, по заявке местных крестьян, приезжала наша волчья команда.
Местные охотники проведали, что большой волчий выводок жил где-то на Сухой
речке. Мы приехали помочь крестьянам и приступили к делу по всем правилам
борьбы с хищным зверем.
Ночью, забравшись в Блудово болото, мы выли по-волчьи и так вызвали
ответный вой всех волков на Сухой речке. И так мы точно узнали, где они
живут и сколько их. Они жили в самых непроходимых завалах Сухой речки. Тут
давным-давно вода боролась с деревьями за свою свободу, а деревья должны
были закреплять берега. Вода победила, деревья попадали, а после того и сама
вода разбежалась в болоте. Многими ярусами были навалены деревья и гнили.
Сквозь деревья пробилась трава, лианы плюща завили частые молодые осинки. И
так создалось крепкое место, или даже, можно сказать, по-нашему,
по-охотничьи, волчья крепость.
Определив место, где жили волки, мы обошли его на лыжах и по лыжнице,
по кругу в три километра, развесили по кустикам на веревочке флаги, красные
и пахучие. Красный цвет пугает волков, и запах кумача страшит, и особенно
боязливо им бывает, если ветерок, пробегая сквозь лес, там и тут шевелит
этими флагами.
Сколько у нас было стрелков, столько мы сделали ворот в непрерывном
кругу этих флагов. Против каждых ворот становился где-нибудь за густой
елочкой стрелок.
Осторожно покрикивая и постукивая палками, загонщики взбудили волков, и
они сначала тихонько пошли в свою сторону. Впереди шла сама волчица, за ней
- молодые переярки и сзади, в стороне, отдельно и самостоятельно, - огромный
лобастый матерый волк, известный крестьянам злодей, прозванный Серым
помещиком.
Волки шли очень осторожно. Загонщики нажали. Волчица пошла на рысях. И
вдруг...
Стоп! Флаги!
Она повернула в другую сторону и там тоже:
Стоп! Флаги!
Загонщики нажимали все ближе и ближе Старая волчица потеряла волчий
смысл и, ткнувшись туда-сюда, как придется, нашла себе выход, и в самых
воротцах была встречена выстрелом в голову всего в десятке шагов от
охотника.
Так погибли все волки, но Серый не раз бывал в таких переделках и,
услыхав первые выстрелы, махнул через флаги. На прыжке в него было пущено
два заряда: один оторвал ему левое ухо, другой - половину хвоста.
Волки погибли, но Серый за одно лето порезал коров и овец не меньше,
чем резала их раньше целая стая. Из-за кустика можжевельника он дожидался,
когда отлучатся или уснут пастухи. И, определив нужный момент, врывался в
стадо и резал овец и портил коров. После того, схватив себе одну овцу на
спину, мчал ее, прыгая с овцой через изгороди, к себе, в недоступное
логовище на Сухой речке. Зимой, когда стада в поле не выходили, ему очень
редко приходилось врываться в какой-нибудь скотный двор. Зимой он ловил
больше собак в деревнях и питался почти только собаками. И до того обнаглел,
что однажды, преследуя собаку, бегущую за санями хозяина, загнал ее в сани и
вырвал ее прямо из рук хозяина.
Серый помещик сделался грозой края, и опять крестьяне приехали за нашей
волчьей командой. Пять раз мы пытались его зафлажить, и все пять раз он у
нас махал через флаги. И вот теперь, ранней весной, пережив суровую зиму в
страшном холоде и голоде, Серый в своем логове дожидался с нетерпением,
когда же, наконец, придет настоящая весна и затрубит деревенский пастух.
В то утро, когда дети между собой поссорились и пошли по разным тропам,
Серый лежал голодный и злой. Когда ветер замутил утро и завыли деревья возле
Лежачего камня, он не выдержал и вылез из своего логова. Он стал над
завалом, поднял голову, подобрал и так тощий живот, поставил единственное
ухо на ветер, выпрямил половину хвоста и завыл.
Какой это жалобный вой! Но ты, прохожий человек, если услышишь и у тебя
поднимется ответное чувство, не верь жалости: воет не собака, вернейший друг
человека, - это волк, злейший враг его, самой злобой своей обреченный на
гибель.

VII

Сухая речка большим полукругом огибает Блудово болото. На одной стороне
полукруга воет собака, на другой - воет волк. А ветер нажимает на деревья и
разносит их вой и стон, вовсе не зная, кому он служит. Ему все равно, кто
воет, - дерево, собака - друг человека, или волк - злейший враг его, - лишь
бы он выл. Ветер предательски доносит волку жалобный вой покинутой человеком
собаки. И Серый, разобрав живой стон собаки от стона деревьев, тихонечко
выбрался из завалов и с настороженным единственным ухом и прямой половинкой
хвоста поднялся на взлобок. Тут, определив место воя возле Антиповой
сторожки, с холма прямо на широких махах пустился в том направлении.
К счастью для Травки, сильный голод заставил ее прекратить свой
печальный плач или, может быть, призыв к себе нового человека. Может быть,
для нее, в ее собачьем понимании, Антипыч вовсе даже не умирал, а только
отвернул от нее лицо свое. Может быть, она даже и так понимала, что весь
человек - это и есть один Антипыч со множеством лиц. И если одно лицо его
отвернулось, то, может быть, скоро ее позовет к себе опять тот же Антипыч,
только с другим лицом, и она этому лицу будет так же верно служить, как
тому...
Так-то скорее всего и было: Травка воем своим призывала к себе
Антипыча.
И волк, услыхав эту ненавистную ему собачью мольбу о человеке, пошел
туда на махах. Повой она еще каких-нибудь минут пять, и Серый схватил бы ее.
Но, помолившись Антипычу, она почувствовала сильный голод, она перестала
звать Антипыча и пошла для себя искать заячий след.
Это было в то время года, когда ночное животное, заяц, не ложится при
первом наступлении утра, чтобы весь день в страхе лежать с открытыми
глазами. Весной заяц долго и при белом свете бродит открыто и смело по полям
и дорогам. И вот один старый русак после ссоры детей пришел туда, где они
разошлись, и тоже, как они, сел отдохнуть и прислушаться на Лежачем камне.
Внезапный порыв ветра с воем деревьев испугал его, и он, прыгнув с Лежачего
камня, побежал своими заячьими прыжками, бросая задние ножки вперед, прямо к
месту страшной для человека Слепой елани. Он еще хорошенько не вылинял и
оставлял следы не только на земле, но еще развешивал зимнюю шерсточку на
кустарнике и на старой, прошлогодней высокой траве.
С тех пор как заяц на камне посидел, прошло довольно времени, но Травка
сразу причуяла след русака. Ей помешали погнаться за ним следы на камне двух
маленьких людей и их корзины, пахнущие хлебом и вареной картошкой.
Так вот и стала перед Травкой задача трудная - решить: идти ли ей по
следу русака на Слепую елань, куда тоже пошел след одного из маленьких
людей, или же идти по человеческому следу, идущему вправо, в обход Слепой
елани.
Трудный вопрос решился бы очень просто, если бы можно было понять,
который из двух человечков понес с собой хлеб. Вот бы поесть этого хлебца
немного и начать гон не для себя и принести зайца тому, кто даст хлеб.
Куда же идти, в какую сторону?.. У людей в таких случаях является
раздумье, а про гончую собаку охотники говорят: собака скололась.
Так и Травка скололась. И, как всякая гончая, в таком случае начала
делать круги, с высоко поднятой головой, с чутьем, направленным и вверх, и
вниз, и в стороны, и с пытливым напряжением глаз.
Вдруг порыв ветра с той стороны, куда пошла Настя, мгновенно остановил
быстрый ход собаки по кругу. Травка, постояв немного, даже поднялась вверх
на задние лапы, как заяц...
С ней было так однажды еще при жизни Антипыча. Была у лесника трудная
работа в лесу по отпуску дров. Антипыч, чтобы не мешала ему Травка, привязал
ее у дома. Рано утром, на рассвете, лесник ушел. Но только к обеду Травка
догадалась, что цепь на другом конце привязана к железному крюку на толстой
веревке. Поняв это, она стала на завалинку, поднялась на задние лапы,
передними подтянула себе веревку и к вечеру перемяла ее. Сейчас же, после
того с цепью на шее она пустилась на поиски Антипыча. Больше полусуток
истекло времени с тех пор, как Антипыч прошел, след его простыл и потом был
смыт мелким моросливым дождиком, похожим на росу. Но тишина весь день в лесу
была такая, что за день ни одна струйка воздуха не переместилась и тончайшие
пахучие частицы табачного дыма из трубки Антипыча повисали в неподвижном
воздухе с утра и до вечера. Поняв сразу, что по следам найти невозможно
Антипыча, сделав круг с высоко поднятой головой, Травка вдруг попала на
табачную струю воздуха и по табаку мало-помалу, то теряя воздушный след, то
опять встречаясь с ним, добралась-таки до хозяина.
Был такой случай. Теперь, когда ветер порывом сильным и резким принес в
ее чутье подозрительный запах, она окаменела, выждала. И когда ветер опять
рванул, стала, как и тогда, на задние лапы по-заячьи и уверилась: хлеб или
картошка были в той стороне, откуда ветер летел и куда ушел один из
маленьких человечков.
Травка вернулась к лежачему камню, проверила запах корзины на камне с
тем, что ветер нанес. Потом она проверила след другого маленького человечка
и тоже заячий след. Можно догадываться, она так и подумала:
"Заяц-русак пошел прямым следом на дневную лежку, он где-нибудь тут же,
недалеко, возле Слепой елани, и лег на весь день и никуда не уйдет. А тот
человечек с хлебом и картошкой может уйти. Да и какое же может быть
сравнение - трудиться, надрываться, гоняя для себя зайца, чтобы разорвать
его и сожрать самому, или же получить кусок хлеба и ласку от руки человека
и, может быть, даже найти в нем Антипыча".
Поглядев еще раз внимательно в сторону прямого следа на Слепую елань,
Травка окончательно повернулась в сторону тропы, обходящей Слепую елань с
правой стороны, еще раз поднялась на задние лапы, уверясь, вильнула хвостом
и рысью побежала туда.

VIII

Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место
погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и еще больше
скота. И уж, конечно, всем, кто идет в Блудово болото, надо хорошо знать,
что это такое, Слепая елань.
Мы это так понимаем, что все Блудово болото со всеми огромными запасами
горючего, торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что
горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого
болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало свое тепло, и они,
умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим
растениям, кустикам, ягодкам, цветам и травинкам. Но в болотах вода не дает
родителям-растениям передать все свое добро детям. Тысячи лет это добро под
водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта
кладовая солнца, как торф, достается человеку в наследство.
Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не
везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети у Лежачего камня, растения
слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт
торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился все моложе и
тоньше.
Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперед по указанию
стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как
раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твердое, а нога уходит и
становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то
вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и
так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе,
заурчит и побежит куда-то под болотом.
Земля под ногой стала, как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На
этой подвижной земле, на тонком слое сплетенных между собой корнями и
стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые елочки.
Кислая болотная почва не дает им расти, и им, таким маленьким, лет уже по
сто, а то и побольше... Елочки-старушки не как деревья в бору, все
одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к
свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый
сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и
она ждет тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвертая, стоя,
вяжет чулок, и так все: что ни елочка, то непременно на что-то похожа.
Слой под ногами у Митраши становился все тоньше и тоньше, но растения,
наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и
покачивая все далеко вокруг, он все шел и шел вперед. Митраше оставалось
только верить тому человеку, кто шел впереди него и оставил даже тропу после
себя.
Очень волновались старушки-елки, пропуская между собой мальчика с
длинным ружьем, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется,
как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди
всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе
костлявую руку. И ждешь, - вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на
ней избушка колдуньи с мертвыми головами на шестах.
Черный ворон, стерегущий свое гнездо на борине, облетая по сторожевому
кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у
ворона тоже является особый крик, похожий на то, как если человек крикнет
горлом и в нос: "Дрон-тон!" Есть непонятные и неуловимые нашим ухом оттенки
в основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только
догадываемся, как глухонемые.
- Дрон-тон! - крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то
маленький человек с двойным козырьком и ружьем близится к Слепой елани и
что, может быть, скоро будет пожива.
- Дрон-тон! - ответила издали на гнезде ворон-самка.
И это означало у нее:
- Слышу и жду!
Сороки, состоящие с воронами в близком родстве, заметили перекличку
воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами
навострила ушки на крик ворона.
Митраша все это слышал, но ничуть не трусил, - что ему было трусить,
если под его ногами тропа человеческая: шел такой же человек, как и он, -
значит, и он сам, Митраша, мог по ней смело идти. И, услыхав ворона, он даже
запел:

- Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой.

Пение подбодрило его еще больше, и он даже смекнул, как ему сократить
трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его,
опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда в ямку воду. Так и каждый
человек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной
бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону, аллейкой вырастала
высокая сладкая трава белоус. По этой, не желтого цвета, как всюду было
теперь, ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко
впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел:
его тропа круто завертывает влево и туда идет далеко и там совсем исчезает.
Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад.
- Чьи вы? - закричал в это время чибис.
- Жив, жив! - ответил кулик.
- Дрон-тон! - еще уверенней крикнул ворон.
И кругом в елочках затрещали сороки.
Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую
поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное
место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко по той стороне поляны
змеилась высокая трава белоус - неизменный спутник тропы человеческой.
Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша
подумал: "Зачем же я буду повертывать налево, на кочки, если тропа вон рукой
подать - виднеется там, за полянкой?"
И он смело пошел вперед, пересекая чистую полянку.

* * *

Митраша по елани шел вначале лучше, чем даже раньше по болоту.
Постепенно, однако, нога его стала утопать все глубже и глубже, и
становилось все труднее и труднее вытаскивать ее обратно. Тут лосю хорошо, у
него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится
одинаково и в лесу и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность остановился и
призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по
колено, в другой миг ему стало выше колена. Он еще мог бы, сделав усилие,
вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружье на
болото и, опираясь на него, выскочить. Но тут же, совсем недалеко от себя,
впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом.
- Перескочу, - сказал он.
И рванулся.
Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый - пропадать, так уж пропадать,
- на авось, рванулся еще, и еще, и еще. И почувствовал себя плотно
охваченным со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему
нельзя было: при малейшем движении его тянуло вниз. Он мог сделать только
одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не
шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье,
положил его перед собой, оперся на него той и другой рукой.
Внезапный порыв ветра принес ему пронзительный Настин крик:
- Митраша!
Он ей ответил.
Но ветер был с той стороны, где Настя. И уносил его крик в другую
сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только елочки. Одни
сороки отозвались ему и, перелетая с елочки на елочку, с обычным их
тревожным стрекотанием, мало-помалу окружили всю Слепую елань, и, сидя на
верхних пальчиках елок, тонкие, косатые, длиннохвостые, стали трещать.
Одни вроде:
- Дри-ти-ти!
Другие:
- Дра-та-та!
- Дрон-тон! - крикнул ворон сверху.
И, очень умные на всякое поганое дело, сороки смекнули о полном
бессилии погруженного в болото маленького человечка. Они соскочили с верхних
пальчиков елок на землю и с разных сторон начали прыжками свое сорочье
наступление.
Маленький человечек с двойным козырьком кричать перестал.
По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слезы.

Кто никогда не видал, как растет клюква, тот может очень долго идти по
болоту и не замечать, что он по клюкве идет. Вот взять ягоду чернику, - та
растет, и ее видишь: стебелечек тоненький тянется вверх, по стебельку, как
крылышки, в разные стороны зеленые маленькие листики, и у листиков сидят
мелким горошком чернички, черные ягодки с синим пушком. Так же брусника,
кровяно-красная ягода, листики темно-зеленые, плотные, не желтеют даже под
снегом, и так много бывает ягоды, что место кажется кровью полито. Еще
растет в болоте голубика кустиком, ягода голубая, более крупная, не
пройдешь, не заметив. В глухих местах, где живет огромная птица глухарь,
встречается костяника, красно-рубиновая ягода кисточкой, и каждый рубинчик в
зеленой оправе. Только у нас одна-единственная ягода клюква, особенно ранней
весной, прячется в болотной кочке и почти невидима сверху. Только уж когда
очень много ее соберется на одном месте, заметишь сверху и подумаешь: "Вот
кто-то клюкву рассыпал". Наклонишься взять одну, попробовать, и тянешь
вместе с одной ягодинкой зеленую ниточку со многими клюквинками. Захочешь -
и можешь вытянуть себе из кочки целое ожерелье крупных кровяно-красных ягод.
То ли что клюква - ягода дорогая весной, то ли что полезная и целебная
и что чай с ней хорошо пить, только жадность при сборе ее развивается
страшная. Одна старушка у нас раз набрала такую корзину, что и поднять не
могла. И отсыпать ягоду или вовсе бросить корзину тоже не посмела. Да так и
промаялась до ночи возле полной корзины.
А то, бывает, женщина нападет на ягоду и, оглядев кругом, - не видит ли
кто, - приляжет к земле на мокрое болото и ползет.
Вначале Настя срывала с плети каждую ягодку отдельно, за каждой
красненькой наклонялась к земле. Но скоро из-за одной ягодки наклоняться
перестала: ей больше хотелось.
Она стала уже теперь догадываться, где не одну-две ягодки можно взять,
а целую горсточку, и стала наклоняться только за горсточкой. Так она ссыпает
горсточку за горсточкой, все чаще и чаще, а хочется все больше и больше.
Бывало, раньше дома часу не поработает Настенька, чтобы не вспомнился
брат, чтобы не захотелось с ним перекликнуться. А вот теперь он ушел один
неизвестно куда, а она и не помнит, что ведь хлеб-то у нее, что любимый брат
там где-то, в темном болоте, голодный идет. Да она и о себе самой забыла и
помнит только о клюкве, и ей хочется все больше и больше.
Из-за чего же ведь и весь сыр-бор загорелся у нее при споре с Митрашей:
именно, что ей захотелось идти по набитой тропе. А теперь, следуя ощупью за
клюквой, куда клюква ведет, туда и она, Настя, незаметно сошла с набитой
тропы.
Было только один раз вроде пробуждения: она вдруг поняла, что где-то
сошла с тропы. Повернула туда, где, показалось, проходила тропа, но там
тропы не было. Она бросилась было в другую сторону, где маячили два дерева
сухие с голыми сучьями, - там тоже тропы не было. Тут-то бы, к случаю, и
вспомнить ей про компас, как о нем говорил Митраша, и своего-то брата,
своего любимого, вспомнить, что он голодный идет, и, вспомнив,
перекликнуться с ним...
И только-только бы вспомнить, как вдруг Настенька увидела такое, что не
всякой клюквеннице достается хоть раз в жизни своей увидеть...
В споре своем, по какой тропке идти, дети одного не знали, что большая
тропа и малая, огибая Слепую елань, обе сходились на Сухой речке и там, за
Сухой, больше уже не расходясь, в конце концов выводили на большую
Переславскую дорогу. Большим полукругом Настина тропа огибала по суходолу
Слепую елань. Митрашина тропа шла напрямик возле самого края елани. Не
сплошай он, не упусти из виду траву белоус на тропе человеческой, он
давным-давно бы уже был на том месте, куда пришла только теперь Настя. И это
место, спрятанное между кустиками можжевельника, и было как раз той самой
палестинкой, куда Митраша стремился по компасу.
Приди сюда Митраша, голодный и без корзины, что бы ему было тут делать,
на этой палестинке кроваво-красного цвета?
На палестинку пришла Настя с большой корзиной, с большим запасом
продовольствия, забытым и покрытым кислой ягодой.
И опять бы девочке, похожей на Золотую Курочку на высоких ножках,
подумать при радостной встрече с палестинкой о брате своем и крикнуть ему:
- Милый друг, мы пришли!
Ах, ворон, ворон, вещая птица! Живешь ты, может быть, сам триста лет, и
кто породил тебя, тот в яичке своем пересказал все, что он тоже узнал за
свои триста лет жизни. И так от ворона к ворону переходила память о всем,
что было в этом болоте за тысячу лет. Сколько же ты, ворон, видел и знаешь и
отчего ты хоть один раз не выйдешь из своего вороньего круга и не перенесешь
на своих могучих крыльях весточку о брате, погибающем в болоте от своей
отчаянной и бессмысленной смелости. Ты бы, ворон, сказал им...
- Дрон-тон! - крикнул ворон, пролетая над самой головой погибающего
человека.
- Слышу, - тоже в таком же "дрон-тон" ответила ему на гнезде ворониха,
- только успей, урви чего-нибудь, пока его совсем не затянуло болото.
- Дрон-тон! - крикнул второй раз ворон-самец над девочкой, ползающей
почти рядом с погибающим братом по мокрому болоту. И это "дрон-тон" у ворона
значило, что от этой ползающей девочки вороновой семье, может быть, еще
больше достанется.
На самой середине палестинки не было клюквы. Тут выдался холмистой
куртинкой частый осинник, и в нем стоял рогатый великан лось. Посмотреть на
него с одной стороны - покажется, он похож на быка, посмотреть с другой -
лошадь и лошадь: и стройное тело, и стройные ноги сухие, и мурло с тонкими
ноздрями. Но как выгнуто это мурло, какие глаза и какие рога! Смотришь и
думаешь: а может быть, и нет ничего - ни быка, ни коня, а так складывается
что-то большое, серое в частом сером осиннике. Но как же складывается из
осинника, если вот ясно видно, как толстые губы чудовища пришлепнулись к
дереву, и на нежной осинке остается узкая белая полоска: это чудовище так
кормится. Да почти и на всех осинках виднеются такие загрызы. Нет, не
видение в болоте эта громадина. Но как понять, что на осиновой корочке и
лепестках болотного трилистника может вырасти такое большое тело? Откуда же
у человека при его могуществе берется жадность даже к кислой ягоде клюкве?
Лось, обирая осинку, с высоты своей спокойно глядит на ползущую
девочку.
Ничего не видя, кроме своей клюквы, ползет она и ползет к большому
черному пню. Еле передвигает за собой корзинку, вся мокрая и грязная,
прежняя Золотая Курочка на высоких ножках.
Лось ее и за человека не считает: у нее все повадки обычных зверей, на
каких он смотрит равнодушно, как мы на бездушные камни.
А большой черный пень собирает в себя лучи солнца и сильно нагревается.
Вот уже начинает вечереть, воздух и все кругом охлаждается. Но пень, черный
и большой, еще сохраняет тепло. На него выползли из болота и припали к теплу
шесть маленьких ящериц; четыре бабочки-лимонницы, сложив крылышки, припали
усиками; большие черные мухи прилетели ночевать. Длинная клюквенная плеть,
цепляясь за стебельки трав и неровности, оплела черный теплый пень и, сделав
на самом верху несколько оборотов, спустилась по ту сторону. Ядовитые
змеи-гадюки в это время года стерегут тепло, и одна громадная, в полметра
длиной, вползла на пень и свернулась колечком на клюкве.
А девочка тоже ползла по болоту, не поднимая вверх высоко головы. И так
она приползла к горелому пню и дернула за самую плеть, где лежала змея.
Гадина подняла голову и зашипела. И Настя тоже подняла голову...
Тогда-то, наконец, Настя очнулась, вскочила, и лось, узнав в ней
человека, прыгнул из осинника и, выбрасывая вперед сильные длинные
ноги-ходули, помчался легко по вязкому болоту, как мчится по сухой тропинке
заяц-русак.
Испуганная лосем, Настенька изумленно смотрела на змею: гадюка
по-прежнему лежала, свернувшись колечком в теплом луче солнца.
Совсем недалеко стояла и смотрела на нее большая рыжая собака с черными
ремешками на спине. Собака эта была Травка. И Настя даже вспомнила ее:
Антипыч не раз приходил с ней в село. Но кличку собаки вспомнить она не
могла верно и крикнула ей:
- Муравка, Муравка, я дам тебе хлебца!
И потянулась к корзине за хлебом. Доверху корзина была наполнена, и под
клюквой был хлеб. Сколько же времени прошло, сколько клюковинок легло с утра
до вечера, пока огромная корзина наполнилась? Где же был за это время брат
голодный и как она забыла о нем, как она сама забыла себя и все вокруг?
Она опять поглядела на пень, где лежала змея, и вдруг пронзительно
закричала:
- Братец, Митраша!
И, рыдая, упала возле корзины, наполненной клюквой.
Вот этот пронзительный крик и долетел тогда до елани, и Митраша это
слышал и ответил, но порыв ветра тогда унес крик в другую сторону.

Тот сильный порыв ветра, когда крикнула бедная Настя, был еще не
последним перед тишиной вечерней зари. Солнце в это время проходило вниз
через толстое облако и выбросило оттуда на землю золотые ножки своего трона.
И тот порыв был еще не последним, когда в ответ на крик Насти закричал
Митраша.
Последний порыв был, когда солнце погрузило как будто под землю золотые
ножки своего трона и, большое, чистое, красное, нижним краешком своим
коснулось земли. Тогда на суходоле запел свою милую песенку маленький певчий
дрозд-белобровик. Невесело возле Лежачего камня на успокоенных деревьях
затоковал Косач-токовик. И журавли прокричали три раза, не как утром
"победа", а вроде как бы:
- Спите, но помните: мы вас всех скоро разбудим, разбудим, разбудим!
День кончился не порывом ветра, а последним легким дыханием. Тогда
наступила полная тишина, и везде стало все слышно, даже как пересвистывались
рябчики в зарослях Сухой речки.
В это время, почуяв беду человеческую, Травка подошла к рыдающей Насте
и лизнула ее в соленую от слез щеку. Настя подняла было голову, поглядела на
собаку и, так ничего не сказав ей, опустила голову обратно и положила ее
прямо на ягоду. Сквозь клюкву Травка явственно чуяла хлеб, и ей ужасно
хотелось есть, но позволить себе покопаться лапами в клюкве она никак не
могла. Вместо этого, чуя беду человеческую, она подняла высоко голову и
завыла.
Мы как-то раз, помнится, давным-давно тоже так под вечер ехали, как в
старину было, лесной дорогой на тройке с колокольчиком. И вдруг ямщик осадил
тройку, колокольчик замолчал, и, вслушиваясь, ямщик нам сказал:
- Беда!
Мы сами что-то услыхали.
- Что это?
- Беда какая-то: собака воет в лесу.
Мы тогда так и не узнали, какая была беда. Может быть, тоже где-то в
болоте тонул человек, и, провожая его, выла собака, верный друг человека.
В полной тишине, когда выла Травка, Серый сразу понял, что это было на
палестинке, и скорей, скорей замахал туда напрямик.
Только очень скоро Травка выть перестала. И Серый остановился
переждать, когда вой снова начнется.
А Травка в это время сама услышала в стороне Лежачего камня знакомый
тоненький и редкий голосок:
- Тяв, тяв!
И сразу поняла, конечно, что это тявкала лисица по зайцу. И то,
конечно, она поняла - лисица нашла след того же самого зайца-русака, что и
она понюхала там, на Лежачем камне. И то поняла, что лисице без хитрости
никогда не догнать зайца и тявкает она, только чтобы он бежал и морился, а
когда уморится и ляжет, тут-то она и схватит его на лежке. С Травкой после
Антипыча так не раз бывало при добывании зайца для пищи. Услыхав такую
лисицу, Травка охотилась по волчьему способу как волк на гону молча
остановится на круг и, выждав ревущую по зайцу собаку, ловит ее, так и она,
затаиваясь, из-под гона лисицы зайца ловила.
Выслушав гон лисицы, Травка точно так же, как и мы, охотники, поняла
круг пробега зайца от Лежачего камня: заяц бежал на Слепую елань и оттуда на
Сухую речку, оттуда долго полукругом на палестинку и опять непременно к
Лежачему камню. Поняв это, она прибежала к Лежачему камню и затаилась тут в
густом кусту можжевельника.
Недолго пришлось Травке ждать. Тонким слухом своим она услыхала
недоступное человеческому слуху чавканье заячьей лапы по лужицам на болотной
тропе. Лужицы эти выступили на утренних следах Насти. Русак непременно
должен был сейчас показаться у самого Лежачего камня.
Травка за кустом можжевельника присела и напружинила задние лапы для
могучего броска и, когда увидела уши, бросилась.
Как раз в это время заяц, большой, старый, матерый русак, ковыляя
еле-еле, вздумал внезапно остановиться и, даже привстав на задние ноги,
послушать, далеко ли тявкает лисица.
Так вот одновременно сошлись: Травка бросилась, а заяц остановился.
И Травку перенесло через зайца.
Пока собака выправлялась, заяц огромными скачками летел уже по
Митрашиной тропе прямо на Слепую елань.
Тогда волчий способ охоты не удался, до темноты нельзя было ждать
возвращения зайца. И Травка, своим собачьим способом, бросилась вслед зайцу
и, взвизгнув заливисто, мерным, ровным собачьим лаем наполнила всю вечернюю
тишину.
Услыхав собаку, лисичка, конечно, сейчас же бросила охоту за русаком и
занялась повседневной охотой на мышей. А Серый, наконец-то услыхав
долгожданный лай собаки, понесся на махах в направлении Слепой елани.

Сороки на Слепой елани, услыхав приближение зайца, разделились на две
партии одни остались при маленьком человечке и кричали:
- Дри-ти-ти!
Другие кричали по зайцу:
- Дра-та-та!
Трудно разобраться и догадаться в этой сорочьей тревоге. Сказать, что
они зовут на помощь, - какая тут помощь! Если на сорочий крик придет человек
или собака, сорокам же ничего не достанется. Сказать, что они созывают своим
криком все сорочье племя на кровавый пир: разве что так.
- Дри-ти-ти! - кричали сороки, подскакивая ближе и ближе к маленькому
человечку.
Но подскочить совсем не могли руки у человечка были свободны. И вдруг
сороки смешались, одна и та же сорока то дрикнет на "и", то дрикнет на "а".
Это значило, что на Слепую елань заяц подходит. Этот русак уже не один
раз увертывался от Травки и хорошо знал, что гончая зайца догоняет и что,
значит, надо действовать хитростью. Вот почему перед самой еланью, не доходя
маленького человека, он остановился и возбудил всех сорок. Все они расселись
по верхним пальчикам елок, и все закричали по зайцу:
- Дра-та-та!
Но зайцы почему-то этому крику не придают значения и выделывают свои
скидки, не обращая на сорок никакого внимания. Вот почему и думается иной
раз, что ни к чему это сорочье стрекотанье и так это они, вроде как и люди,
иногда от скуки в болтовне просто время проводят.
Заяц, чуть-чуть постояв, сделал свой первый огромный прыжок, или, как
охотники говорят, свою скидку, - в одну сторону, постояв там, скинулся в
другую и через десяток малых прыжков - в третью и там лег глазами к своему
следу на тот случай, что если Травка разберется в скидках, придет и к
третьей скидке, так чтобы можно было вперед увидеть ее...
Да, конечно, умен, умен заяц, но все-таки эти скидки - опасное дело:
умная гончая тоже понимает, что заяц всегда глядит в свой след, и так
исхитряется взять направление на скидках, не по следам, а прямо по воздуху,
верхним чутьем.
И как же, значит, бьется сердчишко у зайчишки, когда он слышит - лай
собаки прекратился, собака скололась и начала делать у места скола молча
свой страшный круг...
Зайцу повезло на этот раз. Он понял: собака, начав делать свой круг по
елани, с чем-то там встретилась, и вдруг там явственно послышался голос
человека, и поднялся страшный шум...
Можно догадаться, - заяц, услыхав непонятный шум, сказал себе
что-нибудь вроде нашего: "Подальше от греха" - и - ковыль-ковыль, тихонечко
вышел на обратный след к Лежачему камню.
А Травка, разлетевшись на елани по зайцу, вдруг в десяти шагах от себя
глаза в глаза увидела маленького человечка и, забыв о зайце, остановилась,
как вкопанная.
Что думала Травка, глядя на маленького человечка в елани, можно легко
догадаться. Ведь это для нас все мы разные. Для Травки все люди были, как
два человека: один Антипыч с разными лицами и другой человек - это враг
Антипыча. И вот почему хорошая, умная собака не подходит сразу к человеку, а
становится и узнает: ее это хозяин или враг его.
Так вот и стояла Травка и глядела в лицо маленького человека,
освещенного последним лучом заходящего солнца.
Глаза у маленького человека были сначала тусклые, мертвые, но вдруг в
них загорелся огонек, и вот это заметила Травка.
"Скорее всего, это Антипыч", - подумала Травка.
И чуть-чуть, еле заметно вильнула хвостом.
Мы, конечно, не можем знать, как думала Травка, узнавая своего
Антипыча, но догадываться, конечно, можно. Вы помните, бывало ли с вами так?
Бывает, наклонишься в лесу к тихой заводи ручья и там, как в зеркале,
увидишь - весь то, весь человек, большой, прекрасный, как для Травки
Антипыч, из-за твоей спины наклонился и тоже смотрится в заводь, как в
зеркало. И так он прекрасен там, в зеркале, со всею природой, с облаками,
лесами, и солнышко там внизу тоже садится, и молодой месяц показывается, и
частые звездочки.
Так вот точно, наверно, и Травке в каждом лице человека, как в зеркале,
виделся весь человек Антипыч, и к каждому стремилась она броситься на шею,
но по опыту своему она знала: есть враг Антипыча с точно таким же лицом.
И она ждала.
А лапы ее между тем понемногу тоже засасывало: если так дальше стоять,
то и собачьи лапы так засосет, что и не вытащишь. Ждать больше нельзя.
И вдруг...
Ни гром, ни молния, ни солнечный восход со всеми победными звуками, ни
закат с журавлиным обещанием нового прекрасного дня - ничто, никакое чудо
природы не могло быть больше того, что случилось сейчас для Травки в болоте:
она услышала слово человеческое, и какое слово!
Антипыч, как большой, настоящий охотник назвал свою собаку вначале,
конечно, по-охотничьи - от слова травить, и наша Травка вначале у него
называлась Затравка; но после охотничья кличка на языке оболталась, и вышло
прекрасное имя Травка. В последний раз, когда приходил к нам Антипыч, собака
его называлась еще Затравка. И когда загорелся огонек в глазах маленького
человека, это значило, что Митраша вспомнил имя собаки. Потом омертвелые,
синеющие губы маленького человека стали наливаться кровью, краснеть,
зашевелились. Вот это движение губ Травка заметила и второй раз чуть-чуть
вильнула хвостом. И тогда произошло настоящее чудо в понимании Травки. Точно
так же, как старый Антипыч в самое старое время, новый молодой и маленький
Антипыч сказал:
- Затравка!
Узнав Антипыча, Травка мгновенно легла.
- Ну, ну! - сказал Антипыч. - Иди ко мне, умница!
И Травка в ответ на слова человека тихонечко поползла.
Но маленький человек звал ее и манил сейчас не совсем от чистого
сердца, как думала, наверно, сама Травка. У маленького человека в словах не
только дружба и радость была, как думала Травка, а тоже таился и хитрый план
своего спасения. Если бы он мог пересказать ей понятно свой план, с какой
радостью бросилась бы она его спасать. Но он не мог сделать себя для нее
понятным и должен был обманывать ее ласковым словом. Ему даже надо было,
чтобы она его боялась, а то если бы она его не боялась, не чувствовала
хорошего страха перед могуществом великого Антипыча и по-собачьи со всех ног
бросилась бы ему на шею, то неминуемо болото бы затащило в свои недра
человека и его друга - собаку. Маленький человек просто не мог быть сейчас
великим человеком, какой мерещился Травке. Маленький человек принужден был
хитрить.
- Затравушка, милая Затравушка! - ласкал он ее сладким голосом.
А сам думал: "Ну, ползи, только ползи!"
И собака, своей чистой душой подозревая что-то не совсем чистое в ясных
словах Антипыча, ползла с остановками.
- Ну, голубушка, еще, еще!
А сам думал: "Ползи только, ползи".
И вот понемногу она подползла. Он мог бы уже и теперь, опираясь на
распластанное на болоте ружье, наклониться немного вперед, протянуть руку,
погладить по голове. Но маленький хитрый человек знал, что от одного его
малейшего прикосновения собака с визгом радости бросится на него и утопит.
И маленький человек остановил в себе большое сердце. Он замер в точном
расчете движения, как боец в определяющем исход борьбы ударе: жить ему или
умереть.
Вот еще бы маленький ползок по земле, и Травка бы бросилась на шею
человека, но в расчете своем маленький человек не ошибся: мгновенно он
выбросил свою правую руку вперед и схватил большую, сильную собаку за левую
заднюю ногу.
Так неужели же враг человека так мог обмануть?
Травка с безумной силой рванулась, и она бы вырвалась из руки
маленького человека, если бы тот, уже достаточно выволоченный, не схватил
другой рукой ее за другую ногу Мгновенно вслед за тем он лег животом на
ружье, выпустил собаку и на четвереньках сам, как собака, переставляя
опору-ружье все вперед и вперед, подполз к тропе, где постоянно ходил
человек и где от ног его по краям росла высокая трава белоус. Тут, на тропе,
он поднялся, тут он отер последние слезы с лица, отряхнул грязь с лохмотьев
своих и, как настоящий большой человек, властно приказал:
- Иди же теперь ко мне, моя Затравка!
Услыхав такой голос, такие слова, Травка бросила все свои колебания:
перед ней стоял прежний, прекрасный Антипыч. С визгом радости, узнав
хозяина, кинулась она ему на шею, и человек целовал своего друга и в нос, и
в глаза, и в уши.
Не пора ли сказать теперь уж, как мы сами думаем о загадочных словах
нашего старого лесника Антипыча, когда он обещал перешепнуть свою правду
собаке, если мы сами его не застанем живым? Мы думаем, Антипыч не совсем в
шутку об этом сказал. Очень может быть, тот Антипыч, как Травка его
понимает, или, по-нашему, человек, когда-то, в древнем прошлом его,
перешепнул своему другу-собаке какую-то свою большую человеческую правду, и
мы думаем: эта правда есть правда вековечной суровой борьбы людей за любовь.

XII

Нам теперь остается уже немного досказать о всех событиях этого
большого дня в Блудовом болоте. День, как ни долог был, еще не совсем
кончился, когда Митраша выбрался из елани с помощью Травки. После бурной
радости от встречи с Антипычем деловая Травка сейчас же вспомнила свой
первый гон по зайцу. И понятно: Травка - гончая собака, и дело ее - гонять
для себя, но для хозяина-Антипыча поймать зайца - это все ее счастье. Узнав
теперь в Митраше Антипыча, она продолжала свой прерванный круг и вскоре
попала на выходной след русака и по этому свежему следу сразу пошла с
голосом. Голодный Митраша, еле живой, сразу понял, что все спасение его
будет в этом зайце, что если он убьет зайца, то огонь добудет выстрелом и,
как не раз бывало при отце, испечет зайца в горячей золе. Осмотрев ружье,
переменив подмокшие патроны, он вышел на круг и притаился в кусту
можжевельника.
Еще хорошо можно было видеть на ружье мушку, когда Травка завернула
зайца от Лежачего камня на большую Настину тропу, выгнала на палестинку,
направила его отсюда на куст можжевельника, где таился охотник. Но тут
случилось, что Серый, услыхав возобновленный гон собаки, выбрал себе как раз
тот самый куст можжевельника, где таился охотник, и два охотника, человек и
злейший враг его, встретились. Увидев серую морду от себя в пяти каких-то
шагах, Митраша забыл о зайце и выстрелил почти в упор.
Серый помещик окончил жизнь свою без всяких мучений.
Гон был, конечно, сбит этим выстрелом, но Травка дело свое продолжала.
Самое же главное, самое счастливое был не заяц, не волк, а что Настя,
услыхав близкий выстрел, закричала. Митраша узнал ее голос, ответил, и она
вмиг к нему прибежала. После того вскоре и Травка принесла русака своему
новому, молодому Антипычу, и друзья стали греться у костра, готовить себе
еду и ночлег.

* * *

Настя и Митраша жили от нас через дом, и когда утром заревела у них на
дворе голодная скотина, мы первые пришли посмотреть, не случилось ли какой
беды у детей. Мы сразу поняли, что дети дома не ночевали и, скорее всего,
заблудились в болоте. Собрались мало-помалу и другие соседи, стали думать,
как нам выручить детей, если они еще только живы. И только собрались было
рассыпаться по болоту во все стороны, - глядим: а охотники за сладкой
клюквой идут из лесу гуськом, на плечах у них шест с тяжелой корзиной, и
рядом с ними Травка, собака Антипыча.
Они рассказали нам во всех подробностях обо всем, что с ними случилось
в Блудовом болоте. И всему у нас поверили: неслыханный сбор клюквы был
налицо. Но не все могли поверить, что мальчик на одиннадцатом году жизни мог
убить старого хитрого волка. Однако несколько человек из них, кто поверил, с
веревкой и большими санками отправились на указанное место и вскоре привезли
мертвого Серого помещика. Тогда все в селе на время бросили свои дела и
собрались, и далее не только из своего села, а даже из соседних деревень.
Сколько тут было разговоров! И трудно сказать, на кого больше глядели, - на
волка или на охотника в картузе с двойным козырьком. Когда переводили глаза
с волка, говорили:
- А вот смеялись, дразнили "Мужичок в мешочке"!
И тогда незаметно для всех прежний "Мужичок в мешочке", правда, стал
переменяться и за следующие два года войны вытянулся, и какой из него парень
вышел - высокий, стройный. И стать бы ему непременно героем Отечественной
войны, да вот только война-то кончилась.
А Золотая Курочка тоже всех удивила в селе. Никто ее в жадности, как
мы, не упрекал, напротив, все одобряли и что она благоразумно звала брата на
торную тропу и что так много набрала клюквы. Но когда из детдома
эвакуированных ленинградских детей обратились в село за посильной помощью
больным детям, Настя отдала им всю свою целебную ягоду. Тут-то вот мы, войдя
в доверие девочки, узнали от нее, как мучилась она про себя за свою
жадность.
Нам остается теперь сказать еще несколько слов о себе: кто мы такие и
зачем попали в Блудово болото. Мы - разведчики болотных богатств. Еще с
первых дней Отечественной войны работали над подготовкой болота для
добывания в нем горючего - торфа. И мы дознались, что торфа в этом болоте
хватит для работы большой фабрики лет на сто. Вот какие богатства скрыты в
наших болотах!

1945 г.

НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ

ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО

Однажды стадо драгоценных диких пятнистых оленей, продвигаясь к морю
пришло на узенький мыс. Мы протянули за ними поперек всего мыса проволочную
сетку и преградили им путь в тайгу. У оленей для питания много было и травы
и кустарника нам оставалось только охранять дорогих гостей наших от хищников
- леопардов, волков и даже от орлов.
Однажды я с высоты Туманной горы стал разглядывать скалу внизу. Я скоро
заметил, что у самого моря, на высокой скале, покрытой любимой оленями
травой, паслась самка оленя и возле нее в тени лежал какой-то желтенький
кружок. Разглядывая в хороший бинокль, я скоро уверился, что кружком в тени
лежал молоденький олененок.
Вдруг там, где прибой швыряет свои белые фонтаны, стараясь как будто
попасть ими в недоступные ему темно-зеленые сосны, поднялся большой орел,
взвился высоко, выглядел олененка и бросился. Но мать услышала шум падающей
громадной птицы, быстро схватилась и встретила: она встала на задние ноги
против детеныша и передними копытцами старалась попасть в орла, и он,
обозленный неожиданным препятствием, стал наступать, пока одно острое
копытце не попало в него. Смятый орел с трудом оправился в воздухе и полетел
обратно в сосны, где у него было гнездо. Мы вскоре после этого разорили
гнездо хищника, а красивые скалы назвали Орлиным гнездом.

ГОЛУБЫЕ ПЕСЦЫ

В Японском море есть маленький остров Фуругельм. Наши звероводы
привезли с Севера голубых песцов, пустили на остров, и дорогие звери
прижились. Я с интересом наблюдал здесь жизнь этих очень семейственных, но
чрезвычайно плутоватых зверей, близких родственников нашей хитрой лисицы.
Совсем недалеко от рыбацкого лагеря, почти возле самых палаток, устроилась
необыкновенно продувная и сильная семья песцов. Тут когда-то стояла фанза,
корейская изба, теперь от нее остался лишь кан, или пол, заросший бурьяном в
рост человека. У корейцев пол отапливается, устраивается с дымоходами, как
печь. И вот под этим каном и устроилась жить пара песцов - Ванька и Машка.
Между прочим, возле кана над бурьяном возвышалась горка старого мусора
и служила песцам верандой или наблюдательным пунктом.
Однажды белоголовый орел осмелился спуститься к рыбакам и выхватить с
их промысла сардинку. Орел поднял рыбку на скалу. А песцы во главе с Ванькой
и Машкой следили за действиями белоголового.
Вот только-только принялся белоголовый клевать свою добычу, откуда ни
возьмись белохвостый орел и бросился на белоголового, чтоб отнять у него
сардинку. В это время песцы всмотрелись своими желтыми глазами и смекнули:
Ванька остался с детьми, а Машка в короткое время с камушка на камушек
добралась до вершины скалы, схватила сардинку и была такова. Дома, на своей
веранде, отдав добычу детям, песцы как ни в чем не бывало продолжали с
интересом следить за борьбой орлов, теперь уже совсем и забывших о рыбке.

ЗВЕРЬ БУРУНДУК

Можно легко понять, для чего у пятнистого оленя на шкуре его везде
рассыпаны частые белые пятнышки.
Раз я на Дальнем Востоке шел очень тихо по тропинке и, сам не зная
того, остановился возле притаившихся оленей. Они надеялись, что я не замечу
их под деревьями с широкими листьями, в густой траве. Но, случилось, олений
клещ больно укусил маленького теленка; он дрогнул, трава качнулась, и я
увидел его и всех. Тут-то вот и я понял, почему у оленей пятна. День был
солнечный, и в лесу на траве были "зайчики" - точно такие же, как у оленей и
ланей. С такими "зайчиками" легче затаиться. Но долго я не мог понять,
почему у оленя назади возле хвоста большой белый кружок, вроде салфетки, а
если олень испугается и бросится бежать, то эта салфетка становится много
заметнее. Для чего оленю эти салфетки? Думал я об этом и вот как догадался.
Однажды мы поймали диких оленей и стали их кормить в домашнем питомнике
бобами и кукурузой. Зимой, когда в тайге с таким трудом оленю достается
корм, они ели у нас готовое и самое любимое, самое вкусное в питомнике
блюдо. И они до того привыкли, что, как завидят у нас мешок с бобами, бегут
к нам и толпятся возле корыта. И так жадно суют морды и спешат, что бобы и
кукуруза часто падают из корыта на землю. Голуби это уже заметили -
прилетают клевать зерна под самыми копытами оленей. Тоже прибегают собирать
падающие бобы бурундуки, эти небольшие, совсем похожие на белку полосатые
прехорошенькие зверьки. Трудно передать, до чего ж пугливы эти пятнистые
олени и что только может им представиться. В особенности же пуглива у нас
была самка, наша красавица Хуа-Лу.
Случилось раз, она ела бобы в корыте рядом с другими оленями. Бобы
падали на землю, голуби и бурундуки бегали возле самых копыт оленей. Вот
Хуа-Лу нечаянно наступила копытцем на пушистый хвост одного зверька, и этот
бурундук в ответ впился в ногу оленя Хуа-Лу вздрогнула, глянула вниз, и ей,
наверно, бурундук представился чем-то ужасным. Как она бросится! И за ней
разом все на забор, и - бух! - забор наш повалился. Маленький зверек
бурундук, конечно, сразу спрятался, но для испуганной Хуа-Лу: теперь за ней
бежал, несся по ее следам не маленький, а огромнейший зверь бурундук. Другие
олени ее понимали по-своему и вслед за ней стремительно неслись. И все бы
эти олени убежали и весь наш большой труд пропал бы, но у нас была немецкая
овчарка Тайга, хорошо приученная к этим оленям. Мы пустили вслед за ними
Тайгу. В безумном страхе неслись олени, и, конечно, они думали, что не
собака за ними бежит, а все тот же страшный, огромный зверище бурундучище.
У многих зверей есть такая повадка, что если их гонят, то они бегут по
кругу и возвращаются на то же самое место. Так охотники зайцев гоняют с
собаками: заяц почти всегда прибегает на то же самое место, где лежал, и тут
его встречает стрелок. И олени так неслись долго по горам и долам и
вернулись к тому же самому месту, где им хорошо живется - и сытно и тепло.
Так вот и вернула нам оленей отличная, умная собака Тайга.
Но я чуть было и не забыл о белых салфетках, из-за чего я завел этот
рассказ. Когда Хуа-Лу бросилась через упавший забор и от страха у ней назади
белая салфетка стала много шире, много заметней, то в кустах только и видна
была одна эта мелькающая белая салфетка. По этому белому пятну бежал за ней
другой олень и сам тоже показывал следующему за ним оленю свое белое пятно.
Вот тут-то я и догадался впервые, для чего служат эти белые салфетки
пятнистым оленям. В тайге ведь не только бурундук - там и волк, и леопард, и
сам тигр. Один олень заметит врага, бросится, покажет белое пятнышко и
спасает другого, а этот спасает третьего, и все вместе приходят в безопасные
места.

РОЖДЕНИЕ КАСТРЮЛЬКИ

Мы были в питомнике пятнистых оленей на Дальнем Востоке. Эти олени так
красивы, что по-китайски называются "олень-цветок".
Каждый олень имеет свою кличку. Пискунья и Манька со своими оленятами
совершенно ручные оленухи, но, конечно, из оленух всех добрее Кастрюлька. С
этой Кастрюлькой может такое случиться, что придет под окошко и, если вы не
обращаете на нее внимания, положит голову на подоконник и будет дожидаться
ласки. Очень любит, если ее почешут между ушами. А между тем она вышла не от
домашних, а от диких оленей.
Кастрюлька оттого, оказывается, особенно ласковая, что взята от своей
дикой матери в тайге в первый же день своего рождения. Если бы удалось
поймать ее только на второй день, то она далеко не была бы такая добрая,
или, как говорят, легкобычная. А взятый на третий день олененок и дальше
навсегда останется буковатым.
Было это в первой половине июня. Сергей Федорович взял свою Тайгу,
немецкую овчарку, приученную к оленям, и отправился в горы. Разглядывая в
бинокль горы, долины, ручьи, он нашел в одной долине желтое пятно и понял в
нем оленей. После того, пользуясь ветром в ущельях, долго подкрадывался к
ним, и они не чуяли и не слышали его приближения. Подкрался он к ним из-под
горы совсем близко, и, наблюдая в бинокль одну оленуху, заметил, что она
отбилась от стада и скрылась в кустах, где бежит горный ручей. Сергей
Федорович сделал предположение, что оленуха скоро в кустах должна
растелиться.
Так оно и было Оленуха вошла в густые дубовые заросли и родила желтого
теленочка с белыми, отчетливыми на рыжем, пятнами, совершенно похожими на
пятна солнечных лучей - "зайчики". Теленок сначала не мог подняться, и она
сама легла к нему, стараясь подвинуть к его губам вымя. Тронул теленок вымя
губами, попробовал сосать. Она встала, и он стоя начал сосать, но был еще
очень слаб и опять лег. Она опять легла к нему и опять подвинула вымя. Попив
молочка, он поднялся, стал твердо, но тут послышался шум в кустах, и ветер
донес запах собаки. Тайга приближалась...
Мать поняла, что надо бежать, и свистнула. Но он еще не понимал или был
слаб. Она попробовала подтолкнуть его в спину губами. Он покачнулся. Она
решила обмануть собаку, чтобы та за ней погналась, а теленка уложить и
спрятать в траве. Так он и замер в траве, весь осыпанный и солнечными и
своими "зайчиками". Мать отбежала в сторону, встала на камень, увидела
Тайгу. Чтобы обратить на себя внимание, она громко свистнула, топнула ногой
и бросилась бежать. Не чувствуя, однако, за собой погони, она опять
остановилась на высоком месте и разглядела, что Тайга и не думает за ней
бежать, а все ближе и ближе подбирается к корню дерева, возле которого
свернулся ее олененок. Не помогли ни свист, ни топанье. Тайга все ближе и
ближе подходила к кусту. Быть может, оленуха-мать пошла бы выручать свое
дитя, но тут рядом с Тайгой показался Сергей Федорович, и она опрометью
бросилась в далекие горы.
За Тайгой пришел Сергей Федорович. И вот только что черненькие глазки
блестят и только что тельце тепленькое, а то бы и на руки взять, и все равно
сочтешь за неживое: до того притворяются каменными.
Обыкновенно таких пойманных телят приучают пить молоко коровье из
бутылки: сунут в рот горлышко и булькают, а там хочешь - глотай, хочешь -
нет, все равно есть захочется, рано или поздно глотнешь. Но эта оленушка, к
удивлению всех, начала пить прямо из кастрюльки. Вот за это сама была
названа Кастрюлькой.
Ухаживать за этим теленком Сергей Федорович назначил свою дочку Люсю, и
она ее все поила, поила из той самой кастрюльки, а потом стала давать веники
из прутьев молодого кустарника. И так ее выходила.

БАРС

В нашем питомнике пятнистых оленей на Дальнем Востоке одно время
поселился барс и начал их резать. Китаец Лувен сказал:
- Олень-цветок и барс - это нельзя вместе!
И мы начали ежедневно искать встречи с барсом, чтобы застрелить его.
Однажды наверху Туманной горы барс скрылся от меня под камнем. Я сделал
далекий обход по хребту, узнал замеченный камень, очень осторожно подкрался,
но страшного барса под этим камнем уже не было.
Я обошел еще все это место кругом и сел отдохнуть. На досуге стал я
разглядывать одну запыленную плиту горного сланца и ясно увидел на пыли
отпечаток мягкой лапы красивого зверя.
Тигры и барсы ходят часто по хребтам и высматривают оттуда свою добычу.
И в этом следу не было ничего особенного. Посмотрел я на след и пошел
дальше.
Через некоторое время, поискав еще барса, я случайно пришел на то же
самое место, опять сел возле той же самой плиты и опять стал разглядывать
след. И вдруг я заметил рядом с отпечатком барсовой лапы другой, еще более
отчетливый. Мало того, на этом следу, приглядываясь против солнца, я увидел
- торчали две иголочки, и я узнал в них шерстки от барсовой лапы. Солнце за
время моего обхода, конечно, стало немного под другим углом посылать свои
лучи на плиту, и я мог тогда, в первый раз, легко пропустить второй след
барса, но шерстинок я не мог пропустить. Значит, шерсть явилась во время
моего второго обхода. Это было согласно с тем, что приходилось слышать о
повадках тигра и барса, это их постоянный прием - заходить в спину
преследующего их человека.
Теперь нечего было терять время. Быстро я спустился к Лувену, рассказал
ему все, и мы с ним вместе пришли на хребет, где барс крался за мной. Там
обошли мы с ним вместе, разглядывая каждый камень, еще раз дважды мной
пройденный круг.
Против плиты, чтобы скрыть свой след, при помощи длинной палки я
прыгнул вниз, еще раз прыгнул, до первого кустика, и там притаился и
утвердил хорошо на камнях дуло своей винтовки и локти. Лувен продолжал свой
путь по тому же самому кругу.
Не много пришлось мне ждать. На голубом фоне неба я увидел черный облик
ползущего зверя. Громадная кошка ползла за Лувеном, не подозревая, что я на
нее смотрю через прорезь винтовки. Лувен, конечно, если бы даже и глядел
назад, ничего бы не мог заметить.
Когда барс подполз к плите, встал на нее, приподнялся, чтобы поверх
большого камня посмотреть на Лувена, я приготовился. Казалось, барс, увидев
одного человека вместо двух, растерялся, как бы спрашивая окрестности: "Где
же другой?" И когда, все кругом расспросив, он подозрительно посмотрел на
мой куст, я нажал спуск.
Какой прекрасный ковер мы добыли! Зверь этот ведь у нас на Дальнем
Востоке совсем неверно называется почему-то барсом и даже мало похож на
кавказского барса: этот зверь есть леопард, ближайший родственник тигра, и
шкура его необыкновенно красива.
- Хорошо, хорошо! - радостно говорил Лувен, оглаживая роскошный ковер.
- Олень-цветок и барс - это вместе нельзя жить.

КАВКАЗСКИЕ РАССКАЗЫ

ЖЕЛТАЯ КРУЧА

В заповеднике на Северном Кавказе любимейшее мое место - это Желтая
круча, где собирается очень много разных зверей, особенно кабанов. Эта
круча, сложенная из желтого песку, глины и гальки, высится над долиной не
менее как метров на пятьсот и неустанно осыпается. Далеко можно слышать шум
рассыпающейся горы, а когда ближе подойдешь, то и глазами прямо видишь, как
скачут камни с высоты вниз. Дорожка, по которой проходишь к Желтой круче,
теперь у самого края пропасти, а пятнадцать лет тому назад была в трех
метрах от края. Так вот, значит, за пятнадцать лет рассыпался пласт горы,
толщиной в три метра - это немало!
Я пришел сюда впервые с двумя охотниками, один был замечательный
рассказчик и шутник Люль, другой Гарун, очень молчаливый человек, зато
основательный и до крайности честный и верный. Мы пришли к самому краю горы
и сели под деревом, корни которого обнажились и, как длинные косы, висели
над бездной. Все трое мы довольно долго молчали. Мертвая гора жила своей
шумной жизнью, а мы, живые, притихнув, молчали, и звери тоже; множество
разных зверей скрывалось в окружающем лесу, спали кабаны, мирно паслись
олени и козы. Заметив несколько коз внизу, я спросил Люля:
- Как это козы вон там пасутся и не боятся шума?
- Коза хорошо понимает камень, - ответил Люль. - Для того камень
падает, чтобы коза не дремала и всегда помнила: не тут ли где-нибудь Люль?
Этим и начались рассказы Люля возле Желтой кручи, но только на таком
русском языке, что мне больше приходилось догадываться, связывая те или
другие понятные слова, больше самому сочинять, чем прямо брать от
рассказчика. В особенности трудно мне было понять значение слов какого-то
магнита и какого-то дерманта, обозначавших какие-то силы. Да, я понимал, что
это силы, но различия между магнитом и дермантом не мог себе уяснить, и для
этого Люль вынужден был дать мне примеры и случаи из своей охотничьей жизни,
по которым я бы мог догадаться, чем отличаются между собой силы магнит и
дермант.

САИД

- Значит, - сказал я, - магнит - это сила, но что же такое дермант?
- И дермант - тоже сила, - ответил Люль.
И рассказал один случай из своих охот на медведей вместе с Саидом. Было
это на узкой горной тропе. Саид стал в начале тропы, а Люль по ней перешел
над пропастью, чтобы выгнать медведя на эту тропу к Саиду. Долго ждал Саид и
не вытерпел: стал осторожно перебираться по тропе на ту сторону, к Люлю. И
только доходит до середины, медведь тоже сюда лезет - и двум уж тут, на
узкой тропе, не разойтись. Не успел выправить винтовку, медведь обхватил
Саида лапами, впустил когти в спину, стал прижимать к скале. Саид спрятал
голову у медведя под лапой, как птица под крыло, и впустил в него кинжал по
самую рукоятку. Медведь заревел и так сильно вздрогнул, что не удержался на
тропе и покатился вниз в обнимку с Саидом. Пока вниз катились, медведь
кончился, но когтей из спины человека не выпустил. Люль все видел, сел у
пропасти, воет и стонет. А Саид и слышит, как плачет Люль, хочет крикнуть и
не может: очень ему плохо. После, когда Люль спустился и понял, что жив
Саид, пришлось каждый коготь медведя из спины Саида вырезать ножиком, и Саид
ни разу не застонал. И целую неделю потом у костра Люль сидел и повертывал
Саида к огню. Так Саид мучился, так метался в жару, но ни разу не простонал.
Через неделю Саид встал и пошел. И это, значит, в нем был дермант.

БАСНИ КРЫЛОВА

Бывает, рассказывал Люль, что человек самый умный, самый образованный,
даже басни Крылова знает, а нет магнита, и нет ему на охоте удачи никогда.
Раз, было, приехал такой гость к Саиду из Москвы на охоту самую опасную, на
кабана. Гость подумал: зачем ему лезть на клыки? Он ведь знал басню Крылова
и по басне. Знал, что свинья не может глядеть вверх, а если бы могла, то
знала бы, на дубу висят желуди, - и не стала бы подрывать дерево, откуда ей
падает пища. Так сказано в басне, и, вспомнив Крылова, гость велел себе
устроить помост на дереве и сел туда. Вокруг дерева Люль густо посыпал
зернами кукурузы, до которой кабаны большие охотники. Люль хорошо знал, где
проходит самый большой гурт кабанов, и стал там нажимать и завертывать
свиней к дереву, на котором сидел ученый человек. Люль нажимал только тем,
что ломал тонкие сучки на кустах. Услыхав этот треск, первый гуртовой секач,
Боа, остановился, сделал свое кабанье "ш-ш!" и повел весь гурт в сторону
ученого. И как только Боа увидал кукурузу, он сейчас же подумал об
опасности, поднял голову, встретился с глазами профессора, сделал "ш-ш-ш!" -
и все огромное стадо понеслось обратно в чащу.
Оказалось, в басне свиньи не могут смотреть вверх, а в жизни глядят.
Профессор знал только басни...
- Что же это, - спросил я Люля, - у профессора не было, значит,
магнита?
Люль ответил:
- У этого ученого ни магнита не было, ни дерманта.

"РЫЦАРЬ"

Однажды к Саиду приехало много отличных военных охотников, и среди них
был художник. Все военные, само собой, были наездники, а художник верхом
никогда не ездил. Но ему было стыдно сказать военным, что на коня он никогда
не садился.
- Поезжайте, - сказал он им, - а я вас догоню.
Все уехали, и, когда скрылись из глаз, художник подходит к своему коню,
как его учили, с левой стороны, и это было правильно, - с левой; а вот ногу
он поставил в стремя неправильно: ему надо было левую ногу поставить, он же
сунул правую в стремя и прыгнул. И, конечно, прыгнув с правой ноги, он
повернулся в воздухе и очутился на лошади лицом к хвосту. Конь был не
особенно горячий, но какой же конь выдержит, если всадник, чтобы удержать
равновесие, схватился за хвост! Конь во весь карьер бросился догонять
охотников, и скоро военные люди с изумлением увидели необыкновенного
всадника, скачущего лицом к заду и управляющего конем посредством хвоста.
- Это рассеянность, - сказал я Люлю, - подобный случай был с рыцарем
Дон-Кихотом, когда конь его представил обратно в конюшню. Автору следовало
бы посадить рыцаря с левой ноги. Это просто рассеянность, при чем же тут
магнит и дермант?
- Нет, это не рассеянность, - сказал Люль, - у него не хватило дерманта
сказать военным правду, что на лошадь он никогда не садился. Никакого
магнита не нужно, чтобы сказать людям правду, но дермант нужен, и это
единственный путь к правде - через дермант.

МУЖЕСТВО

При последнем рассказе Люля о малодушном художнике мне стала, наконец,
проясняться разница между силой магнита и силой дерманта, а тут совсем
неожиданно заговорил Гарун, и русское слово для обозначения силы дерманта
наконец-то явилось. Выслушав последний рассказ Люля, Гарун сказал:
- Если человек здоровый и может бороться с медведем, то это просто
магнит, а если человек нездоров и все-таки может бороться...
- Больной с медведем не может бороться, - перебил его Люль.
- Я не говорю, что с медведем, - сказал Гарун. - Человек может с самим
собой бороться больше, чем с медведем.
И он рассказал нам подробно, как делали ему операцию в животе. Доктор
велел ему вдыхать газ. - Зачем газ? - спросил Гарун. - Чтобы не больно, -
сказал доктор. - Не хочу газ, хочу понимать. - Трудно терпеть. - Могу все
терпеть.
Стали резать. Было холодно. После стало жарко. После слезы, много слез.
А легче...
- Кончили? - прошептал Гарун.
- Да, мы кончаем.
- Покажи!
Показали красный кусочек кишки.
Гарун поднял голову и увидел весь свой вскрытый живот: там кишки были
синие.
- Зачем там синий, а тут кишка красный?
- Красный кусок - больной кусок.
После того Гарун стал слабеть и спрашивать больше ничего не мог. Он
лежал, как мертвый, и все говорили вслух, как будто он ничего больше не мог
понимать Он же все слышал и понимал. Дверь отворилась, чей-то голос спросил:
- Жив?
- Еще жив, - сказал доктор.
Когда укладывали на носилки, ничего не слыхал, но когда понесли,
слышал.
В коридоре кто-то сказал:
- Кончается?
- Плох, но еще жив.
В это время Гарун сказать не мог ничего и пошевельнуться и дать знать
рукой не мог. Если бы мог он в ту минуту сказать! Если бы мог, он сказал бы
тогда докторам:
- Гарун будет жив!
И остался Гарун жив, и убивает много кабанов и медведей.
- Вот она, - воскликнул Люль, - вот она, сила дермант!
И все стало совершенно понятно: магнит - это просто сила, а дермант
значит мужество. Стали понятны также и слова Люля о том, что дермант
(мужество) - единственный путь к правде.

ГОСТЬ

На Кавказе гость считается лицом самым уважаемым.
"Вот. - подумал я, - жить бы так и жить: ты ничего не делаешь, а за
тобой все ухаживают".
- Неужели, - спросил я Люля, - каждого гостя везде на Кавказе принимают
с почетом?..
- Каждого гостя, - ответил Люль, - на всем Кавказе принимают с большим
почетом.
- И сколько времени он так может гостить?
- Три сутки, - ответил Люль, - гость может гостить.
- Разве только трое суток? - удивился я. - А как же быть с гостем, если
ему после трех суток захочется еще сколько-нибудь пожить?
- После три сутки гость должен объяснить, зачем он пришел.
- И когда объяснит?..
- Когда объяснит, то, конечно, еще может жить.
- Долго ли?
- Если у хозяина есть время ухаживать, гость может жить сколько
захочется.
- А если времени нет?
- Тогда извини, пожалуйста!
- Так и говорят гостю прямо: "Извините"?..
- Прямо гостю этого нельзя говорить. У всякого хозяина для гостя есть
свои слова. Если я не могу за гостем больше ухаживать, то рано утром иду в
конюшню и хорошо кормлю коня моего гостя и хорошо его чищу. После того бужу
гостя и хорошо его угощаю, ставлю все: шашлык, буза, чихирь, айран. Когда
гость бывает сыт, он понимает: никакого нет праздника, а я так его угостил,
- значит, надо уезжать. Гость встает, благодарит меня и отправляется в
конюшню.
- Хорошо, - сказал я, - если гость поймет, а если он наестся и опять
ляжет спать, что тогда делать?
- Пускай спит. А когда проснется, я возьму его за руку и поведу в свой
сад. Птичка прилетает в мой сад и улетает. Когда птичка прилетает, я
показываю на нее гостю и говорю: "Смотри, вот птичка прилетела!" А когда
птичка улетает, я говорю: "Смотри, птичка улетела!" Сучок после птички
качается, гость смотрит, а я говорю: "Птичка знает время, когда ей прилететь
и когда улететь, а человек этого часто не знает. Почему человек не знает?"
После этого всякий гость прощается и уходит за конем в конюшню.

КОЛОБОК

В раннем детстве любил я огромное кресло, носившее странное название
"Курым". За это кресло меня прозвали Курымушкой. Прозвище долго мучило и
злило меня, пока, наконец, я не поумнел и не понял, что злиться и драться
нехорошо. И как только я это понял и перестал злиться, так вскоре все и
перестали меня дразнить Курымушкой.
Моя мать, еще молодая, в сорок лет осталась вдовой с пятью малыми
ребятами на руках. Она должна была каждый день вставать до восхода солнца.
Очень рано, далеко до восхода, няня моя должна была для нее приготовить
самовар и вскипятить молоко в глиняном горшочке. Сверху этот горшочек всегда
покрывался румяной пенкой, и под этой пенкой наверху было необыкновенно
вкусное молоко, и чай от него делался прекрасным. Я однажды случайно встал
тоже до солнца, чтобы на заре расставить силки на перепелок. Мать угостила
меня этим своим чаем, и такое угощенье решило мою жизнь в хорошую сторону: я
начал, как мать, вставать до солнца, чтобы напиться с ней вкусного чаю.
Мало-помалу я к этому утреннему вставанью так привык, что уже и не мог
проспать восхода солнца.
После чаю мать моя садилась в дрожки и уезжала в поле. Я же уходил на
охоту за перепелками, скворцами, соловьями, кузнечиками, горлинками,
бабочками. Ружья тогда у меня не было, но и теперь ружье в моей охоте не
обязательно. Моя охота была и тогда и теперь в находках: нужно было найти в
природе такое, чего я еще не видал и, может быть, никто еще в жизни своей с
этим не встречался Перепелку-самку надо было силками поймать такую, чтобы
она лучше всех подзывала самца, а самца сетью поймать самого голосистого.
Тоже и соловья молодого надо было кормить муравьиными яичками, чтобы он
потом пел лучше всех. А поди-ка, найди такой муравейник, поди-ка, ухитрись
набить мешок этими яйцами и потом отманить муравьев на ветки от своих
драгоценных личинок. Хозяйство мое было большое, тропы бесчисленные. Но и
теперь, ночью, когда не спится, чтобы заснуть, я представляю себе в закрытых
глазах с точностью все тропинки, все овражки, и камушки, и канавки, и хожу
по ним, пока не усну.
Особым видом моей охоты была охота за яблоками, грушами, ягодами. К
нашему большому саду примыкали сады других владельцев, и так они тянулись
очень далеко. Все эти сады сдавались в аренду, и их стерегли страшные
караульщики. Охота была очень опасная, но особенно интересная. Добычу
забирал я в пазуху и такими "пазухами" ссыпал в амбар. В полднях после
обеда, когда мать ложилась отдыхать, я приходил под амбар к своей добыче.
Тут на послеобеденный отдых собирались в тень и прохладу все работники, и
начинался между нами обмен. Я им давал яблоки, они мне платили за это, кто
чем мог: кто сетку сплетет, кто дудочку-жалейку соберет из тростника и
коровьего рога, кто поймает горлинку, кто кузнечиков-трескунков с красными и
голубыми крыльями. Но главное, чем они мне платили, было в их рассказах и
сказках о какой-то чудесной стране в Золотых горах и на Белых водах.
Сказка эта о чудесной стране рождалась в крестьянском горе. Дело было в
том, что у них было мало земли, и эта земля тоже все уменьшалась, потому что
новые люди рождались, а кругом земля была помещичья. Вот тогда от большой
нужды и горя разведчики из крестьян - ходоки - начали отправляться в Сибирь
и потом сманивать наших бедных крестьян туда своими рассказами о чудесной
стране Алтае в Золотых горах. Конечно, я расспрашивал о чудесной стране во
всех подробностях, и мне выдумывали умелые рассказчики всякий вздор. Только
один мужичок, маленький и очень добрый, по прозвищу Гусек, никогда не врал о
чудесной стране, а показывал мне настоящие чудеса. Это он научил меня ловить
сеткой перепелов, выкармливать молодых соловьев, учить разговору скворцов,
разводить голубей-турманов и тысячам-тысяч всяких чудес. Самое главное, чему
я у него выучился, это пониманию, что все птицы разные, и зайцы, и
кузнечики, и все животные существа тоже, как люди, между собой отличаются,
что у них тоже, как у нас, если он Иван, то так он и есть Иван, Петр - это
уже другой. Так и воробьи тоже у него были все разные, и он мог это видеть,
и это главное, чему я у него выучился.
Гусек был самый бедный мужичок. Он много времени отдавал всяким своим
охотам, ловле перепелок, разведению голубей, пчел и всяким охотничьим
опытам. Он был всегда радостный и не мечтал о чудесной стране в Золотых
горах: его чудесная страна была его родина, тут у нас, в селе Хрущево
Елецкого уезда Орловской губернии. Вот этому простому чувству родины своей я
тогда еще не мог у него научиться и тоже вместе с другими обыкновенными
мужиками мечтал о чудесной стране в Золотых горах.
В девять лет я уже был такой же охотник, как и теперь, конечно, только
без нынешнего опыта. Мне бы учиться еще и учиться у Гуська пониманию природы
больше и больше. Но мать моя видела вперед, что на этом пути мое положение в
будущем будет не лучше, чем у беднейшего из крестьян Гуська. И мать увезла
меня в Елец и отдала в классическую гимназию учиться латинскому языку,
русскому, арифметике и географии.
Учился я старательно, только учителя меня признавали "рассеянным". Они
не знали, что я не мог быть хорошим учеником потому, что и днем, и ночью во
сне, и во время занятий по арифметике, и латинского, и географии неотступно
думал о том, как бы и мне вместе с мужиками убежать в чудесную страну в
Золотых горах. Через год такой упорной думы я нашел себе четырех товарищей,
и мы уехали на лодке по реке быстрой Сосне в Тихий Дон, намереваясь так
попасть в Золотые горы в Азии. Через несколько дней нас поймали, и я понял,
что чудесная страна - это что самому хочется, а учиться - надо. Так я потом
и учился и жил, будто раскладывая нажитое в два ящика: в один ящик я копил
то, что надо, а в другой складывал на будущее то, что себе хочется.
Конечно, я не раз срывался с этого пути: когда надо было жить, как
надо, я поступал, как мне хочется. Но от этого неизменно получалось
несчастье, как в гимназии, когда надо мной издевались и дразнили: "поехал в
Азию, приехал в гимназию". Мало-помалу, однако, я хорошо усвоил себе, что
непременно надо окончить среднее учебное заведение, и потом высшее, и
практически усвоить свою специальность. Все это я добросовестно сделал и,
наконец, в один действительно прекрасный день своей жизни понял, что я все
кончил, что я готов, что я выполнил все, что надо, и теперь могу свободно
жить, как мне хочется.
Вот тогда я купил себе ружье, удочки, котелок. Вспомнилось мне тогда,
как учителя мои под амбаром рассказывали о каком-то волшебном колобке:
колобок катится, а человек идет за ним в какую-то чудесную страну, в Золотые
горы. Так я и пошел на Север за колобком в край непуганых птиц. Было это
полвека тому назад. Там, на Севере, я записывал сказки, и это было точно то
же самое, что делал я в детстве своем под амбаром. Только тогда я все в себя
складывал, а теперь я сам стал складывать сказки и отдавать их на пользу
людям, и мне стало от этого хорошо, я до страсти полюбил свое дело.

У РОССТАНИ

В некотором царстве, в некотором государстве жить людям стало плохо, и
они стали разбегаться в разные стороны. Меня тоже потянуло куда-то.
- Бабушка, - сказал я, - испеки ты мне волшебный колобок, пусть он
уведет меня в леса дремучие, за синие моря, за океаны.
Бабушка взяла крылышко, по коробу поскребла, по сусеку помела, набрала
муки пригоршни с две и сделала веселый колобок. Он полежал, полежал, да
вдруг и покатился с окна на лавку, с лавки на пол, по полу да к дверям,
перепрыгнул через порог в сени, из сеней на крыльцо, с крыльца на двор, со
двора за ворота - дальше, дальше...
У росстани остановился колобок. А я сел на камень и осмотрелся. Впереди
меня на берегу плачет последняя березка, позади город - узкая полоска домов
между синей тундрой и Белым морем. Направо морской путь в Ледовитый океан,
налево береговая тропинка лесами к Соловецким островам: ее протоптали
богомольцы в монастырь. Куда поведет колобок: направо - в море, или налево -
в лес?
Хотелось бы мне идти с моряками. Но море чужое мне. А по тропинке -
лес, родной. И в лес тянет меня волшебный колобок.
Направо или налево, не могу я решить. Вижу, идет мимо старичок. Попытаю
его.
- Здравствуй, дедушка!
Старик останавливается, удивляется мне, не похожему ни на странника, ни
на барина-чиновника, ни на моряка.
Спрашивает:
- Куда ты идешь?
- Иду, дедушка, везде, куда путь лежит, куда птица летит. Сам не ведаю,
куда глаза глядят.
- Дела пытаешь или от дела пытаешь?
- Попадется дело - рад делу, но только, вернее, от дела лытаю.
- Ишь ты, - старик качает головой, - дела да случаи всех примучили, вот
и разбегается народ...
- Укажи мне, дедушка, землю, - прошу я, - где не перевелись
бабушки-задворенки, Кощеи Бессмертные и Марьи Моревны?
- Поезжай в Дураково, - отвечает старик: - нет глуше места.
"Шустрый дед!" - подумал я, собираясь ответить смешно и необидно. И
вдруг сам увидал на своей карманной карте Дураково - беломорскую деревню
против Соловецких островов.
- Дураково! - воскликнул я. - Вот Дураково!
- Ты думал, я шучу? - улыбнулся старик. - Дураково есть у нас, самое
глухое и самое глупое место.
Дураково мне почему-то понравилось; я даже обиделся, что старик назвал
деревню глупой. Она так называется, конечно, потому, что в ней
Иванушки-дурачки живут. А только ничего не понимающий человек назовет
Иванушку глупым.
Я подумал о лесных тропинках, протоптанных странниками, о ручьях, где
можно поймать рыбу и тут же сварить ее в котелке, об охоте на разных
незнакомых мне морских птиц и зверей.
- Подожди немного на камне, - сказал дед, - кажется, здесь есть
дураковцы, они лучше меня расскажут. Если тут, я их к тебе пришлю.
Счастливый путь!
Через минуту вместо старика пришел молодой человек, с ружьем и с
котомкой.
Он заговорил не ртом, казалось мне, а глазами - такие они у него были
ясные и простые.
- Барин, раздели наше море! - были его первые слова.
Я изумился. Я только сейчас думал о невозможности разделить море и тем
даже объяснил себе преимущества северных людей: земля дробится, но море
неделимо.
- Как же я могу разделить море? Это только Никита Кожемяка со Змеем
Горынычем делили, да и то у них ничего не вышло.
В ответ он подал бумагу. Дело шло о разделе семужных тонь с соседней
деревней.
Нужен был начальник, но в Дураково ехать никто не хотел.
- Барин, - продолжал упрашивать меня деревенский ходок, - не смотри ты
ни на кого, раздели ты сам.
Я понял, что меня принимают за важное лицо. В северном народе, я знал,
существует легенда о том, что иногда люди необычайной власти принимают на
себя образ простых странников и так узнают жизнь народа. Я знал это поверье,
распространенное по всему свету, и понял, что теперь конец мне.
Я по опыту знал, что стоит только деревне в страннике заподозрить
начальство, как мгновенно исчезнут все бабушки-задворенки, сам перестанешь
верить в свое дело, и колобок останавливается. Я стал из всех сил уверять
Алексея, что я - не начальство, что иду я за сказками: объяснил ему, зачем
это мне нужно.
Алексей сказал, что понял, и я поверил его открытым, чистым глазам.
Потом мы с ним отдохнули, закусили и пошли. Колобок покатился и запел
свою песенку:

Я от дедушки ушел,
Я от бабушки ушел.

ЛЕС

Шли мы долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли, - добрались до
деревушки Сюзьма. Здесь мы простились с Алексеем. Он пошел вперед, а я не
надеялся на свои ноги и просил прислать за мной лодку в Красные Горы -
деревню у самого моря по эту сторону Унской губы. Мы расстались; я отдохнул
день и пошел в Красные Горы.
Путь мой лежал по краю лесов и моря. Тут место борьбы, страданий. На
одинокие сосны страшно и больно смотреть. Они еще живые, но изуродованы
ветром, они будто бабочки с оборванными крыльями. А иногда деревья
срастаются в густую чащу, встречают полярный ветер, пригибаются в сторону
земли, стонут, но стоят и выращивают под своей защитой стройные зеленые ели
и чистые прямые березки. Высокий берег Белого моря кажется щетинистым
хребтом какого-то северного зверя. Тут много погибших, почерневших стволов,
о которые стучит нога, как о крышку гроба; есть совсем пустые черные места.
Тут много могил. Но я о них не думал. Когда я шел, не было битвы, была
весна: березки, пригнутые к земле, поднимали зеленые головки, сосны
вытягивались, выпрямлялись.
Мне нужно было добывать себе пищу, и я увлекся охотой, как серьезным
жизненным делом. В лесу на пустых полянках мне попадались красивые
кроншнепы, перелетали стайки турухтанов. Но больше всего мне нравилось
подкрадываться к незнакомым морским птицам. Издали я замечал спокойные, то
белые, то черные головки. Тогда я снимал свою котомку, оставлял ее
где-нибудь под заметной сосной или камнем и полз. Я полз иногда версту и
две; воздух на севере прозрачный, я замечал птицу далеко и часто обманывался
в расстоянии. Я растирал себе в кровь руки и колени о песок, об острые
камни, о колючие сучки, но ничего не замечал. Ползти на неизвестное
расстояние к незнакомым птицам - вот высочайшее наслаждение охотника, вот
граница, где эта невинная, смешная забава переходит в серьезную страсть.
Я ползу совсем один под небом и солнцем к морю, но ничего этого не
замечаю потому, что так много всего этого в себе; я ползу, как зверь, и
только слышу, как больно и громко стучит сердце. Вот на пути протягивается
ко мне какая-то наивная зеленая веточка, тянется, вероятно, с любовью и
лаской, но я ее тихонько, осторожно отвожу, пригибаю к земле и хочу неслышно
сломать. И будто стонет она... Я страшно пугаюсь, ложусь вплотную к земле,
думаю: все пропало, птицы улетели. Потом осторожно гляжу вверх. Все
спокойно; больные сосны на солнце, ослепительно сверкает зелень северных
березок; все тихо, все молчит. Я ползу дальше к намеченному камню,
приготовляю ружье, взвожу курки и медленно выглядываю из-за камня, скрывая
ружье в мягком ягеле.
Иногда в четырех-пяти шагах перед собой я вижу больших незнакомых птиц.
Одни спят на одной ноге, другие купаются в море, третьи просто глядят на
небо одним глазом, повернув туда голову. Раз я так подкрался к задремавшему
на камне орлу, раз - к семье лебедей.
Мне страшно шевельнуться, я не решаюсь направить ружье в спящую птицу.
Я смотрю на них, пока какое-нибудь нечаянное движение, под влиянием
какого-нибудь горького воспоминания не обломит под локтем сучок и все птицы
со страшным шумом, плеском, хлопаньем крыльев не разлетятся в разные
стороны. Я не сожалею, не сержусь на себя за свой промах и радуюсь, что я
здесь один, что этого никто не видел из моих товарищей-охотников. Но иногда
я убиваю. Пока птица еще не в моих руках, я чем-то наслаждаюсь еще, а когда
беру в руки, то все проходит. Бывают тяжелые случаи, когда птица не
дострелена. Тогда я иногда начинаю думать о своей страсти к охоте и природе
как о чем-то очень нехорошем... Я так размышляю, но мне на дороге попадаются
новые птицы; я забываю то, о чем думал минутою раньше.

КРАСНЫЕ ГОРЫ

В одном из черных домиков у моря, под сосной с сухой вершиной, живет
бабушка-задворенка. Ее избушка называется почтовой станцией, и обязанность
старушки - охранять проезжих чиновников. Онежский почтовый тракт с этого
места уходит на юг, а мой путь - на север, через Унскую губу. Только отсюда
начинаются самые глухие места. Я хочу в ожидании лодки отдохнуть у бабушки,
изжарить птицу и закусить.
- Бабушка, - прошу я, - дай мне сковородку, птицу изжарить.
Но она отшвыривает мою птицу ногой и шипит:
- Мало вас тут шатается! Не дам, прожгешь.
Я вспоминаю предупреждение Алексея. "Где хочешь живи, но не селись ты
на почтовой станции, - съест тебя злая старуха", и раскаиваюсь, что пришел к
ней.
- Ах ты, баба-Яга, костяная твоя нога!
За это она меня вовсе гонит - под тем предлогом, что с часу на час
должен приехать генерал и занять помещение. Генерал же едет в Дураково, море
делить.
Я не успел открыть рот от изумления и досады, как старуха, посмотрев в
окно, вдруг сказала:
- Да, вишь, и приехали за генералом. Вон идут с моря. Алексей прислал.
Ступай-ка, ступай, батюшка, куда шел.
А потом еще раз оглядела меня и ахнула:
- Да уж не сам ли ты генерал?!
- Нет, нет, бабушка, - спешу я ответить, - я не генерал, а только лодка
эта за мной послана.
- Ин и есть! Вот так и ну! Прости меня, ваше превосходительство,
старуху! За политика тебя приняла: нынче все политику везут. Сила несметная,
- все лето везут и везут... Марьюшка, ощипли ты поскорей курочек, а я
яишенку поставлю.
Я умоляю бабушку мне поверить. Но она не верит: я настоящий генерал; я
уже вижу, как усердно начинают щипать для меня кур.
Тут вошли три помора и две женки - экипаж поморской почтовой лодки.
Старый дед-кормщик, его так и зовут все "коршик", остальные - гребцы: обе
женки с грубыми, обветренными лицами, потом "Мужичок-с-ноготок - борода с
локоток" и молодой парень, белокурый, невинный, совсем Иванушка-дурачок.
Я генерал, но все здороваются со мной за руку, все усаживаются на лавку
и едят вместе со мной яичницу и птицу. А потом Мужичок-с-ноготок, не обращая
на меня внимания, сыплет свои прибаутки женке, похожей на бомбу, начиненную
смехом. Мужичок болтает, бомба лопается и приговаривает: "Ой, одолил,
Степан! Степаны сказки хлебны, скоромны. Вот бородку вокруг кулака обмотаю,
да и выдерну".
Но как же это, ведь я же генерал? Даже обидно. Или уже это начинается
та страна, где не ступала нога начальства, где люди живут, как птицы у
берега моря?
- Приезжай, приезжай, - говорят все, - у нас хороший, приемистый народ.
Живем мы у моря. Живем в стороне, летом семушку ловим, зимой зверя
промышляем. Народ наш тихий, смиреный; ни в нем злости, ни в нем обиды.
Народ, что тюлень. Приезжай.
Сидим, болтаем; близится вечер и белая ночь у Белого моря. Мне начинает
казаться, что я подполз совсем близко к птицам у берега, высунулся из-за
белого камня, как черная муравьиная кочка, и никто не знает кругом, что это
не кочка, а злой зверь.
Степан начинает рассказывать длинную сказку про златоперого ерша.

МОРЕ

Мы выедем только на рассвете "полой водой" (во время прилива). Каждые
шесть часов на Белом море вода прибывает и потом шесть часов убывает. "По
сухой воде" (во время отлива) наша лодка где-то не проходит.
С каждым днем светлеют все ночи, потому что я еду на север и потому что
время идет. Каждую такую ночь я встречаю с любопытством, и даже особая
тревога и бессонница этих ночей меня не смущают. Спать привыкаю днем.
Мужичок-с-ноготок журчит свою сказку. Мне и сказка интересна, и туда
тянет, за стены избушки. Море, хотя и с той стороны избушки, но я угадываю,
что там делается, по золотой луже на дороге.
- Солнце у вас садится? - перебиваю я сказку.
- Почитай, что и не закатается: уткнется, как утка, в воду - и наверх.
И опять журчит сказка и блестит лужица. Кто-то слышно, спит.
- Да вы спите, крещеные? - останавливается рассказчик.
- Нет, нет, нет, рассказывай, мани, старик!
- Ай еще потешить вас сказочкой? Есть сказочка чудесная, есть в ней
дивы-дивные, чуды-чудные.
- Мани, мани, старик!
Все по-прежнему журчит сказочка.
Захрапел старый дед, свесил голову Иванушка, уснула женка, уснула
другая.
- Все уснули, крещеные? - опять окликает Мужичок-с-ноготок.
- Нет, я не сплю, рассказывай.
- Проехал черный всадник, и конь черный, и сбруя черная...
Засыпает и рассказчик, чуть бормочет. Еле слышно... Дремлю и я...
Дремлю и слушаю. Из одной бабушки-задворенки делается у меня четыре, из
каждого угла глядит черная злая колдунья.
Пробежала Зорька, Вечерка, Полуночка. Проехал белый всадник, и конь
белый, и сбруя белая...
Спохватился рассказчик:
- Вставайте, крещеные, вода прибывает, вставайте! Пошлет господь
поветрь, в лодке уснете.
Мы тихо идем по песку к морю. Рассыпалась деревенька черными комочками
на песке, провожает нас.
- Спите, спите, добрые, мы свои, - отвечаем мы.
- Тишинка! - шепчет женка.
- Краса! - отвечает Иванушка.
Задумалась женка, забыла свое некрасивое лицо, в лодке улетела по
цветным полоскам и, прекрасная, засияла во все море и небо. Стукнул веслом
Иванушка, разбудил в воде огнистые зыбульки.
- Зыбульки зыбаются...
- А там парус, судно бежит!
Все смеются надо мной.
- Не парус, это чайка уснула на камне.
Подъезжаем к ней. Она лениво потягивается крыльями, зевает и летит
далеко-далеко в море. Летит, будто знает, зачем и куда. Но куда же она
летит? Есть там другой камень? Нет... Там дальше морская глубина...
Что это? Прозвенела светлая, острая стрела?.. Или это наши южные степи
сюда, на север, откликнулись?
- Что это, крещеные?
- Журавли проснулись.
- А там что, наверху?
- Гагара вопит.
- Там?
- Кривки на песочке накликают.
Протянулись веревочкой гуси, строгие, старые, в черном, один за другим,
все туда, где исчезла таинственной темной точкой белая чайка.
Потом повалили несметными стаями гаги, утки, чайки. Но странно, все
туда, в одном направлении, где горит общий край моря и неба. Летят молча,
только крылья шумят.
Зашумели, закричали со всех сторон птицы, рассыпались несметные стаи
возле самой лодки, - говорливые, болтливые, совсем как деревенские девушки в
праздник. Танцуют, прыгают, ликуют золотые, синие, зеленые зыбульки. Шутит
забавный Мужичок-с-ноготок с женкой. И где-то далеко у берега умирает
прибой.
- Ивашенько, Ивашенько, выдь на бережочек, - зовут с берега горки,
сосны и камни.
- Челнок, челнок, плыви дальшенко, - улыбается рассеянно Иванушка и
ловит веслами смешные огнистые зыбульки. Женки затянули старинную русскую
песню про лебедь белую, про травушку и муравушку. Ветер подхватывает песнь,
треплет ее вместе с парусом, перепутывает ее с огненными зыбульками. Лодка
колышется на волнах, как люлька. Все добродушней, ленивей становится мысль.
- Чайку бы...
- Можно, можно... Женки, грейте самовар!
Разводят самовар, готовится чаепитие на лодке, на море. Чарка обошла
круговую, остановилась на женках. Немножко поломались и выпили. Много ли
нужно для счастья! Сейчас, в эти минуты, я ничего для себя не желаю.
- А ты, Иванушка? Есть у тебя Марья Моревна?
Глупый царевич не понимает.
- Ну, любовь. Любишь ты?
Все не понимает. Я вспоминаю, что на языке простого народа любовь -
нехорошее слово: оно выражает грубо-чувственную сторону, а самая тайна
остается тайной без слов. От этой тайны пылают щеки деревенской красавицы,
такими тихими и интимными становятся грубые, неуклюжие парни. Но словом не
выражается. Где-нибудь в песне еще прозвучит, но так, в обычной жизни слово
"любовь" нехорошо и обидно.
- Жениться собираешься? Есть невеста?
- Есть, да у таты все не готово. Изба не покрыта. В подмоге не
сходятся.
Женки наши слышат, сожалеют Иванушку. Времена настали худые, семги все
меньше, а подмоги все больше. В прежние годы много легче было: за Катерину
десятку дали, а Павлу и вовсе за три рубля купили и пропили.
- Дорогая Марья Моревна?
- Голой рукой не возьмешь, разве убегом.
- Вот, вот, - подхватываю я, - надо украсть Марью Моревну.
- Поди-ка, украдь, как ночи светлые. Попробовал один у нас красть, да
поймали, да все изодрались. Потемнеет осенью, может быть, и украду.
Так я и знал, так и думал про эти светлые бестелесные северные ночи.
Усталость! Страшная усталость! Как бы хорошо теперь заснуть нашей
темною южной ночью! Бай-бай... - качает море.
Склоняется темная красавица со звездами и месяцем в тяжелой косе.
Усни, глазок, усни, другой!
Я вздрагиваю. Совсем близко от нас показывается из воды большая
серебряная спина, куда-куда больше нашей лодки. Чудовище проводит светлую
дугу над водой и опять исчезает.
- Что это? Белуха? - неуверенно спрашиваю я.
- Она, она. Ух! И там!
- И там! И там! Что лед! Воду сушит!
Я знаю, что это огромный северный зверь из породы дельфинов, что он не
опасен. Но если вынырнет совсем возле лодки, зацепит случайно хвостом?..
- Ничего, ничего, - успокаивают меня спутники, - так не бывает.
Они все, перебивая друг друга, рассказывают мне, как они ловят этих
зверей. Когда вот так, как теперь, засверкают на солнце серебряные спины,
все в деревне бросаются на берег. Каждый приносит по две крепких сети, и из
всех этих частей сшивают длинную, больше трех верст, сеть. В море выезжает
целый флот лодок: женщины, мужчины, старые, молодые - все тут. Когда белуха
запутается, ее принимают на кутило (гарпун).
- Веселое дело! Тут и женок купают, тут и зверя бьют. Смеху, граю! И
женки тоже не промах, тоже колют белух, умеют расправиться.
Как же это красиво! Какая сказочная, фантастическая битва на море...
Ветер быстро гонит нашу лодку по морю вдоль берега. Иванушка перестал
помогать веслами, задремал у борта. Женки лежат давно уже одна возле другой
на дне лодки, у потухшего самовара. Мужичок-с-ноготок перебрался к носу и
так и влип там в черную смолу.
Не спит только кормщик, молчаливый северный старик. Возле кормы на
лодке устроен небольшой навес от дождя, "заборница", вроде кузова на нашей
дорожной таратайке. Туда можно забраться, лечь на сено и дремать. Я
устраиваюсь там, дремлю. Иногда вижу бородатого мужика и блестки от
серебряных зверей, а иногда ничего, - какие-то красные огоньки и искры во
тьме под навесом.
Сказки и белые ночи и вся эта бродячая жизнь запутали даже и холодный,
рассудочный, северный день.
Я проснулся. Солнце еще над морем, еще не село. И все будто грезится
сказка.
Высокий берег с больными северными соснами. На песок к берегу с угора
сбежала заморская деревушка. Повыше - деревянная церковь, и перед избами
много высоких восьмиконечных крестов. На одном кресте я замечаю большую
белую птицу. Повыше этого дома, на самой вершине угора, девушки водят
хоровод, поют песни, сверкают золотистыми одеждами. Как в сказках, которые я
записываю здесь, со слов народа.
- Праздник, - говорит Иванушка, - девки на угор вышли, песни поют.
- Праздник, праздник! - радуются женки, что ветер донес их вовремя
домой.
Наверху мелькают девушки своими белыми плечами, золотыми шубейками и
высокими повязками. А внизу из моря на желтый берег выползли черные
бородатые люди, неподвижные, совсем как эти беломорские тюлени, когда они
выходят из воды погреться на берег. Я догадываюсь, - они сшивают сети для
ловли дельфинов.
Мы приехали не вовремя, в сухую воду.
Между нами и песчаным берегом широкая черная, покрытая камнями, лужами
и водорослями темная полоса; тут лежат, наклонившись набок, лодки,
обнажились рыбные ловушки. Это место отлива, "куйпога".
Мы идем по этой куйпоге, утопая по колено в воде и грязи. Множество
мальчишек, приподняв рубашонки, что-то нащупывают в воде ногами. Топчутся.
Поют песню.
- Что вы тут делаете, мальчики?
- Топчем камбалку.
Достают при мне из воды несколько рыб, почти круглых, с глазами на
боку. Поют:

Муля, муля, приходи, цело стадо приводи,
Либо двух, либо трех, либо целых четырех...

"Муля" - какая-то другая, совсем маленькая рыбка, а эту песенку дети
выслушали тут на отливе. И сами эти ребятишки, быть может, скатились сюда на
отлив с угора, а быть может, море их тут забыло вместе с рыбами.
Старый кормщик улыбается моему вниманию к детям и говорит:
- Кто от чего родится, тот тем и занимается.
Кое-как мы достигаем берега; теперь уже ясно, что это не морские звери,
а люди сидят на песке: поджав ноги, почтенные бородатые люди путают и
распутывают какие-то веревочки. Наши присоединяются к ним, и только женки
уходят в деревню, верно, собираются на угор. Мужичок-с-ноготок достает себе
клубок пряжи, привязывает конец далеко за углом в проулке и начинает
крутить, сучить и медленно отступать.
Покрутит-покрутит и ступит на шаг. А навстречу ему с другого конца
отступает точно такой же мужичок-с-ноготок. Когда-то встретятся спинами эти
смешные старики?
Иванушка зовет меня смотреть Марью Моревну.
Мы поднимаемся на угор.
- Здравствуйте, красавицы!
- Добро пожаловать, молодцы!
Девушки в парчевых шубейках, в жемчужных высоких повязках плавают взад
и вперед. Нам с Иванушкой за бугром не видно деревни, но одно только море, и
кажется, будто девушки вышли из моря.
Одна впереди: лицо белое, брови соболиные, коса тяжелая. Совсем наша
южная красавица - ноченька темная, со звездами и месяцем.
- Эта Марья Моревна?
- Эта... - шепчет Иванушка. - Отец вон там живет, вон большой дом с
крестом.
- Кощей Бессмертный? - спрашиваю я.
- Кощей и есть, - смеется Иванушка. - Кощей богач. У него ты и
переночуешь и поживешь, коли поглянется.
Солнце остановилось у моря и боится коснуться холодной воды. Длинная
тень падает от креста Кощея на угор.
Мы идем туда.
- Здравствуйте, милости просим!
Сухой, костлявый старик с красными глазами и жидкой бородой ведет меня
наверх, в "чистую комнату".
- Отдохни, отдохни. Ничего. Что ж. Дорога дальняя. Уморился.
Я ложусь. Меня качает, как в лодке. Качнусь и вспомню: это не лодка,
это дом помора. На минутку перестает качать - и опять. Я то засыпаю, то
пробуждаюсь и открываю глаза.
Впереди, за окном, большой восьмиконечный крест и горящее полуночной
зарей море. На берегу люди все еще сшивают сети, и те два смешных старика
все крутят веревочки, все еще не встретились.
Бай-бай... - качает море.
Все тихо. Спят. Как они могут спать такой светлой ночью?

У МАРЬИ МОРЕВНЫ

Радостно стучит и бьется на новом месте волшебный колобок.
Так свежа, молода эта песенка: "Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел".
Я в "чистой" комнате зажиточного помора. Посреди нее с потолка
свешивается вырезанный из дерева, окрашенный в сизую краску голубок. Комната
эта для гостей, в верхнем этаже, а внизу живут хозяева. Я слышу оттуда
мерный стук. Будто от деревенского прядильного станка.
И хорошо же вот так удрать от всех в какое-то новое место, полное
таинственных сновидений. Хорошо так касаться человеческой жизни с
призрачной, прекрасной стороны и верить, что это - серьезное дело. Хорошо
знать, что это не скоро кончится. Как только колобок перестанет петь свою
песенку, я пойду дальше. А там еще таинственнее. Ночи будут светлеть с
каждым днем, и где-то далеко отсюда, за Полярным кругом, в Лапландии, будут
настоящие солнечные ночи.
Я умываюсь. Чувствую себя бесконечно здоровым.
Мечты с самого утра. Я могу летать здесь, куда хочу, я совершенно один.
Это одиночество меня нисколько не стесняет, даже освобождает. Если захочу
общения, то люди всегда под рукой. Разве тут, в деревне, мало людей? Чем
проще душа, тем легче увидеть в ней начало всего. Потом, когда я поеду в
Лапландию, вероятно, людей не будет, останутся птицы и звери. Как тогда? А
потом, когда останутся только черные скалы и постоянный блеск не сходящего с
неба солнца? Что тогда? Камни и свет... Нет, этого я не хочу. Мне сейчас
страшно... Мне необходимо нужен хотя какой-нибудь кончик природы, похожий на
человека. Как же быть тогда? Ах, да очень просто:

Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел.

Мы бежим по лестнице с моим волшебным колобком вниз.
- Стук, стук! Есть ли кто тут жив человек?
Марья Моревна сидит за столиком, перебирает ниточки, пристукивает.
Одна.
- Здравствуй, Марья Моревна, как тебя зовут?
- Машей!
- Так и зовут?
Царевна смеется.
Ах, эти веселые белые зубы!
- Чайку хочешь?
- Налей.
Возле меня за лавкой в стене какое-то отверстие, можно руку просунуть,
закрывается плотно деревянной втулкой. Так в старину по всей Руси подавали
милостыню.
- Как это называется? - спрашиваю я о какой-то части станка.
- Это ставило, это набилки, бобушки, бердо, разлучница, приставница,
пришвица.
Я спрашиваю обо всем в избе, мне все нужно знать, и как же иначе начать
разговор с прекрасной царевной? Мы все пересчитываем, все записываем,
знакомимся, сближаемся и смолкаем.
Пылает знаменитая русская печь, огромная, теплая. Но без нее невозможна
русская сказка. Вот гладкая лежанка, откуда свалился старик и попал в бочку
со смолой. Вот огромное горло, куда бросили злую колдунью. Вот подпечье,
откуда выбежала к красной девице мышка.
- Спасибо тебе, Маша, что чаем напоила, я тебе за это Иванушку
посватаю.
Горят щеки царевны ярче пламени в печи, сердитая, бросает гордо:
- Изба низка! Есть и получше, да не иду.
"Врет все, - думаю я, - а сама рада".
Мы еще на ступеньку ближе с царевной. Ей будто хочется мне что-то
сказать, но не может. Долго копается у стенки, наконец подходит, садится
рядом. Она осматривает упорно мои сапоги, потом куртку, останавливается
глазами на моей голове и говорит ласково:
- Какой ты черный!
- Не подъезжай, не подъезжай, - отвечаю я, - сосватаю и так Иванушку.
Она меня не понимает. Она просто по дружбе подсела, а я уже вижу
корыстную цель. Она меня не понимает и не слушает. Да и зачем это? Разве все
эти вещи - карандаш в оправе, записная книжка, часы, фотографический аппарат
- не говорят больше всяких слов об интересном госте? Я снимаю с нее
фотографию, и мы становимся близкими друзьями.
- Поедем семгу ловить, - предлагает она мне совсем уже попросту.
- Поедем.
На берегу мы возимся с лодкой; откуда-то является на помощь Иванушка и
тоже едет с нами. Я становлюсь в романе третьим лицом. Иванушка хочет что-то
сказать царевне, но она тактична; она искоса взглядывает на меня и отвечает
ему презрительно:
- Губ не мочи, говорить не хочу.
Тогда начинается разговор о семге, - как в гостиной о предметах
искусства.
- Семга, видишь ли, - говорит мне Иванушка, - идет с лета. Человек
ходит по свету, а семга по месяцу. Вот ей на пути и ставим тайник, ловушку.
Мне тут же и показывают этот тайник: несколько сетей, сшитых так, чтобы
семга могла войти в них, а уйти не могла. Мы ставим лодку возле ловушки и
глядим в воду, ждем рыбу. Хорошо, что тут роман, а вот если бы так сидеть
одному и покачиваться в лодке?
- Другой раз и неделю просидишь, - угадывает меня Иванушка, - две, и
месяц... ничего. А придет час удачи - за все ответит.
Подальше от нас покачивается еще такая же лодка, дальше - еще и еще...
И так сидят недели, месяцы, с весны до зимы, стерегут, как бы не ушла из
тайника семга. Нет, я бы не мог. Но вот если слушать прибой, или передавать
на полотно эти северные краски, - не тоны, полутоны, а может быть, десятые
тонов... Как груба, как подчеркнута наша южная природа сравнительно с этой
северной интимной красотой!
Я замечтался и, наверно, пропустил бы семгу, если бы был рыбаком Марья
Моревна довольно сильно толкнула меня в бок кулаком.
- Семга, семга! - тихо шепчет она.
- Перо сушит, - отвечает Иванушка.
Это значит, что рыба давно уже попалась и поднялась теперь наверх,
показывает перо (плавник) из воды.
Мы поднимаем сеть и вместо дорогой семги вытаскиваем морскую свинку,
совсем ненужную.
Жених с невестой заливаются смехом.
Вышел веселый анекдот:
- Семга, семга, а ин свинка!
Не знаю, сколько бы продолжалась наша пастораль на море, как вдруг
произошло крупнейшее событие.
Прежде всего я заметил, что к кучке рыбаков на берегу подошла другая
кучка, потом третья, потом собралась вся деревня, даже женки и ребятишки;
под конец и оба смешных старика бросили клубки на землю и стали у края
толпы. Дальше поднялись невероятный шум, крик, брань.
Я видел с воды, как из толпы там и тут выскакивала жидкая борода Кощея
Бессмертного, будто он был дирижером этого концерта на берегу Белого моря...
Мало-помалу все улеглось. От толпы отделились десять седых мудрых
старцев и направились к дому Кощея. Остальные опять уселись по своим местам
на песок. Сам Кощей подошел к берегу и закричал нам:
- Греби сюда, Ма-аша!
Я беру на руки морскую свинку, Иванушка садится, а Марья Моревна
гребет.
- Старики с тобой поговорить хотят, господин, - встретил нас Кощей.
- Что-то недоброе, что-то недоброе! - шепнул мне волшебный колобок.
Мы входим в избу. Мудрецы встают с лавок, торжественно приветствуют.
- Что такое? Что вы? - спрашиваю я глазами.
Но они смеются моей свинке, приговаривают:
- Семга, семга, а ин свинка!
Вспоминают, как одному попал в тайник морской заяц, другому - нерпа,
третий вытащил то, что ни на что не похоже.
Так долго продолжался оживленный, но искусственный разговор. Наконец
все смолкают, и только один, ближайший ко мне, как отставший гусь,
повторяет: "Семга, семга, а ин свинка".
- Но в чем же дело? Что вам нужно? - не выдерживаю я этого тягостного
молчания.
Мне отвечает самый старый, самый мудрый:
- Тут приходил человек из Дуракова...
- Алексей, - говорю я и мгновенно вспоминаю, как он сделал меня у
бабушки генералом. Верно, и тут что-нибудь в этом роде. Прощай, мои сказки!
- Алексей? - спрашиваю я.
- Алексей, Алексей, - отвечают разом все десять. А самый мудрый, седой,
продолжает:
- Алексей сказывал: едет от государя императора член Государственной
думы море делить в Дураково. Кланяемся тебе, ваше превосходительство, прими
от нас семушку!
Старик подносит мне огромную, пудовую семгу. Я отказываюсь принять и,
потерявшись, извиняюсь тем, что у меня на руках уже есть свинка.
- Брось ты эту дрянь, на что она тебе? Вот какую рыбинку мы тебе
изловили.
Другой старик вынимает из-за пазухи бумагу и подает. Я читаю:

"Члену Государственной думы
по фотографическому отделению.

Прошение.

Население умножилось, а море по-старому, сделай милость, житья нет,
раздели нам море..."

Что такое? Глазам не верю... И вдруг вспоминаю, что где-то на станции
мы брали обывательских лошадей, и я расписывался: "От географического
общества". Потом - фотографический аппарат... И вот я стал членом Думы по
фотографическому отделу. Я припоминаю, что Алексей мне говорил о каких-то
двух враждебных деревнях, где не хватает хоть какого-нибудь начальства,
чтобы кончить вражду.
И у меня мелькает мысль: а почему бы и не разделить мне этим людям
море?
- Хорошо, - говорю я старцам, - хорошо, друзья, я разделю вам море.
Мне нужен точный подсчет экономического положения деревни. Я беру
записную книжку, карандаш и начинаю с земледелия как основы экономической
жизни народа.
- Что вы сеете здесь, старички?
- Сеем, батюшка, все, да не родится ничего.
Я так и записываю. Потом спрашиваю о потребностях и узнаю, что на
среднее семейство в шесть душ нужно двенадцать кулей муки. Узнаю, что, кроме
необходимых потребностей, существуют роскоши, что едят калачи, по праздникам
щелкают орехи и очень любят кисель из белой муки.
- Откуда же вы берете на это деньги?
- А вот, поди знай, откуда взять! - ответили все десять.
Но я все-таки узнаю: деньги получают от продажи зверей, наваги, сельди
и семги.
Узнаю, что все эти промыслы ничтожны и случайны, кроме семги.
- Стало быть, кормит вас семга?
- Она, матушка. Сделай милость, раздели!
- Хорошо, - говорю я. - Теперь к разделу. Сколько у вас душ?
Старцы ответили. Я записал.
- С женками?
- Нет. Женские души не считаются, тех хоть сколько ни будь.
Потом я узнаю, что берег моря принадлежит деревне в одну сторону на
двадцать верст, в другую - на восемь, что на каждой версте находится тоня. Я
записываю названия тоней: Баклан, Волчок, Солдат... Узнаю своеобразные
способы раздела этих тонь на жребии и число тонь крестьянских, архиерейских,
Сийского, Никольского и Холмогорского монастырей.
Точно таким же образом узнаю положение соседней деревни Дураково. Но
претензий старцев на тони этой, еще более бедной деревни понять не могу.
- Почтенные, мудрые старцы, - наконец говорю я. - Без соседей я море
делить вам не буду: пошлите немедленно Иванушку за представителями.
Старцы молчат, гладят бороды.
- Да зачем нам дураковцы?
- Как зачем? Море делить!
- Так не с ними делить! - кричат все вместе. - Дураковцы нас не
обижают. Это их с Золотицей делить, только не нас. Нас с монахами делить. А
дураковцы ничего... тех с Золотицей. Монахи самые лучшие тони отобрали.
- Как же они смели? По какому праву?
- Права у них, батюшка, давние, еще со времени Марфы Посадницы.
- И вы их уважаете... эти права?
Старцы чешутся, поглаживают бороды; очевидно, уважают.
- Раз у монахов такие стародавние права, как же могу я вас с ними
делить?
- А мы, ваше превосходительство, думали, что как ты от Государственной
думы, так отчего бы тебе этих монахов не согнать?
До этих слов я все еще надеюсь, все еще думаю выискать в своей записной
книжке яркую страницу с цифрами и разделить море и соединить поэзию, науку и
жизнь. Но вот это роковое слово: "согнать". Просто и ясно, - я здесь генерал
или член Государственной думы: почему бы не согнать этих монахов, зачем им
семга? Я - враг этих длинных рыб на архиерейском столе. Согнать! Но я не
могу. Мне кажется, будто я вошел, как морская свинка, в тайник и, куда ни
сунусь, встречаю крепкие веревки. Я еще механически перебираю в голове число
душ, уловов, но все больше и больше запутываюсь.
"Семга, семга, - думают старцы, - а ин свинка!"
А в углу-то сверкают белые зубы Марьи Моревны, и, боже мой, как
заливается смехом мой волшебный колобок!

СОЛНЕЧНЫЕ НОЧИ

Чем дальше от Соловецких островов, тем больше море покрывается дикими
скалами, то голыми, то заросшими лесом. Это Карелия, - та самая Калевала,
которую и теперь еще воспевают народные рапсоды в карельских деревнях.
Показываются горы Лапландии, той мрачной Похиолы, где чуть не погибли герои
Калевалы.
Кольский полуостров - это единственный угол Европы, до XX века почти не
исследованный. Лопари - забытое всем культурным миром племя, о котором не
так давно (в конце XVIII столетия) и в Европе рассказывали самые страшные
сказки. Ученым приходилось опровергать общее мнение о том, что тело лопарей
покрыто космами, жесткими волосами, что они одноглазые, что они со своими
оленями переносятся с места на место, как облака. С полной уверенностью и до
сих пор не могут сказать, какое это племя. Вероятно, финское.
Переход от Кандалакши до Колы, который мне придется совершить, довольно
длинный: двести тридцать верст пешком и частью на лодке. Путь лежит по
лесам, по горным озерам, по той части русской Лапландии, которая почти
прилегает к северной Норвегии и пересекается отрогами Скандинавского хребта,
высокими Хибинскими горами, покрытыми снегом. Мне рассказывают в пути, что
рыбы и птицы там непочатый край, что там, где я пойду, лопари живут охотой
на диких оленей, медведей, куниц...
Меня охватывает настоящий охотничий трепет от этих рассказов; больше, -
мне кажется, что я превратился в того мальчугана, который убежал в неведомую
прекрасную страну.
Страна без имени! Вот куда мы хотели убежать в далеком нашем детстве.
Мы называли ее то Азией, то Африкой, то Америкой. Но в ней не было границ;
она начиналась от того леса, который виднелся из окна классной комнаты. И мы
туда убежали. После долгих скитаний нас поймали, как маленьких лесных
бродяг, и заперли. Наказывали, убеждали, смеялись, употребляли все силы
доказать, что нет такой страны. Но вот теперь у каменных стен со старинными
соснами, возле этой дикой Лапландии я со всей горечью души чувствую, как
неправы были эти взрослые люди.
Страна, которую ищут дети, есть.
Так везде, но в дороге особенно ясно: стоит направить свое внимание и
волю к определенной цели, как сейчас же появляются помощники.
В виду Лапландии я стараюсь восстановить то, что знаю о ней. Сейчас же
мне помогают местные люди: священник, пробывший среди лопарей двадцать лет,
купец, скупавший у них меха, помор и бывалый странствующий армянин. Все
выкладывают мне все, что знают. Я спрашиваю, что придет в голову.
Припоминается длинный и смешной спор ученых: белые лопари или черные? Один
путешественник увидит брюнетов и назовет всех лопарей черными, другой -
блондинов и назовет всех белыми.
"Почему они, - думаю я, - не спрашивают местных людей, из соседней
народности? Попробовать этот метод".
- Черные они или белые? - спрашиваю я помора.
Он смеется. Странный вопрос! Всю жизнь видел лопарей, а сказать не
может, какие они.
- Да они же всякие бывают, - отвечает он, наконец, - как и мы. И лицом
к нам ближе. Вот ненцы, те не такие; у них между глазами широко. А у лопарей
лицо вострое.
Потом он говорит про то, что женки у них маленькие. Рассказывает про
жизнь их.
- Жизнь! Лопская жизнь! Лопские порядки маленькие, у них все с собой:
олень да собака, да рыбки поймают. Сколотит вежу, затопит камелек, повесит
котелок, вот и вся жизнь.
- Не может быть, - смеюсь я помору, - чтобы у людей жизнь была лишь в
еде да в оленях. Любят, имеют семью, поют песни.
Помор подхватывает:
- Какие песни у лопина! Они - что работают, на чем ездят, то и поют.
Был ли то олень - поют, какой олень, невеста - так в каком платье. Вот мы
теперь едем, он и запоет: "Едем, едем".
Опросив помора, я принимаюсь за священника.
- Лопари, - говорит он, - уноровчивы.
- Что это?
- Норов хороший. Придешь к ним, сейчас это и так и так усаживают. И
семью очень любят, детей. Детьми, так что можно сказать, тешатся.
Уноровчивые люди. Но только робки и пугливы. В глаза прямо не смотрят. Чуть
стукнешь веслом, сейчас уши навострят. Да и места-то какие: пустыня, тишь.
Лапландия находится за Полярным кругом; летом там солнце не заходит, а
зимой не восходит, и во тьме сверкают полярные огни. Не оттого ли и люди там
пугаются? Я еще не испытывал настоящих солнечных ночей, но и то от
беломорских белых ночей уже чувствую себя другим: то взвинченным, то
усталым. Я замечаю, что все живет здесь иначе. У растений такой напряженный
зеленый цвет: ведь они совсем не отдыхают, молоточки света стучат в зеленые
листья и день и ночь. Вероятно, то же и у животных и у людей. Этот
священник, как он себя чувствует?
- Ничего, ничего, - отвечает он, - это привычка. И не замечаем.
- Вы как? - спрашиваю я купца.
- Тоже ничего... Вот только говорят, будто подрядчик один нанял рабочих
на юге от солнца до солнца.
Все хохочут: помор, купец, священник, армянин.
- Не верьте никому про полуночное солнце, - говорит мне странствующий
армянин. - Никакого этого солнца нету.
- Как нету?
- Какое там полуночное солнце! Солнце и солнце, как и у нас, на
Кавказе.

КАНДАЛАКША

Я за Полярным кругом. Если взойти на Крестовую гору, то можно видеть
полуночное солнце; но мне нельзя уставать, - утром я выйду в Лапландию: из
двухсот тридцати верст расстояния от Кандалакши до Колы значительную часть
придется пройти пешком.
Как странно то, что я теперь в Лапландии, а в этой русско-карельской
деревушке нет ни одного кочевника. И тем загадочнее кажется этот мой путь
через горную Лапландию. В Кандалакше ни одного лопаря, ни одного оленя.
Кажется, я в дверях панорамы: за спиной улицы, но вот я сейчас возьму билет,
подойду к стеклу и увижу совсем другой, не похожий на наш, мир.
Хозяин-помор помогает мне набивать патроны на куропаток и глухарей.
Несколько штук мы заряжаем пулями на случай встречи с медведем и диким
оленем.

РЕКА НИВА

Из недр Лапландии, из большого горного озера Имандра в Кандалакшу
сплошным водопадом в тридцать верст длиною несется река Нива. Путь для
пешеходов лежит возле реки в лесу. Другой, строящийся путь для экипажей,
проходит в стороне от реки. Некоторое время мы с проводником идем по этой
второй дороге. Потом я ухожу от него к Ниве поискать там птиц. Мы
расстались, и лес обступил меня, молчаливый, чужой. Какой бы ни был спутник,
все-таки он говорит, улыбается, кряхтит. Но вот он ушел, и вместо него
начинает говорить и это пустынное, безлюдное место. Ни одного звука, ни
одной птицы, ни малейшего шелеста, даже шаги не слышны на мягком мху. И
все-таки что-то говорит... Пустыня говорит...
Так я иду и, наконец, слышу шум, будто от поезда, невольно ожидаю, что
свисток прорежет тишину. Это Нива шумит. Она является мне в рамке деревьев,
в перспективе старых высоких варак (холмов). Она мне кажется диким, странным
ребенком, который почему-то жжет себе руки, выпускает кровь из жил, прыгает
с высоких балконов. "Что с ним сделать, с этим ребенком?" - думают круглые,
голые головы старцев у реки. И ползут от одной головы к другой серые мысли,
просыпающийся в горах туман.
Я иду возле Нивы в лесу, иногда оглядываюсь назад, когда угадываю, что
с какого-нибудь большого камня откроется вид на ряды курящихся холмов и на
длинный скат потока, уносящего в Белое море бесчисленные белые кораблики
пены.
Комаров нет. Мне столько говорили о них - и ни одного. Я могу спокойно
всматриваться, как ели и сосны у подножья холмов сговариваются бежать
наверх, как они бегут на горы. Вот-вот возьмут приступом гору. Но почему-то
неизменно у самой верхушки мельчают, хиреют и все до одной погибают.
Бывает так, что, когда я так стою, вдруг из-под ног вылетает с криком
птица. Это обыкновенная куропатка, обыкновенный крик ее. Но тут, в тишине
незнакомого леса, при неровном говоре реки-водопада я слышу в ее крике дикий
смех. Я стреляю в это желто-белое пятно, как в сказочную колдунью, и часто
убиваю.
Иду все вперед и вперед.
Вдруг со страшным треском прямо из-под моих ног вылетает глухарь, и
сейчас же - другой.
Эта птица для меня всегда была загадочной и недоступной. Раз, давно, я
помню ночь в лесу в ожидании этого царя северных лесов. Помню, как, в
ожидании песни, просыпались болота, сосны и как потом в низине, на маленьком
чахлом деревце птица веером раскинула хвост, будто боролась за темную ночь в
ожидании восходящего солнца. Я подошел к ней близко, почти по грудь в
холодной весенней воде. Что-то помешало, и птица улетела. С тех пор я больше
не видел глухаря, но сохранил о нем воспоминание, как о каком-то одиноком,
таинственном гении ночи. Теперь две громадные птицы взлетели из-под ног при
полном солнечном свете. Я прихожу в себя только после того, как птицы
исчезают за поворотом реки, у высокой сосны. Они там, вероятно, сели на
траву, успокоятся немного и выйдут к реке пить воду.
Изгибаюсь, перескакиваю с кочки на кочку, зорко гляжу на сухие сучки
под ногами. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, я чувствую во рту почему-то
вкус хвои, запах ее и запах сосновой коры. И неловкость в локтях. Почему? Да
вот почему? Сосны куда-то исчезли, и я уже не иду, а ползу по каким-то
колючим и острым препятствиям к намеченному дереву. Я доползаю, протягиваю
ружье вперед, взвожу курок и медленно поднимаю голову.
Реки нет, птиц нет, леса нет, но зато перед глазами такой покой, такой
отдых! Я забываю о птицах, я понимаю, что это совсем не то. Я не говорю себе
"Это Имандра, горное озеро". Нет, я только пью это вечное спокойствие. Может
быть, и шумит еще Нива, но я не слышу.
Имандра - это мать, молодая, спокойная. Быть может, и я когда-нибудь
здесь родился, у этого пустынного спокойного озера, окруженного чуть видными
черными горами с белыми пятнами. Я знаю, что озеро высоко над землей, что
тут теперь солнце не сходит с неба, что все здесь прозрачно и чисто, и все
это потому, что очень высоко над землей, почти на небе.
Никаких птиц нет. Это лапландские чародеи сделали так, чтобы показать
свою мрачную Похиолу с прекрасной стороны.
На берегу с песка поднимается струйка дыма. Возле нее несколько
неподвижных фигур. Это, конечно, люди: звери не разводят же огня. Это люди;
они не уйдут в воду, если к ним подойти. Я приближаюсь к ним, неслышно
ступая по мягкому песку. Вижу ясно: котелок висит на рогатке, вокруг него
несколько мужчин и женщин. Теперь мне ясно, что это люди, вероятно лопари;
но так непривычна эта светлая прозрачность и тишина, что все кажется, если
сильно и неожиданно крикнуть, то эти люди непременно исчезнут или уйдут в
воду.
- Здравствуйте!
Все повертывают ко мне головы, как стадо в лесу, когда к нему подходит
чужая собака, похожая на волка.
Я разглядываю их: маленький старичок, совсем лысый, старуха с длинным
острым лицом, еще женщина с ребенком, молоденькая девушка кривым финским
ножом чистит рыбу, и двое мужчин, такие же, как русские поморы.
- Здравствуйте!
Мне отвечают на чистом русском языке.
- Да вы русские?
- Нет, мы лопари.
- А рыбки можно у вас достать?
- Рыбка будет.
Старик встает. Он совсем маленький карлик, с длинным туловищем и
кривыми ногами. Встают и другие мужчины, повыше ростом, но также с кривыми
ногами.
Идут ловить рыбу. Я - за ними.
Такой прозрачной воды я никогда не видал. Кажется, что она должна быть
совсем легкой, невесомой. Не могу удержаться, чтобы не попробовать:
холодная, как лед. Всего две недели, говорят мне, как Имандра освободилась
ото льда. Холодная вода и потому, что с гор - налево горы Чуна-тундра,
направо чуть видны Хибинские - непрерывно все лето стекает тающий снег.
Мы скользим на лодке по прозрачной воде в прозрачном воздухе. Лопари
молчат. Надо с ними заговорить.
- Какая погодка хорошая!
- Да, погоды хорошие!
И опять молчат. Хорошая погода, но какая-то странная. Словно это первый
день после какого-то всемирного потопа, когда только начала сбывать вода.
Вся земля там, внизу, залита водой; остались только эти черные верхушки гор
с белыми пятнами. Все успокоилось, потому что все умерло. Наша лодка
скользит в тишине. Вода, небо, кончики гор.
Достаю мелкую монету и пускаю в воду. Она превращается в зеленый
светящийся листик и начинает там порхать из стороны в сторону. Потом дальше,
в глубине она светится изумрудным светом и не исчезает; ее зеленый глазок
смотрит оттуда, из затопленных садов и лесов, сюда наверх, в страну
незаходящего солнца.
Как бы хорошо с высоты спуститься туда, куда-нибудь вниз, в густую
перепутанную траву между яблонями, в темную-темную ночь...
- Поуч-поуч! - вдруг говорит старик гребцу.
- Что это значит?
- Это значит: поскорей ехать.
И сейчас же еще:
- Сёг-сёг!
Это значит: ехать тише.
Мы у продольника, которым ловят рыбу, и теперь начинаем его
осматривать. Это длинная веревка, опущенная на дно, со множеством крючков.
Один лопарь гребет, а другой выбирает веревку с крючками и все приговаривает
свое: "Поуч-поуч! Сёг-сёг!"
В этом горном озере за Полярным кругом должна водиться какая-нибудь
особенная рыба. Я, как многие охотники с ружьем, не очень люблю рыбную
ловлю, но здесь с нетерпением жду результата. Долго приходят только пустые
крючки. Наконец что-то зеленое, совсем как моя монета, светится в глубине и
то расширится до огромных размеров, то сузится в ленту.
- Поуч-поуч! - кричу я радостно.
Все смеются. Это вовсе не рыба, а кусочек белой "наживки" на крючке.
- Сёг-сёг! - печалюсь я.
И опять все смеются.
Теперь я понимаю, в чем дело, принимаю команду на себя и повторяю:
"Поуч-поуч! Сёг-сёг!"
Лопари радуются, как дети, - верно, им скучно молчать на этом пустынном
озере.
Потом мы вытаскиваем одну за другой серебристых больших рыб.
Голец - род форели, обитатель полярных вод.
Кумжа - почти такая же, как семга.
Палия...
Все редкие, дорогие рыбы.
- А как эта называется... Сиг?
Старик молчит, хмурится, чем-то напуган, оглядывает нас.
- Поуч-поуч! - говорю я.
Но мое средство не действует. Испуганный старик отрывает себе пуговицу,
привязывает к сигу, пускает в воду и что-то шепчет.
Что бы это значило?
Лопарь молчит. Темная спина рыбы быстро исчезает в воде, но пуговица
долго порхает внизу, как светлая изумрудная бабочка.
Что бы это значило? Вот она, Похиола, страна чародеев и карликов.
Начинается!
Только после двух-трех десятков драгоценной форели и кумжи
устанавливаются у нас прежние добрые отношения. Покончив с осмотром
перемета, мы плывем обратно к берегу, где виднеется дымок от костра.
Подъезжаем. Те же самые люди, в совершенно таких же позах сидят, не
шевелятся: даже котелок по-прежнему висит на рогатке. Что же это они делали
целых два часа? Осматриваю: у девушки на коленях нет рыбы. Значит, за это
время они съели рыбу и теперь, насытившись, по-прежнему смотрят на пустынную
Имандру.
- Поуч-поуч! - приветствую я их.
Все смеются. Как просто острить в Лапландии!
Теперь варить уху из форели. Вот она, вот она жизнь с котелком у
костра! Вот она, дивная свободная жизнь, которую мы искали детьми! Но теперь
еще лучше, теперь я все замечаю, думаю. И хорошо же на Имандре, в ожидании
ухи из форели!
Я достаю из котомки свой котелок. Это обыкновенный синий эмалевый
котелок. Но какой эффект! Все встают с места, окружают мой котелок и быстро
говорят по-своему о нем. Потом, пока девушка кривым ножом чистит для меня
рыбу, все по-прежнему усаживаются вокруг костра. Котелок переходит от одного
к другому, как дивная, невиданная вещь. Но у меня еще есть карандаш в
оправе, складная чернильница, нож и английские удочки-блесны на всякую рыбу.
Вещи переходят от одного к другому. Когда кто-нибудь долго задерживает, я
говорю: "Поуч". Тогда все смеются, и вещь быстро совершает полный оборот
вокруг костра с котелком. Это что-то вроде игры в веревочку, но только в
Лапландии, на берегу Имандры.
Если не забыть с собою лаврового листа и перцу, то уха из форели в
Лапландии глубоко, бесконечно вкусная. Я ем, а молодая лапландка-хозяйка
указывает мне на розовые и желтые куски рыбы в котелке и угощает:
- Волочи, волочи, ешь!

ПО ИМАНДРЕ

Путь по Лапландии от Кандалакши до Колы остался тот же, как во времена
новгородской колонизации. Совершенно так же шли и новгородцы на Мурман и до
последнего времени - рыбаки-покрученники из Поморья.
Теперь в разных местах пути выстроены избы, станции; возле каждой
станции живет группа лопарей и занимается частью охотою на диких оленей в
Хибинских горах, частью рыбной ловлей в озерах и немного оленеводством.
"Как бы провести тут время по-своему? Проехать этот путь и
познакомиться немного с жизнью людей, с природой... Не пуститься ли через
Хибинские горы к оленеводам? Там поселиться на время в веже..."
Мы долго совещаемся об этом со стариком Василием, почти решаем уже
отправиться через Хибинские горы, но сын его не советует. Лопари
перекочевали оттуда, и мы можем напрасно потерять неделю. Мало-помалу
складывается такой план. Мы поедем на Олений остров по Имандре; там живет
другой сын Василия, стережет его оленей; там поживем немного и отправимся в
Хибинские горы на охоту.
Ветер дует нам походный. Зачем бы ехать со мной всему семейству, -
лишний проводник стоит денег? Я советую старику остаться. Он упрашивает меня
взять его с собой.
- Денег, - говорит он, - можно и не взять, а вместе веселее.
Как это странно звучит! Вот уже сколько я еду, и ни разу не слыхал
этого...
Мы едем все вместе. Двое гребут. Ветер слегка помогает. Лодка слегка
покачивается. Передо мной на лавочке сидят женщины: старуха и дочь ее. Лица
их совсем не русские. Если бы можно так просто решать этнографические
вопросы, то я сказал бы, что старуха - еврейка, а дочь - японка маленькая,
смуглая, со скошенным прорезом глаз. Черные глаза смотрят загадочно и
упорно: моргнут, словно насильно, и опять смотрят, и смотрят долго, пока не
устанут и снова моргнут. На голове у нее лапландский "шамшир, похожий на
шлем Афины-Паллады, красный. Мы едем как раз против солнца; лодку слегка
покачивает, и я вижу, как блестящий странный убор девушки меняется с солнцем
местами. Это - дочь Похиолы, за которой шли сюда герои Калевалы.
Немного неприятно, когда смотрят в глаза и ничего не говорят. Я замечаю
на уборе девушки несколько жемчужин. Откуда они здесь? Приглядываюсь, трогаю
пальцем.
- Жемчуг! Откуда у вас жемчуг?
- Набрала в ручье, - отвечает за нее отец. - У нас есть жемчужины по
сто рублей штука.
- И платят?
- Нет, не платят, а только так говорят.
- Какой прекрасный жемчуг! - говорю я девушке, похожей на дочь Похиолы.
- Как вы его достаете?
Вместо ответа она достает из кармана грязную бумажку и подает.
Развертываю несколько крупных жемчужин. Я их беру на ладонь, купаю в
Имандре, завертываю в чистый листок из записной книжки и подаю обратно.
- Благодарю. Хороший жемчуг.
- Не надо... тебе.
- Как!
Боязливо гляжу на старуху, но она важно и утвердительно кивает головой,
Василий тоже одобряет. Я принимаю подарок и, выждав некоторое время, service
pour service предлагаю девушке превосходную английскую дорожку-блесну.
Девушка сияет, старуха опять важно кивает головой. Василий тоже. Имандра
смеется. Мы спускаем обе дорожки в воду; я - с одной стороны, а дочь Похиолы
- с другой, и ожидаем рыбу. Все говорят, что тут рыбное место и непременно
должна пойматься.
Скоро показывается лесистый берег; мы едем вдоль него, и лопари,
ознакомившись со мною, не стесняясь беспрерывно что-то болтают на своем
языке. Время от времени я перебиваю их и спрашиваю, о чем они говорят. Они
говорят то о круглой вараке на берегу, то о впадине со снегами на горах, то
о сухой сосне, то о большом камне. Там был убит дикий олень, там на дереве
было подвешено его мясо, там нашли свою важенку с телятами. Это так, как мы,
идя по улице, разговариваем о знакомых домах, ресторанах, о лицах, которые
почему-то непременно встречаются всегда на одном и том же месте. Им все
здесь известно, все разнообразно; но я схватываю только величественные
контуры гор, только длинную стену лесов и необозримую гладь озера.
Мне некогда разглядывать мелочи. Внимание поглощено всесторонне. Нужно
держать наготове бечеву, потому что при малейшем толчке я должен ее пустить
и задержать лодку, иначе рыба оборвет якорек. Нужно фотографировать, нужно
спрашивать у лопарей разные названия и записывать; нужно держать ружье
наготове: мало ли что может выйти из леса к воде!
Вдруг на носу лодки у лопарей необычайное волнение: говорят шепотом,
берутся за ружья, указывают мне на белый клочок снега далеко впереди, у
самого берега... Дикий олень!
Я поскорее свертываю бечеву, вглядываюсь, замечаю движения белой точки.
Немного поближе - и разбираю: белый олень с недоразвитыми рогами. Василий
долго прицеливается из своей берданки и вдруг опускает ружье, не выстрелив.
У него явилось подозрение, что это кормной (ручной) олень. Если бы подальше,
в горах, признался он мне, то ничего, можно и кормного за дикого убить, а
тут нельзя: тут сейчас узнают, чей олень, - по метке на ухе. Мы подъезжаем
ближе; олень не бежит и даже подступает к берегу. Еще поближе - и все
смеются, радуются: олень свой собственный. Это один из тех оленей, которых
Василий пустил в тундру, потому что на острове мало ягеля (олений мох). Я
приготовляю фотографический аппарат и снимаю белого оленя на берегу Имандры,
окруженного елями и соснами.
Сняв фотографию, я прошу подвезти меня к оленю. Но вдруг он
поворачивается своим маленьким хвостом, перепутывает свой пучок сучьев на
голове с ветвями лапландских елей, бежит, пружинится на мху, как на
рессорах, исчезает в лесу. Немного спустя мы видим его выше леса, на голой
скале, едва заметной точкой.
- Комар обижает! - говорит Василий. - Попил воды и опять бежит наверх,
в тундры.
Это происходит где-то около Белой губы Имандры.
Тут мы должны бы и остановиться, дальше меня должны везти другие
лопари. Но, выполняя свой план, мы едем немного дальше, на Олений остров.
Здесь я опять спускаю в воду дорожку, потому что, как говорит Василий, здесь
непременно поймается кумжа.
Спускаю блесну; она вертится, блестит, как рыбка, далеко видна в
прозрачной воде Имандры. Спускаю саженей на тридцать; остальная бечева
остается смотанной на вертушке, вставленной в отверстие для уключины. Не
проходит минуты, сильный толчок вырывает мою бечеву из рук, катушка сразу
разматывается.
Я не могу себе представить, чтобы рыба так сильно толкнула, и потому
кричу лопарям:
- Стойте, стойте, зацепилось, оборвалось!
- Рыба, рыба, подтягивай! - отвечают они.
Подтягиваю, но там ничего не сопротивляется; очевидно, блесна
зацепилась за камень и теперь освободилась.
Я говорю об этом лопарям. И они сомневаются, но все-таки не берутся за
весла и смотрят вместе со мной.
Вдруг в десяти шагах от лодки показывается над водой огромный рыбий
хвост; от неожиданности он мне кажется не меньше китового. Рыба бунтует и
снова уносит всю бечеву в воду. Большие круги расходятся по Имандре.
- Кумжа, кумжа! - говорят лопари. - Мотай.
И вот опять, как в начале пути при виде глухарей, мое я целиком уходит
в глубину природы, быть может, именно в ту страну, которая грезится в
детских сновидениях.
Я вожусь с этой рыбой целый час. Борюсь с ней. И час кажется секундой,
и секунда - тысячелетием. Наконец я ее подтягиваю к борту, вижу ее длинную
черную спину. Как теперь быть, как вытащить? Пока я раздумываю, лапландка
вынимает из-за пояса нож, ударяет им рыбу и, громадную, серебряную, обеими
руками втаскивает в лодку.
Капельки крови на живой убитой твари меня часто беспокоят и, бывает,
портят охоту. Но тут я не замечаю этого: я владею рыбой и счастлив
обладанием.
Мне так хочется узнать, сколько в ней веса, вкусна ли она, хочется
установить ее значение как моей собственности. Кажется, больше пуда весом, а
лопари говорят - полпуда. Я спорю. Они соглашаются и смеются.
- А что лучше, - спрашиваю я, - кумжа или семга?
- Какая кумжа, какая семга. Все-таки семга лучше: семга - семга и есть.
Ты скажи - кумжа и сиг, вот так...
Тут я вдруг вспомнил о той рыбе, которую старик поймал вначале и
привязал к ней пуговицу.
- Какая это рыба?
- Это сиг, - говорит он и тускнеет. - Сиг не может на крючок пойматься,
сигов сетью ловят. Отец мой тоже поймал так сига и потонул. А за ним и
мать...
- Потонула?
- Нет, так померла.
Мне хочется спросить еще, что значит пуговица, но не решаюсь. Вероятно,
жертва водяному.
- Есть водяной царь или нет? - спрашиваю я окольным путем.
- Водяной царь! Как же, есть. Ведь молимся же мы "царь небесный, царь
земной".
- И водяной?
- Нет, водяного нет в молитвах, а только есть же царь небесный, царь
земной, значит есть и водяной.
Я расспрашиваю Василия дальше о его верованиях, он сказывается
убежденным христианином.
- Но где-то и до сих пор, - рассказывает Василий, - верят лопари не в
Христа, а в "чудь". Есть высокая гора, откуда они бросают в жертву богу
оленей. Есть гора, где живет нойд (колдун), и туда приводят к нему оленей.
Там режут их деревянными ножами, а шкуру вешают на жерди. Ветер качает ее,
ноги шевелятся. И если есть мох или песочек внизу, то олень как будто идет
Василий не раз встречал в горах такого оленя. Совсем как живой! Страшно
смотреть. А еще бывает страшней, когда зимой на небе засверкает огонь и
раскроются пропасти земные, и из гробов станет выходить чудь.
Василий рассказывает еще много страшного и интересного про чудь.
Рассказывает сказку о том, как лопарь захотел попасть на небо,
настругал стружек, покрыл рогожей и сел на нее, поджег костер. Рогожа
полетела, и лопарь попал на небо.
Я слушаю приключения лопаря на небе и вдруг понимаю Василия, понимаю,
почему он болтлив, почему он хоть и старик, но глаза у него такие
легкомысленные.

ОЛЕНИЙ ОСТРОВ

Возле берега на Оленьем острове мы испугали глухаря. Я успел его убить.
Скорее найти его в траве, скорее подержать в руках!
Выхожу на берег, но меня встречает куча комаров и мошек. Бегом, скорей
найти птицу - и в лодку. Но я спотыкаюсь о какие-то сухие сучья, камни,
кочки. Комары меня едят, как рой пчел. Мелькает мысль, что и заесть могут,
что это дело серьезное. Я поднимаюсь и с позором, без птицы, бегу к лодке.
Глухаря достал один из лопарей.
Обогнув остров, мы подъезжаем, наконец, к тому месту, где должна быть
вежа (лапландское жилище). Я замечаю их две одна - маленький черный колпачок
аршина в два с половиной высоты, другая повыше и подлиннее.
- Одна, - говорит Василий, - для людей, а другая - для оленей. Какая
побольше - для оленей, потому и олень побольше человека.
Теперь комары нас преследуют и на воде кажется, все, сколько их есть на
острове, устремились к нам в лодку Истязание так сильно, что я непрерывно
отмахиваюсь, уничтожая сотни на своем лице. Я не имею мужества достать на
дне моей котомки сетку, "накомарник", которым запасся еще в Кандалакше. Пока
я ее нашел бы и приспособил, все равно комары съели бы меня.
А лопари с искусанными в кровь лицами и руками терпеливо и спокойно
выносят испытание и даже рассказывают, что за каждого убитого комара до
Ильина дня прибавляется решето новых, а после Ильина убавляется - и тоже по
одному решету за комара.
Выскакиваю из лодки и стремглав несусь к веже, открываю дверцы и вместо
людей вижу в полутемной веже оленьи рога. Я попал в оленью вежу. Звери не
боятся. Я разглядываю их. Так понятны здесь эти кривые сучки-рога. Здесь, в
Лапландии, столько кривых линий кривые, опущенные вниз сучья елей, кривые
сосны, кривые березки, кривые ноги лопарей, башмаки с изогнутыми вверх
носками. Тут есть белые, есть серые олени, есть совсем маленькие телята. Вся
компания штук в тридцать.
Человеческая вежа - маленькая пирамидка, немного выше меня, из досок,
обтянутых оленьими шкурами. Открываю дверцу и влезаю. Дверца с силой, своею
тяжестью, захлопывается за мною.
Пока я разглядывал оленей, лопари уже все собрались в вежу, между моими
знакомыми спутниками я узнаю еще одного молодого лопаря и женщину. В этой
веже они все одинаковы, все сидят на оленьих шкурах у огня с черным
котелком. Мне дают место на шкуре, я усаживаюсь, как и они, молчу. Отдыхаю
от комаров и дыма. Потом начинаю разглядывать.
Вовсе не так плохо, как описывают. Воздух хороший, вентиляция
превосходная. Вот только нельзя встать и необходимо сидеть.
С одной стороны огня я замечаю отгороженное место, покрытое хвоей, там
сложены разные хозяйственные принадлежности. Это то самое священное место,
через которое не смеет перешагнуть женщина.
Отдохнув немного, старуха принимается щипать глухаря, а остальные все
на нее смотрят. Начинаю разговор с кривого башмака Василия. Выспрашиваю
названия одежды, утвари и все записываю. На оленях ездят, оленей едят, на их
шкуре спят, в их шкуры одеваются. Кочующие лопари.
- Почему вас называют кочующие? - спрашиваю я их.
- А вот потому кочующие, - говорят мне, - что один живет у камня,
другой - у Ягельного бора, третий - у Железной вараки. Весной лопарь около
рек промышляет семгу, придет Ильин день - переселится на озеро, в сентябре -
опять к речкам. Около рождества - в погост, в пырт. Потому кочующие, что
лопарь живет по рыбе и по оленю. В жаркое время олень от комара подвигается
к океану. Лопарь - за ним.
Я узнаю тут же, что здесь, у Имандры, живут ненастоящие оленеводы;
здесь пускают оленей на волю в горы, а занимаются больше охотой на диких
оленей и рыбной ловлей.
Пока хозяйка чистит глухаря и устраивает его в котелке над огнем, мне
рассказывают эту охоту на диких оленей, которая, впрочем, скоро совсем
исчезнет со света.
Лопарь выходит в горы с собакой и ирвасом - оленьим самцом. В то время
года у диких оленей "рехка", особенная жизнь; олень (ирвас) становится
страшным зверем: шея у него надувается и делается почти такой же толщины,
как туловище. Сильный старый самец собирает себе в лесу стадо важенок,
стережет их и не допускает других. Но в лесу за ним следят другие ирвасы.
Чуть только он слабеет, другой начинает с ним борьбу. Вот тут-то лопарь идет
на охоту. Собака подводит к стаду. Домашний ирвас идет навстречу дикому.
Прячась за оленя, лопарь подходит к дикарю, убивает одного и потом стреляет
в растерявшееся стадо. Мясо спускается в озеро, "квасится" там, а лопарь
идет за другим стадом. Осенью по талому снегу лопарь катит в горы на своих
"чунках" и достает из воды мясо.
Пока варятся глухарь и уха, Василий рассказывает мне жизнь лопарей.
Другие все слушают внимательно, иногда вставляют замечания. Женщины молчат,
скромные и почтенные, как у Гомера, занятые своим делом. Одна следит за ухой
и глухарем, другая оленьими жилами шьет каньги (башмаки), третья следит за
огнем.
Жизнь охотников рассказана. Теперь смотрят на меня: какова моя жизнь?
Но как о ней спросить - этого никто не смеет. У них - охота, олени, лес. Что
у меня?
- А есть ли в других державах лес? - слышу я голос с той стороны
костра.
- Есть.
- На ужь!
Общий знак удивления, что и у нас есть лес.
Потом другой вопрос: "Есть ли горы?" И опять то же: "На ужь!" Потом
разговор, совсем как и в настоящих гостиных, переходит на политику. Знают о
Государственной думе, даже выбирали депутата, но только русского, а не
лопаря. Я возмущаюсь: русские купцы, которые так безжалостно спаивают и
обирают лопарей, представляют лопарей в Думе! Расспрашиваю ближе.
Оказывается, кто-то раньше за них уже решил, кого выбрать.
- Пили вы при этом? - спрашиваю я. - Угощали вас?
- Пили, как же. Хорошо выпили, - отвечает Василий с легкомысленным
видом. - А вот если бы меня выбрали, - продолжает он, - я бы тихонечко на
ушко шепнул бы кому надо, как лопари живут.
- Что бы ты шепнул ему?
- А что вот у нас в озере сигов много: коптить бы их на казенный счет и
отправлять в Питер... Да, я бы сумел, что шепнуть!
"Что бы им дать? - думаю я, представляя себя на месте царя, которому
шепнул лопарь на ушко. - Христианскую проповедь? Но это уже использовано...
Лопари - теперь христиане. Печенегский монастырь богател и разорялся и опять
стал богатеть. Но лопари все такие же, и еще беднее, еще несчастнее, потому
что русские и зырянские хищники легче могут проникать к христианам, чем к
язычникам. Отдать их на волю цивилизации? Построить железную дорогу и дать
образование?"
Я вспоминаю о том, что тут предполагалась железная дорога. Но ведь это
не для них. При чем тут лопари?
- А как же! - говорит мне Василий. - И лопари тогда поедут в Петербург
со своими сигами.
Василий смеется, радуется, как ребенок, этой воображаемой возможности,
смеются и другие, даже женщины; радуюсь и я, потому что удовлетворен как
гражданин: убиты зараз два зайца. Вот только образование. Но и образование
как-нибудь так тоже неожиданно придет.
- А выучить лопаря, - замечает кто-то, - он тоже будет таким.
- Каким? - спрашиваю я.
В ответ на это мне рассказывают легенду об образованном лопаре.
Один лопарь поехал с оленями в Архангельск и потерял там мальчика.
Продав оленей, он возвратился в тундру без ребенка. Между тем маленького
лопаря нашли, воспитали, образовали; он стал доктором, и есть слух, что
где-то хорошо лечит людей.
- Вот и лопарь, - заканчивает рассказчик, - а сделался доктором.
Я заражаюсь настроением лопарей. Под этим деревянным колпачком, с
единственным отверстием вверху для дыма, культурный, прогрессивный мир мне
вдруг начинает казаться бесконечно прекрасным, просторным и величественным,
как небесный свод.
А я - несомненная частица этого мира!
Мне хочется что-нибудь сказать хорошее этим несчастным людям у костра.
Что бы сказать?
Что у нас лучше всего? Конечно, звездная летняя ночь.
- У нас, - говорю, - после дня теперь наступает ночь, темная. Зимой же
у нас бывает тоже и день и ночь.
Смотрю на часы и говорю еще:
- Сейчас у нас, если погода хорошая, то звезды горят, месяц светит.
Мои слова производят большой эффект. Женщины интересуются одной, не
понимающей по-русски, переводят мои слова.
Теперь уже вся "гостиная" занята мной. Все меня теперь долго и подробно
разглядывают. Это тот период сближения гостей с хозяевами в провинциальной
семье, когда женщины вступают в беседу, когда дети осмеливаются заговорить.
Сама почтенная хозяйка начинает беседу:
- Есть у тебя деточки?
- Есть.
- Но! - не доверяет она.
Я подтверждаю и даже описываю, какие они.
- На ужь! - удивляется старуха и переводит своей, не понимающей
по-русски соседке.
Все теперь говорят по-лапландски. Мне кажется, что они говорят о том,
что вот как это удивительно: такой необыкновенный человек, а тоже может, как
и все живые существа, размножаться.
- Что же тут особенного? - вмешиваюсь я, наконец, в непонятный мне
разговор. - Вероятно, здесь русские даже женятся на лапландках.
- Нет, нет! - отвечают мне все в один голос. - Какой же русский возьмет
лопку! Одно слово, что лопка!
Это совершенно противоположно тому, что я слышал. У меня, наконец, в
кармане письмо от одного священника, прожившего двадцать лет в Лапландии, к
сыну, женатому на лопарке. На письме даже адрес: "Потомственному почетному
гражданину К-у".
- Как же так?.. Вот... - говорю я и называю фамилию.
- Так это лопарь. Какой же он русский? - отвечают мне.
- Почетный гражданин, сын священника.
- Это все равно, он лопарь: рыбку ловит, оленей пасет. Он лопарь.
Я теперь понимаю: моя сверхъестественность основана не на внешнем виде,
не на костюме, не на образовании, а просто на неизвестных для них занятиях,
противоположных их делу. Мне это становится еще более понятным, когда такими
же сверхъестественными людьми оказываются и один отставной шкипер и один
мелкий телеграфный чиновник. Оба - претенденты на руку Варвары Кобылиной.
Про эту невесту мне рассказывали еще на Белом море. Она - дочь богатого
лопаря. Живут они в тундре, пасут большое стадо оленей. Отец подыскивает
дочке жениха, такого же, как она, лопаря, потому что одному трудно
управляться с большим стадом оленей. Тут ему пришлось вместе с дочерью
довольно долго быть в Архангельске для продажи оленей. И в это время
единственная и любимая дочь лопаря сразу влюбилась в двух русских: в шкипера
и в телеграфного чиновника. Были и еще претенденты - тысяча оленей стоит
десять тысяч рублей, - но она полюбила только двух. Едва-едва отец увез ее.
Теперь плачет, тоскует в тундре, еле жива.
- Ну, мыслимое ли дело лопке замуж за русского выходить? - заговорили
все после рассказа, и решительно все согласились.
Разговор о романе в тундре, такой увлекательный для женщин и для меня!
Мне хорошо здесь, и будто я не в лопарской семье - в пустыне, а где-нибудь в
большом незнакомом городе, в единственном знакомом милом доме.
Хозяйка забывает о глухаре. Но он неожиданно напомнил о себе сам. Его
нога приподнимает крышку котелка и сталкивает ее в огонь; вода бежит, шипит.
Глухарь поспел.
Это напоминает мне, что в котомке у меня для лопарей припасена водка, и
лопари - большие охотники до нее.
- Пьете водку?
- Нет, не пьем.
А глаза просят. Я наливаю стаканчик и подношу, как меня учили, сначала
хозяйке. Секунду колеблется для приличия, потом берет рюмку, приветствует
меня словами: "Ну, пожелаю быть здоровым", и торжественно выпивает. За ней
подряд выпивают все мужчины, и все с одинаковой торжественной миной
приветствуют меня: "Ну, пожелаю быть здоровым". Доходит очередь до
молоденькой лапландки, похожей на японку. Я вижу, как она мучится,
колеблется и с отвращением выпивает глоток. Стаканчик совершает еще оборот
вокруг костра и опять останавливается у японки. Она умоляет меня глазами;
тоже и мать.
- Значит, не надо? - спрашиваю я.
- Нельзя! - говорит старуха. - Надо выпить: от гостя руки нельзя не
принять.
- Вот какой странный обычай! Я не знал. Извини.
- Может быть, и вам не надо? - спрашиваю я почтенную мать.
- Нет, нам надо, - отвечает она и, пожелав мне быть здоровым, выпивает
и за дочь и за себя. Немного спустя, когда мы все сидим вокруг досок с
глухарем и едим, - кто ножку, кто крылышко, кто что, хозяйка преображается:
ее строгое, окаменевшее лицо оживает, глаза бегают, губы вытягиваются.
- Ау-уа-уы-кыть! Уа-уы-уа-кыть!
Я понимаю: это лапландская песня, спеть которую я долго и напрасно
просил в лодке. Но это так не похоже на песню: скорее это что-то в чайнике
или в котелке урчит и, смешавшись с дымом, уносится в отверстие наверху.
- Уа-уы...
Песня оканчивается неожиданным восклицанием: "Каш-карары!"
Что бы это значило?
Василий охотно переводит:
- Мимо еретицы едет Иван Иванович...
- Как, неужели же и у вас есть Иван Иванович? - сомневаюсь я в верности
перевода.
- Везде есть Иван Иванович, - отвечает Василий. - Евван-Евваныльт
значит - Иван Иванович. - И продолжает: - Едет Иван Иванович мимо еретицы,
мимо страшной еретицы, в Кандалакшу и думает, что она не выскочит. Плывет
Иван Иванович, ногами правит, руками гребет, миленькой чулочки везет, белые
чулочки, варежки с узорами. А еретица как выскочит и закричит: "Иван
Иванович, Иван Иванович, кашкиш-карары!"
- Что же с Иваном Ивановичем стало?
- Ничего. На этом песня кончается.
После домашнего концерта доска очищается от пищи, и на ней появляется
засаленная колода карт. Сдают всем по пяти.
- Не "дурачки" ли это?
- "Дурачки".
- Так сдавайте же и мне!
Мне с удовольствием сдают; я играю рассеянно и остаюсь дураком.
Такого эффекта, такого взрыва смеха я давно-давно не слыхал. Смеется
Василий, смеются женщины, смеются все лопари, а старуха долго не может сдать
карт; только начнет, посмотрит на меня и ляжет вместе с картами на доску.
Удивительное счастье остаться дурачком в Лапландии! Вообще им быть
нехорошо... но тут! Я пытаюсь еще раз остаться, но ничего не выходит, и
сколько я потом ни стараюсь, все не могу, всё находится кто-нибудь глупее
меня.
За игрой в "дурачки" забываю о главном своем интересе в Лапландии:
увидеть полуночное солнце. Мне напоминают о нем несколько капель дождя,
пролетевших в отверстие нашей вежи.
- Дождь, - говорю я. - Опять не видать мне полуночного солнца!
- Дождь, дождь! - отвечают лопари. - Скорей куваксу строить!
Кува - это особая походная вежа, палатка. Ее можно сделать из паруса.
Василий уже давно мне говорил про нее и обещал, что спать я на острове буду
лучше, чем дома, и он знает такое средство, что ни один комар не посмеет
пролезть в мою куваксу.
Через несколько минут палатка готова, - маленькая такая, чтобы лечь
одному. Я устраиваюсь на теплых оленьих шкурах, покрываюсь простыней и
шкурой. Славно. Тепло. Хорошо дышится. Я начинаю раздумывать о своих
впечатлениях, выискивать связь между ними. Какой-то странный запах, похожий
не то на запах курительной бумаги, не то угара, не то тлеющей ваты,
перебивает мои мысли. Что бы это значило? Запах сильнее и сильнее, дым ест
глаза. Вскакиваю, оглядываю палатку и замечаю в углу ее черный дымящийся
котелок. Несколько гнилушек или сухих грибов курятся и наполняют палатку
этим едким дымом. Я понимаю: это сюрприз Василия, это выполнение обещания,
что ни один комар не заберется ко мне. Не решаюсь выставить котелок на дождь
и тем обидеть любезного хозяина. Высовываю для разведки голову. Какие теперь
комары? Дождь... Олени один за другим выходят из своей вежи к лесу.
Они заполняют весь треугольник между моей, лопарской и своей вежами,
пробуют пощипать траву, но ничего не находят и один за другим исчезают в
лесу. Теперь я выставляю котелок на дождь, опять устраиваюсь, слушаю, как
барабанят капли по палатке, слушаю взрывы веселого детского смеха из
лопарской вежи. Все еще играют в "дурачки".
Так странно думать, что вот почти на краю света эти забытые всем миром
люди могут смеяться таким невинным, детским смехом.

ХИБИНСКИЕ ГОРЫ

- Вставайте! - бужу я лопарей. - Вставайте!
Но они спят, как убитые, все в одной веже.
В ответ мне из-под склонившихся к земле лап ближайшей ели показывается
лысая голова карлика.
- Василий, это ты? Как ты здесь?
Старик спал ночь под еловым шатром. Там сухо, совсем как в веже.
Лапландские ели часто имеют форму вежи. Вероятно, они опускают вниз свои
лапы для лучшей защиты от холодных океанских ветров.
Пока разводят костер, греют чайник и варят уху, закусывают, собираются,
- проходит много времени; наступает уже день, начинают кусать комары;
возвращаются олени; солнце греет. Но и день здесь ненастоящий: солнце не
приносит с собой звуков в природу, сверкает даже слишком ярко, но холодно и
остро, и зелень эта какая-то слишком густая, неестественная. День не
настоящий, а какой-то хрустальный. Эти черные горы - будто старые окаменелые
звери. На Имандре вообще много таких каменных зверей. Вот высунулся из воды
морж, тюлень, вот растянулся по пути нашей лодки большой черный кит.
- Волса-Кедеть! - показывает на него лопарь и прислушивается.
Все тоже, как и он, поднимают весла и слушают. Булькают удары капель с
весел о воду, и еще какой-то неровный плеск у камня, похожего на кита. Это
легкий прибой перекатывает белую пену через гладкую спину "кита", и оттого
этот неровный шум, и так ярко блестит мокрый камень на солнце.
- Волса-Кедеть шумит! - говорит Василий.
Меня раздражает эта медлительность лопарей; хочется ехать скорее. Я во
власти той путевой инерции, которая постоянно движет вперед.
- Ну, так что же такое! - отвечаю я Василию. - Шумит и шумит.
- Да ничего... Так... шумит. Бывает перед погодой, бывает так.
Ему хочется мне что-то рассказать.
- Волса-Кедеть значит - кит-камень. Отцы говорят - это колдун...
И рассказывает предание:
- Возле Имандры сошлись два колдуна и заспорили. Один говорит: "Можешь
ты зверем обернуться?" Другой отвечает: "Зверем я не могу обернуться, а
нырну китом, и ты не увидишь меня, уйду в лес". Обернулся - и в воду.
Немного не доплыл до берега и показал спину. Колдун на берегу видал,
крикнул. Тот и окаменел.
Такое предание о ките.
- А вот этот морж? - спрашиваю я.
- Нет, это камень.
- А птица?
- Тоже так... камень. Вот у Кольской губы - там есть люди окаменелые.
Колдунья тащила по океану остров, хотела запереть им Кольскую губу. А кто-то
увидал и крикнул. Остров остановился: колдунья окаменела, и все люди в
погосте окаменели.
Мы едем ближе к горам. Мне кажется, что если хорошенько крикнуть
теперь, то и мы, как горы, непременно окаменеем. Я изо всей силы кричу. Горы
отзываются. Лопари с поднятыми вверх веслами каменеют и слушают эхо.
Подшутить бы над ними? У ног моих на дне лодки большой камень-якорь с
веревкой. Беру этот камень и прямо возле девушки бросаю его в Имандру. Бух!
Я не сразу понял, в чем дело. Вижу только - девушка стоит рядом, что
она схватилась за нож, но ее удержали. В воде плавают весла.
Лапландка от испуга пустила в меня веслом, промахнулась, хотела
зарезать, но ее удержали, и теперь с ней истерика.
- Наших женок, - укоризненно говорит мне Василий, - нельзя пугать. Наши
женки пугливые. Могла бы и беда быть...
Немного спустя девушка приходит в себя, а лопари как ни в чем не бывало
смеются.
Рассказывают мне множество разных случаев и все приговаривают: "Наши
женки пугливые".
- Отчего это? - спрашиваю я.
- Неизвестно.
После всех этих рассказов мне не хотелось больше шуметь и кричать. Мне
кажется, что если я теперь крикну еще раз, то все эти окаменевшие звери,
рыбы и птицы испугаются, проснутся, и от этого будет что-то такое, отчего
сейчас страшно, но что - это неизвестно.
- В горах, - говорит Василий, - есть озера, где лопарь не посмеет слова
сказать и веслом стукнуть. Вот там есть такое озеро: "Вард-озеро".
Он показал рукой на мрачное ущелье Им-Егор. Это ущелье - расселина в
горах: вход внутрь этой огромной каменной крепости Хибинских гор.
Туда мы и отправимся завтра на охоту за дикими оленями, но сегодня мы
заедем в Белую губу.
Там живут лопари в пыртах, живет телеграфный чиновник, у которого можно
достать масла и хлеба.
У подножья мрачных Хибинских гор, на которые похожа декорация в
дантовом Аду, возле Имандры живет маленький чиновник. Он похож на крошечный
винтик от часового механизма: так высоки горы, и так он мал.
Судьба его закинула сюда, в эту мрачную страну, и он покорился и стал
жить. Он имеет какое-то отношение к предполагавшейся здесь железной дороге.
План давно рухнул наверху. Но внизу дело по инерции продолжается, и винтик
сидит на своем месте.
В своем путешествии я боюсь местных людей, и особенно чиновников. Они
все заинтересованы лично в этой жизни и смотрят на нее из своего маленького
окошечка, то обиженные и раздраженные, то самодовольные и самоуверенные. Все
они глубоко убеждены, что мы, сторонние люди, ничего не видим, и, чтобы
видеть, нужно, как они, завинтиться на десятки лет.
Я читал где-то, что все путешественники считают лопарей взрослыми
детьми - простодушными, доверчивыми, а все местные люди - лукавыми и злыми.
Почему это?
Я иду к чиновнику за мукой и маслом и побаиваюсь его, потому что
ревниво оберегаю свой собственный, независимый взгляд, добытый из одинокого
общения с природой и лопарями. Оберегаю от расхищения все это милое мне
путешествие, о котором мечтал еще ребенком.
Мы говорили с чиновником о масле и хлебе, потом о картофеле, который
этот человек пробует развести. И как-то сама собой заходит речь о лопарях.
- Это дикие, тупые, жестокие и злые люди, - говорит он мне, - это
выродки и скоро вымрут.
- Да ведь это не доказано, - пробую защитить я, - может быть, и не
вымирают.
- Нет вымирают, - отвечал он. - Вырождаются.
Он долго бранит лопарей и жалуется на то, как тут трудно жить
культурному человеку зимой, когда солнце даже не всходит. Тьма, из-под пола
дует... Жутко!
Я чувствую себя так, будто никуда не ездил и от скуки сужу и
пересуживаю с кем-то лопарей. Смутно даже чувствую себя неправым перед этим
винтиком: ведь его завинтили насильно. И я спасся от этого только потому,
что добрая бабушка испекла для меня волшебный колобок. Выхожу на воздух;
меня встречает горящая гладь спокойного горного озера.
Сосну часок и буду следить за всем, что случится этой загадочной
солнечной ночью.
Станционная изба устроена по типу лопарского пырта. В ней есть камелек,
лавки, окна. Лопари к моему приезду все собрались в избу и сидят теперь на
лавках в ожидании меня. В избе дым. Это от комаров: хотят их убить. Я
ложусь, стараясь уснуть.
Как и зачем я попал в Лапландию? Эти люди такие же обыкновенные, как
наши мужики. Наши пасут коров, а эти - оленей. Какие это охотники? Но у
нас-то ночь теперь. Как хорошо там! Я теперь дома: темно, совсем темно. Но
почему это кто-то неустанно требует открыть глаза! - Не открою, не открою! -
И не надо открывать, а только чуть подними ресницу, увидишь, как хороша наша
ночь! - Я открываю глаза. Вся Имандра в огне. Солнце. И ночь, которая мне
грезилась, как большая черная птица с огненными перьями, улетает через озеро
на юг.
Лопарей нет. Дым разошелся. Комары мертвые валяются на подоконнике.
Только десять вечера, но горы уже спят, закрылись белыми одеялами.
Имандра горит, разгорается румянцем во сне, и близится время волшебных
видений в стране полуночного солнца.
Зазвенели струны кантеле. Запел человек.
Пел дела времен минувших, пел вещей происхожденье.

Просыпаюсь... Солнца не видно в мое окошко, так оно высоко поднялось
уже. Опять я не видал полуночного солнца. Василий сидит у камелька и
отливает в деревянную форму пули на диких оленей. Сегодня мы будем ночевать
в горах и охотиться.
В горах есть озеро, к которому лопари питают суеверный страх. Это озеро
со всех сторон защищено горами и потому почти всегда тихое, спокойное.
Высоко над водой есть пещера, и там живут злые духи. В этом озере множество
рыбы, но редко кто осмелится ловить там. Нельзя: при малейшем стуке весла
злые духи вылетают из пещеры. И вот один молодой ученый из финской ученой
экспедиции собрал лопарей на это озеро и принялся стрелять из ружья в
пещеру. Вылетели несметные стаи птиц, черных и белых, но ничего не
случилось.
С тех пор лопари там не боятся стукнуть веслом и ловят много рыбы.
Хорошо бы побывать внутри этой пещеры и оттуда посмотреть на полуночное
солнце. Но это и далеко, и в самую пещеру почти невозможно добраться.
Василий советует удовлетвориться ущельем Им-Егор - не менее мрачным, но
доступным. В этом ущелье мы переночуем, войдем через него внутрь Хибинских
гор и по Гольцовой реке вернемся опять к Имандре.
Пока мы набиваем патроны, готовим пищу, собираемся, Имандра уже опять
приготовляется встречать вечер и солнечную ночь.
Неужели опять случится что-нибудь, почему я не увижу солнечную полночь:
дождь, туман или просто мы не успеем выбраться из лесу в горы?
Чтобы выбраться из ущелья, нужно часа два ехать на лодке и часа три
подниматься в гору. Теперь шесть.
- Скорей, скорей! - тороплю я Василия.
Скользим на лодке по тихому озеру: ни малейшего звука, даже чаек нет.
Ущелье видно издали; оно разрезает черную каменную гряду наверху. Снизу, с
озера, оно вовсе не кажется таким мрачным, как рассказывают: просто - это
ворота, вход в эту черную крепость. Гораздо таинственнее и мрачнее этот лес
у подножья гор. Те мертвые, но лес-то живой и все-таки будто мертвый.
Мы причаливаем к берегу, входим в лес: гробовая тишина! В нем нет того
зеленого радостного сердца, по которому тоскует бродяга, нет птиц, нет
травы, нет солнечных пятен, зеленых просветов. Под ногами какие-то мягкие
подушки, за которыми нога ощупывает камень, будто заросшие мхом могильные
плиты.
С нами идут в горы двое лопарей: Василий с сыном; остальные разводят
костер у берега Имандры, садятся вокруг костра и начинают играть в карты.
Завтра они встретят нас в устье Гольцовой реки.
Я надеваю сетку от комаров; от этого лес становится еще более мрачным.
С плиты на плиту, выше и выше мы поднимаемся по этому северному кладбищу.
Дальше и дальше взрывы смеха лопарей. Разве тут можно смеяться!
Мы вступаем в глубь леса с ружьями, заряженными пулями и дробью. Мы тут
можем встретить каждую минуту медведя, дикого оленя, росомаху; глухарей,
наверно, встретим, сейчас же встретим. Но я даже не готовлю ружья. Я
повторяю давно заученные стихи:

Пройдя полпути своей жизни,
В минуту унынья вступил
Я в девственный лес.

Это вход в дантов Ад. Не знаю, в каком мы кругу.
Комары теперь не поют, как обыкновенно, предательски-жалобно, а воют,
как легионы злых духов. Мой маленький Вергилий с кривыми ногами, в кривых
башмаках, не идет, а скачет. У него вся шея в крови. Мы бежим, преследуемые
диаволами дантова Ада.
В чаще иногда бывают просветы, бежит ручей; возле него группа деревьев,
похожих на яблони. И нужно подойти вплотную к ним, чтобы понять, в чем дело:
это березы здесь так растут, совсем как яблони.
У одного такого ручья мы замечаем тропинку, как раз такую, какие у нас
прокладывают пешеходы у краев полей. Это оленья тропа. Теперь мы бежим по
этой тропе в расчете встретить гонимого комарами оленя. Как только мы
выбежим из лесу, тут и будет конец всего, - голые скалы и сияние
незаходящего солнца. Я совсем не думаю ни о птицах, ни о зверях. Вдруг перед
нами на тропу выбегает птица, куропатка, и быстро бежит не от нас, а к нам.
Как это ни странно, ни поразительно для меня, не видавшего ничего подобного,
но, подчиняясь той атавистической силе, которая на охоте мгновенно
переделывает культурного человека в дикого, я навожу ружье на бегущую к нам
птицу.
Василий останавливает меня:
- У нее детки: нельзя стрелять, надо пожалеть.
Куропатка подбегает к нам, кричит, трепещет, бьет крыльями по земле. На
крик выбегает другая, такая же. Обе птицы о чем-то советуются: одна бежит
прямо в лес, а другая - вперед по тропе и оглядывается на нас, будто зовет
куда-то. Мы остановимся - она остановится, мы идем - и она катится впереди
нас по тропе, как волшебный колобок. Так она выводит нас на полянку,
покрытую травой и березками, похожими на яблони, останавливается, оглядывает
нас, кивает головой и исчезает в траве. Обманула, завела нас на какую-то
волшебную полянку с настоящей, как и у нас, травой и с яблонями и исчезла.
- Вот она, смотри, вон там пробирается, - смеется Василий.
Я присматриваюсь и вижу, как за убегающей птицей остается след
шевелящейся травы.
- Назад бежит, к деткам. Нельзя стрелять. Грех!
Если бы не лопарь, я бы убил куропатку и не подумал бы о ее детях. Ведь
законы, охраняющие дичь, действуют там, где она переводится; их издают не из
сострадания к птицам. Откуда у этого дикаря сознание греха? Или так уж
заложена в самом человеке жалость к птенцам?
Под свист комаров я раздумываю о своем охотничьем инстинкте, а на
оленью тропу время от времени выбегают птицы, иногда с большими семьями. Раз
даже выскочила из-под елового шатра с гнезда глухарка, встрепанная,
растерянная, села в десяти шагах от нас и смотрит как ни в чем не бывало,
будто большая курица.
- Ну, убей! Что же, убей! - показывает мне на нее Василий.
- Так грех, у ней дети...
- Ничего, что ж грех... бывает, и так пройдет: убил и убил.
Лес становится реже и реже, деревья ниже. Мы вступаем в новый круг
дантова Ада.
Сзади нас остается тайбола - лесной переход, а впереди - тундра. Это
слово мы усвоили себе в ненецком значении: большое, не оттаивающее до дна
болото; а лопари им обозначают, напротив, совсем сухое, покрытое оленьим
мохом место.
Здесь мы хотим отдохнуть, развести огонь, избавиться немного от воя
комаров. Через минуту костер пылает, комары исчезают, и я снимаю сетку.
Будто солнце вышло из-за туч, так стало светло. Внизу Имандра, на которой
теперь выступает много островов, за ней - горы Чуна-тундра с белыми полосами
снега, будто ребрами. Внизу лес, а тут тундра, покрытая желто-зеленым
ягелем, как залитая лунным светом поляна.
Ягель - сухое растение. Оно растет, чтобы покрыть на несколько вершков
скалы, лет десять. И вот этой маленькой березке, может быть, уже лет
двадцать - тридцать. Вот ползет какой-то серый жук; вероятно, он тоже без
крови, без соков, тоже не растет. И тишина-тишина. Медленная, чуть тлеющая
жизнь.
Отдохнули у костра и идем выше по голым камням. Ущелье Им-Егор теперь
уже не кажется прорезом в горах. Это огромные черные узкие ворота. Если
войти в них, то непременно увидим одного из дантовых зверей...
Еще немного спустя мы внутри ущелья Дантовой пантеры нет, но зато из
снега - тут много снега и камней - поднимается олень и пробегает через все
ущелье внутрь Хибинских гор. Стрелять мы не решились, потому что от звука
может обрушиться одна из неустойчивых призматических колонн.
Мы проходим по плотному, слежавшемуся снегу через ущелье, в надежде
увидеть оленя по ту сторону, но там лишь необозримое пространство скал,
молчаливый, окаменевший океан.

Десять вечера.
Мы набрали внизу моха и развели костер, потому что здесь холодно от
близости снега. Так мы пробудем ночь, потому что здесь нет ни одного комара,
а завтра рано утром двинемся в путь. На небе ни одного облачка. Наконец-то я
увижу полуночное солнце! Сейчас солнце высоко, но все-таки есть что-то в
блеске Имандры, в тенях гор вечернее.
А у нас, на юге, последние солнечные лучи малиновыми пятнами горят на
стволах деревьев, и тем, кто в поле, хочется поскорей войти в лес, а тем,
кто в лесу, выйти в поле. У нас теперь приостанавливается время, один за
другим смолкают соловьи и черный дрозд последней песней заканчивает зорю. Но
через минуту над прудами закружатся летучие мыши, и начнется новая,
особенная ночная жизнь...
Как же здесь? Буду ждать.

Лопари и не думают о солнце, - пьют чай, очень довольны, что могут пить
его безгранично: я подарил им целую четвертку.
- Солнце у вас садится? - спрашиваю я их, чтобы и они думали со мной о
полуночном солнце.
- Закатается. Вон за ту вараку. Там!
Указывают рукой на Чуна-тундру. Это значит, что они жили внизу, у горы,
и не видели за ней незаходящего солнца. В это "комарное время" они не ходят
за оленями и не видят в полночь солнца.
Что-то дрогнуло на солнце. Вероятно, погас первый луч. Мне показалось,
будто кто-то крикнул за ущельем в горах и потом заплакал, как ребенок.
- Что это? Слышите?
- Птица!
Это, вероятно, крикнула в тишине, при красном свете потухающего солнца
полярная куропатка.
После одиннадцати. Один луч потухает за другим. Лопари напились чаю и
вот-вот заснут, и я сам борюсь с собою изо всех сил. Нужно непременно
заснуть, или произойдет что-то особенное. Нельзя же сознавать себя без
времени! Не могу вспомнить, какое сегодня число.
- Какое сегодня число?
- Не знаю.
- А месяц?
- Не знаю.
- Год?
Улыбаются виновато. Не знают. Мир останавливается.

Солнце почти потухло. Я смотрю на него теперь, и глазам вовсе не
больно. Большой красный мертвый диск. Иногда только шевельнется, взбунтуется
живой луч, но сейчас же потухнет, как конвульсия умирающего. На черных
скалах всюду я вижу такие же мертвые красные круги.
Лопари смотрят на красный отблеск ружья и говорят на своем языке,
спорят.
- О чем вы говорите, о солнце или о ружье?
- О солнце. Говорим, что сей год лекше идет, - может, и устроится.
- А прошлый год?
- Закаталось. Вон за ту вараку.
Будто разумная часть моего существа заснула и осталась только та,
которая может свободно переноситься в пространства, в довременное бытие.
Вон эту огромную черную птицу, которая сейчас пересекает красный диск,
я видел где-то. У ней большие перепончатые крылья, большие когти. Вот еще,
вот еще. Одна за другой мелькают черные точки. Вот и лопари сидят у костра.
- Вы не спите?
- Нет.
- Какие это птицы там пролетели по солнцу? Видели вы?
- Это гуси летят к океану.
Солнце давно погасло, давно я не считаю времени. Везде - на озере, на
небе, на горах, на стволе ружья - разлита красная кровь. Черные камни и
кровь.
Вот если бы нашелся теперь гигантский человек, который восстал бы,
зажег пустыню по-новому, по-своему. Но мы сидим, слабые, ничтожные комочки,
у подножия скал. Мы бессильны. Нам все видно наверху этой солнечной горы, но
мы ничего не можем...
И такая тоска в природе по этому гигантскому человеку.
Вот я вижу, луч заиграл.
- Видите вы? - спрашиваю я лопарей.
- Нет.
- Но сейчас опять сверкнул, видите?
- Нет.
- Да смотрите же на горы! Смотрите, как они светлеют.
- Горы светлеют. Верно! Вот и заиграло солнышко!
- Теперь давайте вздремнем часика на два. Хорошо?
- Хорошо, хорошо! Надо заснуть. Тут хорошо, комар не обижает Поспим, а
как солнышко станет на свое место, так и в путь.
После большого озера Имандра до города Колы еще целый ряд узких озер и
рек.
Мы идем то тайболой, то едем на лодке.
Чем ближе к океану, тем климат мягче от теплого морского течения. Я это
замечаю по птицам. Внутри Лапландии они сидят на яйцах, а здесь постоянно
попадаются с выводками цыплят. Но, может быть, я ошибаюсь и раньше не
замечал птенцов, потому что был весь поглощен страстью к охоте.
Тут что ни шаг, то выводок куропаток и глухарей, но мы не стреляем и
питаемся рыбой.
Проходит день, ночь, еще день, еще ночь, солнце не сходит с неба,
постоянный день.
Чем ближе к океану на север, тем выше останавливается солнце над
горизонтом и тем ярче оно светит в полночь. Возле океана оно и ночью почти
такое же, как и днем.
Иногда проснешься и долго не поймешь, день теперь или ночь. Летают
птицы, порхают бабочки, беспокоится потревоженная лисицей мать-куропатка.
Ночь или день? Забываешь числа месяца, исчезает время.
И так вдруг на минуту станет радостно от этого сознания, что вот можно
жить без прошлого и что-то большое начать.

1906 г.

ЛЕСНАЯ КАПЕЛЬ
(Записки)

Бывало мы, любознательные мальчики, ломали наши игрушки и всякие
подарки даже часы с целью узнать что там внутри. Так точно и в школах в
старое время учили нас обращаться с природой. Выведут в поле, мы возьмем по
цветку и ну обрывать лепестки и считать сколько у цветка лепестков, сколько
тычинок пестиков какая чашечка и т.п. А в общем, с цветами получается то же
самое что с детской игрушкой разломан, ощипан образ исчез - и нет ни цветка
ни игрушки.
Мы же теперь учимся природе не только не разрушая образа цветка
животного камня но напротив обогащая природу своими человеческими образами.
Я учился этому сам делая записи на ходу. Так создалась моя "Лесная
капель" как опыт поэтического изучения природы понимаемой в единстве с
живущим в ней и образующим ее человеком.

ВЕСНА СВЕТА

У нас, фенологов, наблюдающих смену явлений природы изо дня в день,
весна начинается прибавкою света, когда в народе говорят, что будто бы
медведь переваливается в берлоге с боку на бок, тогда солнце повертывается
на лето, и хотя зима на мороз, - все-таки цыган тулуп продает.
Январь, февраль, начало марта - это все весна света. Небесный ледоход
лучше всего виден в большом городе наверху между громадами каменных домов. В
это время я в городе адски работаю, собираю, как скряга, рубль за рублем и,
когда, наругавшись довольно со всеми из-за денег, наконец, в состоянии бываю
выехать туда, где их добыть мне невозможно, то бываю счастлив. Да, счастлив
тот, кто может застать начало весны света в городе и потом встретит у земли
весну воды, травы, леса и, может быть, весну человека.
Когда после снежной зимы разгорится весна света, все люди возле земли
волнуются, перед каждым встает вопрос, как в этом году пойдет весна, - и
каждый раз весна приходит не такой, как в прошлом году, и никогда одна весна
не бывает точно такой, как другая.
В этом году весна света перестоялась, почти невыносимо было глазу
сияние снега, всюду говорили:
- Часом все кончится!
Отправляясь в далекий путь на санях, люди боялись, как бы не пришлось
сани где-нибудь бросить и вести коня в поводу.
Да, никогда новая весна не бывает, как старая, и оттого так хорошо
становится жить - с волнением, с ожиданием чего-то нового в этом году.

НАЧАЛО ВЕСНЫ СВЕТА

Утром было минус 20, а среди дня с крыши капало. Этот день весь, с утра
до ночи, как бы цвел и блестел, как кристалл. Ели, засыпанные снегом, стояли
как алебастровые, и весь день сменяли цвета от розового до голубого. На небе
долго провисел обрывок бледного месяца, внизу же, по горизонту,
распределялись цвета.
Все в этом первом дне весны света было прекрасно, и мы провели его на
охоте. Несмотря на сильный мороз, зайцы ложились плотно, и не в болотах, как
им полагается ложиться в мороз, а на полях, в кустиках, в островках близ
опушки.

РУБИНОВЫЙ ГЛАЗ

Морозная тишина. Вечереет. Темнеют кусты неодетого леса, будто это сам
лес собирает к ночи свои думы. Через тьму кустов глядит солнце рубиновым
глазом, через кусты этот красный глаз не больше человеческого.

ВЕСЕННИЙ МОРОЗ

Мороз и северная буря этой ночью ворвались в дело солнца и столько
напутали: даже голубые фиалки были покрыты кристаллами снега и ломались в
руках, и казалось, даже солнцу этим утром было стыдно в таком сраме
вставать.
Нелегко было все поправить, но солнце весной не может быть посрамлено,
и уже в восьмом часу утра на придорожной луже, открытой солнечным лучам,
поскакали наездники.

ГОЛУБЫЕ ТЕНИ

Возобновилась тишина, морозная и светлая. Вчерашняя пороша лежит по
насту, как пудра, со сверкающими блестками. Наст нигде не проваливается, и
на поле, на солнце, держит еще лучше, чем в тени. Каждый кустик старого
полынка, репейника, былинки, травинки, как в зеркало, глядится в эту
сверкающую порошу и видит себя голубым и прекрасным.

МЕДЛЕННАЯ ВЕСНА

Ночью не было мороза. День сложился серый, но не теплый. Весна,
конечно, движется: в пруду, еще не совсем растаявшем, лягушки высунулись,
урчат вполголоса. И это похоже, будто вдали по шоссе катят к нам сотни
телег. Продолжается пахота. Исчезают последние клочки снега. Но нет того
парного тепла от земли, нет уюта возле воды. Нам этот ход весны кажется
медленным, хотя весна все-таки ранняя. Неуютно кажется потому, что снега не
было зимой, выпал он недавно, и теперь преждевременно открытая земля не по
времени холодна. Орех цветет, но еще не пылит, птичка зацепит сережки, и еще
нет дымка. Листва из-под снега вышла плотно слежалая, серая.
Вчера вальдшнеп воткнул нос в эту листву, чтобы достать из-под нее
червяка, в это время мы подошли, и он вынужден был взлететь, не сбросив с
клюва надетый слой листьев старой осины. Я успел его убить, и мы сосчитали:
на клюве у него было надето десять старых осиновых листиков.

ДОРОГА В КОНЦЕ МАРТА

Днем слетаются на весеннюю дорогу кормиться все весенние птицы; ночью,
чтобы не вязнуть до ушей в зернистом снегу, по той же дороге проходят и
звери. И долго еще по рыжей дороге, по навозу, предохраняющему лед от
таяния, будет ездить человек на санях.
Дорога мало-помалу делается плотиной для бегущих к ней весенних ручьев.
Человек со своим мальчуганом ехал на санях, когда из ручьев на одной стороне
дороги слилось целое озеро. С большой силой давила вода на плотину, и, когда
новый поток прибавил воды, плотина не выдержала, разломилась, и шумный поток
пересек путь едущим на санях.

ЗЕМЛЯ ПОКАЗАЛАСЬ

Три дня не было мороза, и туман невидимо работал над снегом Петя
сказал.
- Выйди, папа, посмотри, послушай, как славно овсянки поют.
Вышел я и послушал, - правда, очень хорошо, и ветерок такой ласковый.
Дорога стала совсем рыжая и горбатая.
Казалось, будто кто-то долго бежал за весной, догонял и, наконец,
коснулся ее, и она остановилась и задумалась... Закричали со всех сторон
петухи. Из тумана стали показываться голубые леса.
Петя всмотрелся в редеющий туман и, заметив в поле что-то темное,
крикнул:
- Смотри, земля показалась!
Побежал в дом, и мне было слышно, там он крикнул:
- Лева, иди скорее смотреть, земля показалась!
Не выдержала и мать, вышла, прикрывая от света ладонью глаза:
- Где земля показалась?
Петя стоял впереди и показывал рукой в снежную даль, как в море Колумб,
и повторял:
- Земля, земля!

ВЕСЕННИЙ РУЧЕЙ

Слушал на тяге воду. По луговой лощине вода катилась бесшумно, только
иногда встречались струйка со струйкой, и от этого всплескивало. И слушая,
ожидая следующий всплеск, спрашивал я себя, отчего это? Может быть, там
вверху снег, из-под которого вытекал ручей, время от времени обваливался, и
это событие в жизни ручья здесь передавалось столкновением струек, а может
быть. Мало что может быть! Ведь если только вникнуть в жизнь одного
весеннего ручья, то окажется, что понять ее в совершенстве можно только,
если понять жизнь вселенной, проведенной через себя самого.

ПЕРВЫЕ РУЧЬИ

Я услыхал легкий, с голубиным гульканьем взлет птицы и бросился к
собаке проверить, - правда ли, что это прилетели вальдшнепы. Но Кента
спокойно бегала. Я вернулся назад любоваться разливом и опять услышал на
ходу тот же самый голубино-гулькающий звук. И еще и еще.
Наконец я догадался перестать двигаться, когда слышался этот звук. И
мало-помалу звук стал непрерывным, и я понял, что где-то под снегом так поет
самый маленький ручеек. Мне так это понравилось, что я пошел, прислушиваясь
к другим ручьям, с удивлением отличая по голосу их разные существа.

МАЙСКИЙ МОРОЗ

Все обещало ночью сильный мороз. В первом часу при луне я вышел в
дубовую рощу, где много маленьких птиц и первых цветов. Так и зову этот
уголок страной маленьких птиц и лиловых цветов.
Вскоре на западе стала заниматься заря, и свет пошел на восток, как
будто заря утренняя внизу, невидимо за чертой горизонта, взяла вечернюю и
потянула к себе. Я шел очень скоро и так согревался, что не заметил даже,
как сильный мороз схватил траву и первые цветы. Когда же прошел заутренний
час и мороз вступил во всю силу, я взял один лиловый цветок и хотел отогреть
его теплой рукой, но цветок был твердый и переломился в руке.

* * *

Лимонница, желтая бабочка, сидит на бруснике, сложив крылья в один
листик: пока солнце не согреет ее, она не полетит и не может лететь, и вовсе
даже не хочет спасаться от моих протянутых к ней пальцев.

* * *

Видел ли кто-нибудь, как умирает лед на лугу в лучах солнца? Вчера еще
это был богатый ручей: видно по мусору, оставленному им на лугу. Ночь была
теплая, и он успел за ночь унести почти всю свою воду и присоединить ее к
большой воде. Последние остатки под утро схватил мороз и сделал из них
кружева на лугу. Скоро солнце изорвало все эти кружева, и каждая льдинка
отдельно умирала, падая на землю золотыми каплями.

ПРИРОДНЫЕ БАРОМЕТРЫ

То дождик, то солнышко. Я снимал свой ручей, и когда промочил ногу и
хотел сесть на муравьиную кочку, по зимней привычке, то заметил, что муравьи
выползли и плотной массой, один к одному, сидели и ждали чего-то, или они
приходили в себя перед началом работы?
А несколько дней тому назад, перед большим морозом тоже было очень
тепло, и мы дивились, почему нет муравьев" почему береза еще не дает сока.
После того хватил ночной мороз в 18 градусов, и теперь нам стало понятно и
береза, и муравьи знали, что еще будет сильный мороз, и знали они это по
ледяной земле. Теперь же земля таяла, и береза дала сок.

ЗАПОЗДАЛЫЙ РУЧЕЙ

В лесу тепло. Зеленеет трава: такая яркая среди серых кустов! Какие
тропинки! Какая задумчивость, тишина! Кукушка начала первого мая и теперь
осмелела. Бормочет тетерев и на вечерней заре. Звезды, как вербочки,
распухают в прозрачных облаках. В темноте белеют березки. Растут сморчки.
Осины выбросили червяки свои серые. Весенний ручей запоздал, не успел совсем
сбежать и теперь струится по зеленой траве, и в ручей капает сок из
поломанной ветки березы.

ВЕСНА ВОДЫ

Снег еще глубок, но так зернист, что даже заяц проваливается до земли и
своим брюхом чешет снег наверху.
После дороги птицы перелетают кормиться на поля, на те места, где стало
черно.
Все березы на дожде как бы радостно плачут, сверкая летят вниз капли,
гаснут на снегу, отчего мало-помалу снег становится зернистым.
Последние хрустящие остатки льда на дороге - их называют черепками. И
то ледяное ложе, по которому бежал поток, тоже размыло, и оно размякло под
водой: на этом желтом ложе заяц, перебегая на ту сторону ночью, оставил
следы.

РУЧЕЙ И ТРОПИНКА

Вытаяла возле бора тропинка сухая, и рядом с ней шумит ручей; так вдоль
опушки по солнцепеку и бегут, уходя вдаль, ручей и тропинка, а за ручьем на
северном склоне среди хвойных деревьев лежит сибирский таежный нетронутый
снег.

СВЕТЛАЯ КАПЕЛЬ

Солнце и ветер. Весенний свет. Синицы и клесты поют брачным голосом.
Корка наста от лыжи, как стекло, со звоном разлетается. Мелкий березник на
фоне темного бора в лучах солнца становится розовым. Солнечный луч на
железной крыше создает нечто вроде горного ледника, из-под которого, как в
настоящем леднике, струится вода рекой, и от этого ледник отступает. Все
шире и шире темнеет между ледником и краем крыши полоса нагретого железа.
Тоненькая струйка с теплой крыши попадает на холодную сосульку, висящую в
тени на морозе. От этого вода, коснувшись сосульки, замерзает, и так
сосулька утром сверху растет в толщину. Когда солнце, обогнув крышу,
заглянуло на сосульку, мороз исчез, и поток из ледника сбежал по сосульке,
стал падать золотыми каплями вниз, и это везде на крышах, и до вечера всюду
в городе падали вниз золотые капли.
Далеко еще до вечера стало морозить в тени, и хотя еще на крыше ледник
все отступал и ручей струился по сосульке, все-таки некоторые капельки на
самом конце ее в тени стали примерзать и чем дальше, тем больше. Сосулька к
вечеру стала расти в длину. А на другой день опять солнце, и опять ледник
отступает, и сосулька растет утром в толщину, а вечером в длину: каждый день
все толще, все длиннее.

ОКЛАДНОЙ ТЕПЛЫЙ ДОЖДЬ

Большие зеленеют почки на липе перед моим окном, и на каждой почке
светлая капля, такая же большая, как и почка. От почки к почке вниз по
тонкому сучку скатывается капля, сливается с каплей возле другой почки и
падает на землю. А там выше по коре большого сука, будто река по руслу,
бежит невидимо сплошная вода и по малым каплям и веточкам распределяется и
заменяет упавшие капли. И так все дерево в каплях, и все дерево каплет.
Полтора суток без перерыву лил дождь. Шоссейная дорога стала, как в
весеннюю распутицу. Я снял ее и еще снимал тут около дороги крестики молодой
сосны с крупными каплями дождя: верх крестика без капель я ставил на небо, а
низ, обрамленный крупными каплями, держал на фоне темного леса, чтобы капли
на темном светились.

ПЕРВАЯ ПЕСНЯ ВОДЫ

К вечеру мы вышли проверить, не отзовутся ли на пищик рябчики. Весной
мы их не бьем, но потешаемся: очень занятно бывает, когда они по насту
бегут, останавливаясь, прислушиваясь, и бывает набегут так близко, - чуть
что не рукой хватай.
Возвращаться нам было труднее: прихватил вечерний заморозок, ногу наст
еще не держал, проваливалось, и ногу трудно было вытаскивать. Оранжевая заря
была строгая и стекленеющая, лужи на болотах горели от нее, как окна. Нам
было очень нужно узнать, что это - тетерева бормочут или так кажется. Все мы
трое взгромоздились на большую вытаявшую кочку, прислушались.
Тут я пыхнул дымом из трубки, и, оказалось, чуть-чуть тянуло с севера.
Мы стали слушать на север и вдруг сразу все поняли, - это внизу, совсем
близко от нас, переливалась вода, напирая на мостик, и пела, совершенно как
тетерев.

ПЕСНЯ ВОДЫ

Весна воды собирает родственные звуки, бывает, долго не можешь понять,
что это - вода булькает, или тетерева бормочут, или лягушки урчат. Все
вместе сливается в одну песню воды, и над ней согласно всему блеет бекас, в
согласии с водой вальдшнеп хрипит и таинственно ухает выпь: все это странное
пенье птиц вышло из песни весенней воды.

ЭОЛОВА АРФА

Повислые под кручей частые длинные корни деревьев теперь под темными
сводами берега превратились в сосульки и, нарастая больше и больше, достигли
воды. И когда ветерок, даже самый ласковый, весенний, волновал воду и
маленькие волны достигали под кручей концов сосулек, то они качались, стуча
друг о друга, звенели, и этот звук был первый звук весны, эолова арфа.

ПЕРВЫЙ ЦВЕТОК

Думал, случайный ветерок шевельнул старым листом, а это вылетела первая
бабочка. Думал, в глазах это порябило, а это показался первый цветок.

НАЧАЛО ВЕСНЫ ВОДЫ

Нельзя сказать, чтобы я удалился так, что не слышно было города, все
было слышно: и гудки электровоза, и стукотня всякая, но это было неважно,
потому что у леса была своя тишина, очень действенная и увлекающая мое
внимание к себе целиком: городского гула я вовсе не слышал.
Я шел, не замечая дождя, но он был. Я впервые догадался о дожде, когда
пришел к молодому березняку: он стал чуть-чуть розовым от первой встречи с
небесной водой, и большие серые капли висели на ветках, такие большие, почти
как вербы.
Дошел до Черного моста, и тут оказалось, что ручей еще глубоко в
сугробах, и только лишь кое-где виднеются воронки с водой. Так что сегодня я
был свидетелем самого первого начала весны воды.

ДОРОГА

Оледенелая, натруженная, набитая копытами лошадей и полозьями саней,
занавоженная дорога уходила прямо в чистое море воды и оттуда, в
прозрачности, показывалась вместе с весенними облаками, преображенная и
прекрасная.

СВЕТ КАПЕЛЕК

Ночью было очень тяжело возвращаться из лесу, но никакая усталость не
могла победить радостного сознания, что я был сегодня свидетелем начала
буйной весны с цветами и пеньем птиц.
В неодетом лесу ранние ивы, как люстры, как грезы, виденья. Сморчки,
примулы, анемоны, волчье лыко, освещенье почек, свет капелек на ветвях.

ПЕРЕД ВЕЧЕРОМ

Среди дня от жаркого ветра стало очень тепло, и вечером на тяге
определилась новая фаза весны. Почти одновременно зацвела ранняя ива и запел
полным голосом певчий дрозд, и заволновалась поверхность прудов от лягушек,
и наполнился вечерний воздух их разнообразными голосами. Землеройки гонялись
перед вечером и в своей стихии в осиновой листве были нам также недоступны,
как рыба в воде.

ВРЕМЯ ПЧЕЛ ВЫСТАВЛЯТЬ

Бывает, остатки бледного истлевающего льда на лугу перекликаются днем с
обрывками истлевающего в солнечных лучах бледного месяца.
Большой хищник, вернувшийся с юга, летел мне навстречу и, разглядев,
кто я, вдруг круто повернул обратно.
Сороки слышали хруст льда под моими ногами и тревожно отзывались в
глубине леса. Но и лед тоже трещал сам по себе, просто от солнца. Сороки в
глубине леса понимали тот и этот треск и тому не отзывались.
Лесные голуби начали гурковать.
Пожалуй, что пора и пчел выставлять.

НАСТ

Опять ясный день с солнечным морозом, и ручьи по колеям на дороге, и
жаркий час на сугробах в лесах, заваленных снегом.
Вылез, по брюхо утопая в сугробах, на лесную поляну, где пробегает мой
любимый ручей. Нашел обнажение воды из-под снега возле берез и это снимал,
как начало весны воды. Ночью мороз был так силен, что наст не везде
проваливался, зато уж как провалишься, так здорово достается. Сейчас можно
поутру забраться по насту глубоко в лес, и в полдень, когда разогреет, там в
лесу и останешься, не вылезешь и будешь ждать ночного мороза, пока он не
намостит.

ВЕСЕННЯЯ УБОРКА

Еще несколько дней, какая-нибудь неделя - и весь этот невероятный хлам
в лесу природа начнет закрывать цветами, травами, зеленеющими мхами, тонкой
молодой порослью. Трогательно смотреть, как природа заботливо убирает два
раза в год свой желтый, сухой и мертвый костяк один раз весной она закрывает
его от нашего глаза цветами, другой раз осенью - снегом.
Еще цветут орехи и ольха, и их золотые сережки еще и сейчас дымятся от
прикосновения птичек, но не в них теперь дело они живут, но их время прошло.
Сейчас удивляют и господствуют множеством своим и красотой синие цветники
звездочкой. Изредка попадается, но тоже удивляет, волчье лыко.
Лед растаял на лесной дороге, остался навоз, и на этот навоз, как будто
чуя его, налетело из еловых и сосновых шишек множество семян.

ОРЕХОВЫЕ ДЫМКИ

Барометр падает, но вместо благодетельного теплого дождя приходит
холодный ветер. И все-таки весна продолжает продвигаться. За сегодняшний
день позеленели лужайки сначала по краям ручьев, потом по южным склонам
берегов, возле дорог и к вечеру зеленело везде на земле. Красивы были
волнистые линии пахоты на полях - нарастающее черное с поглощаемой зеленью.
Почки на черемухе сегодня превратились в зеленые копья. Ореховые сережки
начали пылить, и под каждой порхающей в орешнике птичкой взлетал дымок.

СЛЕЗЫ РАДОСТИ

Ночью поехали в Териброво, вышли на глухарей в час ночи и под
непрерывным дождем проходили в лесу бесплодно до восьми. Ни одна птичка не
пикнула. При возвращении увидел осину с набухшими почками, - ту, которая в
прошлый раз в темноте на морозе так пахла. А дождь шел до утра.
И встало серое утро, и лес, умытый, в слезах радости или горя, - не
поймешь. Но даже через стены дома слышалась птичка, и через это мы поняли,
что не горе, а радость сверкала за окном на ветках березы.

ЖИВЫЕ НОЧИ

Дня три или четыре тому назад произошел огромный и последний уступ в
движении весны. Тепло и дожди обратили нашу природу в парник, воздух насыщен
ароматом молодых смолистых листов тополей, берез и цветущей ивы. Начались
настоящие теплые живые ночи. Хорошо с высоты достижений такого дня
оглянуться назад и ненастные дни ввести, как необходимые, для создания этих
чудесных живых ночей.

ЗАЯЧЬЯ ШЕРСТЬ

Снег встречается как великая редкость. Белая, надранная в весенних боях
при линьке, заячья шерсть села на темную землю. Так много было зайцев этой
зимой, что везде видишь на осиновом сером листовом подстиле клоки белой
заячьей шерсти.
Позеленевшая трава кривоколенцем загибалась среди осиновых стволов по
серому осиновому подстилу между длинными желтыми соломинами и метелками
белоуса. По этому первому зеленому пути вышел линяющий заяц, еще белый, но в
клочьях.

ДВИЖЕНИЕ ВЕСНЫ

После хвойных засеменились осины, все поляны завалены их гусеницами.
Слежу, как зелень пробивается через солому и сено прошлого года. Слежу, как
вяжут, вяжут зеленые ковры, больше и больше гудит насекомых.

ЦВЕТУТ БЕРЕЗКИ

Когда старые березы цветут и золотистые сережки скрывают от нас наверху
уже раскрытые маленькие листы, внизу на молодых везде видишь ярко-зеленые
листики величиной в дождевую каплю, но все-таки весь лес еще серый или
шоколадный, - вот тогда встречается черемуха и поражает: до чего же листья
ее на сером кажутся большими и яркими. Бутоны черемухи уже готовы. Кукушка
поет самым сочным голосом. Соловей учится, настраивается. Чертова теща, и та
в это время очаровательна, потому что не поднялась еще со своими колючками,
а лежит на земле большой красивой звездой. Из-под черной лесной воды
выбиваются и тут же над водой раскрываются ядовито-желтые цветы...

ВЕСЕННИЙ ПЕРЕВОРОТ

Днем на небе были на одной высоте "кошачьи хвосты", на другой - плыл
огромный неисчислимый флот кучевых облаков. Мы не могли узнать, что
наступает и что проходит: циклон или антициклон.
Вот теперь вечером все и сказалось: именно в этот вечер совершился
долгожданный переворот, переход от неодетой весны к зеленеющей весне.
Случилось это так: мы шли в разведку в диком лесу. Остатки желтых
тростников на кочках между елками и березками напоминали нам, какую
непроницаемую для солнечных лучей, какую непроходимую глушь представляет
собой этот лес летом и осенью. Но глушь эта нам была мила, потому что в лесу
теплело, и чувствовалась во всем весна. Вдруг блеснула вода, и мы с большой
радостью узнали в этой воде Нерль. Мы пришли прямо на берег и будто попали
сразу же в другую страну с теплым климатом: бурно кипела жизнь, пели все
болотные птицы, бекасы, дупеля токовали, будто Конек-горбунок скакал в
темнеющем воздухе, токовали тетерева, дали сигнал свой трубный почти возле
нас журавли; словом, тут было все наше любимое, и даже утки сели против нас
на чистую воду. И ни малейшего звука от человека, ни свистка ни ту-туканья
мотора.
В этот час и совершился переворот, и начало все расти и распускаться.

ПЕРВЫЙ ЗЕЛЕНЫЙ ШУМ

К вечеру солнце было чисто на западе, но с другой стороны погромыхивали
тучи, сильно парило, и трудно было угадать, обойдется или нет без грозы в
эту ночь. На пару во множестве цветут львиные зевы синие, в лесу заячья
капуста и душистый горошек. Березовый лист, пропитанный ароматной смолой,
сверкал в вечерних лучах. Везде пахло черемухой... Гомонили пастухи и
журавли. Лещ и карась подошли к берегу.
Увидев в нашей стороне большое зарево, мы струхнули "Не у нас ли это
пожар?" Но это был не пожар, и мы себя спросили, как всегда спрашиваешь всю
жизнь, видя это и не узнавая опять: "А если не пожар, то что же это может
быть такое?" Когда, наконец, ясно обозначилась окружность большого диска, мы
догадались: это месяц такой. За озером долго сверкала зарница. В лиственном
лесу от легкого ветра впервые был слышен зеленый шум.

ПЕРВОЕ КУКОВАНИЕ

Что же другое можно было придумать, увидев открытое озеро: не теряя
времени даром, идти краем воды в лес и дальше в глубину леса в село Усолье,
где работают лодочные мастера.
Направо от нас у самого озера шумел высокий бор, налево был дикий
невылазный болотный лес, переходящий в огромные болотные пространства. В
бору на солнечных пятнах по брусничнику нам стали показываться какие-то
движущиеся тени, и, подняв голову вверх, я догадался, что это там неслышно
от сосны к сосне перелетают коршуны.
- Все как-то холодно было, а вчера вдруг все и пошло, - сказал нам
лесник.
- Заря все-таки, - ответил я, - была довольно холодная.
- Зато сегодня утром-то как сильно птица гремела!
В это время раздался крик, и мы едва могли в нем узнать первое
кукование: оно гремело и сплывалось в бору. И даже зяблики, маленькие
птички, не пели, а гремели. Весь бор гремел, и неслышные, различимые только
по теням на солнечных пятнах по брусничнику, перелетали с кроны на крону
большие хищники.

ЗЕМЛЕРОЙКА

Вдруг на моих глазах плотно убитая дождями и снегом листва на земле
вздыбилась, отдельные листики стали на ребро, потом в другом месте
послышался писк и показался хоботок, и потом все животное величиной с
наперсток - землеройка.

* * *

В новой траншее, прорытой нами вчера, оказалась землеройка. Это самое
маленькое позвоночное, над которым все мы ходим в лесу, и может быть даже
так, что под каждым шагом нашим в земле живет один или два зверька. Мехом
своим землеройка напоминает крота: мех короткий, ровный, плотный, с
синеватым отливом. На мышь совсем не похожа рыльце хоботком, страшно живая,
прыгает высоко в банке, дали червя - сразу съела. Петя стал рыть новую
траншею, и когда показывался червяк, клал его землеройке в эмалированную
кружку в 12 сантиметров высотой.
Было задумано испытать, сколько она может подряд съесть червей. После
того на этой же землеройке мы хотели испытать, что она вообще может съесть:
давали ей все. В заключение мы решили испробовать, правда ли, что солнечный
прямой луч, как рассказывают, землеройку убивает. Так, убив подземное
существо солнечным лучом, мы рассчитывали взвесить ее, смерить как надо,
исследовать внутренности, положить потом в муравейник и так очистить скелет.
Да мало ли чего мы хотели! Еще хотели достать крота и посадить их вместе.
Но все наши замыслы так и остались неосуществленными: землеройка
выпрыгнула через 12 сантиметров высоты на землю, - а земля ей, как рыбе
вода, - и мгновенно исчезла.
Появление на свет этого необычайного зверька и его мгновенное
исчезновение долго не отпускало мысль мою на свободу и все держало ее под
землей, куда погружены корни деревьев.

ОТРАЖЕНИЕ

Вода сегодня такая тихая, что кулик над водой и его отражение в воде
были совершенно одинаковые: казалось, летели нам навстречу два кулика.
Весной в первую прогулку Ладе разрешается гоняться за птичками. Она заметила
двух летящих куликов, - они летели прямо на нее, скрытую от них кустиком.
Лада наметилась. Какого кулика она избрала себе, настоящего, летящего над
водой, или его отражение в воде? Оба были похожи между собой, как две капли
воды.
Ладино дело, погоню за летящими куликами, я перевел на свое: погоню за
своей какой-то птицей в моем словесном искусстве. Разве все мое дело не в
том состоит, чтобы уберечься от погони за призраком?
Вот бедная Лада выбрала себе отражение и, наверно, думая, что сейчас
поймает живого кулика, сделала мгновенно с высокого берега скачок и бухнула
в воду.

ЧЕРЕМУХА

Сочувствуя поваленной березе, я отдыхал на ней и смотрел на большую
черемуху, то забывая ее, то опять с изумлением к ней возвращаясь: мне
казалось, будто черемуха тут же на глазах одевалась в свои прозрачные,
сделанные как будто из зеленого шума, одежды: да, среди серых еще не одетых
деревьев и частых кустов она была зеленая, и в то же время через эту зелень
я видел сзади нее частые белые березки. Но когда я поднялся и захотел
проститься с зеленой черемухой, мне показалось, будто сзади нее и не было
видно березок. Что же это такое? Или это я сам выдумал, будто были березки,
или... или черемуха оделась в то время, как я отдыхал...

* * *

Вчера зацвела черемуха, и весь город тащил себе из лесу ветки с белыми
цветами. Я знаю в лесу одно дерево: сколько уж лет оно борется за свою
жизнь, старается выше расти, уйти от рук ломающих. И удалось - теперь
черемуха стоит вся голая, как пальма, без единого сучка, так что и залезть
невозможно, а на самом верху расцвела. Другая же так и не справилась,
захирела, и сейчас от нее торчат только палки.

ГОСТИ

Гости у нас были. От штабелей дров рядом (два года лежат в ожидании
большой воды) пришла к нам трясогузка, просто из любопытства, только чтобы
на нас поглядеть. Мы рассчитали, что нам этих дров хватило бы для отопления
лет на пятьдесят - вот сколько их было! И за несколько лет лежки бесполезной
на ветру, под дождями и на солнце дрова эти потемнели, многие штабеля
наклонились друг к другу, некоторые живописно рассыпались. Множество
насекомых развелось в гниющих дровах, и в громадном числе тут поселились
трясогузки. Мы скоро открыли способ, как снимать этих маленьких птичек на
близком расстоянии: если она сидит на той стороне штабеля и надо ее к себе
подозвать, для этого надо показаться издали и тут же от нее спрятаться.
Тогда трясогузка, заинтересованная, побежит по краешку штабеля и с уголка
заглянет на тебя, и ты увидишь ее на том самом поленце, куда заранее навел
аппарат.
Бывает очень похоже на игру в палочки-постукалочки, только там дети
играют, а тут я, старый человек, играю с птичкой.
Прилетел журавль и сел на той стороне речки в желтом болоте среди кочек
и стал, наклонившись, разгуливать.
Скопа, рыбный хищник, прилетела и, высматривая себе внизу добычу,
останавливалась в воздухе, пряла крыльями.
Коршун, с круглой выемкой на хвосте, прилетел и парил высоко.
Прилетел болотный лунь, большой любитель птичьих яиц. Тогда все
трясогузки вылетели из дров и помчались за ним, как комары. К трясогузкам
вскоре присоединились вороны, сторожа своих гнезд. У громадного хищника был
очень жалкий вид, этакая махина и мчится в ужасе, улепетывает, удирает во
все лопатки.
Слышалось "ву-ву" у витютней.
Неустанно куковала в бору кукушка.
Цапля вымахнула из сухих старых тростников.
Совсем рядом бормотал неустанно тетерев.
Болотная овсянка пикала и раскачивалась на одной тоненькой тростинке.
Землеройка пискнула в старой листве.
И когда стало еще теплей, то листья черемухи, как птички с зелеными
крылышками, тоже, как гости, прилетели и сели, фиолетовая анемона пришла,
волчье лыко и так дальше, пока не стали показываться в зеленых почках все
этажи леса.
Еще была ранняя ива, и к ней прилетела пчела, и шмель загудел, и
бабочка сложила крылышки.
Лисица, лохматая, озабоченная, мелькнула в тростниках.
Гадюка просыхала, свернувшись на кочке.
И казалось, этому чудесному времени не будет конца. Но сегодня,
перепрыгивая с кочки на кочку в болоте, я что-то заметил в воде, наклонился
и увидел там бесчисленное множество комариных жгутиков.
Пройдет еще немного, они окрылятся, выйдут из воды и станут ногами на
воду, для них твердую, соберутся с духом, полетят и загудят. Тогда солнечный
день станет серым от кровопивцев. Но эта великая армия охраняет
девственность болотного леса и не дает дачникам использовать красоту этих
девственных мест.
Пошла плотва. Приехали на лодке два рыбака. И когда мы сложились, чтобы
уехать, тут же на нашем месте они развели костер, повесили котелок,
поскоблили плотву и потом без хлеба хлебали уху и ели рыбу.
На этом единственном сухом местечке, наверно, и первобытный рыбак тоже
разводил костры, и тут же стала наша машина. Когда же мы сняли и палатку, в
которой у нас была кухня, то на место палатки прилетели овсянки что-то
клевать. И это были наши последние гости.

БЕДНАЯ МЫСЛЬ

Внезапно стало теплеть. Петя занялся рыбой, поставил в торфяном пруду
сети на карасей и заметил место: против сети на берегу стояло около десяти
маленьких, в рост человека, березок. Солнце садилось пухлое. Лег спать: рев
лягушек, соловьи и все, что дает бурная "тропическая ночь".
Только бывает так, что, когда совсем хорошо, бедному человеку в голову
приходит бедная мысль и не дает возможности воспользоваться счастьем
тропической ночи Пете пришло в голову, что кто-то, как в прошлом году,
подсмотрел за ним и украл его сети. На рассвете он бежит к тому месту и
действительно видит там люди стоят на том самом месте, где он поставил сети.
В злобе готовый биться за сети с десятком людей, он бежит туда и вдруг
останавливается и улыбается это не люди - это за ночь те десять березок
оделись и будто люди стоят.

ЖИЗНЬ НА РЕМЕШКЕ

Прошлый год, чтобы заметить место на вырубке, мы сломили молодую
березку, она повисла почти только на одном узеньком ремешке коры. В нынешнем
году я узнал то место, и вот удивление березка эта висела зеленая, потому
что, вероятно, ремешок коры подавал сок висящим сучьям.

ДЕВУШКА В БЕРЕЗАХ

На березах только что обозначилась молодая зелень, и леса оказались
такими большими, такими девственными. Наш поезд в этих лесах не казался
чудовищем, - напротив, поезд мне казался очень хорошим удобством. Я
радовался, что могу, сидя у окна, любоваться видом непрерывных светящихся
березовых лесов. Перед следующим окном стояла девушка, молодая, но не очень
красивая. Время от времени она откидывала голову назад и озиралась по
вагону, как птица нет ли ястреба, не следит ли за ней кто-нибудь? Потом
опять ныряла в окно.
Мне захотелось посмотреть, какая она там про себя, наедине с зеленой
массой берез. Тихонечко я приподнялся и осторожно выглянул в окно. Она
смотрела в зеленую массу светящейся молодой березовой зелени и улыбалась
туда и шептала что-то, и щеки у нее пылали.

ИВОЛГИ

Свечи на соснах стали далеко заметны. Рожь в коленах. Роскошно одеты
деревья, высокие травы, цветы. Птицы ранней весны замирают самцы, линяя,
забились в крепкие места, самки говеют на гнездах. Звери заняты поиском пищи
для молодых. У крестьян всего не хватает весенняя страда, посев, пахота.
Прилетели иволги, перепела, стрижи, береговые ласточки. После ночного
дождя утром был густой туман, потом солнечный день, свежевато. Перед закатом
потянуло обратно, с нашей горы на озеро, но рябь по-прежнему долго бежала
сюда. Солнце садилось из-за синей тучи в лес большим несветящим лохматым
шаром.
Иволги очень любят переменную, неспокойную погоду им нужно, чтобы
солнце то закрывалось, то открывалось и ветер играл листвой, как волнами.
Иволги, ласточки, чайки, стрижи с ветром в родстве.
Темно было с утра. Потом душно, и сюда пошла на нас большая туча.
Поднялся ветер, и под флейту иволги и визг стрижей туча свалила, казалось,
совсем куда-то в Зазерье, в леса, но скоро там усилилась и против нашего
ветра пошла сюда черная, в огромной белой шапке Смутилось озеро ветер на
ветер, волна на волну, и черные пятна, как тени крыльев, быстро мчались по
озеру из конца в конец. Молния распахнула тот берег, гром ударил. Иволга
петь перестала, унялись стрижи. А соловей пел до самого конца, пока,
наверно, сто по затылку не ударила громадная теплая капля. И полилось, как
из ведра.

МЕД

Кончились майские холода, стало тепло, и зажухла черемуха. Зато
наметились бутоны рябины и расцветает сирень. Зацветет рябина, и кончится
весна, а когда рябина покраснеет, кончится лето, и тогда осенью мы откроем
охоту и до самой зимы будем на охоте встречаться с красными ягодами рябины.
Сказать, какой именно запах у черемухи, невозможно не с чем сравнить, и
не скажешь. В первый раз, когда весной я понюхаю, мне вспоминается детство,
мои родные, и я думаю о них, что ведь и они тоже нюхали черемуху и не могли,
как и я, сказать, чем она пахнет. И деды, и прадеды, и те, что жили в то
время, когда пелась былина о полку Игореве, и много еще раньше, в совсем
забытые времена - все была черемуха, и пел соловей, и было множество разных
трав, и цветов, и певчих птиц, и связанных с ними разных чувств и
переживаний, составляющих наше чувство родины. В запахе одной только
черемухи соединяешься со всем прошлым. И вот она отцветает. В последний раз
я хочу поднести цветы к себе - в последней и напрасной надежде понять
наконец-то, чем все-таки пахнет черемуха. С удивлением чувствую, что цветы
пахнут медом. Да, вот я вспомнил, перед самым концом своим, цветы черемухи
пахнут не собой, как мы привыкли, а медом, и это говорит мне, что недаром
были цветы. Пусть они теперь падают, но зато сколько же собрано меду!

ВЕРХНЯЯ МУТОВКА

Утром лежал вчерашний снег. Потом выглянуло солнце, и при северном
холодном ветре весь день носились тяжелые облака, то открывая солнце, то
опять закрывая и угрожая...
В лесу же, в заветрии, как ни в чем не бывало продолжалась весенняя
жизнь... Какая восхитительная сказка бывает в лесу, когда со всех этажей
леса свешиваются, сходятся, переплетаются ветви, еще не одетые, но с
цветами-сережками или с зелеными длинными напряженными почками. Жгутики
зеленые черемухи, в бузине - красная кашица с волосками, в ранней иве,
из-под ее прежнего волосатого вербного одеяльца, выбиваются мельчайшие
желтенькие цветочки, составляющие потом в целом как бы желтого, только что
выбившегося из яичной скорлупы цыпленка.
Даже стволы нестарых елей покрылись, как шерстью, зелеными хвоинками, а
на самом верхнем пальце самой верхней мутовки явно показывается новый узел
новой будущей мутовки...
Не о том я говорю, чтобы мы, взрослые, сложные люди, возвращались к
детству, а к тому, чтобы в себе самих хранили каждый своего младенца, не
забывали о нем никогда и строили жизнь свою, как дерево: эта младенческая
первая мутовка у дерева всегда наверху, на свету, а ствол - это его сила,
это мы, взрослые.

РАССТАВАНИЕ И ВСТРЕЧА

Наблюдал я с восхищением начало потока. На одном холме стояло дерево -
очень высокая елка. Капли дождя собирались с ветвей на ствол, укрупнялись,
перескакивали на изгибах ствола и часто погасали в густых светло-зеленых
лишайниках, одевающих ствол. В самом низу дерево было изогнуто, и капли
из-под лишайников тут брали прямую линию вниз в спокойную лужу с пузырями.
Кроме этого, и прямо с веток падали разные капли, по-разному звучали.
На моих глазах маленькое озеро под деревом прорвало, поток под снегом
понесся к дороге, ставшей теперь плотиной. Новорожденный поток был такой
силы, что дорогу-плотину прорвало, и вода помчалась вниз по сорочьему
царству к речке. Ольшаник у берега речки был затоплен, с каждой ветки в
заводь падали капли и давали множество пузырей. И все эти пузыри, медленно
двигаясь по заводи к потоку, вдруг там срывались и неслись по реке вместе с
пеной.
В тумане то и дело показывались, пролетая, какие-то птички, но я не мог
определить, какие это. Птички на лету пищали, но за гулом реки я не мог
понять их писка. Они садились вдали на группу стоявших возле реки деревьев.
Туда я направился узнать, какие это к нам гости так рано пожаловали из
теплых краев.
Под гул потока и музыку звонких капель я, как бывает это и при
настоящей человеческой музыке, завертелся мыслью о себе, вокруг своего
больного места, которое столько лет не может зажить...
Я очнулся, услыхав песнь зяблика. Ушам своим не поверил, но скоро
понял, что те птички, летевшие из тумана, те ранние гости - были всё
зяблики. Тысячи зябликов всё летели, всё пели, садились на деревья и во
множестве рассыпались по зяби, и я в первый раз понял, что слово "зяблик"
происходит от "зяби". Но самое главное при встрече с этими желанными
птичками был страх, - что, будь их поменьше, я, думая о себе, очень
возможно, и вовсе бы их пропустил.
Так вот, - раздумывал я, - сегодня я пропущу зябликов, а завтра пропущу
хорошего живого человека, и он погибнет без моего внимания. Я понял, что в
этой моей отвлеченности было начало какого-то основного большого
заблуждения.

НЕВЕДОМОМУ ДРУГУ

Солнечно-росистое это утро, как неоткрытая земля, неизведанный слой
небес, утро такое единственное, никто еще не вставал, ничего никто не видал,
и ты сам видишь впервые.
Допевают свои весенние песни соловьи, еще сохранились в затишных местах
одуванчики, и, может быть, где-нибудь в сырости черной тени белеет ландыш.
Соловьям помогать взялись бойкие летние птички - подкрапивники, и особенно
хороша флейта иволги. Всюду беспокойная трескотня дроздов, и дятел очень
устал искать живой корм для своих маленьких, присел вдали от них на суку
просто отдохнуть.
Вставай же, друг мой! Собери в пучок лучи своего счастья, будь смелей,
начинай борьбу, помогай солнцу! Вот слушай, и кукушка взялась тебе помогать.
Гляди, лунь плывет над водой: это же не простой лунь, в это утро он первый и
единственный, и вот сороки, сверкая росой, вышли на дорожку, - завтра так
точно сверкать они уже не будут, и день-то будет не тот, - и эти сороки
выйдут где-нибудь в другом месте. Это утро единственное, ни один человек его
еще не видел на всем земном шаре: только видишь ты и твой неведомый друг.
И десятки тысяч лет жили на земле люди, копили, передавая друг другу,
радость, чтобы ты пришел, поднял ее, собрал в пучки ее стрелы и обрадовался.
Смелей же, смелей!
И опять расширится душа: елки, березки, - и не могу оторвать своих глаз
от зеленых свечей на соснах и от молодых красных шишек на елках. Елки,
березки, до чего хорошо!

ЛЯГУШКИ ОЖИЛИ

Ночью мы сели в шалаш с круговой уткой. На заре хватил мороз, вода
замерзла, я совершенно продрог, день ходил сам не свой, к вечеру стало
трепать. И еще день я провел в постели, как бы отсутствуя сам и предоставляя
себя делу борьбы живота и смерти. На рассвете третьего дня мне привиделся
узорчатый берег Плещеева озера и у частых мысков льда на голубой воде белые
чайки. Было и в жизни точно так, как виделось во сне. И до того хороши были
эти белые чайки на голубой воде и так впереди много было всего прекрасного:
я увижу еще и все озеро освобожденным ото льда, и земля покроется зеленой
травой, березы оденутся, услышим первый зеленый шум.
Еще вчера повернуло на тепло и был слышен легкий раскат отдаленного
грома.
Я, слабый от борьбы за жизнь, но счастливый победой, встал с постели и
увидел в окно, что вся лужайка перед домом покрыта разными мелкими птицами:
много было зябликов, все виды певчих дроздов, серых и черных, рябинники,
белобровики, - все бегали по лужайке в огромном числе, перепархивали,
купались в большой луже. Был валовой прилет певчих птиц.
Собаки наши, привязанные к деревьям, вдруг почему-то залаяли и как-то
глупо смотрели на землю.
- Что гром-то наделал, - сказал сосед и указал нам в то место, куда
смотрели собаки.
Сверкая мокрой спиной, лягушка скакала прямо на собак и, вот только бы
им хватить, разминулась и направилась к большой луже.
Лягушки ожили, и это как будто наделал гром: жизнь лягушек связана с
громом, - ударил гром - и лягушки ожили и уже прыгали, сверкая на солнце
мокрыми спинами, и все туда - в эту большую лужу. Я подошел к ним, все они
из воды высунулись посмотреть на меня: страшно любопытные!
На припеке много летает насекомых и сколько птиц на лужайке! Но
сегодня, встав с постели, я не хочу вспоминать их названия. Сегодня я
чувствую жизнь природы всю целиком, и мне не нужно отдельных названий. Со
всей этой летающей, плавающей, бегающей тварью я чувствую родственную связь,
и для каждой в душе есть образ-памятка, всплывающий теперь в моей крови
через миллионы лет: все это было во мне, гляди только - и узнавай.
Просто, вырастая из чувства жизни, складываются сегодня мои мысли: на
короткое время я расстался по болезни с жизнью, утратил что-то и вот теперь
восстанавливаю. Так миллионы лет тому назад нами были утрачены крылья, такие
же прекрасные, как у чаек, и оттого, что это было очень давно, мы ими теперь
так сильно любуемся.
Мы потеряли способность плавать, как рыба, и качаться на черенке,
прикрепленном к могучему стволу дерева, и носиться из края в край семенными
летучками, и все это нам нравится, потому что это все наше, только было
очень, очень давно. Мы в родстве со всем миром, мы теперь восстанавливаем
связь силой родственного внимания и тем самым открываем свое же личное в
людях другого образа жизни, даже в животных, даже в растениях.
К полудню, когда, как и вчера, слегка прогремело, полил теплый дождь. В
один час лед на озере из белого сделался прозрачным, принял в себя, как вода
заберегов, синеву неба, так что все стало похоже на цельное озеро.
В лесу на дорожках после заката поднимался туман, и через каждые десять
шагов взлетала пара рябчиков. Тетерева бормотали всей силой, весь лес
бормотал и шипел. Потянули и вальдшнепы.
В темноте, в стороне от города, были тройные огни: наверху голубые
звезды, на горизонте более крупные желтые жилые городские огни и на озере
огромные, почти красные лучи рыбаков. Когда некоторые из этих огней
приблизились к нашему берегу, то показался и дым и люди с острогами,
напоминающие фигуры с драконами на вазах Оливии и Пантикапеи.

ПЕРВЫЙ СОЛОВЕЙ

При выезде из реки в озеро, в этом уреве, в лозиновых кустах вдруг
рявкнул водяной бык, эта большая серая птица - выпь, ревущая, как животное с
телом, по крайней мере, гиппопотама. Озеро опять было совершенно тихое и
вода чистая - оттого, что за день ветерок успел уже все эти воды умыть.
Малейший звук на воде был далеко слышен.
Водяной бык вбирал в себя воду, это было отчетливо слышно, и потом
"ух!" на всю тишину ревом, раз, два и три; помолчит минут десять и опять
"ух"; бывает до трех раз, до четырех - больше шести мы не слыхали.
Напуганный рассказом в Усолье, как один рыбак носился по озеру, обняв
дно своей перевернутой волнами вверх дном долбленки, я правил вдоль тени
берега, и мне казалось - там пел соловей. Где-то далеко, засыпая,
прогомонили журавли, и малейший звук на озере был слышен у нас на лодке: там
посвистывали свиязи, у чернетей была война, и потом был общий гомон всех
утиных пород, где-то совсем близко топтал и душил свою самку кряковой
селезень. Там и тут, как обманчивые вехи, вскакивали на воде шеи гагар и
нырков. Показалось на розовом всплеске воды белое брюхо малой щуки и черная
голова схватившей ее большой.
Потом все небо покрылось облаками, я не находил ни одной точки, чтобы
верно держаться, и правил куда-то все влево, едва различая темнеющий берег.
Каждый раз, как ухал водяной бык, мы принимались считать, дивясь этому звуку
и загадывая, сколько раз ухнет. Было удивительно слышать эти звуки очень
отчетливо за две версты, потом за три, и так все время не прекращалось и за
семь верст, когда уже слышалось отчетливо пение бесчисленных соловьев
Гремячей горы.

МАЙСКИЕ ЖУКИ

Еще не отцвела черемуха, и ранние ивы еще не совсем рассеяли свои
семена, а уж и рябина цветет, и яблоня, и желтая акация, - все догоняет друг
друга, все разом цветет этой весной.
Начался массовый вылет майских жуков.
Тихое озеро по раннему утру все засыпано семенами цветущих деревьев и
трав. Я плыву, и след моей лодки далеко виден, как дорога по озеру. Там, где
утка сидела, - кружок, где рыба голову показала из воды, - дырочка.
Лес и вода обнялись.
Я вышел на берег насладиться ароматом смолистых листьев. Лежала большая
сосна, очищенная от сучьев до самой вершины, и сучья тут же валялись, на них
еще лежали сучья осины и ольхи с повялыми листьями, и все это вместе, все
эти поврежденные члены деревьев, тлея, издавали приятнейший аромат на диво
животным тварям, не понимающим, как можно жить и даже умирать, благоухая.

ГРОЗА

К обеду поднялся очень сильный ветер, и в частом осиннике, еще не
покрытом листьями, стволики стучали друг о друга, и это было тревожно
слушать. Вечером началась гроза довольно сильная Лада от страха забралась ко
мне под кровать. Она вовсе обезумела, и это продолжалось у нее всю ночь,
хотя гроза уже и прошла. Только утром в шесть часов я вытащил ее на двор и
показал, какая хорошая, свежая утренняя погода. Тогда она быстро пришла в
себя.

ОТЦВЕТАЕТ ЧЕРЕМУХА

По лопухам, по крапиве, по всякой зеленой траве рассыпались белые
лепестки: отцветает черемуха. Зато расцвела бузина и под нею внизу
земляника. Некоторые бутоны ландышей тоже раскрылись, бурые листья осин
стали неясно-зелеными, взошедший овес зелеными солдатиками расставился по
черному полю. В болотах поднялась высоко осока, дала в темную бездну зеленую
тень, по черной воде завертелись жучки-вертунки, полетели от одного зеленого
острова осоки к другому голубые стрекозы.
Иду белой тропой по крапивной заросли, так сильно пахнет крапивой, что
все тело начинает чесаться. С тревожным криком семейные дрозды гонят дальше
и дальше от своих гнезд хищную ворону. Все интересно: каждая мелочь в жизни
бесчисленных тварей рассказывает о брачном движении всей жизни на земле.

СУКОВАТОЕ БРЕВНО

Пыльца цветущих растений так засыпала лесную речку, что в ней перестали
отражаться береговые высокие деревья и облака. Весенний переход с берега на
берег по суковатому бревну висит так высоко, что упадешь и расшибешься.
Никому он не нужен теперь, этот переход, речку можно переходить просто
по камешкам. Но белка идет там и во рту несет что-то длинное. Остановится,
поработает над этим длинным, может быть, поест - и дальше. В конце перехода
я пугнул ее в надежде, что она выронит добычу, и я рассмотрю, что это такое,
или, может быть, она вскочит на осину. Белка, вспугнутая, действительно
бросилась вверх по осине вместе с добычей, но не задержалась, а большим
полетом с самой верхушки перелетела вместе с добычей на елку и там
спряталась в густоте.

ОСИНОВЫЙ ПУХ

Снимал жгутики с осины, распускающие пух. Против ветра, солнца, как
пушинки, летели пчелы, не разберешь даже - пух или пчела, семя ли растения
летит для прорастания или насекомое летит за добычей.
Так тихо, что за ночь летающий осиновый пух осел на дороги, на заводи,
и все это словно снегом покрыто. Вспомнилась осиновая роща, где пух в ней
лежал толстым слоем. Мы его подожгли, огонь метнулся по роще, и стало все
черным.
Осиновый пух - это большое событие весны. В это время поют соловьи,
поют кукушки и иволги. Но тут же поют уже и летние подкрапивнички.
Время вылета осинового пуха меня каждый раз, каждую весну чем-то
огорчает: растрата семян тут, кажется, больше даже, чем у рыб во время
икрометания, и это подавляет меня и тревожит.
В то время, когда со старых осин летит пух, молодые переодеваются из
своей коричневой младенческой одежды в зеленую, как деревенские девушки в
годовой праздник показываются на гулянье то в одном наряде, то в другом.
После дождя горячее солнце создало в лесу парник с одуряющим ароматом
роста и тления: роста березовых почек и молодой травы и тоже ароматного, но
по-другому, тления прошлогодних листьев. Старое сено, соломины,
мочально-желтые кочки - все поростает зеленой травой. Позеленели и березовые
сережки. С осин летят семена-гусеницы и виснут на всем. Вот совсем недавно
торчала высоко прошлогодняя высокая густая метелка белоуса; раскачиваясь,
сколько раз, наверное, она спугивала и зайца и птичку. Осиновая гусеница
упала на нее и сломила ее навсегда, и новая зеленая трава сделает ее
невидимой, но это еще нескоро, еще долго будет старый желтый скелет
одеваться, обрастать зеленым телом новой весны.
Третий день уже сеет ветер осиной, а земля без устали требует все
больше и больше семян. Поднялся ветерок, и еще больше полетело семян
осиновых. Вся земля закрыта осиновыми червяками. Миллионы семян ложатся, и
только немного из миллиона прорастет, и все-таки осинник вырастет вначале
такой густой, что заяц, встретив его на пути, обежит.
Между маленькими осинками скоро начнется борьба корнями за землю и
ветвями за свет. Осинник начинает прореживаться, и когда достигнет высоты
роста человека, заяц тут начнет ходить глодать кору. Когда поднимется
светолюбивый осиновый лес, под его пологом, прижимаясь робко к осинкам,
пойдут теневыносливые елки, мало-помалу они обгонят осины, задушат своей
тенью светолюбивое дерево с вечно трепещущими листьями...
Когда погибнет весь осиновый лес и на его месте завоет сибирский ветер
в еловой тайге, одна осина где-нибудь в стороне на поляне уцелеет, в ней
будет много дупел, узлов, дятлы начнут долбить ее, скворцы поселятся в
дуплах дятлов, дикие голуби, синичка, белка побывает, куница. И, когда
упадет это большое дерево, местные зайцы придут зимой глодать кору, за этими
зайцами - лисицы: тут будет звериный клуб. И так, подобно этой осине, надо
изобразить весь связанный чем-то лесной мир.

НЕДОВОЛЬНАЯ ЛЯГУШКА

Даже вода взволновалась, - вот до чего взыгрались лягушки. Потом они
вышли из воды и разбрелись по земле: вечером было, - что ни шаг, то лягушка.
В эту теплую ночь все лягушки тихонечко урчали и даже те урчали, кто
был недоволен судьбой: в такую-то ночь стало хорошо и недовольной лягушке, и
она вышла из себя и, как все, заурчала.

ПЕРВЫЙ РАК

Гремел гром и шел дождь, и сквозь дождь лучило солнце и раскидывалась
широкая радуга от края до края. В это время распускалась черемуха, и кусты
дикой смородины над самой водой позеленели. Тогда из какой-то рачьей печуры
высунул голову и шевельнул усом своим первый рак.

ЗВОНКОЕ УТРО

Звонкое, радостное утро. Первая настоящая роса. Рыба прыгала. На горе
токовали два раздутых петуха, и с ними было шесть тетерок. Один петух
обходил всех вокруг, как у оленей ирвас обходит своих важенок. Встретив на
пути другого петуха, он отгонял его и опять обходил и опять дрался.
Вспыхнули в серых лесах ранние ивы - дерево, на котором цвет, как желтые
пуховые цыплята, и пахнет все медом.

РЕКИ ЦВЕТОВ

Там, где тогда мчались весенние потоки, теперь везде потоки цветов.
И мне так хорошо было пройтись по этому лугу; я думал: "Значит недаром
неслись весной мутные потоки".

СОЛНЕЧНАЯ ОПУШКА

На рассвете дня и на рассвете года все равно: опушка леса является
убежищем жизни.
Солнце встает, и куда только ни попадет луч, - везде все просыпается, а
там внизу, в темных глубоких овражных местах, наверное, спят часов до семи.
У края опушки лен с вершок ростом и во льну - хвощ. Что это за диво
восточное - хвощ-минарет, в росе, в лучах восходящего солнца!

* * *

Когда обсохли хвощи, стрекозы стали сторожкими и особенно тени
боятся...

ЛЕСНОЙ РУЧЕЙ

Если хочешь понять душу леса, найди лесной ручей и отправляйся берегом
его вверх или вниз.
Я иду берегом своего любимого ручья самой ранней весной. И вот что я
тут вижу, и слышу, и думаю.
Вижу я, как на мелком месте текущая вода встречает преграду в корнях
елей, и от этого журчит о корни и распускает пузыри. Рождаясь, эти пузыри
быстро мчатся и тут же лопаются, но большая часть их сбивается дальше у
нового препятствия в далеко видный белоснежный ком.
Новые и новые препятствия встречает вода, и ничего ей от этого не
делается, только собирается в струйки, будто сжимает мускулы в неизбежной
борьбе.
Водная дрожь от солнца бросается тенью на ствол елки, на травы, и тени
бегут по стволам по травам, и в дрожи этой рождается звук, и чудится, будто
травы растут под музыку, и видишь согласие теней.
С мелкоширокого плеса вода устремляется в узкую приглубь, и от этой
бесшумной устремленности вот и кажется будто вода мускулы сжала, а солнце
это подхватывает, и напряженные тени струй бегут по стволам и по травкам.
А то вот большой завал, и вода как бы ропщет, и далеко слышен этот
ропот и переплеск. Но это не слабость, и не жалоба, не отчаяние, вода этих
человеческих чувств вовсе не знает, каждый ручей уверен в том, что добежит
до свободной воды, и далее если встретится гора, пусть и такая, как Эльбрус,
он разрежет пополам Эльбрус, а рано ли, поздно ли добежит...
Рябь же на воде, схваченная солнцем, и тень, как дымок, перебегает
вечно по деревьям и травам, и под звуки ручья раскрываются смолистые почки,
и травы поднимаются из-под воды и на берегах.
А вот тихий омут с поваленным внутрь его деревом; тут блестящие
жучки-вертунки распускают рябь на тихой воде.
Под сдержанный ропот воды струи катятся уверенно и на радости не могут
не перекликнуться: сходятся могучие струи в одну большую и, встречаясь,
сливаются, говорят и перекликаются: это перекличка всех приходящих и
расходящихся струй.
Вода задевает бутоны новорожденных желтых цветов, и так рождается
водная дрожь от цветов. Так жизнь ручья проходит то пузырями и пеной, а то в
радостной перекличке среди цветов и танцующих теней.
Дерево давно и плотно легло на ручей и даже позеленело от времени, но
ручей нашел себе выход под деревом и быстриком, с трепетными тенями бьет и
журчит.
Некоторые травы уже давно вышли из-под воды и теперь на струе постоянно
кланяются и отвечают вместе и трепету теней и ходу ручья.
Пусть завал на пути, пусть! Препятствия делают жизнь: не будь их, вода
бы безжизненно сразу ушла в океан, как из безжизненного тела уходит
непонятная жизнь.
На пути явилась широкая, приглубная низина. Ручей, не жалея воды,
наполнил ее и побежал дальше, оставляя эту заводь жить своей собственной
жизнью.
Согнулся широкий куст под напором зимних снегов и теперь опустил в
ручей множество веток, как паук, и, еще серый, насел на ручей и шевелит
всеми своими длинными ножками.
Семена елей плывут и осин.
Весь проход ручья через лес - это путь длительной борьбы, и так
создается тут время.
И так длится борьба, и в этой длительности успевает зародиться жизнь и
мое сознание.
Да, не будь этих препятствий на каждом шагу, вода бы сразу ушла и вовсе
бы не было жизни-времени.
В борьбе своей у ручья есть усилие, струи, как мускулы, скручиваются,
но нет никакого сомнения в том, что рано ли, поздно ли он попадет в океан к
свободной воде, и вот это "рано ли, поздно ли" и есть самое-самое время,
самая-самая жизнь.
Перекликаются струи, напрягаясь у сжатых берегов, выговаривают свое:
"рано ли", "поздно ли". И так весь день и всю ночь журчит это "рано ли,
поздно ли". И пока не убежит последняя капля, пока не пересохнет весенний
ручей, вода без устали будет твердить: "Рано ли, поздно ли мы попадем в
океан".
По заберегам отрезана весенняя вода круглой лагункой, и в ней осталась
от разлива щучка в плену.
А то вдруг придешь к такому тихому месту ручья, что слышишь, как на
весь-то лес урчит снегирь и зяблик шуршит старой листвой.
А то мощные струи, весь ручей в две струи под косым углом сходится и
всей силой своей ударяет в кручь, укрепленную множеством могучих корней
вековой ели.
Так хорошо было, что я сел на корни и, отдыхая, слышал, как там внизу,
под кручей, перекликались уверенно могучие струи, они пе-ре-кли-кались в
своем "рано ли, поздно ли".
В осиновой мелочи расплескалась вода, как целое озеро, и, собравшись в
одном углу, стала падать с обрыва высотой в метр, и от этого стало бубнить
далеко. Так Бубнило бубнит, а на озерке тихая дрожь, мелкая дрожь, и тесные
осинки, опрокинутые там под водой, змейками убегают вниз беспрерывно и не
могут убежать от самих себя.
Привязал меня ручей к себе, и не могу я отойти в сторону, скучно
становится.
Вышел на какую-то лесную дорогу, и тут теперь самая низенькая трава,
такая зеленая, сказать - почти ядовитая, и по бокам две колеи, переполненные
водой.
На самых молодых березках зеленеют и ярко сияют ароматной смолой почки,
но лес еще не одет, и на этот еще голый лес в нынешнем году прилетела
кукушка: кукушка на голый лес - считается нехорошо.
Вот уже двенадцатый год, как я рано, неодетой весной, когда цветет
только волчье лыко, анемоны и примулы, прохожу этой вырубкой. Кусты,
деревья, даже пни мне тут так хорошо знакомы, что дикая вырубка мне стала
как сад: каждый куст, каждую сосенку, елочку обласкал, и они все стали
моими, и это все равно, что я их посадил, это мой собственный сад.
Из этого своего "сада" я вернулся к ручью и смотрел тут на большое
лесное событие: огромная вековая ель, подточенная ручьем, свалилась со всеми
своими старыми и новыми шишками, всем множеством веток своих легла на ручей,
и о каждую ветку теперь билась струйка и, протекая, твердила, перекликаясь с
другими: "рано ли, поздно ли"...
Ручей выбежал из глухого леса на поляну и в открытых теплых лучах
солнца разлился широким плесом. Тут вышел из воды первый желтый цветок, и,
как соты, лежала икра лягушек, такая спелая, что через прозрачные ячейки
просвечивали черные головастики. Тут же над самой водой носились во
множестве голубоватые мушки величиной почти в блоху, и тут же падали в воду,
откуда-то вылетали и падали, и в этом, кажется, и была их короткая жизнь.
Блестящий, как медный, завертелся на тихой воде жучок водяной, и наездник
скакал во все стороны и не шевелил даже воду. Лимонница, большая и яркая,
летела над тихой водой. Маленькие лужицы вокруг тихой заводи поросли травой
и цветами, а пуховые вербочки на ранней иве процвели и стали похожи на
маленьких цыплят в желтом пуху.
Что такое случилось с ручьем? Половина воды отдельным ручьем пошла в
сторону, другая половина в другую. Может быть, в борьбе своей за веру в свое
"рано ли, поздно ли" вода разделилась: одна вода говорила, что вот этот путь
раньше приведет к цели, другая в другой стороне увидела короткий путь, и так
они разошлись, и обежали большой круг, и заключили большой остров между
собой, и опять вместе радостно сошлись и поняли: нет разных дорог для воды,
все пути рано ли, поздно ли непременно приведут ее в океан.
И глаз мой обласкан, и ухо все время слышит: "рано ли, поздно ли", и
аромат смолы тополей и березовой почки - все сошлось в одно, и мне стало
так, что лучше и быть не могло, и некуда мне было больше стремиться. Я
опустился между корнями дерева, прижался к стволу, лицо повернул к теплому
солнцу, и тогда пришла моя желанная минута.
Ручей мой пришел в океан.

РОМАШКА

Радость какая! На лугу в лесу встретилась ромашка, самая обыкновенная
"любит - не любит". При этой радостной встрече я вернулся к мысли о том, что
лес раскрывается только для тех, кто умеет чувствовать к его существам
родственное внимание. Вот эта первая ромашка, завидев идущего, загадывает
"любит - не любит?". "Не заметил, проходит не видя, не любит, любит только
себя. Или заметил... О, радость какая: он любит! Но если он любит, то как
все хорошо: если он любит, то может даже сорвать".

КРАСНЫЕ ШИШКИ

Росы холодные и свежий ветер днем умеряют летний жар. И только потому
еще можно ходить в лесу, а то бы теперь видимо-невидимо было слепней днем, а
по утрам и по вечерам комаров. По-настоящему теперь бы время мчаться
обезумевшим от слепней лошадям в поле прямо с повозками.
В свежее солнечное утро иду я в лес полями. Рабочие люди спокойно
отдыхают, окутываясь паром своего дыхания. Лесная лужайка вся насыщена росой
холодной, насекомые спят, многие цветы еще не раскрывали венчиков. Шевелятся
только листья осины, с гладкой верхней стороны листья уже обсохли, на нижней
бархатная роса держится мелким бисером.
- Здравствуйте, знакомые елочки, как поживаете, что нового?
И они отвечают, что все благополучно, что за это время молодые красные
шишки дошли до половины настоящей величины. Это правда, это можно проверить:
старые пустые рядом с молодыми висят на деревьях.
Из еловых пропастей я поднимаюсь к солнечной опушке, по пути в глуши
встречается ландыш, он еще сохранил всю свою форму, но слегка пожелтел и
больше не пахнет.

ЦВЕТУЩИЕ ТРАВЫ

Как рожь на полях, так в лугах тоже зацвели все злаки, и когда злачинку
покачивало насекомое, она окутывалась пыльцой, как золотым облаком.
Все травы цветут и даже подорожники, - какая трава подорожник, а тоже
весь в белых бусинках.
Раковые шейки, медуницы, всякие колоски, пуговки, шишечки на тонких
стебельках приветствуют нас. Сколько их прошло, пока мы столько лет жили, а
не узнать, кажется, все те же шейки, колоски, старые друзья. Здравствуйте,
еще раз здравствуйте, милые!

РАСЦВЕТ ШИПОВНИКА

Шиповник, наверное, с весны еще пробрался внутрь по стволу к молодой
осинке, и вот теперь, когда время пришло осинке справлять свои именины, вся
она вспыхнула красными, благоухающими дикими розами. Гудят пчелы и осы,
басят шмели, все летят поздравлять и на именинах роски попить и медку домой
захватить.

ЕЛЬ И БЕРЕЗКА

Ель хороша только при сильном солнечном свете: тогда ее обычная чернота
просвечивает самой густой, самой сильной зеленью. А березка мила и при
солнце, и в самый серый день, и при дождике.

МОЙ ГРИБ

В грибном лесу одна полянка другой полянке руку подает через кусты, и
когда эти кусты переходишь, на полянке тебя встречает твой гриб. Тут искать
нечего: твой гриб всегда на тебя смотрит.

АНЮТИНЫ ГЛАЗКИ

Бабочка, совсем черная, с тонкой белой каймой, сядет и становится, как
моль, - треугольником. А то из этих же маленьких бабочек есть голубая, всем
очень знакомая. Эта, когда сядет на былинку, то делается как цветок.
Пройдешь мимо и за бабочку ни за что не сочтешь, - цветок и цветок: анютины
глазки.

ИВАН-ЧАЙ

Вот и лето настало, в прохладе лесной заблагоухала белая, как
фарфоровая, ночная красавица, и у пня стал на солнцепеке во весь свой
великолепный рост красавец наших лесов - Иван-чай.

ЗВЕРИ

Все бранятся зверем, хуже нет, когда скажут "вот настоящий зверь". А
между тем у зверей этих хранится бездонный запас нежности. Сколько заложено
в природе любви - можно видеть, когда дети зверей разлучаются с родной
матерью и на место родной становится чужая.
Маленького слепого лисенка вынули из норы, дали воспитывать молочной
кошке, и она вслепую любила его, и он ласкался к ней, как к родной матери.
Окотилась кошка, котят забросили, другая вскоре окотилась в том же
лукошке, ей оставили одного. Тогда обе кошки стали кормить одного котенка
родная уйдет, лезет в лукошко чужая, как будто в молоке ее заключается
повелительная сила, которая все чужое роднит. И не только волк, даже тигр
будет с величайшей нежностью заглядывать в глаза, если человек выходит его и
с малых лет станет ему вместо матери.
А у собак перед всеми зверьми особенная любовь к человеку. Характер
этой любви такой же, как любовь слепцов к молочной матери. Собака,
выхваченная из дикой жизни, сохранила, вероятно, чувство утраты всей
матери-природы и на веру отдалась человеку, как матери. По собаке заметнее
всего, какая возможность любви заложена в звере и вообще в дикой природе.

ЛЕСНОЕ КЛАДБИЩЕ

Выхватили на дрова полоску леса и почему-то не вывезли все, так и
остались на вырубке поленницы, местами вовсе исчезнувшие в молодом осиннике
с огромными светло-зелеными листьями или в частом ельнике. Кто понимает
жизнь леса, нет ничего интересней таких вырубок, потому что лес - это книга
за семью печатями, а вырубка - страница развернутой книги. После рубки
соснового леса солнце сюда ворвалось и выросли оттого гигантские травы,
которые не давали прорастать семенам сосны и ели. Маленькие осинки, буйно
густые и лопоухие, однако, побеждают даже траву и вырастают, несмотря ни на
что. Когда осинник заглушит траву, тенелюбивая елка начинает расти в
осиннике, обрастает его, и оттого ель обыкновенно сменяет сосну. На этой
вырубке, однако, был смешанный лес, но самое главное, что тут были
заболоченные моховые пятна, которые оживились и очень повеселели с тех пор,
как лес был вырублен.
И вот на этой вырубке теперь можно было прочитать всю жизнь леса, во
всем ее разнообразии тут был и мох со своими голубыми и красными ягодами,
красный мох и зеленый, мелкозвездчатый и крупный и редкие пятна белого
ягеля, со вкрапленными в него красными брусничинами, ерник. Всюду, возле
старых пней, на их черном фоне, ярко светились в солнечных лучах молоденькие
сосны, и ели, и березки. Буйная смена жизни вселяла веселые надежды, и
черные пни, эти обнаженные могилы прежних высоких деревьев, вовсе не
удручали своим видом, как это бывает на человеческих кладбищах.
Дерево умирает по-разному. Вот береза, та гниет изнутри, так что долго
принимаешь ствол ее белый за дерево. Между тем там внутри только труха. Эта
древесная губка напитана водой и довольно тяжелая, если такое дерево
толкнуть и не оберечься, то верхние куски могут, падая, ушибить и даже
убить. Часто видишь, березовый пень стоит, как букет одна только береста
остается белым воротником, одна она, смолистая, не гниет, а изнутри, на
трухе - и цветы и новые деревца. Ель и сосна после смерти роняют прежде
всего кору, она сваливается вниз кусками, как одежда, и лежит грудой под
деревом. Потом валится верхушка, сучья, и наконец разваливается и самый
пень.
Множество цветов, грибов, папоротников спешат возместить собой распад
когда-то великого дерева. Но прежде всего и оно само, тут же возле пня,
продолжается маленьким деревцом. Мох, ярко-зеленый, крупнозвездный, с
частыми бурыми молоточками, спешит укрыть голые коленки, которыми дерево
когда-то держалось в земле, на этом мху часто бывают гигантские красные, в
тарелку, сыроежки Светло-зеленые папоротники, красная земляника, брусника,
голубая черника обступают развалины. Бывает, нитям ползущей клюквы
понадобится зачем-то перебраться через пень, глядишь, вот и ее
кроваво-красные ягоды на тонких нитях с мельчайшими листиками висят,
чрезвычайно украшая развалины пня.

ТЕМНЫЙ ЛЕС

Темный лес хорош в яркий солнечный день, - тут и прохлада и чудеса
световые райской птицей кажется дрозд или сойка, когда они, пролетая,
пересекут солнечный луч, листья простейшей рябины в подлеске вспыхивают
зеленым светом, как в сказках Шехерезады.
Чем ниже спускаешься чащей к речке, тем гуще заросли, тем больше
прохлада, пока, наконец, в черноте теневой, между завитыми хмелем ольхами,
не блеснет вода бочага и не покажется на берегу его влажный песок. Надо тихо
идти: можно увидеть, как горлинка тут пьет воду. После на песке можно
любоваться отпечатками ее лапок и рядом - всевозможных лесных жителей: вот и
лисица прошла...
Оттого лес называется темным, что солнце смотрит в него, как в оконце,
и не все видит. Так вот нельзя ему увидеть барсучьи норы и возле них хорошо
утрамбованную песчаную площадку, где катаются молодые барсуки. Нор тут
нарыто множество, и, по-видимому, все из-за лисы, которая поселяется в
барсучьих норах и вонью своей, неопрятностью выживает барсука. Но место
замечательное, переменить не хочется: песчаный холм, со всех сторон овраги,
и все такой чащей заросло, что солнце смотрит и ничего увидеть не может в
свое небольшое окошко.

ПЕНЬ-МУРАВЕЙНИК

Есть старые пни в лесу, все покрытые, как швейцарский сыр, дырочками, и
сохранившие прочную свою форму... Если, однако, придется сесть на такой
пень, то перегородки между дырочками, очевидно, разрушаются, и чувствуешь,
что сам на пне немного осел. И когда почувствуешь, что немного осел, то
вставай немедленно: из каждой дырочки этого пня под тобой выползет множество
муравьев, и ноздреватый пень окажется весь сплошным муравейником,
сохранившим обличие пня.

ЗАРАСТАЮЩАЯ ПОЛЯНА

Лесная поляна. Вышел я, стал под березкой... Что делается! Елки, одна к
другой, так сильно густели и вдруг останавливались все у большой поляны.
Там, на другой стороне поляны, были тоже елки и тоже остановились, не смея
двинуться дальше. И так кругом всей поляны стояли густые высокие ели, каждая
высылая впереди себя березку. Вся большая поляна была покрыта зелеными
бугорками. Это было все наработано когда-то кротами и потом заросло и
покрылось мохом. На эти взрытые кротами холмики падало семя и вырастали
березки, а под березкой, под ее материнской защитой от мороза и солнца
вырастала тенелюбивая елочка. И так высокие ели, не смея открыто сами
выслать своих малышей на полянку, высылали их под покровом березок и под их
защитой переходили поляну.
Пройдет сколько-то положенных для дерева лет, и вся поляна зарастет
одними елками, а березы-покровительницы зачахнут в тени.

ЛЕСНЫЕ ЖИЛИЩА

Мы нашли осинку со старым дятловым гнездом, которое сейчас облюбовала
пара скворцов. Еще видели одно старое квадратное дупло, очевидно желны, и
узенькую длинную щелку на осине, из которой выскочила гаечка.
Нашли на елях два гайна*, темные клубки прутьев, в которых снизу ничего
не разглядишь. Оба гайна помещались на елках средней высоты, так что во всем
большом лесе белки занимали средний этаж. Нам удалось также застать белку
внизу и загнать ее невысоко на дерево. Белка была еще во всем зимнем меху.
______________
* Беличье гнездо.

Сарычи вились над вершинами деревьев, очевидно, тоже у гнезда.
Караульный ворон чуть ли не за полкилометра от своего гнезда с криком
совершал свой облет.
С необычайной быстротой промчалась тетерка и удачно сбила полет
преследующего ее ястреба. Промахнувшись, он разочарованно уселся на сук
дерева. У него была белая голова: по-видимому, это был кречет или сокол.
Дупла дятлов приходится искать точно так же, как и грибы: все время
напряженно смотришь перед собой по сторонам, куда только хватает зрения, и
все вниз и вниз, хотя дупла дятлов, конечно, вверху. Это оттого, что именно
вот в это время дятлы начинают долбить себе гнезда и роняют светлую посорку
на еще темную, не покрытую зеленью землю. По этим посоркам и узнаешь, какое
дерево избрал себе дятел. По-видимому, ему не так-то легко выбрать себе
подходящее дерево: постоянно видишь вблизи дупла, отработанного дятлом,
начала их на этом дереве или на соседних. Замечательно, что огромное
большинство найденных нами дупел располагалось непременно под осиновым
грибком. Делается это, чтобы предохранить гнезда от дождя, или гриб
показывает дятлу выгодное ему, мягкое для долбления место, - мы пока решить
не могли.
Интересно было дупло у верхушки небольшой распадающейся от гниения
березы. Высота ее - метра четыре, одно дупло было у самого верха, другое
делалось немного пониже под грибком. Рядом с этим стволом дерева валялась
его верхняя часть, трухлявая, насыщенная, как губка, водой. И самый ствол с
дуплом плохо держался, - стоило чуть качнуть его, и он бы свалился. Но,
может быть, долбежка была не для гнезда.

ХОЗЯИН

После грозы вдруг стало очень холодно, начался сильный северный ветер.
Стрижи и береговые ласточки не летят, а сыплются откуда-то массой.
Этот непрерывный днем и ночью ветер, а сегодня при полном сиянии солнца
вечно бегущие волны с белыми гребнями и неустанно снующие тучи стрижей,
ласточек береговых, деревенских и городских, а там летят из Гремяча все
чайки разом, как в хорошей сказке птицы, только не синие, а белые на
синем... Белые птицы, синее небо, белые гребни волн, черные ласточки, - и у
всех одно дело, разделенное надвое: самому съесть и претерпеть чужое
съедение. Мошки роятся и падают в воду, рыба подымается за мошками, чайки за
рыбой, пескарь на червя, окунь на пескаря, на окуня щука и на щуку сверху
скопа.
По строгой заре, когда ветер немного поунялся, мы поставили парус и
краем ветра пошли по огненному литью волн. Совсем близко от нас скопа
бросилась сверху на щуку, но ошиблась; щука была больше, сильнее скопы,
после короткой борьбы щука стала опускаться в воду, скопа взмахнула
огромными крыльями, но вонзенные в щуку лапы не освободились, и водяной
хищник утянул в глубину воздушного. Волны равнодушно понесли перышки птицы и
смыли следы борьбы.
На глубине, где волны вздымались очень высоко, плыл челнок без
человека, без весел и паруса. Один челнок, без человека, был такой жуткий,
как лошадь, когда мчит телегу без хозяина прямо в овраг. Было нам опасно в
нашей душегубке, но мы все-таки решили ехать туда, узнать, в чем же дело, не
случилась ли какая беда, как вдруг со дна челнока поднялся невидимый нам
хозяин, взял весло и повел челнок против волн.
Мы чуть не вскрикнули от радости, что в этом мире появился человек, и
хотя мы знали, что это просто изморенный рыбак уснул в челноке, но не все ли
равно: нам хотелось видеть, как выступит человек, и мы это видели.

КУКУШКА

Кукушка во время моего отдыха на поваленной березе, не заметив меня,
села где-то почти рядом и с каким-то придыханием, вроде того, как если бы
нам сказать: - а ну-ка, попробую, что будет? - кукукнула.
- Раз! - сказал я, по старой привычке загадывая, сколько лет еще
остается мне жить.
- Два!
И только она выговорила свое "ку" из третьего раза, и только собрался я
сказать свое "три"...
- Кук! - выговорила она и улетела.
Свое три я так и не сказал. Маловато вышло мне жить, но это не обидно,
я достаточно жил, а вот обидно, что если эти два с чем-то года будешь все
собираться для какого-нибудь большущего дела, и вот соберешься, начнешь, а
там вдруг "кук!"... Все кончится!
Так стоит ли собираться?
"Не стоит!" - подумал я.
Но, встав, бросил последний взгляд на березу - и сразу все расцвело в
душе моей: эта чудесная упавшая береза для последней своей, для одной только
нынешней весны раскрывает смолистые почки.

ВЕТЕР В ЛЕСУ

Ветрено, прохладно и ясно. В лесу "лес шумит", и через шум слышна яркая
летняя песенка подкрапивника.
Лес шумит только вверху, в среднем ярусе, в молодом осиннике только
дрожат и чуть слышно постукивают друг о друга нежные круглые листики. Внизу
в травах полная тишина, и в ней, слышно, работает шмель.

СУШЬ

Продолжается сушь великая. Речка пересохла совершенно, мостики
деревьев, когда-то поваленных водой, остались, и тропинка охотников по уткам
сохранилась на берегу, и на песочке свежие следы птиц и зверушек, по старой
памяти приходящих сюда за водой. Они, правда, находят воду для питья кое-где
в бочажках.

РОЖЬ НАЛИВАЕТ

Рожь наливает. Жара. По вечерам солнце косыми лучами ложится на рожь.
Тогда каждая полоска ржи, как перина: это вышло оттого, что воде между
полосками было хорошо стекать. Так на перинке со скатами рожь выходит лучше.
В лучах заходящего солнца теперь каждая полоска-перина так пышна, так
привлекательна, что самому на каждую хочется лечь и поспать.

ГОРЛИНКА

Мирный звук воркующей горлинки свидетельствует в лесу всем живущим:
жизнь продолжается.

ЗАКАТ ГОДА

Для всех теперь только начало лета, а у нас закат года: деньки ведь уже
убывают, и, если рожь зацвела, значит, по пальцам можно подсчитать, когда ее
будут жать.
В косых утренних лучах на опушке ослепительная белизна берез, белее
мраморных колонн. Тут, под березами, еще цветет своими необыкновенными
цветами крушина, боюсь, что плохо завязалась рябина, а малина сильная и
смородина сильная, с большими зелеными ягодами.
С каждым днем теперь все реже и реже слышится в лесу "ку-ку", и все
больше и больше нарастает сытое летнее молчание с перекличкой детей и
родителей. Как редчайший случай - барабанная трель дятла. Услышишь вблизи,
даже вздрогнешь и думаешь: "нет ли кого?" Нет больше общего зеленого шума,
вот и певчий дрозд - поет как хорошо, но поет он один-одинешенек... Может
быть, эта песенка теперь и лучше звучит - впереди самое лучшее время, ведь
это самое начало лета, через два дня Семик. Но все равно, того чего-то
больше уж нет, то прошло, начался закат года.

ОСИНКАМ ХОЛОДНО

В солнечный день осенью на опушке елового леса собрались молодые
разноцветные осинки, густо одна к другой, как будто им там, в еловом лесу,
стало холодно и они вышли погреться на опушку, как у нас в деревнях люди
выходят на солнышко и сидят на завалинках.

ОСЕННЯЯ РОСКА

Заосеняло. Мухи стучат в потолок. Воробьи табунятся. Грачи - на
убранных полях. Сороки семьями пасутся на дорогах. Роски холодные, серые.
Иная росинка в пазухе листа весь день просверкает...

ОСЕНЬ

В деревне овинный дух.
На утренней заре весело стучат гуськи - дубовые носки.
Гриб лезет и лезет.

ЛИСТОПАД

Вот из густых елок вышел под березу заяц и остановился, увидя большую
поляну. Не посмел прямо идти на ту сторону и пошел кругом всей поляны от
березки к березке. Вот он остановился, прислушался... Кто боится чего-то в
лесу, то лучше не ходи, пока падают листья и шепчутся. Слушает заяц: все ему
кажется, будто кто-то шепчется сзади и крадется. Можно, конечно, и
трусливому зайцу набраться храбрости и не оглядываться, но тут бывает
другое: ты не побоялся, не поддался обману падающих листьев, а как раз вот
тут кто-то воспользовался и тебя сзади под шумок схватил в зубы.

ОСЕНЬ

Ехал сюда - рожь начинала желтеть. Теперь уезжаю обратно - эту рожь
люди едят, и новая опять зеленеет. Тогда деревья в лесу сливались в одну
зеленую массу, теперь каждое является само собой. И такая уж осень всегда.
Она раздевает массу деревьев не сразу, каждому дает немного времени побыть и
покрасоваться отдельно.

РОСА

С полей, с лугов, с вод поднялись туманы и растаяли в небесной лазури,
но в лесу туманы застряли надолго. Солнце поднимается выше, лучи сквозь
лесной туман проникают в глубину чащи, и на них там, в чаще, можно смотреть
прямо.
Зеленые дорожки в лесу все будто курятся, туман везде поднимается, вода
пузырьками садится на листья, на хвоинки елок, на паутинные сети, на
телеграфную проволоку. И, по мере того как поднимается солнце и
разогревается воздух, капли на телеграфной проволоке начинают сливаться одна
с другой и редеть. Наверное, то же самое делается и на деревьях: там тоже
сливаются капли.
И когда, наконец, солнце стало порядочно греть на телеграфной
проволоке, большие радужные капли начали падать на землю. И то же самое в
лесу хвойном и лиственном - не дождь пошел, а как будто пролились радостные
слезы. В особенности трепетно-радостна была осина, когда упавшая сверху одна
капля приводила в движенье чуткий лист, и так все ниже, все сильнее вся
осина, в полном безветрии сверкая, дрожала от падающей капели.
В это время и некоторые высоконастороженные сети пауков пообсохли, и
пауки стали подтягивать свои сигнальные нити. Застучал дятел по елке,
заклевал дрозд на рябине.

ВЕТРЕНЫЙ ДЕНЬ

Этот свежий ветер умеет нежно разговаривать с охотником, как сами
охотники часто болтают между собой от избытка радостных ожиданий. Можно
говорить и можно молчать: разговор и молчанье легкие у охотника. Бывает,
охотник оживленно что-то рассказывает, но вдруг мелькнуло что-нибудь в
воздухе, охотник посмотрел туда и потом: "А о чем я рассказывал?" Не
вспомнилось, и - ничего: можно что-нибудь другое начать. Так и ветер
охотничий осенью постоянно шепчет о чем-то и, не досказав одно, переходит к
другому; вот донеслось бормотанье молодого тетерева и перестало, кричат
журавли...

ВСХОДЫ

Двойное небо, когда облака шли в разные стороны, кончилось дождем на
два дня, и дождь кончился ледянистыми облаками. Но солнце засияло поутру, не
обращая внимания на этот заговор неба, и я поспешил идти на охоту с камерой.
Выходила из-под земли посеянная рожь солдатиками: каждый из этих солдатиков
был в красном до самой земли, а штык зеленый, и на каждом штыке висела
громадная, в брусничину, капля, сверкавшая на солнце то прямо, как солнце,
то радужно, как алмаз. Когда я прикинул к глазу визирку камеры и мне явилась
картина войска в красных рубашках с зелеными ружьями и сверкающими у каждого
солдатика отдельными солнцами, - восторг мой был безмерный. Не обращая
никакого внимания на грязь, я улегся на живот и пробовал на разные лады
снять эти всходы.
Нет, оказалось, моими средствами нельзя было снять: ведь красные
рубашки солдатиков непременно должны были выйти темными и слиться с землей,
а брусничины росы при большой диафрагме выйдут только передние, если же
сильно задиафрагмировать и поставить на постоянный фокус, то они выйдут
слишком мелкими. Не все возьмешь камерой, но не будь камеры, не лег бы я в
грязь и на живот и не заметил бы, что всходящие ржинки похожи на красных
солдатиков с зелеными ружьями.

ПОСЛЕДНИЕ ЦВЕТЫ

Опять морозная ночь. Утром на поле увидел группу уцелевших голубых
колокольчиков, - на одном из них сидел шмель. Я сорвал колокольчик, шмель не
слетел, стряхнул шмеля, он упал. Я положил его под горячий луч, он ожил,
оправился и полетел. А на раковой шейке точно так же за ночь оцепенела
красная стрекоза и на моих глазах оправилась под горячим лучом и полетела. И
кузнечики в огромном числе стали сыпаться из-под ног, а среди них были
трескунки, взлетавшие с треском вверх, голубые и ярко-красные.

СИЛАЧ

Земля, разрыхленная муравьиной работой, сверху покрылась брусникой, а
под ягодой зародился гриб, и мало-помалу напирая своей упругой шляпкой,
поднял вверх над собой целый свод с брусникой, и сам, совершенно белый,
показался на свет.

БЕРЕЗЫ

Зимой березы таятся в хвойном лесу, а весной, когда листья
развертываются, кажется, будто березы из темного леса выходят на опушку. Это
бывает до тех пор, пока листва на березах не потемнеет и более или менее не
сравняется с цветом хвойных деревьев. И еще бывает осенью, когда березки,
перед тем как скрыться, прощаются с нами своим золотом.

НА ВОРЕ ШАПКА ГОРИТ

Тихо в золоте, и везде на траве, как холсты, мороз настоящий, видимый,
не тот, о котором хозяева говорят морос, значит, холодная роса. Только в
восемь утра этот настоящий видимый мороз обдался росой и холсты под березами
исчезли. Лист везде потек. Вдали ели и сосны прощаются с березами, а высокие
осины - красной шапкой над лесом, и мне почему-то из далекого детства
вспоминается тогда совсем непонятная поговорка: "На воре шапка горит".
А ласточки все еще здесь.

ПАРАШЮТ

В такой тишине, когда без кузнечиков в траве в своих собственных ушах
пели кузнечики, с березы, затертой высокими елями, слетел медленно вниз
желтый листик. Он слетел в такой тишине, когда и осиновый листик не
шевелился. Казалось, движение листика привлекло внимание всех, и все ели,
березы и сосны со всеми листиками, сучками, хвоинками и даже кусты, даже
трава под кустами дивились и спрашивали: "Как мог в такой тишине стронуться
с места и двигаться листик?" И, повинуясь всеобщей просьбе узнать - сам ли
собой сдвинулся листик, я пошел к нему и узнал. Нет, не сам собой сдвинулся
листик это паук, желая спуститься, отяжелил его и сделал своим парашютом: на
этом листике опустился небольшой паучишко.

РЯБИНА КРАСНЕЕТ

Утро малоросистое. Вовсе нет паутин на вырубках. Очень тихо. Слышно
желну, сойку, дрозда. Рябина очень краснеет, березки начинают желтеть. Над
скошенной травой изредка перелетают белые, чуть побольше моли, бабочки.

ЗАВОДЬ

Среди обгорелых от лесного пожара в прошлом году деревьев сохранилась
одна небольшая осинка на самом краю высокого яра, против нашей Казенной
заводи. Возле этой осинки летом стог поставили, и теперь осенью от времени
он стал желтым, а осинка ярко-красной, пылающей. Далеко видишь этот стог и
осинку и узнаешь нашу заводь, где сомов столько же, сколько в большом городе
жителей, где по утрам шелеспер, страшный хищник, выбрасывается на стаю рыбок
и так хлещет хвостом по воде, что рыбки перевертываются вверх брюхом, и
хищник их поедает.
Мелкой рыбицы (мальков) так много в воде, что от удара весла впереди
часто выскакивает наверх стайка, будто кто-то ее вверх подбросил. На удочку
рыба уже плохо берется, а сомы по ночам идут на лягушку, только лягушек в
этом году по случаю сухмени очень мало, так же мало и пауков, и этими
красными осенними днями в лесу вовсе нет паутины.
Несмотря на морозы, на Кубре еще встречаются цветущие лилии, а
маленьких мелких цветочков, похожих на землянику, на воде целые поляны, как
белые скатерти.
Лилии белые лежали на блюдцах зеленых, и грациозные ножки их в чистой
воде так глубоко виднелись, что если достать их, смериться, то, пожалуй, нас
и двух на них не хватило бы.

ПЕРВЫЙ МОРОЗ

Ночь прошла под большой чистой луной, и к утру лег первый мороз. Все
было седое, но лужи не замерзали. Когда явилось солнце и разогрело, то
деревья и травы обдались такой сильной росой, такими светящимися узорами
глянули из темного леса ветки елей, что на эту отделку не хватило бы алмазов
всей нашей земли.
Особенно хороша была сверкающая сверху донизу королева - сосна. Молодой
собакой прыгала в груди моей радость.

БОРЬБА ЗА ЖИЗНЬ

Время, когда березки последнее свое золото ссыпают на ели и на уснувшие
муравейники. Я замечаю даже блеск хвоинок на тропе в лучах заходящего солнца
и все иду, любуясь, иду без конца по лесной тропе, и лес мне становится
таким же, как море, и опушка его, как берег на море, а полянка в лесу, как
остров. На этом острове стоит тесно несколько елок, под ними я сел
отдохнуть. У этих елок, оказывается, вся жизнь вверху. Там, в богатстве
шишек, хозяйствует белка, клесты и, наверное, еще много неизвестных мне
существ. Внизу же под елями, как на черном ходу, все мрачно, и только
смотришь, как летит шелуха.
Если пользоваться умным вниманием к жизни и питать сочувствие ко всякой
твари, можно и здесь читать увлекательную книгу вот хотя бы об этих семечках
елей, падающих вниз при шелушении шишек клестами и белками. Когда-то одно
такое семечко упало под березой между ее обнаженными корнями. Елка,
прикрытая от ожогов солнца и морозов березой, стала расти, продвигаясь между
наружными корнями березы вниз, встретила там новые корни березы, и своих
корней елке некуда девать. Тогда она подняла свои корешки поверх березовых,
обогнула их и на той стороне впустила в землю. Теперь эта ель обогнала
березу и стоит рядом с ней со сплетенными корнями.

БЕЛКИ

При первом рассвете выходим по одному в разные стороны в ельник за
белками. Небо тяжелое и такое низкое, что, кажется, вот только на елках и
держится. Многие зеленые верхушки совсем рыжие от множества шишек, а если
урожай их велик, значит, и белок много.
В той группе елей, куда я смотрю, есть такие, что вот как будто кто их
гребешком расчесал сверху донизу, а есть кудрявые, есть молодые со смолкой,
а то старые с серо-зелеными бородками (лишайники). Одно старое дерево снизу
почти умерло, и на каждой веточке висит длинная серо-зеленая борода, но на
вершине плодов можно собрать целый амбар. Вот одна веточка на нем дрогнула.
Белка, однако, заметила меня и замерла. Старое дерево, под которым мне
пришлось дожидаться, с одной стороны внизу обгорело и стоит в широкой
круглой яме, как в блюде. Я раскопал прелые листья, напавшие в блюдо с
соседних берез, и открылась черная, покрытая пеплом земля. По этому признаку
и по тому, что нижняя часть ствола обгорела, я разгадал происхождение блюда.
Прошлый год в этом лесу охотник шел зимой по следу куницы. Вероятно, она шла
верхом, прыгая с дерева на дерево, оставляя на снежных ветках следы, роняя
посорку. Преследование дорогого зверька увлекло, сумерки застали охотника в
лесу, пришлось ночевать.
Под тем деревом, где я теперь стою, жил огромный муравейник, быть
может, самое большое муравьиное государство в этом лесу. Охотник очистил его
от снега, поджег, все государство сгорело, и остался горячий пепел. Человек
улегся на теплое место, закрылся курткой, поверх завалил себя пеплом, уснул,
а на рассвете дальше пошел за куницей.
Весной в то блюдо, где был муравейник, налилась вода. Осенью лист
соседних берез завалил его, сверху белка насыпала много шелухи от шишек, и
вот теперь я пришел за пушниной.
Мне очень захотелось использовать время, ожидая белку, и написать себе
что-нибудь в книжечку об этом муравейнике. Совершенно тихо, очень медленным
движением руки я вынимаю из сумки книжку и карандаш. Пишу я, что муравейник
этот был в лесу огромным государством, как в нашем человеческом мире Китай.
И только написалось "Китай", прямо как раз в книжку падает сверху шелушка от
шишки. Догадываюсь, что наверху как раз надо мной сидит белка с еловой
шишкой. Она затаилась, когда я пришел, но теперь ее мучит любопытство, живой
я или совсем остановился, как дерево, и ей уже не опасен. Быть может, даже
она нарочно для пробы пустила на меня шелушку, подождала немного и другую
пустила и третью. Ее мучит любопытство, она больше теперь, пока не выяснит,
никуда не уйдет. Я продолжаю писать о великом государстве муравьев,
созданном великим муравьиным трудом: что вот пришел великан и, чтобы
переночевать, истратил все государство. В это время белка бросила целую
шишку и чуть не выбила у меня книжку из рук. Уголком глаза я вижу, как она
осторожно спускается с сучка на сучок, ближе, ближе и вот прямо из-за спины
поверх плеча моего смотрит, дурочка, в мои строки о великане, истратившем
для ночевки в лесу муравьиное государство.
Вот раз тоже было, я выстрелил по белке, и сразу с трех соседних елей
упало по шишке. Нетрудно было догадаться, что на каждой из этих елей сидело
по белке и, когда я выстрелил, все выпустили из лапок своих по шишке и тем
себя выдали.
Так мы в "подмосковной тайге" ходим за белками в ноябре до одиннадцати
дня и от двух до вечера: в эти часы белки шелушат шишки на елках, качают
веточки, роняют посорку, в поисках лучшей пищи перебегают от дерева к
дереву. С одиннадцати до двух мы не ходим, в это время белка сидит на сучке
в большой густоте и умывается лапками.

ТЕНЬ ЧЕЛОВЕКА

Утренняя луна. Восток закрыт. Все-таки, наконец, из-под одеяла
показывается полоска зари, а возле луны остаются голубые поляны.
Озеро как будто было покрыто льдинами, так странно и сердито
разрушались туманы. Кричали деревенские петухи и лебеди.
Я плохой музыкант, но мне думается, у лебедей верхняя октава журавлиная
- тот самый их крик, которым они по утрам на болотах как будто вызывают
свет, а нижняя октава гусиная, баском-говорком.
Не знаю, наверно, от луны или от зари на голубых полянках вверху я,
наконец, заметил грачей, и потом скоро оказалось, все небо было ими покрыто
- грачами и галками: грачи маневрировали перед отлетом, галки по своему
обыкновению их провожали. Где бы это узнать, почему галки всегда провожают
грачей? Было время, когда я думал, что все на свете известно и только я,
горемыка, ничего не знаю, а потом оказалось, что в живой природе ученые
часто не знают даже самого простого.
Так недавно еще мы узнали, что некоторые из наших ворон являются
перелетными. Почему же и некоторые из галок не могут улетать вместе с
грачами?
Подул утренний ветер и свалил мою елочку, поставленную среди поля,
чтобы можно было из-за нее подползти к гусям. Я пошел ее ставить, но как раз
в тот момент, когда я поставил ее, показались гуси. Добросовестно я ползал
вокруг елочки, прячась от гусей, но они сделали несколько кругов, елочка все
казалась им подозрительной, да так и улетели подальше и расселись возле
Дубовиц. Я стал к ним подползать из-за большого куста ивы посредине поля. На
жнивье лежал белый мороз, и тень моя на белом выползала раньше меня, долго я
не замечал ее, но вдруг в ужасе заметил, что она, огромная, страшная,
подбирается к самым гусям. Страшная тень человека на белом морозе дрогнула,
начался переполох у гусей, и вдруг все они с криком в двести голосов, из
которых каждый был не слабее человеческого "ура" при атаке, бросились прямо
на мой куст. Я успел прыгнуть внутрь куста и в прогалочек навстречу длинным
шеям высунуть двойной ствол.

БАРСУК

Прошлый год в это время земля была уже белая, теперь осень
перестоялась, и по черной земле, далеко заметные, ходят и ложатся белые
зайцы. Вот кому теперь плохо! Но чего бояться серому барсуку. Мне кажется,
барсуки еще ходят. Какие теперь они жирные! Пробую постеречь у норы. В это
мрачное время в еловом лесу не сразу доберешься до той тишины, где нет нашей
комнатной расценки мрачных и веселых сезонов, а неизменно движется все и в
этом неустанном движении находит свой смысл и отраду. Этот яр, где живут
барсуки, до того крут, что, взбираясь туда, часто приходится на песке
оставлять свою пятерню рядом с барсучьей. У ствола старой ели я сажусь и
сквозь нижнюю еловую лапину слежу за главной норой. Белочка, обкладывая
мохом на зиму свое гайно, обронила посорку, и вот тут началась та самая
тишина, слушая которую охотник может, не скучая, часами сидеть у норы
барсука.
Под этим тяжелым небом, подпертым частыми елками, нет ни малейших
намеков на движение солнца, но, когда солнце садится, барсук это знает в
своей темной норе и, немного спустя, с большой осторожностью пробует выйти
на свою ночную охоту. Не раз, высунув нос, он фыркает и спрячется и вдруг с
необычайной живостью выскочит, - и охотник не успеет моргнуть. Гораздо лучше
садиться перед рассветом, когда барсук возвращается, - тогда он просто идет
и далеко шелестит. Но теперь по времени надо бы лежать барсуку в зимней
спячке, теперь не каждый день он выходит, и жалко ночь напрасно сидеть и
потом днем отсыпаться.
Не в кресле сидишь, ноги стали, как неживые, но барсук вдруг высунул
нос, и все стало лучше, чем в кресле. Чуть показал нос и в тот же миг
спрятался. Через полчаса еще показал, подумал и скрылся вовсе в норе.
Да так вот и не вышел. А я еще не успел дойти к леснику, полетели белые
мухи. Неужели барсук, только высунув нос из норы, это почуял?

ВЛАСТЬ КРАСОТЫ

Художник Борис Иванович в тумане подкрался к лебедям, близко стал
целиться, но, подумав, что мелкой дробью по головам больше убьешь, раскрыл
ружье, вынул картечь, вложил утиную дробь. И только бы стрельнуть, - стало
казаться, что не в лебедя, а в человека стреляешь. Опустив ружье, он долго
любовался, потом тихонечко пятился, пятился и отошел так, что лебеди вовсе и
не знали страшной опасности.
Приходилось слышать, будто лебедь недобрая птица, не терпит возле себя
гусей, уток, часто их убивает. Правда ли? Впрочем, если и правда, это ничему
не мешает в нашем поэтическом представлении о девушке, обращенной в лебедя:
это власть красоты.

ИВАН-ДА-МАРЬЯ

Поздней осенью бывает иногда совсем как ранней весной там белый снег,
там черная земля. Только весной из проталин пахнет землей, а осенью снегом.
Так непременно бывает: мы привыкаем к снегу зимой, и весной нам пахнет
земля, а летом принюхаемся к земле, и поздней осенью пахнет нам снегом.
Редко бывает, проглянет солнце на какой-нибудь час, но зато какая же
это радость! Тогда большое удовольствие доставляет нам какой-нибудь десяток
уже замерзших, но уцелевших от бурь листьев на иве или очень маленький
голубой цветок под ногой.
Наклоняюсь к голубому цветку и с удивлением узнаю в нем Ивана: это один
Иван остался от прежнего двойного цветка, всем известного Ивана-да-Марьи.
По правде говоря, Иван не настоящий цветок. Он сложен из очень мелких
кудрявых листиков, и только цвет его фиолетовый, за то его и называют
цветком. Настоящий цветок с пестиками и тычинками только желтая Марья. Это
от Марьи упали на эту осеннюю землю семена, чтобы в новом году опять покрыть
землю Иванами и Марьями. Дело Марьи много труднее, вот, верно, потому она и
опала раньше Ивана.
Но мне нравится, что Иван перенес морозы и даже заголубел. Провожая
глазами голубой цветок поздней осени, я говорю потихоньку:
- Иван, Иван, где теперь твоя Марья?

ТУМАН

Звездная и на редкость теплая ночь. В предрассветный час я вышел на
крыльцо, и слышно мне было - только одна капля упала с крыши на землю. При
первом свете заворошились туманы, и мы очутились на берегу бескрайнего моря.
Драгоценное и самое таинственное время от первого света до восхода,
когда только обозначаются узоры совершенно безлиственных деревьев: березки
были расчесаны вниз, клен и осина - вверх. Я был свидетелем рождения мороза,
как он подсушил и подбелил старую, рыжую траву, позатянул лужицы тончайшим
стеклышком.
При восходе солнца в облаках показалось строение того берега и повисло
высоко в воздухе. В солнечных лучах явилось, наконец, из тумана и озеро. В
просвеченном тумане все казалось сильно увеличенным, длинный ряд крякв был
фронтом наступающей армии, а группа лебедей была, как сказочный выходящий из
воды белокаменный город.
Показался один летящий с ночевки тетерев и несомненно по важному делу и
не случайно, потому что с другой стороны тоже летел и в том же направлении,
и еще, и еще... Когда я пришел туда, к озерному болоту, там собралась уже
большая стая, немногие сидели на дереве, большинство бегало по кочкам,
подпрыгивало, токовало совершенно так же, как и весной.
Только по очень ярко зеленеющей озими можно было различить такой день
от ранне-весеннего, а еще, может быть, и по себе, что не бродит внутри тебя
весеннее вино и радость не колет: радость теперь спокойная, как бывает,
когда что-нибудь отболит, радуешься, что отболело, и грустно одумаешься: да
ведь это же не боль, это сама жизнь прошла...
Во время этого большого зазимка озеро было совершенно черное в ледяном
кольце, и каждый день кольцо сжимало все сильней и сильней черную воду в
белых берегах. Теперь распалось кольцо, освобожденная вода сверкала,
радовалась. С гор неслись потоки, шумели, как весной. Но когда солнце
закрылось облаками, то оказалось, что только благодаря его лучам видима была
и вода, и фронт крякв, и город лебедей. Туман все снова закрыл, исчезло даже
самое озеро, и почему-то осталось лишь высоко висящее в воздухе строение
другого берега.

ГУСИ-ЛЕБЕДИ

Ночь была ясная, звездно-лунная. Сильный мороз, утром все белое. Гуси
пасутся на своих местах. Прибавился новый караван, и всего стало летать с
озера на поле штук двести. Тетерева до полудня были все на деревьях и
бормотали. Потом небо закрылось, стало мозгло и холодно.
После обеда опять явилось солнце, и до вечера было прекрасно. Мы
радовались нашим уцелевшим от общего разгрома двум золотым березкам. Ветер
был, однако, северный, озеро лежало черное и свирепое. Прилетел целый
караван лебедей. Слышал, что лебеди не очень долго держатся у нас, и когда
уже так замерзнет, что останется только небольшая середка и уже обозы зимней
дорогой едут прямым путем по льду, слышно бывает ночью во тьме, в тишине,
как там, на середине, где-то густо разговаривают, думаешь - люди, а то
лебеди на незамерзшей середочке между собой.
Вечером из оврага я подобрался к гусям очень близко и мог бы из
дробовика произвести у них настоящий разгром, но, пока лез по круче,
приустал, сердце слишком сильно билось, а может быть, просто хотелось
поозорничать. Был пень у самого верха оврага, и я сел на него так, что
поднять только голову, и покажется ржанище с гусями, ближайшее от меня в
десяти шагах. Ружье было приготовлено, мне казалось, что даже при внезапном
взлете им без больших потерь нельзя от меня улететь, и я закурил папироску,
очень осторожно выпуская дым, рассеивая его ладонью у самых губ. Между тем
за этим маленьким пальцем была другая балка, и оттуда совершенно так же, как
и я, пользуясь сумерками, к гусям подползала лисица. Я не успел ружья
поднять, как целая огромная стая гусей снялась и стала вне выстрела. Еще
хорошо, что я догадался о лисице и не сразу высунул голову. Она ходила, как
собака, по гусиным следам, заметно все ближе и ближе подвигаясь ко мне. Я
устроился, утвердил локти, примерился глазом, тихонечко свистнул мышкой -
она посмотрела сюда, свистнул другой раз, она пошла на меня...

ОСЕННИЕ ЛИСТИКИ

Перед самым восходом солнца на поляну ложится первый мороз. Притаиться,
подождать у края, - что там только делается, на лесной поляне! В полумраке
рассвета приходят невидимые лесные существа и потом начинают по всей поляне
расстилать белые холсты. Первые же лучи солнца убирают холсты, и остается на
белом зеленое место. Мало-помалу белое все исчезает, и только в тени
деревьев и кочек долго еще сохраняются беленькие клинушки.
На голубом небе между золотыми деревьями не поймешь, что творится.
Уносит ветер листы или стайками собрались мелкие птички и несутся в теплые
далекие края.
Ветер - заботливый хозяин. За лето везде побывает, и у него даже в
самых густых местах не остается ни одного незнакомого листика. А вот осень
пришла - и заботливый хозяин убирает свой урожай.
Листья, падая, шепчутся, прощаясь навек. У них ведь так всегда: раз ты
оторвался от родимого царства, то и прощайся, погиб.

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ

Осень длится, как узкий путь с крутыми заворотами. То мороз, то дождь,
и вдруг снег, как зимой, метель белая с воем, и опять солнце, опять тепло и
зеленеет. Вдали, в самом конце, березка стоит с золотыми листиками: как
обмерзла, так и осталась, и больше уже ветер с нее не может сорвать
последних листьев, - все, что можно было, сорвал.
Самая поздняя осень - это, когда от морозов рябина сморщится и станет,
как говорят, "сладкой". В это время самая поздняя осень до того сходится
близко с самой ранней весной, что по себе только и узнаешь отличие дня
осеннего и весеннего - осенью думается: "Вот переживу эту зиму и еще одной
весне обрадуюсь".
Тогда думаешь, что и все так в жизни непременно должно быть: надо
поморить себя, натрудить, и после того можно и радоваться чему-нибудь.
Вспомнилась басня "Стрекоза и муравей" и суровая речь муравья: "Ты все пела
- это дело, так поди же попляши". А ранней весной точно в такой же день
ждешь радости без всяких заслуг; придет весна, ты оживешь в ней и полетишь,
как стрекоза, вовсе не раздумывая о муравье.

БЫСТРИК

Вот полянка, где между двумя ручьями я недавно белые грибы собирал.
Теперь она вся белая: каждый пень накрыт белой скатертью, и даже красная
рябина морозом напудрена. Большой и спокойный ручей замерз, а маленький
быстрик все еще бьется.

ДЕРЕВЬЯ В ЛЕСУ

Снежная пороша. В лесу очень тихо и так тепло, что только вот не тает.
Деревья окружены снегом, ели повесили громадные тяжелые лапы, березы
склонились и некоторые даже согнулись макушками до самой земли и стали
кружевными арками. Так вот и у деревьев, как у людей: ни одна елка не
склонится ни под какой тяжестью, разве что сломится, а береза чуть что - и
склоняется. Ель царствует со своей верхней мутовкой, а береза плачет.
В лесной снежной тишине фигуры из снега стали так выразительны, что
странно становится: "Отчего, думаешь, они ничего не скажут друг другу, разве
только меня заметили и стесняются?" И когда полетел снег, то казалось, будто
слышишь шепот снежинок, как разговор между странными фигурами.

КРИСТАЛЬНЫЙ ДЕНЬ

Закончили охоту на зайцев: начались двойные следы, заяц гонялся за
зайцем. День весь сверкал кристаллом от зари до зари. Среди дня солнце
значительно пригревало, ветерок покачивал ветки деревьев, и оттого падали
фигурки, рассылались в воздухе пылью, и эта мельчайшая пыль снова взлетала и
сверкала на солнце искорками.
Верхняя мутовка высокой ели, как ваза, собирала внутрь себя снег
больше, больше, пока, наконец, этот ком не скрыл в себе даже тот высокий
палец ели, на который весенней порой на вечерней заре садится
птичка-невеличка и поет свою песенку.

БАРСУКИ

Поехал зимой около рождества на пойму за сеном, шевельнул вилами стог,
а в нем барсук зимовал.
А то еще было: ребятишки собрались бить барсуков. Пустили в нору
собаку. Барсучиха выбежала. Увидели ребятишки, что барсучиха тихо бегает,
что можно догнать, не стали стрелять и бросились за ней. Догнали. Что
делать? Ружья побросали у нор, палок в руках нет, голыми руками взять
боязно. А между тем барсучиха нашла себе новый ход под землю и скрылась.
Собака вытащила гнездо и барсучонка: порядочный, с хорошего щенка.

ДЕРЕВЬЯ В ПЛЕНУ

Дерево верхней своей мутовкой, как ладонью, забирало падающий снег, и
такой от этого вырос ком, что вершина березы стала гнуться. И случилось в
оттепель падал опять снег и прилипал к тому кому, и ветка верхняя с комом
согнула аркой все дерево, пока, наконец, вершина с тем огромным комом не
погрузилась в снег на земле и этим не была закреплена до самой весны. Под
этой аркой всю зиму проходили звери и люди изредка на лыжах. Рядом гордые
ели смотрели сверху на согнутую березу, как смотрят люди, рожденные
повелевать, на своих подчиненных.
Весной береза возвратилась к тем елям, и если бы в эту особенно снежную
зиму она не согнулась, то потом и зимой и летом она оставалась бы среди
елей, но раз уж согнулась, то теперь при самом малом снеге она наклонялась и
в конце концов непременно каждый год аркой склонялась над тропинкой.
Страшно бывает в снежную зиму войти в молодой лес: да ведь и невозможно
войти. Там, где летом шел по широкой дорожке, теперь через эту дорожку лежат
согнутые деревья, и так низко, что только зайцу под ними и пробежать. Но я
знаю одно простое волшебное средство, чтобы идти по такой дорожке, самому не
сгибая спины. Я выламываю себе хорошую увесистую палочку, и стоит мне только
этой палочкой хорошенько стукнуть по склоненному дереву, как снег валится
вниз со всеми своими фигурами, дерево прыгает вверх и уступает дорогу.
Медленно так я иду и волшебными ударами освобождаю множество деревьев.

БЕЛИЧЬЯ ПАМЯТЬ

Думаю о белках понятно, если большой запас, ты помнишь о нем легко, но
мы видим сейчас по следам, что вот здесь белка через снег пробилась в мох,
достала спрятанные там с осени два ореха, тут же их съела, потом, отбежав
десяток метров, опять нырнула, опять оставила в снегу скорлупу от двух-трех
орехов и через несколько метров сделала третью полазку. Нельзя же
предположить, что она чуяла орех через талый слой снега и обмерзлого льда.
Значит, помнила с осени о двух орехах во мху в стольких-то сантиметрах от
ели... Притом, помня, она могла не отмеривать сантиметры, а прямо на глаз с
точностью определять: ныряла и доставала.

ЛИЛОВОЕ НЕБО

В декабре, если небо закрыто тучами, странно смеркается в хвойном лесу,
почти страшно: небо наверху становится ровно лиловым, свисает, нижеет и
торопит спасаться, а то в лесу скоро начнется свой, нечеловеческий порядок.
Мы поспешили домой обратно по своей утренней дорожке и увидели на ней
свежий заячий след. Прошли еще немного и еще увидели новый след. Это
значило, что зайцы, у которых день наш считается ночью и ночь - их трудовой
день, встали с лежки и начали ходить.
Страшное лиловое небо в сумерках им было, как нам радостная утренняя
заря.
Всего было только четыре часа. Я сказал:
- Какая будет длинная ночь!
- Самая длинная, - ответил Егор - ходить, ходить зайцу, спать, спать
мужику.

РОЖДЕНИЕ МЕСЯЦА

Небо чистое. Восход роскошный в тишине. Мороз минус 12. Трубач по белой
тропе гонит одним чутьем.
Весь день в лесу был золотой, а вечером заря горела в полнеба. Это была
северная заря, вся малиново-блестящая, как в елочных игрушках, бывало, в
бомбоньерках с выстрелом, особая прозрачная бумага, через которую посмотришь
на свет, и все бывает окрашено в какой-нибудь вишневый цвет. Однако на живом
небе было не одно только красное посредине шла густо-синяя стрельчатая
полоса, ложась на красном, как цеппелин, а по краям разные прослойки
тончайших оттенков, дополнительных к основным цветам.
Полный рассвет зари продолжается какие-нибудь четверть часа. Молодой
месяц стоял против красного на голубом, будто он увидел это в первый раз и
удивился.

МОИ ТЕТРАДКИ

Некоторые мои читатели время от времени просят меня написать рассказ о
такой любви мастера к своему ремеслу, чтобы им можно было поучиться. Желая
ответить читателям, много перебрал я в своей памяти всякого рода мастеров в
разных областях науки, искусства и техники, таких замечательных, что я, как
мастер слова, им не гожусь и в подметки. Но все-таки из всех мастеров для
примера я выбрал себя, потому что себя самого я знаю лучше других. И пусть
мне дано не так много, любви к своему делу я имел не меньше их и могу
поучить, как надо беречь свой талант.
Что значит - талант? Однажды весной я подумал об этом, и вот вижу, на
высокой елке, на самом верхнем ее пальчике, сидит маленький птичик. Я
догадался, что птичик этот поет, потому что клювик его маленький то
откроется, то закроется. Но такой он маленький, птичик, что песенка его до
земли не доходит и остается вся там, наверху. Птичик этот крохотный пел,
чтобы славить зарю, но не для того он пел, чтобы песенка славила птичку.
Так я тогда в этом птичике и нашел себе ответ на вопрос что такое
талант? Это, по-моему, есть способность делать больше, чем нужно только себе
это способность славить зарю, но не самому славиться.
Вот еще что я думаю о таланте эта птичка поет не только у поэтов,
музыкантов и всякого рода артистов, в каждом деле движение к лучшему
непременно совершается под песенку такой птички.
Я знал в былые времена одного башмачника, по имени Цыганок, в Марьиной
роще. Крыша в его домике развалилась - ему нет дела до крыши; штаны
износились спереди - ничего, закрывается фартуком; просиделись сзади штаны -
опять ничего, закрывается другим фартуком сзади. Но какое мастерство! Я
только потому не привожу его в пример, что он вином зашибал. О мастерстве
этого Цыганка легенды сложились.
Рассказывают, будто приехала к нему в Марьину рощу из Парижа настоящая
француженка, и мастер сделал ей две пары башмаков. Одну эту пару француженка
в грязь окунула, чтобы вид получился для таможни ношеный, другую пару
завернула в газету, свою же, парижскую, бросила. По приезде в Париж очищает
грязную пару, продает и окупает все расходы по этой поездке в Марьину рощу.
Сколько в жизни своей видал я таких мастеров, и думаю теперь, что
артисты бывают не только в искусстве: всякий артист, кто делает свое дело
под пение птички...
Было это давным-давно, я в то время не писателем был, а служил
агрономом в имении графа Бобринского. Однажды на молотьбе услыхал я разговор
и для памяти на спичечной коробочке записал услышанные выразительные
народные слова. С этого разу я стал такие слова записывать на чем-нибудь и
дома вносить в особую тетрадку. Занося однажды с клочка бересты в тетрадку
какой-то разговор, я почувствовал желание писать не о чужих словах, а о себе
самом. За этим писанием прошло у меня часа два, и с тех пор начинаю я свой
день с того, чтобы записать пережитое предыдущего дня в тетрадку. Год за
годом проходили, исписанная тетрадка ложилась на другую исписанную тетрадку,
и так собиралась моя драгоценная словесная кладовая. Никакие сокровища в
свете не могли бы возместить мне эту кладовую записанных слов и переживаний,
хотя я из нее очень мало беру для своих рассказов. И не раз я очень многим
рисковал, чтобы только спасти свои тетрадки.
В 1909 году вздумал я поселиться прочно в селе Брыни, привез туда всю
свою, годами собранную библиотеку и все, какое у меня было имущество.
Случился в этом селе пожар, и я увидел его на охоте верст за пять от села.
Пока я прибежал, все село было в огне, но я, думая о тетрадках, бросился
бежать к своему дому в такой жаре, что, помню, на ходу увидел чей-то
вытащенный из дому диван и подивился, как он, деревянный, при такой жаре не
загорается. Смотрю на свой каменный дом: еще цел, но занавески горят и
лесенка на террасе дымится. Вбежал я в дом, бросился к тетрадкам, схватил
их, и чувствую, секунды больше остаться нельзя, наклониться нельзя вон к
тому чемодану, где лежат деньги и белье, нельзя шубу вытащить из сундука.
Так, с одними тетрадками, вылетел и на ходу видел, что тот диван, на который
я обратил тогда свое внимание, теперь горел, как свеча. А когда с тетрадками
прискакал в безопасное место, увидел, что весь мой дом в огне.
Так все и сгорело, и остались только тетрадки, да заяц в печке, в
чугунном котелке, прикрытом вьюшкой. Собирая серебряные комочки, в которые
превратились наши ложки, мы обратили внимание на этот котелок, и уцелевший в
печке заяц был нашей первой радостью после такого большого несчастья. Так
все дочиста у меня сгорело, но волшебные тетрадки сохранились, и слова мои
не сгорели.
Нес я эти тетрадки, эту кладовую несгораемых слов, за собою всюду, и
раз они выручили меня из еще большей беды, чем пожар.
В 1919 году пришел к нам в Елец Мамонтов и предал наш родной город
мечам и пожарам. Какой-то офицер Мамонтова, прослышав о пребывании писателя
в городе, решил его "спасти" от большевиков и прислал за мною двух казаков.
Им была дана инструкция, переговорив со мною, сделать вид, будто они меня
арестуют: это на случай, если Мамонтов провалится, меня не обвинили бы в
добровольном побеге. Все было мне сказано тихо и вежливо. "Сейчас они со
мной вежливы, - подумал я, - но если я откажусь, то, может быть, сделают
свое и невежливо, и по-настоящему арестуют меня..."
- Благодарю вас, - ответил я, - повремените немного...
Весь этот разговор был на Манежной улице, а тетрадки мои хранились на
Соборной, и эти тетрадки и навели меня на удачный ответ.
- Повремените здесь, - сказал я, - сейчас я схожу за тетрадками, а то
без своих тетрадок я не писатель.
Казаки повременили, а я, схватив тетрадки на Соборной улице, пустился
наутек и пробыл в засаде, пока им стало не до меня.
И вспоминая теперь этот случай, тоже записанный в тетрадь, понимаешь,
что смелость в борьбе за жизнь мне пришла опять от тетрадок. Только не
подумайте, что мне корысть была в сохранении этих тетрадок: прямой корысти
тут никакой не было, и только сейчас, почти через сорок лет, один
литературный музей предлагает мне за них очень скромную сумму. В том-то и
дело, что тетрадками своими я дорожил не для какой-нибудь выгоды, а просто
любил их, как люблю все свое ремесло, увлекательное, опасное и трудное.
Я начал свое ремесло с того, что, ничего не имея в кармане, отправился
за сказками в тот край, где прошел теперь Беломорский канал, и даже мысли у
меня не было, какая мне от этих сказок будет корысть. В те времена, после
поражения революции 1905 года, некоторые писатели уже начинали терять связь
с народом и брали слова больше из книг, чем из уст. Я же думал, что
словесные богатства русского народа заключаются больше в устной словесности,
чем в письменной. Еще я и так думал, что интересно слово не то, которое в
книгах, а то, которое услышал сам из уст народа.
Бывало не раз устанешь на охоте и заночуешь в лесу, и вот к твоему
огоньку придет какой-нибудь местный человек, и тут, у костра, этот местный
человек что-нибудь расскажет. Только через эти слова в лесу кажется, будто
это сама природа о себе что-то сказала по-своему. А после вспомнится и то
дерево, под которым развел теплинку, и тот ручей, который пел тебе всю ночь.
До того мне с первого же раза полюбилось охотиться за такими словами, что
однажды я собрал себе котомку ранней весной и вернулся только осенью: мне
казалось, что всю весну и все лето я шел за колобком по волшебным северным
лесам. А в городах, где деньги за слова платили, не за те, что свои, а за
те, что по заказу, - там я редко появлялся. И много лет нужно было
странствовать по лесам, ночевать у костров и подчас кормиться только
удачливой охотой на птицу или зверя, чтобы пришло, наконец, то время, в
какое живете вы и в какое я свободно печатаю вам свои сказки.
Да, многих из вас, друзья, тогда и на свете не было, когда я писателем
делался, но мои тетрадки есть мое оправдание, суд моей совести над делом
жизни: они ответят, хорошим ли мастером ты был, делал ли больше в своем
мастерстве, чем это нужно только себе, - все равно - писатель ты или
сапожник Цыганок из Марьиной рощи.

ГУСЕК

В старые времена это было: теперь я старик, а был я тогда мальчишкой.
Земляки мои - большие любители перепелиного крика. Повесят себе,
бывало, у окна лубяную круглую клетку с перепелом и наслаждаются, а тот-то
разливается:
- Пить-полоть!
Не раз, проезжая рыбными рядами, видал я, как на утренней заре, обнажив
волосатую грудь, слушает купец своего голосистого.
А тот-то старается! Вот как дует, что в соседнем железном ряду ведра
звенят.
И не раз приходило мне в голову: почему бы не съездить землякам в поля,
не полюбоваться на свободных птиц, как они, бороздя утреннее поле, ищут и
кличат себе подругу:
- Пить-полоть!
А та тюкает тихо и скромно:
- Тюк-тюк!
Потому не идут купцы в поля, что любят голоса своих собственных
перепелов. Каждый купец гордится своим перепелом. Вот, думает, нынче мой
перекричит соседского! А, глядишь, соседский-то в железных рядах перекричал.
Хотел вырыть яму ближнему, а и сам в нее попал. Так от века спорят у нас
рыбные ряды с железными, и до сего времени неизвестно, чьи перепела сильнее.
Когда-то я думал, как и многие, что все перепела кричат на один лад.
- Во-наа! - сказал мне один охотник, по прозвищу Гусек. - Вона, на один
лад! Да знаешь, братец ты мой, голосистого перепела верст за двадцать
слышно. А ежели он на поповом огороде треснет или у Горелого пня, так ты,
братец...
- Что, Гусек?
- Ножками брыкнешь, вот что, милый.
Перепела в поле разные; хорошие - редки; вот почему сидят купцы в
железных и рыбных рядах. Разве-разве залетит когда в поле какой-нибудь
звонкий, - и двинутся почтенные люди в поля.
- В прежнее время, - рассказывает Гусек, - к нам купцы в каретах
съезжались с женами слушать голосистого.
- В каретах? - сомневаюсь я.
Но Гусек не выносит сомнений. Тащит меня за рукав в избу. А в избе у
него всякие птицы: тут и петух-драчун, и курица кахетинская, и
скворец-говорец, и соловей-певец, и голуби-космачи, и голуби-вертуны, и
куропатка ручная, а перепелов! Всякие есть. Но Гусек подводит к любимому,
открывает клетку.
- Люб ли тебе?
- Серенький...
- Вот то-то и горе, мой милый, что серый. Настоящий-то купеческий -
белый.
- Белый?!
- Как бумага. Не веришь? - покажу. Сам, своими глазами видел. Приходи
на вечернюю зорю к Горелому пню.
С тех пор - не помню, сколько уж лет, - мы ловим с Гуськом белого
перепела.
Во что бы то ни стало хочет старик поймать белого, продать его купцам и
купить хороший тульский самовар. И постарел Гусек! Раньше серый - побелел, и
порыжел, и позеленел, и опять посерел. Но не потерял старик надежды, и зимой
на гулянках, когда соберутся к нему соседи, заведет такую историю про белого
перепела, что пчелы в подполье гудят, соловей-певун запевает, скворец
говорит и, не моргая, слушает на шесте плотный ряд турманов и космачей.
Слушают и думают: "Красно говорит, а самовара не выдумает. Нет того, чтобы
гостей чайком попоить".
Выхожу я вечером к Горелому пню. Смеркается. Едет мужик в ночное, будто
черный парус плывет по зеленому морю. Заяц зачем-то плетется на попов
огород. Лягушки-квакушки стихли, зато лягушки-турлушки завели трель на всю
ночь. Кукушки охрипли и смолкли. Черный дрозд пропел. А перепела все не
кричат.
- Рано?
- Погоди, - шепчет Гусек. - Слышишь: соловьи еще зорю играют, а дай
стихнуть...
- Закричат?
- Во-на!
Гусек шепчет свое "во-на" совсем на перепелиное любовное токование
"ма-ва".
Стихают один за другим соловьи.
- Чмок-чмок! - И конец.
И кажется - звенит тугая струна.
- Жук?
- Жук прожундел. К чему-й-то много жундит жуков! - шепчет Гусек.
- К чему?
- Да бог его знает, к чему. Молчи!
Гусек нюхает табак. Сегодня табак у него сухой, - завтра будет погода
отличная. А будь он сырой, Гусек не сказал бы "молчи", а - "молчите". "Ты" -
знак нашего охотничьего союза.
Молчу. Но лягушки-квакушки отчего-то вдруг проснулись, взгомонились и
заглушили лягушек-турлушек.
- Куа-куа! - передразнивает недовольный старик. Квакушки замолчали.
Заголосили девки в деревне.
- Эк вас!
Собаки залаяли.
- Пропадите вы пропадом!
На колокольне сторож ударил. Глянула на небе первая звезда. Пахнуло от
озими рожью. Пала роса. Тогда-то, наконец, по всему росистому полю, от
попова огорода и по наш Горелый пень, будто кто-то невидимый хлопнул
длинным-предлинным арапником: крикнул перепел.
- Голосистый, белый?
- Купеческий!
И тихо, как полевые звери, крадемся мы по росистому полю вниз, к оврагу
и на ту сторону, к попову огороду.
Старик на колокольне еще звонит, и еще я нахожу в уголку небес молодую
звезду, и еще, и еще...
Голосистый не шутит: бьет - в ушах звенит. Самка молчит. Берет опаска:
тюкнет не вовремя. Расстелить бы и оправить поскорее сеть. Слава богу,
молчит; чуть копается в своей темной лубяной клетке, обвязанной бабьим
платком. Сытая она теперь и довольная: перед ловом Гусек напоил ее для
чистоты голоса теплым молоком.
Зовет голосистый. Самка молчит под сетью в пахучей росистой ржи.
Осторожно берет Гусек свою кожаную, с мехом гармоники, тюкалку и
тюкает. Когда самка молчит, необходимо подтюкнуть:
- Тюк-тюк!
И наступает последний решительный миг. Самка взяла:
- Тюк-тюк!
Если бы можно было теперь съежиться в маленький комочек, как перепел, и
притаиться под глудкой*. Если бы уйти по самое горло в землю и покрыться
краешком сети!
______________
* Глудка - комок земли.

И загорелось же там, у голосистого перепела. Мечется он по полю,
выбегает, как мышь, на межу, поднимает головку, смотрит под стеблями. И
опять в рожь, и со всего маху:
- Пить-полоть!
А она в ответ тихо:
- Тюк-тюк!
Но ему ли отвечает она? Ведь теперь по всему полю кричат перепела.
Она отвечает ему, конечно, ему.
Он егозит на рубеже. Поднимается на цыпочки: нет, не видно. Он мечется
и лотошит, перескакивая с глудки на глудку. Пробует взобраться на сухой
татарник - колко. На прошлогоднюю полынь - гнется. Хочет крикнуть - голос
пропал: вместо прежнего звонкого "пить-полоть" - хриплое и неслышное,
страстное "ма-ва".
- Тюк-тюк! - отвечает она.
Он хлопает крыльями о сырые темные комки и больше не слышит земли под
ногами. Куда летит? Бог знает! Свет велик.
Позади роса. Вверху звезды. Впереди месяц. Внизу пахучие росистые
озими.
- Летмя, летмя! - шепчет Гусек, сгибаясь над сетью в три погибели.
Хочет уменьшиться - и не может. Хочет быть, как перепел, - тесно. И
чудится старику, будто четверка белых коней мчит из оврага карету на зеленое
поле. Едет купец, не глядит, что топчет чужие поля: у него ли не хватит
денег! Вот остановился. А Гусек будто открывает дверцу:
- Ваше степенство, извольте слушать: кричит!
Кричит белый перепел. Задумался купец в карете, забыл свои счета, кули,
мешки, трактиры и мельницы. Загорелось сердце.
- Поймай, Гусек, христа ради!
- Сию минуту, - отвечает Гусек, - не извольте беспокоиться. Самка у
меня хорошая! Молочком ее тепленьким поил для голоса, для чистоты. Для вас
старался, вас ждал. Сию минуту.
И будто уходит Гусек и возвращается с перепелом.
- Ваше степенство, извольте!
- Белый?
- Так точно, ваше степенство. Купеческие перепела - белые.
- Что же ты хочешь за белого?
- Сколько пожалуете.
Озолотил купец старика. Мчится в своей карете на белых конях с белым
перепелом целиной по полям, по оврагам, по мужицким и поповским огородам.
И чудится старику из своего собственного самовара поит он всю деревню и
рассказывает быль о праведном купце и белом перепеле.
Перепел летит. Куда летит? Бог знает. Свет велик.
И вдруг упал возле сети. Шуркнул в зеленях, шепчет страстно:
- Ма-ва!
- Тюк-тюк! - отвечает она.
- Иди, иди, любезный перепел! - замирает у нас сердце.
Он ходом идет, шевеля верхушками озимых стеблей. Перед самой сетью
плешинка, вымочина, рожь едва-едва прикрывает его. Он останавливается,
боится. Может быть, видит уже, что тут, в десяти шагах, согнувшись над
полем, сидит другой, огромный перепел, и отблеск зари зловеще сверкает на
его голом перепелином носу.
- Видит или не видит? - замирает у нас сердце.
Не видит. Идет напролом. Последнее "ма-ва", последнее "тюк-тюк", и рожь
шевелится под сетью возле самой клетки.
Теперь самка высунула свою серую головку из лубяной темницы в окошко,
где привязана фарфоровая чашечка для питья, а он тоже у чашечки. И глядят
друг на друга: очи в очи, клюв в клюв. Густые озими пахнут, призывают:
разбей, голосистый белый перепел, лубяную темницу, - думать тут нечего!
Где тут думать! Он ерепенится, хохлится и бьет грудью и крыльями о
сухой лубок.
Час пробил: пора!
Мы встряхиваем сеть. Перепел висит в петле, как раз против стаканчика с
водой, где он только что видел склоненную головку. Не упустить бы только
теперь! Не ускользнуло бы из рук его тепленькое бьющееся тельце!
Голосистый туго завязан в мешочек из-под проса. Полевая песня его
спета. Теперь он будет петь в рыбных или железных рядах, услаждая купеческое
ухо.
Мы, мокрые от росы, шагаем по полю домой; будто два водяных переходим
из озера в озеро.
Церковный сторож давно отзвонил. Давно уже небо покрылось звездами.
Месяц взошел. И тысячи маленьких земных звезд засияли на стеблях озими, на
сапогах, на чекмене, на бороде у Гуська, на завязанном мешке, где во тьме
притих голосистый. Все птицы притихли. И лишь лягушки-турлушки ведут свою
вечную трель от вечерней зари и до утренней.
Дома при огне мы хотим полюбоваться драгоценной добычей, пересадить из
мешочка в клетку. Развязываем, вынимаем.
- Во-на!
- Что ты, Гусек? Покажи!
- Серый! - качает головой Гусек. - Опять мимо капнуло: русака ловили.
- Что это? Или совсем на свете нет белого?
Тускло горит керосиновая копчушка в избе старика. Спит петух-драчун,
спит соловей-певун, спит скворец-говорец, спит плотный ряд космачей и
турманов на шесте. Нет купеческого перепела, нет у Гуська тульского
самовара.
Каждую весну ловим. Поймаем - будет у Гуська самовар; нет - так
позабавимся.
Но уж когда-нибудь да настанет наша весна, серые, серые, а тут вдруг да
и выскочит беленький.

ДЕДУШКИН ВАЛЕНОК

Хорошо помню - дед Михей в своих валенках проходил лет десять. А
сколько лет в них он до меня ходил, сказать не могу. Поглядит бывало себе на
ноги и скажет:
- Валенки опять проходились, надо подшить.
И принесет с базара кусок войлока, вырежет из него подошву, подошьет -
и опять валенки идут, как новенькие.
Так много лет прошло, и стал я думать, что на свете все имеет конец,
все умирает и только одни дедушкины валенки вечные.
Случилось, у деда началась сильная ломота в ногах. Никогда дед у нас не
хворал, а тут стал жаловаться, позвал даже фельдшера.
- Это у тебя от холодной воды, - сказал фельдшер, - тебе надо бросить
рыбу ловить.
- Я только и живу рыбой, - ответил дед, - ногу в воде мне нельзя не
мочить.
- Нельзя не мочить, - посоветовал фельдшер, - надевай, когда в воду
лезешь, валенки.
Этот совет вышел деду на пользу: ломота в ногах прошла. Но только после
дед избаловался, в реку стал лазить только в валенках и, конечно, тер их
беспощадно о придонные камешки. Сильно подались от этого валенки, и не
только в подошвах, а и выше, на месте изгиба подошвы, показались трещинки.
"Верно, это правда, - подумал я, - что всему на свете конец бывает, -
не могут и валенки деду служить без конца: валенкам приходит конец".
Люди стали деду указывать на валенки:
- Пора, дед, валенкам твоим дать покой, пора их отдать воронам на
гнезда.
Не тут-то было! Дед Михей, чтобы снег в трещинки не забивался, окунул
валенки в воду - и на мороз. Конечно, на морозе вода в трещинках валенка
замерзла и лед заделал трещинки. А дед после того валенки еще раз окунул в
воду, и весь валенок от этого покрылся льдом. Вот какие валенки после этого
стали теплые и прочные: мне самому в дедушкиных валенках приходилось
незамерзающее болото зимой переходить, и хоть бы что...
И я опять вернулся к той мысли, что, пожалуй, дедушкиным валенкам
никогда и не будет конца.
Но, случилось, однажды дед наш захворал. Когда пришлось ему по нужде
выйти, надел в сенях валенки, а когда вернулся, забыл их снять в сенях и
оставить на холоду. Так в этих обледенелых валенках и залез на горячую
печку.
Не то, конечно, беда, что вода от растаявших валенок с печки натекла в
ведро с молоком, - это что! А вот беда, что валенки бессмертные в этот раз
кончились. Да иначе и быть не могло. Если налить в бутылку воды и поставить
на мороз, вода обратится в лед, льду будет тесно, и бутылку он разорвет. Так
и этот лед в трещинках валенка, конечно, шерсть везде разрыхлил и порвал, и
когда все растаяло, все стало трухой...
Наш упрямый дед, как только поправился, попробовал валенки еще раз
заморозить и походил даже немного, но вскоре весна пришла, валенки в сенцах
растаяли и вдруг расползлись.
- Верно, правда, - сказал дед всердцах, - пришла пора отдыхать в
вороньих гнездах.
И всердцах швырнул валенок с высокого берега в репейники, где я в то
время ловил щеглов и разных птичек.
- Почему же валенки только воронам? - сказал я. - Всякая птичка весною
тащит в гнездо шерстинку, пушинку, соломинку.
Я спросил об этом деда как раз в то время, как он замахнулся было
вторым валенком.
- Всяким птичкам, - согласился дед, - нужна шерсть на гнездо, и
зверькам всяким, мышкам, белочкам, всем это нужно, для всех полезная вещь.
И тут вспомнил дед про нашего охотника, что давно ему охотник напоминал
о валенках, - пора, мол, их отдать ему на пыжи. И второй валенок не стал
швырять и велел мне отнести его охотнику.
Тут вскоре началась птичья пора.
Вниз к реке на репейники полетели всякие весенние птички и, поклевывая
головки репейников, обратили свое внимание на валенок. Каждая птичка его
заметила, и когда пришла пора вить гнезда, с утра до ночи стали разбирать на
клочки дедушкин валенок. За одну какую-то неделю весь валенок по клочку
растащили птички на гнезда, устроились, сели на яйца и высиживали, а самцы
пели. На тепле валенка вывелись и выросли птички и, когда стало холодно,
тучами улетели в теплые края. Весною они опять вернутся, и многие в дуплах
своих, в старых гнездах найдут опять остатки дедушкина валенка. Те же
гнездышки, что на земле были сделаны и на кустах, тоже не пропадут; с кустов
все лягут на землю, а на земле их мышки найдут и растащат остатки валенка на
свои подземные гнезда.
Много в моей жизни походил я по лесам, и когда приходилось найти птичье
гнездышко с подстилом из войлока, думал, как маленький:
"Все на свете имеет конец, все умирает, и только одни дедушкины валенки
вечные".

О ЧЕМ ШЕПЧУТСЯ РАКИ

Удивляюсь на раков - до чего много, кажется, напутано у них лишнего:
сколько ног, какие усы, какие клешни, и ходят хвостом наперед, и хвост
называется шейкой. Но всего более дивило меня в детстве, что когда раков
соберут в ведро, то они между собой начинают шептаться. Вот шепчутся, вот
шепчутся, а о чем - не поймешь.
И когда скажут: "раки перешептались", это значит - они умерли и вся их
рачья жизнь в шепот ушла.
В нашей речке Вертушинке раньше, в мое время, раков было больше, чем
рыбы. И вот однажды бабушка Домна Ивановна со внучкой своей Зиночкой
собрались к нам на Вертушину за раками. Бабушка со внучкой пришли к нам
вечером, отдохнули немного - и на реку. Там они расставили свои рачьи
сеточки. Эти рачьи сачки у нас все делают сами: загибается ивовый прутик
кружком, кружок обтягивается сеткой от старого невода, на сетку кладется
кусочек мяса или чего-нибудь, а лучше всего кусочек жареной и духовитой для
раков лягушки. Сеточки опускают на дно. Учуяв запах жареной лягушки, раки
вылезают из береговых печур и ползут на сетки.
Время от времени сачки за веревки вытаскивают кверху, снимают раков и
опять опускают.
Простая это штука. Всю ночь бабушка со внучкой вытаскивали раков,
наловили целую большую корзину и утром собрались назад - за десять верст к
себе в деревню. Солнышко взошло, бабушка со внучкой идут, распарились,
разморились. Им уж теперь не до раков, только бы добраться домой.
- Не перешептались бы раки, - сказала бабушка.
Зиночка прислушалась.
Раки в корзинке шептались за спиной бабушки.
- О чем они шепчутся? - спросила Зиночка.
- Перед смертью, внученька, друг с другом прощаются.
А раки в это время совсем не шептались. Они только терлись друг о друга
шершавыми костяными бочками, клешнями, усиками, шейками, и от этого людям
казалось, будто от них шепот идет. Не умирать раки собирались, а жить
хотели. Каждый рак свои ножки пускал в дело, чтобы хоть где-нибудь найти
дырочку, и дырочка нашлась в корзинке, как раз чтобы самому крупному раку
пролезть. Один рак вылез крупный, за ним более мелкие шутя выбрались, и
пошло и пошло: из корзинки - на бабушкину кацавейку, с кацавейки - на юбку,
с юбки - на дорожку, с дорожки - в траву, а из травы рукой подать речка.
Солнце палит и палит. Бабушка со внучкой идут и идут, а раки ползут и
ползут.
Вот подходят Домна Ивановна с Зиночкой к деревне. Вдруг бабушка
остановилась, слушает, что в корзинке у раков делается, и ничего не слышит.
А что корзинка-то легкая стала, ей и невдомек: не спавши ночь, до того
уходилась старуха, что и плеч не чует.
- Раки-то, внученька, - сказала бабушка, - должно быть, перешептались.
- Померли? - спросила девочка.
- Уснули, - ответила бабушка, - не шепчутся больше.
Пришли к избе. Сняла бабушка корзинку, подняла тряпку:
- Батюшки родимые, да где же раки-то?
Зиночка заглянула - корзинка пустая.
Поглядела бабушка на внучку - и только руками развела.
- Вот они, раки-то, - сказала она, - шептались! Я думала - они это друг
с другом перед смертью, а они это с нами, дураками, прощались!

ТАИНСТВЕННЫЙ ЯЩИК

В Сибири, в местности, где водится очень много волков, я спросил одного
охотника, имеющего большую награду за гражданскую войну:
- Бывают ли у вас случаи, чтобы волки нападали на человека?
- Бывают, - ответил он. - Да что из этого? У человека оружие, человек -
сила, а что волк! Собака - и больше ничего.
- Однако, если эта собака да на безоружного человека...
- И то ничего, - засмеялся партизан. - У человека самое сильное оружие
- ум, находчивость и, в особенности, такая оборотливость, чтобы из всякой
вещи сделать себе оружие. Раз было, один охотник простой ящик превратил в
оружие.
Партизан рассказал случай из очень опасной охоты на волков с
поросенком.
Лунной ночью сели в сани четыре охотника и захватили с собой ящик с
поросенком. Ящик был большой, сшитый из полутеса. В этот ящик без крышки
посадили поросенка и поехали в степь, где волков великое множество. А было
это зимой, когда волки голодные. Вот охотники выехали в поле и начали
поросенка тянуть кто за ухо, кто за ногу, кто за хвост. Поросенок от этого
стал визжать: больше тянут - больше визжит, и все звонче и звонче, и на всю
степь.
Со всех сторон на этот поросячий визг стали собираться волчьи стаи и
настигать охотничьи сани. Когда волки приблизились, вдруг лошадь их почуяла
и как хватит! Так и полетел из саней ящик с поросенком, и, самое скверное,
вывалился один охотник без ружья и даже без шапки.
Часть волков умчалась за взбешенной лошадью, другая же часть
набросилась на поросенка, и в один миг от него ничего не осталось. Когда же
эти волки, закусив поросенком, захотели приступить к безоружному человеку,
вдруг глядят, а человек этот исчез, и на дороге только ящик один лежит вверх
дном.
Вот пришли волки к ящику и видят, ящик-то не простой, ящик движется с
дороги к обочине и с обочины в глубокий снег. Пошли волки осторожно за
ящиком, и как только этот ящик попал на глубокий снег, на глазах волков он
стал нижеть и нижеть.
Волки оробели, но, постояв, справились и со всех сторон ящик окружили.
Стоят волки и думают, а ящик все ниже да ниже. Ближе волки подходят, а ящик
не дремлет: ниже да ниже. Думают волки: "Что за диво? Так будем дожидаться -
ящик и вовсе под снег уйдет".
Старший волк осмелился, подошел к ящику, приставил нос свой к щелке...
И только он свой волчий нос приставил к этой щелке, как дунет на него
из щелки! Сразу все волки бросились в сторону, какой куда попал. А тут же
вскоре охотники вернулись на помощь, и человек живой и здоровый вышел из
ящика.
- Вот и все, - сказал партизан. - А вы говорите, что безоружному нельзя
против волков выходить. На то и ум у человека, чтобы он из всего мог себе
делать защиту.
- Позволь, - сказал я, - ты мне сейчас сказал, что человек из-под ящика
чем-то дунул.
- Чем дунул? - засмеялся партизан. - А словом своим человеческим дунул,
и они разбежались.
- Какое же это слово такое он знал против волков?
- Обыкновенное слово, - сказал партизан. - Какие слова говорят в таких
случаях? "Дураки вы, волки", сказал - и больше ничего.

СИНИЙ ЛАПОТЬ

Через наш большой лес проводят шоссе с отдельными путями для легковых
машин, для грузовиков, для телег и для пешеходов. Сейчас пока для этого
шоссе только лес вырубили коридором. Хорошо смотреть вдоль по вырубке: две
зеленые стены леса, и небо в конце. Когда лес вырубали, то большие деревья
куда-то увозили, мелкий же хворост - грачевник - собирали в огромные кучи.
Хотели увезти и грачевник для отопления фабрики, но не управились, и кучи по
всей широкой вырубке остались зимовать.
Осенью охотники жаловались, что зайцы куда-то пропали, и некоторые
связывали это исчезновение зайцев с вырубкой леса: рубили, стучали, гомонили
и распугали. Когда же налетела пороша и по следам можно было разгадать все
заячьи проделки, пришел следопыт Родионыч и сказал:
- Синий лапоть весь лежит под кучами грачевника.
Родионыч - в отличие от всех охотников - зайца называл не "косым
чертом", а всегда "синим лаптем"; удивляться тут нечему: ведь на черта заяц
не более похож, чем на лапоть, а если скажут, что синих лаптей не бывает на
свете, то я скажу, что ведь и косых чертей тоже не бывает.
Слух о зайцах под кучами мгновенно обежал весь наш городок, и под
выходной день охотники во главе с Родионычем стали стекаться ко мне.
Рано утром, на самом рассвете, вышли мы на охоту без собак: Родионыч
был такой искусник, что лучше всякой гончей мог нагнать зайца на охотника.
Как только стало видно настолько, что можно было отличить следы лисьи от
заячьих, мы взяли заячий след, пошли по нему, и, конечно, он привел нас к
одной куче грачевника, высокой, как наш деревянный дом с мезонином. Под этой
кучей должен был лежать заяц, и мы, приготовив ружья, стали все кругом.
- Давай, - сказали мы Родионычу.
- Вылезай, синий лапоть! - крикнул он и сунул длинной палкой под кучу.
Заяц не выскочил. Родионыч оторопел. И, подумав, с очень серьезным
лицом, оглядывая каждую мелочь на снегу, обошел всю кучу, и еще раз по
большому кругу обошел: нигде не было выходного следа.
- Тут он, - сказал Родионыч уверенно. - Становитесь на места,
ребятушки, он тут. Готовы?
- Давай! - крикнули мы.
- Вылезай, синий лапоть! - крикнул Родионыч и трижды пырнул под
грачевник такой длинной палкой, что конец ее на другой стороне чуть с ног не
сбил одного молодого охотника.
И вот - нет, заяц не выскочил.
Такого конфуза с нашим старейшим следопытом еще в жизни никогда не
бывало; он даже в лице как будто немного опал. У нас же суета пошла, каждый
стал по-своему о чем-то догадываться, во все совать свой нос, туда-сюда
ходить, по снегу и так, затирая все следы, отнимать всякую возможность
разгадать проделку умного зайца.
И вот, вижу, Родионыч вдруг просиял, сел, довольный, на пень поодаль от
охотников, свертывает себе папироску и моргает, вот подмаргивает мне и
подзывает к себе.
Смекнув дело, незаметно для всех подхожу к Родионычу, а он мне
показывает наверх, на самый верх засыпанной снегом высокой кучи грачевника.
- Гляди, - шепчет он, - синий-то лапоть какую с нами штуку играет.
Не сразу на белом снегу разглядел я две черные точки - глаза беляка - и
еще две маленькие точки - черные кончики длинных белых ушей. Это голова
торчала из-под грачевника и повертывалась в разные стороны за охотниками:
куда они, туда и голова...
Стоило мне поднять ружье - и кончилась бы в одно мгновение жизнь умного
зайца. Но мне стало жалко: мало ли их, глупых, лежит под кучами!..
Родионыч без слов понял меня. Он смял себе из снега плотный комочек,
выждал, когда охотники сгрудились на другой стороне кучи, и, хорошо
наметившись, этим комочком пустил в зайца.
Никогда я не думал, что наш обыкновенный заяц-беляк, если он вдруг
встанет на куче, да еще прыгнет вверх аршина на два, да объявится на фоне
неба, - что наш же заяц может показаться гигантом на огромной скале!
А что стало с охотниками! Заяц ведь прямо к ним с неба упал. В одно
мгновение все схватились за ружья - убить-то уж очень было легко. Но каждому
охотнику хотелось раньше другого убить, и каждый, конечно, хватил, вовсе не
целясь, а заяц живехонький пустился в кусты.
- Вот синий лапоть! - восхищенно сказал ему вслед Родионыч.
Охотники еще раз успели хватить по кустам.
- Убит! - закричал один, молодой, горячий.
Но вдруг, как будто в ответ на "убит", в дальних кустах мелькнул
хвостик: этот хвостик охотники почему-то всегда называют "цветком".
Синий лапоть охотникам из далеких кустов только своим "цветком"
помахал.

ДРОВА

Ложится пороша, другая, третья. Санный путь установился. Является с
возом старенький-престаренький мужичок, складывает себе потихоньку полено за
поленом на дворе, а хозяйка моя, славная такая, сердобольная женщина, жалеет
старика, что далеко ему возить, что зябнет он.
Поставила хозяйка самовар, все выложила на стол: сахар, булки, студень,
огурцы.
Пришел старик к нам в дом. Уж он молился-молился в угол, потом стал
отговариваться от угощенья, как это уж всегда полагается у крестьян.
Ссылался и на дальний-то путь, и на волков, что какие-то волки особенные у
них в голоперовских лесах, с гривами, и на людей бросаются; одну старуху
прошлый год в клочки разорвали, и сказывала старуха, что волки эти были
сибирские.
- Как же так она могла сказывать, - спросил я, - когда они ее в клочки
разорвали?
Старик принялся смеяться и грозить мне, насмешнику, пальцем: само
собой, это уж другая старуха сказывала, самовидцем была.
После этого смеха хозяйка сказала:
- Ну, садись, дедушка, будем чай пить.
Старик сел, и такой оказался речистый, насказистый. Сел он за чай
надолго, пока всего самовара не выпил, и потом студень ел с хлебом
потихоньку. Рассказывал же больше все про божественное: что будто бы там у
них в голоперовских лесах есть гора, и на той горе дивное место: ступит
лошадь копытом - и сразу же начинает из-под копытины выступать вода, а ведь
высокая гора, и никак нельзя и думать бы о воде на таком нагорье. Вот на
этой удивительной горе есть у них святой ключ, вокруг колодца березки, на
каждом сучке у берез рубашки висят: это значит, у кого больное дитя бывает,
приносят, окунают в холодную воду, а рубашонку его оставляют на березке и с
рубашонкой болезнь.
Много чудес бывает...
Старик все и рассказывает про чудеса, а хозяйка моя рада повидать и
послушать настоящего православного человека.
Так и пошло у нас через день, потому что далеко старику, день лошадь
отдыхает, а на другой уж старик везет свою четвертинку. Уж он
складывает-складывает, а хозяйка непременно ставит самовар и обед ему
готовит. Так и пошло у нас через день, с утра сидит за чаем старик и
рассказывает про чудеса ихнего загорья.
Мне даже скучно стало, когда старик кончил возку все бывало будто сытый
кот мурчит.
- Ну, - сказала хозяйка, - теперь мы обеспечены на всю зиму: при такой
кладке не меньше как два сажня уложил старик лишнего.
- Не лишнего, - заметил я, - ведь он одного студню-то сколько поел!
Хозяйка на меня и рукой замахала, вроде как на безбожника.
- Не простой это старичок, - сказала она. - Мне от него стало вроде как
наш дом господь посетил.
Ноябрь месяц морозы были несильные, мы топились старым, летним запасом
осиновых легких дров, и дом не выдувало. Стариковы березовые дрова хозяйка
берегла на лютое время. И она была права: в декабре, когда начались
настоящие морозы, как мы ни топили осиновыми дровами, прохолодило дом сразу.
- Ну, - сказала однажды хозяйка, - с завтрашнего дня принимаемся за
березовые дрова, эти уж не подведут, а осина - не дрова, осина - прах.
Утром я залежался в постели: страшно было вставать, дожидался, пока
хозяйка затопит печку новыми березовыми дровами. И вот слышу крик, вот шум,
вот брань великая. Подумал - не сцепилась ли моя хозяйка с соседкой.
Прислушался, - нет, и соседка в один голос с моей хозяйкой обе кого-то
отделывают.
Я поскорее оделся и вышел на помощь женщинам. Тут все сразу и
оказалось, почему старичок тогда при кладке так долго всегда возился:
дрова-то были осиновые, а он их снежком притрушивал, от этого дрова
становились белыми, и по белому старик тыкал мошок, убирал снегом и мохом
поленце к поленцу под березовые, и глазом бы ни за что не узнать, а как взял
в руки - снег осыпается, и сразу береза становится осиной.
И так благочестивый старик целых пять сажен осиновых дров расписал под
березовые.

СТАРУХИН РАЙ

Старушка одна шла по дороге. Закружилась у нее голова: нездорова была.
- Видно, делать нечего, - сказала старушка, - пришел мой час помирать.
Огляделась вокруг себя, где бы ей получше было тут прилечь и помереть.
- Не два же века жить, - сказала она себе, - надо и молодым дать
дорогу.
И увидела она чистую лужайку, всю покрытую густой травой-муравой.
Белая, чистая тропинка с отпечатками босых человеческих ног проходила через
полянку. А посередине была старая разваленная поленница, мохом от времени
закрылась, поросла высокими былинками. Понравилась эта мягкая поленница
старухе.
- Не два же века жить! - повторила она.
И легла туда, в прутики, сама, ноги же вытянула на тропинку: пойдут
когда-нибудь люди, ноги заметят и похоронят старуху.
Под вечер идем мы с охоты по этой самой тропинке и видим: человеческие
ноги лежат, а на поленнице воробьи между собой разговаривают. Чудесно это
бывает на вечерней алой зорьке, воробушки так, бывает, соберутся кучкой и,
как дружные люди, между собой наговориться не могут: "Жив!" - говорят, вроде
того, как бы радуется каждый, что жив, и каждый об этом всем говорит.
Но вдруг все эти воробьи - пырх! - и улетели. А на месте их, среди
былинок, показалась старушкина голова. Живой рукой мы тут чай развели,
обогрели старуху, обласкали, она ожила, повеселела и стала нам рассказывать,
как она тут, в этой поленнице, собралась помирать.
- Вот, милые охотнички, - рассказала она, - закружилась у меня голова,
и я думаю: не два же века мне жить, надо дать дорогу и вам, молодым. Ну,
легла я в эту мягкую поленницу, в эти самые былинки. И стало мне хорошо, как
в раю. Так и подумала, что все кончилось мне на земле. И тут прилетели
птички; думаю, наверно, райские, вот какие хорошенькие петушки и курочки,
вот какие ласковые и уветливые. Я таких птушек на земле никогда не видала. А
что они между собой говорили, то мне было все там понятно - один скажет:
жив! и другой отвечает: и я жив! И все так повторяют друг другу: жив, жив,
жив!
Простые птушки, подумала я, тут, в раю, понимают, как хорошо жить на
свете, а у нас, на земле, люди все-то жалуются, всем-то им нехорошо.
Тут один петушок, задорный такой, сел на веточку против самого моего
рта, чирикнул:
- На, вот тебе!
Долго ли петушку, и капнул мне в самый рот, и поняла я, что не на небе
лежу, на земле.
- Что ж, - засмеялись мы, - или ты думала: в раю птицы не капают?
- Нет, батюшки мои милые, не к тому я говорю, что птицы на небе не
капают, а к тому, что не след у нас на земле рот разевать.

ЖАЛЕЙКА

Наш пастух в Переславищах давно пасет и все немой, только свистит. А в
Заболотье по росам играют и пастух на трубе и подпасок на жалейке, что я за
грех считаю, если случится проспать и не слыхать его мелодии на дудочке,
сделанной из волчьего дерева с пищиком из тростника и резонатором из
коровьего рога. Наконец, однажды я не выдержал и решил сам заняться болотной
музыкой. Заказал жалейку. Мне принесли.
Слушок у меня есть, попробовал высвистывать даже романсы Чайковского, а
вот чтобы как у пастуха - нет, ничего не выходит. Забросил я дудочку.
Однажды был дождь на весь день. Я сидел дома и занимался бумагами. Под
вечер дождь перестал. Заря была желтая и холодная. Вышел я на крыльцо, лицом
к вечерней заре, и стал насвистывать в свою дудочку. Не знаю, заря ли мне
подсказала, или дерево - у нас есть одна большая ива при дороге, когда
вечереет или на утренней темнозорьке очень оно бывает похоже на мужика с
носом и с вихрами. - смотрел я на эту голову, и вдруг так все просто
оказалось, не нужно думать об операх, а только перебирать пальцами, и
дудочка из волчьего дерева, тростника и коровьего рога сама свое дело
делает.
Пришли женщины, сели на лавочку. Я им говорю:
- А что, бабочки, у меня как будто не хуже Заболотского пастуха?
- Лучше! - ответили женщины.
Я долго играл. Заря догорела. Показалась на дороге телега, и в ней
много мужиков, один к одному. Я подумал, вот сейчас все кончится, мужики,
наверно, смеяться будут. Но, к моему удивлению, мужики лошадь остановили и
долго слушали вместе с бабами.
Окончив игру, я быстро повернулся и вошел в дом. Окно в избе было
открыто. Трогая лошадь, один мужик - мне было слышно - сказал:
- Вот каши наелся!
Вслед за ним другой:
- На голодное брюхо не заиграешь!
Из этого я понял, что мужики приняли меня за пастуха на череду в
хорошем доме каши наелся и заиграл.

СОЧИНИТЕЛЬ

Наверху сошла с кустов роса, и внизу, под кустами блестит только в
пазухе такого листка, где никогда и не просыхает. Коровы наелись и грудой
стояли у болотного бочага.
Подпасок Ванюшка лежал на кочках дугой. Не сразу и догадаешься, как
вышла дуга, он, должно быть, лег на кочку головой, но, пока спал, кочка
умялась, голова опустилась, получился высокий живот, и голова и ноги внизу.
Я его давно знаю, - ярко-рыжая голова, и на лице крупные веснушки, одна
к другой, глаза блестящие, чистые, как обсосанный леденец. Я давно его
принял в Берендеево царство и, когда вижу, мимо ни за что не пройду. Мне
сегодня удача, хочу с ним побыть и бужу маленького Берендея. Он открыл один
глаз на мгновение, вынул начатую полбутылку, протянул мне и опять уснул.
Я стал трясти его и хохотать.
- Пей! - сказал он. - Вчера гулял на празднике, тебе захватил.
Когда он совсем пришел в себя, опохмелился, я вынул из сумки последний
номер "Охотника" с моим рассказом и дал ему.
- Прочитай, Ваня, это я написал.
Он принялся читать. А я закурил папиросу и занялся своей записной
книжкой на пятнадцать минут, - так уже замечено, что курится у меня ровно
пятнадцать минут. Когда кончилась папироса, а пастух все читал, я перебил
его вопросом:
- Покажи, много прочел?
Он указал за четверть часа он прочел две с половиной строчки, а всего
было триста.
- Дай сюда журнал, - сказал я, - мне надо идти. Не стоит читать.
Он охотно отдал журнал со словами:
- Правда, не стоит читать.
Я удивился. Таких откровенных и добродушных читателей как-то не
приходилось встречать даже среди крестьян. Чуть ущемило, но больше
понравилось.
Он же зевнул и сказал:
- Если бы ты по правде писал, а то ведь, наверное, все выдумал?
- Не все, - ответил я, - но есть немного.
- Вот я бы - так написал!
- Все бы по правде?
- Все. Вот взял бы и про ночь написал, как ночь на болоте проходит.
- Ну, как же?
- А вот как. Ночь. Куст большой-большой у бочага. Я сижу под кустом, а
утята - свись, свись, свись...
Остановился. Я подумал - он ищет слов или дожидается образов. Вот
очнулся, вынул жалейку и стал просверливать на ней седьмую дырочку.
- Ну, а дальше-то что? - спросил я. - Ты же по правде хотел ночь
представить.
- А я же и представил, - ответил он, - все по правде. Куст
большой-большой! Я сижу под ним, а утята всю ночь - свись, свись, свись...
- Очень уж коротко.
- Что ты, "коротко"! - удивился подпасок. - Всю-то ночь напролет:
свись, свись, свись...
Соображая этот рассказ, я сказал:
- Как хорошо!
- Неуж плохо, - ответил он.
И заиграл на дудочке, сделанной из волчьего дерева, тростника и
коровьего рога.

ЛИМОН

В одном совхозе было. Пришел к директору знакомый китаец и принес
подарок. Директор, Трофим Михайлович, услыхав о подарке, замахал рукой.
Огорченный китаец поклонился и хотел уходить. А Трофиму Михайловичу стало
жалко китайца, и он остановил его вопросом:
- Какой же ты хотел поднести мне подарок?
- Я хотел бы, - ответил китаец, - поднести тебе в подарок свой
маленький собак, самый маленький, какой только есть в свете.
Услыхав о собаке, Трофим Михайлович еще больше смутился. В доме
директора в это время было много разных животных: жил кудрявый пес Нелли и
гончая собака Трубач, жил Мишка, кот черный, блестящий и самостоятельный,
жил грач ручной, ежик домашний и Борис, молодой красивый баран. Жена
директора Елена Васильевна очень любила животных. При таком множестве
дармоедов Трофим Михайлович, понятно, должен был смутиться, услыхав о новой
собачке.
- Молчи! - сказал он тихонько китайцу и приложил палец к губам.
Но было уже поздно: Елена Васильевна услыхала слова о самой маленькой
во всем свете собачке.
- Можно посмотреть? - спросила она, появляясь в конторе.
- Собак здесь! - ответил китаец.
- Приведи.
- Он здесь! - повторил китаец. - Не надо совсем приведи.
И вдруг с очень доброй улыбкой вынул из своей кофты притаенную за
пазухой собачку, каких я в жизни своей никогда не видел и, наверное, у нас в
Москве мало кто видел. Моей мягкой шляпой ее можно было, бы прикрыть,
прихватить и так унести. Она была рыженькая, с очень короткой шерстью, почти
голая и, как самая тоненькая пружинка, постоянно отчего-то дрожала. Такая
маленькая, а глазища большие, черные, блестящие и навыкате, как у муравья.
- Что за прелесть! - воскликнула Елена Васильевна.
- Возьми его! - сказал счастливый похвалой китаец.
И передал свой подарок хозяйке.
Елена Васильевна села на стул, взяла к себе на колени дрожавшую не то
от холода, не то от страха пружинку, и сейчас же маленькая верная собачка
начала ей служить, да еще как служить! Трофим Михайлович протянул было руку
погладить своего нового жильца, и в один миг тот хватил его за указательный
палец. Но, главное, при этом поднял в доме такой сильный визг, как будто
кто-то на бегу схватил поросенка за хвостик и держал. Визжал долго,
взлаивал, захлебывался, дрожал, голенький, от холода и злости, как будто не
он директора, а его самого укусили.
Вытирая платком кровь на пальце, недовольный Трофим Михайлович сказал,
внимательно вглядываясь в нового сторожа своей жены:
- Визгу много, шерсти мало!
Услыхав визг и лай, прибежали Нелли, Трубач, Борис и кот. Мишка прыгнул
на подоконник. На открытой форточке пробудился задремавший грач. Новый жилец
принял всех их за неприятелей своей дорогой хозяйки и бросился в бой. Он
выбрал себе почему-то барана и больно укусил его за ногу. Борис метнулся под
диван. Нелли и Трубач от маленького чудовища унеслись из конторы в столовую.
Проводив огромных врагов, маленький воин кинулся на Мишку, но тот не
побежал, а, изогнув спину дугой, завел свою общеизвестную ядовитую военную
песню.
- Нашла коса на камень! - сказал Трофим Михайлович, высасывая кровь из
раненого указательного пальца. - Визгу много, шерсти мало! - повторил он
своему обидчику и сказал коту Мишке, подтолкнув его ногой: - Ну-ка, Мишка,
пыхни в него!
Мишка запел еще громче и хотел было пыхнуть, но быстро, заметив, что
враг от песни его даже не моргнул, он метнулся сначала на подоконник, а
потом и в форточку. А за котом и грач полетел. После этого большого дела
победитель как ни в чем не бывало прыгнул обратно на колени своей хозяйки.
- А как его звать? - спросила очень довольная всем виденным Елена
Васильевна.
Китаец ответил просто:
- Лимон.
Никто не стал добиваться, что значит по-китайски слово "лимон", все
подумали: собачка очень маленькая, желтая, и Лимон - кличка ей самая
подходящая.
Так начал этот забияка властвовать и тиранить дружных между собой и
добродушных зверей.
В это время я гостил у директора и четыре раза в день приходил есть и
пить чай в столовую.
Лимон возненавидел меня, и довольно мне было показаться в столовой,
чтобы он летел с коленей хозяйки навстречу моему сапогу, а когда сапог
легонечко его задевал, летел обратно на колени и ужасным визгом возбуждал
хозяйку против меня. Во время самой еды он несколько примолкал, но опять
начинал, когда я в забывчивости после обеда пытался приблизиться к хозяйке и
поблагодарить.
Моя комната от хозяйских комнат отделялась тоненькой перегородкой, и от
вечных завываний маленького тирана мне совсем почти невозможно было ни
читать, ни писать. А однажды глубокой ночью меня разбудил такой визг у
хозяев, что я подумал, не забрались ли уж к нам воры или разбойники. С
оружием в руке бросился я на хозяйскую половину. Оказалось, другие жильцы
тоже прибежали на выручку и стояли кто с ружьем, кто с револьвером, кто с
топором, кто с вилами, а в середине их круга Лимон дрался с домашним ежом. И
много такого случалось почти ежедневно. Жизнь становилась тяжелой, и мы с
Трофимом Михайловичем стали крепко задумываться, как бы нам избавиться от
неприятностей.
Однажды Елена Васильевна ушла куда-то и в первый раз за все время
оставила почему-то Лимона дома. Тогда мгновенно мелькнул у меня в голове
план спасения, и, взяв в руки шляпу, я прямо пошел в столовую. План же мой
был в том, чтобы хорошенько припугнуть забияку.
- Ну, брат, - сказал я Лимону, - хозяйка ушла, теперь твоя песенка
спета. Сдавайся уж лучше.
И, дав ему грызть свой тяжелый сапог, я сверху вдруг накрыл его своей
мягкой шляпой, обнял полями и, перевернув, посмотрел: в глубине шляпы лежал
молчаливый комок, и глаза оттуда смотрели большие и, как мне показалось,
печальные.
Мне даже стало чуть-чуть жалко, и в некотором смущении я подумал: "А
что, если от страха и унижения у забияки сделается разрыв сердца? Как я
отвечу тогда Елене Васильевне?"
- Лимон, - стал я его ласково успокаивать, - не сердись, Лимон, на
меня, будем друзьями.
И погладил его по голове. Погладил еще и еще. Он не противился, но и не
веселел. Я совсем забеспокоился и осторожно пустил его на пол. Почти
шатаясь, он тихо пошел в спальню. Даже обе большие собаки и баран
насторожились и проводили его удивленными глазами.
За обедом, за чаем, за ужином в этот день Лимон молчал, и Елена
Васильевна стала думать, не заболел ли уж он. На другой день после обеда я
даже подошел к хозяйке и в первый раз имел удовольствие поблагодарить ее за
руку Лимон как будто набрал в рот воды.
- Что-то вы с ним сделали в мое отсутствие? - спросила Елена
Васильевна.
- Ничего, - ответил я спокойно. - Наверно, он начал привыкать - и ведь
пора!
Я не решился ей сказать, что Лимон побывал у меня в шляпе. Но с
Трофимом Михайловичем мы радостно перешепнулись, и, казалось, он ничуть не
удивился, что Лимон потерял свою силу от шляпы.
- Все забияки такие, - сказал он: - и наговорит-то тебе, и навизжит, и
пыль пустит в глаза, но стоит посадить его в шляпу - и весь дух вон. Визгу
много, шерсти мало!

ГОЛУБАЯ СТРЕКОЗА

В ту первую мировую войну 1914 года я поехал военным корреспондентом на
фронт в костюме санитара и скоро попал в сражение на западе в Августовских
лесах. Я записывал своим кратким способом все мои впечатления, но,
признаюсь, ни на одну минуту не оставляло меня чувство личной ненужности и
невозможности словом своим догнать то страшное, что вокруг меня совершалось.
Я шел по дороге навстречу войне и поигрывал со смертью: то падал
снаряд, взрывая глубокую воронку, то пуля пчелкой жужжала, я же все шел, с
любопытством разглядывая стайки куропаток, летающих от батареи к батарее.
- Вы с ума сошли, - сказал мне строгий голос из-под земли.
Я глянул и увидел голову Максима Максимыча: бронзовое лицо его с седыми
усами было строго и почти торжественно. В то же время старый капитан сумел
выразить мне и сочувствие и покровительство. Через минуту я хлебал у него в
блиндаже щи. Вскоре, когда дело разгорелось, он крикнул мне:
- Да как же вам, писатель вы такой-рассякой, не стыдно в такие минуты
заниматься своими пустяками?
- Что же мне делать? - спросил я, очень обрадованный его решительным
тоном.
- Бегите немедленно, поднимайте вон тех людей, велите из школы скамейки
тащить, подбирать и укладывать раненых...
Я поднимал людей, тащил скамейки, укладывал раненых, забыл в себе
литератора, и вдруг почувствовал, наконец, себя настоящим человеком, и мне
было так радостно, что я здесь, на войне, не только писатель.
В это время один умирающий шептал мне:
- Вот бы водицы...
Я по первому слову раненого побежал за водой.
Но он не пил и повторял мне:
- Водицы, водицы, ручья...
С изумлением поглядел я на него, и вдруг все понял: это был почти
мальчик с блестящими глазами, с тонкими трепетными губами, отражавшими
трепет души.
Мы с санитаром взяли носилки и отнесли его на берег ручья. Санитар
удалился, я остался с глазу на глаз с умирающим мальчиком на берегу лесного
ручья.
В косых лучах вечернего солнца особенным зеленым светом, как бы
исходящим изнутри растений, светились минаретки хвощей, листки телореза,
водяных лилий, над заводью кружилась голубая стрекоза. А совсем близко от
нас, где заводь кончалась, струйки ручья, соединяясь на камушках, пели свою
обычную прекрасную песенку. Раненый слушал, закрыв глаза, его бескровные
губы судорожно двигались, выражая сильную борьбу. И вот борьба закончилась
милой детской улыбкой, и открылись глаза.
- Спасибо, - прошептал он.
Увидев голубую стрекозу, летающую у заводи, он еще раз улыбнулся, еще
раз сказал спасибо и снова закрыл глаза.
Прошло сколько-то времени в молчании, как вдруг губы опять
зашевелились, возникла новая борьба, и я услышал:
- А что, она еще летает?
Голубая стрекоза еще кружилась.
- Летает, - ответил я, - и еще как!
Он опять улыбнулся и впал в забытье.
Между тем мало-помалу смерклось, и я тоже мыслями своими улетел далеко,
и забылся. Как вдруг слышу, он спрашивает:
- Все еще летает?
- Летает, - сказал я, не глядя, не думая.
- Почему же я не вижу? - спросил он, с трудом открывая глаза.
Я испугался. Мне случилось раз видеть умирающего, который перед смертью
вдруг потерял зрение, а с нами говорил еще вполне разумно. Не так ли и тут:
глаза его умерли раньше. Но я сам посмотрел на то место, где летала
стрекоза, и ничего не увидел.
Больной понял, что я его обманул, огорчился моим невниманием и молча
закрыл глаза.
Мне стало больно, и вдруг я увидел в чистой воде отражение летающей
стрекозы. Мы не могли заметить ее на фоне темнеющего леса, но вода - эти
глаза земли остаются светлыми, когда и стемнеет: эти глаза как будто видят
во тьме.
- Летает, летает! - воскликнул я так решительно, так радостно, что
больной сразу открыл глаза.
И я ему показал отражение. И он улыбнулся.
Я не буду описывать, как мы спасли этого раненого, - по-видимому, его
спасли доктора. Но я крепко верю: им, докторам, помогла песнь ручья и мои
решительные и взволнованные слова о том, что голубая стрекоза и в темноте
летала над заводью.

КАК ЗАЯЦ САПОГИ СЪЕЛ

Нынешний председатель колхоза в Меринове Иван Яковлевич - великий
мастер подвывать волков. Суеверные люди думают даже, что если нет в округе
волков, на его вой приходят и отзываются. В этом охотничьем деле он был
учеником известного по всей нашей области мага и волшебника охоты Филата
Антоновича Кумачева.
Проезжая на днях возле Меринова, мы завернули к председателю чайку
попить и кстати узнать, благополучно ли теперь поживает друг наш Филат
Антонович. Так пришли мы в избу, поздоровались, сели за стол и, конечно, с
охотником то-се про охотничью жизнь: что в начале войны охотничьи ружья
почему-то отобрали, а теперь вернули, - не значит ли это, что война скоро
кончится.
- Вам-то, Иван Яковлевич, - спросили мы, - вернули ваше ружье?
- Вернули, - сказал он с горечью, - только поглядите, в каком виде
вернули.
Мы поглядели на свет стволы - ни одной раковины, и только в левом
патроннике две, не имеющие никакого значения царапинки. Ясно было, что
царапинки были предлогом, чтобы похвалиться перед нами уходом своим за
любимым ружьем.
- Такое ружье, - сказал хозяин, - и такое обращенье.
- Царапинки не имеют никакого значения...
- Вам это царапинки, а мне раны, - ответил хозяин.
- Это ружье дорогое, - поддержала мужа жена его Авдотья Ивановна, - это
ружье стоит, пожалуй, рублей тысячу двести.
- Что-о? - огрызнулся хозяин.
Жена поняла по строгому голосу, что ошиблась, и стала заботливо
вытаскивать муху из меда.
А Иван Яковлевич покачал головой с ехидной улыбкой и сказал своей
почтенной и любимой жене, что не бабьему уму судить о таких вещах, как
охотничье ружье, и что есть вещи на свете драгоценные, и есть, которым и
быть не может никакой цены.
- Это ружье, - сказал он значительно, - вещь неоценимая, мне подарил
его сам Филат Антонович Кумачев.
И тут мы с большой радостью узнали, что не только жив и здоров наш
старый друг и охотник, но еще и ведет за собой самый отчаянный партизанский
отряд из своих друзей-охотников.
- В такие-то годы! - подивились мы.
- А что ему годы, - ответил Иван Яковлевич, - на то и есть мужественный
человек и герой, чтобы годы свои красить. Не берут его годы.
Председатель наклонился в сторону подпечья и сказал туда, в подпечь,
тихо и ласково:
- Руська, Руська.
И как только вымолвил председатель это слово, из-под печи вышел
здоровенный матерый заяц-русак.
- Вот, товарищи, - сказал Иван Яковлевич, - этот заяц - не простой
русак. Прошлый год я поймал его, - был меньше кошки. Держал в кадушке, на
капусте вырастил, а когда осенью хотел к празднику зарезать, - что-то в этом
зайце мне показалось: пожалел. И вот через этого зайца владею теперь ружьем.
- Значит, - сказали мы, - не ружье принесло зайца охотнику, а заяц -
ружье.
- Кроме шуток, - ответил Иван Яковлевич, - истинно так, через этого
зайца именно я свое ружье получил.
И рассказал нам историю, как заяц Руська у начальника партизанского
отряда Кумачева съел сапоги.
Было это на переломе войны, когда немцы подходили к Москве, и их
артиллерийские снаряды стали так недалеко ложиться от Меринова, что один
попал даже в пруд. В это время отряд Кумачева затаился в лесном овраге, а
сам начальник, Филат Антонович, пришел ночевать к своему ученику -
председателю Ивану Яковлевичу.
- Какой же он стал теперь, Кумачев, в партизанском-то виде? - спросили
мы с интересом.
- А точно такой, как был, - ответил Иван Яковлевич: - рост -
колокольня, плечи - косая сажень, ну, глаз, вы знаете, у него один, другой
выбило пистоном, одноглазый великан, зато какие сапоги - американские,
рыжие, на крючках. И вооружение полное, и притом еще дробовик. "Зачем, -
спрашиваю, - еще и дробовик-то носите?" - "А для потехи", - говорит. Вот
какой молодец! И годов шестьдесят с хвостиком.
Мы подивились. Хозяин опять нам повторил, что мужественный человек свои
годы красит, и продолжал свой рассказ о том, как заяц сапоги съел.
Случилось это ночью, все уснули в избе, а Руська вышел из-под печи и
принялся работать над сапогами начальника. Что он там нашел себе, этот заяц
русский, в том месте, где американцы своим способом соединяют голенища с
головкой? За целую ночь заяц только и сделал, что начисто отделил голенища
от головок. Русский заяц будто захотел понять, как надо шить сапоги на
американский манер. Ну, конечно, и на головках и на голенищах тоже выгрыз
пятнышки и вокруг сапогов за ночь наложил много орешков. Поутру первая
встала Авдотья Ивановна. Как глянула, так и обмерла: на глазах ее заяц
кончал сапоги. И какие сапоги!
- Иван Яковлевич, - разбудила она мужа, - погляди, заяц что сделал.
- Что такое заяц? - спросил спросонья муж.
- Сапоги съел, - ответила жена.
Открыл глаза спящий - и не верит глазам. А русак шмыг - и под печь.
Ужаснулись супруги. Шепчутся меж собой, ахают, тужат.
- Чего вы там шепчетесь? - спросил начальник, не открывая глаз. - Я не
сплю.
- Батюшка, Филат Антоныч, прости нас, беда у нас в доме, такая беда -
сказать страшно.
- Что? Немцы? - вскочил начальник партизан и схватился за наган.
- Какие там немцы - заяц, заяц, родной... Погляди сам.
Поглядел начальник своим единственным глазом: головки и голенища лежат
отдельно и вокруг пол усыпан заячьими орешками.
- Так это заяц мои сапоги съел?
- Так точно, батюшка, никто другой - заяц съел сапоги.
- Вредная тварь, - сказал начальник.
И надел сначала голенища, потом головки, концы же голенищ вмял под края
головок. После этого оделся, умылся и зарядил дробовик.
- Ну, вызывай своего зайца на расправу. А то он и твои сапоги съест.
- Руська, Руська, - позвал хозяин.
И как невиноватый, заяц выходит, перебирает губами, глядит кругло, ждет
узнать, для чего его вызвали.
Партизан в него целится. И чуть бы еще... партизан опустил ружье.
- Ты сам убей его, - сказал он, - мне что-то противно в ручного зайца
стрелять.
После того поклонился хозяйке, поблагодарил, простился и вышел. А ружье
так и оставил на столе заряженное, с взведенными курками.
- Значит, - сообразил Иван Яковлевич, - надо сейчас зайца убить, а
ружье вынести хозяину.
Ничего не стоило зайца убить: сидит на месте, ждет и что-то жует.
Хозяин прицелился.
Вдруг Авдотья Ивановна - бац в зайца с печки валенком. Руська - под
печь, а хозяин весь заряд в печь влепил.
- Ты баба неглупая, - сказал он.
И с ружьем догонять Филата Антоновича.
- Убил? - спросил тот.
- Слышали? - ответил хозяин.
- Вредная тварь в доме, - сказал Филат Антонович, - а жалко чего-то,
никогда не было со мной такого на охоте, то ли, может, время такое: сегодня
ты зайца, а завтра самого тебя, как зайца. Ну, ладно, убил и убил, больше он
у тебя в доме не будет вредить. А ружье сам на память возьми от меня, может
быть, и не увидимся, помнить будешь меня, а мне теперь уже не до охоты.
Прощай.
И ушел.
В тот же день немцы пошли в атаку, и полетели у нас из окон стекла со
всеми своими наклеенными бумажками с крестиками и в елочку. Все бегут из
деревни в лес, кто с чем.
- А мы с женой, - рассказывает Иван Яковлевич, - дружно взялись за
лопаты: ямы у нас были уже заготовлены, картошку, зерно - все закопали.
Утварь хозяйственную тоже зарыли. Кое-что взяли с собой необходимое для
жизни в лесу. Со скотиной чудеса вышли, у нас вся скотина - коза да корова.
Ну, конечно, скотина по-своему тоже понимает: война. Прижались в углах,
трепещут и не хотят выходить. Зовем - не слушают. Пробовали тащить -
сопротивляются. А уже не только снаряды рвутся - начинают и пчелки свистеть.
Пришлось бросить скотину: самим бы спастись. И только мы со двора - им без
людей страшно - они к нам и выходят из ворот: коза вперед, а за ней и
корова. Да так вот и пошли в порядке: коза впереди, корова позади, а
посреднике заяц любимый.
Так пришли мы в партизанский овраг и заняли пустые землянки. Вскоре
снаряды и бомбы со всех сторон весь лес нам изломали, мы же сидим ни живы,
ни мертвы в своих землянках. Недели две прошло, и мы уже и смысл потеряли и
не знаем даже, немцы ли у нас в Меринове или все еще наши держатся.
Однажды утром на рассвете глядим, а краем оврага идет наш весь
партизанский отряд и впереди Филат Антоныч, весь ободранный, черный лицом,
босиком, в одних американских голенищах, и на месте стеклянного глаза дыра.
- Живо смывайтесь, - кричат нам, - немцы далеко, деревня цела, идите,
очищайте нам землянки!
Мы, конечно, радешеньки, живо собрались, идем в прежнем порядке: коза
впереди, корова позади, у меня за плечами дареный дробовик, у Авдотьи
Ивановны заяц.
- Стой, любезный, - дивится Филат Антоныч, - да никак это ты, Руська?
И только назвал "Руська", заяц повернул к нему голову и заработал
губами.
- Я же велел тебе застрелить его, - сказал Кумачев, - и ты мне соврал,
что убил?
- Не соврал, Филат Антоныч, нет, - ответил я, - ты меня спросил тогда:
"Убил?" А я ответил вежливо: "Вы слышали?" И ты мне: "Да, слышал".
- Ах, ты, плут, - засмеялся Филат Антоныч.
- Нет, - отвечаю, - я не плут, а это вот она, супруга моя, по женскому
чувству к домашней скотине валенком в Руську - он шмыг под печь, а я весь
заряд ввалил в печь.
Посмеялись, тем все и кончилось.
После этого рассказа председателя Авдотья Ивановна повеселела и
говорит:
- Вот ты бранил меня за ружье, что не могла я, баба, понять неоценимую
вещь. А Руська? Не кинь я валенком, ты бы, по мужицкому усердию своему, убил
бы его. Бабьим умом, а все-таки лучше тебя, мужика, сделала. Ружье
неоценимое. Нет, батюшка, ружье - вещь деловая и наживная, а заяц был - и
нет. И другого такого Руськи не будет. И никогда на свете такого зайца не
было, чтобы охотнику ружье приносил.

СТАРЫЙ ГРИБ

Была у нас революция тысяча девятьсот пятого года. Тогда мой друг был в
расцвете молодых сил и сражался на баррикадах на Пресне. Незнакомые люди,
встречаясь с ним, называли его братом.
- Скажи, брат, - спросят его, - где...
Назовут улицу, и "брат" ответит, где эта улица.
Пришла первая мировая война тысяча девятьсот четырнадцатого года, и,
слышу, ему говорят:
- Отец, скажи.
Стали не братом звать, а отцом.
Пришла Великая Октябрьская революция. У моего друга в бороде и на
голове показались белые серебряные волосы. Те, кто его знал до революции,
встречались теперь, смотрели на бело-серебряные волосы и говорили:
- Ты что же, отец, стал мукой торговать?
- Нет, - отвечал он, - серебром. Но дело не в этом.
Его настоящее дело было - служить обществу, и еще он был врач и лечил
людей, и еще он был очень добрый человек и всем, кто к нему обращался за
советом, во всем помогал. И так, работая с утра и до поздней ночи, он прожил
лет пятнадцать при Советской власти.
Слышу, однажды на улице кто-то его останавливает:
- Дедушка, а дедушка, скажи.
И стал мой друг, прежний мальчик, с кем мы в старинной гимназии на
одной скамейке сидели, дедушкой.
Так вот время проходит, просто летит время, оглянуться не успеешь.
Ну хорошо, я продолжаю о друге. Белеет и белеет наш дедушка, и так
наступает, наконец, день великого праздника нашей победы над немцами. И
дедушка, получив почетный пригласительный билет на Красную площадь, идет под
зонтиком и дождя не боится. Так проходим мы к площади Свердлова и видим там,
за цепью милиционеров, вокруг всей площади войска - молодец к молодцу.
Сырость вокруг от дождя, а глянешь на них, как они стоят, и сделается, будто
погода стоит очень хорошая.
Стали мы предъявлять свои пропуска, и тут, откуда ни возьмись,
мальчишка какой-то, озорник, наверно, задумал как-нибудь на парад
прошмыгнуть. Увидел этот озорник моего старого друга под зонтиком и говорит
ему:
- А ты зачем идешь, старый гриб?
Обидно мне стало, признаюсь, очень я тут рассердился и цап этого
мальчишку за шиворот. Он же вырвался, прыгнул, как заяц, на прыжке оглянулся
и удрал.
Парад на Красной площади вытеснил на время из моей памяти и мальчишку и
"старый гриб". Но когда я пришел домой и прилег отдохнуть, "старый гриб" мне
опять вспомнился. И я так сказал невидимому озорнику:
- Чем же молодой-то гриб лучше старого? Молодой просится на сковородку,
а старый сеет споры будущего и живет для других, новых грибов.
И вспомнилась мне одна сыроежка в лесу, где я постоянно грибы собираю.
Было это под осень, когда березки и осинки начинают сыпать на молодые елочки
вниз золотые и красные пятачки.
День был теплый и даже паркий, когда грибы лезут из влажной, теплой
земли. В такой день, бывает, ты все дочиста выберешь, а вскоре за тобой
пойдет другой грибник и тут же, с того самого места, опять собирает: ты
берешь, а грибы все лезут и лезут.
Вот такой и был теперь грибной, паркий день. Но в этот раз мне с
грибами не везло. Набрал я себе в корзину всякую дрянь: сыроежки,
красноголовики, подберезники, - а белых грибов нашлось только два. Будь бы
боровики, настоящие грибы, стал бы я, старый человек, наклоняться за черным
грибом! Но что делать, по нужде поклонишься и сыроежке.
Очень парко было, и от поклонов моих загорелось у меня все внутри и до
смерти пить захотелось.
Бывают ручейки в наших лесах, от ручейков расходятся лапки, от лапок
мочежинки или просто даже потные места. До того мне пить хотелось, что,
пожалуй бы, даже и мокрой землицы попробовал. Но ручей был очень далеко, а
дождевая туча еще дальше: до ручья ноги не доведут, до тучи не хватит рук.
И слышу я где-то за частым ельничком серенькая птичка пищит:
- Пить, пить!
Это, бывает, перед дождиком серенькая птичка - дождевик - пить просит:
- Пить, пить!
- Дурочка, - сказал я, - так вот тебя тучка-то и послушается.
Поглядел на небо, и где тут дождаться дождя: чистое небо над нами, и от
земли пар, как в бане.
Что тут делать, как быть?
А птичка тоже по-своему все пищит:
- Пить, пить!
Усмехнулся я тут сам себе, что вот какой я старый человек, столько жил,
столько видел всего на свете, столько узнал, а тут просто птичка, и у нас с
ней одно желание.
- Дай-ка, - сказал я себе, - погляжу на товарища.
Продвинулся я осторожно, бесшумно в частом ельнике, приподнял одну
веточку: ну, вот и здравствуйте!
Через это лесное оконце мне открылась поляна в лесу, посредине ее две
березы, под березами пень и рядом с пнем в зеленом брусничнике красная
сыроежка, такая огромная, каких в жизни своей я еще никогда не видел. Она
была такая старая, что края ее, как это бывает только у сыроежек,
завернулись вверх.
И от этого вся сыроежка была в точности как большая глубокая тарелка,
притом наполненная водой.
Повеселело у меня на душе.
Вдруг вижу: слетает с березы серая птичка, садится на край сыроежки и
носиком - тюк! - в воду. И головку вверх, чтобы капля в горло прошла.
- Пить, пить! - пищит ей другая птичка с березы.
Листик там был на воде в тарелке - маленький, сухой, желтый. Вот птичка
клюнет, вода дрогнет, и листик загуляет. А я-то из оконца вижу все и радуюсь
и не спешу: много ли птичке надо, пусть себе напьется, нам хватит!
Одна напилась, полетела на березу. Другая спустилась и тоже села на
край сыроежки. И та, что напилась, сверху ей.
- Пить, пить!
Вышел я из ельника так тихо, что птички не очень меня испугались, а
только перелетели с одной березы на другую.
Но пищать они стали не спокойно, как раньше, а с тревогой, и я их так
понимал, что одна спрашивала.
- Выпьет?
Другая отвечала:
- Не выпьет!
Я так понимал, что они обо мне говорили и о тарелке с лесной водой одна
загадывала - "выпьет", другая спорила - "не выпьет".
- Выпью, выпью! - сказал я им вслух.
Они еще чаще запищали свое "выпьет-выпьет".
Но не так-то легко было мне выпить эту тарелку лесной воды.
Конечно, можно бы очень просто сделать, как делают все, кто не понимает
лесной жизни и в лес приходит только, чтобы себе взять чего-нибудь. Такой
своим грибным ножиком осторожно подрезал бы сыроежку, поднял к себе, выпил
бы воду, а ненужную ему шляпку от старого гриба жмякнул бы тут же о дерево.
Удаль какая!
А, по-моему, это просто неумно. Подумайте сами, как мог бы я это
сделать, если из старого гриба на моих глазах напились две птички, и мало ли
кто пил без меня, и вот я сам, умирая от жажды, сейчас напьюсь, а после меня
опять дождик нальет, и опять все станут пить. А там дальше созреют в грибе
семена - споры, ветер подхватит их, рассеет по лесу для будущего.
Видно, делать нечего. Покряхтел я, покряхтел, опустился на свои старые
колени и лег на живот. По нужде, говорю, поклонился я сыроежке.
А птички-то! Птички играют свое.
- Выпьет - не выпьет?
- Нет уж, товарищи, - сказал я им, - теперь больше не спорьте теперь я
добрался и выпью.
Так это ладно пришлось, что когда я лег на живот, то мои запекшиеся
губы сошлись как раз с холодными губами гриба. Но только бы хлебнуть, вижу
перед собой в золотом кораблике из березового листа на тонкой своей паутинке
спускается в гибкое блюдце паучок. То ли он это поплавать захотел, то ли ему
надо напиться.
- Сколько же вас тут, желающих! - сказал я ему. - Ну тебя.
И в один дух выпил всю лесную чашу до дна.

СОЛОВЕЙ

(Рассказы о ленинградских детях)

БОТИК

На берегу Плещеева озера, вблизи древнего русского города
Переславля-Залесского, на красивом холме расположена усадьба Ботик, где
хранится ботик Петра Первого. В летние тихие дни в тихих водах виднеются
спокойные отражения древних церквей, холмов с городищами, собор XI века и
много такого, на что и сам Петр со своим Санкт-Петербургом смотрел, как на
древности.
Мало найдется под Москвой мест красивее Ботика с высоты овалом шесть на
девять верст стелется озеро, совершенно прозрачное, с чудеснейшим пляжем,
направо, часто из дымки, выступает древний город, как невидимый град, налево
- леса не дачные, а дикие, с лосями, медведями, и уходят, почти без
перерыва, на север.
Двадцать лет тому назад мы жили здесь совсем уединенно в белом дворце
среди старинных берез, будто бы екатерининского времени. Только один раз в
году, в Петров день, когда расцветают все травы, сюда во множестве
собирались переславские граждане почтить память Петра. В другое время редким
случайным посетителям усадьбы мы показывали памятник, поставленный в 1852
году владимирским дворянством Петру Великому. На этом памятнике золотыми
буквами по серому мрамору был написан грозный указ царя о неминуемом
возмездии потомкам ярославских воевод, если они не будут беречь остатки его
потешного флота. После чтения грозного указа всегда оставлял на нас тяжелое
впечатление вид жалкого ботика с перепревшими канатами, единственного
уцелевшего суденышка от многих петровских галер и фрегатов. Каждому
посетителю должно было приходить в голову при виде ботика, что не поздно ли
хватилось переславское дворянство, что, пожалуй, не миновать уже потомкам
воевод петровского возмездия.
Характерным для натуры Петра было непрерывное стремительное движение
вперед, и это так было прекрасно понято Фальконе и Пушкиным, давшими нам
образ гиганта на бронзовом коне. Трудно себе вообразить после этих
памятников что-нибудь более жалкое, чем то мраморное пресс-папье, что стоит
на Ботике. В пределах сил наших мы решили устроить из Ботика памятник чисто
в духе Петра устроили в прекрасном белом каменном доме географическую
станцию.
После географической станции на короткое время здесь мелькнула станция
биологическая, потом здесь был дом отдыха, потом техническая школа и другие
учреждения, вытеснявшие друг друга.
Год тому назад, во время блокады Ленинграда, сюда эвакуировали детей,
чьи матери погибли в Ленинграде. Дети были очень истощены, косточки да
мешочки, но наша: простая и сильная природа пришла им на помощь, и к тому
времени, когда запел соловей, детишки оправились, забегали, запели,
защебетали.
Вот тогда прошлое потешного флота Петра и наличие самого детского
ботика, все вместе связалось, как будто сам Петр обрадовался детям и отменил
свой суровый указ о возмездии.

ДЕТИ

Двадцать лет тому назад мы пришли на Ботик и, прикоснувшись к местной
природе, в себе самих открыли детей, способных радоваться при добывании себе
пищи ружьем в лесу и сетью в озере. С нами был пожилой художник, совершенный
ребенок душой, и, глядя на него, нам приходило в голову, что, может быть,
каждый настоящий художник хранит в себе ребенка своего, как нежная мать, и
воспитывает его, как разумный отец. Мы сами тогда благодаря художнику
настроились, как дети, и восхищались природой.
Какие были тогда над Ботиком звезды!
Теперь мы пришли сюда, измученные не своим личным горем, а ужасным
бедствием всего человечества на земле, общественным горем, ломающим всякую
личную жизнь.
И вот они опять над Ботиком, те же самые большие блестяще-лучистые
звезды. Какие они теперь стали холодные, какие стойко-равнодушные к
человеческому горю! Очень больно было при виде этих пустых звезд
расставаться. Со всем лучшим в своем прошлом: никаких сказок мы больше не
видели за этими благополучно-неизменными украшениями небесного свода. Но,
конечно, это были только сокровенные поэтические чувствования, мы не могли к
звездам предъявить какие-то требования, все разочарование было только
оттого, что мы сами больше уже не были просты, как дети. Но когда потом
прибежали к нам дети, в их глазах мы узнали сказки детства, теперь как будто
сошедшие со звезд. Мы очень обрадовались этому чувству, как будто вдруг
нашли свое лучшее распределенным в этих карих, и синих, и черных, и голубых
детских чистых глазах.
Мы брали их за руки и на руки, мы позволяли каждому прикоснуться к
нашей одежде и очень внимательно слушали их щебет и лепет.
Ленинградские дети, никогда еще не имевшие тесной близости с живой
природой, рассказали прежде всего о сером быстро бегущем зайце.
- С огромным хвостом! - выкрикнул голос из толпы.
- Неправда, - ответили мы, - у зайца хвост - небольшая белая пуховочка,
и у охотников называется не хвостом, а цветком.
- Неправда, - выкрикнул тот же голос, - у всех зайцев, может быть, и
цветок, а у нашего, все мы видели, вот какой огромный хвостище!
Еще рассказали нам о котенке, который забрался к вороне в гнездо, и
ворона выклевала ему глаз.
- Глядите, вон он идет, одноглазый.
- Ах, бедный!
- Нет, он не бедный, так ему и надо: зачем он лез в чужое гнездо.
Еще рассказали о лягушке: она прыгала, ее поймали, пожали немного,
чтобы удержать, а она после того прыгать больше не стала.
- Ах вы, безобразники! Вы замучили лягушку, а это, может быть, и была
сама лягушка-царевна.
И рассказали им по-своему, как выйдет, о лягушке-царевне. Вероятно,
вышло неплохо, все дети были растроганы, все жалели лягушку-царевну и
обещались никогда лягушек не душить.
- Пусть себе прыгают!
- Лягушек не будем душить, - сказал один маленький бутузик, - но если
медведь придет?
- Медведей тут близко нет, медведь не придет.
- Как же так: вчера ночью к нам медведь приходил. Ночью я сам слышу:
стук-стук! - отворяется дверь, и входит огромный медведь, и прямо ко мне, а
я во весь голос орать. Прибежали скоро няни, а медведь убежал.
- Медведей, - сказали мы, - не бойся: они очень человека боятся.
И рассказали им действительный случай с нами на севере, когда мы целый
месяц в тайге искали встречи с медведем и не могли встретиться. Но когда
сели в лодку и поехали, то медведь вышел из лесу и долго смотрел нам вслед,
как мы ехали вниз по реке.
- Чего же вы его не били?
- А не видели.
- А как же узнали, что он глядел?
- После один охотник рассказал: он видел с другого берега из своего
шалаша. И еще этот охотник рассказал, будто бы, когда река повернула и мы
скрылись из виду, медведь залез на высокое дерево и оттуда опять долго
глядел. А под конец он помахал нам лапой, язык нам показал, слез с дерева и
убежал в лес.
Рассказывая о медведе, мы сидели на широком пне, а дети плотно
прижались к нам, как, бывает, многочисленные отпрыски обступают тесно пень
материнского дерева. Все дети были чистенько и заботливо убраны, вполне
здоровые, с розовыми и загорелыми личиками. Но только как-то уж очень плотно
они к нам прижимались, слишком тянулись к нам. Так бывает в лесу, когда
срежут дерево и корневая сила выбрасывает пуки свежих отпрысков, и листки на
них как-то очень уж зелены, кора слишком нежная, стволики чересчур частые,
кругом обнимают пустое место, дерева-матери нет, а внизу пень.
Маленькая девочка Мария-Тереза, дочь испанской комсомолки, умершей в
Ленинграде, гордая, нелюдимая, робко-застенчиво опустив глаза, спросила не
позволим ли мы ей называть нас папой и мамой. Вслед за Терезой все начали
просить нас об этом. Так мы были на месте умершего дерева-матери, и бедные
человеческие отпрыски спрашивали нас:
- Не вы ли пришли, наши папа и мама?
Что нам было сказать... Когда видишь крошечные существа четырех, пяти
лет, тянущиеся к нам с вопросом: "Не вы ли папа и мама?" - это потрясает.

ЖИЗНЬ ВОЗЛЕ ПНЯ

Нигде не найдешь в лесу жизни более обильной и страстной, как возле
старого пня. И мы тут сидели на пне, радуясь, что ребятишки так жадно
слушают нас. Мы спросили одного мальчугана:
- Скажи, милый, кого ты больше любишь папу или маму?
- Папу, - ответил мальчик, - я, конечно, больше люблю: папа с нами
играл, наш папа был, как мы.
- А мама?
- Мама готовила на кухне, стирала белье.
Это значило у мальчика, что папа мог играть с ним, а маме было трудно.
И еще это значило: мама умерла, но это страшно, об этом лучше молчать, а
папа жив.
- Твой папа на фронте, что он там делает?
- Пишет письма.
Значит, есть надежда, что он вернется и опять будет играть. Короче
говоря, мальчик ответил, как ответил бы любой из побегов, обступающих старый
пень:
- Мне хочется жить, и это я "больше люблю".
Бедный мальчуган! Сколько весен еще надо петь соловью свою песенку,
чтобы ребячьему сердцу победить пережитое, чтобы снова вошла в это
испуганное сердечко и навсегда там осталась прекрасная мама его первого
детства.

ПАПА-ДОКТОР

Доктор в колонии чуть ли не единственный мужчина в женском царстве,
обслуживающем семейку человек в триста. Приводят к нему мальчика Мишу с
накожной болезнью, последствием ленинградского голодания. Приходится сделать
небольшую операцию.
Доктор готовит инструменты. Мальчик бледнеет.
- Не бойся, мальчик, я хочу тебе помочь. Не будешь бояться?
- Не буду.
- Начинаю, держись.
- Держусь.
- Больно?
- Не хочу больно, держусь.
- Молодец... Вот и все.
Миша счастлив. Миша очарован добрым доктором, возбудившим в нем
мужество, преодолевающее боль. И вот тогда из безобманной, целомудренной,
застенчивой природы сердечной поднимается чувство благодарности.
Неуверенно, робко, вспыхнув, Миша говорит:
- Доктор, разреши мне звать тебя папой.
- А разве нет у тебя папы?
- Папа на фронте, далеко, тот папа мой, а ты будешь нашим папой.
Доктор согласился при обещании мальчика держать договор в тайне.
Вечером, при обходе, в спальне все дети разом закричали доктору:
- Наш папа идет!
Доктор не обрадовался этому назначению своему - быть общим папой. Он
человек деловой, должен блюсти дисциплину, он им доктор, не папа. Да так и
запретил, и тому мальчику Мише запретил за то, что он не сохранил тайны.
- Болтун! - сказал он строго.
И поворчал в нашу сторону:
- Извольте понимать эту мудрость: "Будьте, как дети", если дети эти -
плуты и разбойники.
После занятий доктор, однако, своим перочинным ножом сделал змей для
детей, запустил его вместе с ними, и тут дети забыли запрещение и опять
сделали доктора папой. И видно было, что сам доктор радовался, как ребенок.
Тогда мы подошли к доктору, запускавшему змея, и повторили его слова:
- Извольте понимать эту мудрость: "Будьте, как дети".

КОЗОЧКА

Из Берендеева на Ботик стала ходить повариха, хорошая, ласковая
женщина, Аграфена Ивановна; никогда к детям она не придет с пустыми руками,
и одевается всегда чистенько, дети это очень ценят. Женщина она бездетная,
за мужем своим бывало ходила, как за ребенком, но муж пропал без вести на
фронте. Поплакала, люди утешили: не одна она ведь такая осталась на свете, а
на людях и смерть красна.
Очень полюбилась этой бездетной вдове в детдоме на Ботике одна девочка,
Валя, - маленькая, тонкая в струнку, личико всегда удивленное, будто
молоденькая козочка. С этой девочкой стала Аграфена Ивановна отдельно
прогуливаться, сказки ей сказывала, сама утешалась ею, конечно, как дочкой,
и мало-помалу стала подумывать, не взять ли и вправду ее себе навсегда в
дочки. На счастье Аграфены Ивановны, маленькая Валя после болезни вовсе
забыла свое прошлое в Ленинграде, и где там жила, и какая там у нее была
мама и кто папа. Все воспитательницы в один голос уверяли, что не было
случая, когда бы Валя хоть один раз вспомнила что-либо из своего прошлого.
- Вы только посмотрите, - говорили они, - на ее личико, не то она
чему-то удивляется, не то вслушивается, не то вспоминает. Она уверена, что
вы ее настоящая мама. Берите ее и будьте счастливы.
- То-то вот и боюсь, - отвечала Аграфена Ивановна, - что она удивленная
и как будто силится что-то вспомнить; возьму ее, а она вдруг вспомнит, что ж
тогда?
Крепко подумав, все взвесив, совсем было решилась вдова взять себе в
утешение Валю, но при оформлении вдруг явилось препятствие. Хотя в детдоме
все были уверены, что отец Вали погиб, об этом говорили и прибывшие с фронта
бойцы: погиб у них на глазах, - но справки о смерти не было, значит, по
закону нельзя было отдать на сторону девочку.
- Возьмите, - говорили ей, - условно, приедет отец - возвратите.
- Будет вам шутить, - отвечала Аграфена Ивановна, - дочку так брать
страшно, все будет думаться - придет час, и отберут: нет уж, что уж тут,
брать так брать, а так уж, что уж тут!
После этих слов повариха целый месяц крепилась, не заглядывала на
Ботик. Но, конечно, дома, в своем желтом домике в Берендееве, тосковала по
дочке, плакала, а девочка тоже не могла утешиться ничем: мама ее бросила! А
когда повариха не выдержала и опять пришла с большими гостинцами - вот была
встреча! И опять все уговаривали взять условно, и опять Аграфена Ивановна
упорно повторяла свое:
- Брать так брать, а то уж, что уж так-то брать.
Так длилось месяца два. В августе пришла бумага о смерти отца Вали, и
Аграфена Ивановна увезла свою дочку в Берендеево.
Кого прельстит рыженький блеклый домик в три окошка, обращенный в
туманы Берендеева болота! Никому со стороны не мило, а себе-то как дорого!
Все ведь тут сделано руками своих близких людей; тут они рождались, жили,
помирали, и обо всем память оставили. Собачку отнимут от матери, принесут в
чужой дом, и то, бывает, пузатый кутенок озирается вокруг мутно-голубыми
глазами, хочет что-то узнать, поскулит. А Вале, девочке-сироте, было в рыжем
домике все на радость. Валя ко всему тянется, весело ей, как будто и в самом
деле пришла в свой родной домик к настоящей маме. Очень обрадовалась
Аграфена Ивановна и, чтобы девочке свой домик совсем как рай показать,
завела патефон.
Сейчас и на Ботике есть патефон, а в то время, когда Валю брали, дети
там патефона вовсе не слышали, и Валя не могла помнить патефон вовсе. Но
патефон заиграл, и девочка широко открыла глаза.
- Соловей мой, соловей, - пел патефон, - голосистый соловей...
Козочка удивилась, прислушалась, стала кругом озираться, что-то
узнавать, вспоминать...
- А где же клеточка? - вдруг спросила она.
- Какая клеточка?
- С маленькой птичкой. Вот тут висела.
Не успела ответить, а Валя опять:
- Вот тут столик был, и на нем куколки мои...
- Погоди, - вспомнила Аграфена Ивановна, - сейчас я их достану.
Достала свою хорошую куклу из сундука.
- Это не та, не моя!!
И вдруг у маленькой Козочки что-то сверкнуло в глазах: в этот миг,
верно, девочка и вспомнила все свое ленинградское.
- Мама, - закричала она, - это не ты!
И залилась. А патефон все пел:

"Соловей мой, соловей".

Когда пластинка кончилась и соловей перестал петь, вдруг и Аграфена
Ивановна свое что-то вспомнила, закричала, заголосила, с размаху ударилась
головой об стену и упала к столу. Она то поднимет со стола голову, то опять
уронит, и стонет, и всхлипывает. Эта беда пересилила Валино горе, девочка
обнимает ее, теребит и повторяет:
- Мамочка, милая, перестань! Я все вспомнила, я тебя тоже люблю, ты же
теперь моя настоящая мама.
И две женщины - большая и маленькая, - обнимаясь, понимали друг друга,
как равные.

РОМАН

Когда мальчика взяли в детдом, он сам подробно в полном сознании все
рассказал о гибели своей матери, и этот рассказ подробно записан в книге
детдома. Через несколько дней мальчик заболел менингитом, и за ним днем и
ночью ухаживала Анна Михайловна. Эта обыкновенная женщина, с обыкновенными
слабостями в те дни действительно была прекрасна и боролась за жизнь
мальчика целыми ночами, не закрывая глаз. Когда менингит был побежден,
началась новая борьба с дифтерией, и когда прошел дифтерит, начались тяжелые
последствия голодной болезни.
Сам доктор называл выздоровление Вовочки биологическим чудом и после
"чуда" - делом рук Анны Михайловны. Трудно представить нам, что переживал
мальчик во время борьбы его за жизнь. Но можно догадываться, что в минуты
просветления его сознания образ новой мамы замещал прежний, и мало-помалу
Вовочка, выздоравливая, выходил из старой жизни в новую с полным забвением
всего, что было с ним в страшные дни блокады.
Можно сказать, прежний Вовочка умер, и от него, как надгробный
памятник, осталась в книгах детдома только запись рассказа о гибели его
старой мамы. Новый Вовочка вышел на свет силой материнской любви своей новой
мамы, сохраняющей от него ревниво тайну его мучительного прошлого. И тут нет
ничего особенного: каждая мать, во всей радости своей, обращенной к
младенцу, в сердце своем таит тревогу и скорбь...
Стороной от людей узнал, наконец, отец Вовочки о гибели жены своей в
Ленинграде и о спасении сына, и что за мальчиком самоотверженно ухаживает
новая женщина, и что ребенок вовсе забыл свое прошлое.
"Вовочка, мальчик мой милый, - писал он, - как же ты не помнишь белую
дорожку в траве, и как мы с тобой по этой дорожке гоним лошадку на колесах,
как ты захотел на нее взобраться и упал, а на дорожке этой были муравьи, и
ты их испугался и закричал, и мы с муравьиной тропинки перешли на чистую..."
Конечно, Анна Михайловна скрыла от Вовочки это письмо и сама написала
отцу, чтобы для жизни Вовочки он постарался забыть свое прошлое.
"Боюсь вам сказать, - писала она, - как это "забыть". Может быть, вы
возьмете пример, большой Вовочка, с вашего маленького: он болел и со мной
выздоравливал, и теперь живет и любит меня не меньше, чем старую маму. Я
осмелюсь напомнить вам, что для большого Вовочки наша родина, как для
маленького, тоже ведь как мать, и что вы так много для нее делаете.
Простите, мне трудно выразить то, что я чувствую: сейчас у нас поют соловьи,
и мне кажется, что они в пении своем тоже трудятся. Вот я сейчас вижу перед
окном одного: дождик начинается, на него уже каплет, а он все поет, и одна
капелька уже висит на носике, и он ее стряхнул, и поет. Трудится он, и не
для себя поет, и будет петь на другой год, пусть другой соловей, но песенка
все та же. И так вот и я тоже вместо старой мамы тружусь, и песенка моя
Вовочке все та же, и вы тоже свою жизнь отдаете. И все это вместе
складывается и выходит родина, для которой мы все живем: кажется - для себя,
а выходит - для родины".
Так писала Анна Михайловна, сама того не зная, что делает для
Вовочки-отца то же самое, что и для сына его. И письма с фронта в детдом
получались все чаще и чаще.
В последнем своем письме он писал:
"Соловьи и у нас на фронте поют, только я до сих пор не обращал на них
никакого внимания. Но теперь после ваших писем слышу: поют и даже не очень
считаются с грохотом нашей артиллерии.
Теперь мне видится далеко за нашим фронтом и за нашим рабочим тылом вот
эта благословенная страна, где, как вы мило пишете, трудятся для нас
соловьи. Я это понимаю, и не благодарю вас: за такое хорошее не благодарят".
На этом письме переписка надолго обрывается. Кажется, Вовочка-отец
вышел из строя бойцов... Но Анна Михайловна не оставляла его, как и
маленького Вовочку, когда тот был и для докторов безнадежным. Она все писала
на фронт по прежнему адресу и все ждала письма, все ждала и ждала.
Он был тяжело ранен. Когда же выздоровел, то опять возвратился в строй.
Однажды, под вечер, он вернулся в свою часть из опасной разведки, и ему
вручили целую пачку давно искавших его писем. После многих бессонных ночей
он еле мог держаться на ногах, теперь бы только спать и спать. Но при
взгляде на почерк он встряхнулся, и сон прошел.
Вечерело. Мелко убористые строчки невозможно стало разбирать на
воздухе, и не хотелось идти в тесноту к товарищам и там при всех читать.
Тогда недалеко от наших батарей он увидал яркий огонь - это горел
ковыль в степи, вечерний ветерок его раздувал, и костер, кем-то разведенный,
быстро становился степным пожаром, ползущим в безопасную сторону. Он подошел
к огню, взял первое письмо и, читая его, пошел невольно вслед за пожаром.
Может быть, и видел его кто-нибудь так идущим с письмом из далекой
страны соловьев вслед за пожаром? А может быть, и не один боец, исполнив
свое обычное дело, тоже шел с письмом за огоньком...
Рассвет остановил этих странников и вернул их из страны соловьев к
обычному делу.
Рассказывая об этих странствиях вслед за степным пожаром, Вовочка-отец
писал:
"Милый друг, я кончаю письмо, слышу, опять взялась наша артиллерия. И
знаете, я не забочусь о снарядах, о силах, - этого хватит у нас, я думаю
лишь о том, чтобы хватило ваших материнских сил для победы".
Так он выздоравливал. И еще он сделал в этом письме, на уголке,
маленькую приписочку: "Милый друг, если я вернусь, не согласитесь ли вы..."
Прочитав эту приписочку, Анна Михайловна улыбнулась и, сильно
помолодев, посмотрела на себя в зеркало.

БАБУШКА И ВНУЧКА

При детдоме на Ботике живет одна бабушка, Евдокия Ивановна. Ей нужно
бывает три раза в день спускаться вниз по крутой лестнице покормить своих
цыплят. Трудно ей, старой, недужной, спускаться, но зато уж как достигнет
своей лавочки, придет в себя, то непременно что-нибудь увидит свое,
удивится, как-нибудь по-своему отзовется и примет участие.
Может быть, даже всеми замечаемый семейный характер этой детской
колонии исходит больше всего от этой, как будто никому не нужной, бабушки.
Всю свою жизнь она прожила в Ленинграде на службе у хороших людей, и
так верно служила, что о себе-то, пожалуй, что и забыла, и вот теперь только
на Ботике вспомнила, и всему на старости лет удивилась. И первое, что
удивило ее, - это соловей.
Всю свою жизнь она безвыездно прожила в Ленинграде и не удосужилась
даже хотя бы раз весной попасть на острова и там послушать соловья. Так вся
жизнь прошла без соловья, и оказалось, что хорошие-то люди, пожалуй, вяжут
крепче дурных: от хороших не убежишь.
И вот, после небывалой катастрофы, после опасной эвакуации под бомбами
по Ладожскому озеру, после страха замерзнуть на том же Ботике, если бы
повторились прошлогодние морозы, пришла весна и, наконец-то, для нашей
бабушки запел соловей.
- Бабушка, - сказали ей, - откройте окно, вечер прекрасный!
- Что вы, милые, гроза еще не прошла.
- Смело открывайте, гроза прошла, радуга.
Открыли окно в парк. Теплая сырость после грозы собралась в тесной
ароматной чаще акаций, сирени, черемухи и ясеней.
- Ну вот, слушайте же, бабушка, вот это поет соловей.
- Где соловей?
- А вот и слушайте: вот свистит.
- Слышу...
- Вот коленко выводит, а вот покатился...
- Дивно как! - шепчет бабушка.
И села на подоконник. Да так вот всю ночь, как молоденькая, просидела!
И была ей песня соловья, наверно, мила и прекрасна больше, чем нам: мы
слушали с детства без понимания, и, может быть, своего-то соловья,
предназначенного, чтобы самому, вот такому-то, еще один раз услыхать, - и
пропустили.
- Озорник-то какой! - повторяла, радуясь, бабушка.
И мы, завидуя ей, говорили друг другу:
- Зачем живем мы не как надо, зачем спешим и все смешиваем? Своего
соловья надо дожидаться, своего соловья надо заслужить, как заслужила его
эта бабушка.
Теперь уже почти целый месяц прошел с тех пор, как запел этот первый
бабушкин соловей. Теперь их уже сотни поют кругом в кустах, уже цветет
шиповник, и слышно бьет в полях перепел, и в сырых лугах горло дерет дергач.
Маленькие дети выспались, позавтракали, свеженькие, чистенькие выходят
группами из дому и направляются какие к огородам, какие просто в траву и
цветы между старыми березами.
Каждую группу, как ягнят, пасет отдельная воспитательница и следит, как
бы не отбилась от стада какая-нибудь овечка.
Своим зорким глазом бабушка заметила одну такую, совсем маленькую, и
скоро узнала: это Мария-Тереза Рыбакова. Имя этой девочки содержит всю
историю ее жизни. Во время испанских событий прибыла вместе с испанскими
детьми мать Терезы. Она здесь вышла замуж за комсомольца Рыбакова, погибла
вместе с мужем своим в Ленинграде и оставила после себя крохотное существо,
Марию-Терезу. Ну, вот она теперь идет, испанка, в русской траве, в цветах,
видна только ее головка со вздернутым носиком.
Тереза идет к бабушке не просто, она даже и не идет, и группу свою не
бросает. Она сделает один только самый маленький шаг в сторону бабушки и
остановится, и потом через какое-то время еще один, и чем дальше от группы,
чем ближе к бабушке, тем обильнее текут из глазок ее слезинки. В случае
теперь ее бы поймали, она бы сказала, может быть, что заблудилась в высокой
траве и не знает, как из нее выйти, и по слезам поняли бы, что она говорит
правду. Но никто на нее, такую маленькую, не обращает никакого внимания,
следит за ней одна только бабушка и замечает, как мало-помалу сокращается
расстояние между нею и девочкой.
- Вот уж хитрая-то, - бормочет она и улыбается.
Но бледное личико и горючие слезки испаночки между березами смутили
далее и бабушку.
- Чего ты плачешь?
- Головка болит.
- А, может быть, и животик?
- Животик тоже болит.
Бабушка все поняла, и делать нечего приходится Терезу лечить. С трудом,
опираясь на костыль, поднимается бабушка, за ней медленно движется Тереза,
за Терезой большая курица, за курицей бегут чистенькие цыплятки.
Вот добрались наверх, в комнату бабушки.
А бабушка ничего не спрашивает, а только одно:
- Так у тебя головка болит?
- Болит, бабушка.
- На-ко, вот тебе от головки.
И дает ей ложечку вкусного повидла. А потом:
- Что у тебя еще, кажется, животик болит?
- Да, и животик.
- Ну вот, на тебе и от животика.
И дает ей еще ложечку повидла Тереза повеселела, улыбнулась и говорит
бабушке:
- Ну вот, бабушка, мне кажется, теперь у меня все прошло.
- Вот и хорошо, дитятко, иди с богом! - благословляет русская бабушка
испанскую внучку.

ЛИСИЧКИН ХЛЕБ

Однажды я проходил в лесу целый день и под вечер вернулся домой с
богатой добычей. Снял я с плеч тяжелую сумку и стал свое добро выкладывать
на стол.
- Это что за птица? - спросила Зиночка.
- Терентий, - ответил я.
И рассказал ей про тетерева как он живет в лесу, как бормочет весной,
как березовые почки клюет, ягодки осенью в болотах собирает, зимой греется
от ветра под снегом. Рассказал ей тоже про рябчика, показал ей - что
серенький, с хохолком, и посвистел в дудочку по-рябчиному и ей дал
посвистеть. Еще я высыпал на стол много белых грибов, и красных, и черных.
Еще у меня была в кармане кровавая ягода костяника, и голубая черника, и
красная брусника. Еще я принес с собой ароматный комочек сосновой смолы, дал
понюхать девочке и сказал, что этой смолкой деревья лечатся.
- Кто же их там лечит? - спросила Зиночка.
- Сами лечатся, - ответил я. - Придет, бывает, охотник, захочется ему
отдохнуть, он и воткнет топор в дерево и на топор сумку повесит, а сам ляжет
под деревом. Поспит, отдохнет. Вынет из дерева топор, сумку наденет, уйдет.
А из ранки от топора из дерева побежит эта ароматная смолка, и ранку эту
затянет.
Тоже, нарочно для Зиночки, принес я разных чудесных трав по листику, по
корешку, по цветочку кукушкины слезки, валерьянка, петров крест, заячья
капуста. И как раз под заячьей капустой лежал у меня кусок черного хлеба: со
мной это постоянно бывает, что когда не возьму хлеба в лес - голодно, а
возьму - забуду съесть и назад принесу. А Зиночка, когда увидала у меня под
заячьей капустой черный хлеб, так и обомлела:
- Откуда же это в лесу взялся хлеб?
- Что же тут удивительного? Ведь есть же там капуста!
- Заячья...
- А хлеб - лисичкин. Отведай.
Осторожно попробовала и начала есть:
- Хороший лисичкин хлеб!
И съела весь мой черный хлеб дочиста. Так и пошло у нас: Зиночка,
копуля такая, часто и белый-то хлеб не берет, а как я из лесу лисичкин хлеб
принесу, съест всегда его весь и похвалит:
- Лисичкин хлеб куда лучше нашего!

ЗОЛОТОЙ ЛУГ

У нас с братом, когда созревают одуванчики, была с ними постоянная
забава. Бывало идем куда-нибудь на свой промысел - он впереди, я в пяту.
- Сережа! - позову я его деловито.
Он оглянется, а я фукну ему одуванчиком прямо в лицо. За это он
начинает меня подкарауливать и тоже, как зазеваешься, фукнет. И так мы эти
неинтересные цветы срывали только для забавы. Но раз мне удалось сделать
открытие.
Мы жили в деревне, перед окном у нас был луг, весь золотой от множества
цветущих одуванчиков. Это было очень красиво. Все говорили "Очень красиво!
Луг - золотой". Однажды я рано встал удить рыбу и заметил, что луг был не
золотой, а зеленый. Когда же я возвращался около полудня домой, луг был
опять весь золотой. Я стал наблюдать. К вечеру луг опять позеленел. Тогда я
пошел, отыскал одуванчик, и оказалось, что он сжал свои лепестки, как все
равно если бы у нас пальцы со стороны ладони были желтые и, сжав в кулак, мы
закрыли бы желтое. Утром, когда солнце взошло, я видел, как одуванчики
раскрывают свои ладони, и от этого луг становится опять золотым.
С тех пор одуванчик стал для нас одним из самых интересных цветов,
потому что они спать ложились вместе с нами, детьми, и вместе с нами
вставали.

БЕЛЫЙ ОЖЕРЕЛОК

Слышал я в Сибири, около озера Байкал, от одного гражданина про медведя
и, признаюсь, не поверил. Но он меня уверял, что об этом случае в старое
время даже в сибирском журнале было напечатано под заглавием: "Человек с
медведем против волков".
Жил на берегу Байкала один сторож, рыбу ловил, белок стрелял. И вот раз
будто бы видит в окошко этот сторож - бежит прямо к избе большой медведь, а
за ним гонится стая волков. Вот-вот бы и конец медведю... Он, мишка этот, не
будь плох, в сени, дверь за ним сама закрылась, а он еще на нее лапу и сам
привалился. Старик, поняв это дело, снял винтовку со стены и говорит:
- Миша, Миша, подержи!
Волки лезут на дверь, а старик выцеливает волка в окно и повторяет:
- Миша, Миша, подержи!
Так убил одного волка, и другого, и третьего, все время приговаривая:
- Миша, Миша, подержи!
После третьего стая разбежалась, а медведь остался в избе зимовать под
охраной старика. Весной же, когда медведи выходят из своих берлог, старик
будто бы надел на этого медведя белый ожерелок и всем охотникам наказал,
чтобы медведя этого - с белым ожерелком - никто не стрелял: этот медведь -
его друг.

ЖУРКА

Раз было у нас - поймали мы молодого журавля и дали ему лягушку. Он ее
проглотил. Дали другую - проглотил. Третью, четвертую, пятую, а больше тогда
лягушек у нас под рукой не было.
- Умница! - сказала моя жена и спросила меня: - А сколько он может
съесть их? Десять может?
- Десять, - говорю, - может.
- А ежели двадцать?
- Двадцать, - говорю, - едва ли...
Подрезали мы этому журавлю крылья, и стал он за женой всюду ходить. Она
корову доить - и Журка с ней, она в огород - и Журке там надо, и тоже на
полевые, колхозные работы ходит с ней, и за водой. Привыкла к нему жена, как
к своему собственному ребенку, и без него ей уж скучно, без него никуда. Но
только ежели случится - нет его, крикнет только одно: "Фру-фру!", и он к ней
бежит. Такой умница! Так живет у нас журавль, а подрезанные крылья его все
растут и растут.
Раз пошла жена за водой вниз, к болоту, и Журка за ней. Лягушонок
небольшой сидел у колодца и прыг от Журки в болото Журка за ним, а вода
глубокая, и с берега до лягушонка не дотянешься. Мах-мах крыльями Журка и
вдруг полетел. Жена ахнула - и за ним. Мах-мах руками, а подняться не может.
И в слезы, и к нам "Ах, ах, горе какое! Ах, ах!" Мы все прибежали к колодцу.
Видим - Журка далеко, на середине нашего болота сидит.
- Фру-фру! - кричу я.
И все ребята за мной тоже кричат:
- Фру-фру!
И такой умница! Как только услыхал он это наше "фру-фру", сейчас
мах-мах крыльями и прилетел. Тут уж жена себя не помнит от радости, велит
ребятам бежать скорее за лягушками. В этот год лягушек было множество,
ребята скоро набрали два картуза. Принесли ребята лягушек, стали давать и
считать. Дали пять - проглотил, дали десять - проглотил, двадцать и
тридцать, да так вот и проглотил за один раз сорок три лягушки.

РЕБЯТА И УТЯТА

Маленькая дикая уточка чирок-свистунок решилась наконец-то перевести
своих утят из лесу, в обход деревни, в озеро на свободу. Весной это озеро
далеко разливалось, и прочное место для гнезда можно было найти только
версты за три, на кочке, в болотном лесу. А когда вода спала, пришлось все
три версты путешествовать к озеру. В местах, открытых для глаз человека,
лисицы и ястреба, мать шла позади, чтобы не выпускать утят ни на минуту из
виду. И около кузницы, при переходе через дорогу, она, конечно, пустила их
вперед. Вот тут их увидели ребята и зашвыряли шапками. Все время, пока они
ловили утят, мать бегала за ними с раскрытым клювом или перелетывала в
разные стороны на несколько шагов в величайшем волнении. Ребята только было
собрались закидать шапками мать и поймать ее, как утят, но тут я подошел.
- Что вы будете делать с утятами? - строго спросил я ребят.
Они струсили и ответили:
- Пустим.
- Вот то-то "пустим"! - сказал я очень сердито. - Зачем вам надо было
их ловить? Где теперь мать?
- А вон сидит! - хором ответили ребята.
И указали мне на близкий холмик парового поля, где уточка действительно
сидела с раскрытым от волнения ртом.
- Живо, - приказал я ребятам, - идите и возвратите ей всех утят!
Они как будто даже и обрадовались моему приказанию и побежали с утятами
на холм. Мать отлетела немного и, когда ребята ушли, бросилась спасать своих
сыновей и дочерей. По-своему она им что-то быстро сказала и побежала к
овсяному полю. За ней побежали утята - пять штук. И так по овсяному полю, в
обход деревни, семья продолжала свое путешествие к озеру.
Радостно снял я шляпу и, помахав ею, крикнул:
- Счастливый путь, утята!
Ребята надо мной засмеялись.
- Что вы смеетесь, глупыши? - сказал я ребятам. - Думаете, так-то легко
попасть утятам в озеро? Вот погодите, дождетесь экзамена в вуз. Снимайте
живо все шапки, кричите "до свиданья"!
И те же самые шапки, запыленные на дороге при ловле утят, поднялись в
воздух, все разом закричали ребята:
- До свиданья, утята!

ЛУГОВКА

Летят по весне журавли.
Мы плуги налаживаем. В нашем краю старинная примета: в двенадцатый день
после журавлей начинается пахота под яровое.
Пробежали вешние воды. Выезжаю пахать.
Наше поле лежит в виду озера. Видят меня белые чайки, слетаются. Грачи,
галки - все собираются на мою борозду клевать червя. Спокойно так идут за
мной во всю полосу белые и черные птицы, только чибис один, по-нашему,
деревенскому, луговка, вот вьется надо мной, вот кричит, беспокоится. Самки
у луговок очень рано садятся на яйца. "Где-нибудь у них тут гнездо", -
подумал я.
- Чьи вы, чьи вы? - кричит чибис.
- Я-то, - отвечаю, - свойский, а ты чей? Где гулял? Что нашел в теплых
краях?
Так я разговариваю, а лошадь вдруг покосилась и - в сторону плуг вышел
из борозды. Поглядел я туда, куда покосилась лошадь, и вижу - сидит луговка
прямо на ходу у лошади. Я тронул коня, луговка слетела, и показалось на
земле пять яиц. Вот ведь как у них: невитые гнезда, чуть только поцарапано,
и прямо на земле лежат яйца, - чисто, как на столе.
Жалко стало мне губить гнездо: безобидная птица. Поднял я плуг, обнес и
яйца не тронул.
Дома рассказываю детишкам: так и так, что пашу я, лошадь покосилась,
вижу - гнездо и пять яиц.
Жена говорит:
- Вот бы поглядеть!
- Погоди, - отвечаю, - будем овес сеять, и поглядишь.
Вскоре после того вышел я сеять овес, жена боронит. Когда я дошел до
гнезда, остановился. Маню жену рукой. Она лошадь окоротила, подходит.
- Ну вот, - говорю, - любопытная, смотри.
Материнское сердце известное: подивилась, пожалела, что яйца лежат
беззащитно, и лошадь с бороной обвела.
Так посеял я овес на этой полосе и половину оставил под картошку.
Пришло время сажать. Глядим мы с женой на то место, где было гнездо, - нет
ничего: значит, вывела.
С нами в поле картошку садить увязался Кадошка. Вот эта собачонка
бегает за канавой по лугу, мы не глядим на нее: жена садит, я запахиваю.
Вдруг слышим - во все горло кричат чибисы. Глянули туда, а Кадошка,
баловник, гонит по лугу пятерых чибисенков, - серенькие, длинноногие, и уже
с хохолками, и все как следует, только летать не могут и бегут от Кадошки на
своих на двоих. Жена узнала и кричит мне:
- Да ведь это наши!
Я кричу на Кадошку; он и не слушает - гонит и гонит.
Прибегают эти чибисы к воде. Дальше бежать некуда. "Ну, - думаю, -
схватит их Кадошка!" А чибисы - по воде, и не плывут, а бегут. Вот диво-то!
Чик-чик-чик ножками - и на той стороне.
То ли вода еще была холодная, то ли Кадошка еще молод и глуп, только
остановился он у воды и не может дальше. Пока он думал, мы с женой подоспели
и отозвали Кадошку.

ГАЕЧКИ

Мне попала соринка в глаз. Пока я ее вынимал, в другой глаз еще попала
соринка.
Тогда я заметил, что ветер несет на меня опилки и они тут же ложатся
дорожкой в направлении ветра. Значит, в той стороне, откуда был ветер,
кто-то работал над сухим деревом.
Я пошел на ветер по этой белой дорожке опилок и скоро увидел, что это
две самые маленькие синицы, гайки, - сизые, с черными полосками на белых
пухленьких щечках, - работали носами по сухому дереву и добывали себе
насекомых в гнилой древесине. Работа шла так бойко, что птички на моих
глазах все глубже и глубже уходили в дерево. Я терпеливо смотрел на них в
бинокль, пока, наконец, от одной гаечки на виду остался лишь хвостик. Тогда
я тихонечко заплел с другой стороны, подкрался и то место, где торчит
хвостик, покрыл ладонью. Птичка в дупле не сделала ни одного движения и
сразу как будто умерла. Я принял ладонь, потрогал пальцем хвостик - лежит,
не шевелится; погладил пальцем вдоль спинки - лежит, как убитая. А другая
гаечка сидела на ветке в двух-трех шагах и попискивала. Можно было
догадаться, что она убеждала подругу лежать как можно смирнее. "Ты, -
говорила она, - лежи и молчи, а я буду около него пищать; он погонится за
мной, я полечу, и ты тогда не зевай".
Я не стал мучить птичку, отошел в сторону и наблюдал, что будет дальше.
Мне пришлось стоять довольно долго, потому что свободная гайка видела меня и
предупреждала пленную:
- Лучше полежи немного, а то он тут, недалеко, стоит и смотрит...
Так я очень долго стоял, пока, наконец, свободная гайка не пропищала
совсем особенным голосом, как я догадываюсь:
- Вылезай, ничего не поделаешь, стоит.
Хвост исчез. Показалась головка с черной полоской на щеке. Пискнула:
- Где же он?
- Вон стоит, - пискнула другая. - Видишь?
- А, вижу! - пискнула пленница.
И выпорхнула.
Они отлетели всего несколько шагов и, наверно, успели шепнуть друг
другу:
- Давай посмотрим, может быть, он и ушел.
Сели на верхнюю ветку. Всмотрелись.
- Стоит, - сказала одна.
- Стоит, - сказала другая.
И улетели.

ГОВОРЯЩИЙ ГРАЧ

Расскажу случай, какой был со мной в голодном году. Повадился ко мне на
подоконник летать желторотый молодой грачонок. Видно, сирота был. А у меня в
то время хранился целый мешок гречневой крупы, - я и питался все время
гречневой кашей. Вот бывало прилетит грачонок, я посыплю ему крупы и
спрашиваю:
- Кашки хочешь, дурашка?
Поклюет и улетит. И так каждый день, весь месяц. Хочу я добиться, чтобы
на вопрос мой. "Кашки хочешь, дурашка?" он сказал бы: "Хочу".
А он только желтый нос откроет и красный язык показывает.
- Ну, ладно, - рассердился я и забросил ученье.
К осени случилась со мной беда: полез я за крупой в сундук, а там нет
ничего. Вот как воры обчистили - половина огурца была на тарелке, и ту
унесли!
Лег я спать голодный. Всю ночь вертелся. Утром в зеркало посмотрел -
лицо все зеленое стало.
Стук, стук! - кто-то в окошко.
На подоконнике грач долбит в стекло.
"Вот и мясо!" - явилась у меня мысль.
Открываю окно и хвать его. А он прыг от меня на дерево. Я в окно за
ним, к сучку. Он повыше. Я лезу. Он выше - и на самую макушку. Я туда не
могу - очень качается. Он же, шельмец, смотрит на меня сверху и говорит:
- Хо-чешь каш-ки, ду-ра-шка?

"ИЗОБРЕТАТЕЛЬ"

В одном болоте на кочке под ивой вывелись дикие кряковые утята. Вскоре
после этого мать повела их к озеру по коровьей тропе. Я заметил их издали,
спрятался за дерево, и утята подошли к самым моим ногам. Трех из них я взял
себе на воспитание, остальные шестнадцать пошли себе дальше по коровьей
тропе.
Подержал я у себя этих черных утят, и стали они вскоре все серыми.
После из серых один вышел красавец разноцветный селезень и две уточки, Дуся
и Муся. Мы им крылья подрезали, чтобы не улетели, и жили они у нас на дворе
вместе с домашними птицами: куры были у нас и гуси.
С наступлением новой весны устроили мы своим дикарям из всякого хлама в
подвале кочки, как на болоте, и на них гнезда Дуся положила себе в гнездо
шестнадцать яиц и стала высиживать утят Муся положила четырнадцать, но
сидеть на них не захотела. Как мы ни бились, пустая голова не захотела быть
матерью.
И мы посадили на утиные яйца нашу важную черную курицу - Пиковую Даму.
Пришло время, вывелись наши утята. Мы их некоторое время подержали на
кухне, в тепле, крошили им яйца, ухаживали.
Через несколько дней наступила очень хорошая, теплая погода, и Дуся
повела своих черненьких к пруду, и Пиковая Дама своих - в огород за червями.
- Свись-свись! - утята в пруду.
- Кряк-кряк! - отвечает им утка.
- Свись-свись! - утята в огороде.
- Квох-квох! - отвечает им курица.
Утята, конечно, не могут понять, что значит "квох-квох", а что слышится
с пруда, это им хорошо известно.
"Свись-свись" - это значит: "свои к своим".
А "кряк-кряк" - значит: "вы - утки, вы - кряквы, скорей плывите!"
И они, конечно, глядят туда, к пруду.
- Свои к своим!
И бегут.
- Плывите, плывите!
И плывут.
- Квох-квох! - упирается важная птица-курица на берегу.
Они всё плывут и плывут. Сосвистались, сплылись, радостно приняла их в
свою семью Дуся; по Мусе они были ей родные племянники.
Весь день большая сборная утиная семья плавала на прудике, и весь день
Пиковая Дама, распушенная, сердитая квохтала, ворчала, копала ногой червей
на берегу, старалась привлечь червями утят и квохтала им о том, что уж
очень-то много червей, таких хороших червей!
- Дрянь-дрянь! - отвечала ей кряква.
А вечером она всех своих утят провела одной длинной веревочкой по сухой
тропинке. Под самым носом важной птицы прошли они, черненькие, с большими
утиными носами ни один даже на такую мать и не поглядел.
Мы всех их собрали в одну высокую корзинку и оставили ночевать в теплой
кухне возле плиты.
Утром, когда мы еще спали, Дуся вылезла из корзины, ходила вокруг по
полу, кричала, вызывала к себе утят. В тридцать голосов ей на крик отвечали
свистуны. На утиный крик стены нашего дома, сделанного из звонкого соснового
леса, отзывались по-своему. И все-таки в этой кутерьме мы расслышали
отдельно голос одного утенка.
- Слышите? - спросил я своих ребят.
Они прислушались.
- Слышим! - закричали.
И пошли в кухню.
Там оказалось, Дуся была не одна на полу. С ней рядом бегал один
утенок, очень беспокоился и непрерывно свистел. Этот утенок, как и все
другие, был ростом с небольшой огурец. Как же мог такой-то воин перелезть
стену корзинки высотой сантиметров в тридцать?
Стали все мы об этом догадываться, и тут явился новый вопрос: сам
утенок придумал себе какой-нибудь способ выбраться из корзины вслед за
матерью или же она случайно задела его как-нибудь своим крылом и выбросила?
Я перевязал ножку этого утенка ленточкой и пустил в общее стадо.
Переспали мы ночь, и утром, как только раздался в доме утиный утренний
крик, мы - в кухню.
На полу вместе с Дусей бегал утенок с перевязанной лапкой.
Все утята, заключенные в корзине, свистели, рвались на волю и не могли
ничего сделать. Этот выбрался.
Я сказал:
- Он что-то придумал.
- Он изобретатель! - крикнул Лева.
Тогда я задумал посмотреть, каким же способом этот "изобретатель"
решает труднейшую задачу: на своих утиных перепончатых лапках подняться по
отвесной стене. Я встал на следующее утро до свету, когда и ребята мои и
утята спали непробудным сном. В кухне я сел возле выключателя, чтобы сразу,
когда надо будет, дать свет и рассмотреть события в глубине корзины.
И вот побелело окно. Стало светать.
- Кряк-кряк! - проговорила Дуся.
- Свись-свись! - ответил единственный утенок.
И все замерло. Спали ребята, спали утята.
Раздался гудок на фабрике. Свету прибавилось.
- Кряк-кряк! - повторила Дуся.
Никто не ответил. Я понял: "изобретателю" сейчас некогда - сейчас,
наверно, он и решает свою труднейшую задачу. И я включил свет.
Ну, так вот я и знал! Утка еще не встала, и голова ее еще была вровень
с краем корзины. Все утята спали в тепле под матерью, только один, с
перевязанной лапкой, вылез и по перьям матери, как по кирпичикам, взбирался
вверх, к ней на спину. Когда Дуся встала, она подняла его высоко, на уровень
с краем корзины. По ее спине утенок, как мышь, пробежал до края - и кувырк
вниз! Вслед за ним мать тоже вывалилась на пол, и началась обычная утренняя
кутерьма: крик, свист на ведь дом.
Дня через два после этого утром на полу появилось сразу три утенка,
потом пять, и пошло и пошло: чуть только крякнет утром Дуся, все утята к ней
на спину и потом валятся вниз.
А первого утенка, проложившего путь для других, мои дети так и прозвали
Изобретателем.

ЕЖ

Раз шел я по берегу нашего ручья и под кустом заметил ежа. Он тоже
заметил меня, свернулся и затукал: тук-тук-тук. Очень похоже было, как если
бы вдали шел автомобиль. Я прикоснулся к нему кончиком сапога - он страшно
фыркнул и поддал своими иголками в сапог.
- А, ты так со мной! - сказал я и кончиком сапога спихнул его в ручей.
Мгновенно еж развернулся в воде и поплыл к берегу, как маленькая
свинья, только вместо щетины на спине были иголки. Я взял палочку, скатил ею
ежа в свою шляпу и понес домой.
Мышей у меня было много. Я слышал - ежик их ловит, и решил: пусть он
живет у меня и ловит мышей.
Так положил я этот колючий комок посреди пола и сел писать, а сам
уголком глаза все смотрю на ежа. Недолго он лежал неподвижно: как только я
затих у стола ежик развернулся, огляделся, туда попробовал идти, сюда,
выбрал себе, наконец, место под кроватью и там совершенно затих.
Когда стемнело, я зажег лампу, и - здравствуйте! - ежик выбежал из-под
кровати. Он, конечно, подумал на лампу, что это луна взошла в лесу: при луне
ежи любят бегать по лесным полянкам. И так он пустился бегать по комнате,
представляя, что это лесная полянка.
Я взял трубку, закурил и пустил возле луны облачко. Стало совсем как в
лесу: и луна, и облака, а ноги мои были, как стволы деревьев, и, наверное,
очень нравились ежику он так и шнырял между ними, понюхивая и почесывая
иголками задник у моих сапог.
Прочитав газету, я уронил ее на пол, перешел в кровать и уснул.
Сплю я всегда очень чутко. Слышу - какой-то шелест у меня в комнате.
Чиркнул спичкой, зажег свечку и только заметил, как еж мелькнул под кровать.
А газета лежала уже не возле стола, а посредине комнаты. Так я и оставил
гореть свечу и сам не сплю, раздумывая: "Зачем это ежику газета
понадобилась?" Скоро мой жилец выбежал из-под кровати - и прямо к газете;
завертелся возле нее, шумел, шумел и, наконец, ухитрился: надел себе как-то
на колючки уголок газеты и потащил ее, огромную, в угол.
Тут я и понял его: газета ему была, как в лесу сухая листва, он тащил
ее себе для гнезда, и оказалось, правда: в скором времени еж весь обернулся
газетой и сделал себе из нее настоящее гнездо. Кончив это важное дело, он
вышел из своего жилища и остановился против кровати, разглядывая свечу -
луну.
Я подпустил облака и спрашиваю.
- Что тебе еще надо?
Ежик не испугался.
- Пить хочешь?
Я встал. Ежик не бежит.
Взял я тарелку, поставил на пол, принес ведро с водой, и то налью воды
в тарелку, то опять волью в ведро, и так шумлю, будто это ручеек
поплескивает.
- Ну, иди, иди, - говорю. - Видишь, я для тебя и луну устроил, и облака
пустил, и вот тебе вода.
Смотрю: будто двинулся вперед. А я тоже немного подвинул к нему свое
озеро. Он двинется - и я двину, да так и сошлись.
- Пей, - говорю окончательно.
Он и залакал.
А я так легонько по колючкам рукой провел, будто погладил, и все
приговариваю.
- Хороший ты малый, хороший!
Напился еж, я говорю:
- Давай спать.
Лег и задул свечу.
Вот не знаю, сколько я спал, слышу: опять у меня в комнате работа.
Зажигаю свечу - и что же вы думаете? Ежик бежит по комнате, и на
колючках у него яблоко. Прибежал в гнездо, сложил его там и за другим бежит
в угол, а в углу стоял мешок с яблоками и завалился. Вот еж подбежал,
свернулся около яблок, дернулся и опять бежит - на колючках другое яблоко
тащит в гнездо.
Так вот и устроился у меня жить ежик. А сейчас, я как чай пить,
непременно его к себе на стол и то молока ему налью в блюдечко - выпьет, то
булочки дам - съест.

ФИЛИН

Ночью злой хищник филин охотится, днем прячется. Говорят, будто днем он
плохо видит и оттого прячется. А по-моему, если бы он и хорошо видел, все
равно ему бы днем нельзя было никуда показаться - до того своими ночными
разбоями нажил он себе много врагов.
Однажды я шел опушкой леса. Моя небольшая охотничья собачка, породою
своей спаниэль, а по прозвищу Сват, что-то причуяла в большой куче хвороста.
Долго с лаем бегал Сват вокруг кучи, не решаясь подлезть под нее.
- Брось! - приказал я. - Это еж.
Так у меня собачка приучена: скажу "еж", и Сват бросает.
Но в этот раз Сват не послушался и с ожесточением бросился на кучу и
ухитрился подлезть под нее.
"Наверно, еж", подумал я.
И вдруг с другой стороны кучи, под которую подлез Сват, из-под нее
выбегает на свет филин, ушастый и огромных размеров и с огромными кошачьими
глазами.
Филин на свету - это огромное событие в птичьем мире. Бывало в детстве
приходилось попадать в темную комнату - чего-чего там не покажется в темных
углах, и больше всего я боялся черта. Конечно, это глупости, и никакого
черта нет для человека. Но у птиц, по-моему, черт есть - это их ночной
разбойник филин. И когда филин выскочил из-под кучи, то это было для птиц
все равно, как если бы у нас на свету черт показался.
Единственная ворона была, пролетала, когда филин, согнувшись, в ужасе
перебегал из-под кучи под ближайшую елку. Ворона увидела разбойника, села на
вершину этой елки и крикнула совсем особенным голосом:
- Кра!
До чего это удивительно у ворон! Сколько слов нужно человеку, а у них
одно только "кра" и на все случаи, и в каждом случае это словечко всего
только в три буквы благодаря разным оттенкам звука означает разное. В этом
случае воронье "кра" означало, как если бы мы в ужасе крикнули:
- Че-р-р-р-рт!
Страшное слово прежде всего услыхали ближайшие вороны, и, услыхав,
повторили. И более отдаленные, услыхав, тоже повторили, и так в один миг:
несметная стая, целая туча ворон с криком: "Черт!" прилетела и облепила
высокую елку с верхнего сучка и до нижнего.
Услыхав переполох в вороньем мире, тоже со всех сторон прилетели галки
черные с белыми глазами, сойки бурые с голубыми крыльями, ярко-желтые, почти
золотые иволги. Места всем не хватило на елке, много соседних деревьев
покрылось птицами, и все новые и новые прибывали: синички, гаечки, московки,
трясогузки, пеночки, зарянки и разные покрапивнички.
В это время Сват, не понимая, что филин давно уже выскочил из-под кучи
и прошмыгнул под елку, все там орал и копался под кучей. Вороны и все другие
птицы глядели на кучу, все они ждали Свата, чтобы он выскочил и выгнал
филина из-под елки. Но Сват все возился, и нетерпеливые вороны кричали ему
слово:
- Кра!
В этом случае это означало просто.
- Дурак!
И, наконец, когда Сват причуял свежий след и вылетел из-под кучи и,
быстро разобравшись в следах, направился к елке, все вороны в один общий
голос опять крикнули по-нашему:
- Кра!
А по-ихнему это значило:
- Правильно!
И когда филин выбежал из-под елки и стал на крыло, опять вороны
крикнули:
- Кра!
И это теперь значило:
- Брать!
Все вороны поднялись с дерева, вслед за воронами все галки, сойки,
иволги, дрозды, вертишейки, трясогузки, щеглы, синички, гаечки, московочки,
и все эти птицы помчались темной тучей за филином и все орали одно только:
- Брать, брать, брать!
Я забыл сказать, что когда филин становился на крыло, Сват успел-таки
вцепиться зубами в хвост, но филин рванулся, и Сват остался с филиновыми
перьями и пухом в зубах. Озлобленный неудачей, он помчался полем за филином
и первое время бежал, не отставая от птиц.
- Правильно, правильно! - кричали ему некоторые вороны.
И так вся туча птиц скоро скрылась на горизонте, и Сват тоже исчез за
перелеском.
Чем все кончилось, не знаю. Сват вернулся ко мне только через час с
филиновым пухом во рту. И ничего не могу сказать: тот ли это пух у него
остался, который взял он, когда филин на крыло становился, или же птицы
доконали филина и Сват помогал им в расправе со злодеем.
Что не видал, то не видал, а врать не хочу.

МУРАВЬИ

Я устал на охоте за лисицами, и мне захотелось где-нибудь отдохнуть. Но
лес был завален глубоким снегом, и сесть было некуда. Случайно взгляд мой
упал на дерево, вокруг которого расположился гигантский, засыпанный снегом
муравейник. Я взбираюсь наверх, сбрасываю снег, разгребаю сверху этот
удивительный муравьиный сбор из хвоинок, сучков, лесных соринок и сажусь в
теплую сухую ямку над муравейником. Муравьи, конечно, об этом ничего не
знают: они спят глубоко внизу.
Так не один раз мне приходится делать, и всегда при этом пожалеешь
муравьев, что приготовил им лишнюю работу, но тут же и успокоишь себя
мыслью: а что им стоит собрать, если их миллионы! Да и я сам заслужил тоже,
чтобы муравьи на меня поработали.
Несколько повыше муравейника, где в этот раз я отдыхал, кто-то содрал с
дерева кору, и белая древесина, довольно широкое кольцо, была покрыта густым
слоем смолы. Колечко прекращало движение соков, и дерево неминуемо должно
было погибнуть. Бывает, такие кольца на деревьях делает дятел, но он не
может сделать так чисто.
"Скорее всего, - подумал я, - кому-нибудь нужна была кора, чтобы
сделать коробочку для сбора лесных ягод".
Отдохнув хорошо на муравейнике, я ушел и вернулся случайно к нему,
когда стало совсем тепло и муравьи проснулись и поднялись наверх.
Я увидел на светлом пораненном смолистом кольце дерева какое-то темное
пятно и вынул бинокль, чтоб рассмотреть подробней. Оказалось, это были
муравьи: им зачем-то понадобилось пробиться через покрытую смолой древесину
вверх.
Нужно долго наблюдать, чтобы понять муравьиное дело. Много раз я
наблюдал в лесах, что муравьи постоянно бегают по дереву, к которому
прислонен муравейник. Только я не обращал на это внимания: велика ли штука
муравей, чтобы разбираться настойчиво, куда и зачем он бежит или лезет по
дереву.
Но теперь оказалось, что не отдельным муравьям зачем-то, а всем
муравьям необходима была эта свободная дорога вверх по стволу из нижнего
этажа дерева, быть может, в самые высокие. Смолистое кольцо было
препятствием, и это поставило на ноги весь муравейник.
В сегодняшний день в муравейнике была объявлена всеобщая мобилизация.
Весь муравейник вылез наверх, и все государство, в полном составе, тяжелым
шевелящимся пластом собралось вокруг смолистого кольца.
Впереди шли муравьи-разведчики. Они пытались пробиться наверх и по
одному застревали и погибали в смоле. Следующий разведчик пользовался трупом
своего товарища, чтобы продвинуться вперед. В свою очередь, он делался
мостом для следующего разведчика.
Наступление шло широким, развернутым строем и до того быстро, что на
наших глазах белое кольцо темнело и покрывалось черным: это передние муравьи
самоотверженно бросались в смолу и своими телами устилали путь для других.
Так в какие-нибудь полчаса муравьи зачернили смолистое кольцо и по
этому бетону побежали свободно наверх по своим делам. Одна полоса муравьев
бежала вверх, другая вниз, туда и сюда. И закипела работа по этому живому
мосту, как по коре.

НОЧЕВКИ ЗАЙЦА

Утром со мной шла Зиночка по заячьему следу. Вчера моя собака пригнала
этого зайца сюда прямо к нашей стоянке из далекого леса. Вернулся ли заяц в
лес, или остался пожить около людей где-нибудь в овражке? Обошли мы поле и
нашли обратный след. Он был свеженький.
- По этому следу он возвратился к себе в свой старый лес, - сказал я.
- Где же он ночевал, заяц? - спросила Зиночка.
На мгновенье вопрос ее сбил меня с толку, но я опомнился и ответил:
- Это мы ночуем, а зайцы ночью живут; он ночью прошел здесь и дневать
ушел в лес; там теперь лежит, отдыхает. Это мы ночуем, а зайцы днюют, и им
днем куда страшнее, чем ночью. Днем их всякий сильный зверь может обидеть.

ЛЯГУШОНОК

В полднях от горячих лучей солнца стал плавиться снег. Пройдет два дня,
много три - и весна загудит. В полднях солнце так распаривает, что весь снег
вокруг нашего домика на колесах покрывается какой-то черной пылью. Мы
думали, где-то угли жгли. Приблизил я ладонь к этому грязному снегу, и вдруг
- вот те угли! - на сером снегу стало белое пятно: это мельчайшие
жучки-прыгунки разлетелись в разные стороны.
В полдневных лучах на какой-нибудь час или два оживают на снегу разные
жучки-паучки, блошки, даже комарики перелетывают. Случилось, талая вода
проникла в глубь снега и разбудила спящего на земле под снежным одеялом
маленького розового лягушонка. Он выполз из-под снега наверх, решил по
глупости, что началась настоящая весна, и отправился путешествовать.
Известно, куда путешествуют лягушки: к ручейку, к болотцу.
Случилось, в эту ночь как раз хорошо припорошило, и след
путешественника легко можно было разобрать.
След вначале был прямой, лапка за лапкой к ближайшему болотцу. Вдруг
почему-то след сбивается, дальше больше и больше. Потом лягушонок мечется
туда и сюда, вперед и назад, след становится похожим на запутанный клубок
ниток.
Что случилось? Почему лягушонок вдруг бросил свой прямой путь к болоту
и пытался вернуться назад?
Чтобы разгадать, распутать этот клубок, мы идем дальше и вот видим: сам
лягушонок, маленький, розовый, лежит, растопырив безжизненные лапки.
Теперь все понятно. Ночью мороз взялся за вожжи и так стал
подхлестывать, что лягушонок остановился, сунулся туда-сюда и круто повернул
к теплой дырочке, из которой почуял весну.
В этот день мороз еще крепче натянул свои вожжи, но ведь в нас самих
было тепло, и мы стали помогать весне. Мы долго грели лягушонка своим
горячим дыханием - он все не оживал. Но мы догадались: налили теплой воды в
кастрюльку и опустили туда розовое тельце с растопыренными лапками.
Крепче, крепче натягивай, мороз, свои вожжи - с нашей весной ты теперь
больше не справишься! Не больше часу прошло, как наш лягушонок снова почуял
своим тельцем весну и шевельнул лапками. Вскоре и весь он ожил.
Когда грянул гром и всюду зашевелились лягушки, мы выпустили нашего
путешественника в то самое болотце, куда он хотел попасть раньше времени, и
сказали ему в напутствие:
- Живи, лягушонок, только, не зная броду, не суйся в воду.

КУРИЦА НА СТОЛБАХ

Весной соседи подарили нам четыре гусиных яйца, и мы подложили их в
гнездо нашей черной курицы, прозванной Пиковой Дамой. Прошли положенные дни
для высиживания, и Пиковая Дама вывела четырех желтеньких гуськов. Они
пищали, посвистывали совсем по-иному, чем цыплята, но Пиковая Дама, важная,
нахохленная, не хотела ничего замечать и относилась к гусятам с той же
материнской заботливостью, как к цыплятам.
Прошла весна, настало лето, везде показались одуванчики. Молодые
гуськи, если шеи вытянут, становятся чуть ли не выше матери, но все еще
ходят за ней. Бывает, однако, мать раскапывает лапками землю и зовет
гуськов, а они занимаются одуванчиками, тукают их носами и пускают пушинки
по ветру. Тогда Пиковая Дама начинает поглядывать в их сторону, как нам
кажется, с некоторой долей подозрения. Бывает, часами, распушенная, с
квохтаньем, копает она, а им хоть бы что, только посвистывают и поклевывают
зеленую травку. Бывает, собака захочет пройти куда-нибудь мимо нее, - куда
тут! Кинется на собаку и прогонит. А после и поглядит на гуськов, бывает,
задумчиво поглядит...
Мы стали следить за курицей и ждать такого события, после которого,
наконец, она догадается, что дети ее вовсе даже на кур не похожи и не стоит
из-за них, рискуя жизнью, бросаться на собак.
И вот однажды у нас на дворе событие это случилось. Пришел насыщенный
ароматом цветов солнечный июньский день. Вдруг солнце померкло, и петух
закричал.
- Квох, квох! - ответила петуху курица, зазывая своих гусят под навес.
- Батюшки, туча-то какая находит! - закричали хозяйки и бросились
спасать развешанное белье.
Грянул гром, сверкнула молния.
- Квох, квох! - настаивала курица Пиковая Дама.
И молодые гуси, подняв высоко шеи свои, как четыре столба, пошли за
курицей под навес. Удивительно нам было смотреть, как по приказанию курицы
четыре высоких, как сама курица, гусенка сложились в маленькие штучки,
подлезли под наседку и она, распушив перья, распластав крылья над ними,
укрыла их и угрела своим материнским теплом.
Но гроза была недолгая. Туча пролилась, ушла, и солнце снова засияло
над нашим маленьким садом. Когда с крыш перестало литься и запели разные
птички, это услыхали гусята под курицей, и им, молодым, конечно, захотелось
на волю.
- На волю, на волю! - засвистали они.
- Квох-квох! - ответила курица.
И это значило:
- Посидите немного, еще очень свежо.
- Вот еще! - свистели гусята. - На волю, на волю!
И вдруг поднялись на ногах и подняли шеи, и курица поднялась, как на
четырех столбах, и закачалась в воздухе высоко от земли.
Вот с этого разу все и кончилось у Пиковой Дамы с гусями: она стала
ходить отдельно, гуси отдельно, видно, тут только она все поняла, и во
второй раз ей уже не захотелось попасть на столбы.

ВЫСКОЧКА

Наша охотничья собака, лайка, приехала к нам с берегов Бии, и в честь
этой сибирской реки так и назвали мы ее Бией. Но скоро эта Бия почему-то у
нас превратилась в Бьюшку, Бьюшку все стали звать Вьюшкой.
Мы с ней мало охотились, но она прекрасно служила у нас сторожем.
Уйдешь на охоту, и будь уверен: Вьюшка не пустит чужого.
Веселая собачка эта Вьюшка, всем нравится: ушки, как рожки, хвостик
колечком, зубки беленькие, как чеснок. Достались ей от обеда две косточки.
Получая подарок, Вьюшка развернула колечко своего хвоста и опустила его вниз
поленом. Это у нее означало тревогу и начало бдительности, необходимой для
защиты, - известно, что в природе на кости есть много охотников. С опущенным
хвостом Вьюшка вышла на траву-мураву и занялась одной косточкой, другую же
положила рядом с собой.
Тогда, откуда ни возьмись, сороки: скок, скок! - и к самому носу
собаки. Когда же Вьюшка повернула голову к одной - хвать! другая сорока с
другой стороны хвать! - и унесла косточку.
Дело было поздней осенью, и сороки вывода этого лета были совсем
взрослые. Держались они тут всем выводком, в семь штук, и от своих родителей
постигли все тайны воровства. Очень быстро они оклевали украденную косточку
и, недолго думая, собрались отнять у собаки вторую.
Говорят, что в семье не без урода, то же оказалось и в сорочьей семье.
Из семи сорок одна вышла не то чтобы совсем глупенькая, а как-то с заскоком
и с пыльцой в голове. Вот сейчас то же было: все шесть сорок повели
правильное наступление, большим полукругом, поглядывая друг на друга, и
только одна Выскочка поскакала дуром.
- Тра-та-та-та-та! - застрекотали все сороки.
Это у них значило:
- Скачи назад, скачи как надо, как всему сорочьему обществу надо!
- Тра-ля-ля-ля-ля! - ответила Выскочка.
Это у нее значило:
- Скачите как надо, а я - как мне самой хочется.
Так за свой страх и риск Выскочка подскакала к самой Вьюшке в том
расчете, что Вьюшка, глупая, бросится на нее, выбросит кость, она же
изловчится и кость унесет.
Вьюшка, однако, замысел Выскочки хорошо поняла и не только не бросилась
на нее, но, заметив Выскочку косым глазом, освободила кость и поглядела в
противоположную сторону, где правильным полукругом, как бы нехотя - скок! и
подумают - наступали шесть умных сорок.
Вот это мгновение, когда Вьюшка отвернула голову, Выскочка улучила для
своего нападения. Она схватила кость и даже успела повернуться в другую
сторону, успела ударить по земле крыльями, поднять пыль из-под травы-муравы.
И только бы еще одно мгновение, чтобы подняться на воздух, только бы
одно мгновеньишко! Вот только, только бы подняться сороке, как Вьюшка
схватила за хвост и кость выпала...
Выскочка вырвалась, но весь радужный длинный сорочий хвост остался у
Вьюшки в зубах и торчал из пасти ее длинным острым кинжалом.
Видел ли кто-нибудь сороку без хвоста? Трудно даже вообразить, во что
превращается эта блестящая пестрая и проворная воровка яиц, если ей оборвать
хвост. Бывает, деревенские озорные мальчишки поймают слепня, воткнут
соломинку и пустят эту крупную сильную муху лететь с таким длинным хвостом,
- гадость ужасная! Ну, так вот, это муха с хвостом, а тут - сорока без
хвоста; кто удивился мухе с хвостом, еще больше удивится сороке без хвоста.
Ничего сорочьего не остается тогда в этой птице, и ни за что в ней не
узнаешь не только сороку, а и какую-нибудь птицу: это просто шарик пестрый с
головкой.
Бесхвостая Выскочка села на ближайшее дерево, все другие шесть сорок
прилетели к ней. И было видно по всему сорочьему стрекотанию, по всей суете,
что нет в сорочьем быту большего сраму, как лишиться сороке хвоста.

ХРОМКА

Плыву на лодочке, а за мной по воде плывет Хромка - моя подсадная
охотничья уточка. Эта уточка вышла из диких уток, а теперь она служит мне,
человеку, и своим утиным криком подманивает в мой охотничий шалаш диких
селезней.
Куда я ни поплыву, всюду за мной плывет Хромка. Займется чем-нибудь в
заводи, скроюсь я за поворотом от нее, крикну: "Хромка!", и она бросит всё и
подлетает опять к моей лодочке. И опять - куда я, туда и она.
Горе нам было с этой Хромкой! Когда вывелись утята, мы первое время
держали их в кухне. Это пронюхала крыса, прогрызла дырку в углу и ворвалась.
На утиный крик мы прибежали как раз в то время, когда крыса тащила утенка за
лапку в свою дырку. Утенок застрял, крыса убежала, дырку забили, но только
лапка у нашего утенка осталась сломанная.
Много трудов положили мы, чтобы вылечить лапку; связывали, бинтовали,
примачивали, присыпали - ничего не помогло: утенок остался хромым навсегда.
Горе хромому в мире всяких зверушек и птиц: у них что-то вроде закона -
больных не лечить, слабого не жалеть, а убивать. Свои же утки, свои же куры,
индюшки, гуси - все норовят тюкнуть Хромку. Особенно страшны были гуси. И
что ему, кажется, великану, такая безделушка утенок, - нет, и гусь с высоты
своей норовит обрушиться на каплюшку и сплюснуть, как паровой молот.
Какой умишко может быть у маленького хромого утенка, но все-таки и он в
своей головенке величиной в лесной орех сообразил, что единственное спасение
его в человеке.
И нам по-человечески было жалко его: эти беспощадные птицы всех пород
хотят лишить его жизни, а чем он виноват, если крыса вывернула ему лапку?
И мы по-человечески полюбили маленькую Хромку.
Мы взяли ее под защиту, и она стала ходить за нами, и только за нами. И
когда выросла она большая, нам не нужно было ей, как другим уткам,
подстригать крылья. Другие утки, дикари, считали дикую природу своей родиной
и всегда стремились туда улететь. Хромке некуда было улетать от нас.
Дом человека стал ее домом.
Так Хромка в люди вышла.
Вот почему теперь, когда я плыву на лодочке своей на утиную охоту, моя
уточка сама плывет за мной. Отстанет, снимается с воды и подлетает. Займется
рыбкой в заводи, заверну я за кусты, скроюсь, и только крикну: "Хромка!" -
вижу, летит моя птица ко мне.

ВЕРХОПЛАВКА

На воде дрожит золотая сеть солнечных зайчиков. Темно-синие стрекозы в
тростниках и елочках хвоща. И у каждой стрекозы есть своя хвощевая елочка
или тростинка: слетит и на нее непременно возвращается.
Очумелые вороны вывели птенцов и теперь сидят, отдыхают.
Листик, самый маленький, на паутинке спустился к реке и вот крутится,
вот-то крутится.
Так я еду тихо вниз по реке на своей лодочке, а лодочка у меня чуть
потяжеле этого листика, сложена из пятидесяти двух палочек и обтянута
парусиной. Весло к ней одно - длинная палка, и на концах по лопаточке.
Каждую лопаточку окунаешь попеременно с той и другой стороны. Такая легкая
лодочка, что не нужно никакого усилия: тронул воду лопаточкой, и лодка
плывет, и до того неслышно плывет, что рыбки ничуть не боятся.
Чего, чего только не увидишь, когда тихо едешь на такой лодочке по
реке!
Вот грач, перелетая над рекой, капнул в воду, и это известково-белая
капля, тукнув по воде, сразу же привлекла внимание мелких рыбок-верхоплавок.
В один миг вокруг грачиной капли собрался из верхоплавок настоящий базар.
Заметив это сборище, крупный хищник - рыба-шелеспер - подплыл и хвать своим
хвостом по воде с такою силой, что оглушенные верхоплавки перевернулись
вверх животами. Они бы через минуту ожили, но шелеспер не дурак
какой-нибудь, он знает, что не так-то часто случается, что грач капнет и
столько дурочек соберется вокруг одной капли: хвать одну, хвать другую, -
много поел, а какие успели убраться, впредь будут жить, как ученые, и если
сверху им капнет что-нибудь хорошее, будут глядеть в оба, не пришло бы им
снизу чего-нибудь скверного.

ЭТАЖИ ЛЕСА

У птиц и зверьков в лесу есть свои этажи: мышки живут в корнях, в самом
низу; разные птички, вроде соловья, вьют свои гнездышки прямо на земле;
дрозды - повыше, на кустарниках; дупляные птицы - дятлы, синички, совы, -
еще повыше, на разной высоте по стволу дерева, и на самом верху селятся
хищники: ястреба и орлы.
Мне пришлось однажды наблюдать в лесу, что у них, зверушек и птиц, с
этажами не как у нас в небоскребах: у нас всегда можно с кем-нибудь
перемениться этажами, у них каждая порода живет непременно в своем этаже.
Однажды на охоте мы пришли к полянке с погибшими березами. Это часто
бывает, что березы дорастут до какого-то возраста и засохнут. Другое дерево,
засохнув, роняет на землю кору, и оттого непокрытая древесина скоро гниет и
все дерево падает. У березы же кора не падает, эта смолистая белая снаружи
кора - береста - бывает непроницаемым футляром для дерева, и умершее дерево
долго стоит, как живое. Даже когда и сгниет дерево и древесина превратится в
труху, отяжеленную влагой, с виду белая береза стоит, как живая. Но стоит,
однако, хорошенько толкнуть такое дерево, как вдруг оно разломится все на
тяжелые куски и упадет. Валить такие деревья - занятие очень веселое, но и
опасное: куском дерева, если не увернешься, можно здорово хватить себя по
голове. Но все-таки мы, охотники, не очень боимся, и когда попадаем к таким
березам, то друг перед другом начинаем их рушить.
Так пришли мы к полянке с такими березами и обрушили довольно высокую
березу. Падая, в воздухе она разломилась на несколько кусков, и в одном из
них было дупло с гнездом гаечки. Маленькие птенчики при падении дерева не
пострадали, только вместе со своим гнездышком вывалились из дупла. Голые
птенцы, покрытые перышками, раскрывали широкие красные рты и, принимая нас
за родителей, пищали и просили у нас червячка. Мы раскопали землю, нашли
червяков, дали им перекусить. Они ели, глотали и опять пищали.
Очень скоро прилетели родители: гаечки-синички, с белыми пухлыми
щечками и с червячками во ртах, сели на рядом стоящих деревьях.
- Здравствуйте, дорогие, - сказали мы им, - вышло несчастье; мы этого
не хотели.
Гаечки ничего не могли нам ответить, но, самое главное, не могли
понять, что такое случилось, куда делось дерево, куда исчезли их дети.
Нас они нисколько не боялись, порхали с ветки на ветку в большой
тревоге.
- Да вот же они! - показывали мы им на гнездо на земле. - Вот они,
прислушайтесь, как они пищат, как зовут вас.
Гаечки ничего не слушали, суетились, беспокоились и не хотели
спускаться вниз и выйти за пределы своего этажа.
- А может быть, - сказали мы друг другу, - они нас боятся? Давай
спрячемся.
И спрятались.
Нет! Птенцы пищали, родители пищали, порхали, но вниз не спускались.
Мы догадались тогда, что у птичек не как у нас в небоскребах, они не
могут перемениться этажами: им теперь просто кажется, что весь этаж с их
птенцами исчез.
- Ой-ой-ой, - сказал мой спутник, - ну какие же дурачки! Жалко и
смешно: такие славные, и с крылышками, а понять ничего не хотят.
Тогда мы взяли тот большой кусок, в котором находилось гнездо, сломили
верх соседней березы и поставили на него наш кусок с гнездом как раз на
такую высоту, на какой находился разрушенный этаж.
Нам недолго пришлось ждать в засаде через несколько минут счастливые
родители встретили своих птенчиков.

ДЕРГАЧ И ПЕРЕПЕЛКА

В середине лета и соловей и кукушка перестают петь, но почему-то еще
долго, пока не скосят траву и рожь, кричат дергач и перепелка. В это время,
когда все смолкает в природе от больших забот по выращиванию малышей,
выйдите за город после вечерней зари, и вы непременно услышите, как дергач
кричит, вроде как бы телушку зовет изо всей мочи:
"Тпрусь, тпрусь".
И вслед за тем перепелка очень торопливо и отрывисто, похоже на слова:
"Вот идет", "вот ведет".
Раз я спросил бабушку, как это она понимает: почему дергач кричит
"тпрусь", а перепелка "вот идет, вот ведет". Старушка рассказала про это
сказочку:
"Дергач сватался весной к перепелке и обещался ей телушку привесть.
Наговорил ей, как они хорошо будут жить с коровушкой, молочко попивать и
сметанку лизать. Обрадовалась перепелка и согласилась с радостью жить с
дергачом, обласкала его, угостила всеми своими зернышками. А дергачу только
это и надо было, чтобы посмеяться над перепелкой. Ну, какая же, правда, у
дергача может быть корова - одно слово дергач голоногий, бесштанный
насмешник. Вот когда смеркается и перепелке ничего не видно на лугу, дергач
сядет под кустик и зовет нарочно корову:
- Тпрусь, тпрусь!
А перепелка дождалась, - рада; думает, дергач и вправду корову ведет.
Хозяйственная она, перепелка, радость радостью, а забота сама собой
одолевает: нет у нее хлева, куда девать ей корову.
- Тпрусь, тпрусь! - кричит дергач.
А перепелка беспокоится:
- Вот идет.
- Вот ведет.
- Хлева нет.
- Негде деть.
Так всю ночь дразнит и беспокоит дергач перепелку от вечерней зари до
утренней..."

МАТРЕШКА В КАРТОШКЕ

В прежнее время в нашей деревне пастуха никогда не нанимали, все,
бывало, дети пасут, а дед Михей на пригорке сидит, лапти плетет, детей
пасет, чтобы не зевали, ворон не считали.
Бывает с дедом, забудется, лапти тачает, свои годы считает и не видит,
что дети все полезли на дерево Москву смотреть. Очнется дед, глянет в
сторону детей - все на дереве. Глянет на овец - овцы все в овсе рассыпались.
Кони во ржи, как в море, плавают, коровы в лугах, а свиньи все на
собственной же дедовой полосе картошку рылом роют.
Тут бывает плохо ребятишкам, хорошо еще успеют с дерева слезть и
разбежаться, а не успел, - то прямо и попадает в Михеевы мохнатые лапы.
Выдумали однажды наши пастухи вот какую игру. Есть славный цветок
ромашка, в нем солнышко, и к желтому солнышку во все стороны приставлены
белые лучи. Вот если оторвать все лучики и оставить только один - это будет
поп с одной косичкой, если два - с двумя косичками, три - с тремя, и так,
сколько ребят играет, столько можно наделать попов с косичками, только один
оставляется без косичек, лысый. Потом каждый пастух вырывает себе на лугу
ямку, сундучок, и непременно с крышкой из дерна, сундучок к сундучку,
сколько детей, столько и сундучков. И когда наши пастухи всякий себе
выкопали по сундучку, то выбрали старосту и отдали ему всех своих попов.
Староста разложил попов в разные сундучки, конечно, никто не мог заметить,
какой поп пришелся к какому сундучку, - это вот и надо теперь отгадать. А у
каждого отгадчика заготовлен крючок; делается обыкновенно из сучковатого
прутика. Ну, скажем, что мой поп с одной косичкой лежит во втором сундучке,
и это верно пришлось, то я свой крючок вешаю на первый сук дерева, не угадал
- крючок остается при мне, пока не угадаю. Но если я во второй раз угадаю,
то перевешиваю свой крючок на второй сук, повыше, значит, поближе к Москве.
Так, если кто счастлив, из разу в раз перевешивает крючок все выше и выше,
да так вот и едет в Москву и за ним все едут, кто поскорей, кто потише. В
этот раз первым ехал Антошка Комар, а самой последней девочка - Рыбка.
Но вдруг счастье переменилось. Рыбка забрала верх, а Комар остался в
самом низу.
Так ехали, ехали, и вот, наконец, Рыбка сверху кричит:
- Москва!
Дальше ехать некуда, на верхушке дерева больше и сучьев нет.
Между тем дед Михей вовсе заплелся, сидит себе на горке и не видит, что
дети по дереву едут в Москву, а самая большая, черная с белым поясом, свинья
Матрешка пошла на его собственную полосу картошку копать. Эта Матрешка самая
озорная свинья, и как только она ушла, то и все свиньи за ней, а свиньи
ушли, как и кони, и коровы, и овцы. Рыбка сверху первая заметила проказу
Матрешки и крикнула:
- Слезай, ребята, Матрешка - в картошке!
Сразу все бросились с дерева и пригнали Матрешку. Стали наказывать
Матрешку, как обыкновенно: ставят свинью рылом к реке, и кто-нибудь из
пастухов садится на нее верхом, сзади хлестнут прутиком, и свинья мчит
всадника до речки. Вот затем и ставят Матрешку рылом к реке, чтобы ей дальше
бежать было некуда, а то мало ли куда она может увезти седока. После, когда
один прокатится, и другой так, все по очереди Рыбке надо бы первой катиться,
она же первая и в Москву приехала и первая заметила Матрешку в картошке, но
ребята все прокатились, свинья и рот разинула, а Рыбка все ждала свою
очередь.
Вовсе ребята свинью измучили, и такой дед чудак, ничего не замечает,
весь в свои старые годы ушел. Но Рыбка от своего не отступается, садится
верхом на свинью. В это время Антошка Комар, тот, что первый ехал поначалу в
Москву а потом оказался самый последний, взял и устроил скверную штуку Комар
и был во всем виноват.
У свиней как бывает с хвостами муха сядет, и то она сейчас же хвостик
спрячет между окороками. А Комар взял да и надел Матрешке на хвостик
берестяную трубочку и сам изо всей силы потянул за кончик Матрешка со всех
ног бросилась бежать и как почувствовала на хвосте трубочку, то и думала,
что боль от нее, и как только добежала до реки против самого глубокого омута
- бух в омут и вместе с Рыбкою.
И скрылась.
- Бух! - в воду.
- Ах! - пастухи.
И только круги на тихой воде да по кругам плавает берестяная трубочка.
Дед Михей лапти плетет, ничего не видит, ничего не слышит, весь в свои
старые годы ушел.
Онемели ребята от страху, стоят и не шевельнутся, и только во все глаза
смотрят на страшное место, где плавает берестяная трубочка. Вдруг из воды
пузыри и целый фонтан, потом пятачок нарыльный свиной, уши, на ушах руки,
спина, и на спине Рыбка.
Взвизгнули от радости все пастухи.
Думали, вот как только свинья до берега доплывет, Рыбка непременно на
сухом месте соскочит. Но вода Матрешке только силы подбавила из воды она как
выскочила, прямо в лес. Рыбка не успела соскочить и вместе с Матрешкой
исчезла в лесу.
Наш лес, говорят, на сто верст раскинулся, но кто говорит на сто - до
ста и считать только может. Куда больше наш лес, и в лесу этом зверья
всякого видимо-невидимо волк, медведь, рысь, всякая всячина. В этот лес и
увезла Матрешка маленькую Рыбку.
Скрылась девочка в темном лесу, и в это время дед Михей поднимает,
наконец, от лаптей свою старую седую голову. Глянул дед да так и обмер все
деревенские свиньи на его же полосе картошку копают, с полдесятины овцы
положили овса, кони от слепней в рожь забрались - высокая рожь, только
головы конские видны.
Старый бросился к пастухам, а те же стоят себе кучкой и все в лес
смотрят за реку.
Оторопел дед:
- Что же, ай вы стеклянные?
Дед Михей показал на коней во ржи, на свиней в картошке.
Пастухи все посмотрели туда и не тронулись, стоят молчат.
Тут дед и заметил - Рыбки нет между ними, спрашивает:
- Где Рыбка?
Все молчат, боятся сказать: Рыбка - дедова внучка.
Тут хорошую выбрал дед Михей прутовинку и на Комара. И все Комар
рассказал, одно утаил, как он берестяную трубочку Матрешке на хвостик надел
и за кончик больно потянул.
Дед больше не стал допытываться, бежит скорее в деревню, сход собирает.
Бросились враз мужики все спасать рожь, овес, картошку, а когда с этим
покончили, скорей за реку в лес и там рассыпались в разные стороны. Так у
них в поисках вся ночь прошла. Солнышко уже высоко было, когда дядя Митрофан
вдруг загукал сбор. Увидал дядя Митрофан белую рубашку на кусту, глянул под
куст, а там голенькая Рыбка в мох закопалась и вот как сладко спит. И какая
оказалась хозяйственная: мокрую рубашонку на куст повесила, и славно она у
нее за ночь высохла. Собрались мужики, веселые пошли домой, горевали только,
что волк свинью съел. Но и то хорошо обошлось: оказалось, Матрешка еще ночью
к своей хозяйке Матрене из лесу прибежала. В тот день постановили на сходе,
чтобы у нас, как и в других деревнях, был настоящий пастух и детей этим
трудным делом больше не мучить.
Оставили детям одно только занятие - приглядывать за гусями. Но гуси
весь день на реке, и за ними глядеть легко. Теперь наши дети без опаски
ездят в Москву.

1925 г.

ЩЕГОЛ-ТУРЛУКАН

В Сокольниках, под Москвой, живет один мой приятель, зовут его Петр
Петрович Майорников - большой любитель и первый в Москве ценитель маленьких
певчих птиц. Из окна у него проведена веревочка в сад, к понцам - сетка для
лова. Почти на каждом дереве в саду висит клетка с какой-нибудь певчей
птицей. И так уж всегда у птиц: если какая-нибудь пролетает над садом,
птичка в клетке непременно ей голос подаст, и та сядет на дерево. В это
время Петр Петрович открывает окно, берется за веревочку и, когда
прилетевшая птица станет клевать рассыпанные между понцами семечки, - дернет
за веревку. От этого понцы - две натянутые на рамы сетки - охлопываются и
закрывают, как ладони, птичку. Пойманную птичку Петр Петрович сажает в
клетку и выслушивает, хорошо ли она поет, - хороших оставляет себе или
продает таким же любителям, плохих выпускает. Мы с вами, не зная этого дела,
ничего не поймем ни в пении птиц, ни даже о чем говорят между собой
птицеловы: у них и язык свой.
Раз я был на "Трубе"* и услыхал, как из-за бочки насвистывает разными
коленцами и в птичьих лавочках насвистыванию отвечают подобные голоса. Скоро
я понял, что за бочкой не на один голос, а на голоса разных птиц кто-то
насвистывает. Заглянув туда, я увидел своего приятеля Петра Петровича
Майорникова.
______________
* "Труба" - охотничий рынок, что был на Трубной площади в Москве.

- Что вы тут делаете? - спросил я.
- Птиц выслушиваю, - сказал Петр Петрович, - кажется, есть недурной
чиж.
И засвистел чижом.
В лавочках похоже ответили.
- Так и есть, - обрадовался Петр Петрович, - как он овсянку стегнул.
Проверили еще раз, и чиж действительно спел одно коленце, подобно
птичке овсянке.
Мы пошли, купили чижа, и оказалось, - он не только был с овсянкой, но
еще и с копейкой на голове.
- Конечно, - сказал Петр Петрович, - бывают чижи и получше...
- Какой же этот, самый-то лучший? - спросил я.
- Самый лучший чиж, - сказал Петр Петрович, - бывает с овсянкой и с
двумя копейками, но и то не самый первый.
- А первый?
- Тот должен быть и с овсянкой, и с двумя копейками, и еще с касаткой.
Мы пересмотрели, переслушали разных птиц: были тут клесты, кривоносы,
лубоносы, снегири, юрки, зяблики, овсянки, реполовы, чечетки, синицы,
глушки, московки...
Но среди всех этих птиц не хватало любимого мной щегла, птички
изумительной по красоте своего оперения. Один торговец предложил было нам
плохонького щегла и назвал его турлуканом...
Петр Петрович засмеялся:
- Слышал, брат, ты звон, а лучше никому не говори.
- Отчего?
- Оттого, что у твоего щегла лысинка на голове велика, с такой лысинкой
не может быть турлукана.
- Как так?
- Очень просто, - сказал Петр Петрович, - настоящий турлукан у нас тут
есть только один, он у меня и в руках был, да я собственноручно ему хвост
оторвал...
Вокруг нас собрались охотники и стали упрашивать Петра Петровича
рассказать, как он оторвал хвост турлукану.
- Бейте меня, - начал свой рассказ Петр Петрович. - Бейте, кто хочет, я
того заслужил, да, я собственной рукой оторвал хвост турлукану. Конечно, вы
знаете, не мной это начато, это у всех охотников водится, рвать негодным
певцам хвосты, чтобы знать потом, и больше его не ловить, и не кормить, и
людей не обманывать. Но чтобы турлукану хвост вырвать, - за это надо бить и
бить... Прошлой осенью я наловил себе двадцать девять щеглов, рассадил их по
разным клеткам, кормлю, ухаживаю, выслушиваю, и нет мне за это ничего: до
рождества ни один даже не пикнул. Потом скоро и свету прибавилось, и в
полднях капель началась - тут же непременно бы должны птицы начинать, а они
все молчат.
И вот уж и снег подтаивает, слышу легонькое обыкновенное "цибить-бить",
и то без всякой заркости. На пасхе показалось, будто один из них пик-пикнул
синицу, но как потом ни слушал, не повторилось. И так у меня за всю зиму не
только турлуканья не было, но даже ни один из двадцати девяти не циперекнул.
Весь я издержался на корм птицам, вижу, ничего больше не остается делать,
как только рвать хвосты и выпускать на волю. Выхожу я за этим делом в сад,
день самый лучший, весенний, и стало мне жалко немного рвать птицам хвосты,
но очень уж я на них досадовал, и не хотелось тоже, чтобы другие охотники
ловили их и расходовались или бы обманывали других. И вот оборвал я первому
хвост, он полетел, сел сначала на мою грушу, обобрался, очистился и летит в
сад к соседу, а сосед мой такой же щеглятник, как и я Ваня-Шапочка камнем
гонит его дальше, потому что по хвосту видит - щегол был в руках. Так и
другой, и третий, и все двадцать восемь бесхвостых разлетелись. Наконец,
вырываю последнему, двадцать девятому, и вот видите ли что... вот как только
он сел на мою грушу, обчистился, оправился, да как запоет. Дух у меня
захватило, стою, как истукан. Он и турлуканит, и трещит, и циперекает, а как
из-под ципереканья турлукана пустит - тут у меня коленки затряслись, из-под
пяток дрожь по ногам побежала, выше и выше, по животу, и вдруг изо рта вроде
как бы сельтерской водой шибануло. Сыграл все двенадцать колен, под конец
еще пик-пикнул синицу и смолк. Сидит, молчит, я на него смотрю, а он
помолчал, помолчал, да как хватит на заркость: "цибить-бить". Со всех
сторон, вижу, слетаются мои бесхвостые. Собрав всех своих друзей, турлукан
ударил в последний раз "цибить-бить". И вся стая махнула в сад к
Ване-Шапочке. Тот, видно, не слыхал турлукана, - бац камнем в бесхвостых, и
все улетели.
Прыг я тогда через забор к Ване-Шапочке, кричу:
- Бей меня, бей, подлеца!
Он сначала было подумал, - с ума сошел, а потом, когда я все рассказал,
темный весь сделался и спрашивает:
- Зачем же тебе нужно было рвать хвосты всем подряд?
- Но ты же не понимаешь, Ваня... - бормочу я.
И так сурово отвечает мне Ваня-Шапочка:
- Нет, брат, не понимаю я тебя и всех вас таких безжалостных охотников,
я о каждой птице отдельно думаю и никогда не рву хвосты, и, особенно, чтобы
всем подряд, безжалостные вы охотники, оборвете хвосты всем подряд, а после
оказывается, что среди бесхвостых есть турлукан.

ГУСИ С ЛИЛОВЫМИ ШЕЯМИ

Однажды колхозный мальчик Миша прочитал книгу о разных животных;
особенно понравился ему рассказ об утятах, и ему самому захотелось написать
рассказ о гусях. Недалеко был один колхоз, где на речке всегда бывает много
гусей.
- Попробую! - сказал он.
И отправился по лесной зеленой дорожке к гусям.
Скоро нагнал его колхозник Осип.
- Хочу рассказ написать о гусях, - сказал ему Миша, - подвези меня к
речке.
- Садись, - ответил Осип, - только не зевай, не забывай рук на грядке:
в лесу едем, о дерево можно руку повредить.
И, подумав немного, сказал:
- О гусях написать можно много. Вот я тебе расскажу, случай был на
реке. Пропало у Якова четыре гуся, а были у него гуси меченые, с лиловыми
шеями. Яков был нечист на руку: он отбил четырех гусей на реке и загнал к
себе на двор. Дома он разломал лиловый чернильный карандаш, сделал краску и
намазал шеи гусям. Тогда четыре чужих гуся стали тоже с лиловыми шеями. Три
дня Яков за ними ухаживал, кормил, поил и купал в корыте. Гуси делали вид,
что привыкли, а когда Яков их выпустил, они пошли к тетке Анне. Раз и два -
все так, гуси идут к тетке Анне. В третий раз люди заметили и не дали Якову
загонять гусей к себе обратно.
- Если гуси идут на двор к тетке Анне, - сказали колхозники, - значит,
это гуси ее.
- Добрые люди, - сказал им Яков, - у тетки Анны все гуси белые,
немеченые, а мои гуси с лиловыми шеями.
- Разве вот что с лиловыми шеями, - задумались добрые люди. И отпустили
Якова.
- Всё? - спросил Миша.
- Чего тебе еще? - ответил Осип. - Так это было - рассказ об умном воре
и о недогадливых людях: на то щука в море, чтобы карась не дремал.
- Никуда не годный рассказ! - сказал Миша.
И так возмутился, так взволновался неправдой, что забыл наказ Осипа не
класть руку на грядку телеги. Мишин безымянный палец на левой руке попал
между грядкой и деревом.
- Скажи еще хорошо, что не всю руку размяло, - сказал Осип.
Он вымыл раздавленный палец в ручье, перевязал тряпочкой и велел Мише
бежать скорей обратно в колхоз.
Бедная Мишина мать! Как она испугалась, когда увидала Мишу в крови! Но
хорошо, что в аптечке колхозной нашлась свинцовая примочка. Она сделала Мише
компресс, перевязала палец чистым бинтом и велела ложиться в постель.
- Нет, - ответил Миша, - я буду сейчас писать рассказ о гусях.
И передал матери все, что слышал от Осипа.
- Так это было, - сказал Миша, - но разве можно писать о такой гадости?
Я хочу написать, как надо.
- Правда, - ответила мать, - глупого и так у нас довольно, не надо об
этом писать. Напиши, если можешь, как надо, я же прилягу сейчас, и ты потом
меня разбуди: я сделаю на ночь тебе перевязку.
Миша писал рассказ, не обращая никакого внимания на боль. И когда
кончил, то мать не стал будить. Довольный, улыбаясь, он сам перевязал себе
очень хорошо палец и крепко уснул.
- Написал? - спросила его утром мать.
- Написал, - ответил Миша, - я написал как надо, а не как рассказывал
Осип. Помнишь то место, когда добрые люди хотели остановить вора? "Раз гуси
идут к Анне, - значит, это ее гуси", - сказали добрые люди. "Добрые люди, -
ответил им Яков, - у тетки Анны все гуси белые, немеченые, а мои гуси с
лиловыми шеями". - "Разве вот что с лиловыми шеями", - сказали добрые люди.
И только хотели было отпустить Якова, вдруг вдали, на реке, показываются
какие-то четыре гуся с темными шеями, ближе, ближе плывут, и, наконец, все
видят: гуси эти неведомые тоже с лиловыми шеями. И они так важно по-гусиному
выходят на берег, стряхивают с себя воду, оправляются и, вытянув вперед
лиловые шеи, направляются ко двору Якова.
Яков остолбенел и опустил хворостину, и гуси Анны, тоже важно,
по-гусиному вытянув вперед лиловые шеи, пошли на двор к своей любимой
хозяйке. И все стало ясно. "Вор! Вор! Вор!" - закричали колхозники. И
выгнали вора из колхоза, и с тех пор нет в колхозе воров.
- Вот как надо! - с гордостью сказал Миша. - А Осип хочет, чтобы у нас
в колхозе было, как в море: "На то и щука в море, чтобы карась не дремал".
Но мать не слышала конца рассказа Миши и не могла радоваться.
Испуганно, изумленно глядела она на его руку. Совершенно черный, страшный
ноготь с сочащейся из-под него кровью был на его безымянном пальце, а
указательный хорошо, туго был перевязан бинтом.
С таким волнением Миша писал свой рассказ, что боль свою забыл и
сгоряча даже палец перевязал не тот. Ничего не помня от радости, он вместо
больного, безымянного пальца перевязал указательный.
Так написал Миша свой первый рассказ.

ЗВЕРИ-КОРМИЛИЦЫ

Соболь - небольшой, меньше кошки, зверек. Водится он только у нас, в
СССР, в сибирской тайге. В старину шкурки соболя были деньгами, и на них,
как на золото, можно было покупать всякие товары. Да и теперь соболий мех -
один из самых драгоценных в мире, и оттого охотники преследовали и
уничтожали зверька, не заботясь о будущем. Даже на далекой Камчатке соболь
начал исчезать и скоро, наверно, исчез бы навсегда с лица земли, как исчезло
немало зверей, которых теперь мы знаем только по скелетам и чучелам в
музеях.
К счастью, наука в советское время успела взять в свои руки соболиное
дело. Соболей стали разводить в неволе. Теперь уже и под Москвой, на
Пушкинской зооферме, соболи растут и размножаются сотнями.
И в Соловках, и в Пушкине, и на Урале я наблюдал с интересом жизнь
соболей, и самое первое, на что я обратил свое внимание, была их внутренняя,
страстно-хищная кровожадность и внешняя пушистость, гибкость и грация. Этот
зверек вполне отвечает пословице: "Мягко стелет - жестко спать".
Однажды, наблюдая кормление соболей в Соловецком питомнике, я сказал
заведующему питомником, ученому-звероводу:
- Если бы соболи хотя бы наполовину были так велики и сильны, как
тигры, то благодаря своей ловкости, гибкости и хищности они бы всех тигров
поели, как кроликов.
На эти слова зверовод ответил:
- Да, соболь - хищник примерный, но у нас был необыкновенный случай в
питомнике, он доказывает, что даже у таких хищников бывает в жизни так, что
они могут быть очень добрыми и нежными к зверям другой породы.
И он рассказал действительно необыкновенный случай.
Было это у них в Соловецком питомнике, кажется, в 1929 году. Там жила в
то время старая, но очень красивая соболюшка Муся. У нее должны были
родиться соболята, и все служащие в питомнике волновались.
И как было не волноваться!
У соболей часто бывает, что старая самка родит и тут же сама кончается,
истратив на эти последние роды все силы. Опасность гибели дорогой старушки
или ее потомства увеличивалась еще тем, что наблюдать и помогать, когда
надо, при рождении соболей невозможно: соболи посторонних не выносят.
И вот придумали установить в клетке микрофон и отвести все звуки из
клетки в кабинет ученого-зверовода точно так же, как отводят звуки со сцены
в квартиры.
Перед письменным столом был установлен громкоговоритель, и, когда
наступил день родов, зверовод сел за стол и стал дежурить.
В одиннадцать ночи из клетки Муси послышался первый стон, и в ту же
минуту из другой комнаты, взволнованные, настороженные, с навостренными
ушами, явились кормилицы: собаки и кошки. У таких собак и кошек в
зверопитомнике отнимают детей, отчего у них собирается много молока, и
животному очень хочется освободиться от него: хоть бы кого-нибудь покормить.
В питомнике собаки-кормилицы кормят лисят, кошки - соболей. Собаки и кошки -
кормилицы - бесшумно прокрались в комнату зверовода и, навострив уши, сели
против громкоговорителя. Всю ночь, до восьми утра, все кормилицы, не
стронувшись с места, слушали, как Муся долго облизывала новорожденных и как
они пищали.
Зверовод все время записывал в журнал, отмечая каждый звук по часам.
Все кончилось благополучно для матери, но молодые, четыре соболенка,
все погибли. Первое время после родов Муся была очень слаба, за жизнь ее
сильно боялись и кормили только живыми новорожденными кроликами.
Когда прошло значительное время, Муся поправилась, стала есть даже
рубленую конину с рисом и день ото дня становилась все веселей. Вот тут
наблюдатели заметили, что молоко у соболюшки почему-то не исчезает. Об этом
странном явлении сказали звероводу, и тот без всякого колебания решил, что
раз молоко столько времени у матери не пропадает, значит, она кормит
кого-то, значит, четырех мертвых соболят выбросили в свое время, а пятого
проглядели, и он затаился где-нибудь в подстилке. Подняли крышку клетки и с
изумлением увидели, что Муся не соболенка кормила, а кролика, и он теперь
был уже довольно большой. Как, почему из множества съеденных Мусей живых
кроликов она избрала себе одного, - было непонятно. Скорее всего маленькому
счастливцу, пока хищница ела другого, удалось попить соболиного молока.
Таким образом, хищница-соболюшка выкормила и воспитала кролика-грызуна.
Многих ученых-натуралистов я потом спрашивал как могло это случиться,
как это возможно?
Все они пожимали плечами и отвечали:
- Да, соболь - хищник самый ужасный, и случай в Соловецком питомнике
необыкновенный: он показывает, что даже и у таких страшных хищников бывает,
что они могут быть очень добрыми и нежными к зверушкам, им вовсе чужим.

ПИКОВАЯ ДАМА

Курица непобедима, когда она, пренебрегая опасностью, бросается
защищать своего птенца. Моему Трубачу стоило только слегка пожать челюстями,
чтобы уничтожить ее, но громадный гонец, умеющий постоять за себя в борьбе и
с волками, поджав хвост, бежит в свою конуру от обыкновенной курицы.
Мы зовем нашу черную наседку за необычайную ее родительскую злобу при
защите детей, за ее клюв - пику на голове - Пиковой Дамой. Каждую весну мы
сажаем ее на яйца диких уток (охотничьих), и она высиживает и выхаживает нам
утят вместо цыплят. В нынешнем году, случилось, мы не досмотрели: выведенные
утята преждевременно попали на холодную росу, подмочили пупки и погибли,
кроме единственного. Все наши заметили, что в нынешнем году Пиковая Дама
была во сто раз злей, чем всегда.
Как это понять?
Не думаю, что курица способна обидеться на то, что получились утята
вместо цыплят. И раз уж села курица на яйца, не доглядев, то ей приходится
сидеть, и надо высидеть, и надо потом выхаживать птенцов, надо защищать от
врагов, и надо все довести до конца. Так она и водит их и не позволяет себе
их даже разглядывать с сомнением: "Да цыплята ли это?"
Нет, я думаю, этой весной Пиковая Дама была раздражена не обманом, а
гибелью утят, и особенное беспокойство ее за жизнь единственного утенка
понятно: везде родители беспокоятся о ребенке больше, когда он единственный.
Но бедный, бедный мой Грашка!
Это - грач, с отломанным крылом он пришел ко мне на огород и стал
привыкать к этой ужасной для птицы бескрылой жизни на земле и уже стал
подбегать на мой зов "Грашка", как вдруг однажды в мое отсутствие Пиковая
Дама заподозрила его в покушении на своего утенка и прогнала за пределы
моего огорода, и он больше ко мне после того не пришел.
Что грач! Добродушная, уже пожилая теперь, моя лягавая Лада часами
выглядывает из дверей, выбирает местечко, где ей можно было бы безопасно от
курицы до ветру сходить. А Трубач, умеющий бороться с волками! Никогда он не
выйдет из конуры, не проверив острым глазом своим, свободен ли путь, нет ли
вблизи где-нибудь страшной черной курицы.
Но что тут говорить о собаках - хорош и я сам! На днях вывел из дому
погулять своего шестимесячного щенка Травку и, только завернул за овин,
гляжу: передо мною утенок стоит. Курицы возле не было, но я себе ее
вообразил и в ужасе, что она выклюнет прекраснейший глаз у Травки, бросился
бежать, и как потом радовался - подумать только! - я радовался, что спасся
от курицы!
Было вот тоже в прошлом году замечательное происшествие с этой сердитой
курицей. В то время, когда у нас прохладными, светло-сумеречными ночами
стали сено косить на лугах, я вздумал немного промять своего Трубача и дать
погонять ему лисичку или зайца в лесу. В густом ельнике, на перекрестке двух
зеленых дорожек, я дал волю Трубачу, и он сразу же ткнулся в куст, вытурил
молодого русака и с ужасным ревом погнал его по зеленой дорожке. В это время
зайцев нельзя убивать, я был без ружья и готовился на несколько часов
отдаться наслаждению любезнейшей для охотника музыкой. Но вдруг где-то около
деревни собака скололась, гон прекратился, и очень скоро возвратился Трубач,
очень смущенный, с опущенным хвостом, и на светлых пятнах его была кровь
(масти он желто-пегой в румянах).
Всякий знает, что волк не будет трогать собаки, когда можно всюду в
поле подхватить овцу. А если не волк, то почему же Трубач в крови и в таком
необычайном смущении?
Смешная мысль мне пришла в голову. Мне представилось, что из всех
зайцев, столь робких всюду, нашелся единственный в мире, настоящий и
действительно храбрый, которому стыдно стало бежать от собаки. "Лучше умру!"
- подумал мой заяц. И, завернув себе прямо в пяту, бросился на Трубача. И
когда огромный пес увидал, что заяц бежит на него, то в ужасе бросился назад
и бежал, не помня себя, чащей и обдирал до крови спину. Так заяц и пригнал
ко мне Трубача.
Возможно ли это?
Нет!
Я знал одного робкого человека: его смертельно оскорбили, он поднялся и
вмиг уничтожил своего врага. Но... то был человек. У зайцев так не бывает.
По той самой зеленой дорожке, где бежал русак от Трубача, я спустился
из лесу на луг и тут увидел, что косцы, смеясь, оживленно беседовали и,
завидев меня, стали звать скорее к себе, как все люди зовут, когда душа
переполнена и хочется облегчить ее.
- Ну и дела!
- Да какие же такие дела?
- Ой-ой, ой!
И пошло, и пошло в двадцать голосов, одна и та же история, ничего не
поймешь, и только вылетает из гомона колхозного:
- Ну и дела! Ну и дела!
И вот какие это вышли дела. Молодой русак, вылетев из лесу, покатил по
дороге к овинам, и вслед за ним вылетел и помчался врастяжку Трубач.
Случалось, на чистом месте Трубач у нас догонял и старого зайца (поратая
англо-русская порода), а молодого-то догнать ему было очень легко. Русаки
любят от гончих укрываться возле деревень, в ометах соломы, в овинах. И
Трубач настиг русака возле овина. Косцы видели, как на повороте к овину
Трубач раскрыл уже и пасть свою, чтобы схватить зайчика...
Так бывает часто в борьбе, что все карты биты и остается какая-то одна,
и уже тянет сонливая слабость стать жертвой и отдаться врагу: становится
так, будто игра не стоит свеч, и надо сдаваться и делаться жертвой. Бывает,
враг все рассчитал, он знает даже три карты победы: вот тройка.
Тройка!
И тройка взяла.
Семерка!
Семерка взяла.
Туз!
И нет: вместо туза дама пик.
Это было на глазах у всех косцов.
Трубачу бы только хватить, но вдруг на него из овина вылетает большая
черная курица - и прямо в глаза ему. И он повертывается назад и бежит. А
Пиковая Дама ему на спину - и клюет и клюет его своей пикой.
Ну и дела!
И вот отчего у желто-пегого в румянах на светлых пятнах была кровь:
гонца расклевала обыкновенная курица.

КУНИЦА-МЕДОВКА

Понадобилась мне однажды на кадушку черемуха, пошел я в лес. В тридцать
первом квартале нашел я черемуху, и с ней рядом стояла елка с подлупью.
Вокруг этой елки были птичьи косточки, перья, беличий мех, шерстка.
Тогда я глянул наверх и увидел бурак*, и на бураке сидит куница с
птичкой в зубах.
______________
* Бурак - небольшой улей для ловли диких пчел.

В летнее время мех дешевый, она мне не надобна. Я ей говорю:
- Ну, барыня, стало быть, ты тут живешь с семейством.
От моих слов куница мызгнула на другое дерево и сгинула. Я же полез
наверх, поглядел на гнездо и прочитал всю подлость кунью. Бурак был
поставлен для диких пчел и забыт. Прилетел рой, устроился, натаскал меду и
зимою уснул. Пришла куница, прогрызла внизу дырку, мороз пожал пчел кверху,
а снизу мед стала подъедать куница. Когда мороз добрался до пчел и заморозил
их, куница доела мед и улей бросила.
Летом явилась белка, облюбовала улей на гнездо. Осенью мох натаскала,
все вычистила и устроилась жить. Тут опять куница пришла, съела белку и
стала жить в ее теплом гнезде барыней и завела семейство. А после пчел,
белки, куницы я пришел. В гнезде оказались четыре молодых Поклал я молодежь
в фартук, принес домой, посадил в погреб. Дня через два поднялся из погреба
тяжелый дух от куниц, и женщины - все на меня. Стало невыносимо в избе от
куньего духа. А в саду у меня был амбарчик. Я заделал в нем все дырки и
перенес туда куниц. Все лето хожу за ними, стреляю птичек, и они весело их
едят. У молодых куниц характер не злобный, из-за еды дерутся, а спят все
вместе клубком.
Раз ночью разломали недруги мой амбарчик, я ничего не слыхал. Утром
приходит мой сосед.
- Иди, Михалыч, скорей, твои куницы на яблоне.
Выбежал я, а куницы с яблони на поленницу, с поленницы под застрех,
через двор и в лес. Так все и пропали.
Пришла зима, навалило снегу, оказались следы тут же в лесу рядом с
деревней и жили. Трех я вскоре убил и продал, а четвертую, верно, воры
украли, когда ломали сарай.

ОХОТА

МОИМ МОЛОДЫМ ДРУЗЬЯМ

Мы все немного поэты в душе, особенно охотники. Бывало, входим мы в лес
вдвоем с собакой. На одной росистой полянке собака причуяла след, поглядела
на меня, и я понял ее тут ночевали вблизи и вышли в поле через эту полянку
тетерева. Но как раз, когда собака причуяла след и повела, вдруг сквозь
густую крону дерева пробился солнечный луч и полетел вниз. И так вышло
случайно, что солнечный луч попал как раз на тот листик заячьей капусты, от
которой запахло собаке перышком тетеревенка. Обласканный солнечным лучом
листик заячьей капусты сейчас же сложился, как складывается зонтик, когда
дождь перестал. Собака приостановилась, и, пока она стояла, человек видел,
как солнечный луч обласкал всю полянку, и вся тесная заячья капуста на всей
полянке сложилась зонтиками.
Так в первый раз в своей жизни и первым собственными глазами я увидел,
как от солнечного луча заячья капуста складывается зонтиком, и самое
главное, что после того и все стало в лесу мне показываться такое, чего
раньше я не видал. И оттого вокруг все стало волшебным мы все немного поэты
в душе, и особенно охотники.
Конечно, это в каждой ботанической книге можно найти, что тенелюбивое
растение прячется от солнца и что заячья капуста, как тенелюбивая, должна
была тоже свернуться. Но ведь в ботанической книге сказано вообще о
тенелюбивых растениях, и если даже о заячьей капусте, то, конечно, тоже
вообще, а не о том самом листике, от которого собаке пахло тетеревенком и в
тот самый момент, когда сквозь ветви густых елок вышел на него солнечный
луч.
Довольно бывает какого-то листика капусты, чтобы повязка спала с глаз,
и охотник с легавой собакой вошел внутрь самой природы, и где-то в
подмосковном лесу открылся ему волшебный лес, как открылся Тургеневу Бежин
луг с чудесными мальчиками.
Так я понимаю поэзию как силу души человеческой и знаю, что наши
русские охотники почти все такие поэты в душе. Но редко, очень редко такой
поэт в душе может заключить свою поэзию в словесные шлюзы и по этой реке
направить, как настоящий поэт, к желанной цели свои корабли.
Такова тургеневская охота с легавой, и я начал с нее потому, что такая
охота воспитала во мне живого человека, способного видеть природу своим
собственным глазом. Но есть другая, любительская охота, имеющая значение
народного праздника, требующая покровительства и поощрения со стороны
государственных органов охраны народного здоровья и военной подготовки.
Любимая у нас по всей стране народная охота - это охота с гончим
мастером. Во времена дорогих барских охот у нас процветала охота с борзыми,
и как подсобная ей была выгонка зверя из лесных и болотных угодий в поле
гончими стаями. Мало-помалу из этой сложной охоты с борзыми и гончими
выделилась в самостоятельную стайная охота с гончими, и на место борзой стал
охотник с ружьем. Но эта стайная охота с гончими была еще дорога: при
двух-трех мастерах в этих стаях было много собак-приживалок, и дело их было
лишь в том, чтобы создавать любимый охотниками хор собачьих голосов.
Мало-помалу из такой стайной охоты стала откалываться охота с мастером,
доступная всем, потому что одну собаку каждый может держать.
Теперь почти в каждом значительном селении есть охотник с гончей, но,
конечно, не везде, и даже не знаю, есть ли где-нибудь на свете такой мастер,
каким был у меня Соловей, способный гонять, самостоятельно выправляясь при
сколе, и зайца и лисицу зимой от последней утренней звезды и до первой
вечерней. Не буду, однако, упираться в свое лучшее, допускаю, что и в наше
время есть достойные мастера, и наверно знаю, что дальше будет все лучше и
лучше.
Эта охота с мастером тем хороша, что с одной собакой может охотиться
целая стая дружных охотников и целый день, сливаясь душой в праздничной
радости, перебегать поляны, перелезать снежные овраги, прыгать через плетни
и незамерзающие ручьи, затаиваться намертво в просеках в ожидании зверя и
после удачного выстрела победным криком созывать товарищей на общую радость.
И если тургеневская охота есть школа поэтических открытий, то народная охота
с гончей, как она у нас существует повсюду, есть школа воинов с простой,
открытой душой.
Интересна строгостью своего коллектива охота волчьих команд. В этих
коллективах воспитывается разумный охотник, умеющий сдерживать свою личную
страсть ввиду серьезной задачи избавить край от "серых помещиков".
Есть вид охоты, еще дальше отстоящий от спорта, чем даже охота на
хищников: охота, подсобная во время путешествий как в целях добывания пищи,
так и шкурок редких животных и птиц. Самым редким представителем такого рода
охотников был у нас знаменитый путешественник Пржевальский. Он является
примером для всех нас, в какое полезное для науки дело может превратиться
свойственная многим мальчикам охотничья страсть. И путешествия и открытия у
Пржевальского выросли из его детской страсти к охоте в смоленских лесах.
И, наконец, есть целая огромная область охоты промысловой, которой
занимаются не только люди с праздником в душе, но и самые простые,
принужденные пользоваться охотой как средством своего существования.
Конечно, и среди них тоже, как и всюду, есть поэты в душе и люди, склонные к
знанию, и художники своего дела.
Все виды охот я в своей жизни изведал, и в одно трудное время пришлось
мне даже немного заниматься добыванием шкурок лисиц, зайцев и белок и даже
присматривался к ловле кротов капканами. Для своего словесного дела, мне
кажется, я выбрал все, что может дать охота, и теперь мне даже не очень и
нужно ружье, чтобы в лесу быть всегда, как на охоте. Мало того! Мне,
пожалуй, и леса не нужно: не описать за жизнь и того, что набрано от леса в
себя. Но меня очень волнует одна мысль: как бы удержать и развить в нашей
новой, советской культуре те особенности русской народной охоты, которые так
замечательно повлияли на творчество наших ученых, путешественников,
писателей, художников, композиторов и уж, конечно, само собой, на мастеров
военного дела.
Первая особенность нашей охоты в том, что она насквозь пропитана духом
товарищества.
Вторая особенность нашей охоты - что она содержит в себе священное
чувство охраны природы, как нашей родины.
Наш идеал - это дедушка Мазай, который вместе с Некрасовым со всей
охотничьей страстью осенью бьет дупелей, а весной во время наводнения
спасает зайцев.
И если бы я не знал в себе как охотнике такого же Мазая, хорошо
понимающего, когда можно убить зайца и когда, может быть, и самому убиться,
чтобы этого зайца спасти, я бы с отвращением бросил охоту и восстал бы
против охотников.
Наша молодежь должна идти в охоте по этому трудному пути образования
себя самого от простого охотника до охотника - охранителя природы и
защитника своей родины.

СМЕРТНЫЙ ПРОБЕГ

Случалось не раз мне зимой пропадать в лесу, видал цыган мороза! И до
сих пор, когда в сумерках гляну издали на серую полосу леса, отчего-то
становится не по себе. Зато уж как удастся утро с легким морозцем после
пороши, так я рано, далеко до солнца, иду в лес и справляю свое рождество,
до того прекрасное, какое, думается самому, никто никогда не справлял.
В этот раз недолго мне пришлось любоваться громадами снежных дворцов и
слушать великую тишину. Мой лисогон Соловей подал сигнал: как
Соловей-разбойник зашипел, засвистал и, наконец, так гавкнул, что сразу
наполнил всю тишину. Так он добирает по свежему следу зверя всегда этими
странными звуками.
Пока он добирает, я спешу на поляну с тремя елями, там обыкновенно
проходит лисица; становлюсь под зеленым шатром и смотрю в прогалочки. Вот он
и погнал, нажимает, все ближе и ближе...
Она выскочила на поляну из частого ельника далековато, вся красная на
белом и как бы собака, но, подумалось, зачем у ней такой прекрасный, как
будто совсем ненужный хвост? Показалось, будто улыбка была на ее злющем
лице, мелькнул пушистый хвост, и нет больше красавицы.
Вылетел вслед Соловей, тоже, как и она, рыжий, могучий и безумный: он
помешался когда-то, увидев на белом снегу след коварной красавицы, и с тех
пор на гону из доброго домашнего зверя становится самым диким, упорным и
страшным. Его нельзя отозвать ни трубой, ни стрельбой. Он бежит и ревет изо
всех сил, положив раз навсегда - погибнуть или взять. Его безумие так
заражает охотника, что не раз случалось опомниться в темноте, верст за
восемь в засыпанном снегом неизвестном лесу.
След его и ее выходил из разных концов поляны, в густоте пес бежал по
чутью и тут, завидев след, пересек всю поляну и схватился след в след у той
маленькой елочки, где лиса показала мне хвост. Еще остается небольшая
надежда, что это местная лисица, что вернется и будет здесь бегать на малых
кругах. Но скоро лай уходит из слуха и больше не возвращается: чужая лисица
ушла в родные края и не вернется.
Теперь начинается и мой гон, я буду идти, спешить по следу до тех пор,
пока не услышу. Большей частью след идет опушками лесных полян и у лисы
закругляется, а пес сокращает. Стараюсь идти по прямому, и сам сокращаю,
если возможно. В глазах у меня только следы и в голове одна только и мысль о
следах: я тоже, как Соловей, на этот день маниак и тоже готов на все.
Вдруг на пути открывается целая дорога разных следов, больше заячьих, и
лисица туда, в заячий путь. У нее двойной замысел: смазать свой след и
соблазнить Соловья какой-нибудь свежей заячьей скидкой. Так оно и случилось.
Вот свежая скидка, и, кажется, под этим кустиком непременно белый лежит и
поглядывает своими черными блестящими пуговками Соловей метнулся. Неужели он
бросит ее и погонится за несчастным зайчишкой?
Одинокий след ее с заячьей тропы бежит в болото, на край по молодому
осиннику, изгрызанному зайцами, пересекает поляну и тут... здравствуй,
Соловей! Его могучий след выбегает из лесу, снова схватываются следы зверей
и уходят в глубину в смертном пробеге.
Мне почудился на ходу вой Соловья. На мгновенье я останавливаюсь,
ничего не слышу и думаю: так, показалось. Тишина, и все мне кажется, будто
свистят рябчики. А следы вышли в поле, солнце их все поголубило, и так через
все большое поле голубеет дорога зверей.
Она, проворная, нырнула под нижнюю жердинку изгороди и пошла дальше, а
он попробовал, но не мог. Он пытался потом перескочить через изгородь. На
верхней жердине остались два прохвата снега, сделанные его могучими лапами.
Вот теперь я понимаю: это я не ослышался, это он, когда свалился с изгороди,
с горя провыл мне и пустился в обход. Где уж он там выбрался, мне было не
видно, только у границы горелицы следы снова сбегаются и уходят вместе в эти
пропастные места.
Нет для гонца испытания больше этой горелицы. Тут когда-то тлела в огне
торфяная земля, подымая громадных земляных медведей, и полегли деревья одно
на другое и так лежат дикими ярусами, а снизу уже вновь поросло. Не только
человеку, собаке, но тут все равно и лисице не пройти. Это она сюда зашла
для обмана и не надолго. Нырнула под дерево и оставила за собой нору, он же
смахнул снег сверху и прервал хорьковый след на бревне. Вместе свалились,
обманутые снежным пухом, в глубокую яму и у нее скачок на второй ярус
наваленных елей, перелаз на третий и потом ход по бревну до половины, и он
продержался, но свалился потом в глубокую яму. Слышно, недалеко кто-то
заготовляет дрова, тот, наверно, любовался спокойно, видел все, как звери
один за другим вздымались и падали. Человеку невозможно пройти этим звериным
пробегом. Я делаю круг по краю горелицы, и вот как тоскую, что не могу, как
они.
Встретить выходные следы мне не пришлось. Я вдруг услышал со стороны
казенника долгий жалобный заливистый вой. Бегу прямо на вой, гоню помогать,
трудно мне дышать и жарко на морозе, как на экваторе.
Все мои усилия оказались лишними. Соловей справился сам и снова вышел
из слуха. Но разобрать, почему он так долго и жалобно выл, мне интересно и
надо. Большая дорога пересекает казенник. Я понимаю, она выбежала на эту
дорогу, и по ее свежему следу прямо же проехали сани. Может быть, вот эти
самые сани теперь и возвращаются, расписные сани, в них сваты, накрасив
носы, едут с заиндевелыми бородами, за вином ездили... Соловей сюда выбежал
на дорогу за лисицей. Но дорога не лес, там он все знает, куда лучше нас, от
своих предков волков. Здесь дорога прошла много после, и разве может человек
в лесных делах так научить, как волки? Непонятна эта прямая человеческая
линия и страшна бесконечность прямых. Он пробовал бежать в ту сторону,
откуда выехали сваты за вином, все время поглядывая, не будет ли скидки. Так
он долго бежал в ложную сторону, и бесконечность дороги, наконец, его
испугала, тут он сел на край и завыл, звал человека раскрыть ему тайну
дороги. Сколько времени я путался в горелице, а он все выл!
Верно, он просто вслепую бросился бежать в другую сторону. В одном
краешке дороги осталось ее незатертое чирканье, тут он ободрился. А дальше
она пробовала сделать скачок в сторону, и почему-то ей не понравилось,
вернулась, и на снегу осталась небольшая дуга. По дуге Соловей тоже прошел,
но дальше все было стерто: тут возвратились с вином сваты и затерли следы
Соловья. Может быть, и укрылось бы от меня, где она с дороги скинулась в
куст, но Соловей рухнул туда всем своим грузом и сильно примял. А дальше на
просеке вижу опять, смерть и живот схватились в два следа и помчались,
сшибая с черных пней просеки белые шапочки.
Недолго они мчались по прямой - звери не любят прямого, опять все пошли
целиной от поляны к поляне, от квартала в квартал.
Радостно я заметил в одном месте, как она, уморенная, пробовала
посидеть и оставила тут свою лисью заметку.
И спроси теперь, ни за что не скажу, не найду приблизительно даже, где
я настиг, наконец-то, гон на малых кругах. Был высокий сосновый бор и потом
сразу мелкая густель с большими полянами. Тут везде следы пересекались,
иногда на одной полянке по нескольку раз. Тут я услышал нажимающий гон: тут
он кружил. Тогда моя сказка догадок окончилась, я больше не следопыт, а сам
вступаю, как третий и самый страшный, в этот безумный спор двух зверей.
Много насело снежных пушинок на планку моей бескурковки, отираю их
пальцем и по ожогу догадываюсь, как сильно крепнет мороз. Из-за маленькой
елки я увидел, наконец, как она тихо в густели ельника прошла в косых лучах
солнца с раскрытым ртом. Снег от мороза начинает сильно скрипеть, но я
теперь этого не боюсь, у нее больше силы не хватит кинуться в бег на большие
версты, тут непременно она мне попадется на одном из малых кругов.
Она решилась выйти на поляну и перебежать к моей крайней елочке, язык у
нее висел на боку, но глаза по-прежнему были ужасающей злости, скрываясь в
своей обыкновенной улыбке. Руки мои совсем ожглись в ожидании, но хоть бы
они совсем примерзли к стальным стволам, ей не миновать бы мгновенной
гибели! Но Соловей, сокращая путь, вдруг подозрил ее на поляне и бросился.
Она встретила его сидя, и белые острые зубы и улыбку свою обернула прямо в
его простейшую и страшную пасть. Много раз уж он бывал в таких острых зубах
и по неделям лежал. Прямо взять ее он не может и схватит только, если она
бросится в бег. Но это не конец. Она еще покажет ему ложную сторону взмахом
прекрасного своего хвоста и еще раз нырнет в частый ельник, а там вот-вот и
смеркнется.
Он орет. Дышат пасть в пасть. Оба заледенели, заиндевели, и пар их тут
же садится кристаллами.
Трудно мне подкрадываться по скрипящему снегу какой, наверно, сильный
мороз! Но ей не до слуха теперь: она все острит и острит через улыбку свои
острые зубки. Нельзя и Соловью подозрить меня: только заметит и бросится, и
что если она ему в горло наметилась?
Но я незаметный смотрю из-за еловой лапки, и от меня до них теперь уже
немного.
На боровых высоких соснах скользнул последний луч зимнего солнца,
вспыхнули их красные стволы на миг, погасло все рождество и никто не сказал
кротким голосом:
- Мир вам, родные, милые звери.
Тогда вдруг, будто сам дед-мороз щелкнул огромным орехом, и это было не
тише, чем выстрел в лесу.
Все вдруг смешалось, мелькнул в воздухе прекрасный хвост, и далеко
отлетел Соловей в неверную сторону. Вслед за дедом-морозом, точно такой же,
только не круглый, а прямой, с перекатом, грянул мой выстрел.
Она сделала вид, будто мертвая, но я видел ее прижатые уши. Соловей
бросился. Она впилась ему в щеку, но я сушиной отвалил ее, и он впился ей в
спину, и валенком я наступил ей на шею и в сердце ударил финским ножом. Она
умерла, но зубы так и остались на валенке. Я разжал их стволами.
Всегда стыдно очнуться от безумия погони, подвешивая на спину дряблого
зайца. Но эта взятая нами красавица и убитая не отымала охоты, и ее,
мертвую, дать бы волю Соловью, он бы еще долго трепал.
И так мы осмеркались в лесу.

ГОН

Пришел ко мне Федор из Раменья, промысловый охотник. Раменье недалеко
от Москвы, всего несколько часов, и все-таки сохранились тут настоящие
промышленники, всю зиму только и занимающиеся охотой на лисиц, зайцев, белок
и куниц. Занятые люди, и среди них этот Федор, по мастерству своему -
башмачник, ему охота, конечно, невыгодна, да вот поди рассуди людей.
Федор прослышал, будто у нас лисиц много развелось, пришел ко мне
проведать, привел своих собак, известных в нашем краю, один Соловей, другой
называется вроде как бы по-французски - Рестон.
Соловей - великан смешанной породы костромича, борзой, дворняжки - все
спуталось, и получилась безобманная промысловая собака лисиц с ним хочешь
стреляй, а хочешь - так бери, если только не успеет занориться, непременно
загоняет и не изорвет, а сядет против нее и бумкнет, охотник приходит и
добивает.
От Соловья выходят щенки, с виду совершенно дворные, но в работе
прекрасные, ходят и по зайцам, и по лисицам, и по куницам, забираются в
барсучьи ходы и там, под землей глубоко, гонят, как на земле, еле слышно, и
кто этого не знает, очень удивительно и почему-то даже смешно.
Федоровская порода известная.
Последний сын Соловья, кобель по второму полю, особенно умен, но вид
бери и на цепь сажай двор караулить.
Московские охотники только головами качают:
- Это не собака!
Да так и зовут.
Шарик.
Я сам зову этого лохматого, рыжего, совершенно дворного кобеля Шариком,
но не потому, что презираю, как москвичи, федоровскую породу, а просто язык
не повертывается назвать такого обыкновенного кобеля Аристоном.
Какие-нибудь тертые егеря барских времен, наверно, сбили Федора на
древнегреческое имя, но мужицкий язык оживил мертвое слово. Рестон, и дальше
рациональное объяснение: Рестон значит резкий тон, с упрощением - рез-тон.
Ну, вот, под седьмое число октября месяца приходит ко мне Федор, с ним
Соловей и этот рыжий Шарик. Наши деревенские охотники все, у кого есть хоть
какое-нибудь ружьишко, с вечера объявились и назвались вместе идти. А
неохотники всю затею всерьез приняли и просили:
- Волка убейте!
Всем этим охотникам родоначальник сосед мой слесарь Томилин, человек
лет за сорок, семья - девять человек, не прокормишь же всех лужением
самоваров да починкой ведер, вот он и занялся еще и ружьями, собирает из
всякого лома и особенно хвалится своими пружинами.
Изредка я очень люблю эти деревенские охоты, но держусь всегда в
стороне, потому что каждую охоту непременно у кого-нибудь разрывает ружье.
Да немудрено, простым глазом издали видишь, как сверкают там и тут на
стволах заплаты на медном припое. У одного даже и курок на веревочке:
взлетает вверх после выстрела и потом висит. Но это им нипочем, и что ружья
в цель не попадают - тоже ничего, только бы ахали...
В особенности страшны мне шомполки, заряженные с прошлого года, в
начале охоты их обыкновенно всем миром разряжают в воздух, и потом, когда
хозяин продувает дым и он, синий, выходит не только в капсюль, а фонтаном во
все стороны, все хохочут и говорят:
- Решето! Отдай бабе муку отсевать.
И так сами над собой все потешаются. У нас предмет охоты иногда
листопадник-белячок, величиной с крысу, ни к чему не обязывает, а радости
охотничьей и хлопот все равно, как и за мамонтом. И так славно бывает, когда
на выходе тот охотник со взлетающим курком погрозится в лес тому невиданному
мамонту и скажет:
- Вот, погляди, я тебе галифе отобью!
Конечно, если бы настоящий мамонт, непременно бы кто-нибудь сказал:
- Не хвались, как бы тебе галифе не отбил.
Но тут просто:
- Ты лучше гляди, не улетел бы курок...
И какое волнение! Мастер Томилин перед охотой встает часа в два ночи,
проверяет погоду. Я это слышу, встаю и ставлю себе самовар.
Три часа ночи.
Мы с Федором чай пьем. Видно напротив, что и Томилин с сыном чай пьют.
Разговор у нас о зайце, что хуже нет разыскивать в листопад - очень крепко
лежит.
Четыре часа.
Чай продолжается. Разговор о лисице, какая она хитрая. Сотни примеров.
В пять часов решаем вопрос, как лучше всего выгнать дупляную куницу.
Решаем: лучше всего лыжей дерево почесать, она подумает - человек лезет, и
выскочит.
В окне начинается белая муть рассвета. Охотники все собрались под окном
и на лавочке тихо беседуют.
Подымаемся. Среди нас нет ни одного из тех досадных людей, кто вперед
перед всяким делом общественным думает про себя, что ничего не выйдет,
плетется хило и слегка оживает, когда против ожидания вышло удачно.
И даже эта тяжелая муть рассвета не смущает нас, напротив, едва ли
кто-нибудь из нас променял бы это на весенний соловьиный дачный восход.
Только поздней осенью бывает так хорошо, когда после ночного дождя с
трудом начинает редеть ночная мгла, и радостно обозначится солнце, и падают
везде капли с деревьев, будто каждое дерево умывается.
Тогда шорох в лесу бывает постоянный, и все кажется, будто кто-то сзади
подкрадывается. Но будь спокоен, это не враг, и не друг идет, а лесной
житель сам по себе проходит на зимнюю спячку.
Змея прошла очень тихо и вяло, видно, ползучий гад убирается под землю.
Ей нет никакого дела до меня, чуть движется, шурша осенней листвой.
До чего хорошо пахнет!
Кто-то сказал в стороне два слова. Я подумал, это мне кажется так, слух
мой сам дополнил к шелесту умирающей природы два бодрых человеческих слова.
Или, может быть, чокнула неугомонная белка? Но скоро опять повторилось, и я
оглянулся на охотников.
Они все замерли в ожидании, что вот-вот выскочит заяц из частого
ельника.
Где же это и кто сказал?
Или, может быть, это идут женщины за поздними рыжиками и, настороженные
лесным шорохом, изредка очень осторожно одна с другой переговариваются.
- Равняй, равняй! - услыхал я над собой высоко.
Я понял, что это не люди идут в лесу, а дикие гуси высоко вверху
подбодряют друг друга.
Великий показался, наконец, в прогалочке между золотыми березами,
гусиный караван, сосчитать бы, но не успеешь. Палочкой я отмерил вверху
пятнадцать штук и, переложив ее по всему треугольнику, высчитал всего гусей
в караване больше двухсот.
На жировке в частом ельнике изредка раздавалось "бам!" Соловья. Ему там
очень трудно разобраться в следах: ночной дождик проник и в густель и сильно
подпортил жировку.
Этот густейший молоденький ельник наши охотники назвали чемоданом, и
все уверены, что заяц теперь в чемодане.
Охотники говорят:
- Листа боится, капели, его теперь не спихнешь.
- Как гвоздем пришило!
- Не так в листе дело и в капели, главное, лежит крепко, потому что
начинает белеть, я сам видел: галифе белые, а сам серый.
- Ну, ежели галифе побелели, тогда не спихнешь, его в чемодане, как
гвоздями, пришило.
Смолой, как сметаной, облило весь ствол единственной высокой ели над
густелью, и весь этот еловый чемодан был засыпан опавшими березовыми
листочками, и всё новые и новые падали с тихим шепотом.
Зевнув, один охотник сказал, глядя на засыпанный ельник:
- Комод и комод!
Зевнул и сам мастер Томилин.
С тем ли шли: зевать на охоте!
Мастер Томилин сказал:
- Не помочь ли нам Соловью?
Смерили глазами чемодан, как бы взвешивая свои силы, пролезешь через
него или застрянешь.
И вдруг все вскочили, решив помогать Соловью.
И ринулись с криком на чемодан, сверкая на проглянувшем солнышке
заплатами чиненых стволов.
Всем командир мастер Томилин врезался в самую середку, и чем его
сильней там кололо, тем сильней он орал.
Все орали, шипели, взвизгивали, взлаивали: нигде таких голосов не
услышишь больше у человека, и, верно, это осталось от тех времен, когда
охотились на мамонта.
Выстрел.
И отчаянный крик:
- Пошел!
Первая, самая трудная часть охоты кончилась, все равно, как если бы
фитиль подложили под бочку с порохом, целый час он горел и вдруг, наконец,
порох взорвался.
- Пошел!
И каждому надо было в радости и в азарте крикнуть:
- Пошел, пошел!
Уверенный и частый раздался гон Соловья, и после него, подвалив, Шарик
ударил, Рестон, действительно, очень резко рез-тон.
Вмиг вся молодежь, как гончие, не разбирая ничего, врассыпную бросается
куда-то перехватывать, и с нею мастер Томилин, как молодой - откуда что
взялось, - летит, как лось, ломая кусты.
Таким никогда не подстоять зайца, но, может быть, им это и не надо, их
счастье - быстро бежать по лесу и гнать, как гончая.
Мы с Федором, старые воробьи, переглянулись, улыбнулись, прислушались к
гону и, поняв, куда завертывает заяц, стали: он тут на лесной полянке перед
самым входом в чемодан, я немного подальше на развилочке трех зеленых дорог
между старым высоким лесом и частым мелятником.
И едва только затих большой, как от лося, треск кустов, ломаемых на
бегу сорокалетним охотником, далеко впереди на зеленой дорожке, между
большим лесом и частым мелятником, мелькнуло сначала белое галифе, а потом и
весь серый обозначился: ковыль-ковыль, прямо на меня. Я смотрел на него с
поднятым ружьем через мушку: мамонт был самый маленький белячок из
позднышков-листопадников, на одном конце его туловища, совсем еще короткого,
были огромные уши, на другом - длинные ноги, такие, что весь он на ходу
своим передом то высоко поднимался, то глубоко падал.
На мне была большая ответственность - не допустить листопадника до
чемодана и не завязить там опять надолго собак: я должен был убить
непременно этого мамонта. И я взял на мушку.
Он сел.
В сидячего я не стреляю, но все равно ему конец неминуемый, побежит на
меня - мушка сама станет вниз на передние лапки, прыгнет в сторону - мушка
мгновенно перекинется к носику.
Ничто не может спасти бедного мамонта.
И вдруг...
Ближе него из некоей мелятника показывается рыжая голова и как бы седая
от сильной росы.
- Шарик?
Я чуть было не убил его, приняв за лисицу, но ведь это же не Шарик, это
лисица...
И все это было в одно мгновение, седая от росы голова не успела ни
продвинуться, ни спрятаться. Я выстрелил, в некоей заворошилось рыжее, вдали
мелькнуло белое галифе.
И тут налетели собаки.
Налетел Федор. С ружьем наперевес, как в атаке, выскочил из лесу на
дорожку мастер Томилин и потом все, сверкая заплатами ружей. Сдержанные
сворками собаки рвались на лисицу, орали не своим голосом. Орали все
охотники, стараясь крикнуть один громче другого, что и он видел
промелькнувшую в густели лисицу. Когда собаки успокоились и молодежь
умолкла, осталась радость у всех одинаковая, как будто все были один
человек.
Федор сказал:
- Шумовая.
Мастер Томилин по-своему тоже:
- Чумовая лисица.

1925 г.

ДРУЖБА

- Есть степная поговорка в Казахстане о дружбе: "Если товарищ твой
кривой, старайся быть ему под пару". Как вам это нравится? - спросил я своих
двух товарищей по охоте.
Замойский кивнул мне сочувственно головой, но Бородин, самый молодой из
нас, как это иногда бывает, оказался больше скептиком, чем мы, сильнее
потрепанные жизнью.
- Как это ни хорошо звучит, - ответил он, - но пеший конному не
товарищ.
И рассказал нам один случай охоты на лыжах.
- Было это, - сказал он, - в Загорске, тоже вот в такую же снежную зиму
и под самый конец зимнего охотничьего сезона. В то время, впрочем, не очень
давно, в Загорске еще только начиналось строительство заводов, и на том
конце города, где строился завод, одновременно складывалась и новая жизнь, а
на этом конце в лесу, где жила моя матушка, днем всюду козы паслись и ночью
стучала колотушка. Я приехал тогда в отпуск к своей матушке и захватил еще
несколько последних охотничьих дней. Приехал я поздно вечером, искать
кого-нибудь из знакомых для охоты было уже некогда, в одиночку охотиться
как-то не очень люблю. Но делать было нечего, пропускать драгоценный денек
не хотел и вышел на дворик свой покормить Трубача.
Редкая погода была для февраля легкий морозец, полная тишина, чистое
небо с мерцанием всех звезд, и в полной тишине совсем недалеко от нашего
домика ночной сторож шел с колотушкой и так мерно постукивал, что, казалось,
в этом же ритме и звезды на небе дышали. Вдали на том же конце города
свистели паровозы, гудели электровозы, какой-то шелудивый моторчик шепелявил
на третьем такте, и тут вот эти звезды и доисторическая колотушка.
- А что это такое? - спросил я себя.
И с удивлением вспомнил, что в жизни своей я никогда не видал
колотушку.
"Скоро колотушки вовсе исчезнут, - подумал я, - и потом я уже их
никогда больше не увижу: история никогда уже больше не вернется к
колотушкам. Надо посмотреть".
Я вышел за калитку, а сторож как раз тут и проходил возле самого дома.
Я подошел к нему, взял у него из рук колотушку, постучал, посмеялся. Сторож
тоже смеялся, а когда я заговорил, он тоже одновременно со мной заговорил, и
тут оказалось, что я имею дело с глухим человеком.
"И немудрено оглохнуть, - подумалось мне, - если всю ночь напролет
каждые сутки проводить с такой колотушкой".
Руками, глазами, ногами даже я старался показать сторожу мой особенный
интерес к колотушке, с тем чтобы понять, почему сторож, которому надо бы
ловить воров и затаиваться для этого, сам открывает ворам место своего
пребывания.
И вот вы говорите, что если товарищ кривой, то должно себе глаз
поджимать: я ли не старался с этим глухим говорить, как глухой, а он понял,
что я не о колотушке выспрашиваю, а приглашаю его завтра идти с собой на
охоту. Узнав, однако, что он охотник, я с большой радостью позвал его наутро
с собой на охоту, и только просил его сказать мне, каким образом он, глухой,
будет мне давать знак о себе: без этого нам двум из-под одной гончей будет
трудно охотиться. Он понял меня и спросил:
- А колотушка на что?
Это мне было понятно: колотушка на охоте, как охотничий рог, но для
чего колотушка нужна сторожу - это так и осталось мне тайной.
Сторож поклонился мне дружески, пошел вперед и застучал.
Рано утром при первом свете он явился ко мне с ружьем. Километра два мы
прошли и Трубач поднял беляка и погнал. Мы, как полагается нескольким
охотникам с одной гончей, разбежались в стороны, каждый со своим собственным
планом в голове.
Против всякого ожидания гон оказался и при глубоком снеге неплохим. Не
так давно была осадка снега, и после того на этот наст снегу навалило не
больше как на собачью ногу.
К великому нашему счастью, оказалось, что Трубач сквозь тот засыпанный
наст не проваливается и летит, как по первой пороше. К сожалению, белячишко
попался умнейший, один из тех, кого охотники зовут "профессорами" или
"химиками". Воскресные охотники до того настегают таких зайцев, что с
подъема они по прямой линии мчат версты две и потом, когда вернутся,
начинают так кружить, что никогда на свой след не приходят, подстоять их
почти невозможно, и убивают их только случайно.
Наш заяц с подъему бросился вперед по прямой, а потом нашел себе болото
с таким частым ельником, что Трубач мог только еле-еле продираться, но никак
не бежать. Кроме того, в этом болоте, как это бывает, вода обмерзла и после
куда-то сбежала, получился лед-тощак, белый с узорами, проваливается под
ногой, как стекло, с треском. Не было никакой возможности войти в это болото
и ловить на кругах зайца-профессора. Приходилось только идти кругом в
надежде, что когда-нибудь Трубач вытурит из болота мучителя. Самое лучшее
было бы отозвать собаку и найти другой след. Но Трубач, как все
замечательные гонцы-мастера, был непозывист и, пока зайца не убьешь, до тех
пор с собакой не встретишься и не подзовешь к себе даже стрельбой.
Случилось, наконец, заяц вздумал бежать краешком болота, и я увидел его
и взял на мушку, и вот только бы спустить курок, откуда ни возьмись Трубач,
и чуть его не схватил. Заяц с испугу шарахнулся вон из болота, и Трубач с
безумным ревом пустился по зрячему.
Теперь начался гон возле глубокого оврага, и так, что заяц ходит по
одной стороне, а перелезешь овраг туда, он станет ходить по этой. Особенно
плохо было тем, что к вечеру быстро стало морозить, и когда, перелезая
овраг, разогреешься, вспотеешь, то потом мороз быстро схватывает и зубы
начинают дробь выбивать. Будь бы товарищ мой не глухой, я потрубил бы ему,
мы бы сговорились и ждали зайца на той и другой стороне. А вы говорите, что
зрячий человек из-за дружбы должен поджимать себе глаз. Я считаю, что это в
корне неверно: не поджимать себе глаз или затыкать себе уши хотел я на этой
охоте с глухим товарищем, а просто, как лютый зверь, разорвал бы его в то
время в клочки. Между тем охота - это такое занятие, что чем больше крепнет
мороз, тем сильнее растет в тебе упорство...
В последний раз я решил перелезть овраг и, приступив к этому
труднейшему делу, заметил свежий заячий след. Это не был след нашего гонного
зайца, это был новый след, и мало того: лапка этого зайца в одном месте
пришлась на мою лыжницу. Это значило, что день уже кончался, и спавшие днем
зайцы начали вставать. Этот свежий заячий след как будто выговаривал:
- Спи, спи, человек, ходи, ходи, заяц.
Мне всегда становится жутко, когда зимой в лесу вечереет и зайцы
встают. В это время природа как будто говорит:
- Уходи, уходи, человек, гуляй, гуляй, заяц.
Торопясь перебраться через овраг, я нажал на правую лыжу, и вдруг моя
лыжа треснула пополам, и правая нога глубоко вместе с поломанной лыжей
уткнулась в снег. Я освободил ногу сначала из поломанной лыжи, потом из
целой, в надежде, что, может быть, подснежный наст, державший так хорошо
Трубача, при моей осторожности выдержит и меня. Но расчет мой бы неверен:
подснежный наст легко хрустнул, и я по грудь очутился в снегу. На этом снегу
потерять лыжу значило то же самое, что в открытой воде остаться с худым
челноком: там зальет вода, здесь закостенит мороз. По такому снегу без лыж
полверсты не пройдешь, и выбьешься из сил, и замерзнешь.
В лесу вечереет, а морозное небо разгорается, по минутам нарастает
мороз, и деревья начинают трещать и шептать:
- Спи, спи, человек, ходи, ходи, заяц.
Теперь оставалась только одна надежда, что глухой застучит в колотушку
и, не дождавшись меня, станет искать: не бросит же он в лесу товарища.
Я осмотрел поломанную лыжу. Причиной поломки оказался один только
гвоздик, несколько лет тому назад второпях забитый мною, чтобы прикрепить
ремешок. Этот гвоздик от сырости давал постоянно ржавчину, и мало-помалу эта
желтая разъедающая дерево жидкость распространялась и ослабляла
сопротивление дерева. Пришло время, и на этом месте доска просто треснула
насквозь и теперь держалась на тонкой древесной планке... Я попробовал
выправить лыжу и стать на свежем снегу, она опять согнулась. Но когда я
поставил лыжу в старый след, лыжа держалась. В этом мало было утешения...
Стало быстро смеркаться, и вдруг недалеко от меня, в каких-нибудь ста
шагах, раздался резкий стук колотушки. Обрадованный, я закричал во все
горло, забывая, что имею дело с глухим человеком. Мой крик оказал обратное
действие на поведение товарища: колотушка стала быстро удаляться. В отчаянии
я принялся стрелять, и с каждым выстрелом колотушка слышалась все дальше и
дальше: это был совершенно глухой человек. Тогда я сообразил, что ведь это
охотится со мной ночной сторож, что при наступлении сумерек ему надо спешить
на место свой работы, что на сломанной лыже мне догнать его невозможно.
А деревья всерьез начали стрелять, как бывает это только в самый
сильный мороз. Мне оставался один только выход - идти своим следом обратно,
лазить из оврага в овраг, потом прийти к болоту, ходить вокруг болота и
вообще сделать столько же движений, сколько я сделал за весь день. Возможно
ли это?
Будь у меня спички, я бы не горевал, я развел бы костер и переночевал
бы у костра, но только недавно я бросил курить и спички с собой не
захватил...
Мало-помалу наступила такая тьма, что исчезли из глаз в лесу даже
следочки зверей. Тьма шептала невидимым зверькам:
- Ходи, ходи, заяц!
Мороз, сам хозяин Мороз начинал мне шептать:
- Спи, спи, человек.
Лыжа по старому следу сама вела меня, я двигался вперед и вдруг уперся
возле оврага. Рискнуть скатиться в овраг в темноте было невозможно, лыжа
могла зацепиться за куст и совершенно сломаться, если же лезть на ту сторону
и потом лезть опять обратно, и опять, и опять...
Я погибал в пяти километрах от города, мне были слышны свистки
паровоза, гудки электровоза, и так хорошо знакомый четырехтактный моторчик с
пришепетыванием на третьем такте отчетливо вел свою обычную беседу с
тишиной, как будто я не погибал, а вышел на свой дворик покормить Трубача.
- Спи, спи, человек!
И вдруг страх гибели проник в мою душу, в мое тело до косточки, и сразу
же явился план спасения. Я должен идти без лыж, лезть по снегу, как медведь,
до того места, откуда мне слышалась колотушка. Осилю - так, не осилю -
погибну. Значит, надо осилить: весь я должен собраться теперь в одно это
надо.
Мне удалось сделать все, как я замыслил. Лыжи глухого были значительно
шире моих, и мои по этому широкому прямому следу пошли, как неполоманные,
так вот и пошли, и пошли.
И что-то очень скоро вырос передо мной телеграфный столб, и на дорогу я
вышел с такою же радостью, как моряк, потерпевший кораблекрушение,
приплывает к берегу.
Этой морозной ночью все звезды собрались над Загорском, и шепелявил
моторчик, и колотушка стучала как ни в чем не бывало.
Так Бородин закончил свой рассказ и после того обратился ко мне с
нравоучением:
- Нет, не согласен я с вами: если и товарищ кривой, не советую
поджимать себе глаз, а с глухим затыкать себе ухо.
- Позволь, мой друг, - сказал полковник Замойский, - ты что же это на
глухого обиделся и на кривого, когда сам кругом виноват?
- Я ни в чем не виноват. Что я мог сделать в лесу, когда лыжа сломалась
и глухой товарищ бросает тебя?
- А при чем тут глухой? - спросил Замойский. - Ты же сам рассказал, что
несколько лет тому назад вбил в лыжу гвоздик и он несколько лет распускал в
дереве ржавчину, а ты не обращал на это никакого внимания. Тут все дело не в
глухом товарище, а в собственном гвоздике: у тебя не хватило в голове
какого-то гвоздика.
И когда мы весело посмеялись над молоденьким лейтенантом, Замойский
сказал:
- Нет, я все-таки согласен с казахами: если твой товарищ кривой,
старайся поджимать глаз, чтобы стать ему под пару. Кто же понимает вообще
пословицы, поговорки, загадки в буквальном смысле слова! Пословица казахов
говорит только о дружбе: что дружба через друга дает глухому уши, слепому -
глаза. Вот в чем дело!
Я знаю один удивительный случай, когда дружба помогла слепому достигать
больше, чем если бы он был зрячим, и глухому действовать, как если бы он
обладал тончайшим слухом.
И рассказал нам об одном глухом поваре в Вологде и слепом музыканте.
Оба любили до смерти глухариную охоту, требующую особенно тонкого слуха и
зрения. Слепой музыкант, как это постоянно бывает со слепыми, обладал
чрезвычайно тонким слухом, а глухой повар замечательным зрением. Никто не
мог из охотников услыхать на току глухаря так далеко, как слепой музыкант, и
никто не мог его так скоро оглядеть в полумраке, как глухой повар. И так оба
неразлучные друга, глухой и слепой, приносили каждую весну глухарей много
больше, чем все обыкновенные охотники.

ЛЕСНЫЕ ЗАГАДКИ

В лесу много было тетеревов: все муравейники были расчесаны их лапами.
Но одна кочка выглядела по-иному, в ней было значительное углубление; так
тетерева не раскапывают, и я не мог догадаться, какое лесное существо
пробило такую глубокую брешь в муравьиной республике.
Очень досадно бывает уходить, не решив лесной загадки, и так это часто
бывает: тысячи вопросов ставит природа, а справиться негде, кроме как только
в своей собственной голове. Обыкновенно я так и оставляю вопрос без ответа,
но запоминаю его и верю, что дождусь когда-нибудь в том же лесу и ответа.
Помню, раз стал передо мною в юности вопрос: отчего начинаются болотные
кочки? Читал дома книги, и все ответы мне не нравились: причин указывалось
множество, а все как-то неясно и предположительно. Раз я сел отдохнуть на
лесной вырубке. Вокруг были пни на сыром месте, и между пнями на большом
пространстве начался свежий моховой покров, так было красиво: эта моховая
зелень была, как будто на солнце, а луна ее освещала. И везде весь этот
лунно-зеленый покров был небольшими бугорками. Я подумал: "Вот первое начало
кочек!" Однако опять стало непонятно: конечно, по этим началам легко можно
было представить дальнейшее нарастание кочек, но где же причина этому
началу? Тут сама рука помогла: взял я один бугорок, снял с него моховой
покров, а под ним оказалось старое гнилое березовое полено, то полено и было
причиной мохового бугорка.
На ходу у меня как-то все больше являются вопросы, а решения приходят
на отдыхе. Так случилось и с этой, непонятным образом взрытой муравьиной
кочкой. Мне захотелось тут чаю напиться. Отвинтив стаканчик термоса, я сел
под сосной на мягкую моховую кочку, налил чаю, стал потихоньку пить,
мало-помалу забылся и слился с природой. Темные, теплые дождевые облака
закрыли солнце, и тогда вместе со мной все задумалось, и вот какая тишина
наступила перед дождем: я услышал очень издалека порхание дятла, звук этот
все нарастал, нарастал и вот... здравствуйте! - появляется и садится на
вершине моей сосны. Подумал он там о чем-то немного, оглянулся во все
стороны и так смешно: на меня-то, на такого страшного великана, вниз и не
посмотрел. Это я много замечал у птиц, - вертит головой, а под собой не
видит. Не только дятлы, а и глухари случалось сидели долго так над головой
во время моих лесных чаепитий.
Так дятел не обратил на меня внимания и спустился на тот самый
муравейник, о котором был поставлен вопрос, и ответ был у меня на виду:
дятел забрался в отверстие муравейника и принялся там воевать, добывая себе
какое-то пропитание.
А то был у меня один день этим летом, вот так денек, - столько загадок
сразу, что согрешил: обругал одну ни в чем не повинную бабушку. Вышла у меня
в этот день из рук на болоте первопольная моя собака Нерль. Не слушает
свистка. Потяжка кончается взлетом бекаса без стойки. Я разгорячился,
потерял себя, потому что мне надо было охотиться, а приходилось собаку
учить. Делаю промах за промахом и опять спешу к наседающей на бекаса собаке,
не успевая даже вынуть из волос своих вечно жужжащую пчелу. Наконец беру
собаку к ноге, снимаю шляпу, взъерошиваю волосы, и неприятнейший звук
прекращается.
Так освободился от пчелы, стало полегче, и опять захотелось пострелять.
Пускаю Нерль в карьер и вижу, шагах в пятидесяти от меня она опять начинает,
переступая с лапки на лапку, подбираться к бекасу. Хотел поспешить к ней,
чтобы задержать наступление, но сразу обеими ногами попал в коровий растоп.
Выбираюсь из грязи и слышу, опять эта же самая надоедливая пчела жужжит у
меня в волосах во всю мочь.
- Чирк! - взлетел бекас без стойки.
Не успел вскинуть ружье. А какой был хороший... И вдруг мне
послышалось, опять чиркнул бекас, но не взлетел. Так, однако, не бывает.
"Чирк!" - сзади другой Обертываюсь, нет никого. Прислушиваюсь. Жужжит пчела
в волосах, стрекочет сорока в кустах. Сделал предположение, что от волнения
на ходу мне так по-бекасиному сорочий крик переиначивается. Но вдруг - чирк!
- а сорока сама собой. Вот тут-то я и дошел до того, что обругал одну
бабушку, которая при встрече вместо обычного "ни пера, ни пуха" от всего
своего чистого сердца пожелала: "Пошли тебе, господи, полную сумку набить!"
Измученный вошел я в лес на суходол, сел на заготовленные кем-то жерди,
снял шляпу, хорошо перебрал свои волосы, пчелы не было, звук перестал.
Мало-помалу силы мои стали возвращаться, и вместе с тем явилась моя обычная
уверенность, что догадкой можно преодолеть всякую неприятность с собакой.
Необходимость таких догадок вытекает, как я думаю, из неповторимости в
природе индивидуумов; каждый человек, каждое животное хоть чем-нибудь да
отличаются между собой, а значит, невозможно для всех случаев найти общее
правило и приходится непременно догадываться самому.
Пока я предавался таким размышлениям, Нерль тихонько встала, что-то
причуяла на земле, робко взглянула на меня, сделала небольшой кружок, потом
побольше. Я сказал ей тихонько, намекая на приказание лежать: "Что сказано?"
Она стала приближаться, но не сразу, а тоже кругами, не дошла, опять
удалилась, и опять я сказал: "Что сказано?"
При этом я заметил, что Нерль, сдержанная в поиске, старалась как можно
выше задрать нос и так заменяла невозможное для нее теперь копоройство
потяжкой по воздуху. В этот момент у меня мелькнула догадка. Я встаю, иду
вперед, и как только Нерль отходит от меня дальше десяти шагов, говорю ей
тихонько: "Что сказано?" Так мы подходим к кусту. Она останавливается. Я
повторяю. "Что сказано?" - и держу ее долго на стойке. Потом вылетает
черныш.
Конечно, я спешу опять на болото и сдерживаю поиск, дальше десяти шагов
ей идти не разрешается, а потому она и поднимает голову вверх, чтобы
причуять по воздуху. Вот прихватила, подбирается.
- Что сказано?
Останавливается, выше, выше поднимает нос, втягивает воздух, замирает,
по ошибке лапу поджала сначала заднюю - не понравилось, поджала переднюю, и
с этой лапы стала капать в лужу вода...
Я убил этого бекаса, потом убил другого и третьего, догадкой и
упрямством мало-помалу снимая "колдовство" столь незаслуженно обруганной
мной бабушки. И когда дошло до пчелы, которая продолжала жужжать, я
догадался: пчела не в волосах была, а попала в шляпу за ленту. И последнее,
- бекасиное "чирк", это было у меня что-то в носу, как в топком болоте,
сильно потянешь в себя дыхание, так и чиркнет в носу совершенно
по-бекасиному.

ПТИЧИЙ СОН

Замерли от холода все пауки. Сети их сбило ветром и дождями. Но самые
лучшие сети, на которые пауки не пожалели лучшего своего материала, остались
невредимы в дни осеннего ненастья и продолжали ловить все, что только
способно было двигаться в воздухе. Летали теперь только листья, и так
попался в паутину очень нарядный, багровый, с каплями росы осиновый лист.
Ветер качал его в невидимом гамаке. На мгновение выглянуло солнце, сверкнули
алмазами капли росы на листе. Это мне бросилось в глаза и напомнило, что в
эту осень мне, старому охотнику, непременно нужно познакомиться с жизнью
глухарей в то время, как их самым большим лакомством становится осиновый
лист и, как не раз приходилось слышать и читать, будто бы приблизительно за
час до заката они прилетают на осины, клюют дотемна, засыпают на дереве и
утром тоже немного клюют.
Я нашел их неожиданно возле маленькой вырубки в большом лесу. При
переходе через ручей у меня чавкнул сапог, и оттого с осины над самой моей
головой слетела глухарка. Эта высокая осина стояла на самом краю вырубки
среди бора, и их тут было немало вместе с березами. Спор с соснами и елями
за свет заставил подняться их очень высоко. В нескольких шагах от края
вырубки была лесная дорожка, разъезженная, черная, но там, где стояла осина,
листва ее ложилась на черное ярким, далеко видным бледно-желтым пятном; по
этим пятнам было очень неудобно скрадывать, потому что глухари ведь должны
быть теперь только на осинах. Вырубка была совсем свежая, последней зимы,
поленницы дров за лето потемнели и погрузились в молодую осиновую поросль с
обычной яркой и очень крупной листвой. На старых же осинах листья почти
совсем пожелтели. Я крался очень осторожно по дорожке от осины к осине. Шел
мелкий дождь, и дул легкий ветер, листья осины трепетали, шелестели, капли
тоже всюду тукали, и оттого невозможно было расслышать звук срываемых
глухарями листьев.
Вдруг на вырубке из молодого осинника поднялся глухарь и сел на крайнюю
осину по ту сторону вырубки, в двухстах шагах от меня. Я долго следил за
ним, как он часто щиплет листья и быстро их проглатывает. Случалось, когда
ветер дунет порывом, и вдруг все смолкнет, до меня долетал звук отрыва или
разрыва листа глухарем. Я познакомился с этим звуком в лесу. Когда глухарь
ощипал сук настолько, что ему нельзя было дотянуться до хороших листьев, он
попробовал спрыгнуть на ветку пониже, но она была слишком тонка и согнулась,
и глухарь поехал ниже, крыльями удерживая себя от падения. Вскоре я услышал
такой же сильный треск и шум на моей стороне, а потом еще, и понял, что
везде вокруг меня наверху в осинах, спрятанных в хвойном лесу, сидят
глухари. Я понял, что днем все они гуляли по вырубке, ловили насекомых,
глотали камешки, а на ночь поднялись на осины, чтобы перед сном полакомиться
своим любимым листом.
Мало-помалу, как почти всегда у нас, западный ветер перед закатом стал
затихать. Солнце вдруг все, со всеми своими лучами, бросилось в лес. Я
продолжил ладонями свои ушные раковины и среди легкого трепета осиновых
листьев расслышал звук отрыва листа, более глухой и резкий, чем гулкое
падение капель. Тогда я осторожно поднялся и начал скрадывать. Это было не
под весеннюю песню скакать, когда глухарь ничего не слышит, поручая всего
себя песне, направляемой куда-то в зенит. Особенно же трудно было перейти
одну большую лужу, подостланную как будто густо осиновым листом, на самом же
деле очень тинистую и топкую. Ступню нужно было выпрямлять в одну линию с
ногой, как это у балерин, чтобы при вынимании грязь не чавкнула. И когда
вынешь тихо ногу из грязи и капнет с нее в воду, кажется ужасно как громко.
Между тем вот мышонок бежит под листвой, и она разваливается после него, как
борозда, с таким шумом, что если бы мне так, глухарь давно бы улетел. Верно,
звук этот ему привычный, он знает, что мышь бежит, и не обращает внимания. И
если сучок треснет под ногой у лисицы, то, наверное, он будет знать наверху,
что это по своим делам крадется безопасная ему лисица. Но мало ли что не
придет в голову человеку, чего-чего ему только не вздумается, и оттого все
его шумы резко врываются в общую жизнь.
Однако страсть рождает неслыханное терпение, и, будь бы время, вполне
бы возможным было достигнуть кошачьих движений, но срок поставлен, солнце
село, еще немного, и стрелять нельзя. У меня сомнения не оставалось
нисколько в том, что мой глухарь сидит с той стороны стоящей передо мной
осины. Но обойти ее я бы не решился и все равно не успел бы. Что же делать?
Было во всей желтой кроне осины только одно узенькое окошечко на ту сторону
в светлое небо, и вот это окошечко теперь то закроется, то откроется. Я
понял, - это глухарь клюет, и это его голова закрывает, видна даже бородка
этой глухариной головы.
Мало кто умеет, как я, стрельнуть в самое мгновение первого понимания
дела. Но как раз в это мгновение произошла перегрузка на невидимый сучок под
ногой, он треснул, окошко открылось... И потом еще хуже - почуяв опасность,
глухарь стал хрюкать, вроде как бы ругаться на меня. А еще было: другой
ближайший глухарь как раз в это время съехал с ветки и открылся мне
совершенно. По дальности расстояния не мог я стрельнуть в него, но также не
мог и сдвинуться с места: он бы непременно увидел. Я замер на одной ноге,
другая, ступившая на сучок, осталась почти без опоры. А тут какие-то другие
глухари прилетели ночевать и стали рассаживаться вокруг. Один из них стал
цокать и ронять с высокой осины веточки, те самые, наискось срезанные, по
которым мы безошибочно узнаем ночевку глухарей. Мало-помалу мой глухарь,
однако, успокоился. По всей вероятности, он сидел с вытянутой шеей и
посматривал в разные стороны. Скоро внизу у нас с мышонком, который все еще
шелестел, стало совершенно темно. Исчез во мраке видимый мне глухарь.
Полагаю, что все глухари уснули, спрятав под крылья свои бородатые головы.
Тогда я поднял онемелую ногу, повернулся и с блаженством прислонил усталую
спину к тому самому дереву, на котором спал теперь безмятежно потревоженный
мною глухарь.
Нет слов передать, каким становится бор в темноте, когда знаешь, что у
тебя над головой сидят, спят громадные птицы, последние реликты эпохи
крупных существ. И спят-то не совсем даже спокойно, там шевельнулся, там
почесался, там цокнул... Одному мне ночью не только не было страшно и жутко,
напротив, как будто к годовому празднику в гости приехал к родне. Только вот
что: очень сыро было и холодно, а то бы тут же вместе с глухарями блаженно
уснул. Вблизи где-то была лужа, и, вероятно, это туда с высоты огромных
деревьев поочередно сучья роняли капли, высокие сучья были и низкие, большие
капли были и малые. Когда я проникся этими звуками и понял их, то все стало
музыкой прекраснейшей взамен той хорошей обыкновенной, которой когда-то я
наслаждался. И вот, когда в диком лесу все ночное расположилось по мелодии
капель, вдруг послышался ни с чем не сообразный храп...
Это вышло не из страха, что-то ни с чем не сообразное ворвалось в мой
великий концерт, и я поспешил уйти из дикого леса, где кто-то безобразно
храпит.
Когда я проходил по деревне, то везде храпели люди, животные, все было
слышно на улице, на все это я обращал внимание после того лесного храпа.
Дома у нас в кладовке диким храпом заливался Сережа, хозяйский сын, в чулане
же Домна Ивановна со всей семьей. Но самое странное я услышал среди храпа
крупных животных на дворе тончайший храп еще каких-то существ и открыл при
свете электрического фонарика, что это гуси и куры храпели...
И даже во сне я не избавился от храпа. Мне, как это бывает иногда во
сне, вспомнилось такое, что, казалось бы, никогда не вернется на свет. В эту
ночь вернулись все мои старые птичьи сны...
И вдруг понял, что ведь это в лесу не кто другой, а глухарь храпел, и
непременно же он! Я вскочил, поставил себе самовар, напился чаю, взял ружье
и отправился в лес на старое место. К тому же самому дереву я прислонился
спиной и замер в ожидании рассвета. Теперь, после кур, гусей, мой слух
разбирал отчетливо не только храп сидящего надо мной глухаря, но даже и
соседнего.
Когда известная вестница зари пикнула и стало белеть, храп прекратился.
Открылось и окошечко в моей осинке, но голова не показывалась. Вставало
безоблачное утро, и очень быстро светлело. Соседний глухарь шевельнулся и
тем открыл себя: я видел его всего хорошо. Он, проснувшись, голову свою на
длинной шее бросил, как кулак, в одну сторону, в другую, потом вдруг раскрыл
весь хвост веером, как на току. Я слыхал от людей об осенних токах и
подумал, не запоет ли он. Но нет, хвост собрался, опустился, и глухарь очень
часто стал доставать листы. В это самое время, вероятно, мой глухарь начал
рвать, потому что вдруг я увидел в окошке его голову с бородкой.
Он был так отлично убит, что внизу совсем даже и не шевельнулся, только
лапами мог впиться крепко в кору осины, - вот и все! А стронутые им листья
еще долго слетали. Теперь, раздумывая о храпе, я полагаю, что это дыхание
большой птицы, выходящее из-под крыла, треплет звучно каким-нибудь перышком.
А, впрочем, верно я даже не знаю, спят ли действительно глухари непременно с
запрятанной под крылом головой. Я это с домашних птиц беру. Догадок и басен
много, а действительная жизнь леса так еще мало понятна.

ДВОЙНОЙ ВЫСТРЕЛ

Ночью была метель, я несколько раз выходил на двор - все метет и метет.
Казалось, назавтра никак нельзя думать о волчьей облаве. Но случилось так,
что матерая пара волков задержалась до света на приваде. Их кто-то подшумел
на темнозорьке, они вышли на озеро и сели в раздумье, куда им идти.
Начальник нашей волчьей команды, великан Федя, с своим помощником, кассиром
из казначейства, Дмитрием Николаевичем, подсмотрели их, сели в кусты, и,
когда волки тронулись в нежеланную сторону, выскочили, поднажали и так
вогнали в наш лес. Сытые волки недолго шли и улеглись недалеко от села, за
коровьим кладбищем.
Хаживал я с Федей в оклад по глубокому снегу. В спешке за его шагом
убьешься до того, что свалишься и, как собака, хватаешь ртом снег и видишь,
как пар валит от себя, а великан подойдет и, упрекнув в малодушии, еще лыжей
поддаст. Больше я не хожу с ним в оклад и прямо являюсь на номер стрелком.
Я никак не думал в этот день об охоте, и вдруг за мной приезжают.
- Волки зафлажены!
Это значит, по окладу развешаны флаги, и волки сидят в роковом кругу,
дожидаясь стрелков. Если охотнику скажут "волки зафлажены", то он бросает
все и спешит без памяти потому, что день очень короткий. Лошадей нигде не
было, все возят лес, приехал за мной мальчик на жеребенке и почти что на
салазках. Но мы едем скоро и на жеребенке, пока встречный обоз не обрушивает
нас в снежное море, и мы там, пропуская подводу, считаем ее за долгую
версту. Пропустив обоз, попадаем на другой и опять версты считаем. А день
заметно бежит под уклон. Это одно из самых главных препятствий на волчьих
охотах - короткий день, из-за этого часто не удается облава. Но мы в селе
при хорошем свете, остается только верста до болота без встречных обозов.
И вот в селе при такой-то нашей спешке хозяин жеребенка велит нам:
- Слезайте!
- Как?
- Рядились до села.
Так постоянно бывает в борьбе с "серыми помещиками", что зимой, когда
стада на дворе, крестьяне охотнику ставят палки в колеса, а когда волка
убить невозможно, летом, и он ежедневно режет скотину, все вопят о помощи.
Мы к этому привыкли и спокойно набавляем хозяину жеребенка рубль, два, три.
Когда волк будет убит, расплачиваться будет Федя лыжей по заду, а вокруг
будут смеяться и приговаривать: "Наддай, наддай еще, Федя, ему, подлецу".
Через минуту мы освобождаемся от хозяина и катим без задержки. На
развалине лесных дорог нас дожидается человек и машет рукой. Мы оставляем
сани, подходим, он шепчет:
- Скорей, скорей, дожидаются!
Курить уже больше нельзя. А чтобы не кашлять, как это всегда бывает,
если оборвешь курево, - в рот кусок сахару. В других богатых командах за
кашель полагается штраф, но у нас ни с кого ничего не возьмешь, у нас и так
все боятся, потому что за кашель Федя побьет: штраф у нас натуральный.
Второпях мы лыжи забыли, а спешить по глубокому снегу - значит в
несколько минут запыхаться, и сердце так бьется, что в лесу отчетливо
слышится эхо от его ударов, а в ушах звенят колокольчики.
Юноша мой, завидев первые флаги, пускается бежать. И трудно не
взволноваться при виде этих следов таинственного лесного дела. А Федины
флаги необыкновенные: правильные, разноцветные, так что будто это фонарики.
Мы с версту идем по линии флагов, пересекаем входные волчьи прыжки и
тут видим молчуна. Его дело молчать и слушать кричан, и если волки сюда
бросятся, - нажать и послать на стрелков, потому что, испуганные, иногда они
могут перескочить через флаги. Молчун может иметь удовольствие не меньше,
чем и стрелок: нажмет, и вслед за тем послышится выстрел.
Флаги кончаются. Мы подошли к тем роковым для волков воротам, через
которые они должны проходить. Тут у ворот выкопал себе в снегу яму кассир
казначейства, Дмитрий Николаевич, обставился елками, и над засадой видна
только его шапка, повязанная белым платком. Через сто шагов такая же засада
у Феди. Великан подымается, снимает и для нас флаги, из кожаного футляра
вынимает пилку и в один миг из елочек делает новые засады для нас. Мне
кажется, что и пилку эту он сделал собственными руками, чтобы пилила
бесшумно, и лыжи такие только у него, сам делал, сам пропитал их каким-то
снадобьем, чтобы в оттепель не прилипал снег. Он знает сотню ремесел, и
говорят даже, когда-то в прежние годы своими руками сделал магазин, раздал в
долг товары охотникам и прогорел навсегда.
Волки сделаны отлично, но загонщики пошли без ерша, значит, без
руководителя. Обыкновенно ершом бывает сам Федя, но в этот раз он не
надеялся, что мы успеем приехать, и сам стал на номер. До его слуха сразу
дошло, что загонщики пошли дуром, и как же, наверно, чешутся у него руки на
них! Слева от меня стоит мой юноша, и я за него очень побаиваюсь. В одиночку
можно прекрасно стрелять бекасов, а на людях иногда труднее в волка попасть.
Бывает, волк проходит на шестьдесят шагов, - девяносто процентов, что
положишь его, но этот волк идет так, что, если удержишься от выстрела, он к
соседу придет и на десять шагов; значит, надо овладеть собой и удержаться.
Бывает, выходит один волк и в пяту ему наступает другой, надо пропустить
первого, стрелять второго и, когда первый от этого замешается, бить и его. А
неопытный ударит первого и тогда второго ему не видать. Таких случаев
множество.
Передо мною стожар, левее елка, по одну сторону ее стоит мой юноша, по
другую идет волк на махах. Волк миновал ель и, как бы ослепленный поляной,
на мгновенье останавливается: задние ноги глубоко в снегу, передние не
провалились. Странный цвет у волка на снегу, не серый, нет... И вдруг он
весь проваливается в снег, пробует подняться, еще выстрел, и он совсем
исчезает в снегу, а я так и остаюсь с вопросом, какой у него живого на снегу
был цвет.
Убита матерая волчица так чисто, что не успела даже снега примять, как
живая положила морду на передние лапы, уши торчат.
- Чисто убита, - говорит Федя, довольный прекрасным выстрелом. - Только
зачем же ты еще раз стрелял?
Юноша молчит, но это известно почему: за упущенного волка штраф в нашей
команде тоже бывает натурой, так уж лучше для верности еще раз стрельнуть в
мертвого.
Волчица была неопределенного цвета, серое с желтым, но это совсем не
то, что мне показалось, когда она так гордо стояла живая на снегу;
потихоньку я спросил юношу, какой она ему показалась, когда стала против
стожара.
- Зеленая, - ответил юноша.
Два парня, выдернув стожарину, продевают через связанные ноги волка и
несут его совершенно так же, как на картинках убитых львов носят в
Центральной Африке. Федя устраивает волка в санях так, что при малейшем
повороте встречная лошадь, завидев страшную голову зверя, бросалась бы в
снег и так без спора освобождала дорогу борцу с "серыми помещиками".

1925 г.

ПТИЦЫ ПОД СНЕГОМ

У рябчика в снегу два спасения: первое - это под снегом тепло ночевать,
а второе - снег тащит с собой на землю с деревьев разные семечки на пищу
рябчику. Под снегом рябчик ищет семечки, делает там ходы и окошечки вверх
для воздуха. Идешь иногда в лесу на лыжах, смотришь - показалась головка и
спряталась: это рябчик. Даже и не два, а три спасения рябчику под снегом: и
тепло, и пища, и спрятаться можно от ястреба.
Тетерев под снегом не бегает, ему бы только спрятаться от непогоды.
Ходов больших, как у рябчика под снегом, у тетеревов не бывает, но
устройство квартиры тоже аккуратное назади отхожее место, впереди дырочка
над головой для воздуха.
Серая куропатка у нас не любит зарываться в снегу и летает ночевать в
деревню на гумна. Перебудет куропатка в деревне ночь с мужиками и утром
летит кормиться на то же самое место. Куропатка, по моим приметам, или
дикость свою потеряла, или же от природы неумная. Ястреб замечает ее
перелеты, и, бывает, она только вылетать собирается, а ястреб уже дожидается
ее на дереве.
Тетерев, я считаю, много умнее куропатки. Раз было со мной в лесу: иду
я на лыжах, день красный, хороший мороз. Открывается передо мной большая
поляна, на поляне высокие березы, и на березах тетерева кормятся почками.
Долго я любовался, но вдруг все тетерева бросились вниз и зарылись в снегу
под березами. В тот же миг является ястреб, ударился на то место, где
зарылись тетерева, и заходил. Ну, вот, прямо же над самыми тетеревами ходит,
а догадаться не может копнуть ногой и схватить. Мне это было очень
любопытно, думаю: "Ежели он ходит, значит - их чувствует под собой, и ум у
ястреба велик, а такого нет, чтобы догадаться и копнуть лапой на
какой-нибудь вершок-два в снегу, значит, это ему не дано".
Ходит и ходит.
Захотелось мне помочь тетеревам, и стал я скрадывать ястреба. Снег
мягкий, лыжа не шумит, но только начал я объезжать кустами поляну, вдруг
провалился в можжуху* по самое ухо. Вылезал я из провалища, конечно, уж не
без шума и думал: "Ястреб это услыхал и улетел". Выбрался, и о ястребе уж и
не думаю, а когда поляну объехал и выглянул из-под дерева - ястреб прямо
передо мной на короткий выстрел ходит у тетеревов над головами. Я выстрелил,
он лег. А тетерева до того напуганы ястребом, что и выстрела не испугались.
Подошел я к ним, шарахнул лыжей, и они из-под снега один за другим как
начнут, как начнут вылетать, кто никогда не видал - обомрет.
______________
* Можжуха - можжевельник.

Я много всего в лесу насмотрелся, мне все это просто, но все-таки
дивлюсь на ястреба: такой умнейший, а на этом месте оказался таким дураком.
Но всех дурашливей я считаю куропатку Избаловалась она между людьми на
гумнах, нет у нее, как у тетерева, чтобы, завидев ястреба, со всего маху
броситься в снег. Куропатка от ястреба только голову спрячет в снег, а хвост
весь на виду. Ястреб берет ее за хвост и тащит, как повар на сковороде.

БОЛОТО

Знаю, мало кто сиживал раннею весною на болотах в ожидании тетеревиного
тока, и мало слов у меня, чтобы хоть намекнуть на все великолепие птичьего
концерта в болотах перед восходом солнца. Часто я замечал, что первую ноту в
этом концерте, далеко еще до самого первого намека на свет, берет кроншнеп.
Это очень тонкая трель, совершенно не похожая на всем известный свист.
После, когда закричат белые куропатки, зачуфыкают тетерева и токовик, иногда
возле самого шалаша, заведет свое бормотанье, тут уж бывает не до кроншнепа,
но потом при восходе солнца в самый торжественный момент непременно обратишь
внимание на новую песню кроншнепа, очень веселую и похожую на плясовую: эта
плясовая так же необходима для встречи солнца, как журавлиный крик.
Раз я видел из шалаша, как среди черной петушиной массы устроился на
кочке серый кроншнеп, самка; к ней прилетел самец и, поддерживая себя в
воздухе взмахами своих больших крыльев, ногами касался спины самки и пел
свою плясовую. Тут, конечно, весь воздух дрожал от пения всех болотных птиц,
и, помню, лужа при полном безветрии вся волновалась от множества
пробудившихся в ней насекомых.
Вид очень длинного и кривого клюва кроншнепа всегда переносит мое
воображение в давно прошедшее время, когда не было еще на земле человека. Да
и все в болотах так странно, болота мало изучены, совсем не тронуты
художниками, в них всегда себя чувствуешь так, будто человек на земле еще и
не начинался.
Как-то вечером я вышел в болота промять собак. Очень парило после дождя
перед новым дождем. Собаки, высунув языки, бегали и время от времени
ложились, как свиньи, брюхом в болотные лужи. Видно, молодежь еще не
вывелась и не выбиралась из крепей на открытое место, и в наших местах,
переполненных болотной дичью, теперь собаки не могли ничего причуять и на
безделье волновались даже от пролетающих ворон. Вдруг показалась большая
птица, стала тревожно кричать и описывать вокруг нас большие круги. Прилетел
и другой кроншнеп и тоже стал с криком кружиться, третий, очевидно, из
другой семьи, пересек круг этих двух, успокоился и скрылся. Мне нужно было в
свою коллекцию достать яйцо кроншнепа, и, рассчитывая, что круги птиц
непременно будут уменьшаться, если я буду приближаться к гнезду, и
увеличиваться, если удаляться, я стал, как в игре с завязанными глазами, по
звукам бродить по болоту. Так мало-помалу, когда низкое солнце стало
огромным и красным в теплых, обильных болотных испарениях, я почувствовал
близость гнезда: птицы нестерпимо кричали и носились так близко от меня, что
на красном солнце я видел ясно их длинные, кривые, раскрытые для постоянного
тревожного крика носы. Наконец, обе собаки, схватив верхним чутьем, сделали
стойку. Я зашел в направлении их глаз и носов и увидел прямо на желтой сухой
полоске мха, возле крошечного кустика, без всяких приспособлений и прикрытия
лежащие два большие яйца. Велев собакам лежать, я с радостью оглянулся
вокруг себя, комарики сильно покусывали, но я к ним привык.
Как хорошо мне было в неприступных болотах и какими далекими сроками
земли веяло от этих больших птиц с длинными кривыми носами, на гнутых
крыльях пересекающих диск красного солнца!
Я уже хотел было наклониться к земле, чтобы взять себе одно из этих
больших прекрасных яиц, как вдруг заметил, что вдали по болоту, прямо на
меня шел человек. У него не было ни ружья, ни собаки и даже палки в руке,
никому никуда отсюда пути не было, и людей таких я не знал, чтобы тоже, как