Код произведения: 9164
Автор: Раздолбаев Мирза
Наименование: Младший майор
Раздолбаев Мирза
[email protected]
Письма из преисподней.
Письмо первое.
МЛАДШИЙ МАЙОР
"Покажи мне того, кто выжил один из полка"
Слова из известной песни
Я никогда не здоровался с тобой, ты знаешь, и не прощался - при моей
профессии, это считается плохой приметой. Хотя, что тут говорить - сейчас
уже не важно и я мог бы, наконец, себе это позволить, но не хочу нарушать
устоявшиеся традиции. Писать я тоже никогда не умел; помню, как ты
смеялась, когда случайно нашла мою старую тетрадь со школьным сочинением.
И мне было смешно и ни капельки не стыдно за эти потуги творчества. Давно
это было...
Это первое письмо, которое я решил тебе отправить, хотя ты опять
рассмеешься - с твоей точки зрения, это выглядит каким-то безумием.
Естественно, ты права и они тоже говорят - я болен. Может быть, но только
когда светло. Я не знаю, что происходит днем, живу ночами; в другое время
мне бы просто не дали писать. За тысячи прошедших ночей писем скопилось
очень много, но не на бумаге, а в голове - я их придумываю. Напишу и
складываю куда-нибудь в уголок, теша при этом себя надеждой, что ты
когда-нибудь их получишь все до единого.
Если не ошибаюсь, сегодня у нас с тобой праздник. Не знаю, вспоминаешь
ли ты об этом, а я вот помню, потому и решил отправить это письмо.
Сейчас лежу и вынимаю из памяти тот день, когда мы познакомились: твое
белое выпускное платье, которое тебе очень шло... Сашка Макеев еще тогда
долго издевался надо мной, мол зачем тебе эта красотуля-молодуля -
хлебнешь с ней. Я его обматерил, а ты смеялась.
Действительно, досталось нам с тобой за четверть века немало - чего
греха таить. Я понимаю, ты со своим характером никогда бы мне не
рассказала о некоторых вещах, если бы могла сейчас это сделать, но хочу
тебя успокоить: не надо. Я и так обо всем знаю. И про то Иркутское лето
сорокового года я все знаю. И про младшего лейтенанта, и про Сорокина
тоже. Подумать только, пятьдесят лет... Я знаю тебя полвека... Это немалый
срок, чтобы понять, наконец, почему так происходило, но я до сих пор не
могу этого объяснить - ты была рядом, но никогда не была близка. Как-то
читал, уж и не припомню где, что в мои годы люди начинают по новой вникать
в собственную жизнь, разбирать и раскладывать... Я каждую ночь это
проделываю - не могу; что-то мешает. Может просто не умею смотреть на себя
со стороны? Или не понял тебя с самого первого дня? Вот и сейчас поймал
себя на мысли, что ничего плохого о нас с тобой в голову-то и не лезет.
Вспомни - даже осенью сорок шестого, когда я вернулся из Германии, и то не
заметил в тебе никаких перемен. Тогда тебя это удивило, а потом разозлило.
Наверное, ты была права - это война делает нас такими.
Чувствую, что ты опять рассмеешься, когда я тебе скажу, что по ночам
разговариваю сам с собой. А больше не с кем - мои соседи ночью спят как
мертвые и ничего не слышат. По счастью, мне снотворного не дают.
Собственно говоря, ты всегда надо мной смеялась, даже в ту, последнюю
ночь, когда я понял: больше не могу его слушать. Смех... Наверное, он и
был решающей каплей. Они считают меня больным, но это не так - просто днем
ты смеешься - с того утра, когда я в последний раз гладил твои окоченевшие
руки.
Ночью нет жизни, а если есть где-то, то не здесь. Ночью можно только
писать письма. Меня не мучают страх и совесть. Меня мучает только один
вопрос: "Зачем я это сделал?". В беседах с самим собой я пробовал на него
ответить, в ответ получал тоже вопрос. Помнишь ту ночь в Семипалатинске
пятьдесят второго, когда у нас Козловы сидели до утра? Ванька напился до
беспамятства и Людмила никак не могла стащить его с дивана. Я прекрасно
помню ее слова, когда она тормошила его: "Все люди как люди, а ты!..
Мелочный алкаш! Тебе уже и просто летать не дают, а не то, что на
полигон!" Я как сейчас вижу твою ехидную улыбочку. А Людка, наивная , не
знала, что такие задания не дают самым-самым, туда идут добровольцы. Из
всей нашей компании Козловым-то только и повезло... Пролетая тогда на
бреющем над цепью солдат, я пытался всмотреться в их лица, хотя это просто
смешно - с такой высоты и на скорости. Я знал, конечно, что его там нет -
и быть не может, но все равно боялся увидеть. Ты знала многое, но не знала
главного. Ты слышала про Хиросиму, но не задумывалась о том, что будет с
теми, кому предстоит отрабатывать учения перед главкомом. Ванька знал.
Знал и спился в итоге. Он знал, что я сам вызвался и ничего мне не
говорил. Он единственный провожал меня тогда на аэродроме и видел твою
фотографию. Тебе и это смешно - я знаю. Всем смешно. Я всегда ее брал с
собой - а что еще может взять с собой солдат!? И в тот день, когда
разделив одним движением руки килотонны на двенадцать тысяч кусков плоти и
рванув штурвал на себя, я смотрел не в небо, а на альтиметр, где была
приколота твоя улыбка... Помню только, что глаза закрыл на несколько
мгновений, а потом снова и снова не мог заставить себя оторваться. Жаль,
что фотография потом выцвела. Помнишь, когда тем же вечером я первый раз в
жизни увидел цветы, предназначенные мне и как я обрадовался? Мы пробивали
погоны "под одну" и обмывали звезды. У меня дрожали руки - я здорово
напился и не смог остановиться. Я тебе говорил, что меня не мучает совесть
за все последующие годы, за бесконечные зимы в Семипалатинске. Я не кричал
на тебя после письма в политотдел и после отъезда в Якутск. Я вообще
никогда на тебя не кричал, а тебя это злило.
Прошло уже больше двадцати лет, с тех пор, как я в последний раз держал
тебя за руку, но твою улыбку храню. Фотографии давно нет, но я ее
прекрасно помню - ту самую, когда мы после дождя в парке забежали к
одноглазому фотографу. Он еще долго нам рассказывал, как его оправдали и
выпустили - старый еврей смотрел на нас и плакал. Говорят, что все
переменилось - мне не верится. Здесь сейчас осень, даже по воскресеньям.
Это я от соседа как-то слышал - он во сне разговаривал, говорит, что в
окно видел. Наверное... Холодно. В окно можно днем смотреть. По ночам
кроме размытой решетки в стекле ничего не видно, а ночные санитары на
вопросы не отвечают - только смеются. Они думают, что я болен. Мне
плевать, я не болен - просто днем слышу твой смех, который подхватывают
двенадцать тысяч голосов... Живу ночью и пишу письма. Я не решил, буду ли
отправлять тебе другие, но это, надеюсь, ты когда-нибудь получишь. Может,
прочитав, ты ответишь мне на вопрос, почему все так получилось? Я не
тороплю с ответом - время здесь все равно замерло на отметке "осень".
Как всегда - не прощаюсь.
* * *
Ответ он получил 18 октября 1989 года.